У нас свобода совести:
хочешь имей совесть, хочешь — не имей,
а хочешь — совесть тебя поимеет.
Народная мудрость.
Аленка никогда не понимала и не признавала силу ритуалов. Начитанная девушка считала их самообманом, на который охотно идут слабые люди. А теперь ей самой не хватало… пусть не ритуалов, но привычных действий, которые выполняешь, не задумываясь, а без них сразу становится пусто и неуютно.
В детстве Ленка почти не капризничала, родители ей всегда вдумчиво растолковывали, почему следует делать так, а не иначе. Она слушала, понимала и делала. Став взрослой, — по крайней мере, считая себя взрослой и самостоятельной, — сама для себя придумывала веские доводы в защиту «правильных» поступков.
«Ритуалы — убежище слабых».
Но, господи, как же ей сейчас не хватало чашки нагретого молока и ложечки меда. Всегда, прежде чем лечь спать, она выпивала молоко с медом. К этому ее приучил Владик. «Полезно для горла, особенно когда тексты начитываешь». Ритуальная чашка горячего медового молока…
Когда Ленка осознала, почему не может уснуть, она засмеялась. Беззвучный, истерический смех. Ночью на ломанном лапнике! под провонявшим бензином одеялом! в глухом лесу! без машины! и без связи! А ей, видите ли, молочка не предложили… Дура!
Аленка обиженно всхлипнула. Плаксой она тоже не была. Гордо щеголяла разбитыми коленками и рассаженными локтями. Покоренные заборы, скрипящие под ногами пожарные лестницы, свобода запыленных чердаков, бьющий в лицо ветер и летящая доска скейтборда. Что за день сегодня? Ревет, не переставая, и по пустякам. Вот и сейчас снова слезы потекли…
Минус — материал в эфир не вышел. Плюс — бесперспективный сюжет, грозивший окончательным и бесповоротным срывом, получился в лучшем виде. Минус — не жарко и хочется есть. Плюс — от вынужденной голодовки фигуре только польза, а потом… это же приключение. Да какое! Минус — знать бы, когда все закончится, до утра так долго, а пока еще выберутся на дорогу, пока до города доедут, пока на работе отчитаешься. Домой бы, в горячую ванну с успокаивающим хвойным бальзамом. Минусы перевесили и слезы полились рекой.
Ветки немилосердно кололись. Аленка поерзала, свернулась клубочком, повертелась сбоку на бок, подтянула колени к подбородку — лучше и теплее не стало… Снова захотелось заплакать, но слез уже не было. Лимит исчерпан… на неделю вперед… дней на пять точно.
Мысли мешались, путались. Переплетение проводков от наушников, тугой скомканный комок из десятка петелек и узелков. О работе думать не хотелось. Так и виделось перекошенное лицо Броля и желание «плеваться от отвращения» многократно возрастало. Припомнились приставания Романа, масляне глазки, бесцеремонные прикосновения. Навязчиво, слишком прямолинейно и откровенно-непристойно. Впрочем, Чудаков давно клинья подбивал. Но его неровное дыхание и неразделенные чувства Аленку отнюдь не волновали. Пусть себе дышит, пусть себе чувствует. Если он не в ее вкусе, то о какой взаимности может идти речь? Однако совместный труд обязывает и к дежурной улыбке, и к дружеской благосклонности, а иногда и к легкому кокетству. Если коллега не дурак, то сам все поймет правильно. Но гораздо удобнее и проще сделать каменно-непроницаемое лицо, и сохранять равнодушный нейтралитет. Все слишком просто и примитивно…
А вот с Сашкой ни простоты, ни примитивности не было и в помине. Все на нервах, натянутых до болезненных судорог. Стремительно, резко, точно живешь последний день, будто бы идешь на последнее свидание, словно целуешься в последний раз…
…Они познакомились на съемке. Средневековый замок, ристалище, рыцарский турнир. Современные парни, раскованные, дерзкие, нагловатые, одевают стальные доспехи и преображаются в воинов. Вместо раскованности — собранность, вместо дерзости — отвага, вместо наглости — уверенность в собственных силах и вера в свое оружие.
«Ритуалы — прибежище слабых»?
…Выходя на ристалище, рыцари становятся на колени перед своим мечом. На копье повязывают ленточку, принятую с благоговением из рук прекрасной дамы. Небрежно уроненный платок — дорогой знак внимания. Нет ни наигранности, ни фальши. Те, у кого килограммы бряцающего железа вызывают гадливую усмешку, просто не ездят на фестивали. В шатрах только те, кто чтит рыцарские идеалы, кто готов сойтись в поединке до первой крови, кто готов биться до смерти. Игра заканчивается, когда заводят свою песнь мечи. Наивная романтика, захватывающая половина обыденной жизни. Что лучше: пресная скука диванного телесериала или горьковатый привкус крови и азарт средневекового боя? Ружья, пистолеты — оружие труса, который дрожит за свою жалкую шкуру и готов убивать, не пачкая рук, на дистанции. Тот, кто сказал это, был прав. Оружие воина должно быть из стали. Меч продолжение руки. Расстояние не больше метра, чтобы чувствовать каждое движение противника, чтобы слышать его дыхание, чтобы видеть блеск его глаз…
Из перипетий турнира Сашка вышел победителем. Правда, тогда он еще не был Сашкой. Тележурналистка Елена Стрелова робко топталась возле вытканного синем по золотистому шатра, желая, во что бы то ни стало, опередив конкурентов, взять интервью у славного рыцаря Ивора Бесстрашного. Она исхитрилась разыскать его палатку, придумала неординарные вопросы, но зайти внутрь стеснялась. В гримерки артистов можно было постучать, наконец, всегда находился сопровождающий, который заходил и предупреждал об интервью. А здесь — простые нравы и полное отсутствие дверей.
Скучающий рядом оруженосец приветливо кивнул.
— Заходи, не майся.
Аленка послушалась совета и вошла. Ивор переодевался, то есть стоял посреди шатра с голым торсом и полотняной рубахой в руках. Аленка смущенно охнула, открыла рот для извинений и попятилась к выходу. Но так и застыла, балансируя на одной ноге и с разинутым ртом — таких ужасных синяков она никогда не видела. Левую руку и плечо парня покрывал сплошной багрово-фиолетовой кровоподтек. На груди жуткие, набухающие кровью рубцы.
— А…
Ивор успокаивающе улыбнулся, смахнул со лба слипшуюся темную прядь и спокойно пояснил.
— Щит дерьмовый оказался. Рассыпался на втором ударе. А это от меча. Чуть кольчугу не порвали. Хорошо, по касательной бил. — И видя расширенные глаза девчонки, продолжил. — Все нормально, бывало и хуже. Например, когда «скорая» увозит со сломанными ребрами… Я Ивор, в жизни просто Сашка.
Способность говорить к Аленке вернулась не сразу, слишком велико оказалось потрясение. Но интервью прошло на «ура». И сюжет получился захватывающий. Снятый материал Аленка просматривала три раза, теперь она понимала и чего стоит летящее скольжение меча, и чем оплачена победа на турнире. Саша просил записать сюжет на диск, на память, оставил контактный телефон. Аленка просьбу выполнила, встретились, отдала диск и получила приглашение приходить в клуб.
Первый раз зашла просто так, от нечего делать. Восхищенно разглядывала, пошитые вручную, как в средневековье, костюмы, с удовольствием согласилась померить кольчугу. От непривычной тяжести подогнулись колени. Попробовала пострелять из тугого боевого, лука. С четвертой попытки ухитрилась всадить стрелу в краешек деревянного круга, потом приноровилась, промахов стало меньше. Сашка в шутку предложил: «Хочешь, на мечах научу драться?». Первый урок действительно был шутливым, меч весом почти в три килограмма трудно было элементарно удержать в вытянутой руке, не то что размахивать.
Новое увлечение захватило целиком и полностью. Ожившая книжная эпопея. Аленка нарочно освобождала вечера, отказывалась от перспективных съемок, чтобы бежать в рыцарский клуб. Разминка кистей рук. Пять основных ударов защиты: верхний блок, два боковых, два нижних. Пять ударов нападения. Долгие и нудные тренировки перед зеркалом. Учебные бои заканчивались покалеченными пальцами, ноющими кровоточащими царапинами. Синяки не проходили неделями. Краснея, просила операторов не брать руку в кадр, низко опускала микрофон. Стало еще хуже, когда деревянные палки заменили на настоящие мечи с незатупленной кромкой.
— Рука устала. Не бей так сильно. Меч ведь в сторону отбрасывает.
К жалобам Сашка оставался совершенно глух, деловито констатировал:
— Минус нога. Минус голова.
Потом появилось щадящее оружие: поверхпластмассовых палок намотан тонкий слой поролона, обтянутый изолентой. Теперь Саша руку не сдерживал — не успеваешь отбить удар, значит, получаешь. А что? Расторопнее надо быть и ворон не ловить.
Через полгода регулярных тренировок Аленка могла выстоять с мечом в бою с реальным противником минуты полторы. Если дольше — немели пальцы, и отгибать их от рукояти приходилось с трудом. Неплохо научилась уворачиваться, исхитряясь одновременно и парировать, и уклоняться. Сашка смеялся, но количество «отминусованных» рук, ног и голов значительно сократилось. Даже могла в течение тридцати-сорока секунд резко и весьма агрессивно нападать, уверенно вращая мечом.
С уст ее беспощадного учителя сорвалась долгожданная похвала:
— Да, подойди к тебе с мечом, им же и получишь…
Сашка…
Сон подкрался незаметно, скорее не сон, а полубессознательное забытье.
Прохоров лежал вытянувшись и прикрыв глаза. Он испытывал почти удовольствие при мысли, что этот бешеный день наконец-то закончен, можно просто валяться, отдыхать, думать. О чем угодно, лишь бы не шевелиться, не дергаться, не говорить. Вместо расслабляющих спокойных воспоминаний припомнился эпизод двухлетней давности. Прохоров много чего повидал и пережил, но до сих пор ему становилось не по себе…
День рождения хорошего друга. После ухода Алеськи он избегал шумных сборищ, но отказаться — значит, кровно обидеть. Пришлось любезно принимать приглашение. Хотя чего там душой кривить, хотелось расслабиться, сбросить невыносимый груз, напиться в веселой компании, а не в одиночку. И расслабился. Да так, что некоторые моменты того вечера в его памяти стерлись напрочь.
Так, например, Прохоров в упор не понимал, каким образом он оказался на автобусной остановке у черта на куличках. Уже потом выяснилось, что это — небольшой поселок километрах в тридцати от его родного города, а попал он туда на рейсовом автобусе, который ходит два раза в сутки. На остановке, видно, перепутал с автобусом, который доходил почти до самого его дома.
Прохоров мешком лежал — видно, водитель выгрузил, — на неудобной лавке, работники местной автостанции гордо именовали ее остановочным пунктом. И не мог пошевелиться. Подташнивало, тело занемело и затекло — малейшее движение причиняло неимоверные страдания. Руки и ноги — как плети, ватные и беспомощные. Млявость, тяжесть, ломота в висках и в затылке. Зато невероятная, прямо-таки идеальная ясность в голове. А толку с нее, когда тело не выполняет элементарные действия?
Прохоров лежал, смотрел на падающие звезды и припоминал прожитый день. Но воспоминания были слишком смутными, а картинка — чересчур расплывчатой. Оставалось думать только о звездах, которым почему-то не сиделось на небе, и они падали. Валились одна за другой. Прохоров их считал и загадывал какие-то глупые желания, которые вряд ли когда-нибудь воплотятся в жизнь. Любящая девушка, полная завязка со спиртным, зарплата повыше…
Стандартный список себя исчерпал, а звезды все продолжали настырно сыпаться вниз, Прохоров задумался, что лучше — мир во всем мире или ящик водки. За такими важными размышлениями он поначалу не обратил внимания на громкий разговор. Очевидно, люди шли рядом с остановкой и активно переговаривались на повышенных тонах. Беседа перешла в жаркий спор. Ветер доносил до Прохорова лишь обрывки фраз, но и их оказалось достаточно для того, чтобы сделать вывод: два человека, мужчина и женщина, ругаются метрах в двадцати справа от него. Или слева?
Вникать в чужие проблемы чертовски не хотелось, да и смысла в подобном «вторжении» он не видел, но встать и уйти просто не получалось. Поэтому приходилось участвовать в качестве невольного наблюдателя. Из услышанного он понял, что отношения выясняли муж и жена. Она вела его домой из какой-то ночной забегаловки, перечисляя беды и несчастья, свалившиеся на ее голову по вине непутевого супруга. Женщина вспоминала и затянувшиеся до утра визиты муженька к какой-то Любке, упрекала нищенской зарплатой, которой даже на детские пеленки не хватает, ругала за лень и пьянство. Супруг, хоть и с трудом ворочал языком, в меру сил отбивался от нападок супруги, поминутно падая и извергая поток пьяной ругани.
Парочка постепенно стала отдалялась — слышимость становилась все хуже и хуже. Прохоров уже был готов забыть и об этих прохожих и о нахлынувшем чувстве стыда и раскаяния, сам тоже нажирается по поводу и без…— нет, минуточку, причина-то есть! — когда до него долетел пронзительный женский крик.
— Спасите! Люди добрые! Убивают!! Сереженька, родненький, голубчик мой, ну скажи что-нибудь? — Рыдания сотрясли воздух.
— Да мертв он, можешь не напрягаться! — отозвался хриплый сухой голос.
— Иван? Ты? Ты… ты… ты зачем его убил? — прерывисто дыша, спросила женщина.
— Затем, что надоел он мне, все у нас на дороге стоит, как прыщ, как бельмо… — жестко и громко отвечал Иван. — Ты знаешь… я ж тебя люблю еще со школы, а этот скотина жизнь тебе ломает. Тьфу, ломал. Галюня, родная, тебе со мной лучше будет.
— Что? С тобой?! Чего придумал. Ирод, урод! — Забыв о том, что перед ней убийца, женщина начала смачно чихвостить того в хвост и в гриву. — Да я лучше яда наглотаюсь, чем с тобой, козлом, жить. Да по тебе психушка плачет. Еще со школы плакала…
— Замолкни, дура! Чего разоралась?! — Иван терял последнее терпение. — Или, может, заткнуть?
Угроза не подействовала, Галина всхлипывала и бранилась, грязно, неистово. Тогда Иван совсем сорвался:
— А ну-ка ложись! На землю ложись, сука!. Живо! Я тебе счас покажу урода. Я тебе покажу, больницу!
— Что? Да пошел ты! — Женщина и не подумала повиноваться.
— Ага, по-хорошему, значит, не хочешь. Противен я тебе, значит?! Он, что ли милее?! А ну ложись быстро. Зарежу!
Прохоров порывался встать, помочь женщине, у которой на глазах убили мужа и которую, судя по всему, собирается изнасиловать, а возможно, и прикончить какой-то ненормальный. Напряг все свои силы, поднялся, сделал несколько шагов и, зацепившись о какой то ящик, упал, больно ударился головой о скамейку. Сознание пропало. Когда оно вернулось, занималось утро, на востоке едва посветлело небо. Способности двигаться и соображать у Прохорова постепенно восстановились. В голове сразу всплыли ужасающие события ночи.
Поначалу он подумал, что ночной кошмар ему приснился, привиделся с пьяных глаз. Но потом он увидел недалеко от дороги темные очертания человеческого тела. Подбежал ближе, и ноги подкосились. На траве, противоестественно выгнувшись, лежала та самая Галюня, чей голос он слышал этой ночью. Заострившиеся черты лица, засохшая кровь на виске и в уголке губ. Не веря себе, Прохоров схватил женщину за руку — проверить пульс, и отшатнулся, обжегшись мертвящим холодом. Прохоров огляделся, ожидая увидеть еще один труп, но прикокошенного муженька поблизости не наблюдалось: очевидно, мужик проспался и слинял по добру, по здорову.
Прохоров с трудом припомнил, что надо бы вызвать «скорую». Нет «скорую» уже поздно, надо звонить в милицию. Да куда угодно позвонить, позвать на помощь, постучаться в ближайший дом. Но вместо этого затравленно осмотрелся по сторонам и, стряхнув оцепенение, пошел прочь быстрым шагом, через сто метров сорвавшись на бег…
Не разбирая дороги и не видя ничего вокруг, он несся сломя голову, мчался так резво, как никогда в жизни, словно соревнуясь в быстроте с ветром. Он бежал от себя… Споткнулся, полетел через голову и остался лежать ничком, уткнувшись лицом в мягкую траву, и содрогаясь от отвращения к самому себе. Невольному пособнику убийства. От стыда и отчаяния все внутри переворачивалось. Он же мог вмешаться. Да может, одного удара кулаком было бы достаточно, чтобы угомонить полоумного Ивана, и несчастная баба осталась бы жива. А он валялся, как тряпка, а потом вообще как последний трус скрылся, удрал, как соучастник, как злоумышленник, не желающий светиться на месте преступления.
В траве Прохоров валялся долго, то мысленно, то вслух матерно кроя себя последними словами. Давно за полдень перевалило, когда встал, отряхнулся кое-как и поплелся к дороге, проголосовал. Какой-то дачник остановился по доброте душевной, оглядел с сочувствием и подкинул до города, ни копейки не взяв.
Сейчас, лежа на колючем лапнике, Прохоров отчетливо увидел тот злосчастный день, со всеми подробностями, заскрипел зубами.
Клав долго стоял, поглядывая по сторонам. Но сущность словно растворилась в вязкой темноте. Парень вздохнул с облегчением. Судя по смутно припоминаемым строчкам из учебных свитков, сущности могли быть как долгоживущими, так и нестабильными. Походят такие, попугают случайно подвернувшихся под руку, погромыхают цепями да поразбрасываются предсказаниями и пропадают, словно их и не было. Лишь после себя неприятный осадочек оставляют. Может, и этот, что его через тын перекинул, из такой же классификации? Долго поразмышлять о природе сущностей и их влиянии на жизнь отдельных магов не вышло — срочно отыскать Варьку и… уносить ноги и самоварные лапы.
Оббежать двор корчмы вдоль наружного тына было намного быстрее, чем красться, вжимаясь в стену, оскальзываясь на выкинутых для домашней живности объедках, дрожа от страха и размышляя о своей незавидной участи. Десятое окошко, тоже небольшое и затянутое непрозрачной пленкой, оказалось посговорчивее. То ли при помощи примитивного заклинания на подглядывание, то ли благодаря ветхости пленки, в которой удалось проковырять дырочку, но Клав сумел кое-как разглядеть гостевой зал. Ух, и народу там было: все столы с лавками заняты. И все почему-то скучковались вокруг одного стола. Что именно происходило, Клав не разобрал из-за гогота и выкриков, но интуитивно угадал, что Варька там и его точно надо спасать.
Жертвовать собой Клав не любил — такие мероприятия всегда плохо заканчивались. Но и других мыслей, как после побега пробраться в корчму и выдернуть из битком-набитой комнаты самоварчик, не было. Захотелось заскулить, спрятаться от холода и моросящего дождя куда-нибудь, хоть под пледы в спальне Универсариума, хоть под мягкую и теплую полость в комнатушке корчмы. Клав даже согласен был на то, чтобы вернуться и доспать в сухой чистой кровати, а пусть уж наутро бьют — раз монет нету. Останавливало только то, что с улицы он вряд ли заберется через окошко. Клав вздохнул и отчего-то разозлился сам на себя. В конце концов чего ж он ныкается, словно бзрыга? Платить-то утром придется, а теперича ночь на дворе. Ночью расчеты не ведут. Так что покуда он честный малый.
В гостевой зал Клав вошел с гордо поднятой головой и потихоньку шум и гогот стали стихать, и все гости один за другим разворачивались к вошедшему. Да и смотрели на него как-то странно: широко раззявив рты и выпучив глаза.
— Чего уставились? — ошеломленно поинтересовался Клав. Под взглядами примерно трех десятков мужиков сделалось совсем неуютно. Да и дверь за спиной захлопнулась, отрезая путь к бегству. Догнать-то догонят, если ловить кинутся, но хоть замаются бегаючи.
Вперед высунулся корчмарь и тактично осведомился, где ж так доброго гостя изгваздаться-то угораздило?
— У-у-уй, — Клав оглядел себя. Свежий корчемный навоз основательно перемешался с дорожной грязью и, подсыхая, превратился в надежную броню, которая потихоньку отшкуривалась с промокшей одежды. — До ветру сходил, и в исхожую яму провалился.
Не то чтобы в объяснение поверили — вроде навоз с говном сложно спутать, — зато ржать и гоготать стали слишком обидно.
— Это мы мигом поправим, — откликнулся корчмарь, — банька-то поди еще теплая. Попариться-то уже не выйдет, но обмыться сгодится. Сейчас дочку кликну, пусть подсобит.
От навязанной в помощь Фэрьки Клав отказаться не смог — та уже подхватила его под локоть и потащила во двор к стоящей на отшибе бане. И как только эта девица умудрялась так ловко обходить все препятствия да не спотыкаться — не иначе как в темноте видит или тоже оборотень?
В предбаннике Фэрька немного покручинилась, что рубаха с прошлого парения замочена и еще сырая, и разделась полностью. Мол, обмыть гостя — это быстро, чего там за новой в дом бегать? А эта пускай и дальше у печки банной сохнет.
Клав будто застыл. Так и стоял колом, пока Фэрька, совсем по бабьи причитая и охая, что заново придется замачивать, выковыривала его из одежды и заодно из грязи.
— Чего ж жмешься? — Лур чуть выдвинулся из стены, поправил плащ. — Девка-то в самом соку.
Клав, не долго думая, подхватил ушат с варом и запустил всущность. Кипяток не долетел, расплескался, щедро оделив и его самого, и горестно завизжавшую Фэрьку. Ушат пляснулся в стенку и ляснул обратно на пол. Лур даже не сделал вид, что отряхивается.
— Ты не в меня кидайся-то, а приласкайся с девицей. А то только время зря теряешь.
— Сгинь! — рывкнул Клав.
— А чем я-то провинилась перед тобой? — заголосила Фэрька, приняв рык на свой счет. — Чем не угодила?
— Да ты тут причем? — отмахнулся Клав.
И девка обиделась всерьез и взялась ругаться. Она помянула где и в каких обстоятельствах видела всю родню екана до седьмого колена, куда и для чего надо сходить и самому Клаву и с чем стоит вернуться и почему его никто ждать не собирается. Екан искренне пожалел, что под рукой нет свитка и пера — такие выражения помогли бы отлично объясниться с любым разбойники или темным человеком. Он усиленно старался их запомнить, и даже шевелил губами, шепотом повторяя.
— Эт ты чегой-то там шептать надумал? — подозрительно прищурилась Фэрька. — Зачаровать меня вздумал?
Клав наморщил лоб. Никого ни зачаровывать, ни причаровывать он не собирался, даже помыслов таких не имел. Но объясниться в чистоте намерений не успел — девка подхватила приткнувшуюся у порожка кочергу и грозно размахнулась. От первого удара Клав увернулся, от второго шустро нырнул под лавку и проелозил пару саженей животом и коленями по занозистым доскам пола. Третий замах оказался более метким — и екан взвыл, схватившись за лопатку. Пусть кочерга и коснулась спины лишь кончиком, но ощущения были словно на нем стадо волков проскакало все полнолуние. Фэрька зло взвизгнула, перепрыгивая через бочку, что екан ей под ноги нарочно опрокинул, и резко махнула рукой. Полавочник, специально приколоченный для всякой нужной и не шибко мелочи, разлетелся от кочерги в мелкую щепу. И девка взвыла еще тоскливее — разбился любимый гладыш с малеванными алыми цветками на побеленных боках. Клав понял, что дочка корчмаря успокоится лишь тогда, когда подле глиняных черепушек будет валяться и его собственная. Больше убегать было некуда, за спиной угол, и лавка больно пнулась под колени. А Фэрька, грозно раскинув руки, наступала. Клав, охнув, метнулся вперед, проскользнул на коленках между ног девки и не поднимаясь так на четвереньках и вылетел из бани, плечом высадив дверь. Впрочем, плечо сбил сильнее о дубовые доски.
После горячей парной да теплого предбанника дождь показался убийственным, а ветер, кажется, все жилы вытягивал. Клав моментально замерз, пару раз свалился, умудрился обо что-то содрать ладони и бок и, наконец-то, пометавшись, заполз на верх сеновала. Даже не по дробине, а прямо по скользкому шуршащему боку копны. Пошкрябался бы и выше, да только крыша оказалась не соломенной, а из прочно перевязанной дранки. Клав тыцнулся в один угол, в другой — ляснулся обо что-то большое и жесткое, уронил на себя какие-то дробины, причем одна палка пребольно стукнула по лбу.
— Надо бы холодненького приложить, — задумчиво отозвался Лур, выступая прямо из стены. — Сделай шагов пять влево, полшажочка правее и чуть вперед…
Клав отчего-то послушался и со всей дури врезался в подвешенный под подстрешье плуг — слишком уж угол рала характерный.
— Ну вот и холодненькое, — довольно усмехнулся Лур. — Как? Полегчало?
Клав выразил свое отношение к прохладному железу такими словами, что кусок обработанной и прокованной руды должен был свернуться в мелкий комок или даже осыпаться пылью. А затем предельно вежливо екан порекомендовал сущности воспользоваться плугом по такому назначению, о котором и половые девки при трактирах слыхом не слыхивали.
— Ты бы меньше ругался, а то опять слова перепутаешь, — предупредил Лур и повалился на сено, выбрал местечко помягче и почище. — И нечего глазами сверкать — все одно молнии метать не умеешь. Так что возьми да прижмись лобешником — синяк сойдет скорее.
Клав прикинул вес плуга: если сущность все-таки хоть немного материальна, то можно одним разом отыграться за все шуточки. В конце концов, у железа есть своя особая магия, в которой сплетаются сила земли и душа огня.
— Молчи лучше, — Луркаким-то образом оказался за спиной Клава и зажал ладонью парню рот. — А то опять колданешь не туда… Да не кусайся ты — все равно бесполезно и непитательно.
Клав мотнул головой — его тут же отпустили. Почему-то эта сущность своим присутствием опровергла аксиому мира Изнанки, компактно изложенную каном Ликусом в нескольких словах вместо многочасовой лекции: либо этот объект материальный и может врезать — тогда надо принимать меры, либо объект нематериальный и тогда его можно просто послать, то бишь игнорировать. Лур не поддавался игнорированию, хотя и нащупывался только тогда, когда сам хватал екана.
— Мне не нравится то, что орет твоя девица, — доверительно сообщил Лур, горячо выдыхая в самое ухо Клава. — Она уже весь двор собрала. Кричит, что ты ее очаровал от макушки до пят, и она вся твоя…
— Да я ее даже пальцем не тронул, — возмутился Клав.
— Вот и напрасно, — мудро заметил Лур. — Надо было тронуть — глядишь бы, получил в приданое корчму.
— Да иди ты в ночь с такими советами, — огрызнулся Клав. Чаровников в народе недолюбливали, считая от их колдовства все беды и несчастия в семействах. А вот магов уважали: маги в случае войны выходили на поля сражений или поднимались на стены, и возвращались с битвы либо с победой, либо в виде мало пригодных к опознанию останков. Магов-оборотней даже почитали, как и любое зверье, обязанное своим происхождением божественным силам. Но вот доказать, что он не чаровник, без магического цехового знака невозможно — повесят или притопят для проформы, а потом уж станут разбираться. — И что мне тогда делать?
— Линять, — философски пожал плечами Лур. Плащ шевельнулся и заструился, словно вокруг тени дул ветер.
— Мне Варьку надо забрать, — пожаловался Клав.
— Дался тебе этот самовар, — удивился Лур.
— Не дался. В этом-то и дело, — маловразумительно пояснил Клав и, подобравшись к ветровому оконцу, прислушался к тому, что творилось внизу.
Страсти там накалялись. Теперь уже выходило, что он не просто заклятие навел на дочку корчмаря, но еще одурманил девицу и воспользовался плодами своим чар. Клав скривился — да за такие плоды с кочергою…Если ему еще и доплачивали бы золотом — все одно бы отказался. Кто-то снизу на пробу швырнул в крышу камень. И откуда подобрали на вычищенном вроде бы дворе? Но ведь если захотят — то достанут. А иного выхода, кроме как через лаз, не было.
— Был бы оборотнем, — мечтательно вздохнул Клав. Тем тварям хвостатым ничего доказывать не надо: обернулись в шкуру и все. А он мало того что человек, так еще и специализация почти немагическая.
— Зови, — Лур свесил ноги прямо через настил досок вниз. — Может, кто отзовется. А то спалят тебя вместе с сеновалом. Знаешь как сено пыхнуть может? Жаркий костерок окажется.
Клава аж передернуло от перспективы, проверять совсем не хотелось.
А толпа внизу премножилась — и откуда столько народу набилось вечером в небольшую придорожную корчму? Лур с интересом поглядывал на двор и прислушивался, нарочно поднося ладонь к уху. Фэрька уже верещала, что ей даже женихаться обещали, причем повторяла это по несколько раз на все лады.
— Между прочим, — сквозь зубы заметил Клав: — женихаться еще не значит жениться. — Заклинание призыва стаи они учили еще на первом курсе, но использовать его следовало лишь когда попадешь в беду, а не на крышу сеновала. Впрочем, если точно подпалят, то там уже не до призыва будет. Екан судорожно стал припоминать было ли такое, чтобы призыв сработал у человека, который не умеет оборачиваться ни магическим образом, ни от рождения. Так и не сумев вспомнить, решил — что он либо будет первым у кого получилось подобное и войдет его случай в свитки истории заклинаний, либо станет последним придурком, который сгинул и достоин упоминания лишь в назидание нерадивым студиозусам. — Авер! Aver! Авер!
Лур, обреченно пискнув, повалился на доски и закрыл голову руками.