Утро выдалось пасмурным: сквозь больничное окно были видны серые бесконечные тучи, стекло казалось заплаканным каплями моросящего дождика. Не такой весенней погоды хотелось в воскресный день. Я ждала обхода, как манны небесной — хотелось домой. А еще хотелось спать до этого самого обхода, поскольку процедур назначено не было. Медсестры шушукались и заглядывали в окошко палаты. Соседки не отличались молчаливой вежливостью медперсонала, раз за разом смакуя обстоятельства моего здесь появления и ночной прогулки. Пытались спрашивать детали, будто им тут сериал перед носом крутят. Казалось, что тайн просто не бывает, а безгрешная прогулка «покурить» — это криминальное происшествие.
Ближе к десяти позвонили родители и сказали, что не намерены больше терпеть истерики, которые закатывает их внучок:
— Он у тебя просто неуправляемый! Ты его совершенно не воспитываешь! Вот и мучайся с ним сама! — выдала маман, под оркестр из громких криков моего ребенка на фоне, и бросила трубку. Значит, скоро Витьку приведут… Родители никогда не отличались способностью помогать в самых безвыходных ситуациях, уверенные, что если мне надо — я сама выкручусь (выпишусь, например), а если им надо, то провалюсь, и этим дело кончится, это я про свои увлечения и хобби, оставшиеся в прошлом по понятным причинам.
Про то, что мамы лежат с детьми до трех лет вместе — это мне было известно, поскольку мы попадали с Витькой в лор-отделение, но чтобы дети лежали с родителями — такого я еще не слышала. Надо либо писать расписку и отказываться от лечения, либо идти и договариваться. Утерев полотенцем и слезы, и сопли, да поправив уже начавшую съезжать повязку, я, под внимательными взглядами медсестер и даже санитарок, вылезших на свет, как грибы после дождя, поковыляла в сторону ординаторской. Денек обещал быть веселым…
Интересно, чем занимаются врачи после ночной смены перед обходом? А зря! Ничего особенного. Вадим Борисович наглым образом дрых, закинув ноги прямо в кроссовках на светлый кожаный диван. Я сначала приоткрыла дверь, но увидев официальное лицо в таком виде, прикрыла обратно и постучала. Ответа не последовало. Тогда я покашляла и снова приоткрыла створку. Спящий не шелохнулся. Я походила минут пять у ординаторской в коридоре. Но это делу помогало мало — времени в запасе было немного, а проворачивать аферу «спрячь ребенка без ведома врача», не представлялось возможным. Поэтому, сделав волевое усилие, незваная пациентка зашла в ординаторскую и закрыла за собой дверь.
Как будить невыспанных докторов? Правильного ответа я, к сожалению, не знаю. Наверное, уберегая себя от неприятных курьезов, будить надо издали. Я же, подошла и начала рукой теребить медика за плечо. Приоткрылся один глаз — посчитав, пробуждение успешным, затараторила:
— Вадимборисыч, а я к вам!
— Дверь заперла? — невозмутимым голосом осведомилась кудрявая голова, прикрывая глаз обратно и двумя руками притягивая меня к себе. Кричать не хотелось, как не хотелось и внимания публики. Я замешкалась с ответом, упираясь руками в диван.
— Не заперла. — Произнесла, как можно более официальным и строгим тоном.
— Очень зря. — Сказал также серьезно врач, отпустив мои руки и протирая открывшиеся, наконец, глаза. — Что случилось, Ольга?
— Понимаете, Вадим Борисович, у меня сын у родителей плачет, и они не справляются. Сейчас привезут… Мне бы…
— Отдельную палату? — закончил мою речь доктор.
— Выписаться! — выпалила я, весьма уверенная, что наглость прокатит, и меня все-таки избавят от всех неудобств и сплетен разом.
— Ясно. Отдельную палату. Разберемся. Иди.
— Нно… Я хотела бы… Домой… — Надежда, как известно, умирает последней, и попробовать все-таки стоит.
— Ольга, у тебя явное сотрясение, с гематомой в височной части. Это само по себе опасно и требует, как минимум, трех дней под медицинским присмотром. Возможны капитальные последствия. Я не дам тебе оформить расписку и отказаться от лечения, потому, что тогда твоя смерть будет дважды на моей совести. Ты все поняла?
Я кивнула, практически глотая слезы, и выбежала из ординаторской. Мало того, что неловкая ситуация меня совсем вышибла из седла, так еще и надежда попасть, наконец, домой рухнула, и подписать действительно ничего не смогу, потому, что если упаду где-нибудь на лестнице и сломаю шею, то Вадим Борисович окажется уголовно ответственен, и как сбивший меня и как выписавший… Совсем не верилось, что все с моим здоровьем так капитально. Под злобное шипение медсестер я добралась до палаты и рухнула красным носом в подушку.
Во время обхода все шло своим чередом, пока, посмотрев обеих моих соседок, врач не обратил свое внимание на меня. Я, к слову, готовилась быть послушанной и держала край футболки под самым носом, неприлично сверкая лифчиком. Кажется, Вадим Борисович сглотнул, и дальше произнес такую фразу, что я моментально стала мечтать провалиться сквозь все три этажа сквозь землю!
— Ольга, а ты что тут делаешь? Я посмотрю тебя в новой отдельной палате, — сказал, видимо, плохо соображающий невыспанный доктор… Никогда не думала, что такое бывает, но мои соседки, не сговариваясь, дважды одновременно мигнули глазами с таким громким звуком, будто от удивленной натуги сейчас полопаются глазные яблоки… Заботясь, о чистоте пола и стен, а также об остатке своей репутации, я заикающимся голосом произнесла: «А давайте лучше здесь!».
Врач, видимо, с запозданием сообразив, чего сморозил, фыркнул в кулак и вышел, махнув рукой: «Да ну тебя!».
Через десять минут толстая, уже знакомая, медсестра в необъятном халате показывала мне, где моя новая палата и потащила со мной пакеты.
— Ольга, ну где ж это видано… — начала она злобным шепотом и осеклась. Потом, собравшись духом, продолжила, — У вас ведь ребенок! Пятилетний. Вы взрослая женщина. Ну нельзя же так! — и вышла, хлопнув железной дверью.
Чего нельзя, и в чем я, собственно, виновата, если они еще день назад сами мне все уши прожужжали своим доктором, осталось загадкой. А самое главное, чего мне действительно от него ждать — было тоже непонятно.
Кроме гостиной и кабинета-библиотеки, конечно, в Доме было еще много комнат. По волчьему разумению, в такие хоромы можно было вместить стаю — иначе зачем столько места? Но Волк знал, что люди любят простор. А еще любят не смешивать место готовки с местом еды, место отдыха с местом сна.
На первом этаже располагалась небольшая кухонька — самое волшебное, как казалось зверю, место в Доме.
Сколько здесь было всего! Комната вмещала в себя несколько шкафов и десятки полочек (не говоря уже о маленькой кладовой в углу), и нечто, куда люди селили огонь и готовили на нем пищу — печь. Тонкие, кружевные занавески пропускали маленькие лучики света, по весне бегающие по полу и вздымающие пылинки.
Под хранение и уют хозяйственной особы, которая, должно быть, готовила здесь когда-то завтраки, был приспособлен каждый сантиметр. На полках ютились пузатые кастрюльки и неотмытые сковородки, шкаф ломился от баночек с разными сыпучими смесями, и даже под самым потолком сушились на веревочках травы и едва угадывающиеся уже грибы.
В первый раз, когда Волк зашел в кухню и толкнул стену распахнувшейся дверью, букетики трав под потолком вздрогнули и осыпали его дождем из маленьких сушеных цветочков и листьев, а кое-где даже недовольными пауками.
На обследование комнатки у зверя тогда ушел целый день. Волк заглядывал в каждое ведро, пять минут чихал после того, как сунул нос в мешок с приправами, нашел несколько дохлых мышей и целое поколение жучков. После того, как он изрядно разворошил все вещи, на кухне стало пахнуть вовсе необыкновенно — терпко, пряно. От запаха щипало нос, но его хотелось вдыхать снова и снова, представляя, как сейчас на этом маленьков пространстве происходят чудеса — готовятся каши и супы, жарится жаркое и режется ломтями аппетитный хлеб.
Однако это была самая грустная комната в доме. Здесь особенно остро чувствовалась нехватка руки человека — и Волк, потратив за день весь свой интерес и поняв, что сам не может никак использовать все эти вещи, старался отныне не заходить туда просто так.
Но обследование дома тогда не окончилось кухней.
Волк нашел гардеробную — в ней на вешалках висели облака женских платьев, пышных и пыльных, расшитых блеском и кружевами. Мужского было в разы меньше — только цилиндр вместо десятка шляпок с цветочками, скучные черные туфли. У дам выбор был побогаче — только вот, куда в лесу носить такие красивые вещи?
Шныряя по комнаткам, Волк быстро сделал вывод, что мужчины не любят нагромождения лишних вещей и украшений. Кабинет хозяина дома был избавлен ото всего — от картин, расшитых занавесок, подушек с райскими птицами, статуэток с собаками. Было понятно, что остальной дом был обставлен по вкусу его жены — и признаться, зверю больше нравился женский взгляд на уют.
Правда, и эти предметы Волк разделил на два вида. Как делил все вокруг — на близкое для себя и далекое. Вторым оказались портреты странных, давно умерших людей, золотые шкатулки, ангелочки из белого гипса и витые рамы у пыльных зеркал. Волка влекло рукотворное — он рассматривал узоры на расшитых салфетках, рисунки, которые нашел вместе с засохшими красками в ящике комода, и особенно ему нравились маленькие деревянные статуэтки, которые, правда, не стояли на видных местах — а были припрятаны.
Очень скоро Волк догадался, что в Доме жили не только хозяин с хозяйкой. Был еще кто-то, кто делал всю черную работу, суетился на кухне, и отличался мировоззрением.
Первый раз эта мысль застала его как раз за разглядыванием фигурок — маленьких человечков из корешков, уточек и неумело вырезанных ваз. Умело выхваченные взглядом ассоциации были лишь немного подправлены руками. Это было слишком серо для хозяйки дома и ее любви к позолоте; и было слишком просто и невзрачно для любящего похвалиться хозяина Дома.
Но окончательно мысль подтвердилась чуть позже.
Чтобы не встречаться взглядом с глазами мертвой кабаньей головы, Волк первое время поднимался наверх. Там, на втором этаже, помимо кабинета, было несколько спален.
Первая, огромная, буквально набита была красивой резной мебелью. Зверь приметил шкаф, несколько тумбочек, красивый трильяж с зеркалом, у которого, видно, прихорашивалась хозяйка, и конечно — большую кровать с балдахином. Этим странным словом (которое Волк подцепил из какой-то книги) люди называли большой кусок ткани, вешавшийся над кроватью таким образом, чтобы образовать шалашик. Наверное, все-таки некоторая тяга к уютным, теплым норам сохранилась даже у людей.
Кровать была застелена несколькими простынями. В углу в кучу сбились подушки. Волк обошел кровать по кругу, прежде чем прыгать — и чуть не утонул в мягкой перине. Спать ему там тогда совсем не понравилось — настолько воздушно и мягко, что кажется, что белое пространство поглощает тебя, как болото.
Но рядом была вторая спальня. В ней не было красивой мебели и шелковых занавесок, не было горы подушек и зеркала, статуэток — кроме тех, деревянных. Кроватка, односпальная и застеленная простым тряпичным покрывалом, стояла в углу у окна. Волк знал, что у людей мягкость матраса и пышность подушек, обычно, как ни странно, связаны с их статусом — самые бедные спят вовсе на досках или соломе. Но здесь спать было уютнее, как на еловой подстилке в норе, в детстве, и зверю понравилось больше.
Впрочем, вся комната была ему по душе. Уютная и простенькая, она напоминала ему кухню. В ней стоял еще стройный шкаф с парой простых платьев, стул (с расшитой спинкой).
А на подоконнике, к своему огорчению, зверь обнаружил несколько горшков с засохшими цветами. Видимо, девушка-служанка уделяла им много времени, когда была свободна от дел. Здесь были кактусы, пузатые и уже коричневые от настигшей их засухи. Маленькие длинные листы кустов, раньше, видимо, торчавшие во все стороны, безжизненно свисали и обламывались от малейшего ветерка.
У каждого цветочка горок был расписан красками. Они потускнели от времени, но Волк разглядел маленькие цветочки на зеленом фоне, неуклюже, но с душой нарисованное море и высокие ели на горшке с самым большим кактусом.
Наверное, девушка-служанка очень любила эти растения когда-то давно.
Обнюхав умершие цветы, Волк помчался во двор. Когда он нашел Дом было позднее лето — и уже упоминаемая бочка была полна дождевой воды. Волк заглянул в небольшой сарайчик рядом с домом, больше похожий на землянку. Он долго и упорно рылся в вещах, сваленных там вповалку, пока не нашел нечто, в чем можно было носить воду, схватившись за полукруглую ручку зубами.
Набрав воды в бочке, Волк потрусил на второй этаж.
Признаться, это была нелегкая затея.
Первую партию воды он опрокинул на себя, легким движением запрыгивая на крыльцо. Отряхнувшись, он снова взял ведро и вернулся обратно.
Второй раз ведро выскользнуло из его зубов на лестнице, прокатившись вниз. Зверь вздохнул, кажется, и хотя он не чувствовал раздражения от неудач (разве можно злиться на гремящую штуку, которая, может быть, вовсе не предназначена для его затеи?) но подумал, что неплохо было бы обернуть тонкую ручку чем-нибудь, чтобы удобнее было держать ее. Тряпки, валявшиеся повсюду, подошли.
В третий раз он донес.
Часть воды вылилась в маленькое море на подоконнике, быстро впитываясь в растрескавшееся дерево, но ровно столько, сколько нужно было, попало на сухую землю в горшках.
С этого дня он регулярно поливал засохшие цветы.
Труд — это ожидание, наполненное надеждами. Волк носил и носил тяжелое плескающееся ведро, но каждое утро видел безжизненные стебли. Где-то в глубине души он одновременно не верил в свою затею и так же сильно надеялся, потому что земля — она в любом случае должна рождать жизнь?
Однажды его разбудило совсем прохладное солнце. Оно заглянуло в окно, зимнее, спотыкающееся о редкие летящие с неба снежинки. Волк привычно подошел осмотреть своих подопечных.
К его огромной радости, среди сухих скорчившихся листочков на него вдруг взглянул росток. Он некоторое время копил силы, поливаемый зверем, и распрямился, пружиня и гордо отталкивая умершие ветки предыдущего горшечного жителя. Волк почувствовал, как тепло нахлынуло на него, словно солнце стало светить сильнее.
Волк еще пуще стал виться вокруг своего нового друга, порой даже мысленно ведя с ним беседы.
Воду в холодное время года было добывать труднее. Волк догадался класть в ведро мягкий снег, притаскивая его в Дом. Перепад температуры был невелик, и снег таял медленно, пока зверь ворчал и мял его лапами, пытаясь ускорить процесс.
Раз на третий ему пришла в голову идея. Для ведра было вырыто углубление в тряпках, а сверху — Волк накрывал его одеялом.
Совпало, что маленькая комнатушка (от того, что была маленькой) была самой теплой в доме — и эту зиму они зимовали вдвоем.
Уже через месяц окно комнатки загораживал пышный куст. А к весне Волк нашел на нем маленькие нежные бутоны.
Кто сказал, что волки не выращивают цветов?
* * *
Эта зима была теплее прочих, и к тому же, подходила к концу.
Для Волка после удачной охоты снова потекли дни спокойствия в его теплом жилище. Еще неделю можно было спокойно обходиться съестными кореньями или поймать в лесу какого-нибудь зазевавшегося зайчишку или ободрать куропатку, да знай себе почитывать книги в библиотеке.
Надо сказать, с тех пор, как зверь нашел Дом, охотиться стало сложнее. С каждым десятком проведенных в его стенах дней, с каждой страницей прочитанных книг — как каплями, переполняющими его душу, он начинал понимать мир немного иначе. Мог лежать, наблюдая за игрой зайцев (совсем, надо сказать, оборзевших) на полянке, и если желудок не был звеняще пуст — не видеть в них вовсе никакой добычи.
Загоняя жертву в слаженном беге с другими волками, Волк иногда отводил глаза в сторону, чувствуя, как страх бьет выбранного ими сегодня на ужин оленя по пяткам. Когда все заканчивалось, он пристраивался есть со стороны толстой оленьей ляжки. Видеть вывернутую в отчаянном рывке голову животного и невидящий глаз с застывшей слезой — превращало аппетит в муку. Зверь ел молча, терзая мясо, разрывая его на волокна и чувствуя легкую тошноту.
Волк объяснял это себе тем, что чем разумнее существо, тем меньше оно расположено к беспорядочной жестокости. А уж если ты достаточно умен, чтобы отличить съестные коренья от бесполезных — к чему разевать пасть на все, что ни попадя? Вскоре у него появилась маленькая совсем не волчья мечта — перестать ради своего проживания прерывать чьи-то, пусть маленькие, пусть больные, но жизни.
Все живое хочет жить.
До крика, до хрипа, до сбитых лап, до последнего вздоха абсолютно единый порыв.
Лес, конечно, штука сложная — зверь знал, что баланс в нем настроен точнее, чем в человеческих часах. И уж если ты волк — добро пожаловать к столу, на котором на тебя обязательно найдется больной олень.
Волка одолевала тоска от этих путанных мыслей. Он окончательно перестал чувствовать себя частью этого целого, но отойти в сторону просто так тоже не мог. Но и жестокое правило битвы за жизнь тоже знал, называя его необходимостью. До конца зимы необходимость исчислялась в двух-трех зайцах.
~ Автор Светлана Дьяченко, фотография к главе взята из интернета.