Пока мы жаловались на жизнь,
она закончилась.
Народная мудрость.
— Не лезет ни в одни ворота!.. — За последние трое суток эта фраза уже скрипела на зубах. Сергей Петрович поначалу возмущался и сердился. Злость к утру перешла в последнюю стадию негодования: — Не лезет ни в одни ворота!..
В первый день Броль говорил афоризм про ворота с разными интонациями, и постоянно повышая голос. На второй день шеф просто рвал и метал, причем в самом буквальном смысле, все поданные договора разлетались бумажным дождем по кабинету, а все работники, честь и гордость телевизионного канала Класс-ТВ, двигались вдоль стеночек короткими перебежками и почитали за благо вообще не высовываться из-за своих рабочих столов. Небывалое дело, в импровизированной курилке на втором этаже выветрился даже намек на сигаретный дым, чайники, закипающие по десять раз на дню, с утра до вечера оставались ледяными.
— Ни в одни! Ворота! Не! Лезет!…
Сергей Петрович то подолгу мерил шагами просторный кабинет, то собственной персоной выскакивал в приемную — стребовать с Заиньки отчет о принятых мерах и результатах поиска. Секретарша трудилась, не покладая рук, после второго открылось третье, а потом и пятое дыхание. С одной стороны — – надо выполнить распоряжение начальства, а с другой — донимало уязвленное самолюбие. Как же так, неведомо куда подевались четверо сотрудников, причем одновременно и вместе со служебной камерой и машиной, а она — ни сном, ни духом! Неужели теряет квалификацию?
За восьмичасовой рабочий день Зоинька четырежды побывала в отделе кадров, сделала по две копии личных дел пропавших, пообщалась с представителями ЖКХ по местам проживания и по местам прописки сгинувшей съемочной группы, отыскала контактные телефоны и адреса всех их родственников вплоть до пятого колена и часть из них успела даже обзвонить. По крайней мере, шестиюродная племянница Романа Чудакова, закончившая в этом году школу и провалившаяся на вступительных экзаменах в иняз, очень обрадовалась известию, что у нее есть дядюшка, работающий на телевидении. Девица старательно записала контактный телефончик, по несколько раз переспрашивая каждую цифру, и под конец благодушно заявила, что дяденька ей, наверняка, подберет непыльную работенку.
Секретарша коротко пожелала ей удачи и снова азартно защелкала кнопками телефона. Попутно узнала много чего интересного по каналам сарафанного радио. Например, что Владик вроде бы сочетался тайным браком с какой-то эстрадной звездулькой, а держат все в большом секрете, чтобы потом устроить пиар-скандал, план скандала уже составлен. Далее, что Прохоров уже десять лет не платит алименты. Странно, конечно, в личном деле черным по белому написано, что ему только в декабре исполнится двадцать восемь, официальных детей не имеет и женат бфл только один раз — на Прохоровой А.И. (в девичестве — Росиной). Это что же такого надо было ему натворить, чтобы с восемнадцати лет от алиментов прятаться? Про Аленку ничего стоящего раскопать не удалось. Обидно.
После работы Зоинька не поленилась оббежать соседей Чудакова, Прохорова Серова и Стреловой. Тщательный опрос с пристрастием никакой полезной информации не дал.
На следующий день Зоя принялась собирать досье на Антона Неверу, странного посетителя, с которого и заварилась чертова история.
Вопреки нормативам, милиция была поставлена на уши уже на второй день.
— Ну, бывает, документ нужный потеряется в самый неподходящий момент. Бывает, компьютер зависнет не ко времени, и из-за каких-то там технических глюков полетят важные файлы. Хотя, как показывает практика, на девяносто процентов это отговорки нерадивых сотрудников. Дотянут, бездельники, до последнего, а потом у них как по заказу, то свет отрубают на полчаса, то вирус злостный незнамо откуда выбирается, то флешка не работает, то диск поцарапался. — Заинька отпаивала изнервничавшегося Сергея Петровича крепким кофе с сахаром и согласно поддакивала всем его репликам. Жаловаться на судьбу Броль не любил и не умел, но для первого раза получалось блестяще. — Ладно, то все рабочие моменты, от них все равно никуда не уйти, особенно если у тебя в подчинении пару десятков сугубо творческих людей. Ради их редких проблесков таланта им можно простить и безалаберность, и опоздания, и даже самовольно устроенные прогулы. Сахару больше положи… Да, еще пол-ложечки…
Генеральный, похоже, расстроился всерьез. И непонятно, из-за чего он больше переживает: то ли за пропавших сотрудников, то ли из-за бесследно сгинувшего видеоматериала, то ли банально из-за денег, как-никак камера почти новая и машина недавно из ремонта.
— Я им даже не вовремя сданные на эфир сюжеты прощал. Я же им все условия. А они? Пользуются моей добротой, правда, в меру… но пользуются… — И снова директор сбился с альтруистических переживаний на конкретно математические вычисления: сколько убытка понесет кампания и он сам, если оператор, два журналиста и водитель так и не отыщутся, а пуще того, если не найдутся камера и машина. — И угораздило же и этого придурка с ними поехать… — искренне горевал Сергей Петрович. Еще бы, «Серая вечеринка» — — уже пятый сезон самая рейтинговая передача телеканала, двадцать секунд рекламы в программе стоят столько же, сколько целый блок в сериале в вечерний прайм-тайм.
Броль не погнушался — сам позвонил в ГАИ, по дружбе попросил, чтоб сводку происшествий каждые два часа сбрасывали по факсу, дал администратору указания периодически обзванивать больницы и морг. Долго и проникновенно беседовал с начальником городского угрозыска. Теперь оставалось только сидеть и ждать, а это для деятельной натуры непосильное занятие.
— Ладно бы по отдельности… так это понять можно. Загуляли там…А все вместе во время служебного выезда… — негодовал директор, разговорчивая Зоинька в унисон покорно кивала головой. Кофе давно остыл. Сергей Петрович жадно отхлебнул и скривился, стукнул любимой кружкой по столу, сильно, но осторожно, чтобы и звук был впечатляющий и, не дай бог, не разбилась. — А меня они как подставили? Да сделай мне, в конце концов, нормальный кофе!!! Это же нормы по охране труда!.. Четыре работника пропали да со всем имуществом!..
Закрутился новый виток причитаний, в ответ негромко зажужжал кофейный аппарат.
***
Час промеж волком и собакой. Недобрый, тревожный. Зато спится по такой поре зело сладко. Вешняк сердито потер кулаком очи. Не дело придремывать на заборале, пусть и замиренье со всеми соседями ближними, пусть и далек град ихний от порубежья. Все одно — бдеть надобно в оба, защити Перун славный от напасти лютой и ворогов. Сохранить-то может и убережет, однако ж грозному богу потребны добрые да умелые вои, а не те, кто, бабам да девкам уподобляясь, о милости молит, коли даже пастись нечего.
Вешняк снова зевнул, да так, что челюсть едва на сторону не своротил. Добре, коли с напарником сторожу исполняешь, а не так, в одиночку. Хоть словечком можно перекинуться. Да ежели по правде, сами они с Деляном такую штуку измыслили. Аккурат на опрошлой седмице, дождь еще лил, как припустил с вечера, так и до утра, не переставая. Тьма бадей, верно, опрокинулась на небесах, аль в ирии половодье стряслось. Кто ж ведает, когда по той стороне кромки реки вскрываются? Вымокли дозорные, хоть выкручивай, даже корзны не спасли. Вот Делян-то и выдумал, как и службу справно нести и погулять вдоволь.
— На заборале по двое стоять следует, а как заместо двоих один сторожить станет, а другой меж тем либо по девкам пошалит либо в корчме, в тепле да сухости перебудет, медом стоялым угощаясь. А на другую ночь, как разом выпадет, и поменяться можно.
Прикинул Вешняк и так и этак — ладно выходит, и кивнул, соглашаясь. Тот раз он забавлялся, а нынче Деляна черед. Хорошо ему, видимо.
— Славен Нижний конец! — донеслось с десного боку. По голосу Вешняк не признал, кто кричал, выждал немного, прислушался. — Славен Нижний конец! Эй, гридь, опочили, что ли?
— Славен Торговый конец! — откликнулся Вешняк. — Сам гляди не усни, аки медведь в берлоге!
— Позубоскаль мне! — пригрозили в ответ. Вешняк усмехнулся, пусть он пока и в молодшей дружине, но что оружным, что на кулаках и старшим воям не соступит.
— Славен Верхний конец!
Темень глухая, плотная, ножом можно резать. Дальше носа собственного тяжко разглядеть что-либо. И студено. Вроде и не срок еще Зимерзле шубу свою трясти, а морозец за уши прихватывает. Глядишь, седмица-другая, и снежок первый ляжет.
***
— Только через мой труп! — пронзительно взвизгнул женский голос.
— А там, может, пять трупов лежит! — В мужском голосе явно мелькнула истерическая нотка.
Сергей Петрович мигом подобрался, как лиса, почуявшая добычу. Деловая хватка и умение из всего извлекать выгоду перебороли и апатичность, и усталость. Генеральный директор на цыпочках пересек кабинет и приложил ухо к замочной скважине — узнать из-за чего сыр-бор. Стоял и слушал, пока в пояснице не закололо, но ничего не понял. В приемной ожесточенно ссорились: поминали трупы, поминутно переходя на личности.
— Да у тебя молоко на губах не обсохло! Сосунок! Маменькин сынок! Практикант несчастный! — Женщина явно созрела для решительных действий, по меньшей мере, готова была вцепиться обидчику в физиономию.
— Что?! Да на себя посмотри, синяя ведьма! — мужской голос сорвался на фальцет.
— Балбес! Недоучка!
Броль решительно толкнул дверь.
— В чем дело? — Начальственный окрик моментально утихомирил спорщиков. Шеф грозно нахмурился и придирчиво оглядел приемную. Под синей ведьмой, очевидно, подразумевалась Зоя — на секретарше была миленькая обтягивающая блузка голубого цвета. Девушка, перегнувшись через стол, шипела оскорбления, как проколотая велосипедная шина. Маменькиным сынком оказался растрепанный паренек со щеками цвета перезрелой свеклы, он предпочитал держаться на расстоянии от разъяренной секретарши и даже, на всякий пожарный, отгородился от нее стулом для посетителей. — — И? — – Сергей Петрович вопросительно поднял брови. Заинька, захлопнула ротик, обтянула кофточку, плюхнулась на свое место и сложила ручки как примерная ученица. — Что здесь происходит? Заинька… Тьфу, чтоб тебя… Зоя Николаевна! Что здесь происходит? — секретарша удивленно взглянула на шефа: так официально по имени-отчеству ее никогда не называли. Тем более, она — Игоревна. — Это кто? — Броль указал на шмыгающего носом юношу.
— Витька… то есть Виктор Борисович Климов, студент факультета журналистики, третий курс. В настоящее время проходит практику под руководством Федоровой Светланы Аркадьевны, — на одном дыхании отбарабанила Заинька и уставилась на названного таким испепеляющим взглядом, что парню очень захотелось провалиться под землю или хотя бы под линолеум. — Бездарь и долбоеб… Извините, Сергей Петрович.
— Ну зачем же вы так, Зоя Андреевна? — укоризненно покачал головой Броль, и автоматически продолжил давным-давно разученную формулировку. — Это ведь будущая элита телевидения. Люди, которые будут творить и созидать… — пафосно и возвышенно не получилось, генеральный директор закашлялся и перешел к сути дела. — Что послужило причиной ваших разногласий?
Сергей Петрович в совершенстве умел изъясняться на официально-деловом языке, обычно смущая этим приемом своих собеседников. Он знал доподлинно, что с секретаршей такой номер не пройдет — Заинька и сама кого угодно могла закидать сложнейшими заковыристыми формулировками. Вот и сейчас он думал, что студент, окончательно запутавшись в нагромождении словесных конструкций, поспешит покинуть приемную. Но не вышло. Прежде чем Заинька успела произнести хоть один звук, Виктор Климов взял слово.
— Я принес заполненную по всей форме заявку на проведение журналистского расследования по поводу бесследного исчезновения членов съемочной группы, которые выехали в однодневную командировку одиннадцатого октября и до сих пор не вернулись, и никаких сведений об их местопребывании не поступало, — парень говорил ровно, безо всяких знаков препинания, словно читал монотонный доклад. Ни запинки, ни оговорки. Даже и не верилось, что пару минут назад он весьма эмоционально переругивался с Заинькой. — Поэтому я прошу разрешения на проведение частного журналистского расследования, дабы выяснить, где и при каких обстоятельствах пропали Алена Стрелова, Влад Серов, Андрей Прохоров и Роман Чудаков, а также сопровождавший их Антон Невера.
Из монолога Сергей Петрович быстро вычленил главное и сделал определенные выводы.
— Вы у нас на практике пребываете, молодой человек?
— Да.
— По направлению из университета?
— Да.
— Вы совершеннолетний?
— Конечно. — Витька не мог понять, к чему клонит этот пронырливый директор.
— Так вот, молодой человек, — Сергей Петрович добавил начальственных интонаций, — по закону вы обязаны присутствовать в том месте, куда вас определили на практику, по четыре часа ежедневно. В вашем случае это время с десяти до двух часов дня, либо по согласованию с расписанием вашего куратора или руководителя практики. В этот промежуток времени за вас отвечает наш телеканал. Прочим временем вы можете распоряжаться по своему усмотрению. — Студент тоскливо пыхтел, но, почувствовав лазейку, приободрился. — Далее, вы просите разрешения на проведение журналистского расследования. Работа над подобным материалом не входит в компетенцию студентов третьего курса. Поэтому официально я запрещаю вам заниматься этим делом, поскольку оно может быть опасным. Но в свободное от практики время вы имеете полное право делать что хотите. Не смею вас больше задерживать, у вас есть чем заняться.
Сергей Петрович важно надул щеки. Витька откланялся.
— Заинька, предупреди Свету, чтобы материальчик состряпала с практикантом, — Броль запыхтел, — например, о мужественности телевизионщиков.
— Хорошо, Сергей Петрович, — Зоя заговорила торопливо, просительно, — — только… может, не надо? Вдруг там действительно что-то серьезное? А этот сопляк…
— А какие отношения вас связывают с этим сопляком? — невежливо перебил девушку Броль.
— Родственные… — секретарша сердито засопела. — Мы с ним двоюродные брат и сестра. Сергей Петрович, мне ж тетя Лера голову скрутит, если этот недотепа во что-нибудь вляпается.
— Ладно, подумаем, — буркнул Броль и удалился в свой кабинет.
***
Пробуждение было довольно-таки болезненным: какой-то доброхот прошелся сапогом по ребрам. Вешняк дернулся, хотел было вскочить на ноги да проучить как следует наглеца, однако выю царапнул клинок.
— Что? Очи смежил? — Прямо над ним, но чуть в стороне, так чтобы с прыжка не достать, стоял, перекатываясь с пяток на носки, Делян. Меч к шее заспавшего дозорного прижимает, губы в усмешке злой кривятся. — А кабы то не я был? А ворог? Иль десятник? А? — Ухмылка еще гаже стала.
— Коли б ворог, — Вешняк угрюмо понурился, чувствуя, как щеки заливает жгучая краска позора, — то я б уже кровью захлебнулся…
— А коли б десятник — под плети лег, — со смехом закончил Делян.
— Ну и лягу, — огрызнулся Вешняк. От горькой обиды аж зубы сводило. Это ж надо так оплошать: заснуть на заборале! Это ж для гридя бесчестье! Уж лучше самому на меч бросится.
— Не куксись, — Делян, красуясь, загнал меч в ножны, — никто про то ведать не будет. Ночь еще одну бдеть станешь.
Вешняк молча поднялся, огляделся.
Сумеречный час, предрассветный. На нижнем конце кое-где из коминов дымки повалили. Тихо да покойно, не скрипят журавли, собаки и те не гавкают, спят себе, небось, под крылечком, хвосты поджавши. Спокойно повсюду.
Вешняк повел плечами, руками помахал, задеревенело тело-то. Эк, и угораздило ж его! Придремал, видно, чуток, а там и сон накатил. Все равно гадко, а еще доброта Делянова, ишь, десятнику не скажет. Да лучше бы сказал, глядишь, всыпали б, всяко легче стало.
— Брось, с любым статься может. — Делян успокаивающе хлопнул его по плечу, — У меня вот как-то было…
Вешняк вздохнул, слушать измысленную на ходу побасенку не хотелось.
— Хорошо хоть погулял? — неуклюже попытался направить беседу в иное русло. Делян хмыкнул.
— Любо, — только разглагольствовать не стал, мигом серьезным сделался — Желыба кривой сказывал, нынче кнес вече звать будет. Гридь всю соберет.
— Сколь про то ведаешь? — обеспокоился Вешняк, и вместе с тем в груди радостно кольнуло — неужто поход?
— Желыба врать не станет, — задумчиво протянул Делян, — коли глаголет, то правду… Медом подпоил, вот у него язык и развязался.
— Такого подпоишь, скорее калита опустеет, — не сдержал смешка Вешняк.
— Да он и сам поведать хотел, только…
— Что?
— А ничего. — Делян нарочито беззаботно махнул рукой. — Будет вече, там и скажут.
– Речь идёт об убийстве ребёнка, сэр! Его замуровали в стене!
Помню, после этих слов молодого констебля я перестал напряжённо делать вид, что абсолютно спокоен, и чуть было не вздохнул облегчённо – но тут же устыдился собственной реакции. Насильственные смерти детей в примыкающем к Пеклу районе Уайтчепела с некоторых пор сделались явлением чуть ли не обыденным. Во всяком случае – регулярным. Поговаривали даже о возвращении нового Потрошителя, ныне переключившегося на детей и оставляющего свои жертвы в куда более неприглядном виде, чем его предшественник. Каждый раз, узнавая из газеты о новом изуверски растерзанном теле ребёнка или женщины – всегда только ребёнка или женщины, никогда взрослого мужчины, – я испытывал острое чувство вины. Хотя и не был ни в чём виноват – тогда ещё не был, ведь Лейберов зачищал не я, и не я допустил роковую оплошность, не доведя операцию до конца. Просто я знал, кто убийца и почему он выбирает лишь женщин и детей. Со взрослым мужчиной ему не справиться. Пока ещё нет. Во многих знаниях – много печали…
Были, правда, и другие убийства, к части которых я имел непосредственное отношение. Убийства тихие, но яркие, всегда заканчивавшиеся пожаром. Жертвами тихих и ярких тоже почти всегда были именно дети, но их убивали и предавали огню вместе с родителями, а иногда и со случайными свидетелями или друзьями семьи, зашедшими в гости не вовремя. Как правило, их не замуровывали в стенах, а просто сжигали вместе с домом, как Лейберов, давая жёлтой прессе возможность вдоволь покричать о новом ужасном преступлении Поджигателя. Рутина, неприятная, но неизбежная, ведь кто-то же должен? Иногда, правда, случались исключения, когда отец семейства осознавал всю тяжесть совершенной им ошибки и брал правосудие в свои руки, не дожидаясь неизбежного визита того, кого докеры окрестили Джоном Паяльной Лампой. Если меня что и удивляло, так это малое количество опомнившихся, пытающихся хоть как-то исправить содеянное. Так ли трудно осознать свою неправоту, когда твой незаконный ребёнок – ребёнок, зачатый вопреки долгу, в нарушение данного слова никогда и ни при каких обстоятельствах не иметь детей, — съедает зазевавшуюся горничную или, не удовлетворившись молоком, отгрызает кормилице грудь по самые плечи? Какой же зашоренностью сознания нужно обладать, чтобы продолжать видеть в подобном чудовище просто ребёнка?
Но я опять отвлёкся.
Вернёмся на борт Бейкерстрита, в утро понедельника – первого понедельника после Кейбл-стрит, вечерней попойки с докерами и ночного путешествия по зловонным подземельям Ист-энда. Первое утро после моего первого предательства. Именно тогда к нам на борт явился молодой констебль с сообщением о новом убийстве – вернее, убийстве довольно старом, но обнаруженном только что благодаря вчерашним беспорядкам. Я не стал отказываться, когда Холмс решил лично осмотреть место происшествия и попросил меня составить ему компанию. До нужного дома на Бэк-Черч-лейн мы добрались сравнительно быстро, сложнее оказалось найти место для парковки. Только тут я понял причины, побудившие моего друга предпочесть тесный и неудобный автожир куда более комфортабельным авиеткам – им требуются специальные площадки, которыми ныне оборудованы практически все крыши в более респектабельных районах, но вот в Уайтчепеле вряд ли нашлась бы хотя бы одна такая. Крохотному же автожиру достаточно любой более или менее ровной дорожки. Пилот высадил нас в небольшом скверике ближе к Тауэр-хилл и умчался искать новых пассажиров, мы же отправились обследовать дом. Благо отличить его, даже не зная точного номера, было нетрудно по выбитым стёклам первого этажа и наполовину разломанной стене эркера – именно в ней и был обнаружен труп. Не знаю, кто постарался – то ли докеры в поисках спрятавшихся чернорубашечников, то ли полицейские, в поисках докеров, или же просто соседи решили под шумок отомстить домовладельцу, но как бы там ни было, один полуразрушенный дом вместо многочисленных погромов и пожаров – неплохой размен.
Как сообщил констебль, пока мы осматривали крохотное высохшее тельце, припорошенное известковой пылью, дом пустовал уже несколько месяцев, а предыдущие жильцы съехали при подозрительных обстоятельствах: просто исчезли в одно прекрасное утро, оставив на крыльце адресованную молочнику записку о том, что в его услугах более не нуждаются. Домовладелец показал, что жильцы – ничем не примечательная пара средних лет, представившаяся супружеской четой Уэстов, остались ему должны за два последних месяца, и потому их внезапный отъезд его разозлил, но ничуть не удивил. И он, и соседи были уверены, что Уэсты бездетны.
Тут я заметил нечто, поразившее меня и заставившее задуматься – Холмс, пользуясь тем, что я перекрывал констеблю обзор и последний не видел, чем именно занят мой друг, ловким движением отломил кусочек от мумифицированного трупика и сунул его себе в карман. Кажется, это был палец, я отчётливо слышал хруст ломающихся фаланг. Заметив мой негодующий взгляд, Холмс лишь усмехнулся и пожал плечами – похоже, он ничуть не стыдился содеянного. Ранее я не замечал за моим другом и компаньоном склонности к подобного рода сомнительным сувенирам, но… время течёт, всё меняется. Старые привычки уходят в прошлое вместе с викторианской эпохой и юбочками для ножек стульев, им на смену приходят новые, пусть и не всегда приятные. И если время настолько меняет даже лучших из нас – то что остаётся на долю прочих?
Погружённый в столь невесёлые мысли, я решил не возвращаться сразу вместе с Холмсом на борт нашего Бейкерстрита, а попросил высадить меня у ремонтной мастерской, в которой вчера оставил свой изрядно помятый моноциклет. Езда без тормозов – то, что я сам себе прописывал как врач при подобных меланхолических умонастроениях. Часик-другой безудержной гонки по пустынным предместьям – и встречный ветер выбьет из головы любую дурь.
***
Забавно, как всё изменилось буквально за время жизни одного поколения. Каких-то сорок лет назад мёртвые солдаты – идеальные солдаты! солдаты, не боящиеся умереть, ибо уже мертвы! – были секретнейшей разработкой, самым чудовищным оружием массового поражения, единодушно запрещённым Женевской конвенцией. О бригадах Z говорили шёпотом и оглядываясь. А сегодня механик, один из наших – не ветеранов, конечно же, куда более поздней модификации, – буквально напоказ выставлял свою сущность, чуть ли не гордился ею. Ныне быть мёртвым – не очень прилично, да, но пикантно и я бы даже сказал – почти что модно в определённых кругах, к ветеранам проявляют разве что нездоровое любопытство, но былого ужаса нет. Нет и уважения. При таком отношении стоит ли удивляться, что то один, то другой ветеран решает нарушить данное когда-то слово? Скорее достойно удивления то, что и в наше циничное время хоть кто-то ещё остаётся верен своему долгу. И готов его исполнить, каким бы тяжёлым он ни был.
Лейберов зачищал не я. Может быть, именно поэтому чувство вины было столь острым, что не помогла даже многочасовая гонка по пересечённой местности – если бы я пошёл сам, то, наверное, сумел бы обойтись без лишних жертв и не упустил бы монстра. Как не упустил в катакомбах? – ехидно уточнял внутренний голос. Внутренний голос был неправ – когда зачищали Лейберов, передо мной не стояло проблемы двух взаимоисключающих приказов и долг был лишь один. И я бы его исполнил. Вчера же, когда мы с коллегой Маклином решили прочесать подземные коммуникации под Спиталдфилдским рынком, в одном из подвальных помещений которого охранник обнаружил труп растерзанного ребенка, этот приказ уже висел надо мной, заставляя выбирать между долгом и долгом.
Труп мальчика лет девяти успел наполовину разложиться в тепле и сырости – внимание рыночного охранника как раз и привлёк скверный запах. Горло ребёнка было разорвано и выедено до позвоночника, мягкие ткани с лица почти полностью стёсаны словно бы очень узкой стамеской, двойные отметины которой отчётливо были видны на скуловых костях и не вызывали ни малейших сомнений в том, что потрудились тут не крысы. Во всяком случае – не только они, и не они первыми. Мы с коллегой Маклином – коллегой, разумеется, отнюдь не по врачебной деятельности – поняли друг друга без слов, едва увидев эти характерные следы. И не стали дожидаться подкрепления. В конце концов, у нас были кое-какие преимущества, отсутствующие у тех, кто не прошёл специальной алхимической обработки в особых войсках Её Величества. Например, способность видеть в полной темноте или ориентироваться на слух ничуть не хуже, чем при помощи зрения.
Мы с Маклином разделились и шли параллельно, обследуя подвалы. Ни мне, ни ему вовсе не обязательно было осматривать каждый тупичок или ворошить каждую кучу тряпья, чтобы понять, есть кто поблизости или нет: слуха вполне хватало. Нас не интересовали многочисленные прячущиеся по тёплым подвалам крысы, как обычные, так и двуногие; обострённое восприятие фиксировало издаваемые ими звуки и сразу же отбрасывало, как белый шум. Мы искали дичь куда серьёзнее. Нас было двое, а тварь одна. Значит, у нас было вдвое больше шансов её обнаружить. И уничтожить – как того недвусмысленно требовал долг ветерана и негласное пожелание сэра Уинстона. Или взять живой – как не менее недвусмысленно предписывал полученный на днях официальный приказ главы Сикрет Сервис. Нас было двое – и два взаимоисключающих приказа. Я не был уверен насчёт того, какой из приказов более приоритетен для агента Маклина. Да что там – я и по поводу своего решения не был уверен.
Мне повезло – или не повезло, тут уж с какой стороны посмотреть. Я наткнулся на тварь совершенно неожиданно. Не было времени на подготовку и принятие решения заранее, не было никакого предчувствия – ни легчайшего движения, ни почти неуловимого шевеления воздуха, ни струйки иного запаха, чуждого густой подвальной вони. Просто я сделал следующий шаг, случайно повернулся в нужную сторону – и увидел. На расстоянии не далее ярда, буквально руку протянуть, и я мог бы коснуться…
Нет, не ребёнка – нас долго и тщательно учили отстраняться и абстрагироваться, да и воспоминания о другом ребёнке, навсегда оставшемся в подвале овощного рынка, были слишком свежи. Они не люди. Чудовища, одержимые жаждой убийства, безмозглые и беспощадные твари, которым не дано вырасти и поумнеть. Мой долг ветерана как раз в том и состоит, чтобы не дать им вырасти и поумнеть. Взрослая особь способна уничтожить полгорода. На Хиросиму в своё время сбросили всего четверых, взрослых и обученных – и их оказалось вполне достаточно, чтобы мир содрогнулся. Но те были послушные монстры, под надёжным контролем. Страшно даже представить, на что будет способна совершенно бесконтрольная тварь, если дать ей вырасти. Лучше давить в зародыше, и как можно раньше – именно поэтому на сомнительные роды всегда зовут ветеранов. Мы не звери и стараемся по возможности щадить беременных – женщина может родить и опомниться, поняв, кого родила. Женщина может сама уничтожить чудовище – и сохранить жизнь и себе, и мужу. Мы не звери и убиваем лишь упорствующих. А вот сами твари не всегда щадят даже собственных матерей. Так что единственный выход – как можно раньше, как можно тщательнее и безо всякой жалости. Яснее ясного.
Но полученный два дня назад приказ был столь же ясен – объект брать живьём и только живьём! Более того, при малейшей угрозе жизни объекта предписывалось не просто свернуть операцию, но и защищать его всеми силами и средствами. Как выбирать между долгом и долгом, если первый противоречит второму? Что бы я ни сделал – я всё равно оказался бы предателем. Просто там, в подвале, у меня не хватило времени подумать и решить, каким долгом из двух я предпочту пренебречь и кого именно больше готов предать?
Секунду или две мы с тварью смотрели друг на друга почти в упор. Если бы она бросилась на меня, я бы убил её не колеблясь. Выбор был бы сделан, и сделан не мной. Но она оказалась умнее. Похоже, учатся они столь же быстро, как и набирают физическую мощь. Тварь не бросилась. Наоборот, не спуская с меня внимательного взгляда, она сделала маленький шажок назад. А потом ещё один. И пока я медлил, взвешивая, чьё же доверие мне предать и какое из предательств окажется меньшей подлостью, тварь снова приняла решение за меня, растворившись в переплетении подземных катакомб так же беззвучно, как и появилась. И мне оставалось только клясть себя за нерешительность – ибо слишком долго выбирая между двумя обязательствами, в итоге я предал оба, хуже и быть не может. Так, во всяком случае, казалось мне тогда. Я и представить не мог, что не пройдёт и суток, как я совершу новое предательство, несоизмеримо более тяжкое, а через две недели запутаюсь окончательно. Но тогда я просто клял себя последними словами и удивлялся краем сознания – почему, собственно, думаю о твари в женском роде? Ведь отлично знаю – и видел! – что это мальчик… Не потому ли, что бесполую аморфную тварь придать смерти (предать?) куда проще? Падение в бездну не имеет конца, раз ступивший на путь предательства будет предавать снова и снова. У него просто нет выбора, ибо любое его действие уже – предательство. Впрочем, бездействие – тоже.
Что может быть страшнее смерти ребенка? К тому же смерти насильственной, которая и сама-то по себе куда ужаснее всех прочих именно что своей скоропостижной внезапностью, а уж тем более в случае, если речь идет о ребёнке, которому жить бы да жить. Что может быть страшнее убийства младенца, убийства настолько жестокого, что от подробностей его содрогнулся бы и сам Джек Потрошитель? Что может быть страшнее убийства, совершенного врачом, тем, кто давал клятву беречь и защищать? Только то, что этим врачом можешь оказаться ты сам. И убивать тебе придётся снова и снова, потому что не будет иного выхода…
Я начинаю свой последний рассказ с тяжёлым сердцем. Боюсь, он доставит немалое разочарование читателям — и не только из-за того, что в этой истории моему знаменитому другу отведена крайне незначительная роль. Холмс со свойственной ему прозорливостью был против обнародования моего, увы, не самого достойного участия в деле ликвидации Уайтчепельского чудовища, деликатно именуя тот эпизод «врачебной ошибкой» и полагая, что придание гласности неких подробностей, ранее неизвестных широкой публике, оттолкнет часть читателей и заставит их разочароваться в авторе знаменитых «Записок» если не как в литераторе, то уж наверняка как в человеке достойном. Я разделяю его опасения, но не считаю возможным умолчать о собственной незавидной роли в событиях, последовавших за достопамятным фиаско объединённого марша партии неогуманистов и фашистов Британии в то незабываемое воскресенье, когда чуть ли не треть Лондона вышла на Кейбл-стрит, чтобы преградить дорогу приспешникам сэра Освальда. В тот день я ощутил истинную гордость за соотечественников: они сумели показать высшую степень своего недовольства правительством, не прибегая при этом к революции – средству излишне радикальному и относящемуся в разряду тех опасных лекарств, которые слишком часто оказываются страшнее самой болезни.
— Все люди братья! – сказала мне в то утро юная леди с красной повязкой на рукаве и очаровательным акцентом урождённой кокни. И добавила решительно, хотя и после крохотной паузы: — И вы, значица, тоже.
Полагаю, она догадывалась, кто я такой, этим и была обусловлена её заминка перед последним утверждением. Догадывалась, а, может, и знала наверняка. Но всё равно сочла нужным так сказать, и вряд ли лукавила при этом. Мы сражались с нею бок о бок перед баррикадой, как же пафосно это звучит. Но ведь мы и на самом деле сражались, защищая не просто сваленную на перекрёстке груду старой мебели – мы защищали будущее. Не от врагов Британии, не от ужасных пришельцев с Марса и даже не от фашистов, которых мне есть за что не любить, поскольку трудно с приязнью относиться к тем, кто собирается сбросить тебя в жерло рукотворного вулкана. Увы. В то необычайно солнечное утро мы сражались против доблестных лондонских полицейских, просто выполнявших отданный сверху приказ. И не их вина, что в то воскресенье им было приказано охранять британских неогуманистов, решивших устроить показательный марш по Кейбл-стрит с последующими столь же показательными погромами на ней же. Сбрасывание всех не успевших скрыться ундерменшей в Пекло должно было заменить праздничный салют и стать достойным завершением воскресного дня. Ибо с точки зрения истинных ультраправых с их лозунгом «Земля для людей!» заселённый всяческим отребьем Ист-Энд был язвой на теле Лондона и давно нуждался в лечебном прижигании.
Как потом писала «Таймс», правительство выделило на охрану трёхтысячного марша десять тысяч полицейских, причём треть составляла полиция конная, превратившаяся в страшную силу после введения в строй верховых механоидов. Такую же цифру указала и «Полицейская газета», которой я склонен доверять больше. Плюс три тысячи самих участников марша, но они-то как раз в драку так и не вступили, за очень редким исключением. В оценке же количества лондонцев, что не сговариваясь вышли на Кейбл-стрит выразить свой гражданский протест против высочайше одобренного геноцида, мнение прессы разделилось. Ультра-левая «Морнинг стар», например, утверждает, что их было не менее полумиллиона. Более консервативная «Ньюсуик» придерживается вдвое меньшей цифры, а «Таймс», будучи голосом правительства, и вообще говорит о каких-то жалких ста тысячах. Мне в тот день было не до подсчётов, и потому я не возьмусь утверждать, кто из газетчиков оказался ближе к истине. Но даже и сто тысяч – уже довольно ясное и недвусмысленное волеизъявление народа, показавшее, насколько низко он оценивает своего нынешнего монарха, симпатизирующего недавнему врагу и готового предать интересы Британии ради прелестей дважды разведённой немецкой шпионки. Полагаю, что если бы партии британских коммунистов пришла на ум гениальная идея устроить шествие по Пикадилли – они, разумеется, вряд ли нашли бы там сторонников и поддержку доброжелательно настроенной публики. Но и такого ожесточенного сопротивления не встретили бы тоже. В такие минуты я горжусь тем, что я британец. Хотя сам по себе повод и достаточно горький.
Рискну показаться брюзгливым стариком, для которого раньше трава была зеленее и девушки симпатичнее, но ни при славном Георге V, ни тем более при его бабушке Виктории, такого и представить себе было невозможно. Они действительно были Королем и Королевой с больших букв, и, вспоминая годы их правления, я не могу представить себе ситуацию, подобную нынешней. Чтобы правительство тех лет одобрило акцию, настолько непопулярную в народе, что сам факт этого одобрения уже чуть ли не спровоцировал стихийное восстание? Какая печальная ирония – неустанные усилия Георга V по объединению нации дали свои плоды лишь после его смерти и вот в такой странной форме, когда против лондонских бобби плечом к плечу встали люди и моро, докеры и аристократы, мужчины и женщины, ветераны и коммунисты, живые и мёртвые – в едином порыве, позабыв о многолетней вражде, впервые действительно считая друг друга братьями если не по крови, то хотя бы по духу! Неужели мы действительно не способны относиться друг к другу по-человечески просто так, неужели объединить нас может лишь серьёзная опасность, одинаково угрожающая всем?
Но я отвлёкся. И не случайно – трудно писать о собственных недостойных поступках, тем более о двойном предательстве. Путь к предательству долог и состоит из множества крошечных шажочков, каждый из которых по отдельности кажется сущей ерундой, не стоящей внимания пустяковиной. Что послужило первым шагом для меня? Может быть, то, что я скандировал «Но пасаран!» вместе с другими защитниками баррикады, ломая ноги механическим лошадям или (о, Боже!) вместе со всеми орал слова «Интернационала», стараясь заглушить звон колоколов Сент-Мери-ле-Боу, включённых в умиротворяющий режим? Или это случилось позже, вечером того же дня, когда во время погони за монстром по Спиталфилдским катакомбам я совершил своё первое предательство и не сделал ничего, хотя имел полную возможность уничтожить или даже пленить чудовищное порождение моего бывшего коллеги – как вы понимаете, под «коллегой» я подразумеваю отнюдь не собрата по медицинской академии. Или же всё началось намного раньше, с того непристойного облегчения, почти что радости, которые я испытал при известии о трагедии в доме Лейберов? Облегчение оттого, что где-то справились без меня, что ещё один ребёнок убит не мной. Только вот радовался я преждевременно – очень скоро выяснилось, что для совершения врачебной ошибки вовсе не обязательно наличие белого халата…
Но обо всём по порядку.
Помню, в ту ночь я даже не пытался заснуть. Сидел у окна в гостиной, не зажигая света, и всматривался в багровые отсветы рукотворного Пекла на гранях лондонской Кровли. Перед демобилизацией мне настоятельно советовали не удаляться от источника животворной радиации далее полумили, во всяком случае – в ближайшие два-три года, если я не хочу серьёзных проблем с самочувствием. Я тогда, помнится, прикинул, что расстояние до ближайшего к Бейкер-стрит атомного вулкана как раз почти укладывается в необходимые полмили, а для поддержания нужного эффекта достаточно будет раз в две недели совершать полуторачасовую прогулку.
Все мы исковерканы последней войной – кто-то больше, кто-то меньше. Незатронутых нет. И не всегда самые страшные чудовища отвратительны на вид, иногда они вполне привлекательны. Взять хотя бы тех же триффидов – изящные и грациозные создания, весьма полезные и достаточно симпатичные — если не принимать во внимание способ добывания пищи. Тот секретный проект, которым я руководил до демобилизации… ну, он, по крайней мере, был честным проектом. Оружие массового поражения выглядело так, как и должно выглядеть подобное оружие – то есть, отвратительно и устрашающе, а не притворялось белым и пушистым. Сейчас в учебниках истории пишут, что именно массовое применение «бригад Z» и решило исход войны. Восхищаются прозорливостью и решительностью Его Величества Георга V, столь точно определившего переломный момент и хладнокровно выжидавшего почти два года. Не знаю, может быть, историки и правы, со стороны всегда виднее. Мне же всегда казалось, что в задержке с введением уже сформированных бригад на поле боя не было никакого стратегического умысла, и что Его Величество просто не решался применить на практике наше ужасное изобретение, хорошо осознавая его последствия. Ведь даже мы сами, его родители, упорно продолжали надеяться, что наше детище так и останется оружием исключительно устрашения и ни у кого не хватит духу его применить. Мы были наивны, да. Чтобы устрашение работало, люди должны знать, чего им надобно бояться. А чтобы они узнали, нужен был пример. Человек так устроен, что не умеет бояться чего-то абстрактного. Ему нужна конкретика – наглядная и грубая, как римский водопровод. Нужен был кошмар Герники и Берлина, и заваленная обрубками тел Хиросима тоже была нужна. Мир должен был ужаснуться – и он ужаснулся.
Когда наше детище назвали варварским и запретили к применению – облегчённо вздохнули все. В том числе и те, для кого подобный запрет означал жизнь в безвестности и секретности, без ветеранских льгот и заслуженной славы, почти что вне закона. Да, конечно, это несправедливо по отношению к ним, но лучше быть несправедливым к сильным, к тем, кто сможет эту несправедливость пережить. Так думал я в ту ночь — и до сих пор не уверен, был ли я тогда так уж не прав.
Когда мы покидали дом Честерлеев – через парадный вход, под удивлёнными взглядами слуг, — Холмс, прикрываясь моим именем, вызвал семейного врача к сэру Ричарду и передал ему рекомендации по поводу успокоительных и тонизирующих средств. Сам бы я, конечно же, никогда бы не позволил себе проявить столь вопиющее неуважение к коллеге, чем и возмутился – правда, мысленно. И в возмущении этом молчал всю обратную дорогу, ожидая от Холмса если не извинений, то хотя бы объяснений. Но ждал я напрасно – когда кэб подъехал к нашему дому, мне пришлось дважды окликнуть знаменитого детектива, поскольку всю обратную дорогу он, похоже, преспокойно проспал! Единственным объяснением, если, конечно, его можно счесть за таковое, послужила записка, написанная Холмсом сразу по возвращении прямо в холле на моих глазах. Не то чтобы я подсматривал, но ведь мой компаньон и не пытался скрыть её содержание, а я не обещал держать глаза закрытыми.
Записка была адресована Уильяму Честерлею и содержала просьбу посетить Бейкер-стрит 221-б завтра в десять утра или же в любое удобное ему время. Мальчишка-посыльный принёс ответ довольно скоро, мы не успели закончить поздний ужин. Развернув его, Холмс удовлетворённо улыбнулся, кивнул и удалился к себе, бросив мне коротко:
— Завтра в десять будьте готовы, Ватсон.
И буквально через минуту после того, как за знаменитым детективом закрылась дверь, я услышал из его комнаты душераздирающие звуки терзаемой скрипки.
Надо ли говорить, что, несмотря на обиду, я всерьёз отнёсся к словам моего друга? Тем более что никаких других записок на моих глазах он никуда не рассылал. Я, конечно, надеялся, что самонадеянность Холмса не дойдёт до полного игнорирования помощи Скотленд-ярда, но предпочёл исходить из самых неблагоприятных предположений. Тем более что нашим противником на этот раз должен был оказаться тот, кого именовал чудовищем не кто иной как сэр Ричард, известный честностью и прямотой. А потому я тщательно проверил свой револьвер, перезарядил его и положил в карман халата. После чего устроился у окна и попытался высмотреть в темноте скверно освещённой улицы представителей нашей доблестной полиции, которые – я в этом почти не сомневался, — всё ж таки были своевременно оповещены и придут к нам на помощь при необходимости. Но как ни вглядывался, так и не обнаружил никаких подозрительных прохожих. Хотя, возможно, полицейские прибудут ближе к утру, а пока мирно спят в своих кроватях, не всех же лишают покоя и сна мрачные воспоминания военных лет, как это произошло со мной.
Впрочем, не спал в нашем доме не я один. Скрипка давно уже смолкла, но из комнаты Холмса тянуло едкими ароматами, то довольно приятными, то исключительно тошнотворными, а в районе четырёх утра запахло палёным и я услышал хлопок и сдавленное ругательство – похоже, один из химических экспериментов завершился не слишком удачно.
Ночь за окном постепенно выцветала, чернильная беспросветность уступала место серой промозглости. Позёвывая, прошёл фонарщик, гася уличное освещение. Остановился поболтать с булочником. Я разглядывал их с подозрением, пытаясь понять – каждый ли день булочник открывает свою лавку в такую рань, или это что-то из ряда вон? И фонарщик – тот же он самый, что зажигал горелки уличных фонарей вчера вечером? И эти случайные прохожие – так ли уж они случайны? И не слишком ли подозрительно выпирает карман вон у того бродяги, что устроился перекусить прямо на крыльце соседнего дома? А этот кэбмен – не слишком ли медленно он едет?
— Доброе утро, Ватсон! Вы готовы к неожиданностям?
Я так увлёкся поисками ответов на самому себе задаваемые вопросы, что утреннее приветствие Холмса прозвучало для меня буквально громом небесным. Но не успел я ответить утвердительно и даже, возможно, слегка возмутиться высказанным в мой адрес сомнениям, как снизу раздался пронзительный звонок, а потом скрип отворяемой двери, неразборчивые переговоры и, наконец, лёгкие стремительные шаги по ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.
Вскочив с подоконника, на котором просидел большую часть ночи, я поспешил занять позицию с тем расчётом, чтобы оказаться у вошедшего за спиной, и заранее сунул руку в карман халата, нащупывая оружие. Холмс проводил меня странным взглядом, выражение которого я осмелился счесть одобрительным, чуть шевельнул бровью, но ничего не сказал.
Наш гость не выглядел чудовищем. Впрочем, я отлично помнил дагеррографии, а на них он тоже казался вполне симпатичным молодым человеком, спортивным и ловким, не более и не менее. Может быть, ухоженным излишне для военного офицера, каковым он являлся в недавнем прошлом, но недостаточно для претензии на звание лондонского денди. Я ожидал чего-то подобного и был готов. А вот к чему я совершенно не был готов, так это к тому, что в мирном спокойствии лондонской гостиной мне снова доведётся увидеть ту самую еле уловимую и чрезвычайно редкую эманацию, которую не способен передать ни один дагеррограф и которую я надеялся более не увидеть уже никогда.
Молодой человек сильно нервничал – но это я заметил позже.
Холмс предпочёл перейти сразу к делу и выложил на стол перед гостем чек с тем видом, с которым удачливый игрок в карты выкладывает на ломберный столик флешь-рояль.
— Несколько дней назад ваш дядя поручил мне уладить одно деликатное семейное дело, — сказал он довольно холодно, разглядывая нашего гостя. – Мне было поручено заплатить шантажисту всю требуемую сумму в обмен на обещание с его стороны в течение ближайших двух месяцев не обнародовать определённые факты вашей биографии. Так как после первой присланной по почте угрозы шантажист более никак не проявлял себя, мне пришлось дополнительно провести некие действия по установлению его личности, чтобы не ошибиться при вручении суммы. Счастлив вам сообщить, что розыск был завершён успешно. Чек ваш. Можете забирать.
— Что вы такое говорите?! – воскликнул было молодой человек, но тут же осёкся и замолчал, окончательно тушуясь под пристальным взглядом Холмса. На протяжении всей речи знаменитого детектива я с жадным любопытством рассматривал нашего гостя. Он совершенно не умел скрывать своих чувств: то краснел как маков цвет, то бледнел до полуобморочной синевы, то порывался вскочить, то снова обессиленно падал на кресло. Попытавшись было вначале машинально взять чек, он тут же отдёрнул руку, словно обжёгшись, и теперь с одинаковыми отчаянием и ужасом смотрел то на моего компаньона, то на этот чек, лежащий на столике между ними. Словно узкий листок бумаги был змеёй, готовой в любой миг стремительным броском атаковать и вонзить в него ядовитое жало. Какие яркие эмоции, какая экспрессия! К тому же – волосы… густые, курчавые, зачёсанные волной назад по молодёжной моде и совершенно естественные. Эти роскошные кудри и сами по себе внушали мне сильные сомнения, а уж в сочетании со щегольскими усиками… нет, это не может быть парик, я же вижу отдельные волоски. Неужели первое впечатление оказалось обманчивым? Я пригляделся внимательнее – и убедился, что некроэманация никуда не делась. Не могу описать, как это выглядит – словно бы лёгкое свечение или чуть иной оттенок кожи, не присущий никому из живых.
Ошибки не было. Уильям Честерлей был мёртв. Вот уже – я пригляделся – как минимум, три года. Но скорее все пять.
А я-то ещё голову ломал, почему вдруг в воздушном-то флоте – и лейтенант колонель, подполковник, а не командир крыла, что было бы куда естественнее. Всё правильно – хотя особые бригады и приписаны к воздушному флоту Её Величества, но чины там сохранились пехотные.
Особые бригады.
Оружие массового поражения, самый жуткий ужас минувшей войны, бригады безжалостных и великолепно тренированных живых мертвецов. Высший генералитет кайзера предпочёл покончить с собой чуть ли не полным составом, когда стало известно, что на Берлин сброшено две бригады, а ведь в каждой бригаде было всего лишь по шесть неживых единиц.
Но как далеко, однако, шагнула наука! Первые экземпляры выглядели совершенно иначе, их никто и никогда не мог бы принять за живых людей. Лысые, с грубой кожей и ограниченной мимикой, они и по виду куда более напоминали настоящее оружие, когда эстетика приносится в жертву целесообразности и во главу угла ставится неуязвимость. Они внушали ужас и омерзение одним своим видом. По сравнению с ними Уильям Честерлей выглядел как арабский скакун, прекрасный, тонконогий и нервный, рядом с битюгами-тяжеловозами, к тому же ещё и закованными в уродливую боевую броню. Но при этом он наверняка был ничуть не менее опасен чем те, самые первые, страшные даже на вид. Скорее наоборот — вряд ли Питер работал над усовершенствованием лишь внешних характеристик. Интересно, остановят ли столь совершенную модель разрывные бронебойные пули, которыми заряжен мой револьвер? Или же для задержания столь грозного противника следует сразу задействовать скрытые возможности моей механистической правой руки? Пули из твёрдого кислорода – страшная штука, против них не устоит любая защита. Но как же жаль уничтожать такую красоту! Я поймал себя на мысли, что любуюсь нашим гостем, как мог бы любоваться, к примеру, коралловым аспидом, самой ядовитой гадиной планеты, но при этом прекрасной до изумления. Надеюсь, он не сделает какую-нибудь глупость, ибо мне бы очень не хотелось применять многоствольную картечницу Гатлинга. Не потому, что в помещении это может быть смертельно опасно, хотя в этом и есть свой резон. Просто если бы в невообразимо мирной довоенной дали мы с моим коллегой Питером не увлеклись бы концепцией – О! исключительно умозрительной! – идеального солдата и не пришли бы к выводу, что таковой солдат должен быть обязательно мёртвым, ибо лишь мёртвого невозможно убить – может быть, тогда не было бы залитых кровью развалин Берлина и выжженной Герники, мёртвых руин Касабланки и заваленной обрубками тел Хиросимы? Или хотя бы я не чувствовал бы каждый раз острого стыда за своих детей – а они ведь действительно были нашими с Питером детьми, те, самые первые, уродливые и безжалостные.
Я сбежал из проекта. На передовую, да, но всё равно – сбежал. Не мог больше выдерживать ответственности. А Питер остался. И другие тоже. И они доработали методику, а, может быть, сумели создать более удачную сыворотку, причём ещё тогда, в самом начале войны. И если бы я так старательно не отгораживался от всего, связанного с особыми проектами, я бы знал об этом.
— Можете не волноваться, молодой человек, — продолжил меж тем Холмс, рассматривая нашего гостя с интересом энтомолога, обнаружившего новую разновидность личинки и собирающегося украсить ею свою коллекцию. – Вашего дядю совершенно не интересовала личность шантажиста. Интересно, кстати – а почему? Может быть, он догадывался? Или даже был уверен? Впрочем, сейчас это уже не важно. А важно, что он настаивал на полной конфиденциальности и обращаться в полицию не намерен. Я же — лицо частное, и хотя порой сотрудничаю со Скотленд-ярдом, но не в этом случае. Я поздравляю вас с чистой победой, юноша, вы всё прекрасно рассчитали и нанесли удар в самый удачный момент, профессор Мориарти – и тот, пожалуй, не смог бы разработать более изощрённого плана. Дело ведь не только и не столько в деньгах, правда? Ну конечно же, не в деньгах! Что такое деньги? Фикция. Другое дело – свобода от ежедневных нотаций всяких маразматиков. В последнее время вы часто ссорились с дядей, и это понятно. Сэр Ричард сделался просто несносен, обращался с вами точно с ребёнком, отданным ему на попечение и воспитание, не желал слушать никаких разумных доводов. Что же вам оставалось делать? Вас можно понять. Старому зануде стоило преподнести хороший урок. Вам не откажешь в стратегическом мышлении, время удара рассчитано мастерски! Именно сейчас, когда вот-вот будет подан на утверждение разработанный партией гуманистов законопроект, её лидер не мог допустить огласки некоторых нюансов вашей военной карьеры. Браво, юноша! Ваш тонкий расчёт полностью оправдался! Представляю реакцию прессы, если бы ей стало известно, что родной племянник сэра Ричарда – один из тех самых недолюдей, удаления которых с нашей планеты как раз и должен потребовать от короны пресловутый билль его партии. О какой чистоте человеческой расы в таком случае вообще может идти речь? Да над ними бы смеялась вся Британия! Поздравляю вас, юноша, ловкий ход. Полная свобода и весьма приятная сумма чеком на предъявителя – о чём ещё можно мечтать?
— Всё было совсем не так, — возразил Уильям Честерлей очень тихо. Его бледное лицо выглядело совсем больным, но голос звучал твёрдо. – Вы говорите ужасные вещи. Но я не могу их опровергнуть – они логичны. Именно так все и будут думать. Вы же подумали. Вот и остальные тоже будут. А ведь на самом деле всё было совсем не так…
— А как? — спросил Холмс вкрадчиво.
— Я надеялся, он взбесится. И можно будет больше не врать. Он никогда не платил шантажистам, понимаете? Принцип. Я не хотел делать тайны из того, что со мной произошло, но дядя Дик… он так просил… ему было важно. Бедная Луиза, она ведь до сих пор ничего не знает, думает, у меня просто Берлинский синдром. Надеется. Я должен был, хотя бы ради неё, понимаете? Постоянно следить за каждым жестом и словом – это так утомительно… Дядя Дик – он очень упрямый, он отказался поверить в то, что это необратимо. Искал средства. Знали бы вы, каких только эскулапов он ко мне не приводил! А когда один из них проболтался, что я способен иметь потомство, стало и совсем скверно. Дядя словно обезумел, всё твердил о долге перед родом. Ничего не желал слушать. А я не мог. Не мог, понимаете? Нам ведь показывали, что рождается от таких, как мы… Даже если бы не подписка, я ни за что не обрушил бы на бедную Луизу подобный ад. Вот тогда я и подумал – как было бы здорово, если бы кто-нибудь из докторов проболтался журналистам. Или если бы те сами разнюхали… Но потом понял, что это было бы нехорошо. Дядя Дик ведь не злой, он просто упрямый. Каково ему будет прочитать в таблоиде… И тогда я придумал план, показавшийся мне великолепным. Дядя Дик должен был сам выпустить меня из шкафа. Я специально такое письмо составил, оскорбительное, чтобы он наверняка разозлился, и сумму затребовал совсем уж несуразную, которую ему и за месяц не собрать. Он бы взбесился и объявил обо мне – но так и тогда, когда ему самому удобнее. А он…
— Он заплатил.
— Да. Вот ведь ужас-то… И что же мне теперь делать?
Холмс молчал, а молодой человек выглядел настолько потерянным, что я решился:
— А почему бы вам самому не выйти из шкафа?
Они оба обернулись ко мне с одинаковым удивлением на лицах. Разница была разве что в выраженности – Уильям Честерлей совершенно не умел скрывать своих эмоций, а раскрытых чуть шире обычного глаз Холмса не заметил бы ни один посторонний человек. Уильям же поначалу смотрел на меня с растерянным недоумением – кажется, он вообще только сейчас заметил моё присутствие. Но вдруг он нахмурился, вглядываясь пристальней. В следующую секунду он уставился на меня широко открытыми глазами с жадным любопытством, очень похожим на моё собственное несколькими минутами ранее. Мне пришлось продолжить:
— Вы же не маленький ребёнок, чтобы вас выводили за ручку. Герою войны и ветерану спец-бригады, прошедшему через настоящий ад, не к лицу пасовать перед житейскими трудностями. Что мешает вам просто встать и сказать правду?
Мне показалось, что в его глазах читается встречный вопрос. Но произнести его вслух Уильям не успел – вмешался Холмс:
— Герой войны и её же жертва – это лишь одна сторона медали. Нельзя забывать и о другой – молодой аристократ со скандальной репутацией, любимец бомонда и жёлтой прессы. Взрывоопасное сочетание, не правда ли, доктор? За таким пойдут. Более того – к такому прислушаются. Ну и деньги, конечно же. Финансовое обеспечение начального этапа – камень преткновения для любой партии, а у вас вместо камня на дороге имеется неплохой трамплин.
— Что вы имеете в виду? – Уильям развернулся к моему другу, начисто забыв про незаданный вопрос. – Какая партия?
— Ваша, молодой человек. Та самая, которую вы организуете вместе со своими коллегами и друзьями-ветеранами на средства, так кстати оказавшиеся в вашем распоряжении. Партия людей Зет, Икс или Игрек, а, может быть, и шире – партия разума, собирающая под свои знамёна всех разумных, независимо от их внешнего вида и уровня витализации. Над названием вы, надеюсь, подумаете как следует, название – очень важная деталь.
— Вы полагаете?
— Безусловно. Вы же служили в Воздушном флоте и не могли не слышать поговорки о том, что любой дирижабль летает так, как вы его назвали!
— Да, конечно… но я не о том. Вы полагаете, такая партия… она действительно может оказаться нужна?
— Вне всякого сомнения. Скажу вам даже больше, молодой человек – если вы пожелаете баллотироваться в палату пэров и обратитесь за поддержкой, то будете приятно удивлены. Только обращайтесь на самый верх. В случае каких-либо трудностей советую вам телеграфировать сразу вот по этому номеру, — поверх чека на столик легла визитка. Я узнал её – такими чёрными с серебром карточками пользовался Майкрофт Холмс. Похоже, новорождённой партии действительно не о чем беспокоиться.
Молодой человек покинул нашу квартиру в самом решительном состоянии духа и полный надежд. Когда он обернулся на пороге, я снова увидел в его глазах так и не заданный вопрос. Но Уильям проявил чудеса сдержанности и только кивнул нам с Холмсом — каждому отдельно — на прощание. И я осмелюсь утверждать, что именно этот разговор и послужил началом истории возникновения всемирно известной ныне Партии Разума, в прошлом году получившей 42% голосов в палате общин и 46% в палате лордов. Уильям Честерлей руководил партией на протяжении первых шести лет её существования, после чего добровольно покинул этот пост и смог наконец совершить свадебное путешествие в Австралию вместе со своей женой, миссис Луизой Честерлей, в девичестве Аддингтон, отложенное ими более чем на десятилетие. В интервью журналу светской хроники миссис Честерлей сказала, что хотя и обожает всех пятерых своих приёмных детей, но будет просто счастлива оставить их на попечение нянек и гувернёров хотя бы на три недели.
Уильям приходил к нам ещё раз – вернее, уже сэр Уильям, поскольку после скоропостижной смерти сэра Ричарда он с честью принял титул и место в палате пэров. Голосование по поводу принятия его в парламент было бурным, но быстро прекратилось – сразу же после того, как Георг Пятый, обычно предпочитающий воздерживаться, самым недвусмысленным образом дал понять, что целиком и полностью поддерживает необычного кандидата. Сэр Уильям посетил борт нашего дирижабля восемь лет назад, в день своего триумфа. Он сбежал с устроенного в его честь банкета, чтобы выпить с нами по рюмочке бренди и помолчать, глядя с обзорной галереи на сверкание граней лондонской Кровли в огнях вечернего города.
Когда он покидал борт нашего «Бейкер-стрит 221-б», в его глазах мне почудился отблеск того же вопроса, что и в самую первую нашу встречу. Но вопрос этот так и остался не произнесённым. Наверное, и к лучшему, ибо и сегодня я точно так же не знаю, что на него ответить.
К моему ужасу, девушки действительно оказались вполне симпатичными. Рыженькая пухлая хохотушка и темноволосая молчаливая скромница, очаровательно покрасневшая при знакомстве. Звали их Ангелика и Тая, но я так разволновался, что не запомнил кто из них кто, да и вряд ли это были настоящие имена, слишком уж экзотично они звучали. Рыженькая сразу же по-хозяйски ухватила Холмса за локоток, и на мою долю осталось развлекать её молчаливую подружку. Боюсь, я в тот вечер мало соответствовал возложенной на меня миссии, ибо совершенно не понимал, о чём можно говорить с молоденькой девушкой. После смерти моей дорогой Мэри я избегал женского общества, в последние же годы так и вообще из особ противоположного пола меня окружали лишь медсестры да лаборантки, общение с которыми сводилось к подай-принеси и диктовке записей проводимого эксперимента. Но разговаривать с девушкой на вечерней прогулке о благотворном влиянии формалина на мёртвые ткани мне показалось несколько неуместным. Хорошо, что её подружка трещала, не умолкая и не требуя ответов, с нас же достаточно было вставлять иногда одобрительные междометия.
Так мы прошлись по тёмным аллеям на юг через Ридженс-парк, параллельно Глостер-плейс, мимо музея восковых фигур мадам Тюссо, не работающего по причине вечернего времени, и я было подумал, что Шерлок Холмс решил привести девушек к нам на Бейкер-стрит, и даже заволновался – как посмотрит на подобную вольность нынешняя домовладелица? Но тут мой друг как раз решительно свернул на Уитгер-роуд и мы окончательно покинули район Мэриленда. Освещение сделалось ярче, дома выше, а толпа на улицах многочисленнее – мы приближались к деловым кварталам, куда после уничтожения Сити переместилась вечерняя активность лондонского бомонда.
Я основательно продрог и, возможно, из-за этого несколько осмелел, поощряемый одобрительным молчанием темноволосой спутницы. Во всяком случае, я поведал ей несколько военных историй, как из собственного опыта, так и совершенно фантастических – в том числе, конечно же, про мушкет и тигрёнка, эта история всегда действовала на девушек правильным образом, особенно если сделать вид, что очень смущён и поменять в рассказе тигрёнка с мушкетом местами. Девушка молчала одобрительно и лишь сильнее сжимала мою руку. Окончательно осмелев, я перешёл к совсем уж невероятным приключениям из жизни тайного агента с тремя нулями в секретном имени, невероятные похождения которого во время Великой Войны и Нашествия, ныне широко известные почтенной публике, я тогда как раз только-только начинал придумывать. Кажется, я немного увлёкся, что простительно сочинителю при наличии благожелательной аудитории, пусть даже и из одной единственной слушательницы.
Неожиданно оказалось, что мы пришли к дому, в котором проживали девушки. Предполагая, что мы сейчас распрощаемся и уйдём, я терялся в догадках, зачем моему другу понадобилась эта пешая прогулка. Но вместо прощания рыженькая о чём-то пошушукалась с привратником, после чего тот удалился в свою каморку, усмехаясь в седые усы, а девушки, сдавленно хихикая и постоянно призывая соблюдать тишину, провели нас узкими тёмными коридорами в свою квартирку. Не успел я опомниться, как мы уже сидели на довольно неудобном диванчике в крохотной комнате, которая, судя по интерьеру, совмещала у девушек гостиную с чем-то вроде кухни. Рыженькая зажгла газовое освещение и поставила чайник на маленькую плитку, после чего уселась боком на стул и закинула ногу на ногу. Помню, меня страшно смущала её юбка, укороченная до самого неприличия по моде тех лет и оставляющая икры бесстыдно неприкрытыми чуть ли не на две трети. Впрочем, ничего не могу сказать – икры были хороши! Затянутые в отливающие перламутром шёлковые чулки, они словно магнитом притягивали мой взгляд и будоражили разум множеством идей и вопросов. Ну например – откуда у простой служанки деньги на столь редкостный исключительно дорогой предмет дамского обихода? И на каком из чёрных рынков приобретён этот наверняка контрабандный товар? Всё же многолетнее общение со знаменитым детективом накладывает отпечаток, мешая безыскусно наслаждаться самой прекрасной картиной.
Мягкий звон хрусталя заставил меня оторвать взгляд от столь волнительного зрелища и обернуться. Моя темноволосая спутница, молча улыбаясь, расставляла на столике бокалы и чашки. Её взгляд мерцал так обещающе, что любой другой на моём месте непременно бы воспарил. Я же испытал лишь лёгкое сожаление – увы, война слишком сильно меня изменила, и если девушка надеется на завершение вечера в определённом плане, её ожидает жестокое разочарование.
– Грог! – воскликнул Холмс, хохотнув в самой развязной манере. – Горячий грог! Вот что необходимо по такой погоде, чтобы не простыть!
И выставил на стол большую бутыль красного вина. Темноволосая улыбнулась теперь уже ему, нарезая лимон тонкими дольками. Откуда-то появилась кастрюлька и баночки с приправами. Холмс тут же принялся колдовать над водружённой на плитку кастрюлькой, прогнав девушек заваривать чай; по кухне поплыл одуряющий аромат горячего вина с мёдом и специями, и вот уже мы уютно сидим на диване, грея руки о чашки с живительным напитком.
– На брудершафт! За знакомство!
Темноволосая девушка как-то неожиданно оказалась рядом со мной на узком диванчике. Я бросил отчаянный взгляд на Холмса, но тот уже вовсю целовался с рыженькой и помочь мне ничем не мог. Нравы после войны упростились, пора привыкать. Ну и ладно. Ничего ведь страшного не произойдёт, если мы просто…
Её тёплые губы были сладкими и пахли грогом. Я принюхался. Перегретый сок тёмного винограда, тёплая струйка гречишного мёда, колкая нотка гвоздики и душистого перца, горечь миндального ореха и корицы. А это что? Кордамон? Хм… вроде бы нет.
С усилием оторвавшись от горячих и требовательных губ, я потянулся к чашке. Сделал большой глоток, чтобы оценить послевкусие – и не заметил, как выпил всё до последней капли. Грог оказался довольно крепким и непривычно терпким, но приятным. И я уже хотел вслух восхититься многогранными талантами Холмса, но тут сидевшая рядом со мной тёмноволосая девушка вдруг глубоко вздохнула, привстала и навалилась на меня всем телом. Лицо моё при этом уткнулось в нечто мягкое и полукруглое, одуряющее пахнущее и тёплое, а нос как раз попал в восхитительную ложбинку между, и на какое-то время я сильно отвлёкся от окружающей действительности.
Пока вдруг не сообразил, что столь активная поначалу девушка теперь вовсе не проявляет ответной заинтересованности.
Нет, конечно, я всё понимаю, леди не шевелятся, но не до такой же степени! К тому же обе наши приятельницы – девушки явно простые, как по нраву, так и по сословию, в лучшем случае – горничные, но уж никак не леди. Выбравшись из-под обмякшего женского тела, я развернул девушку к себе лицом. Она не сопротивлялась, но и не помогала, будучи безвольной, словно тряпичная кукла. Рот полуоткрыт, глаза закатились. Обморок? Но что явилось причиной? Машинально нащупав тонкую жилку на шее, я сосчитал пульс. Хорошего наполнения, сорок два удара в минуту. Пульс спокойно спящего человека. Но с какой вдруг стати…
– Помогите мне, Ватсон!
Подняв голову, я увидел, что Холмс подхватил под мышки рыженькую, бессильно откинувшуюся на стуле, и потащил её к двери. Не той, через которую мы вошли, а расположенной рядом с диваном и прикрытой розовой бархатной портьерой с рюшами и оборочками. Подхватив на руки свою бессознательную спутницу, я поспешил за ним, надеясь, что мой друг знает, что делает.
В комнате за портьерой оказалась спальня. Две кровати, небрежно застеленные лоскутными покрывалами, и пикантные детали женского туалета, разбросанные с великолепным презрением к порядку и скромности по всем подходящим и неподходящим предметам мебели – трюмо, комодику и парным креслам у окна. Холмс пристроил свою ношу на ближней к входу кровати и начал сноровисто освобождать её от верхней одежды. Я замер, шокированный, не в силах сделать ни шага. Только смотрел, как знаменитый детектив ловко вылущивает драгоценное ядрышко женского тела из многослойной шелухи одежд, проявляя при этом поразительную осведомлённость в устройстве дамского гардероба.
С тихим шорохом скользнули на пол верхние юбки, поверх упал пояс для чулок, а стремительные пальцы Холмса уже колдуют над таинством корсетных завязок – и вот на свет божий выкатываются два восхитительных перламутровых яблочка, чуть подрагивая наливными бочками и топорща винные ягодки сосков. Холмс посмотрел на яблочки одобрительным взглядом знатока, чуть улыбаясь, и меня сразу же насторожила эта улыбка… его взгляд тем временем скользнул выше, вдоль изящной ключицы и узкого покатого плечика, к тонкой девичьей шее. Кожа у рыженькой была ослепительно белой, как и у всех рыжих, и очень тонкой. Даже мне было отчётливо видно, как подрагивает под нею синяя жилка вены – ритмично и мерно, словно гипнотизируя. Холмс стоял ко мне в профиль, и этот профиль вдруг резко перестал мне нравиться. Особенно взгляд – задумчивый и отстранённый.
— Холмс!
Он вздрогнул, приходя в себя. Обернулся, за смущённым смешком и торопливой суетой пряча чёрную бездонность зрачков, расширившихся чуть ли не во всю радужку:
– Ну что вы стоите, Ватсон? Девушку надо раздеть! Всё должно выглядеть естественно, понимаете? Давайте же её сюда! Давайте, давайте, не бойтесь, я не собираюсь грабить колыбели. Да отпустите же вы её, наконец!
В четыре руки мы довольно быстро раздели мою спутницу. С некоторым смущением я убедился, что зря возводил на девушек напраслину – чулок на них не было, ни шёлковых, ни простых. Вернее. Были – но были они нарисованы искусной рукой художника прямо по нежной девичьей коже. Мне на глаза попадалась реклама подобных услуг, предлагаемых дамскими салонами, но я принял это за обычную газетную утку. Помнится, за дополнительные несколько пенсов умельцы брались изобразить для желающих кружевной узор, стрелочку или даже аккуратную штопку – чтобы девушки, у которых не хватает денег на чулки, всё равно бы чувствовали себя одетыми согласно приличиям. Забавная деформация нравов – эта лежащая на кровати в бессознательном состоянии красотка не находила ничего особенного в том, чтобы пригласить к себе домой двух почти не знакомых ей мужчин, но вот выйти на улицу без чулок, пусть даже и нарисованных, было для неё просто немыслимо. В сознание она меж тем так и не пришла, дышала глубоко и часто, щёки её раскраснелись, глаза под веками находились в непрестанном движении – сон перешёл в активную фазу.
– Что было в вине, Холмс?
– В вине? Ровным счётом ничего, кроме вина! – мой друг хрипло рассмеялся, выпрямляясь, и тут же добавил. – Всё дело в специях. И одной чудесной тибетской травке… Её название в переводе на английский звучит как «ночь счастья». Девушки проспят до утра, хорошо выспятся, но при этом будут убеждены, что всю ночь напролёт участвовали в самой восхитительной оргии, которую только могут себе вообразить их хорошенькие маленькие головки.
Тут вдруг рыженькая застонала, резко и отчаянно, заскрипела зубами, выгибаясь всем телом. Врач во мне среагировал рефлекторно:
– Ей плохо?!
Холмс посмотрел на меня с каким-то странным выражением, которое я бы, пожалуй, счёл сочувствием, не будь сочувствие в данной ситуации совершенно неуместным.
– Ей хорошо. Но нам пора…
Тут рыженькая снова застонала, прерывисто и с таким наслаждением, что я покраснел бы, если бы мог. Ей откликнулась темноволосая, хрипло, гортанно, на вдохе – и я поспешил вслед за другом покинуть спальную комнату, подгоняемый всё учащающимися парными стонами.
– Это дом Честерлеев.
Я полулежал в старом кресле с подранной обшивкой и боролся со сном – длительная пешая прогулка, горячий грог и удобная поза не располагали к излишней бодрости. Холмс пристроился на высокой подставке для зонтиков – я бы сказал, угнездился, – сделавшись ещё более обычного похожим на хищную птицу, и чувствовал себя, похоже, вполне уютно. Подозреваю, мой друг заранее присмотрел этот чуланчик у лестницы для наших целей, потому что провёл меня к нему уверенно и напрямик, не рыская и не плутая.
– Их городская резиденция. С утра сэр Ричард был здесь, я это знаю точно.
Не сказать, чтобы я был особо удивлён – наверное, ожидал чего-нибудь в этом роде.
– Ему были доставлены кое-какие бумаги. Утром, по моей просьбе. Он с ними ознакомился, не мог не ознакомиться, в этом я уверен, но вот встретиться со мною после этого всё равно не пожелал. И никуда не выходил, хотя должен был быть в министерстве, за ним дважды присылали курьера. Я послал ему визитку с повторной просьбой о немедленной встрече, но он снова отказался меня принять. Меня! Шерлока Холмса! Ну уж нет… если я собрался с кем-то серьёзно поговорить – я поговорю, будьте уверены. Пришлось задействовать дополнительный план, горничную Бетти. Или Кетти? Вечно путаю их имена… ах, эти горничные! Что бы мы без них делали, а, Ватсон? Кстати, а как продвигается ваше собственное расследование? Признайтесь, копались в старых газетах? То-то миссис Гринуэй жаловалась на пропажу растопки. У нас как раз есть полчаса чтобы обменяться информацией: слуги покинут верхний этаж ровно в девять, и тогда можно будет беспрепятственно нанести визит нашему старому доброму сэру Ричарду, а пока лучше переждать. У вас зоркий глаз и отличная память, не скромничайте, Ватсон! Так что вы нарыли в старых газетах?
Польщённый доверием знаменитого детектива, я постарался как можно точнее воспроизвести наиболее важные из запомнившихся статей:
– Журналисты называют Уильяма «молодым Честерлеем», но это скорее дань его вызывающему поведению и манере одеваться, ведь на самом-то деле он не так уж и молод, родился еще до Нашествия. Единственный сын Роджера Честерлея, младшего брата сэра Ричарда, и Элеоноры Честерлей, в девичестве Престон. Мать умерла родами, отец погиб во время отражения нашествия марсиан, Уильяму тогда было три года. Воспитан дядей, бездетным вдовцом. Закончил Иствуд, но особого рвения к наукам не выказывал. До войны ни в чём предосудительном замечен не был, так, обычные студенческие шалости. Любил лошадей и спорт, но умеренно, не азартен и не честолюбив, хотя дядя, похоже, считал его своим наследником не только в имущественном отношении и всячески пытался приобщить к политике. Член партии гуманистов с десятого года, до войны активно участвовал в акциях наиболее агрессивно настроенного её крыла. Перед самым началом войны женился на Луизе Аддингтон, в свадебное путешествие молодые собирались в Австралию, но улететь не успели. Ушёл на фронт добровольцем. О военной карьере Уильяма я ничего не нашёл. Кроме единственной уже послевоенной дагеррограффии над передовицей «Ньюс» о чествовании героев. В той статье об Уильяме было буквально две строчки: упоминалось, что вернулся с войны он в звании подполковника воздушного флота и будучи награждённым высшим британским орденом за проявленную в боях отвагу. И больше нигде ни слова о нём. Уж не знаю, чем миссис Гринуэй растапливает камин, но газеты у неё хранятся ещё с предвоенных времён в целости и сохранности. Подборка, правда, ограниченная и неполная, но «Таймс», «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», «Эхо» и даже «Полицейская газета» представлены довольно основательно, я раскопал отдельные номера даже за восемьдесят девятый год. И обнаружил интересную закономерность – если в довоенных газетах дагеррографии как дяди, так и племянника куда чаще украшают «Таймс» и «Ньюс», то в последние полгода картина совершенно иная. Оба солидных издания если и упоминают семейство Честерлеев, то говорят исключительно о сэре Ричарде, обходя его героя-племянника подозрительным молчанием. Но это молчание с лихвой компенсируют публикации в куда менее презентабельных листках. Вот уж где не скупятся на броские названия! «Лорд Р. Выгнал наследника на улицу! Скандал в благородном семействе», «Дебош и сопротивление силам полиции. Нарушитель из высшего общества задержан, но выпущен под залог», «Попытка вандализма и поножовщина в Кенсингтонских садах. Кровавые подробности! Статуя Питера Пэна спасена! Барри благодарит полицию за своевременное…», «Беспорядки в баре «Красный лев», жертвы среди мирного населения! Среди зачинщиков – герой войны, чью фамилию…». Могу ещё долго перечислять, но суть понятна и так – вернувшийся с войны молодой герой пустился во все тяжкие. И настолько преуспел, что полный благородного негодования дядюшка был вынужден отказать ему от дома.
— Отлично, Ватсон! Вы как всегда сумели ухватить самую суть. Но пора переходить к выводам.
Голос Холмса звучал на редкость одобрительно и без привычной насмешки, и это придало мне смелости. Если ранее я излагал голые факты, никак их не оценивая, то теперь мне предстояло самому воспользоваться многократно виденным в действии методом дедукции.
— Мне кажется, Холмс, что гадать тут особо не о чем. Что бы ни совершил Уильям – оно было совершено именно в годы его военной службы, выпавшие из поля зрения газетчиков. До ухода на фронт он был обычным недавним студентом и молодожёном, в меру добрым, в меру счастливым, в меру шалопаистым. А вернулся совершенно другим человеком – озлобленным на весь мир, исковерканным, способным лишь разрушать. Перед нами ещё одна жертва минувшей войны, хотя и не столь явная, как те, что захоронены на Хайгетском кладбище. Молодой человек попадает в чудовищную мясорубку, выдержать которую в силах не всякий взрослый, и вот результат. Он ломается. Под давлением обстоятельств или в минуту слабости совершает нечто, чего не в силах простить себе сам, несмотря на проявленную позже отвагу – не стоит забывать о «Пурпурном сердце». Может быть, и свой подвиг, за который был столь высоко награждён, Уильям совершил, всего лишь пытаясь загладить то ужасное и непростительное. Но даже столь высокая оценка со стороны короны оказалась неспособна до конца устранить память о ранее совершённом – ни в глазах самого Уильяма, ни тем более в глазах его дяди. Война упрощает многое, в том числе и причину для столь яростного неприятия – ею может быть лишь то или иное предательство или трусость, повлёкшие за собой смерть близких друзей, соратников или другие столь же чудовищные последствия. Разумеется, сэр Ричард меньше всего хотел бы, чтобы подобное пятно легло несмываемым позором на его единственного наследника. Персоны шантажистов менее очевидны – ясно только, что они каким-то образом связаны с молодым Честерлеем. Может быть, это его военные сослуживцы, бывшие очевидцами события. Но точно так же они могут быть и его нынешними собутыльниками, которым Уильям в алкогольном раскаянии и жажде поделиться хоть с кем-нибудь рассказал о случившемся. Как бы там ни было, искать их надо в ближайшем окружении Уильяма, нынешнем или прежнем. Над чем вы смеётесь, Холмс? Я вроде бы не сказал ничего забавного!
– Извините, мой друг! Но меня всегда поражала ваша невероятная способность делать на редкость верные выводы на основании совершенно неверных предпосылок. В ближайшем окружении… о, да! Тут вы правы. В самом ближайшем. Газеты не писали о причине скандала в благородном семействе, и полагаю – неслучайно. Вы ошиблись – впрочем, как и газеты, – дядя не выгонял племянника. Сэр Ричард немолод, он мечтал о внуках, но вернувшийся к мирной жизни герой не собирался возвращаться ещё и к жене. Более того – он отказывался селиться с нею под одним кровом и не въезжал в дом дяди, пока молодая женщина его не покинула. Скандал постарались замять, Луиза поселилась в загородной усадьбе Честерлеев, в городе не появляется и вообще живёт собственной жизнью, но приличия соблюдены. Горничная полагает, что всё дело в учителе танцев, который давал её хозяйке по три урока в неделю последние полтора года, во время отсутствия хозяина. Эти горничные так романтичны, однако что бы мы без них делали? Не обо всём ведь пишут в газетах, даже самых скандальных. Впрочем, не расстраивайтесь, в самом начале рассказа вы были буквально на волосок от истины… О! Слышите? Хлопнула дверь внизу. Слуги покидают этаж. Уже девять. Выждем ещё минуты три-четыре давая время припозднившимся… в этом доме слишком много слуг, не хотелось бы объясняться.
Я прислушался, но ничего не смог уловить. Впрочем, сомневаться в словах Холмса не приходилось – за прошедшие годы слух моего друга обострился до чрезвычайности. Впрочем, меня тогда занимали мысли вовсе не о его органах чувств.
– Когда? Когда я был прав, Холмс? И в чём именно?
– Что? – он отвлёкся от двери, возле которой стоял, прислушиваясь, несколько последних минут. – А-а… ну, помните, в самом начале. Вы сказали тогда: «Вернулся совершенно иным человеком, – да, именно так вы и сказали, и добавили, – как будто его подменили…» О! теперь и вы должны были услышать. Это старый Альберт, он всегда уходит последним и громко хлопает дверью. Теперь на этот этаж до утра никто не явится без вызова, в этом доме очень строгие порядки. Путь свободен. Идёмте же!
Путь действительно оказался свободен, нам никто не встретился – ни в огромной зале второго этажа, ни на двух лестницах, по одной из которых мы поднялись под самую крышу, а по второй спустились обратно на другой стороне дома, миновав анфиладу запутанных переходов. То ли дом Честерлеев проектировал архитектор не совсем в своём уме, то ли Холмс по какой-то лишь ему известной причине вёл меня кружным путём. На верхних этажах было пыльно и стоял такой крепкий дух используемых против насекомых благовоний, что я только огромным усилием воли удержался от громогласного чиханья. К счастью, мы довольно скоро покинули заброшенное и давно обезлюдевшее предмансардье и спустились к цивилизации нижних уровней. Здесь лежащий на полу толстый пушистый ковёр был вполне приличным, в отличие от своего верхнего собрата, целиком состоявшего из пыли, и мы передвигались по нему совершенно бесшумно. Холмс решительно шёл вперёд по коридору, минуя плотно закрытые двери, пока не остановился у одной, из-под которой пробивался тонкий лучик света.
Открыть её бесшумно не получилось – старые и давно не смазанные петли взвизгнули пронзительно, возмущённые нашим вторжением. У меня мелькнула мысль, что их должны были услышать и на первом этаже, но сидящий у камина дряхлый старик никак не отреагировал, даже головы в нашу сторону не повернул, продолжая смотреть на огонь. Холмс вошёл в комнату, уже не скрываясь, с некоторой заминкой его примеру последовал и ваш покорный слуга.
Судя по книжным шкафам, массивному бюро у окна и заваленному бумагами письменному столу комната служила хозяину дома кабинетом. Висящая над тяжёлым столом тёмная люстра поначалу показалась мне странной, слишком легкомысленной, что ли, не вписывающейся в прочую обстановку – добротную, благородную и несколько тяжеловесную. Но, приглядевшись, я понял причину – люстра была не газовой, а питаемой электричеством, что позволяло заметно облегчить конструкцию, и её создатель, разумеется, не преминул воспользоваться подобной возможностью. Электричество, эта нестабильная и неэффективная, но очень эффектная и безумно дорогая новомодная игрушка, получало всё большее распространение в домах состоятельной знати, я был наслышан об этих диковинах, но даже и предположить не мог, что когда-нибудь и сам буду обитать в полностью электрифицированном жилище и даже привыкну к завораживающему немигающему свету стеклянных колб, заменивших привычные газовые рожки. Хотя, если быть точным, освещение по-прежнему осталось газовым – ведь светится именно наполняющий колбы газ, хотя и происходит это под воздействием электрического тока.
Как бы там ни было, сейчас люстра не горела, но в кабинете было довольно светло – свет исходил от ярко пылавшего камина. Полагаю, разожгли его не так давно, поскольку комната не успела прогреться. Сидящий у самого пламени старик зябко кутался в тёплый халат. Холмс остановился у стола, разглядывая лежащую на нём папку и не подавая никаких намёков на то, что же мне делать далее. Больше в кабинете никого не было, и я снова вернулся взглядом к старику у камина.
Он был сед, дряхл и неопрятен, клочковатые волосы торчали неровными космами вокруг изборождённого глубокими морщинами лица. Голова его глубоко ушла в закутанные халатом плечи, но даже несмотря на столь массивную подпорку, продолжала мелко дрожать. Мне сделалось любопытно, кто он такой? Бедный родственник-приживал? Особо доверенный слуга, которому из жалости позволили доживать свой идущий к закату век в доме, где он проработал всю жизнь, и даже разрешают промозглыми вечерами греться у камина в хозяйском кресле? Но почему тогда Холмс, не желавший встречаться со слугами, так спокоен и словно чего-то ждёт? С этим слугой он, похоже, не прочь не только встретиться, но и поговорить? Что именно может рассказать старый слуга, наверняка отлично помнящий события полувековой давности, но утром каждого сегодняшнего дня забывающий происшествия дня вчерашнего? Он, словно черепаха, греется у огня, втянув голову под защиту панциря халата.
В этот момент старик, наконец, заметил нас. Трясущаяся голова медленно выдвинулась из своего убежища, являя миру тонкую дряблую шею, что только усилило сходство с древней рептилией. Слезящиеся глаза уставились на Холмса почти осмысленно, шевельнулись сухие бесцветные губы, задрожал морщинистый подбородок в седой неопрятной щетине.
— Вы были правы. Билли умер. А я, чёртов старый глупец, всё на что-то надеялся. Но вы были правы. Билли умер, и надежды нет.
Голос был подобен скрипу несмазанных дверных петель, но я всё равно узнал его. Не мог не узнать. И исходил этот жуткий мёртвый голос из сухих и бесцветных губ полумёртвого старика в кресле у камина. А значит, этот неопрятный старик, эта трясущаяся дряхлая развалина – не кто иной, как сэр Ричард. Хозяин дома. Конгрессмен, лидер партии гуманистов, Стальной Ричард, которого не сломили ни нашествие, ни война.
Холмс, не отвечая, наклонился к камину с папкой в руке, и так же молча бросил её в огонь. Я успел заметить знакомый гриф – «Совершенно секретно. Особый проект короны». Папка вспыхнула моментально, и стало ясно, что она пуста. Но, приглядевшись, я заметил в пламени тонкие серебристо-пепельные листы – слишком упорядоченные, чтобы быть просто древесной золой. Похоже, в камине только что жгли некие документы. И я не мог удержаться от мстительной мысли, что туда им самая и дорога, всем бумагам с грифом любого правительственного проекта из числа особых. С некоторых пор я не жду от подобных проектов ничего хорошего. Конечно, я несколько предвзят, ибо тесно был связан лишь с одним и не могу беспристрастно и точно судить обо всех прочих. Однако вряд ли остальные так уж сильно отличались в лучшую сторону от того, с которым я имел несчастье столкнуться гораздо ближе, чем хотелось бы – иначе зачем их так усиленно засекречивать?
— Я не из тех, кто наказывает вестника, доставившего скверные новости, — сэр Ричард вскинул голову и на какое-то мгновение стал разительно похож на себя прежнего, даже голос словно бы окреп и плечи расправились. – Но и на благодарность мою не рассчитывайте. Вам придётся удовольствоваться сознанием собственной правоты. Вот и утешайтесь им. Если сможете…
В следующую минуту силы оставили его, плечи снова ссутулились, голос стих до невнятного старческого бормотанья.
–… Холодно… Нет, не из тех, бог свидетель… Бедный мой малыш… Я ведь сразу понял, что он погиб, тогда ещё. На войне. Мой бедный маленький Билли не вернулся с войны, вернулось чудовище. Оно сожрало моего Билли, чёртова тварь, и притворялось им, оно обмануло всех, но меня-то не обмануть… Я сразу понял. Что же так холодно… слуги ленивы, опять воруют дрова… Страшно умирать, зная, что ты последний в роду, что больше никого… страшно. Я надеялся, что осталось хоть что-то – там, в глубине… Страшно терять последнюю надежду. Страшно и холодно… он всегда спешил, мой бедный Билли. Что бы ему чуть-чуть задержаться… Знаете, — сказал он вдруг как-то доверительно и почти по-детски, заглядывая Холмсу в лицо снизу вверх, — а мне ведь никто не верил. Никто-никто. Пальцами у виска крутили. Я ведь сразу всё понял, только мне не верил никто. А теперь вот вы, с вашими чёртовыми секретами, а я ведь сразу понял…
Он захихикал мелко и страшно, и непонятно было — то ли смеётся, то ли всхлипывает. Холмс взял стоявшую у камина кочергу и пошевелил ею дрова, тщательно перемешав пепел от папки и ранее сожжённых листов. Огонь вспыхнул ярче, подбирая уцелевшие клочки, и теперь уже никакое самое тщательное исследование не сумело бы установить, что же именно жгли в камине сегодня вечером, кроме обычных дров. Убедившись, что сгоревшие бумаги не подлежат восстановлению, мой друг отвесил старику короткий уважительный поклон и молча вышел. Я поспешил за ним, а вслед нам неслось истеричное хихиканье, от которого наверняка встали бы дыбом волосы, если бы они у меня ещё оставались.
Случилось всё это ещё до злополучного «Дела треножников», стоившего нам с Шерлоком Холмсом жилья, когда наш дом на старой доброй Бейкер-стрит был полностью уничтожен марсианским треножником под управлением профессора Мориарти. Со стороны профессора это было исключительно актом мести, так как к тому времени деликатное и затрагивающее королевские семьи двух планет дело уже было успешно разрешено моим гениальным другом. За что впоследствии ему высочайше пожаловали рыцарство и яхту-дирижабль «Королева Мария», ставшую нам новым домом и тут же переименованную в более привычный «Бейкер-стрит 221б», в честь чего борт её гондолы и украсила аутентичная и слегка оплавленная медная табличка. Надо сказать, Её Величество не сочла переименование проявлением неблагодарности и неуважения с нашей стороны к Её священной особе. Ибо приведшие к смене названия причины крылись как раз таки в глубочайшем нашем уважении к королеве Марии и совершеннейшей невозможности слышать, как склонный к военной простоте и грубому юмору капитан Коул докладывает с мостика, что-де наша королева опять спустила и задом чуть ли не по земле елозит, или что бока у неё одрябли и нуждаются в хорошеньком вздутии. При этом сам бравый служака вряд ли имел в виду что-либо непристойное, ибо о столь дерзостном проявлении неуважения к королевской особе со стороны капитана Её Воздушного флота было бы странно даже и помыслить. Но сами понимаете, как это выглядело со стороны. Нет уж! Пусть лучше будет Бейкер-стрит.
Но тогда до этого было далеко. Война только что кончилась, я был отпущен из армии с вежливой формулировкой «по состоянию здоровья» и чувствовал себя таким же разбитым, как и лондонская Кровля, хрустальные купола которой тут и там пятнали чёрные кляксы проломов и воронок. Атомная бомба, на которую так уповал кайзер, оказалась грязным, но чрезвычайно малоэффективным оружием, и лондонцы довольно быстро освоились с жизнью рядом с постоянно действующими вулканами, в которые подобная бомбардировка превратила часть Сити и район, ранее известный как Пекло, вот уж поистине получилась зловещее совпадение. Где-то там, в глубине, бесконечная энергия непрерывного ядерного распада продолжает проплавлять себе дорогу к центру Земли, чтобы когда-нибудь обязательно его достигнуть. Некоторая часть учёных опасается, что именно тогда и произойдёт пресловутый «всеобщий водородный взрыв», вовлекающий в реакцию непрерывного деления абсолютно все атомы водорода, содержащиеся в воде и прочих жидкостях, что непременно приведёт к гибели всего живого на планете, а, возможно, и к уничтожению её самой как небесного тела. Ведь все живые существа на девяносто процентов состоят из воды, не говоря уж о реках, морях и океанах, и страшно даже представить, что произойдёт, если вдруг всей этой воде вздумается взорваться в один далеко не прекрасный миг. Но большинство учёных категорически не согласно с настолько пессимистическим прогнозом и уверяет, что земное ядро способно растворить в себе энергию не только тех двух с небольшим десятков ядерных зарядов, что были применены во время Великой Войны всеми странами-участницами, но и на порядок большую. И при этом его собственная температура вряд ли повысится более чем на одну сотую градуса – слишком несопоставимы размеры. Простые же лондонцы не задумываются над этим и продолжают жить, как жили, старательно залатывая нанесённые войной раны или же используя их в мирной жизни по-новому.
Человек привыкает ко всему. В том числе и к жизни на краю вечно действующего вулкана. И не только привыкает, но и умудряется извлекать выгоду – раскалённая язва Пекла, к примеру, сделалась общественным крематорием сразу же после возникновения. В неё скидывали всевозможный мусор и трупы как общественные санитарные патрули – дабы избежать эпидемий, так и мрачные одиночки, закутанные до глаз шарфами и в низко надвинутых шляпах – из совершенно иных побуждений.
Ну и, конечно же, радиация! Живительная и бодрящая радиация, так приятно греющая деформированные суставы и врачующая старые раны. Приказчики от медицины быстро сообразили свою выгоду, и в наши дни возле Пекла располагаются лучшие санатории и фешенебельные лечебницы, одна неделя пребывания в которых стоит больше, чем годовой заработок какого-нибудь почтового клерка или рабочего из предместий. Но в послевоенные годы воспоминания были ещё слишком свежи и приличные жители столицы предпочитали избегать окрестностей рукотворных вулканов, а селились там лишь те, кому нечего было терять: падкие на дармовое тепло бродяги да представители лондонского отребья. Впрочем, не все – нищие тот район недолюбливали, и у них были на то веские причины. Дело в том, что самые ужасные гноящиеся язвы и нарывы высшего качества, на изготовление которых порядочный нищий тратил зачастую не меньше десяти-двенадцати дней, под воздействием целительного излучения исчезали буквально за несколько часов, не оставляя после себя даже шрамов и нанося тем самым существенный урон профессиональной пригодности несчастного лже-калеки.
В те годы с жильём в Лондоне было ещё хуже, чем сейчас. Часть зданий оказалась разрушена и не подлежала восстановлению, другие требовали капитального ремонта. Дождь и туман беспрепятственно проникали сквозь пробоины в Кровле, а непременное тускло багровое зарево над Пеклом окрашивало их в мрачные кроваво-чёрные тона. Цвета пепла и крови. Цвета только что закончившейся войны. Горящее здание можно затушить водой или песком, но для горящей нефти нужна специальная химическая пена особого состава. Что за странные и уникальные химические вещества содержатся в человеческой крови, из-за чего пожар, охвативший весь мир, затушить оказалось возможным только ею?
Та война была особенной, не чета прежним. И вовсе не из-за того, что велась преимущественно в воздухе, впервые за всё существование человечества. Не из-за газов, не из-за массового применения атомных и каролиниевых бомб и даже, как это ни странно, не из-за оружия массового поражения. Я, ветеран, с честью прошедший три войны и одно Нашествие, утверждаю – Великая Война была уникальной. Подобных ей не было ранее – и, надеюсь, ужаснувшееся человечество более никогда не допустит повтора.
Война без правил и чести. Война без фронта и тыла. Война без нейтралов – война, во время которой никто не мог чувствовать себя в безопасности, ни отдельные люди, ни целые страны. Война, в которой бомбы сыпались на мирные города и расстреливались пленные, а разлитая с идущих гребёнкой самолётов отрава убивала всё живое на площади целого округа или провинции. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что у той Войны есть и некое положительное последствие, в котором мы вряд ли признаемся сами себе на сознательном уровне, но избегнуть которого, к счастью, не удалось никому.
Та Война заставила нас иначе взглянуть на марсиан. Менее нетерпимо и даже немного смущённо, что ли. Ибо мы если и не осознали, то печёнкой прочувствовали, что человек – куда более страшный враг и куда более чудовищная тварь, чем любой инопланетный пришелец-алиен. И с ним куда сложнее договориться.
С марсианами, во всяком случае, мы справились без разрушения Лондона. С кайзером – не получилось.
Бейкер-стрит не оказалась исключением – помню, что из окна моей комнаты как раз очень хорошо был виден дом на противоположной стороне улицы, от которого осталась лишь одна боковая стена. В провалах верхних окон тёмным багрянцем отливало далёкое зарево. Уцелевшая занавеска, когда-то белая, но теперь намокшая и потерявшая цвет, слабо шевелилась на ветру, словно дом устало помахивал белым флагом, сообщая о капитуляции и не понимая, что принимать её некому, да и сам он давно уже мёртв. На втором этаже каким-то чудом уцелел балкончик, увитый диким виноградом. На балкончике бывший хозяин оборудовал уютный уголок – бар, плетёное кресло и маленький столик. Помню, как меня поразил белый фарфоровый чайник, преспокойно стоявший на этом столике, в то время как больше от довоенного быта жильцов не сохранилось ничего.
Наш дом война пощадила. В отличие от сограждан, превративших его в музей. Сомнительное удовольствие – жить в помещении, куда в любое время может завалиться толпа нагловато-почтительных туристов во главе с почтительно-нагловатым экскурсоводом. В такие минуты я жалел, что в Лондоне с жильём проблемы и съехать мне некуда. Тем более что Холмс с его великолепным презрением к условностям обычно в таких случаях просто уходил к себе и начинал играть на скрипке, оставляя меня одного на растерзание отвратительной толпы и не менее отвратительных звуков.
О, эта скрипка!
К моему глубочайшему сожалению, игра на ней в неурочные часы относилась к тем привычкам Шерлока Холмса, которые оставались неизменными на протяжении многих десятилетий. Звуки, извлекаемые знаменитым детективом из чудом сохранившегося с довоенных времён музыкального инструмента, вряд ли можно было назвать гармоничными, выбираемые же им для музицирования часы – как правило, ранние предрассветные – лишь усугубляли производимый эффект. И потому я мысленно каждый раз сетовал, что это пристрастие благополучно не кануло в прошлое, подобно любви к серебряным запонкам.
Именно из-за ночного концерта в тот день я встал гораздо позже обычного и пропустил появление высокопоставленного гостя. Плотная изолирующая повязка на глаза и уши помогла мне оградить сознание от грубых воздействий окружающего мира, но она же и не позволила уследить за проходящим временем.
Ещё со второго этажа я услышал громкие голоса и понял, что у нас визитёр, а, спустившись в гостиную, увидел его сидящим в моём любимом кресле у курительного столика. Крупный, но ещё не старый мужчина, глубокие складки на лбу и у губ, короткая стрижка, седые виски. Лицо аристократически благородное, брылястое и бледное, пожалуй, бледное даже излишне; под глазами мешки, на скулах красноватые пятна, щёки и подбородок отливают синевой – похоже, побриться сегодня наш гость так и не успел. Подобное поведение вряд ли является типичным для обладателя дорогого и буквально излучающего благопристойность костюма, а, значит, дело, приведшее его на Бейкер-стрит, не только важное, но и спешное. О важности же свидетельствует общая нервозность посетителя, неестественная бледность его лица и нетронутая чашка чая с соевыми сливками (настоящих тогда в Лондоне было не достать, да и стоили они несоизмеримо дороже) – на столике перед ним, рядом с пепельницей. Утро выдалось довольно прохладным, но пар над чашечкой не поднимался – значит, забытый напиток успел остыть.
Мысленно улыбнувшись, я отметил, что невозможно столько лет провести рядом с Шерлоком Холмсом – и совсем не перенять его дедуктивного метода. Я собирался пройти на кухню, поскольку не надо было обладать выдающимися способностями моего друга, чтобы понять по недовольному взгляду визитёра и тому, как резко он замолчал при моём появлении, что он полагает своё дело крайне конфиденциальным и не желает моего присутствия. Но Холмс, предугадав моё намерение удалиться, попросил задержаться, гостю же представил меня в качестве верного помощника и компаньона, на честь и такт которого вполне можно положиться. Вряд ли это понравилось нашему посетителю, но он не стал спорить, и в итоге я остался в гостиной, уселся в лёгкое плетёное кресло у окна и приготовился слушать. Тем более, что наш недовольный визитёр как раз решительным движением руки вдавил в пепельницу недокуренную сигару и соизволил представиться, сверля меня тяжёлым взглядом.
– Можете звать меня мистером Хэмфри, – произнёс он брюзгливо. – Я уже изложил вашему другу все обстоятельства дела и не вижу причин повторяться.
Начало разговора выглядело не слишком многообещающим. К тому же у меня возникли сильные сомнения в истинности произнесённого только что имени, так как лицо нашего гостя показалось мне смутно знакомым, хотя я никак не мог вспомнить, где именно мне случалось его видеть. Это не могло не раздражать, ведь после спецобработки память моя сделалась близка к дагеррографической – и вдруг такой конфуз!
– Мы можем звать вас как угодно, сэр Ричард, – усмехнулся Холмс, – но вряд ли тот, чей дагерротип украшает собой передовицу сегодняшней «Таймс», может всерьёз рассчитывать на анонимность.
Так вот в чём дело! Моя память оказалась слишком хороша – потому-то я и не смог опознать в этом дёргающемся нервозном аристократе с покрытым красными пятнами лицом и растрёпанной причёской члена палаты лордов, всегда отличавшегося непробиваемым спокойствием и безупречным внешним видом. Память сравнила изображение с оригиналом и сочла, что различия преобладают над сходством. Вот вам и хвалёная подготовка в особых войсках Её Величества! Но всё же один плюс от неё безусловен – моё лицо осталось совершенно невозмутимым, хотя в тот миг меня и обуревали весьма противоречивые чувства. И не самым приятным из них был стыд. Изменения изменениями, но я мог бы и догадаться! Тем более, что вчера как раз читал речь этого весьма уважаемого в парламентских кругах господина, произнесённую им на учреждении благотворительного комитета вспомоществования вдовам и сиротам, чьи мужья и отцы погибли смертью храбрых при отражении Нашествия и во время Великой Войны. Ричард Честерлей, член Палаты лордов и глава партии гуманистов, самой радикально настроенной партии парламента — вот кто посетил нас этим пасмурным утром.
Интересно, что на сэра Ричарда проницательность знаменитого детектива если и произвела какое-либо впечатление, то, скорее, негативное.
– Любой может узнать кого-то по даггеру в таблоиде, и это не является доказательством великого ума! – фыркнул он, пренебрежительно поморщившись, и продолжил: — Я не хотел обращаться к вам, но Майкрофт иногда бывает чертовски убедителен. Хотя он наверняка преувеличил ваши способности из родственных чувств. Как бы там ни было, вы – меньшее из зол, и с вами я могу хотя бы надеяться не довести дело до огласки, неизбежной при обращении в полицию. Эти негодяи выбрали очень неудачное время, именно сейчас в палате готовят к обсуждению один чертовски важный законопроект… Впрочем, вас это не касается. С вас достаточно просто знать, что именно сейчас я не могу позволить себе оказаться втянутым в скандал любого рода. Я должен быть уверен, что эти чёртовы мерзавцы не испортят дело всей моей жизни. Казначейские билеты обычно служат вполне надёжным кляпом, пусть даже и временным. Я не дурак, мистер Холмс, и отлично понимаю, что люди жадны, а аппетит приходит во время еды. От шантажиста невозможно откупиться, заплатив раз – будешь платить снова и снова. Но сейчас главное – выиграть время. Сумма не имеет значения, не торгуйтесь, спокойствие стоит куда дороже любых денег. Сейчас я не имею права рисковать. А впоследствии… надеюсь, что Майкрофт не ошибался в вас и окончательное решение проблемы будет найдено в разумные сроки.
С этими двусмысленными словами гость, так и не притронувшись к чаю и не удостоив внимания тосты (к слову сказать, изрядно пережаренные), встал и направился к выходу, даже не попрощавшись. Чек, подписанный заранее, он бросил прямо на поднос с молочником и сахарницей, словно расплачиваясь в ресторане. Помню, я ещё подумал – «до чего же неприятный тип!» — и тут же устыдился собственных мыслей.
– Сэр Ричард, пока вы не ушли, я хотел бы уточнить одну деталь. Кто именно является объектом шантажа – вы или ваш племянник Уильям? – спросил вдруг Холмс странно вкрадчивым голосом.
Сэр Ричард остановился, словно налетев на стену, и обернулся на каблуках. Взгляд его был тяжёл, брови сошлись на переносице, налитые кровью глаза метали молнии, на лице, болезненно бледном ранее, теперь проступил столь же нездоровый румянец, а благородно отвислые щёки так густо налились тёмной кровью, что я всерьёз обеспокоился его здоровьем. И даже подумал, что надо бы принести из каюты врачебную сумку – на случай, если нашему высокопоставленному гостю действительно понадобятся мои профессиональные услуги. Но не тронулся с места, поскольку боялся пропустить что-либо важное. К стыду моему вынужден отметить, что помощник сыщика и литератор-биограф в моей душе нередко одерживают верх над военным медиком.
Меж тем сэр Ричард сумел взять себя в руки.
– Не знаю, каких грязных сплетен вы наслушались, но это не имеет значения, – процедил он сквозь зубы, сверля Холмса тяжёлым взглядом. – Ни малейшего! Если бы я полагал, что какие-то чёртовы подробности будут вам полезны, я бы их непременно сообщил. Счастливо оставаться.
– Обратите внимание, Ватсон, – произнёс мой друг недолгое время спустя, когда громко хлопнувшая наружная дверь оповестила, что утренний гость нас покинул. – Представители палаты лордов врут с такой же лёгкостью, как и простые смертные. Я бы сказал – врут и не краснеют, но это было бы неверно, поскольку непогрешимый парламентарий к концу нашей беседы приобрёл довольно-таки апоплексический цвет лица. Вот так бросишь камень по кустам наугад – и попадёшь в яблочко. Любопытно будет узнать, раскрытия какой постыдной тайны так опасается наш конгрессмен?
– Холмс! – вскричал я, шокированный. – Неужели вы всерьёз полагаете, что у такого респектабельного джентльмена…
– Дорогой Ватсон, – продолжал мой знаменитый друг, набивая в свою любимую трубку вонючую табачную смесь, к которой он так пристрастился во время путешествия по Трансильвании, – у любого джентльмена найдётся свой скелет в шкафу. И чем респектабельнее джентльмен, тем, как правило, менее респектабелен скрываемый им скелет. Хотя в данном случае всё немного запутаннее. Сэр Ричард известен своей прямотой. Пользуясь его лексиконом, я бы даже уточнил – чертовски известен своей чёртовой прямотой. Злые языки именуют её глупостью, настаивая, что его безупречная репутация – результат не высоких моральных качеств, а, скорее, умственной ограниченности и полнейшей неспособности чего-либо утаить. Не знаю, правы ли они, но результат мы видели только что – и вряд ли человек такого темперамента способен что-либо скрыть. И это позволяет мне усомниться в том, что он хотя бы раз в своей жизни совершил что-то, хотя бы на гран выходящее за рамки пристойности и благонадёжности. Потому что если бы и совершил – об этом бы давно уже знали все. Его племянник, юный Уильям Честерлей, совсем другого поля ягода, я бы даже сказал – тот ещё фрукт, любимец жёлтой прессы, герой скандальных историй. Любопытно, что же такое натворил великосветский молокосос, чтобы настолько упасть в дядюшкиных глазах? Вряд ли речь пойдёт о карточных долгах или тайной женитьбе на неподходящей особе. Тут, скорее, что-то куда более серьёзное. И при этом, заметьте, дядюшка готов покрывать молодого шалопая, готов даже платить шантажистам… Понятно же, чьими именно проступками его шантажируют! Любопытно будет узнать подробности, но для начала информации у нас вполне достаточно.
Признаться, я был несколько удивлён:
— Но ведь наш гость ничего такого не говорил!
— Наш гость мог вообще не раскрывать рта, но вот газеты… Иногда я просто поражаюсь, Ватсон, вашей способности смотреть и не видеть! Вы же читаете их каждое утро за чаем, я сам наблюдал это неоднократно. Так неужели же вы неспособны построить ясную логическую картину на основании прочитанного? Вы, который за прошедшие годы, казалось бы, не только досконально изучил суть применяемых мною методов, но и умудрился донести до лондонской публики, никогда не отличавшейся умом и сообразительностью?
Брюзжание Холмса – надо отметить, не вполне справедливое – прервало появление экономки, принесшей поздний завтрак. Старательная, но глуповатая женщина довольно часто заставляла меня сожалеть о нашей старой квартирохозяйке, миссис Хадсон, давно уже отошедшей от дел, но в этот раз появилась она как нельзя более кстати. Да и принесённый омлет с холодным беконом оказались довольно неплохи. Правда, отдавать им должное мне пришлось в одиночестве, ибо Холмс предпочёл покинуть Бейкер-стрит, сославшись на неотложные дела. От предложенной мною помощи он отказался столь же решительно, как и от завтрака. Я был уязвлён его холодностью и не настаивал.
Следующие три дня я не видел знаменитого детектива. Он уходил и приходил в совершенно неприличное время, кучки свежего пепла утром на столе гостиной – вот и все свидетельства пребывания моего необычного компаньона под нашей общей крышей. Я не уверен, спал ли он в эти дни вообще, но меня радовало уже то, что он хотя бы не трогал скрипку. Задетый его словами более, чем мне бы хотелось, я даже рискнул провести собственное расследование, вытащил из-под лестницы пыльный ворох приготовленных для растопки газет и целый день потратил на изучение статей и дагеррографий, выискивая всё, что было связано с сэром Ричардом и его злополучным племянником, тридцатипятилетним Уильямом Честерлеем, блестящим офицером и отъявленным повесой в прошлом, но, тем не менее, удостоенным ордена «Пурпурного сердца» за отвагу, проявленную во время Великой Войны. Слова Холмса о виновности молодого человека в чём-то настолько предосудительном, что оно могло послужить основанием для шантажа, не давали мне покоя.
Насколько легче стало производить анализ и отбор информации в наше просвещённое время! Мы привыкли к благам цивилизации и считаем их само собой разумеющимися, а ведь ещё какие-то четверть века назад перебирать пыльные старые страницы приходилось вручную, до рези в глазах вглядываясь в мутные даггеры и поминутно чихая от бумажной пыли. Насколько же проще было бы прогнать всю эту кипу старой бумаги через аналитико-прогнозирующий автоматон Беббиджа, нашу милую Дороти – «одоротичить», как сказала бы мисс Хадсон. Честно говоря, меня иногда коробит от сленга нашей милой суфражистки, но… так сейчас принято. Приходится делать вид, что не замечаешь – если не хочешь выслушать гневную тираду о замшелых маразматиках, готовых на веки вечные законсервировать и покрыть плесенью великий и могучий английский язык.
Перемены неизбежны, и остаётся лишь утешать себя, что не все они к худшему. Тем более, что просматривание газет вручную – это действительно крайне утомительное, скучное и раздражающее занятие. Да здравствует научно-технический прогресс!
Но более всего меня раздражало то, что я никак не мог отделаться от сложившейся ранее предвзятости, испытывая по отношению к попавшему в щекотливую ситуацию сэру Ричарду скорее злорадство, нежели сочувствие. И раздражение моё лишь усиливалось от того обстоятельства, что я искренне восхищался личностными качествами этого человека, его честностью, упорством, целеустремлённостью, неукротимостью и верностью принципам. Другое дело, что принципы известного парламентария настолько далеко отстояли от моих собственных, насколько это вообще возможно.
Дело в том, что сэр Ричард был лидером партии гуманистов, в наши дни уже растерявшей былое величие и скатившейся до уровня одиозного клуба пожилых безобидных джентльменов, но тогда, в послевоенные годы, бывшей одной из самых многочисленных партий конгресса и имевшей мощное лобби в палате лордов. Их основной лозунг – «Земля для людей!» – не мог не найти отклика в сердцах простых британских обывателей, только что переживших ужасы марсианского Нашествия и с трудом оправляющихся от последствий вызванной им Великой Войны. Забегая вперёд, порадуюсь тому, что их билль об уничтожении алиенских резерваций и выдворении марсиан, а также моро- и некрограждан за пределы нашей планеты так и не был принят даже в первом чтении; всё же среди парламентариев нашлось достаточно здравомыслящих людей, настроенных если и не проалиенски, то хотя бы не настолько радикально. И я горд, что примером для лондонцев служили члены королевской семьи. Несмотря на усилившуюся во время войны ксенофобию именно Георг Пятый не только специальным указом утвердил в качестве одного из ключевых факторов отбора гвардейцев в королевскую гвардию – почётнейшую роту Империи! – принадлежность претендентов к львиноглавым, урождённым или же подвергнутым морофикации, но и продавил закон о так называемом «водном патруле».
Сегодня, когда сухопутные спруты, прошедшие частичное или полное мороформирование, работают на заводах и в офисах, на фермах и в школах, в брокерских конторах и государственных банках и даже водят космические корабли – никого уже не удивляют их немодифицированные соплеменники, вот уже второе десятилетие с успехом несущие патрульную службу в тёмных водах Темзы. Да и чему тут удивляться? Ведь несмотря на всю древность марсианской расы, от водного образа жизни её отделяет намного меньшее количество поколений, чем хомо сапиенса, и её представителям куда проще вернуться к пребыванию в первозданной стихии. Что уж говорить, если у них даже жабры ещё не до конца атрофированы! По астрономическим меркам Марс пересох буквально вчера, вынудив своих обитателей приспосабливаться к новому образу жизни, а подземные моря там до сих пор вполне сохранились и довольно обширны, что позволило аборигенам при переходе к наземному существованию не утратить органы, благополучно отброшенные человечеством в ходе эволюции. К тому же под водой спруты способны развивать скорость, недоступную человеку без специальных и довольно громоздких приспособлений. Так кому же, как не восьмирукому спасателю проще подхватить и доставить на берег ребёнка, свалившегося за борт во время лодочной прогулки, или спасти жизнь пьянчужке, перепутавшему перила лондонского моста с оградой собственного дома, в котором он никак не может найти калитку? Сейчас это всё кажется вполне естественным. И, наверное, вряд ли кто поверит, что в тот день, когда Его Величество впервые объявил о создании при Скотленд-ярде особого речного патруля, Лондон оказался буквально на грани мятежа, и будь уважение моих соотечественников к своему суверену чуть меньшим – нам бы наверняка не удалось миновать кровавых беспорядков.
Но что-то я отвлёкся, рассуждая о том, о чём моим читателям и без меня отлично известно из школьного курса новейшей истории. Я же собирался рассказать о событиях, доселе не известных никому, кроме ограниченного круга людей, принимавших в происшедшем непосредственное участие.
Итак, три или четыре дня я занимался собственными изысканиями в старых газетах, гадая, где пропадает знаменитый детектив, пока наконец посыльный мальчишка не принёс на Бейкер-стрит записку, адресованную мне и подписанную размашистыми инициалами Ш.Х. В те годы нам приходилось пользоваться именно таким крайне ненадёжным видом связи, ибо домашние телеграфы только-только начали появляться и стоили крайне дорого, а о мобильных наручных или карманных моделях ещё и речи не было. В записке, которую я развернул с понятным нетерпением, мне предписывалось прибыть в клуб библиофилов «Васткофий» немедленно, форма одежды парадная. Надо ли уточнять, что я с солдатской стремительностью привёл себя в порядок и поспешил по знакомому с довоенных времён адресу, не переставая удивляться, насколько оригинальны и прихотливы бывают предпочтения моего знаменитого друга и радуясь, что на этот раз мне предстоит визит в мирный приют книголюбов, а не, допустим, какую-нибудь весьма подозрительную опиумокурильню или ещё более гнусный вертеп лондонского дна.
Интерьер клуба библиофилов ничуть не изменился с тех пор, как я коротал здесь время между лекциями и практическими занятиями в прозекторской в далёкие студенческие времена. Всё те же высокие шкафы, на полках которых теснятся старинные фолианты в соседстве с более современными справочниками, всё те же толстенные газетные подшивки на столах, по размеру напоминающие могильные плиты.
В этот час в клубе было немноголюдно. Всего лишь двое студентов, вполголоса спорящих над изрядно потрепанным альбомом Босха, и непонятно как затесавшийся сюда матросик, мрачно буравящий взглядом страницы раскрытого перед нм толстого тома, судя по цвету переплёта и размеру – кого-то из новых философов. Я пристроился за угловым столиком, делая вид, что просматриваю прошлогоднюю подшивку «Ньюс». Сел я так, чтобы видеть матросика, ибо он сразу же привлёк моё внимание. Одутловатое лицо его заросло рыжей щетиной, маленькие глазки прятались под густыми бровями, квадратная нижняя челюсть утопала в грязном шарфе, крупные руки вцепились в книгу так, словно это было горло врага. Ничто в его облике не напоминало внешность моего друга, но это и было самым подозрительным – ибо мне как никому другому было известно о его мастерстве перевоплощения. Если добавить к этому, что взгляд матроса был направлен, скорее, не на печатную страницу, а внутрь себя, то мои подозрения обретали ещё больший вес…
– Пунктуальность – вежливость королей,– раздался у меня за плечом знакомый чуть язвительный голос. – Уж не метите ли вы на престол, мой друг?
Оглянувшись, я увидел одного из студентов. Зелёный берет со значком Нью-Гарварда, длинные волосы собраны сзади в хвост, щёгольские усики, очки в золочёной оправе вместо привычных гоглов, полувоенный френч вместо входящей в моду тёмно-вишнёвой крылатки, в остальном же и лицо и фигура остались совершенно без изменений, даже странно, как я мог скользнуть взглядом – и не узнать?
– Холмс! Вы как всегда неподражаемы. А я думал, что тот матрос…
– Тимми? Он уже лет десять в отставке, списан по здоровью, но следит за собой. Он ждёт печенье. Традиция, Ватсон – в половине шестого всем любителям чтения подают горячий имбирный чай и бесплатную выпечку из соседней пекарни, ту, что осталась нераспроданной за день. Ещё с прошлого века повелось. А Тимми поначалу даже читать не умел, но чего не сделаешь ради бесплатных булочек! Теперь вот втянулся. Терпеть не может романы и беллетристику, читает исключительно то, что называет «книгами для мозгов». У нас вчера состоялся прелюбопытнейший спор о корреляции воззрений Платона с экономико-теософской доктриною Маркса. Впрочем, я вызвал вас не для того, чтобы вести философские споры.
– Я полностью в вашем распоряжении, Холмс! Вам уже удалось что-то выяснить о шантажистах? Как продвигается расследование?
– Тсс, Ватсон! Ни слова о делах в такой дивный вечер! Тем более, что нам предстоит свидание. Две очаровательные девушки ждут нас в кофейне на углу, так не будем же медлить!
– Свидание?! Но, Холмс!..
Но спорить и удивляться было некогда – мой друг уже стремительно двигался к выходу из клуба, и мне пришлось поспешить вслед, чтобы не отстать.
…Часть полицейских попыталась прорваться к воротам верфи, чтобы сбить навешенный мертвецами замок. Некрограждане сопротивлялись довольно пассивно, но при этом стояли на своем, и атака увязла. А тем временем те из демонстрантов, что оказались по краям и не были вовлечены в активное противоборство, применили иную тактику: они взялись за руки и растянулись цепочкой, попытавшись отрезать пятерых самых увлечённых и активных полисменов от основных сил полиции. Уж и не знаю, что они с ними собирались делать потом – неужели взять в заложники? – но операция была пресечена на корню. На сцепленные руки с обеих сторон обрушился град ударов и цепочка довольно быстро распалась на отдельные звенья. А между тем хватка у мертвеца благодаря армированию гладкой и поперечной мускулатуры действительно мёртвая, да и удары страшны скорее лишь с психологической точки зрения. Увы, ревитализации сегодня подвергаются далеко не только самые достойные.
В наше просвещённое время умереть окончательно не так-то просто. Непременно найдутся безутешно скорбящие родственники, которые пожелают вернуть вас в надежде на то, что вы, будучи несказанно тронуты подобным проявлением заботы, поспешите изменить завещание в их пользу (тут кроется некий юридический кунштюк – умерев, вы утрачиваете право на своё имущество, но вот передачей его всё ещё можете распоряжаться, хотя интерес публики к судебному оспариванию изменений подобного рода в последнее время и несколько поутих, отвлечённый скандалом вокруг завещания наконец-таки окончательно почившей баронессы Харконен, оставившей всё своё далеко не маленькое состояние усыновлённому ею марсианину).
А может, ваша любящая вдова – из глупой мимолётной сентиментальности воскрешённая вами после проигранной многолетней борьбы с тяжким недугом, который вымотал нервы ей и окончательно испортил характер вам – вдруг поймёт, что вечность без вас для неё настолько в тягость, что она готова потерпеть вздорность вашей натуры ещё эон-другой. Или же кредиторы поднимут вас – в буквальном смысле слова – из самой могилы, убивая надежду на то, что долги осыплются тленом и прахом с приходом смерти. Оплата услуг по ревитализации, разумеется, будет включена в счёт долга. Живите и радуйтесь, даже умерев – если, конечно, сможете.
Мог ли Его Величество Георг Пятый, король Великобритании и Ирландии, более полувека назад инициировавший формирование специализированных «бригад особого назначения», предположить, что опыт создания самого страшного ужаса Великой Войны, осуждённого как оружие массового поражения Международной конвенцией и запрещённого к применению повсеместно и на все времена, что этот чудовищный опыт ещё при его жизни будет взят на вооружение (забавный каламбур) банковскими клерками и нотариальными конторами?! И не способствовал ли он этому сам, подвигнутый чувством вины?
Бедный Георг Пятый…
К полицейским у ворот верфи тем временем прибыло подкрепление. Применяя пожарные водомёты и прочные лёгкие сети, они частично разогнали, частично задержали дезорганизованных демонстрантов. Судя по тому, как быстро им это удалось, среди последних действительно не было настоящих ветеранов с опытом реальных боёв. Сплошные новоделы, как я и предполагал ранее. Окажись в этой толпе хотя бы полдюжины прошедших спецподготовку в бригаде «Z» – и я бы посочувствовал полицейским. Впрочем, вероятность подобного невелика – ветераны знают цену и жизни, и времени, а потому последний раз в качестве демонстрантов я видел их восемь лет назад у здания Конгресса, когда как раз обсуждался в первом чтении закон об уравнивании в правах.
А буквально за несколько дней до этого знаменательного события к нам на борт явился довольно необычный посетитель… Впрочем, на самом деле та история началась намного ранее, с совершенно другого визита, за которым последовало одно из самых неоднозначных расследований моего знаменитого друга, так и оставшееся тогда неизвестным широкой публике из соображений политической корректности. Обнародование всех обстоятельств того крайне деликатного дела в те годы могло затронуть некоторых влиятельных особ, да и прочим принести больше вреда, чем пользы, так что с безмолвного согласования между мной и великим сыщиком я предпочёл обойти молчанием «дело Наглого Племянника», заметки о котором навсегда запечатлелись в дагерротипе моей памяти. Сейчас времена изменились, опасения остались в далёком прошлом и раскрытие той старой тайны никому уже не способно доставить бед, но я и сам похоронил её так глубоко на задворках собственных воспоминаний, что никогда более, наверное, не вытащил бы на свет божий, если бы не разбудившие меня мертвецы. Судьба прибегает иногда к помощи странных посланцев.
Решено.
Мои сегодняшние утренние часы будут посвящены переносу на бумагу именно этой истории о попавшем в неловкую ситуацию высокопоставленном государственном деятеле и предосудительном поведении старшего сына его покойного брата. А так же о том, к каким величайшим межгосударственным и даже межпланетным последствиям привело раскрытие одной вроде бы совершенно никого не касающейся личной тайны. Но не стану забегать вперёд и поведаю обо всём по порядку.
«… Вчера общественность столицы была по глубины души потрясена героизмом, проявленным молодым Эдгаром Уоттвиком, младшим сыном лорда Генри Уоттвика, парламентария и бессменного руководителя партии гуманистов, автора скандально известного манифеста «Угроза с Марса». Молодой человек, ранее считавшийся среди родственников своеобразной паршивой овцой, беспутным прожигателем жизни и повесой, не способным ни на что дельное, внезапно предстал перед изумлёнными лондонцами совершенно в ином свете, дав отпор самому Джону Поджигателю, который вот уже двенадцать лет безнаказанно терроризирует законопослушных лондонцев. Храбрый юноша ценой нечеловеческих усилий избавил от ужасной смерти свою малолетнюю племянницу, Лизу Уоттвик — единственную на сегодняшний день жертву маньяка, которой удалось выжить.
Героический момент благородного спасения невинного ребёнка из всепожирающего огня вы можете во всех подробностях рассмотреть на помещённой выше великолепной дагеррографии нашего постоянного корреспондента мистера Питера Бредли, хорошо известного широкой общественности благодаря умению всегда оказываться в нужное время в нужном месте и запечатлевать на мёртвых холодных пластинах живые и, как говорится, с пылу с жару горячие новости нашего города. Серия портретов лондонских самоубийц принесла мистеру Бредли мировую известность, и после ряда нашумевших выставок в Соединённых Штатах в адрес редакции поступило предложение от мистера Ротшильда о приобретении им оригинальных снимков за весьма солидную сумму, которую мы не будем тут приводить во избежание истерической реакции со стороны некоторой части читателей. Надо ли упоминать, что редакция, конечно же, с негодованием отвергла в высшей мере непристойное предложение. Национальные ценности не продаются — этот факт позабыли всякие мистеры Ротшильды, но никогда не забудут те, в чьей груди бьётся сердце настоящего британца!
Но вернёмся к чудовищному происшествию, которое таблоиды уже окрестили «Кошмаром на улице Буков».
В этот вечер Эдгар Уоттвик возвращался к себе домой с весёлой вечеринки, устроенной одним из его приятелей по поводу, который не смог припомнить ни один из принявших в ней участие молодых повес из числа золотой молодёжи. Будучи, по собственному его признанию, «слегка под мухой» и не очень довольный столь ранним окончанием веселья, молодой человек никуда не спешил и предоставил ногам самим выбирать маршрут, сам же просто наслаждался ночной свежестью, глазея на редких прохожих и обдумывая возможности поразвлечься. Но подходящей компании не приходило на ум, случая тоже не подворачивалось, молодой человек продрог и уже начал склоняться к мысли о том, что, как это ни печально, но веселье на сегодня, похоже, закончилось и пора возвращаться домой, когда ровно в четверть второго услышал душераздирающий женский крик с отчаянными мольбами о помощи.
Эдгар Уоттвик огляделся и понял, что забрёл довольно далеко от Челси, где на пару с другом снимал небольшую квартирку, и теперь находится в восточной части Лондона, наиболее пострадавшей от налётов кайзеровских дирижаблей и заново отстроенной уже после Великой Войны. Словно стараясь напрочь стереть из памяти ужасы Нашествия, на месте руин силами муниципалитета тогда были разбиты прекрасные сады и парки, в глубине которых скрывались комфортабельные домики в старом георгианском стиле. Здесь предоставлялось достойное жильё семьям тех парламентариев, которые в силу похвальной скромности или сложившихся печальных обстоятельств не могли себе позволить особняк на Фунт-стрит.
По счастью, этот район был знаком нашему герою, поскольку именно тут, на улице Буков, проживала семья его старшего брата, лорда Патрика Уоттвика. И вот теперь, глубокой ночью, молодой человек стоял один на пустынной улице напротив дома собственного брата. И именно из этого дома доносились отчаянные женские крики, привлёкшие его внимание.
Не раздумывая ни секунды, Эдгар поспешил на помощь, проявив тем самым лучшие качества, присущие истинному британцу. Калитка была заперта, и ему пришлось перелезть через невысокий заборчик, отгораживающий сад от улицы, а потом ещё и бежать по выложенной ракушечником садовой дорожке до никогда (как ему было хорошо известно) не запиравшегося чёрного хода, поскольку парадные двери оказались закрытыми, а на оглушительный трезвон и стук изнутри так никто и не отозвался. Дверь чёрного хода открылась легко и без скрипа, и молодой человек вошёл в хорошо ему знакомый дом, ставший в эту жуткую ночь обителью смерти.
К тому времени женские крики давно смолкли и в доме воцарилась зловещая тишина, прерываемая лишь звуком падающих капель и отчаянным стуком сердца Эдгара Уоттвика, которому в ту минуту казалось, что стук этот слышен, как минимум, за сотню ярдов. В кухне света не было, но откуда-то из глубины дома на стены столовой падали странные отсветы, неровные и словно бы вздрагивающие. Нос щекотал неприятный запах — так пахло топливо для моноциклов, Эдгар сразу узнал резкий и маслянистый аромат, поскольку и сам был любителем погонять с сумасшедшей скоростью, распугивая собак и прохожих. Этот запах, вполне естественный в гаражах и доках, показался совершенно неуместным здесь, на кухне мирного и почтенного семейства, и оттого припомнился Эдгару позже, несмотря на все пережитые впоследствии ужасы. Молодой человек прошёл через тёмную кухню и осторожно выглянул в приоткрытую дверь.
Столовая тоже была пуста — во всяком случае, так показалось Эдгару в первый миг при беглом осмотре. На труп своего брата Патрика он буквально наткнулся, огибая массивный обеденный стол, когда попытался дойти до двери, ведущей в холл и к лестницам на второй этаж.
Лорд Патрик лежал на ковре, чёрном от впитавшейся крови, и голова его была размозжена ударом тяжёлого золотого подсвечника, брошенного убийцей тут же, рядом с местом жуткого злодеяния. Похоже, убийца проник в дом, когда всё семейство уже отошло ко сну — на несчастном лорде был лишь халат, наброшенный поверх пижамы. Возможно, бывший военный офицер и бдительный отец семейства услышал нечто подозрительное внизу, где маньяк готовил сцену для своего ужасного преступления, и спустился проверить. Проявленное любопытство лишь ускорило его смерть, а вовсе не явилось причиной — Джон Поджигатель известен тем, что никогда не отпускает живым никого из намеченной им на заклание семьи. Он не торопится и не гонится за количеством — один, максимум два поджога в год, причём выбирается день, когда слуги отпущены по домам, что и позволило «Дейли трибьюн» причислить этого маньяка к наиболее радикально настроенным социалистам, ведь его карающее лезвие обращено лишь на представителей высшего света. Самое же ужасное заключается в том, что в пламени разведённого им пожара гибнут все живущие в доме обладатели голубой крови, включая беременных женщин и новорождённых младенцев.
Так должно было случиться и на этот раз. У лорда Патрика и леди Элизабет было двое детей, но эту жуткую ночь довелось пережить только маленькой Лиззи, и то лишь благодаря вмешательству провидения в лице молодого повесы…
Жену своего брата, леди Элизабет, Эдгар обнаружил на лестнице, ведущей на второй этаж. Горло несчастной было перерезано, кровь капала со ступенек — это и были те звуки, которые молодой человек услышал, ещё находясь на кухне. На бедной женщине не было даже халата поверх ажурной ночной сорочки, явно не предназначенной для взглядов никого постороннего. Поднимаясь по лестнице, Эдгар, хоть и был заворожён жутким зрелищем, всё же сумел определить источник странного освещения — им был небольшой костёр с необычайно высоким и жарким пламенем, разгоревшийся перед камином в холле. Очевидно, преступник выгреб ещё не прогоревшие угли прямо на пол и щедро плеснул сверху топлива из стоявшей тут же канистры.
Молодой человек был на верхней ступеньке, когда в одной из комнат второго этажа раздался шум борьбы и короткий детский вскрик. Позабыв об осторожности и о том, что безоружен, юноша бросился на шум и ворвался в детскую как раз в тот самый миг, когда кровожадный маньяк отбросил труп десятилетнего Вилли Уоттвика, который попытался встретить врага с оружием в руках, как и подобает истинному британцу. К несчастью, детская учебная шпага не причинила злобному маньяку ни малейшего вреда, лишь ненадолго отвлекла внимание. Но смерть несчастного Вилли не была напрасной — выигранного им короткого промежутка времени как раз хватило Эдгару на то, чтобы добежать до двери и грозным окриком привлечь к себе внимание убийцы, уже схватившего за волосы четырёхлетнюю Лиззи и намеревавшегося нанизать её на маленькую шпагу, отобранную у убитого брата, с таким же хладнокровием, с каким хозяйки нанизывают на вертел молочных поросят. Ценой своей жизни маленький герой спас младшую сестрёнку, но спас ли он её на самом деле или только отсрочил смерть на лишние пять минут — это предстояло решить лорду Эдгару. Да-да, мы не оговорились, ведь теперь, после смерти лорда Патрика, именно Эдгар стал единственным наследником сэра Уоттвика.
Джон Поджигатель оказался довольно крупным мужчиной. Зарычав и отшвырнув маленькую пленницу с такой силой, что та лишилась чувств, он бросился на Эдгара Уоттвика, размахивая детской ученической шпагой, и успел нанести своему противнику два укола в бедро, прежде чем молодой человек опомнился и смог оказать сопротивление, применив приёмы классического бокса, в коем был весьма искусен.
Преступник, похоже, не ожидал столь активного сопротивления. Он привык убивать свои жертвы подло, во сне, не способными постоять за себя, а тут наткнулся на бодрствующего и не склонного сдаваться без боя молодого мужчину, чья бурная и не всегда законопослушная юность в этот раз оказалась отнюдь не лишним козырем в рукаве. Отступив, преступник перебросил короткую шпажку в левую руку, а правой схватил тяжёлую фамильную трость Уоттвиков — эту трость сэр Генри несколько лет назад подарил своему старшему сыну, в связи с сорокалетием последнего. И с тех пор лорда Патрика нигде не видели без этой трости, вот и навстречу неожиданной смерти он тоже вышел, гордо неся седовласую голову, твёрдо ступая ногами в мягких домашних туфлях по наборному паркету и тяжело опираясь на фамильную трость. Безжалостный убийца присвоил эту трость то ли в качестве сувенира, то ли посчитав более надёжным оружием, чем золотой подсвечник.
Получив сокрушительный удар в грудь — впоследствии выяснилось, что у него было сломано как минимум одно ребро — молодой человек оказался отброшен к стене и, как выражаются боксёры, «поплыл». Он не лишился чувств, но воспринимал происходящее словно через толщу полупрозрачной воды. Он почти не почувствовал, как тяжёлая трость несколько раз с силой опустилась ему на спину, оставив страшные синяки. После чего преступник потерял интерес к неподвижной жертве и развернулся к Лиззи, которая в тот миг как раз пришла в себя и громко заплакала, зовя маму.
Лорд Эдгар так и не смог связно объяснить нашему корреспонденту, как ему удалось подняться на ноги, невзирая на многочисленные уже полученные им травмы, и не просто опрокинуть тяжёлое кресло, но сделать это так, чтобы резная деревянная спинка ударила преступника точно под колени, из-за чего тот потерял равновесие и упал, так и не добравшись до беспомощной девочки. При этом лорду Эдгару удалось перехватить фамильную трость, тем самым уравняв силы сражающихся сторон. При рассказывании этого эпизода героический юноша проявляет потрясающую немногословность. «Я его ударил несколько раз. И он убежал» — так сказал нашему корреспонденту этот поразительно скромный герой нашего времени. А на просьбу рассказать поподробнее лишь пожал плечами и беспомощно улыбнулся.
Как бы там ни было, мерзавец бежал, а лорд Эдгар был не в том состоянии, чтобы пытаться его задержать до прибытия полисменов. С маленькой Лиззи на почве всего пережитого случился истерический припадок, и она с воплями убежала от своего спасителя. Лорд Эдгар решил дать бедному ребёнку время успокоиться, а пока поискать кого-нибудь из слуг – он ведь не знал, что у тех был выходной. Шатаясь и используя фамильную трость по её прямому назначению, он заглянул в смежные комнаты. Там никого не было, зато обнаружилось орудие преступления. Большой кухонный нож для разрезания пирогов лежал на окровавленной шёлковой простынке в кроватке несчастного Вилли, сэр Эдгар узнал этот нож по наборной деревянной ручке.
Запах дыма становился всё отчётливее, а, выйдя в коридор, лорд Эдгар внезапно обнаружил, что оказался в ловушке — внизу разгорелся настоящий пожар и обе лестницы были охвачены огнём, преграждающим путь к выходу. Очевидно, преступник перед тем, как сбежать, попытался довести свое ужасающее злодеяние до конца и расплескал остатки горючего по полу и стенам первого этажа. Оставалась, правда, ещё возможность спуститься с балкона, но сделать это со сломанными рёбрами, раненой ногой и серьёзными ушибами и одному-то сложно, а если при этом придётся ещё и удерживать обезумевшего ребёнка — такая задача вообще выглядит невыполнимой.
К чести лорда Эдгара следует отметить, что он не колебался ни секунды.
С большим трудом ему удалось извлечь отчаянно сопротивляющуюся Лиззи из-под шкафа и, прижимая её к себе здоровой рукой, выбраться на балкон, спасаясь от буквально по пятам преследующего пламени. С ребёнком на руках, израненный, но не сдающийся, лорд Эдгар вылез на перила и поднял бедную девочку, спасая её от безжалостного огня. Именно в этот трагический момент его и запечатлела портативная обскура нашего неподражаемого мистера Бредли.
Лорд Эдгар не мог знать, что огонь заметили соседи, и что вызванные ими пожарные уже растянули спасательный тент прямо под балконом и готовы принять пострадавших, оказав им всяческую помощь. Что, невидимый за деревьями парка, на улице ждёт паромобиль скорой, и водитель умело поддерживает в котле постоянное давление, позволяющее машине в любой момент сорваться с места, увозя нуждающегося в неотложной помощи пациента.
Следует, кстати, отметить, что физически бедная Лиззи почти совсем не пострадала, но вот душевные травмы оказались куда серьёзнее. Пережитые ужасы самым неблагоприятным образом сказались на внутреннем состоянии ребёнка, вызвав глубокое умственное расстройство. Как объяснил доктор Куинсли, профессор психологии королевского университета, в пострадавшем мозгу произошло совмещение образов спасителя и кровожадного убийцы, и теперь с несчастной случается истерический припадок каждый раз, когда она видит своего дядю Эдгара. Профессор предложил родственникам не отчаиваться и вооружиться терпением, поскольку нет лучшего лекаря, чем время, а детская психика очень упруга, и новые впечатления перекроют столь травмирующее событие, сначала оттеснив его на задний план, а потом и окончательно заместив. Бедному же лорду Эдгару во избежание рецидивов у племянницы лучше пока не встречаться со спасённой малышкой и впоследствии не напоминать ей о происшедшем.
Но маленькая Лиззи — не единственная, от кого наш нечаянный герой так и не дождался благодарности. Собственный отец, сэр Генри Уоттвик, так прокомментировал случившееся: «И почему из трёх сыновей у меня остался только самый паршивый?!» И, хотя адвокаты и просили не придавать вырвавшимся у находящегося в шоке старика словам особого значения, но фраза эта очень показательна и чётко определяет позицию старого лорда по отношению к младшему сыну. Даже оказавшись героем, молодой человек всё равно не добился благосклонности от родного отца.
3
Эра Мориарти.
Мертвые и живые
Глава 3 Герой нового времени. Часть 2
Вглядитесь в это мужественное лицо — оно прекрасно! Страх на нём перемешан с решимостью довести до конца нелёгкое дело настоящего героя, а здоровая злость лишь подчёркивает мужественные черты. Вы не найдёте тут бездумной глупой отваги новобранца, не понимающего, насколько может быть опасным затеянное им. Нет! Перед нами человек, до конца осознающий всё, но при этом не дающий власти над собой страху и опасениям, готовый рискнуть собственной жизнью ради спасения невинного ребёнка и не ждущий за это благодарности ни от кого. Перед нами — настоящий герой…»
— Какую редкую чушь вы, однако, читаете, дорогой мой Ватсон!
Вздрогнув, я оторвался от передовицы «С пылу, с жару», газетёнки довольно скверного пошиба, на большую чёрно-белую дагеррографию в которой смотрел уже довольно долгое время, не в силах разобраться, что же именно тут не так.
— Действительно, чушь редкостная… но как вы догадались? Вы ведь не читали этого номера, я сам разрезал доставленные распечатки…
— Вы так любезны, Ватсон, что вот уже полчаса демонстрируете мне роскошный портрет нашего милого мистера Эдгара Уоттвика… ах, извините, теперь уже лорда Эдгара… трудно не узнать лицо, которое третий день кряду пялится на тебя со всех газетных тумб и новостных реостатов. «С пылу, с жару» что-то припозднились и не оправдывают своего названия, хотя даггер у них хорош. Но вас-то чем привлекла эта газетёнка?
Я смущённо опустил газету, неосторожно звякнув бронзовыми фалангами протеза по серебряному подносу. Сказать правды я не мог, но слишком хорошо знал своего друга и компаньона, чтобы понять – просто так он не отстанет. Лишённое мимики лицо не позволило бы мне изобразить хмурую задумчивость, но я давно уже научился выражать подобные эмоции при помощи жестов. Вот и сейчас я с деланным равнодушием пожал плечом и пошевелил бронзовыми пальцами, словно проверяя плавность работы их шарнирных сочленений. И ответил, стараясь выказать куда меньшую заинтересованность, чем испытывал на самом деле:
— Не знаю. Просто… что-то здесь не так.
Отложив свежеотпечатанный газетный лист на поднос, я откинулся на спинку удобного кресла. Мне бы очень хотелось добавить, что хотя я и терялся в догадках по поводу личности преступника, ответственного за кошмарное злодеяние на улице Буков, но одно знал твёрдо — Джон Поджигатель не имеет к нему ни малейшего отношения. Семейство Уоттвиков не относилось к Подконтрольным. Даже близко не стояло…
Но я, разумеется, не мог сказать ничего подобного – иначе слишком многое пришлось бы объяснять.
— Поразительная догадливость, мой друг!
Даже моё не слишком чувствительное к интонационным нюансам ухо уловило, что надтреснутый голос великого сыщика полон едкого сарказма. И это позволило мне промолчать. Нет, я не обиделся. Но если Холмс решит именно так – что ж, может быть, так будет и лучше. Возможно, он прекратит расспросы, а если даже и нет – мнимая обида позволит мне молчать и далее, не вызывая лишних подозрений.
Но Холмс, конечно же, не был бы Холмсом, если бы не сообразил всего этого куда быстрее, чем я.
— Поразительная догадливость, — повторил он уже намного мягче. — И столь же поразительное преуменьшение, мой друг. Здесь не так абсолютно всё!
— Так вы не согласны с мнением газетчиков, будто это новое злодеяние Поджигателя? — спросил я осторожно, глядя в сторону и стараясь, чтобы интерес мой выглядел не более чем праздным.
В ответ знаменитый детектив хрипло рассмеялся.
— Чушь! Конечно же, он тут совершенно ни при чём. Кем бы он ни был.
Надеюсь, мне удалось скрыть облегчение точно так же, как ранее — заинтересованность. Мне показалось, что прервать разговор сейчас будет неверным ходом, и я продолжил:
— Но что за мерзавец прятался под его личиной? Какой-то случайный бродяга, застигнутый хозяевами врасплох? Промарсиански настроенный экстремист? Кто мог задумать и совершить такое злодейство? — теперь, когда гнетущее напряжение если и не исчезло совсем, то существенно уменьшилось, мне действительно сделалось любопытно.
Знаменитый сыщик посмотрел на меня чуть ли не с жалостью.
— Бродяга, который бросает золотой подсвечник только потому, что кого-то им убил? Экстремист, приходящий в дом жертвы безоружным — вспомните, чем он орудовал поначалу? Подсвечник мы уже упоминали, странноватое оружие для настоящего экстремиста. Далее — захваченный на кухне нож, отобранная у лорда Патрика трость и детская шпага… все четыре предмета взяты на месте, непосредственно в доме. Кем бы ни был наш преступник, первоначально убийство не входило в его планы, иначе бы он заранее подумал и об оружии. Нет, до получения тростью по той части тела, которую газетчики деликатно поименовали «спиной», наш негодяй об убийстве и не помышлял.
— Вы имеете в виду… — не договорил я, поражённый.
— Именно, — улыбка Холмса была кривоватой и не очень радостной. – Я имею в виду новоиспечённого лорда Эдгара, столь справедливо названного героем нового времени. Вот уж действительно, герой новой эры — эры Мориарти!
— Но каким образом, Холмс? — я бы и сам не мог толком объяснить, о чём именно спрашивал — о способах действия убийцы или же о дедуктивных догадках моего друга. Но знаменитый сыщик всё понял правильно, начав отвечать на оба вопроса одновременно.
— Даже если бы я и не знал, какой мерзкий маленький хорёк этот новоявленный герой, то и тогда бы его выдало время. Вечеринка, на которой он развлекался, закончилась около часу ночи, это традиция, раньше подобные вечеринки не заканчиваются. И потому наш пройдоха никак не мог уже в четверти второго оказаться у дома брата, чуть ли не на другом конце города, просто «неспешно прогуливаясь и наслаждаясь свежим воздухом». Тем более, что воздух в ту ночь действительно был довольно свежим и прогулкам не способствовал. Нет, добраться до дома брата вовремя будущий лорд мог только на моноцикле, да и то, если всю дорогу гнал, как сумасшедший. Не удивлюсь, если брошенный байк обнаружат в ближайшем парке. А у гонщиков всегда в запасе лишняя канистра горючего. Если к этому добавить то обстоятельство, что упомянутая вечеринка была устроена для карточной игры, то становится ясна и цель визита Эдгара к старшему братцу, ранее неоднократно снабжавшего непутёвого младшенького средствами на покрытие долгов чести.
Но в этот раз что-то не срослось — то ли сумма оказалась слишком велика, то ли старшему брату надоело, и он решил поучить младшего уму-разуму теми средствами, которые исстари практиковались в их семействе. И отходил непутёвого тростью пониже спины. Тот не стерпел обиды и убил старшего брата. Когда же осознал, что наделал, то пришёл ко вполне логичному для подобных хорьков выводу, что единственный выход в сложившейся ситуации — это свалить вину на знаменитого маньяка. То, что для этого придётся вырезать всю семью брата вместе с двумя малолетними племянниками, показалось нашему герою вполне приемлемой ценой. Кстати, ещё одно незамеченное полицией доказательство моей правоты — раны от ученической шпаги. Они обе пришлись на бедро, что явственно указывает на поразительно малый рост нападавшего. Вилли действительно был храбрым мальчиком и пытался защитить и себя, и сестру. Вот кто настоящий герой этой трагедии, Ватсон! Но его подвиг так и останется никому не известным – впрочем, как и большинство подвигов настоящих героев.
Не знаю, почему не оказала сопротивления леди Элизабет, ведь материнский инстинкт должен был толкнуть её на борьбу. Может быть, она испугалась за детей и понадеялась, что непутёвый родстенничек ограничится только взрослыми? Если так, то она просчиталась – Эдгар не собирался оставлять живых свидетелей. Но когда новоиспечённый лорд намеревался покончить с последней представительницей рода, появилась вся королевская рать в лице доблестных пожарных…
Холмс подошёл к журнальному столику и постучал мундштуком своей любимой глиняной трубки по передовице.
— А снимок-то и на самом деле хорош. Эмоции схвачены верно, только вот интерпретированы неточно. Тут вам и страх, и твёрдая решимость, и злость… Представляю, в какое бешенство он впал, обнаружив под балконом ораву непрошенных свидетелей.
— Вы собираетесь проинформировать полицию? – спросил я нейтрально, надеясь на отрицательный ответ. Холмс раздражённо пожал плечами:
— Зачем? Когда даже сам сэр Генри предпочитает молчать… а ведь он-то наверняка знает правду! Если после неудачного падения среднего сына Гарри с лошади во время братской охоты он ещё только подозревал что-то подобное, то теперь у него наверняка не осталось ни малейших сомнений. Но он молчит. Значит, промолчим и мы. Уважим волю старика, потерявшего всех троих сыновей…
Холмс быстро вышел из гостиной, я лишь успел увидеть стремительный белый отблеск в прорези кривой усмешки. Вернулся мой друг довольно быстро, буквально через несколько минут, уже облачённый в знаменитую пурпурную крылатку и цилиндр такого же оттенка, писк моды прошлого сезона. Речь знаменитого сыщика звучала немного невнятно, словно он по какой-то неведомой прихоти предпочитал говорить сквозь зубы.
— Передайте мисс Хадсон, что я ушёл. К ужину не ждите…
С этими словами мой друг удалился по своим ночным делам.
А я остался сидеть в кресле, уставившись в тёмное окно на мрачный чёрно-багровый пейзаж лондонских доков. Это окно выходило в сторону Собачьего острова, и черного в нём было намного больше, чем багрового, Уайтчепельское Пекло бросало кровавые отблески на хрустальную Кровлю с другой стороны «Бейкерстрита», а тут далёкие фонари казались скорее жёлто-зелёными из-за вечного городского тумана. Район лондонских доков оставили открытым всем стихиям, здесь располагалась вторая по величине причальная станция дирижаблей и Кровля бы только мешала. Чёрные трубы, чёрный дым, чёрные провалы улиц с редкими брызгами чахоточных фонарей. Если посмотреть вверх, то ничего не изменится: чёрного беззвёздного неба почти не видно за чёрными тушами воздушных левиафанов. В мыслях моих тоже преобладает чёрное.
Последнее время я часто сижу вот так – тут или в своей каюте, глядя в панорамное окно во всю стену или маленький иллюминатор, неважно. Я всё равно вижу лишь черноту. Просто сижу, смотрю за окно и жду сигнала мобильного телеграфа. Ни о чём не думая, ни о чём не жалея, ни на что не надеясь. Хотя нет, последнее, пожалуй, неверно – я всё-таки надеюсь, пусть с каждым разом надежда эта и становится всё эфемернее. Последние двадцать пять лет я всё время жду сигнала, даже если большую часть суток мне и удаётся не помнить об этом.
Жду и надеюсь, что прошлый сигнал всё-таки окажется последним…
Почему они так хотят детей?
Ведь они же давали подписку, каждый из них! И всё равно, снова и снова. Словно не знают, словно забыли, хотя как можно забыть о таком? Аристократа нельзя подвергнуть принудительной стерилизации, но настоящий джентльмен никогда не нарушит данного слова, так мы рассуждали тогда, и значит, подписка гарантирует… должна была гарантировать. Так почему же год за годом всё повторяется снова и снова? И кто-то снова и снова решает, что законы писаны не для него. Не часто, максимум раза три за год, ну — четыре, но — год за годом, из раза в раз, снова и снова… И снова будут гибнуть невинные, словно война не окончилась почти четверть века назад. Обязательно будут гибнуть, если не успеть вовремя. Значит – надо успеть. И мобильные телеграфы нескольких отставников-ветеранов, таких же невзрачных осколков минувшей войны, как и ваш покорный слуга, отстучат кодовую фразу, которую любой из нас опознает с первых же тактов, даже я, хотя вообще-то не слишком хорошо воспринимаю телеграфные сообщения на слух.
Это было уже под конец Великой войны, ещё один секретный проект Её Величества, о котором я не имею права распространяться. Бригады Z обеспечили коренной перелом в ходе военных действий, успех суперсолдат окрылял и требовал новых экспериментов. Почему бы не пойти дальше? Почему бы не рискнуть? Если наши враги вовсю работают с евгеникой, то почему бы и нам не использовать её же – только иначе? Не отсев ундерменшей, а совершенствование человеческой и нечеловеческой природы. Удачные эксперименты по морофикации? Прекрасно, но мало! Мы чувствовали себя богами, когда из живого делали нечто ещё более живое и даже разумное. Нам было мало подопытного зверья. Мы горели желанием поработать с человеческим материалом, убирать недостатки, и главный из них – уязвимость и смертность. Новые люди нового времени не должны были страдать от подобных нелепостей.
Конечно же, мы пошли по проторенному пути – так было проще, предварительная работа проведена, полевые испытания показали полный успех, генетического материала хоть отбавляй. Так зачем же биться головой в открытую дверь и изобретать моноцикл? Конечно же, мы использовали те идеальные (ну, во всяком случае, тогда нам казавшиеся идеальными) прототипы, что имелись в нашем распоряжении. Идеальный солдат – уже наполовину идеальный представитель нового времени, во всяком случае, он куда ближе к новому человеку, чем все прочие, что пока ещё живы. Заблокировать агрессивность, усилить самоконтроль и ответственность, патриотизм, опять же. Пусть не в нём самом, он уже состоялся и не подвержен изменениям, но в его детях – почему бы и нет? Конечно же – исключительно добровольцев, в них не было недостатка. Мы выбирали лучших из лучших, не желали ограничиваться полумерами и хотели только самого высшего качества. Не было недостатка и в суррогатных матерях – все работавшие в проекте женщины горели желанием сделать своё участие ещё более весомым и ценным. Лаборантки, медсестры, врачи — в последние годы войны было уже много женщин-врачей. Может быть, в том и была наша первая ошибка, что мы в качестве суррогатных матерей использовали живых? Будь те первые матери тоже из ревитализированных – может быть, всё бы и обошлось?
Я лгу самому себе. Конечно бы не обошлось. Но неживых было бы не так жалко. Наверное…
Не все из нас были дипломированными медиками, но все исповедовали древний врачебный принцип изначальной апробации экспериментального лекарства на самих себе. Я тогда оказался слишком увлечён наукой и не успел. Мне повезло.
Проект закрыли сразу же после первых трагедий, как только увидели и поняли, что это не случайность. Что именно вот такое и будет рождаться у этих новых людей, и не в третьем-четвёртом поколении, а сразу же. И никаких улучшений, даже минимальных, и никакого контроля и в помине – мёртвое неспособно изменяться, это свойственно лишь живой материи. Скандал удалось замять, кровь замыть, да и не так уж её много было на фоне минувшей войны. Со всех участников взяли строжайшую подписку о неразмножении.
Хорошо ещё, что никто из Изменённых (Подконтрольных, как мы их называем) не может прожить вдали от Пекла, и потому до сих пор не покинул пределов Лондона. Можно даже сказать, что Кайзер оказал нам услугу, уронив на город две атомные бомбы, чья огненная начинка потихоньку прожигает себе дорогу к центру Земли, по пути щедро делясь энергией, как видимой, так и невидимой. Новые люди оказались наиболее чувствительны к радиации. Вездесущей и невидимой – именно поэтому эксперименты в других местах не увенчались успехом, и поэтому же Подконтрольным нет жизни нигде, кроме Лондона, а в нашем городе им никуда не скрыться от бдительного присмотра ветеранов.
Но они всё равно пытаются.
И гибнут.
А ещё они пытаются прятаться — меняют внешность и имена, скрываются, переезжают… и рожают детей — если им кажется, что спрятались они достаточно надёжно. А потом я дожидаюсь сигнала, и приходится… не хочу, но приходится, я ведь тоже давал подписку, и, в отличие от них, я понимаю, что закон есть закон. И для чего он нужен, я понимаю тоже. Я – скверный сыщик и не смог бы их выследить при всём желании. Но мне и не надо. Выслеживают другие. Мне же дают сигнал, когда наличие преступной беременности установлено точно и выбран день с наименьшим количеством посторонних жертв, в идеале – вообще без них. Прийти. Уничтожить нарушителей. Убедиться, что они действительно умерли. Я врач и не допускаю ошибок – полагаю, именно поэтому меня и выбирают чаще прочих. А дальше – милосердный огонь даст окончательное прощение и уничтожит улики, и по столице пойдут гулять новые слухи о Джоне Поджигателе…
Как они могут?
Ведь они же видели дагеррографии жертв, и сухие протоколы вскрытий, и отчёты полиции – когда мы осознали жизненную необходимость подписки, то постарались, чтобы она не была голословной и умозрительной для каждого, подвергшегося ревитализации. Наиболее недоверчивых возили к семьям жертв, показывали уцелевших. Среди Подконтрольных нет ни одного, кто бы не знал в точнейших деталях и всех кошмарных подробностях. Они знают. И при этом — снова и снова, словно лемминги, ведомые губительным инстинктом, и только смерть способна их остановить. Только огонь. Снова и снова.
Хорошо, что с каждым годом работы всё меньше. Может, сказались публичные казни. Ведь для них устраиваемые мною и другими ветеранами пожары – именно казни, публичные и устрашающие. В отличие от простых обывателей подконтрольные отлично понимают, что происходит. Может быть, мы всё-таки добились желанного результата и они испугались если и не деяний своих, то хотя бы суровости и неотвратимости воздаяния? Или же просто падает число самих подконтрольных. Их ведь было не так уж и много, тех добровольцев. Меня это не особо волнует. Меня волнует другое.
Почему они так хотят детей, что заставляют меня всё время ждать сигнала?
Впрочем, и это уже не особо. С годами я становлюсь всё равнодушнее, и это меня уже даже почти не пугает.
Проклятая статья, разбередила…
Надеюсь, завтра я снова сумею забыть.
Перед рассветом меня разбудили мертвецы.
Шум, который некрограждане подняли далеко внизу, у ворот судоверфи, громогласно отстаивая свои якобы попранные живыми права, был совершенно невыносим. Когда же за дело взялись штрейкбрехеры из партии «сторонников человечности» — как в последнее время стыдливо именуют себя бывшие гуманисты, а потом и сотня лондонских бобби с полутораярдовыми – в расчёте на толстокожесть и нечувствительность усмиряемых – дубинками из ясеня и клёна, я окончательно оставил попытки вернуться в объятия Морфея. А потому с тяжким вздохом снял с головы подушку, которой стремился отгородиться от внешнего мира, пристегнул механистический протез и, вооружившись стаканчиком бренди и набитой трубкой, прошёл сквозь салон на обзорную галерею, что кольцом опоясывала «Бейкер-стрит 221-б» по миделю. Там, опершись на резные перильца и выдохнув в лондонский смог первую за этот день порцию ароматного дыма, я проснулся окончательно.
Впрочем, мне, как литератору и жизнеописателю, следовало бы подбирать более точные слова. Проснулся! Какой милый и уютно-старомодный эвфемизм. Среди прогрессивной молодёжи так сейчас говорить не принято. Наша милейшая и суровейшая мисс Хадсон, к примеру, по утрам предпочитает «включаться» – нейтральный термин, одинаково подходящий и ей самой, и управляемому её очаровательными ручками аналитическому автоматону по имени Дороти. И даже в речи моего знаменитого друга нет-нет, да и проскальзывают подобные словечки, заставляя меня в полной мере ощущать собственную викторианскую устарелость. Да, я старомоден. И утром по-прежнему люблю именно просыпаться, во всех смыслах этого слова. А по ночам предпочитаю отдыхать, хотя та чернота, в которую я погружаюсь при этом, мало напоминает обычный сон. Но она мне нравится, эта абсолютная чернота. Она намного приятнее тех кошмаров, что изводили меня в первые послевоенные годы. Помнится, я тогда пребывал в полном отчаянии и по профессиональной привычке военврача действовать решительно готов был на самые жёсткие меры – в том числе и вообще исключить сон из раздела доступных мне удовольствий. Хорошо, что нашёлся не такой радикальный метод. Все мы рабы старых привычек. И хотя после пройденного более тридцати лет назад в спец-войсках Её Величества усиленного курса алхимической обработки я не нуждаюсь во сне, но он по-прежнему доставляет мне удовольствие. Так зачем же отказываться от маленьких радостей?
Впрочем, бессонницей я тоже не страдаю. Хотя и не сказать, что особо ею наслаждаюсь – скорее, просто принимаю как данность и по мере необходимости стремлюсь извлекать из подаренных лишних часов бодрствования максимально возможную пользу. Читаю, фантазирую очередную главу о приключениях безымянного героя, секретного номерного агента на службе Короны, или же веду документальные записи о ничуть не менее интересных расследованиях моего знаменитого друга и компаньона. Ну или вот как сейчас – размышляю о человеческой глупости, не позволяющей доблестным ветеранам Великой Войны осознать все выгоды некрожизни в современной Британии, просвещённой стране почти что уже середины двадцатого века. Боже, как летит время… Впрочем, вряд ли среди сегодняшних демонстрантов есть хотя бы один ветеран – они-то как раз понимали ценность и жизни, и времени, и не стали бы тратить его на подобную глупость.
В том, чтобы быть не вполне живым, есть масса достоинств. Некоторые из них очевидны для всех – к примеру, мёртвого человека чрезвычайно трудно убить. Не то чтобы совсем невозможно, при должном упорстве нет ничего невозможного, но трудно – да. Впрочем, одними только неуязвимостью, жизнестойкостью и почти пугающим долголетием плюсы постсмертной жизни не ограничиваются, и сегодня это понимают многие. Конечно, некровозрождённому некоторое время приходится привыкать к новому состоянию и перестраивать как режим существования, так и способы восприятия окружающего мира. Новые привычки не вырабатываются за один день или даже неделю, иногда требуются долгие месяцы, но скажите мне, куда спешить мертвецу? Ему принадлежит всё время вселенной. И если бы меня спросили, я бы посоветовал тем нашим мёртвым собратьям, о чьи укреплённые рёбра и непрошибаемые хребты сейчас ломают свои ясеневые и кленовые дубинки доблестные полицейские у ворот лондонской верфи, не тратить его на бессмысленные попытки отстаивания того, что и так уже восемь лет как закреплено законодательно. Впрочем, они бы могли на меня за это обидеться, ведь слово «мёртвый» ныне не употребляют, считая оскорбительным. Малолетние хулиганы, конечно же, все ещё продолжают писать на стенах домов «зомби форево!», а то и что похлеще, но приличные граждане делают вид, что не замечают подобных непристойностей. «Человек с альтернативным способом жизнедеятельности» – вот как сегодня называют некрограждан. Мир меняется, и с каждым годом всё стремительнее.
А новый мир требует новых героев.
Полвека назад я согласился участвовать в создании оружия массового поражения. Шла Великая Мировая война, ежедневно гибли тысячи людей, города лежали в руинах, Лондон бомбила кайзеровская авиация – и я не видел иной альтернативы прекратить это безумие. Был ли я тогда прав или нет? До сих пор не уверен. Мне казалось, что надо просто делать то, что должно, а время само всё расставит по своим местам. Но вот прошло полвека, времена изменились самым радикальным образом – а я до сих пор не уверен, был ли так уж прав тогда и не существовало ли иного пути, не такого страшного и кровавого?
К группе ветеранов, после окончания войны взявшей на себя заботу о ликвидации отдалённых последствий наших военных разработок, я не примыкал. Я просто с самого начала был её частью, это подразумевалось как бы само собой. Ведь кто же, если не мы? Если не я. Был ли я тогда более прав – не знаю, никогда не задумывался о правовой стороне вопроса, просто делал то, что должен был. И то, чем я занимался тогда на ночных улицах Лондона, нравилось мне ничуть не более того, что приходилось мне делать ранее в секретной лаборатории. Но в этом неприятии не было ничего необычного – такова профессиональная специфика любого врача и, пожалуй, было бы странно как раз, если бы доктору нравилась болезнь, уничтожением которой он вынужден заниматься.
Недавно, проглядывая дневники тех лет, я обнаружил историю одного расследования, очень символично названную мною «Герой нового времени» и по понятным причинам так нигде и не опубликованную. Те записки представляют из себя описание одного из самых коротких расследований Шерлока Холмса, занявшего не более трёх минут и названного самим знаменитым детективом «делом на полсигары». Дело о пожаре и зверском тройном убийстве, помнится, оно очень сильно меня растревожило. Настолько, что я не просто записал всё по свежим следам, как и полагается добросовестному биографу, но и позволил себе слишком уж разоткровенничаться. Разумеется, текст не предназначался для публикации, и я отлично это понимал. Сейчас трудно поверить, но в те далёкие годы столь откровенный рассказ мог бы вызвать в лондонском обществе настоящий шок и привести к народным волнениям, чего я менее всего желал. Поэтому я просто записал всё, что мог, даже привёл целиком текст газетной статьи, послуживший своеобразным спусковым механизмом, — и отложил написанное в дальний ящик, уверенный, что оно никогда не увидит свет.
Однако времена действительно изменились и сегодня та старая история не может уже вызвать ничего, кроме лёгкого интереса, а потому я, пожалуй, уступлю давлению редактора и разрешу ему опубликовать «Дело о герое нового времени» без купюр.
Как я уже упоминал, всё началось с газетной статьи…