Эра Мориарти
Вор женского рода или, Новое платье королевы
— Ровно сто? Вы уверены? – голос Холмса был ровен и тих, поза расслаблена, и лишь сверкнувшие из-под полуопущенных век глаза выдавали скрытое напряжение.
– Тютелька в тютельку, сэр. Восемь дюжин и ещё четыре пуговицы, десять футляров по десять штук. Это же Европа, сэр! – миссис Тревер негодующе фыркнула и поджала губы, призывая нас разделить её возмущение тем обстоятельством, что где-то ещё существуют дикари, до сих пор использующие варварскую десятичную систему счисления.
— Холмс впился зубами в незажжённую трубку и какое-то время молча разглядывал нашу гостью, величественно застывшую в центре гостиной. Эта грозная женщина держала в страхе всю дворцовую прислугу, от самой последней горничной до хранителя королевской печати, и даже сам Майкрофт Холмс упоминал о ней не иначе как с опасливым уважением. Она ничуть не утратила грозного величия и сейчас, когда ситуация сложилась не самым приятным для неё образом – одна из её подопечных была заподозрена в краже тех самых драгоценностей, хранить и беречь которые должна была в силу служебных обязанностей.
Положение осложнялось тем, что пуговицы были предназначены для платья, в котором Её Величество намеревалась открыть рождественский бал на Зимней Выставке Национальных Достижений – событие скорее политическое, нежели увеселительное, и потому пропажу столь важного аксессуара вряд ли удалось бы скрыть от внимания общественности.
Пока что подозреваемая в преступлении старшая горничная Элизабет была заперта в одном из внутренних помещений под надёжной охраной, и служба безопасности допрашивала её подруг и знакомых. Остальная прислуга – в том числе и сама миссис Тревер, к немалому неудовольствию последней – тоже была подвергнута этой унизительной процедуре, но признана непричастной и отпущена. Чем грозная дама и не преминула воспользоваться, немедленно явившись с визитом в восточные доки, где припаркован наш «Бейкер-стрит 21Б». Сесть она отказалась с таким видом, словно ей предложили бог знает какое непотребство, до чашечки чая тоже не снизошла, предпочтя сразу перейти к делу и потребовать от моего знаменитого друга немедленно восстановить попранную справедливость.
Миссис Тревер была уверена в невиновности Элизабет.
– Она хорошая девушка, сэр, и слишком дорожит работой. Скромная и добрая. Может быть, не слишком умная, но зато очень исполнительная, а это куда важнее. Вовсе не такая, как большинство современной прислуги, мнящей о себе невесть что и одевающейся не пойми как…
При этих словах, произнесённых миссис Тревер тоном Крайнего Неодобрения, наша очаровательная секретарша попыталась испепелить посетительницу негодующими взглядами, не преуспела и лишь залилась возмущённым румянцем. Но ничего не сказала, и затянутую в лаковый сапог ногу со спинки кресла всё-таки убрала. А ведь миссис Тревер на неё даже и краем глаза не покосилась, и вообще до той минуты я был уверен, что неслышно вошедшая вслед за посетительницей мисс Хадсон осталась тою совершенно незамеченной.
Поначалу я был склонен счесть это дело скорее забавным курьёзом, чем серьёзным преступлением, достойным гения моего друга. Подозреваю, что и сам Холмс придерживался такого же мнения. Действительно, что может быть комичнее кражи пуговиц, пусть даже это и пуговицы из Букингемского дворца? Но миссис Тревер быстро развеяла наши заблуждения.
– Это не простые пуговицы, сэр. Скорее, нашиваемые на лиф украшения в виде снежинок с крупным бриллиантом по центру и шестью более мелкими на кончиках лучей. Все камни чистейшей воды, так что общая стоимость превышает двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, так-то, сэр!
Мисс Хадсон удивлённо присвистнула. Я не слишком одобряю новомодные привычки нашей чересчур эмансипированной секретарши, но тут и сам был готов последовать её примеру. Мне довелось какое-то время вкушать радости брака, и потому я, конечно, знаю, что женщины тратят на свои наряды гораздо больше времени и средств, нежели представители сильного пола. И уж если даже моя скромная, ныне давно покойная Мэри не раз ввергала меня в искреннее недоумение астрономическим счетом за какую-нибудь совершенно никчемушную шляпку, то уж что говорить о других, более ветреных и менее скромных особах? Но чтобы даже Её Величество… нет, поистине – женщины выше моего понимания!
Так же, как и пуговицы, ценою более двухсот пятидесяти фунтов за штуку…
Злополучное платье, на лиф которого их предстояло крепить, было доставлено во дворец три недели назад из Парижа, что само по себе уже оказалось на грани скандала, ведь ранее весь гардероб поставлялся королевскому семейству исключительно отечественными модными домами. Но конкурс на лучшую зимнюю модель был самой королевой объявлен открытым и анонимным, и потому участие в нём иноземных домов моды не только ожидалось, но и приветствовалось. Чего не ожидалось совершенно, так это того, что кто-то из иноземцев сумеет превзойти лучших британских модельеров. Победа никому не известной француженки по имени Габриэль Бонёр стала для многих настоящим шоком.
Но последнее слово было за Её величеством, и для воплощения в материале оказалась отобрана поначалу мало кому понравившаяся модель – довольно простая, с узкой юбкой и приталенным жакетом из серебристого шёлка, без воротника и привычных оборок. Единственным украшением должны были служить те самые пуговицы в виде снежинок.
Именно эти пуговицы Её Величество и попросила переделать – уже после того, как готовое платье доставили во дворец для последней примерки.
Дело в том, что по первоначальному замыслу снежинки были украшены не бриллиантами, а рубинами. Но в день примерки яркие камни на фоне серебристо-белого шёлка вызвали у Её Величества отчётливые ассоциации с брызгами крови, а потому показались несоответствующими настроению зимнего праздника. Королева велела заменить рубины бриллиантами, оставив всё остальное без изменений.
Но не возвращать же платье обратно в Париж из-за каких-то пуговиц! Тем более, что чудом уцелевший при бомбёжках участок Сити рядом с Хаттон Гарден куда ближе улицы Камбон, 31. Пуговицы были аккуратно сняты с платья, уложены обратно в футляры, в которых они и прибыли из Парижа, и отправлены в ювелирную мастерскую, принадлежащую компании «Голдсмит».
Переделка заняла три недели. Сегодня утром пуговицы были возвращены. Миссис Тревер лично осмотрела как футляры, так и их содержимое, и признала исполнение удовлетворительным. После чего поручила их заботам Элизабет, пообещав прислать белошвейку.
Всё это происходило в гардеробной четвёртого этажа, выход оттуда только один – через большую залу, откуда миссис Тревер не отлучалась следующие два или три часа, присматривая за проводимой там уборкой и так увлёкшись наставлением на путь истинный нерадивых горничных, что вспомнила о белошвейке только тогда, когда заметила ту весело болтающей о с помощником садовника в уголке за колонной. Подобное возмутительное разгильдяйство было немедленно пресечено, молодые люди пристыжены и отправлены заниматься своими делами – помощник садовника к неподстриженным розам, а белошвейка – в гардеробную, где её с нетерпением ожидали пуговицы в виде снежинок. Во всяком случае, так предполагала миссис Тревер.
Но не прошло и двух минут, как из гардеробной выскочила донельзя возбуждённая белошвейка и начала отчаянно вопить об ужасном преступлении. Заставив её замолчать при помощи двух увесистых оплеух, миссис Тревер сама прошла в гардеробную, где и обнаружила рыдающую на пуфике Элизабет – и открытые футляры, разложенные на столике в центре комнаты.
Футляры были пусты.
Элизабет позже утверждала, что она приготовила всё для предстоящей работы – достала платье из чехла и натянула его на манекен, вынула из шкафчика коробку со швейными принадлежностями и раскрыла футляры. Все пуговицы находились на своих местах, в гардеробную до белошвейки никто не входил – впрочем, последнее обстоятельство подтверждала и миссис Тревер. Сама же Элизабет отлучалась только на минуточку – в смежную комнатку, где стоял телеграфный аппарат, чтобы поговорить с сестрой. А когда вернулась – то увидела белошвейку у стола, склонившуюся над футлярами, и ничего не успела понять, как та вдруг начала громко кричать, обвиняя Элизабет в краже, а после выскочила с воплями из гардеробной.
Обе девушки были задержаны подоспевшей службой безопасности, и обысканы. Смежные комнаты обысканы тоже. Ни одной из пуговиц не обнаружили. На коммутаторе проверили соединения с телеграфного аппарата. При этом выяснилось, что общалась мисс Элизабет не только с сестрой, но и ещё с двумя абонентами, адреса которых проследить не удалось, поскольку их аппараты были мобильными. И в общей сложности заняло это у неё более двух с половиной часов – что сразу же возбудило сильнейшие подозрения у представителей дворцовой службы безопасности.
– О чём можно говорить более двух с половиной часов по телеграфу? Наверняка о чём-то очень важном и, безусловно, преступном – так они рассудили!
При этих словах миссис Тревер мой друг не удержался от скептической ухмылки, да и я, признаться, тоже. Мисс Хадсон же снова залилась очаровательным румянцем и метнула в нас пару самых зелёных на свете молний. Ведь это именно из-за её привычки под настроение часами висеть на телеграфе, выстукивая: «А она что?.. ну надо же! А он что? Что, в самом деле?! Ну надо же!.. а она что?» мы с Холмсом были вынуждены заказать ещё и мобильные версии этого аппарата, настолько миниатюрные, что они легко помещается в жилетном кармане или крепятся на запястье, что позволяет нам быть на связи в любое время, независимо от настроения нашей зеленоглазой помощницы.
Признаться, я так увлёкся размышлением о загадках женского пола в целом – и созерцанием отдельной его представительницы в лице обворожительной мисс Хадсон в частности, что совершенно не обратил внимания на количество похищенных пуговиц. До тех самых пор, пока Холмс не переспросил вдруг слишком ровным и спокойным голосом:
– Ровно сто? Вы уверены?..
Лицо моего друга оставалось при этом совершенно бесстрастным, но я заметил, что один из его левых верхних моляров, а именно – третий, несколько более крупный, чем прочие и в просторечье именуемый клыком, оставил на костяном чубуке глубокую царапину. А это, как ничто другое, свидетельствовало о крайнем волнении знаменитого детектива, обычно чрезвычайно аккуратного в обращении со своими любимыми курительными трубками.
Миссис Тревер, выпятив квадратный подбородок и скрестив под грудью крупные руки, монументально высилась в центре нашей гостиной, ожидая решения. Весь её вид так и дышал величием и непреклонностью, и даже форма дворцовой прислуги смотрелась на этой женщине тогой римского сенатора.
Холмс отложил пострадавшую трубку.
– Хорошо, миссис Тревер. Мы займёмся этим делом.
Наша гостья не стала рассыпаться в благодарностях – не такая это была женщина. Она лишь сурово кивнула в ответ, словно и не ожидала иного вердикта.
– Лиззи – честная девушка, сэр, и вовсе не заслужила такого. Я жду вас внизу, в экипаже на третьем ярусе.
С этими словами она решительно удалилась по коридору. Загудели гидравлические поршни, пол в гостиной еле ощутимо дрогнул, когда паровой лифт двинулся вниз, унося посетительницу.
– Вы полагаете, эти сто пуговиц тоже имеют какое-то отношение… — начал было я, но Холмс не дал мне договорить.
– У меня слишком мало фактов, чтобы что-то предполагать. Одевайтесь, Ватсон, не стоит заставлять ждать леди, настроенную столь решительно.
Цифра сто последнее время настолько часто попадалась нам на глаза, что даже я вынужден был признать наличие некоторых оснований под одержимостью моего знаменитого друга неким хитроумным профессором, выходцем из нашего общего прошлого. Как говорят немцы – и у параноика могут быть враги
Всё началось с безобидного букета.
Корзину тёмно-бордовых роз доставил на борт «Бейкер-стрита» мальчишка-посыльный. При ней не было пояснительного письма или иного указания, кому она предназначалась, и поначалу мы ничего не заподозрили, посчитав букет адресованным нашей очаровательной компаньонке. И уже предвкушали, как будем подтрунивать над такой милой – и такой воинственной суфражисткой, строя глубокомысленные предположения о её таинственном обожателе.
Но мисс Хадсон решила иначе.
До глубины души возмущённая столь бесцеремонным унижением её достоинства свободной и здравомыслящей женщины, каковым она сочла сам факт преподнесения ей цветов, тем более анонимно, наша секретарша тщательно распотрошила букет в поисках улик, при помощи которых могла бы изобличить скрытного наглеца. Наградой ей была крохотная булавка для галстука, воткнутая в один из стеблей. Украшение на этой булавке сразу же привлекло наше внимание, поскольку представляло собой двойную литеру «М», сплетённую из шпаг чернёного серебра. И выбор материала, и цвет роз в связи с этими крохотными буковками сразу же приобрели совсем другое значение, куда менее безобидное. А ещё наша дотошная секретарша пересчитала розы.
Их оказалось ровно сто.
Но тогда это нам ещё ни о чём не говорило, поскольку несчастный гвардеец-моро был расстрелян только через неделю…
Мы покинули лифт на третьем ярусе – и сразу же увидели шестиместный биплан дворцовой службы безопасности. Боковое крыло его было приглашающее поднято, что придавало машине сходство с приготовившимся к взлёту майским жуком. Миссис Тревер уже восседала в просторном салоне, бросая на нас с Холмсом неодобрительные взгляды. Она не знала, что нам пришлось выдержать целую битву с мисс Хадсон, рвавшейся непременно нас сопровождать. Но у прелестной суфражистки не оказалось подходящего костюма, являться же во дворец в столь любезных её сердцу кожаных брюках было бы вопиющим неприличием, с чем она в конце концов была вынуждена согласиться.
Здесь, на высоте третьего парковочного яруса, было ветрено, полы тёмно-пурпурной крылатки Холмса взлетали у него за спиной острыми крыльями летучей мыши. Мне же приходилось обеими руками придерживать так и норовивший улететь котелок, пока мы не забрались в салон и дежурный не опустил за нами полупрозрачное боковое крыло, отсекая ветер.
День был на удивление солнечным для лондонской осени. Но в полной мере ощутить это мы смогли только после того, как биплан, сорвавшись с рельсовых направляющих, взмыл в непривычно синее небо, лишь кое-где подбитое лёгкой белоснежной опушкой кучевых облаков – ранее мы находились в глубокой тени от баллонов нашего «Бейкер-стрита» и двух других дирижаблей, припаркованных к соседним причальным мачтам.
Холмс, не выносивший яркого света и даже в пасмурную погоду никуда не выходящий без крупных гоглов с дымчатыми стёклами, сделал знак водителю затемнить панель с его стороны. Я же, напротив, продолжал наслаждаться видом, столь редко радующим взгляд коренного англичанина – а именно сверканием хрустальных граней Лондонской Кровли под яркими солнечными лучами. Кристаллические купола над зданиями и целыми районами, перемежающиеся по-осеннему яркими пятнами садов и парков, казались грудой драгоценностей на персидском ковре великана. Последствий Великой войны в этой части города почти не было видно, ржавый остов сбитого воздушного левиафана, которому постановлением лондонского муниципалитета недавно присвоили статус памятника, остался далеко позади. Перед моим взором неповреждённая Кровля сияла зеркальными гранями, отражая непривычно яркое небо – и привычную лондонскую суету.
Но даже повседневной людской сумятице яркое освещение придавало праздничный оттенок. Вдруг оказалось, что рейсовые даблдеккеры, казавшиеся в обычные дни грязно-кирпичными, – на самом деле ярко-алые. Частные же аэропилы, бабочками порхавшие во всех направлениях, словно задались целью перещеголять своих живых прототипов яркостью раскраски.
Наш путь пролегал в так называемой «зелёной зоне», существенно выше той, что предназначена для частного транспорта. Здесь могли перемещаться лишь аппараты, обладающие специальными пропусками, и наперерез сунувшемуся было следом за нами ярко-синему моноплану тут же скользнула хищная чёрно-белая сигара патрульной службы. Нарушитель был ловко оттеснён в общедоступную зону и, может быть, даже оштрафован. Последнее время фараоны просто зверствуют, всем подряд раздавая направления на курсы лётной грамотности и штрафуя чуть ли не каждого двенадцатого нарушителя.
Прошли те времена, когда небо над Лондоном было равно доступно всем, способным в него подняться. Человек приносит свою систему иерархии в любую стихию, которую ему удается освоить. Казавшиеся когда-то безбрежными моря и океаны ныне расчерчены судоходными фарватерами, ещё не так давно бывшее совершенно свободным воздушное пространство жёстко размечено лётными коридорами и зонами доступа. И я уверен, что если (а вернее будет сказать – когда) эксперименты инженера Лося или профессора Кейвора увенчаются успехом – то и кажущиеся нам сейчас совершенно безграничными волны космического эфира тоже будут жёстко поделены на орбиты и лётные коридоры.
Но поразмышлять над тем, какие изменения приносит человек в подвластную ему природу, мне толком не удалось – биплан уже пикировал на посадочную площадку над Букингемским дворцом, распугивая ворон и галок, пребывавших в полной уверенности, что площадки эти предназначены исключительно для их послеобеденного променада.
Гардеробная представляла собой небольшую прямоугольную комнату. Одну из её длинных стен целиком занимали платья в чехлах, противоположную делили между собой большое окно и не менее внушительное зеркало. По причине солнечной погоды окно было открыто. В углу у зеркала стояли три ростовых манекена, один из которых был облачен в платье из серебристо-белого шелка. Почти у самого окна располагались накрытый бархатной скатертью круглый стол и два пуфика, на столе лежали десять пустых чёрных футляров с открытыми крышками.
В комнате имелось две двери – на противоположных друг другу коротких стенах. Та, что слева от окна, двустворчатая, с фигурной резьбой – вела в большую залу. Вторая – маленькая и неприметная, справа от зеркала – в крохотный чуланчик, где находился столик с телеграфным аппаратом. На пуфике рядом со столиком сидела заплаканная девушка в форме старшей горничной, на нас с Холмсом она взглянула с ужасом, и тут же снова залилась слезами. Кроме неё в чуланчике находился молодой человек неприметной наружности, одетый в штатское платье, но с той профессиональной неловкостью, с каковой умеют носить его только представители определённых служб. Он смотрел на нас крайне подозрительно, но из-за того, что предполагавший нечто подобное Холмс заранее озаботился личным присутствием рядом с нами шефа дворцовой службы безопасности, молодой человек согласен был терпеть наше общество и даже быть в некотором роде любезным.
Холмс не стал допрашивать подозреваемую, предпочтя сначала осмотреть место преступления. Он вынул из кармана рулетку и большую круглую лупу, после чего бесшумно заходил по комнате, то и дело останавливаясь или опускаясь на колени. Особого его внимания удостоились вовсе не пустые футляры – хотя и их Холмс обследовал довольно тщательно, разглядывая и вымеряя только ему видимые следы на бархатной скатерти. Но куда больше его заинтересовало стоящее на подоконнике блюдце с белой кашицеобразной массой, совершенно безобидной на вид – Холмс тщательно осмотрел блюдце и подоконник, на котором оно стояло, понюхал содержимое и спросил, адресуясь к шефу СБ, мистеру Гастону:
– Во дворце есть кошка?
– Как можно, сэр?! – воскликнула шокированная миссис Тревер. – Конечно же, нет! У Её Величества аллергия!
Мистер Гастон, откашлявшись, подтвердил, что во дворце нет и быть не может никаких кошек. Почему-то эти слова заставили моего друга рассмеяться.
– Ну что же, – сказал он. – Тем лучше.
И с этой загадочной фразой знаменитый сыщик вдруг лёг животом на подоконник, почти наполовину высунувшись из окна, и завертел головой, словно пытаясь разглядеть что-то в саду или на стене.
– Дохлое это дело, сэр, – буркнул в рыжую бороду мистер Гастон, краснолицый господин весьма внушительного вида. – Если будет вам интересно, так мы это первым делом проверили. Стена совершенно гладкая, ни один акробат по ней не заберётся, следов от лестницы на газоне нет. С крыши спуститься тоже никто не мог, во всяком случае – незамеченным, там как раз рядом пост дежурного. На газоне никаких следов, окна на втором и третьем этажах заперты изнутри, мы это тоже… первым делом…. Нет, этим путём сообщник уйти не мог, да и придти тоже, если только на крыльях – но и тогда оказался бы замеченным охранником с крыши. Просто человек-невидимка какой-то, право слово!
Но Холмс не обращал ни малейшего внимания на это бурчание, он словно вообще позабыл о том, что находится в комнате не один – метался от окна к столу и обратно, измерял расстояние между совершенно незаметными мне следами, один раз даже лёг на пол. Потом отбил короткий запрос на карманном телеграфе – не слишком сложный, поскольку ответ пришёл почти сразу. Плохо воспринимая телеграфный текст на слух, я успел разобрать только что-то о времени восхода солнца, что сделало лично для меня ситуацию ещё более запутанной. Холмс же, наоборот, остался вполне удовлетворён полученным ответом.
– Ну что же, господа, – произнес он с чрезвычайно довольным видом. – Я готов представить вам вора. Но для этого мне понадобится некоторая помощь. Миссис Тревер, буду вам крайне признателен, если вы пригласите сюда ту девушку, что обнаружила пропажу, и также помощника садовника, с которым она разговаривала. Его вы найдёте в саду, у старого бука, если поторопитесь. Он там как раз возится с приставной лестницей. И прихватите с собою пару гвардейцев.
Одним из качеств, позволяющих миссис Тревер идеально справляться со своими обязанностями, было чёткое понимание ею того, при каких обстоятельствах спорить, требовать объяснений и настаивать на своём вполне уместно – а при каких следует просто молча кивнуть и исполнять то, что было приказано, не теряя времени даже на: «Будет сделано, сэр!». Вот и сейчас ей хватило доли секунды на то, чтобы оценить обстановку, кивнуть и поспешно покинуть гардеробную.
Наученный многими годами общения со знаменитым детективом, я молча ожидал близящейся развязки. Мистер Гастон оказался вовсе не таким терпеливым.
– И что же это вы тут такого углядели, а, сэр? – скептически осведомился он у моего друга. – Сад был обыскан сразу же, как только стало ясно, что в гардеробной ничего нет. Там как раз под окнами клумба, земля мягкая, влажная и не так давно разрыхлённая, на ней никаких следов. Пуговицы слишком лёгкие, их невозможно кинуть далеко. Да и зачем тогда тратить время и вынимать из футляра? Впрочем, эта девица даже футляр не смогла бы бросить так, чтобы он не упал на клумбу! Помяните мои слова, сэр, у этой тихони наверняка был сообщник во дворце, вместе с которым они и провернули это дельце. Тихони – они завсегда такие…
Он, похоже, ещё много чего намеревался высказать, но его речь прервал зуммер вызова и дробный перестук принимаемого сообщения из смежной комнатки. Почти сразу же оттуда выскочил молодой человек с обрывком телеграфной ленты в руках, которую он и вручил своему начальнику. Прочитав сообщение, мистер Гастон победно взглянул на Холмса.
– Ха! Вот и сообщница! Что я вам говорил? – и, обращаясь уже к своему подчинённому. – Пусть её немедленно доставят сюда!
Молодой человек, кивнув, метнулся обратно. Застрекотал телеграф.
– Сообщница? – осведомился Холмс, приподняв бровь. – Ваши ребята задержали белошвейку?
– Ха! Ошибаетесь, мистер Холмс – повариху!
Мистера Гастона распирало самодовольство, и потому отвечал он охотно.
– Повариху? – похоже, мой друг оказался искренне удивлён таким поворотом дела.
– Да, сэр! Сообщницей нашей тихони оказалась повариха! Именно в её комнате обнаружили одну из похищенных пуговиц. Я был прав, настояв на обыске всех помещений! Пусть теперь плачет сколько угодно – всё равно не вывернется! Теперь-то ей придётся рассказать правду!
Но повариха не собиралась плакать – она ворвалась в гардеробную маленькой пухлой фурией и сразу же набросилась на мистера Гастона.
– Я вам давно говорила, а вы всё не верили! А что вы теперь скажете, а? Снова будете кричать, что лепреконов не существует? Так знаете что? Я рассмеюсь вам в лицо! Кто иной мог подняться по гладкой стене до третьего этажа, а? Для кого ещё ложка могла оказаться ценнее бриллиантов? Молчите, да? Потому что сказать нечего! И не смейте больше мне возражать!
Мистер Гастон, побагровевший от возмущения, может, и собирался возразить, но в зале раздался шум потасовки и громкие крики, двустворчатая дверь с грохотом распахнулась и в гардеробную ворвалась сияющая миссис Тревер. За нею львиноголовый гвардеец-моро втолкнул странную парочку – хнычущую девушку с хитрым личиком и высокого парня в грязной форме садовника.
Парень прижимал к лицу исцарапанные ладони, пытаясь унять текущую сквозь пальцы кровь. Миссис Тревер крепко тискала в руках кулёк довольно непрезентабельного вида, в порыве чувств то и дело прижимая его к объёмистой груди и совершенно не замечая, что оставляет на безукоризненной униформе грязные пятна. Поднялся невероятный гвалт. Причитала хитролицая девушка, бросая на присутствующих острые внимательные взгляды, стонал окровавленный парень, громыхала что-то восторженное миссис Тревер, кричали друг на друга маленькая повариха и мистер Гастон – и ещё неизвестно, кто из них кричал громче, а из зала сквозь распахнутые настежь двери неслись вопли уже совсем нечеловеческие.
Конец этому бедламу положил Холмс.
Протиснувшись мимо гвардейца к выходу, он с грохотом захлопнул тяжёлые створки, после чего рявкнул так, что невозможно было ослушаться:
– ТИХО!!!
В наступившей за этим тишине, правда, продолжали раздаваться приглушённые вопли из зала, но благодаря толстым дубовым дверям их почти не было слышно.
Взоры присутствующих обратились на моего друга.
– Я задам вам несколько вопросов, – произнёс Холмс негромко. – После чего представлю вора. Впрочем, как я вижу, части собравшихся он уж знаком, – при этих словах мой друг покосился на окровавленного садовника, но тут же перевёл взгляд на миссис Тревер. – Я вижу, вы отыскали пропажу?
– О да, сэр! Все девяносто девять, тютелька в тютельку! – миссис Тревер в волнении прижала грязный кулек к груди. – Этот негодяй как раз пытался…
– Прекрасно. А теперь я обращаюсь к вам, не представленная мне леди. Что лежало на подоконнике, где потом обнаружили украденную пуговицу?
– Я Мэри, сэр, повариха, а вовсе не леди – хихикнула в ответ бойкая девица, и без особого смущения добавила. – Ложка, сэр, большая, серебряная, я её только начистила, вот он и позарился! Они завсегда так поступают, лепреконы эти! Уж на что пакостники, но никогда ничего не берут просто так, обязательно что-то в обмен оставляют, уж я их натуру знаю!
– Постойте! – перебил кухарку мистер Гастон, хмурясь и сверля окровавленного парня тяжёлым взглядом. – Но как этот мерзавец умудрился завладеть драгоценностями? Он ведь не заходил в гардеробную! А девицу обыскали, прежде чем отпустить, она не могла ничего вынести!
– И всё же она кое-что вынесла, – мягко возразил мой друг. – Кое-что такое, чего вы не смогли обнаружить – информацию. А бедный парень ничего и не крал – он просто попытался воспользоваться тем, что уже было украдено другим вором. И вот этого-то вора я сейчас и хочу вам представить, – Холмс приоткрыл дверь в зал и позвал. – Сержант! Я вижу, вам удалось справиться с вашим пленником. Заносите его сюда!
В тесное помещение гардеробной протиснулся ещё один гвардеец. В руках у него билась крупная чёрно-серая птица – одной рукой сержант крепко держал её за ноги, второй же стискивал мощный клюв, не давая пленнице ни малейших шансов нанести вред ему самому или окружающим. Птица орала – сдавленно, но от этого ничуть не менее возмущённо.
– Вот и наш вор, – Холмс широким жестом представил сержанта и его добычу оторопевшей публике.
***
– Всё дело в сложившемся суеверии, Ватсон! Никогда не доверяйте суевериям, согласно которым блестящие безделушки воруют лишь лепреконы да сороки, это знает любая кухарка. Ворон же – птица мрачная, величественная, далёкая от мирской суеты и никогда не опустится до подобного. Как и чуть менее крупная, но не менее мрачная и умная ворона. До войны, возможно, это было и так, поскольку тогда вороны на территории Британии встречались исключительно чёрные, а это совсем другой подвид, птицы чрезвычайно крупные, медлительные и благородные не только окрасом. Их не интересует то, что нельзя съесть. Серые же пришелицы с материка размерами своим исконно британским собратьям уступают не так уж и сильно, но куда шустрее, активнее и вороватее. Вот они-то как раз и не способны устоять перед блестящей штучкой, пусть даже штучка эта совершенно несъедобна. Любопытный факт, в России название этих птиц так и звучит – вор-женского-рода, – Холмс отложил на журнальный столик тяжёлый фолиант «Птицы Британии. Издание восьмое, дополненное» и потянулся за своей любимой трубкой. – Очевидно, скверные привычки этих пернатых тварей остаются неизменными, независимо от места обитания.
Мы снова находились в уютной гостиной «Бейкер-стрита», за окнами медленно темнело, мой друг устроился в кресле рядом с камином. Я налил себе стаканчик хереса и присоединился к нему, подтащив второе кресло поближе. Отсюда я мог краем глаза видеть и мисс Хадсон, расположившуюся на угловом диванчике.
– Но, Холмс, как вы сумели понять?
– Элементарно, мой друг. Как только я увидел окрас взлетающих с посадочной площадки птиц, у меня уже зародилось подозрение. Видите ли, Ватсон, чёрных ворон издавна подкармливают и не мешают им селиться в дворцовом парке, поскольку это – единственная и самая надёжная защита от сорок, чья вороватость вошла в поговорку. Вороны же не терпят других птиц там, где селятся сами. Только вот для серых товарок им пришлось сделать исключение… Серость атакует, Ватсон! Новая эра – эра воинствующей серости. Сначала чёрные крысы уступили место своим серошкурым собратьям, теперь же пришла очередь и ворон. Но я отвлёкся. Гнёзда на деревьях парка и блюдце с размоченной в молоке булкой – и это притом, что во дворце нет ни единой кошки! – явилось окончательным подтверждением. Элизабет, будучи девушкой доброй, но недалёкой, приготовила лакомство для гнездящихся в парке птиц, совершенно упуская при этом из виду их скверную репутацию. Раскрывая футляры, она не предполагала ничего дурного, а потом ушла на пару минуточек поболтать с подругами – и несколько увлеклась. Будь день пасмурным, возможно, ничего бы и не случилось, явившаяся за ежедневным подношением ворона (её следы хорошо видны на подоконнике) склевала бы приготовленное для неё угощение и спокойно улетела по своим делам. Но день сегодня выдался на редкость солнечным, и птица обнаружила нечто, куда более привлекательное, чем хлеб в молоке. К этому моменту яркие лучи солнца как раз упали на стол, и бриллианты засверкали всеми цветами радуги, переливаясь и искрясь. И воронье сердце не выдержало. Если присмотреться, на бархатной скатерти видны отпечатки её лап, а на футлярах – царапины от клюва. Она успела перетащить в своё гнездо девяносто девять пуговиц, но когда несла последнюю, увидела ещё более привлекательное сверкание, испускаемое до блеска начищенной серебряной ложечкой мисс Мэри. Утащить обе вещи сразу жадная птица не смогла, и потому схватила то, что показалось ей более ценным, оставив пуговицу на подоконнике. А тем временем в гардеробную вошла белошвейка – увидела пустые футляры и блюдце с молоком. Возможно, она даже успела застать воровку на месте преступления.
В отличие от Элизабет белошвейка была девушкой умной, но не слишком честной. Нет, она никогда не решилась бы на воровство – но только из боязни попасться и потерять выгодное место. А тут такая удача! Красть ничего не надо, всё уже украдено, нужно только забрать. Представляю, как её злила возня с обыском и допросом – ведь только из-за этой задержки она не успела вовремя рассказать всё своему другу-садовнику. Но мы и так чуть не опоздали! Когда я увидел, что какой-то парень несёт лестницу к дереву с самым крупным гнездом – понял, что нельзя терять ни минуты.
– Поразительно… Но какое отношение ко всему этому имеет профессор Мориарти?
– По-видимому, ни малейшего! – Холмс ухмыльнулся, выпуская клубы ароматного дыма. – Приходится признать, Ватсон, что совпадения тоже иногда случаются.
– Если бы обе эти несчастные женщины были по-настоящему свободными, – подвела итог мисс Хадсон. – Ничего подобного не могло бы произойти!
Прислушайся к голосу разума! Слышишь?
Слышишь, что он несет?!
Народная мудрость.
«Умные, это те, кто зарабатывает деньги своим умом, а мудрые, это те, на кого эти умные работают». Столь афористичное и очень актуальное высказывание запало в душу Сергея Петровича Броля на заре созидательной карьеры, в те времена далекие, когда его звали попросту Сережкой, и все кому не лень без зазрения совести посылали то в магазин, то за монтажными листами, то еще куда подальше. По сути дела: мальчик на побегушках, подай-принеси, а по форме должность называлась красиво — ассистент режиссера. Бегал Сережка по поручениям старательно, но недолго. Сошелся с нужными людьми, поднабрался ума-разума, жизненного опыта, научился попадать в нужное время в нужное место, оказался полезным одному хорошему человеку. И в итоге в неполные сорок лет — частная телекомпания, широчайшие перспективы и уважительное обращение по имени-отчеству не только со стороны своих подчиненных, но и разных чиновников высокопоставленных. А как же: рекламка, пиар, СМИ — четвертая власть. Насобачился Сергей Петрович рыбку ловить в мутной водичке, да и воду мутить, чтобы улов был побольше.
Он работал по шестнадцать часов в сутки (презентации, встречи, обсуждение деловых вопросов в ресторане), причем уже не столько ради денег, которых и так скопилось на безбедную и беззаботную жизнь и детей, и внуков, и даже на правнуков хватило бы. А из спортивного интереса: получится — не получится, выйдет — не выйдет. И получалось, и выходило, и неплохо. Не зря он себя считал мудрым человеком, на которого умные работают. Но пример, как надо работать, он подавал, будь здоров. Собственной персоной являлся без десяти девять в свой кабинет, сам составлял поминутный план, что и когда надо сделать, самолично проверял кабинеты, сверяя график работы сотрудников с их присутствием на рабочих местах. За малейшее отклонение требовал с десяток объяснительных, песочил по-страшному, единственные, кому он делал поблажки в дисциплине, — это корреспонденты. Как же — натуры творческие, рабочий день ненормированный, трудятся как пчелки за себя и за того парня, то есть и как журналисты, и как режиссеры. Многие еще и монтировать сами умеют, а это тоже экономия приличная. Бездельников, жаждущих зарплаты, поменьше, а эфир заполнен.
Только рейтинг, чтоб его, летел вниз столь же стремительно, как падает подбитая метким охотником утка. И самое обидное, Броль не мог вычислить, в чем он просчитался. Кажется, и передачи новые появляются, и для молодежи «развлекухи» навалом, и старики не обижены. Ан нет! Все равно чего-то не хватает привередам-зрителям. Ну чего же им, мать их за ногу, надо? Ежеминутно генеральный директор перебирал в своей гениальной голове любые возможности повышения рейтинга канала. «Грабеж, убийство — скучно, марсиане — заезжено, снежный человек — не ново, конец света — где видеоряд возьмешь?»
Правда, чего скромничать: дело отлажено, посмотреть приятно, да и себя похвалить есть за что, как-никак во всех достижениях телекомпании имеется и его прямая заслуга. Радужные мысли оборвались внезапно: какой-то кретин застопорил его машину, приткнулся вплотную, не вырулить. Сергей Петрович посигналил, подождал, еще понажимал клаксон. Безрезультатно. Выбрался из машины, подошел к транспортному средству, мешающему проехать — бэмвэшка облезлая, не то что его красавица ауди последней модели, стукнул кулаком в дверцу. Поморщился от противно взвывшей сигнализации. Минут пятнадцать с методичностью робота Сергей Петрович пинал BMW, медленно закипая: хозяин не объявлялся, на работу он уже опаздывал, а это небывалое явление. Он, конечно, начальник, но самому нарушать свои же правила — это немыслимо. Раздражаясь все больше и больше, Броль стал вызванивать эвакуатор, долго и весьма эмоционально объяснялся с бестолковым диспетчером, грозил тому увольнением и прочими прелестями, если сию секунду не прибудет техника. Диспетчер меланхолично отшивал надоедливого телефонного хулигана: мало ли кто кому выезд загораживают, тут с гаишниками бы разобраться, а то звонят всякие да глупостями досаждают.
Окончательно потеряв терпение, Сергей Петрович в рекордные сроки поднял на ноги полгорода. Достал начальника ГАИ, вызвонил заместителя мэра прямо на утренней планерке, узнал рабочие координаты незадачливого водителя «бэхи»: фирма какая-то строительная, позвонил туда и пригрозил разгромным репортажем. Директор дрожащим голосом сообщил, что вышеназванный сотрудник еще до выходных отправился в десятидневный отпуск за свой счет, и о его местопребывании никому не известно. Мобильник Броля раскалился от звонков, но процесс пошел — разгневанному владельцу телекомпании клятвенно пообещали решить проблему в течение двадцати минут.
Сергей Петрович чуток подуспокоился, поудобнее устроился за рулем и стал от нечего делать смотреть по сторонам. Увиденное представление его определенно позабавило. Под аркой соседнего девятиэтажного дома громко и яростно ругались трое мужиков в спецовках, живописно измазанных разноцветными красками. Перманентное состояние косметического ремонта явно подходило к концу — лишь два столбика балконов оставались сиротливо-серыми, прочие уже приобрели жизнерадостную салатовую расцветку. «За полдня закончат» — по-деловому прикинул Сергей Петрович. Однако работнички кистей не спешили приступать к своим трудовым обязанностям: с выразительными, в смысле, богатыми на нецензурные выражения, комментариями они показывали друг на друга, проводили ребром ладони по шее, хлопали по локтю согнутой руки, тыкали пальцами куда-то вверх и очень далеко в сторону. Метрах в двух над их головами мирно покачивалась на тросах строительная люлька, поперек которой лежала лестница-стремянка аккурат нужной длины.
У Сергея Петровича тут же возникли два вопроса. Во-первых, как они умудрились спуститься без лестницы или каким чудом они ее закинули обратно. И второй: как они собираются попасть в люльку. Рабочих, похоже, занимали те же проблемы. Крайнего они, судя по жестикуляции и некоторым фразам, искали долго и упорно, так и не нашли и приступили к практической части. С помощью воодушевления и постоянного поминания чьей-то матери стали соображать на троих акробатическую пирамиду. Будь они альпинистами-верхолазами из тех, кто в поисках приключений ходит в горы и иногда на своем снаряжении помогает коммунальным службам или строительным организациям, а то и жильцам, попавшим в затруднительную ситуацию, — залезли бы на счет «раз». А так обычные мужики, маляры-штукатуры, спортивная подготовка ограничена профессиональными рамками. В их исполнении «пирамида» выглядела впечатляюще: она качалась, шаталась, ругалась и кренилась почище пизанской башни. Верхний, с трудом сохраняя равновесие на плечах товарищей, безуспешно пытался зацепиться за край люльки, группа нижней поддержки материлась, пыхтела и очень несвоевременно переступала с ноги на ногу.
В один прекрасный момент «башня» рухнула, люлька раскачивалась как детские качели, Сергей Петрович умирал со смеху. Мужики почесали ушибленные места, спешно перекурили и, перераспределив роли, решительно принялись доставать люльку. Теперь на спинах балансировал самый худой, правда, и ростом он был пониже прочих. Чтобы компенсировать этот недостаток, маляр стал резво подпрыгивать, коллеги его энтузиазм не оценили — резко вывернулись, выпрямились. Прыгун при этом как-то ухитрился ухватиться одной рукой за низ люльки, помахал ногами в воздухе, случайно заехал зазевавшемуся товарищу по уху и бесславно ухнулся вниз. Последовавшие за этим речевые обороты стали настолько изощренными и цветистыми, что гендиректор, просто заслушался. Настроение поднялось, но до конца досмотреть занимательное представление не удалось: приехал эвакуатор, оттащил бэмвэшку, и Сергей Петрович, с почти часовым отставанием от своего расписания, выехал на работу.
***
— Сударь, вы далеки от себя в гриме! — Да, фейс был хоть куда и, главное, все натуральное, ни грамма косметики. Рожа опухшая, под глазами черные круги, в зрачках пугающая муть, в голове болезненный осадок похмельного синдрома, на подбородке и щеках трехдневная щетина, которую и при большой натяжке не назовешь легкой небритостью. Да, в таком виде женщинам явно непонравишься. Да и не больно-то хотелось. Даже смотреть не мог на них, каждую с Леськой-Алеськой сравнивал. У этой волосы шикарные, только с лаком девица переборщила, волосик к волосику прилизан-приклеен, а Алеська никогда укладок искусственно не делала, после обычного расчесывания у нее получалась пышная легкая прическа. У той глаза карие, завораживающие, Алеська тоже кареглазая, а если против солнца стояла — глаза, как янтарь, золотом сверкали. Эта на каблуках вышагивает, цокает, как лошадь подковами, Алеська же, казалось, не идет, — летит, быстро, стремительно. Бред… бред сивой кобылы, нельзя так жить, нельзя вспоминать. А стандартная доза алкоголя бывает и не помогает. Иной раз и две бутылки выхлещешь без закуси, а ни в одном глазу.
Андрей тяжело вздохнул, отвернулся от зеркала. Прежде частенько смеялся над анекдотами типа «возвращается муж из командировки…», и никогда не думал, что сам окажется в роли вышеупомянутого супруга. Все как на сцене, только вот не было ни напускных эмоций, ни страстных выкриков из дешевых мелодрам. Пока он стоял, словно пришибленный, мучительно пытаясь сообразить, что сказать или сделать. Алеська молча встала, спокойно оделась и, не произнеся ни одного слова, ушла. Только услышав жужжание лифта, Андрей опомнился, ухватил за загривок незадачливого любовника, тоже малость подрастерявшегося от неожиданной встречи, выволок на площадку и пинком спустил с лестницы. Шмотки выбросил следом. Пару недель пил по-черному, а когда протрезвел, обнаружил повестку в суд. Развелись тихо, мирно, на половину квартиры Алеська претендовать не стала, за вещами своими не приехала, и вообще даже слова ему не сказала. А он ведь ждал, надеялся. Ей достаточно было просто вернуться, ничего не объясняя, он бы простил все и всех на сто лет вперед. Но она всегда поступала неожиданно, предсказать, что она скажет или сделает в следующий момент, было невозможно, да он и не пытался, просто любил, вернее, боготворил эту взбалмошную девчонку, которая могла поцеловать или влепить пощечину, рассмеяться или обидеться невесть по какой причине.
Уже третий год пошел, как они в разводе и как он собрал самолично все ее вещи, вплоть до маленького флакончика с ландышевым маслом, и отвез на квартиру ее родителей. Но до сих пор с ужасающей четкостью представляется ему, что на специальной полочке в ванной под зеркалом лежит ее огромная деревянная расческа, в спальне на тумбочке уютно устроилась плюшевая полосатая кошка со смешно торчащими усами, на дверце встроенного шкафа со внутренней стороны висит теплый халат, вышитый золотистыми драконами. Она была во всем, в каждой вещи, о ней напоминал каждый предмет. На диван она любила падать спиной, раскинув в стороны руки, в кресле часто сидела, по-турецки подвернув ноги, читала только лежа на животе, всегда громко включала музыку, постоянно пританцовывала, что-то мурлыкала под нос, вечно придумывала себе кучу совершенно ненужных дел.
Андрей постоянно запрещал себе думать о ней, но не получалось. Не было ни злости, ни обиды, только жестокая боль и пустота внутри. Особенно тяжело становилось по вечерам, когда возвращался с работы… а ему никто не бросался на шею, на плите не было подгоревшего ужина (какое бы блюдо ни бралась готовить, ежесекундно отвлекалась: бегала куда-то, начинала болтать по телефону, включала видик, хваталась за книжку, делала сто дел одновременно, — неудивительно, что картошка чернела, макароны слипались, котлеты, купленные в отделе готовых продуктов, пережаривались). Периодически они ездили покупать новые кастрюльки и сковородки, так как предыдущие легче было выбросить, чем отмыть. Но кулинарные опыты продолжались, в квартире повсеместно царил веселый беспорядок, с которым он поначалу, будучи немного педантом и занудой, пробовал бороться, но все потуги оказались напрасны, как и противостояние любой стихии. Да Алеська и сама была как стихия. Стихийно она ворвалась в его жизнь, словно играючи перестроила-перекроила ее на новый лад, так что Андрей порой и сам себя не узнавал, и так же стихийно исчезла. Он часто ловил себя на том, что набирает ее номер, но нажималсброс, не дожидаясь гудка, и доставал из заначки купленную накануне бутылку водки.
На работу он опаздывал по-страшному. Гнал, подрезал, перескакивал с полосы на полосу. Лихорадочно прикидывая, как бы отвертеться от традиционной трубочки, как бы не попасть в пробку, как бы не натолкнуться на гаёвых, как бы пережить сегодняшний день.
— Ну, чайник! Ты чего тут елозишь, всю дорогу загородил! Люди на работу опаздывают, — Андрей был готов разорвать в клочья хозяина новенького опеля вместе с машиной, который криво вырулил, перестраиваясь в соседний ряд. — Убивать надо таких кретинов! Ездун, блин. Права купят, а мозги взять негде, да?!
Андрей был водителем от бога. Чувствовал любую машину, на три хода вперед просчитывал всякую ситуацию на дороге. Права получил еще до армии, и хотя лихачил, как не каждому и в кошмарном сне приснится, но в серьезную аварию попал только один раз. Тогда на такси разъезжал — на перекрестке оживленном одному недоделку в бок со всей дури врезал. Тот пьяный был, пер на красный свет зигзагами, а по переходу люди шли. Ну, Андрей и газанул, педаль до упора вдавил, руль вывернул, и успел, своей машиной сшиб полудурка на пустующую часть дороги, благо светофор еще не переключился. Тому ни царапинки, а у него серьезный перелом, из больниц да поликлиник почти полгода не вылазил, да еще тачку за свой счет чинил. Как говорится, ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным. Хорошо еще с ментами проблем не было, к награде не приставили, но и за героизм не штрафанули.
Маленький ручеек впадает в бурную реку, река — в мощный океан. Так и поток ругательств, изливавшихся из уст Прохорова, крепчал с каждой минутой вынужденного простоя в пробке. Виновник затора стал тем, на ком без зазрения совести можно было выместить всю свою злобу. Злобу на весь мир вообще, и в частности на того мудака, с которым изменила любимая и единственная женщина всей его жизни. На старых друзей, которые уже давно не звонят. Но тут он сам виноват: стал прикладываться к бутылке, ребят, со всеми их утешениями и предложениями развеяться, посылал куда подальше. На начальников, которые при случае обязательно напомнят, кто они, а кто он. На хамящих продавцов, на раскрашенных куколок в «ящике», на рвачей-бизнесменов… На всех. А главное, на себя.
В кого он превращается? В жалкого алкаша? Перед собой-то можно церемонии не разводить. В алконавта, распустившего сопли, который попеременно то жалуется, что его бросили, то костерит всех женщин последними словами. Тренировки побоку, ночные гонки туда же, а ведь он с Крученым бок о бок финишировал, Колька на капот его обошел только потому, что машинку имел помощнее. Эх, Андрюха, Андрюха… По двое суток за баранкой мог высидеть, как в рейсы ходил, и нормально. А сейчас… внутри все горит и переворачивается, голова гудит, как будка трансформаторная в грозу, руки как у эпилептика трясутся, от любого звука взвыть хочется, а уж двинуться куда-то — так проще застрелиться. Еще и журналисты некоторые так и норовят нос не в свои дела сунуть, узнать чего не надо да растрепать всем, кому слушать не лень. Впрочем, нечего на них напраслину гнать, все уже заметили, что он после бурных гулянок часто работает. Если бы не был первоклассным шофером, давно бы поперли взашей. Но ежели и дальше так пойдет, точно выгонят. Диспетчер прямым текстом так сказала то ли вчера, то ли позавчера.
Наконец-то пробка сдвинулась с места. Андрей ловко протиснулся между маршруткой и фордом, свернул, разогнался, чтобы успеть проскочить следующий светофор. Еще пять минут езды — и подставляй повинную голову под воспитательные нотации диспетчера. Прослушать в пол-уха гневную отповедь, попить чая горячего, еще раз водой ледяной физиономию ополоснуть и можно на выезд.
Вот те на: что за оказия?! Сколько ездил, никогда их тут не стояло. Ишь, скотина, размахался. Андрей резко прижался к обочине, меж колесом и бордюром и фанерку не просунешь.
— Здравия желаю, старший лейтенант Сергеев. Предъявите документы, — выпалил скороговоркой гаишник. Быстрым цепким взглядом окинул Прохорова и аж запыхтел от радостного предвкушения. То ли сутреца похмелился, то ли от вчерашнего не отошел, а полтинник выложит, не меньше, благо и придраться есть к чему.
— Какие проблемы, командир? — ну не попадался он пьяным ни разу, превышения были и солидные, а вот так впервые влетел. Достал из бардачка права, документы на машину, внутрь демонстративно вложил двадцатку.
— Проблемы у тебя будут, — инспектор отработанным жестом фокусника убрал бумажку в карман, внимательно стал изучать права.
— Добрая половина гаишников берет взятки, а злая еще и отбирает права. — Опоздание, пробки, гаевый — Андрея не к месту пробило на черный юмор.
— Умный, что ли? Счас у меня так дошутишься, что не обрадуешься. — служебное рвение явно стало зашкаливать. Сергеев с ходу перечислил несколько пунктов правил, которые Андрей успел нарушить, пригрозил отвезти подышать в ненавистную трубочку или еще хуже — сдать анализ крови на алкоголь. И дополнил свою пламенную речь еще несколькими бедами, которые он тоже может устроить Прохорову.
— Сколько? — закипая, спросил Андрей. Что-то уж слишком часто в последнее время ему промывки мозгов устраивали, и больше всего на свете ему хотелось приложить кулаком по очередной наглой морде, да покрепче.
— Сотку. И вали. — старлей спешил закончить побыстрее, и так столько времени на одного водилу потратил.
— Инспектор ГИБДД отдал мне честь, а я отдал ему деньги. Вот такая вот продажная любовь… — пробурчал Андрей под нос. После окончательного расчета в кошельке осталась мелочь, даже на бутылку пива не наскребешь, а еще бензина кот наплакал. Или опять исхитриться: по служебной таблетке заправиться? Твою мать, до чего докатился.
До города доплелись поздней ночи, аккурат в час между волком и псом. Неудивительно, что городские врата были заперты, да и вряд ли бы их отперли перед мокрым, вываленным в грязи, которая уже успела присохнуть и начала отваливаться крупными крохкими кусочками, парнем. Клав потоптался, робко шарахнул кулаком по мореным дубовым горбылям, но только костяшку содрал. Варькин пинок в порота и то прозвучал громче и солиднее.
— Пойдем ночлег поищем, — тоскливо предложил Клав. — Не валяться же тут… А то невежливо как-то, подкидывать собственный труп под врата города… Мне то уже будет пофигу, а горожанам костер погребальный складывать, дрова рубить…
Варька солидарно пошкандыбал рядом. Клав опасался, что от смены направления может сработать наручник, но обошлось. Хотя всю версту, что месил грязь до прирожной корчмы, боязливо косился на украшение, но то вело себя вполне мирно, лишь легким теплом охватывало запястье.
В корчме было сумрачно — явно хозяин экономил на плашках-светелках и свечах. Зато натоплено жарко. Клав с наслаждением устроился на лавке, приветливо кивнул корчмарю. Тот окинул взглядом нового гостя — худосочного да изгваздюканного, — все же благодушно оскалился. Мало ли как выглядит, может, в кошельке все же полно монет.
— Мясо с вертела есть, медовуха горячая, — корчмарь грозно нависал над массивным столом. Так что Клав аж съежился. — А то бы тебе, малец, с дороги в баньку бы прогреться. Я дочку кликну, чтобы помогла тебе кости пропарить, а то застудишься да подохнешь ненароком. А мне ауру заведения черными пятнами от покойника портить не с руки.
— Благод-др-раствую, — простучал зубами Клав. Завалиться в баньку с красной девкой — это было подобно мечте. На заднем дворе Универсариума были сделанные на заморский манер мыльни, но там пообжиматься с девчонками не удавалось, да и в голову такое не приходило: от оборотних можно было отхватить нехилых люлей вместо ласк и лобызаний.
Корчмарь величественно кивнул и кликнул дочку, велел ей взять пару веников да идти в парную. Клав, уточнив, которое из строений банька, заспешил туда, едва не пританцовывая от нетерпения. Девка оказалась что надо, высоковата, правда, на голову выше екана, но статная и с выдающимися, приятными глазу, достоинствами, которые ничуть не скрывала белая легкая рубаха. Клав бодренько стянул с себя одежду, оставив лишь нательные порты.
— Да чего ты жмешься? — удивленно протянула дочка корчмаря. — Я ж тебя попарить собираюсь, а не пробовать.
Клав покраснел, побледнел, попытался принять гордый и многоопытный вид, но с обликом явно не заладилось — девка аж в кулак прыснула. Екан плюнул и кое-как прыгая сначала на правой, потом на левой ноге, стянул штаны. Резво подхватил бадейку с варом, и так, стараясь не поворачиваться к девке спиной, прошмыгнул в парную.
— А воду ты пошто взял? — окликнула его дочка корчмаря.
— Да вот… того… парку подбавлю, — растерянно вякнул Клав и щедро плюхнул кипятком на раскаленные камни. От повалившего пара у него аж глаза на лоб полезли, так что пришлось скоренько растянуться на лаве.
— А, ну добро, — девка зашла в парную, прикрыла за собой низкую дверь. — Знать, ты пожарче любишь.
— Да, предпочитаю, — пискнул Клав. Закрываться было нечем и оттого ощущал он себя неловко.
— Чудно, — согласилась девка и помахала вениками над парнем. — Я тоже горячая.
Ответить Клав ей не успел: на него обрушились огнедышащие вязанки прутьев. Веники не парили, а хлестали с такой силой и яростью, что казалось, шкуру содрали на раз.
— А-а-а-а?! — возмутился Клав, когда к нему вернулось дыхание.
— Чего тебе? Посильнее? — любезно переспросила девка, охаживая распластанного парня сразу обоими вениками: березовым и дубовым.
— Ы-ы-ы-ы, — простонал Клав. Он хотел было сказать, что порки давно считаются пережитком темных временем и не котируются даже в учебных заведениях. А экзекуции и пытки вроде даже отменить на последнем собрании собирались. Но кроме жалких стонов ничего связного произнести не мог.
Девка робкий скулеж воспринимала, как похвалу своему таланту парильщицы, и только поддавалажару. И постегивала, и поглаживала, и все наяривала веничками.
— Ну, чего? Охолонуться да на второй заход? — радостно осведомилась девка, когда Клав аж поскуливать перестал.
Екан горестно вякнул и сполз с лавки, так на выход и проследовал медленно, на четвереньках и с остатками выпаренного начисто достоинства. Но сбежать ему не дали, девка бдительно перехватила его около двери, волоком протащила пару шагов до странной конструкции — огромной бочки, стоящей на здоровоенном бревне.
— Готовсь, — обрадованно гаркнула девка, утрамбовывая екана под эту бочку. И с силой пнула по бревну.
В это мгновение мир для Клава перевернулся, и он осознал весь глубинный смысл выражения «застыть на краю гибели». Он точно застыл. Даже лед, который приходилось по зимнему времени расковыривать да разжевывать из бочонка с колодезной водой, что стоял в сенях да часто замерзал, и тот был по сравнению с этим потоком теплым и приятным. А, судя по ощущениям, он край гибели перешел раз двадцать.
— О-о-оу-у-у-уу! — провыл Клав.
— Остыл? — улыбнулась заботливо девка. — Пойдем, милый, согрею.
Клав уставился на нее со священным ужасом. И обрел невиданную живость, стал отползать задом, елозя по добела оттертым доскам пола.
— Так парная-то за другой дверью, — всплеснула руками девка. — Давай проведу да на лавку уложу.
Клав только пискнул, когда дочка корчмаря подхватила его под локоть да двинулась обратно к месту экзекуции. Больше он даже не сопротивлялся и возражать н смел, понимая, что не зря кан Альрет на вводной лекции по философским ведам вбивал в еканские головы закон блага: творивши благо, вы получите блага в ответ, творивши зло, вы поимеете кару в награду. Вот так, значится, выглядит момент расплаты. Поводов для наказания он дал множество, так что теперь остается только расслабиться и принимать настигшее возмездие. Клав едва не разрыдался от жалости к себе и особенно к Варьке: ежели его тут запорют этими вениками, отмоченными в кипятке, то что же будет с бедным обмагиченным самоваром?
— А не пора ли нам освежиться? — охнула девка. — Ты холодненького хочешь или еще попаришься?
— На холод, — с трудом шевельнул губами Клав.
Дочка корчмаря любезно отлепила его от лавы и помогла выйти в предбанник.
— Так, я, пожалуй, тоже окачусь, — решила девка и, приткнув Клава на скамеечку, сама стала под бочку. — А то взопрела на пару. О-ох! Хорошо-то как!
Клав глядел на девку, разинув рот и выпучив глаза. Тонкая белая рубаха от выплеснутой поверх бочки ледяной воды прилипла к девичьему телу и так соблазнительно выступупающим округлостям.
— Чего вылупился? — удивилась девка. — Тоже ж тебе надобно охладиться. Давай поднимайся, щас солью тебя холодной водицей и полегчает.
Корчмарева дочка проворно выскочила в сени и вернулась с полной бадьей воды. Так вот почему она такая ледяная — сообразил Клав. А когда его облили в первый раз, он даже и не заметил, что девица за водой бегала. Екан даже не спорил, когда его рывком подняли на ноги и подвели под бочку, только ноги передвигал с видом тяжело раненного воина, что позволяло опираться на плечо девки и слегка прикасаться к другим частям тела. Девка пнула бревно, бочка опрокинулась — и Клав возопил, ледяной душ смыл большую часть очарования дочки корчмаря.
— Вот и ладненько, — заулыбалась девка. — Кваску хлебнешь?
Клав, у которого после бессильного вопля рот не закрывался, сумел только кивнуть. Квас оказался жутко холодным. Магией, что-ли, они все жидкости в этой пекельной парной охлаждают? Но вкусным и терпким, на меду настоянным. В голове приятно зашумело после большой кружки. И екан с воодушевлением приговоренного согласился на третий заход. И почти с радостью повалился на лаву. После обливания жар казался благом, можно было хотя бы согреться. Оставалось только выдохнуть и постараться выжить, пока расправившие листики веники вбиваются с силой в тело.
— Ты чего творишь, окаянная? — донесся рык от входа.
Клав с трудом приподнял голову. В дверях застыл корчмарь, и его лицо медленно наливалось малиновым цветом. О том, насколько хозяин двора разгневан, можно было лишьдогадываться и ужасаться.
— Не было ничего, — залепетал Клав испуганно. — Совсем не было.
— Да я же вижу! — орал корчмарь. — Слава богам и всей их божественной шобле, глаза у меня не повылазили-то!
— Да не притрагивался я к ее девичьей чести! — взвыл Клав.
— А при чем тут Фэрькина честь? — опешил корчмарь. — Ей двором владеть, всем заправлять. Пусть и честью своей распоряжаться сама учится, а то на кого я корчму оставлю? А место тут надежное, постояльцев полно.
— Так а чего тогда гневаться-то изволил? — слегка успокоившись, спросил Клав. Раз у батюшки такие широкие взгляды, то он явно не будет убиваться за то, что екан всего лишь рядом с девицей голым постоял. Тем более что девка-то рубаху свою и не снимала.
— Так эта же коза сивцева гостя толком прожарить не может, — возмущался и жаловался одновременно корчмарь. — Не попарив как следует, гладить надумала. А ну, давай сюда! — он вырвал у дочки из рук оба веника. — Сейчас покажу тебе снова как драть вениками надобно, а то перед гостем стыдоба-стыдобой.
Клаву за годы учебы не раз приходилось выступать в роли наглядного пособия. По традиции эта неприглядная обязанность доставалась самым слабым, а любой оборотень физически покрепче человека будет. Так вот самым ценным знанием, которое екан вынес с тех демонстраций, было то, что нельзя ни в коем случае попадаться в руки или лапы неучей или недоучившихся, а то раздербанят на кусочки и обратно не соберут или не в том порядке сложат, а то и вовсе части местами перепутают. И доказывай потом, что у тебя на том месте голова находилась, а не то, что приконопатили. А сейчас он понял, что оказаться в ручищах настоящего мастера вообще смерти подобно.
— А-а-а, боги светлые!!! Ы-ы-ы, силой своей!!! У-у-у-у! Милостью высшей!!! О-о-о!!! Светом и живой владеющие!!! — Клав от ужаса и боли даже вспомнил молитвы, которых, собственно, никогда толком и не знал. Зато теперь выкрикивал с таким фанатизмом, что даже не запнулся на словах ни разу.
Корчмарь перестал охаживать парня вениками, заслушался, даже слезу непрошенную смахнул тыльной стороной ладони.
— Вишь, Фэрька, как парить надо! Чтобы аж молиться пробивало. Вот что значит истинное очищение тела и помыслов. А ты-то… точно коза безрукая…
Клав хотел было сказать, что уже давно не ощущает ни тела. ни каких бы то ни было помыслов. Да и вообще, корчмарю с такими банными замесами идеально бы подошла должность городского палача: даже самый закоренелый разбойник после парилки в чем угодно сознался бы, вплоть до того, что с радостью взял бы на себя вину за мятеж Белой ночи. Но получилось лишь только простонать что-то неразборчивое, но искренне ругательное.
— Так научусь, батюшка, — сокрушенно шмыгнула носом девка.
— Вот и учись, покудова я жив. А то с твоим парением, так это лишь на три медяка услуга. А я вот на целую серебрушку гостя напарил.
От услышанного у Клава разом потемнело в глазах, загрохотало в ушах, похлеще, чем от взрыва в алхимическом классе, когда ингредиенты ненароком спутали, а потом еще и в котел кинули — поглядеть чего выйдет. И екан провалился в глубокий спасительный обморок.