Если вас ударили по правой щеке,
подставьте левую — челюсть встанет на место.
Народная мудрость.
Сергей Петрович Броль прижался лбом к заляпанному стеклу автобуса. За десять благополучных лет он практически забыл, что такое общественный транспорт. Не выспавшиеся и чересчур агрессивные сограждане с устойчивым ароматом перегара, едущие утром на работу. Или те же люди, только потные, вымотанные до бесчувствия в вечерний час пик. Забыл, что такое крикливые и сварливые тетки, пройти возле которой рядом — уже покушение на невинность ее объемных сумок. А если ненароком попросишь такую мамзель убрать ногу с любимой мозоли, то рискуешь оглохнуть от малоцензурных воплей. Забыл, что такое открытые бутылки и банки с пивом или джин-тоником в руках накачанных алкоголем сопляков, которые размахивают ими направо и налево, посылая тебя далеко и надолго в ответ на корректные замечания и вежливые просьбы утихомириться. В общем, все эти удовольствия он совершенно запамятовал. А сейчас вдруг пришлось окунуться в воспоминания, вернее, эти воспоминания вдруг разом обрушились на его забубенную головушку потоком холодной воды и отвратительно-грязной реальностью. И все это по вине синоптиков и ментов. Вот уж щучьи выкормыши. Видел он их всех в белых тапках одноразового использования, и все их розыскные мероприятия в том же узком деревянном интерьере. Больше недели впустую воздух сотрясают, бумаг перепортили пачки четыре своими безграмотными рапортами. А толку даже меньше, чем с гулькин нос.
Автобус дернулся, Сергей Петрович смачно стукнулся о поручень. Прокомментировал со всей изобретательностью прожженного главного редактора. Пацаненок, старательно надувающий розовый пузырь, посмотрел на него с немалым уважением. Броль приободрился, но от осуждающего взгляда растрепанной тетки с мокрым безразмерным зонтом как-то сник. Водитель снова резко затормозил, Броля швырнуло прямо на даму с зонтиком. Во взгляде паренька с жвачкой мелькнуло сочувствие, женщина, напротив, преисполнилась энтузиазмом.
Буркнув извинения, Сергей Петрович кое-как выпрямился, потер бок. Чуть-чуть левее — и последствия были бы гораздо печальнее. И кто придумал делать у абсолютно мирных зонтиков такие громоздкие ручки, по крепости мало чем уступающие бейсбольным битам? Таким зонтиком от любых хулиганов отбиться можно. Броль причмокнул, пассажиров мотануло в третий раз, настроение упало и метров на сто закопалось ниже уровня асфальта. Шишка на лбу помогла вернуться к действительности… очень мокрой действительности.
Ливень перевыполнил все нормы по осадкам, в сумме как минимум на пять лет вперед. Мутноватая водичка мирно плескалась на уровне дверных ручек легковых автомобилей. Транспорт встал намертво. Горожане вооружились навыками своих предков по Дарвину и активно карабкались на чахлые придорожные каштанчики. Самые сообразительные покоряли пластиковую крышу автобусной остановки.
Солидные тетеньки, уподобляясь горным козочкам, заскакивали на каменный парапет. Они уже не прикрывались зонтиками от дождя, а измеряли глубину настырно подбирающейся к ногам воды. Прибывшие спасатели сначала растерянно почесали в затылках, потом начали эвакуацию людей с симпатичных девушек. Покуда переносили мокрых красавиц, все были довольны. Спасатели ощущали себя полноценными рыцарями, к тому же на красивой фигурке мокрые джинсы, свитерки и рубашки смотрятся очень сексуально. Девушки отлично вошли в роль средневековых принцесс: томно вздыхали, закатывали глазки и с не девичьей силой цеплялись за своих спасителей.
По проспекту вдоль набережной, вальяжно покачивая боками, дефилировали перегруженные резиновые лодки. Среди них сиротливо сновала одна деревянная. Чтобы отвязать ее от причального кольца, парню с лодочной станции пришлось нырять с маской и ластами. С десяток катамаранов и узких байдарок оказались полностью затоплены — река не просто вышла из берегов, а совершила настоящий марш-бросок почти на полкилометра. Волны перекатывались уже через капоты автомашин, на ливневых канализациях бурлили водовороты. На крыше легковушки цвета спелой вишни бился в истерике прилизанный и слишком лощеный молодой человек. Его вопли о гибели новой и весьма дорогой для сердца и кошелька машины гармонично вплетались в какофонию прочих звуков: ругани, выкриков, воплей, тяжелого гула бушующей воды.
Водитель автобуса с озабоченным матерком вручную покореженной железякой отжимал дверки. Мужики, по виду явного рабоче-пролетарского происхождения, старательно ему помогали, создавая еще больше непристойного шума. Щупленький мужичонка интеллигентно свинчивал молоточек для пожарных случаев. Какой-то умник старательно высаживал стекло. Россыпь стеклянных брызг прыснула наружу, недоумок выскочил следом. Ему почти повезло: основательно окунулся, а так… отделался легким испугом, порезанным локтем и царапинами по всему телу. Тетка с зонтиком испуганно закудахтала, когда из выбитого окошка на нее щедро плеснуло.
Хлипкие автобусные дверки с противным взвизгом разошлись в стороны, водитель радостно пожал руки своим добровольным помощникам. Пассажиры с сердитым ворчанием подняли ноги. Вода, прежде сочившаяся тонкими струйками сквозь дверные щели, потоком хлынула внутрь. Молодая парочка, рассудив, что мокро и там и здесь, выпрыгнула на тротуар. Невысокой девушке воды было по грудь. Больше желающих выйти не оказалось. Народ дружно полез на кресла.
Сергей Петрович тоже стоял на сидении, изогнувшись буквой «зю». Что это за буква он не понял до сих пор, но она у него упорно ассоциировалась с каракатицей, хотя этого загадочного зверя он тоже никогда не видел. Голову пришлось вжать в плечи, спину согнуть так, что актер, сыгравший прославленного горбуна, удавился бы от зависти на собственном галстуке. А самое худшее — стоять приходится, прижимаясь к растрепанной тетке. Под боком муляет зонтик. Выбор невелик: либо по колено в воде, либо в тесных дружеских объятиях с теткой и каким-то типом. По-другому втроем на двух посадочных местах было не расположиться.
Броль чихнул, ухитрившись упереться носом в шикарный бюст взлохмаченной мадам. Та с придыханием пожелала ему доброго здоровья. Сергей Петрович вдохнул аромат приторно сладких духов, мельком подумал, что дама, видно, вылила на себя не меньше двух флаконов, и разразился целой серией оглушительных чихов. Тетка с готовностью подставила грудь. Но на сей раз ее любезностью Сергей Петрович не воспользовался, чудом вывернувшись, он предпочел уткнуться в окно. «Картина маслом и хлебом. Причем… масло просрочено, а хлеб заплесневел.», — мрачно подумал главный редактор.
Катастрофа в городском масштабе набирала обороты. Мускулистые спасатели бодро шлепали по пояс в воде, отчасти бережно и нежно перенося на руках в относительно сухое место девушек бальзаковского возраста. Барышни хрупкостью не отличались, и периодически спасатели вместе со своей ношей плюхались в воду. Благо осенняя водичка было не по календарю теплой и вполне гостеприимной.
Добрая душа, обитающая на первом этаже ближайшего от проезжей части дома и не чуждая прелестей отдыха на природе, спешила на помощь в рыбацких сапогах до ушей и с зажатой подмышкой лодчонкой. Броль невесело усмехнулся, наблюдая, как мужчина в толстой брезентовой куртке со всем добром выползал из окна. Говоря по правде, Сергей Петрович с удовольствием бы обменял свой дорогой костюмчик, купленный в фешенебельном бутике, на простую но добротную экипировку рыбака. В мокром деле не до личного престижа.
Молодежь и мужики порешительней покинули тонущий автобус самостоятельно. Один джентльмен даже протянул руку помощи леди, то есть без церемоний выловил споткнувшуюся девушку из воды и деликатно похлопал по спинке или куда он там попал ладонью — в воде особо не разберешь. Но спасательные мероприятия пришлись утопающей по нраву. Какой-то молодец спортивным брассом пересекал улицу. Пацаненок с жвачкой тоже сунулся было наружу, погрузился с головкой, нахлебался грязноватой жидкости и на четвереньках вполз обратно в салон, хныча и отплевываясь.
В автобусе остались самые стойкие, ожидая помощи. И она наконец-таки пришла: четверо подуставших спасателей. Ребята настолько вымотались от таскания тяжестей в сложных погодных условиях, что сил у них не осталось даже на сквернословие. Знаками показали выходить по одному. Пассажиры моментально, сказалась привычка, образовали очередь. Когда подошел черед Броля эвакуироваться на закорки спасателя, у главного редактора проснулось нездоровое чувство юмора. Особенно его развеселил детский вариант игры в коники… в морские коники.
Спасатель натужно волок его, согнувшись, едва не касаясь воды подбородком, хрипло дышал и сквозь зубы смачно костерил погоду и особенно природу, которая: первое, ниспослала этот ливень, второе, обделила разумом проектировщиков сливных канализаций и третье, щедро наградила весом этого мужика (Бролю явственно послышалось: «мудака»), которого он вынужден тащить на себе.
После короткого путешествия — от автобуса до лестницы, ведущей на второй уровень проспекта — Сергей Петрович напоминал откормленную, но необычайно мокрую курицу, вернее, петуха — слипшиеся волосы встали причудливым хохолком. Встряхнувшись, главный редактор потрусил наверх, размышляя о том, что он выиграл, дождавшись транспортировки. Приятного выходило мало: обругали, не прямым текстом, но все равно обидно, замочили, бумаги из дипломата напрочь утеряны для него лично и для общества. Порадовал мобильник: новомодная штучка заносчиво верещала подшибленным поросенком, видно, с телефончиком в салоне не обманули: серая коробочка была действительно водостойкой, чего не сказать про внутренности и отверстие для подзарядки. Сергей Петрович ковылял по лестнице, а ему вослед несся громогласный крик водителя автобуса: «Капитан не покинет свой четырехколесный корабль!».
***
Любите природу, мать вашу, несмотря на то, что она с вами сделала. Но еще лучше любить ее на расстоянии, как навязчивого родственника. Чем дальше, тем роднее. По каналу «Дискавери» или «АнималПланет» природу любить еще удобнее. Полеживаешь себе на диванчике, в тепле, светле и уюте. Без всякого напряга и весь такой преисполненный любовью наблюдаешь, как стая львов заваливает и рвет на куски отбившегося от стада буйвола. А уж на брачные игры животных посмотреть порой очень увлекательно, даже поучительно. Но при непосредственном, недобровольном и затянувшемся контакте с этой самой природой искренние чувства не то чтобы притупляются, но обостряются до предела… до предела ненависти.
Холод, усталость, подкашивающиеся колени, ноющие мышцы, завывающая пустота в желудке — любоваться природой в таком состоянии не придет в голову и отъявленному мазохисту. К этой категории Роман никогда не принадлежал и впредь не горел желанием к ней присоединиться. Хотя и мелькали у него до конца не оформившиеся мыслишки насчет меховых наручников и изящных хлыстиков, но это так, баловство, причем ни разу не опробованное в жизни, лишь подсмотренное на сайтах, которые от плюс восемнадцати.
Впрочем, природу можно любить и даже уважать на обустроенной даче под водочку и курочку, запеченную на костерке по рецепту гриль. За накрытым столом в каком-нибудь лесничестве, под настоящую, прозрачную как слеза самогоночку и ароматное, таящее во рту мясо подстреленного кабанчика. Еще некоторые проблески любви к природе могут возникнуть, когда рядом грациозной кошечкой развалилась какая-нибудь смазливая девчонка с перекрашенными волосами и обильным макияжем с имитацией под естественный цвет лица. А в перспективе на ближайшие два-три часа — приятное уединение и, возможно, мини-ужин: обязательная бутылочка красного вина, ассорти из купленных на рынке фруктов, коробочка шоколадных конфет с еще не истекшим сроком годности. Продуктами приходилось затариваться самому, но еще не было такого, чтобы потраченные деньги не окупились. Бабы-дуры, им достаточно малейшего намека на возможность продолжительных и заверенных отношений, и они готовы лезть вон из кожи. Проститутку снять дороже выходит, а один вид счета даже в самом непрезентабельном ресторане может поставить поперек горла и весьма скромный ужин. А малолетка под пиво и чипсы уже не вызывает такого уровня удовольствия.
Роман не без основания считал себя эстетом именно в дамской отрасли. И хотя по жизни был изрядным лентяем, чувство красоты ему было отнюдь не чуждо. Приятные мысли отчасти сгладили события прошлой ночи. Синяки, когда лежишь без движения, тоже особых неудобств не доставляют, да и при взгляде на Аленку назойливым комариным зудением напоминал о себе стыд. Где-то на периферии сознания зародилась мерзкая мыслишка, что все-таки он был неправ и не стоило так поступать с девчонкой. Ну, по крайней мере, кулаки распускать не следовало. Блин ядреный, и чего ж он так взбеленился? Можно было и ласково уломать. В городе он так напролом ни за какие коврижки с маком не попер бы, уговорил бы, ну, подпоил малость, насочинял бы обещаний с три короба. Много ли девке надо? А теперь что, заново к ней мосты ладить? Ленка-то, птица гордая, не погладишь — не даст. Э-э-э ладно, редька с хреном со сметаной. Авось и выйдет чего путного, а не сладится… так мало ли девок. Свет клином на Стреловой не сошелся, правда, и на прочих она не похожа. Есть в ней изюминка такая-этакая. Неприступная леди с манерами озорной девчонки.
С раздумий о женской привлекательности оператор переключился на окружающие природные красоты и едва не захлебнулся от нахлынувшего пессимизма. Внутри пусто, снаружи студено, со всех сторон лес дикий напирает с нехожеными партизанскими тропами, по которым ни один экстремал-путешественник в здравой памяти и твердом уме ползать не станет. Конечно, даже самый фанатичный пешкодрал по золотым опушкам да шелковистым муравушкам бродить станет да крупные шишечки-грибочки собирать в приятной близости от насиженных мест цивилизации. Еще лучше вдоль оживленных шоссейных дорог, где и маршрутные автобусы останавливаются, и шашлычные-кафейные имеются, и другой сервис ненавязчивый. А здесь уже второй день лес и ничего кроме леса.
— Да едрит вашу налево, направо и на все остальные четыре стороны! Сколько мы здесь ходим, и когда в конце-концов выберемся из этой долбанной чащи?! — последнюю мысль Роман озвучил вслух и притом достаточно громко.
— Кабы знал, сказал, -— равнодушно откликнулся Владик. Боль в натруженных коленях с лихвой перекрывала прочие ощущения.
— Но не могли мы так заехать далеко! Не могли! — Роман рывком поднялся. — Ты с какой скоростью гнал?
— Да не гнал, тянул не больше сорока, — Прохоров говорил почти не разжимая губ.
— Может заблудились? — осторожно вякнул Невера.
— Ты… провожатый недоделанный… завянь лучше!… — окрысился Роман и снова обернулся к водителю. — Вспоминай, сворачивал где?!
— Мы на трассе только крутились, то вперед, то назад. А потом на второстепенную дорогу съехали и дальше только по прямой… с полчаса, не больше. Там асфальт битый, я и притормозил, чтобы дно не царапать. — Прохоров припоминал детали, прикрыв глаза. — Пока вы снимали, я еще развернулся, — стал водить рукой по ноге, показывая, как разворачивался, — в четыре приема, иначе там было не выкрутиться — узко. Потом двинулись назад, медленно. И я увидел, что мы по какой-то тропинке лесной едем, и бензин кончился.
— А разворачивался ты на дороге или на траве? — резонно спросил Владик.
— Не помню, — покачал головой Прохоров, — так и вы же там ходили…
Владик нахмурился, Роман даже ладонью по лбу пошлепал, но нужные воспоминания на стук не отозвались.
— Елки-палки-рыжие-моталки, — выбранился Роман и протянул преувеличенно добрым голосом: — — Тошенька?
— Я внимания не обратил, — пропыхтел Невера, — к интервью готовился. Волновался.
— Аленка заметила, что солнца нет, — уточнил Владик, — но отсняться торопилис, и как-то выпустили это из виду.
— Точно! И дорога исчезла! — Оператор нервно сделал несколько шагов, остановился, опустился на корточки. — Так что же это такое?
— Репа его знает, — поминать хрен Владику показалось как-то неудобно, и сказочная репка пришлась кстати, — пространственная либо временная аномалия.
— Ну да, тонкая грань между сопредельными мирами… узкая пленка бытия… туманности фантастических переходов… — завелся Роман.
— Не скоморошничай, — оборвал его Прохоров, — я статью читал. В семидесятом году пошли двое пацанов за дровами в лесок, а вернулись пару месяцев назад. Тридцать пять лет гуляли, а внешне не изменились. Их по фотографии сличали пионерской, воспоминания проверяли. А сами потеряшки говорят, что всего часа два хворост собирали.
— Нормальные перспективы, — помрачнел Роман, — если считать, что за два часа здесь проходит тридцать лет, то за наши сутки там уже… почти два века минуло.
— Сбылась мечта с идиотом, — усмехнулся Владик, — всегда хотел посмотреть, что будет через сотню годиков. А тут сразу дважды по сто.
— Ты, прежде чем в грезах плавать, подумал бы как к городу выйти… или хотя бы к деревне, к поселку, к хижине лесоруба! — Оператор незаметно для себя подбавил звука.
— Не ори, не в лесу. — Прохоров поморщился, как от оскомины. — А в лесу тем более не ори. Неизвестно, кто тут шарит по кустам.
— Да глухомань тут сплошная. — Владик облизнул пересохшие губы. — Это и стремно. Было бы будущее, тут город стоял бы какой-нибудь, завод, ну, аграрное или фермерское хозяйство.
— Ага, пришлось бы доказывать, откуда мы им на культурные нивы свалились! — Язвительности Роману было не занимать.
— Вот «им» объяснить все проще: проверят данные переписи, сравнят факты. И станем мы осваивать новые цивилизации…
— В качестве экспоната в лабораторном отсеке, — — ехидствовал Роман.
— А предкам из прошлого растолковать факт нашего появления и незнание обстановки будет гораздо сложнее, — монотонно продолжал Владик, проигнорировав колкость оператора, — у них ведь закон простой был: кто не свой — тот чужак. А хороший чужак — мертвый чужак.
— Шутник, блин, — Роману стало не по себе, впрочем, остальным тоже было невесело, и он обратился к Аленке: — А ты чего безмолвствуешь? Водилась ведь с клубниками, ролевиками да реконструкторами, книжки фантастические читала?
Журналистка промолчала, вместо нее ответил Владик, короткой рубленой фразой:
— Ты бы прежде извинился!
Роман присвистнул, такого тона и побелевших глаз он от репортера не ожидал. Неужто паренек тоже в журналисточку втрескался? Просить прощения при всех не хотелось, но пришлось. Наедине можно было бы подурачиться: пасть на колени и покаянно бить кулаком в грудь или лбом в землю ткнуться, орошаясь горькими слезками. Действует безотказно. Но при этих свидетелях выпендреж не пройдет, амнистия возможна только после почти искреннего раскаяния. И как назло подходящие слова на ум не шли. В голове вертелось что-то вроде: «я больше не буду» и «прости меня, дурака», но это явно было не из нужной оперы. А фраза «я не знаю, что на меня нашло» — отдавала дешевой сериальной бульварщиной. Банальщины тоже не хотелось.
— Алена, ты мне нравишься уже давно. Очень сильно нравишься, — Роман добавил твердости и мужественности, — Я ни разу не говорил тебе, но я тебя люблю. По-настоящему. И вчера… я думал, что у нас все будет по любви и согласию. В город вернемся — заявление подадим. У меня квартира есть, зарабатываю неплохо. Сына мне родишь. А ты… — такого честного и укоризненного взгляда не выдержало бы ни женское сердце, ни монашеская скромность, ни девичье целомудрие, — а ты мне губу прокусила… насквозь… а у меня там шов был, рассадил как-то… вот я и психанул…
Что еще добавить к столь прочувствованному монологу Роман не знал, но впечатление он определенно произвел.
— О как, — — хохотнул Владик, — звезданул по фейсу — и она же виноватая, что он сам первый начал.
— Да что ты понимаешь, — не удержался от смешка и Прохоров, — он же по любви…
Роман мысленно подивился: пару минут назад они вполне мирно обсуждали случившееся, а теперь эти двое откровенно язвят из-за ночного происшествия. Вот уж правду моряки бают, что одна баба в мужской команде не к добру. То есть к добру, но его на всех не хватит и выйдет раздор.
— Алена, я понимаю, что виноват, но прошу: прости зло, тебе без умысла причиненное… — Откуда взялось странное словосочетание, только что слетевшее с его языка, Роман и сам не понял, но оно подействовало — Аленка впервые за день посмотрела на него. Воодушевившись, Роман продолжил: — Когда-нибудь ты сможешь понять и оценить и мою любовь, и мою преданность. А сейчас умоляю: не держи сердце на меня.
Роман никогда не причислял себя к сонму прославленных актеров, но в некотором наличии таланта тоже не отказывал. И не напрасно. Всю сцену он выдержал блестяще и роль доиграл до конца, несмотря на затянувшееся молчание девушки и ее кратко брошенное:
— Проехали…
— Ну ты и сволочь… — Прохоров, внимательно наблюдавший за оператором, презрительно сплюнул.
Шоу маст гоу
«Из всех искусств для нас важнейшими
являются кино и цирк в период поголовной
неграмотности населения…»
В.И.Ленин
– ТЫ ЧТО НАТВОРИЛ, УРОД…
Свистящий шепот шапитшталмейстера Дикса прокатился по цирковым закоулкам с грохотом и неотвратимостью горной лавины – и больно ударил изнутри в череп Арсения Краснознаменского. Арсений сморгнул горячие слёзы и привалился спиной к опорной штанге, ноги не держали. Слава Революции, что на этот раз гнев мастера обращён не на него, а, значит, вчерашний припадок закончился благополучно, он никого не покалечил и не зашиб до смерти, как бывало уже.
Вот и хорошо.
А боль – она скоро пройдёт, и слабость тоже, это ничего. Вот только бы ещё мастер Дикс не ругался так, пусть даже и не на Арсения… Страшный голос у шапитшталмейстера, нечеловеческий. Ввинчивается в уши штопором, буравит виски, давит слёзы из глаз. Страшна тень мастера Дикса – огромная, чёрная, мечется по стенам, словно живая, а мастер-то неподвижно стоит, вот и пойми… И сам мастер Иоганн Дикс тоже страшен – возвышается посреди бокового прохода, держит на вытянутой руке обмякшего Мима.
Выбеленное лицо Мима бесстрастно. Он висит, как тряпичная кукла, с неестественно вывернутой головой, совершенно безучастный к происходящему. Словно это вовсе не его только что трясли, подняв за шкирку, как нашкодившего котёнка.
– Отпусти мальчика, Иоганн.
Старуха-гадалка появляется ниоткуда, словно соткавшись из рваных теней и кутаясь в них, как в ажурную чёрную шаль. Или это на самом деле шаль? После припадка сложно доверять зрению.
– Мальчик не виноват. Его вчера сиамцы гулять утащили. А ты же знаешь, как именно они любят гулять…
Мастер Дикс поворачивает железную маску в сторону старухи. Молчит. Потом разжимает пальцы, звякнув кольцами на фалангах. Мим падает безвольной тряпкой, но приземляется ловко, как кошка, на четыре точки. Поднимается одним движением. Но мастер Дикс уже уходит, бросив старухе через плечо свистящим шёпотом:
– ПОЗОВИ НАШИХ.
Старуха растворяется в закулисных тенях так же незаметно, как и появилась. Мим смотрит вслед мастеру Диксу и словно бы становится выше ростом. Делает пару шагов – тяжёлых, неуверенных, так мог бы ходить только что оживший гранитный монумент. Арсению кажется, что он слышит жалобный скрип прогибающихся досок настила, как только что под шагами самого мастера Дикса.
Рядом кто-то несколько раз подряд ухает, неприятно и утробно. Звуки напоминают злорадное хихиканье – но таким глухим замедленным басом хихикать мог бы разве что осьминог на очень большой глубине.
Арсений с трудом поворачивает тяжёлую голову и видит Человека-спрута. Тот взгромоздил свою бесформенную тушу на сундук с реквизитом, раскорячившись и свесив нижние щупальца. Серебристый котелок подрагивает в такт движениям лысой макушки, огромный круглый глаз презрительно щурится. Арсения Человек-спрут не любит и обычно с ним не разговаривает, но сейчас ему больно уж хочется сообщить неприятную новость.
–Хана вашему балагану! И никакой больше воды! Понял, шиза недотравленная?
Человек-спрут не цирковой, просто прибившийся уродец. И больше цирка ненавидит, пожалуй, только детей, для развлечения которых вынужден каждый день просиживать по несколько часов в стеклянной бочке.
– И никакой воды! – гудит Человек-спрут и снова разражается злорадным уханьем. – Никакой мокрой, мерзкой, холодной воды… Никогда больше!
– В ЧЕМ ДЕЛО. ПОЧЕМУ НЕ РАБОТАЕМ.
Арсений вздрагивает. Шапитшталмейстер стоит в противоположном конце коридора. Но тихий голос его рвёт Арсению барабанные перепонки и уже изнутри головы буравит висок. Человек-спрут раздавлен. Сползает с сундука, пытается возразить:
– Но ведь представления сегодня не будет!
– ПРЕДСТАВЛЕНИЕ БУДЕТ.
Человек-спрут уползает, подволакивая задние щупальца и бормоча что-то о людской тупости, мешающей поверить в сухопутного спрута. Мастер Дикс возвращается в кабинет, задёргивает полог. Арсений видит, как туда же просачиваются цирковые – только основной состав, ни одного случайного или новенького. Последней заходит старуха-гадалка.
Арсений заставляет себя оторваться от спасительной штанги и преодолеть весь кажущийся бесконечным коридор. Он – охранник, и сейчас его место там. У полотняных дверей кабинета. Это только разные уроды могут не понимать, что представление должно продолжаться, несмотря ни на что.
Человек-спрут сидит в бочке, поджав щупальца, и думает о раскалённом красном песке. Красный песок, сиреневое небо, жаркое марево над горизонтом. И никакой воды.
Нигде.
Что может быть прекраснее?
Арсений стоит у входа в кабинет, в узком коридоре между стенкой шатра и внутренними отгородками. Закрытый полог отделяет его от собравшихся внутри, но ткань легко пропускает звуки. Ветер бьётся во внешнюю стену, натянутая кожа вздрагивает, вздувается буграми и снова провисает. Шапито, огромный спящий зверь, ворочается во сне, передёргивает шкурой, отгоняя назойливых двуногих насекомых. Зверь знает, что скоро всё равно придётся проснуться, поскольку представление должно продолжаться, несмотря ни на что, но пока, как может, растягивает последние минуты покоя.
Арсений стоит в узком проходе и чувствует, как холодные струйки пота текут у него по спине. Не от жары, и даже не от привычной слабости. Просто то, о чём говорят за опущенным пологом, непредставимо. Чудовищно. Немыслимо. Похоже, Человек-спрут прав и цирку действительно конец.
Сегодня ночью Мим в какой-то глупой карточной игре поставил на кон Шатёр.
И проиграл.
Он вчера долго общался с сиамскими близнецами-акробатами, а ведь всем известно, какие они азартные. Он же – слишком хороший Мим, не просто способный отобразить что угодно, а буквально вживающийся в отображаемое. Вот и вжился.
И проиграл-то не абы кому, а то ли каким-то важным бандитам, то ли представителям местной власти, впрочем, кто их тут различить способен? И сейчас цирковые пытаются что-то придумать. Они ведь не могут просто уйти. Арсений – мог бы, он не цирковой. Как и другие, недавно прибившиеся и ещё не успевшие срастись с цирком намертво. Или не захотевшие, как этот вот недавний урод со щупальцами. Вот уж кого гибель цирка точно не коснётся, такие везде выплывают. А Арсений не уйдёт. Пусть даже он и не цирковой. Он охранник, и этим всё сказано.
Арсению даже думать не хочется, что произойдёт, если выход не будет найден до момента пробуждения огромного зверя, которому вряд ли понравится, что какой-то там Мим проиграл его шкуру. От таких мыслей в груди начинает жечь, словно под рёбра набросали углей, и кашель рвёт горло когтистой лапой.
В двух шагах от Арсения в кожаной стене возникает щель, пропуская жиденькую волну мутно-серого дневного света и Губбермана. Щель тут же смыкается, Губберман щурится и моргает, привыкая к закулисному полумраку. Обнаружив Арсения, самодовольно щерится и проворно семенит в его сторону. Арсений непроизвольно вжимается в кожаную стену – ему не нравится гибкий прощелыга, словно бы начисто лишённый как костей, так и совести. В его присутствии Арсению всегда хочется отодвинуться, а потом – вымыть руки.
На счастье, Губберман просто направляется в кабинет шапитшталмейстера. Мазнув Арсения липким взглядом, откидывает полог и проскальзывает внутрь. Его голос звучит приглушённо и тоже как-то липко:
– Я поговорил кое с кем… они не хотят неприятностей. Ребята, конечно, упёртые, но неглупые, а я постарался, чтобы дошло… Я был чертовски убедителен! Им не нужны лишние проблемы. А когда начали догадываться, с чем столкнулись…
– КОРОЧЕ.
– Они согласны взять деньгами. Вы бы знали, чего мне это стоило!
– СКОЛЬКО.
– Десять миллионов. И учтите, я торговался, как зверь!
–ВСЕГО-ТО.
– Золотом…
За пологом – тишина. Словно нет там больше живых людей, которым необходимо дышать.
Арсений давится кашлем.
Такое с ним часто бывает после припадков, особенно перенервничать если. Иногда удаётся перетерпеть, загнав рвущее грудь клокотание поглубже, часто-часто сглатывая и дыша тоже часто и мелко, как дышат собаки. Но сейчас кашель берёт верх, дерёт нутро когтями до крови, заставляет выхаркивать ошмётки лёгких. Спотыкаясь и поминутно хватаясь рукой за ненадёжную стенку шатра, Арсений ковыляет в дальний угол, где его хрипы и надрывные кхеканья никому не будут мешать. Слабость делает ноги ватными и непослушными, лицо мокрое то ли от пота, то ли от слёз. «Черный газ» — жуткая дрянь, Арсению ещё повезло тогда, военврач так и сказал – «В рубашке ты родился, паря».
***
– Говорю вам, марсианец! Вылитый, только без клюва! Всё, как у товарища Уэллса описано, и кровь наверняка ночами сосёт, человечью!
– Ох ты ж господи, страсти-то какие… и как его из клетки-то выпускают?! ведь страхолюдство, не приведи господь, а ну как он ещё и голодный?..
– Ты, тётка, совсем отсталая! Господа нет, а есть лишь Революция!
Человек-спрут медленно и величаво ползёт мимо, делая вид, что не слышит. Если бы мог, он бы скривил ротовое отверстие презрительной ухмылкой. Но мимические мышцы у него отсутствуют с рождения, тут даже гениальный пластический хирург со смешной фамилией Моро оказался бессильным.
Сидение в бочке на сегодня закончено, можно какое-то время насладиться сухостью и теплом, готовясь к вечернему представлению. Которое состоится, несмотря ни на что.
Снаружи цирк живёт обычной жизнью – толпятся зеваки у зверинца уродов, не занятых в представлении, наиболее законопослушные и состоятельные граждане уже выстроились очередью перед кассой, носятся голоногие мальчишки, предлагая помочь и пытаясь пролезть на представление бесплатно. Человека-спрута они сторонятся – тоже, наверное, читали разное. Презрительно ухая, Человек-спрут ныряет под полог шатра.
За кулисами тоже царит вроде бы обычная ежевечерняя суета, но в ней уже явственно чувствуются посторонние тревожные нотки. Мим танцует в углу – то ли репетирует, то ли просто так, для удовольствия. Его движения слишком резки и изломаны, он часто замирает в какой-нибудь позе на минуту, а то и две. Рядом старуха гадает на картах, то и дело смешивая получившиеся расклады и хмурясь. Молоденькая гимнастка сидит на свёрнутом в рулон манежном ковре, спрашивает растерянно, ни к кому не обращаясь:
– И куда же мы теперь?
Она при цирке недавно, и не понимает ещё, что никакого «теперь» просто не будет. Шатёр не потерпит. Человек-спрут ухает, прочищая горло, и отвечает:
– Чёрная пустота прекрасна.
Гимнастка моргает растерянно, перестаёт плакать. Переспрашивает:
– Что же в ней такого прекрасного?
Человек-спрут долго смотрит на неё, словно раздумывая, стоит ли вообще тратить время на такую непонятливую. Но всё же поясняет:
– В ней нет детей. Она совершенно пуста, понимаешь?..
***
– У тебя есть бинт?
Арсений только что оттёр скамейку от брызг крови и теперь сидит, собираясь с силами для возвращения на свой пост. Ему плохо, слабость накатывает волнами, а тут ещё лезут всякие в душу немытыми щупальцами.
– Зачем тебе?
В любых вопросах медицинского характера Арсений подозревает подвох и потому неприветлив, намёков на собственную слабость он не переваривает. Человек-спрут моргает огромными плошками, заменяющими ему глаза, шевелит складчатым подбородком. На его коротенькой шее дергается кадык. Хотя какой кадык может быть у спрута?
– Нужно, – говорит он, наконец. – Порезался.
– Спроси у гадалки, у неё вроде было что-то.
Человек-спрут уползает, напевая про «ни копейки денег нет, разменяйте десять миллионов». Очень хочется его убить, но все силы забрал вчерашний припадок, и Арсений только тихо плачет от бессильной ненависти. А потом собирает остаток воли в кулак и ползёт на пост. Скоро начало первого акта. Шкура шатра подёргивается – ей неприятны прикосновения.
***
– ОТКУДА У ТЕБЯ ЭТО?
В руках у мастера Дикса – маленький чёрный шарик и мятый конверт из обёрточной бумаги. Арсений смотрит на конверт с таким недоумением, словно это вовсе не сам он только что передал его шапитшталмейстеру. Морщит лоб.
– Просили передать.
Шарик был в конверте, это понятно, у того даже бока сохранили характерно округлую измятость. Но откуда взялся сам конверт? Арсений морщится, пытаясь вспомнить, но воспоминания предательски ускользают, остаётся лишь ощущение шероховатой бумаги в пальцах и убеждение, что передать – очень важно.
– КТО.
Вспомнить никак не удаётся, припоминается только тонкая рука, мягкая и какая-то бескостная. Передёрнувшись от отвращения, Арсений выдаёт наудачу:
– Посыльный.
– Отпусти мальчика, Иоганн. Он устал. Да и разве так уж важно – кто? Дай взглянуть…
Старуха-гадалка возникает, словно бы из ниоткуда, тянет сухонькую лапку к камешку, осторожно трогает кончиками пальцев, чуть поворачивает. В голосе её благоговение.
– Настоящая? Впрочем, о чём это я… конечно же, настоящая, это же чувствуется, невозможно подделать. Не думала, что ещё раз доведётся…
– Но что это? – спрашивает Арсений, разглядывая чёрный шарик на затянутой в чёрную кожу огромной ладони мистера Дикса.
– СПАСЕНИЕ.
Мистер Дикс сжимает ладонь в кулак, звякнув металлическими кольцами и скрыв шарик от любопытных глаз. Быстро уходит. Гадалка смотрит ему вслед, улыбаясь мечтательно и странно молодея лицом от этой улыбки. Поясняет.
– Чёрный марсианский жемчуг. Величайшая драгоценность в мире, куда там бриллиантам и изумрудам. Говорят, достать их можно только из живого марсианина и только с его согласия, иначе теряется вся магия и остаётся лишь красивая побрякушка…
– Враки! – утробно хихикает незаметно подкравшийся Человек-спрут. – Просто камни обнаружили после Нашествия, вот и приписывают невесть что. Люди глупы и верят во всякую чушь.
– Сколько это может стоить?
– Не могу сказать точно, но человек, передавший её, просто неслыханно щедр… — гадалка качает головой. – Полгода назад на аукционе в Сотби такая жемчужина была продана за… сейчас прикину… в переводе на золото это будет почти четыре миллиона.
– Маловато.
Арсений разочарованно вздыхает. Шевельнувшаяся было в груди надежда на благополучный исход не хочет умирать, поддерживаемая молодым блеском в глазах старухи. Гадалка беззвучно смеётся, Человек-спрут вторит ей презрительным уханьем.
– Так то в Сотби! Там этих марсианцев, говорят, как собак… а над территорией Российской Республики цилиндры не падали. Ну, если верить официальным источникам. Так что тут такая диковина будет стоить поболее десяти миллионов. Ты хоть посыльного-то разглядел?
Арсений с сожалением качает головой. Человек-спрут ухает удовлетворённо, говорит, как припечатывает:
– Есть же придурки на свете!
И уползает, странно переваливаясь с боку-на бок, словно пошатываясь. Голос у него хриплый, будто простуженный, и горло шарфом замотано.
Арсений хмурится, пытаясь понять – могут ли спруты простужаться? Во всяком случае, Человек-спрут раньше никогда не носил шарфов.
Вот же странный урод, однако!