— Я не расистка, но есть же какие-то нормы приличия! — леди Маргарет с крайним неодобрением пролорнировала затянутую в белый смокинг спину удаляющегося из кают-компании капитана. Взгляд её упирался в середину верхней части этой спины, точно между лопаток, если бы строение тела капитана предусматривало их наличие. Леди Маргарет была истинной леди и не собиралась допускать в поле ограниченного цейсовской оптикой зрения то, при помощи чего бравый офицер передвигался, поскольку оно ни в коей мере не являлось добропорядочными британскими ногами.
Обед только что закончился, стюарды убирали посуду и скатерти, складывали дополнительные столы, путём нехитрых манипуляций превращая столовую в гостиную. Двое из них тоже были алиенами, геноморофицированными, конечно же, иных вряд ли взяли бы на работу в столь крупную кампанию. Однако леди Маргарет даже и не думала приглушать громкий сварливый голос.
– Да, кто спорит, пилоты и штурманы из них неплохи, обслуга тоже, но чтобы капитаном… Всякому овощу своё место! Знай я заранее об этой вопиющей безответственности, велела бы Бэтти поменять билет. Слава богу, у нас ещё не перевелись корабли, на которых чтут традиции и уважают человечность!
Мисс Джейн, устроившая свои не слишком юные кости в тёплом уютном кресле у обзорного иллюминатора, мысленно усмехнулась, продолжая вязать пинетку внучатой племяннице и краем уха слушая напыщенную тираду, не имеющую ничего общего с реальным положением дел. Конечно, между Луна-Сити и Девонширом курсирует немало кораблей, но «Лунный дракон» — пока ещё единственный круизный лайнер класса ультра, предоставляющий своим пассажирам все мыслимые удобства по высшему разряду, а леди Маргарет не из тех, кто согласен довольствоваться просто хорошим, если есть возможность заполучить лучшее. Даже если взамен и приходится терпеть по три раза в день общество марсианского сухопутного спрута, которого в приличных лондонских домах не пустили бы дальше кухни.
Главное для истинных леди – громогласно объявить своё мнение и поскорее забыть о неприятном событии. И не вспоминать, хотя бы до следующего обеда. Тем более, что повод весьма уважительный – до вечернего чая кают-компания принадлежала «Британско-космическому клубу любителей научных загадок и курьёзов», каковой был основан леди Маргарет в первый же день пребывания её на борту «Лунного дракона». Обсуждаемые за бокальчиком послеобеденного шерри темы полностью соответствовали названию клуба, леди Маргарет, будучи женщиной современной и просвещённой, следила за этим строго. Никаких дамских сплетен и будуарных анекдотов! Только научные или технические загадки, или, на самый крайний случай, философские проблемы, которыми члены клуба – четверо вполне приличных молодых мужчин и двенадцать в высшей степени изысканных дам разного возраста – по очереди делились друг с другом, после чего пытались совместными усилиями их разрешить.
— Чья сегодня очередь? Кто нас порадует чем-нибудь интересным и загадочным? – леди Маргарет придирчиво осмотрела общество поверх цейсовского лорнета и остановила взор безукоризненно подведённых и совершенно не нуждающихся в коррекционной оптике глаз на невзрачной пожилой даме, которая устроилась с вязаньем в дальнем углу кают-компании и была настолько увлечена своим занятием, что совершенно не обращала внимания на окружающих.
Глаза леди Маргарет хищно блеснули – её давно уже интересовало, что делает в столь блистательном обществе такая невзрачная серая моль, уместная скорее в кресле-
качалке на веранде старенького домика в сусекской глуши, но никак не в салоне высшего класса на борту межпланетного круизёра, последнего слова науки и механики. Путём осторожных расспросов прислуги удалось разузнать до обидного мало – только то, что дама не замужем и никогда не была, бельё предпочитает шёлковое и очень качественное, платья же носит вызывающе простые, а косметикой и духами почти не пользуется. Больше горничную ничего не интересовало. Леди Маргарет была уверена, что во время даже самой непродолжительной беседы вытянула бы из пожилой дамы куда больше. Но таинственная мисс упорно игнорировала все попытки леди Маргарет завязать светскую беседу, да и на собрания клуба практически никогда не оставалась.
Но теперь выпал редкий шанс, и упускать его леди Маргарет не собиралась. Старые дамы любят загадочные истории, надо только выбрать рассказчика попрезентабельнее, не такого, как мистер Пэтт, что практически усыпил вчера всех занудным повествованием о какой-то невыносимо скучной теории то ли квартов, то ли кванков, чего-то настолько мизерного и неинтересного, что и рассказывать-то о нём со стороны мистера Пэтта было сущей нелепостью. Нет, только не мистер Пэтт. Бэтти Стоун – вот кто был бы идеальной кандидатурой, но эта дрянная девчонка опять куда-то запропастилась именно в тот момент, когда так нужна! Если сегодняшняя история понравится бледной поганке с вязаньем, то она останется на заседание Клуба и завтра, и послезавтра, а там уж леди Маргарет найдёт способ утолить своё любопытство…
– Ой, а можно я, а можно я?! – захлопала в ладошки прелестная леди Агнесс. – Вчера мистер Пэтт рассказывал, значит, сегодня я! Если по кругу… мы ведь по кругу, да?
Леди Маргарет подавила рычание и, растянув губы в любезной улыбке, согласилась, что, конечно же, раз вчера был мистер Пэтт, то сегодня очередь Агнесс. Огорчать очаровательную леди чревато – она может заплакать. А уж плакать она умеет как никто, часами испуская жалостливые вздохи и роняя огромные хрустальные слёзы, считай, весь вечер будет испорчен.
– Я хочу рассказать одну удивительную историю! О первопоселенцах. На Луне!
Леди Маргарет опять пришлось заниматься подавлением и сокрытием за любезно-поощряющей улыбкой – на сей раз чувства, близкого к панике. О первопоселенцах! Конечно. О чём же ещё? Экскурсия в Купол Армстронга, основанный более тридцати лет назад и ныне превращённый в музей, была как раз вчера. И леди Агнесс на ней, конечно же, присутствовала. И наслушалась множества интереснейших научных загадок и курьёзов, которыми так и сыпал гид-автоматон – прелестная серебристая штуковина на гусеничном ходу, обладающая чарующим бархатным баритоном и манерами куда приличнее, чем всё шире входящие в употребление на улицах Лондона «робби-бобби», как с лёгкой руки какого-то газетного писаки окрестили механистических полицейских. Те только и умеют, что скрежетать: «Сохраняйте спокойствие!» и «Всё, сказанное вами, может быть использовано против вас в суде!» Лунный же гид-автоматон отличался великолепным произношением, хорошим слогом и неистощимым запасом историй, леди Агнесс внимала ему с раскрытым ртом и наверняка что-то даже запомнила.
Беда была лишь в том, что кроме леди Агнесс гида слушали и все прочие пассажиры салона люкс, для которых, собственно, и была организована та экскурсия. Леди же Агнесс обладала специфической особенностью памяти, позволяющей ей полностью игнорировать подобные мелочи, и сейчас как раз собиралась осчастливить слушателей одним из наиболее запомнившихся ей вчерашних анекдотов.
Положение следовало спасать, и срочно.
Стремительным генеральским взором леди Маргарет окинула кают-компанию, уясняя диспозицию. Нет, мужчины точно не помощники – их мало и все они смотрят на леди Агнесс с телячьим восторгом. Они ещё ничего не поняли, а если и поймут, то промолчат. Где же эта несносная Бэтти, когда она так нужна! А, вот и она. Короткий указующий взгляд в сторону леди Агнесс, как раз набирающей в грудь воздуха и радостно
порозовевшей в предвкушении всеобщего внимания. Чуть сдвинутая бровь: «Прекрати это. Немедленно!». Бэтти слегка опускает ресницы: «Всё поняла. Не беспокойтесь» и аккуратным движением острого локотка смахивает с соседнего столика высокий хрустальный бокал.
Золотистые брызги шампанского очень красивы – пока летят веером. На вечернем платье они выглядят куда менее привлекательно. Удачно, что на «Лунном драконе» есть гравитация, а то пришлось бы ловить золотистые шарики по всей кают-компании, как в той потешной фильме, что демонстрировали пассажирам перед началом полёта. Ещё более удачно, что миссис Кински носит чёрное – в память о мистере Кински, безвременно почившем двадцать девять лет назад. Или – как утверждают злые языки – в память о своей приблизительно тогда же почившей стройности, но не будем придавать значения сплетням!
– Ах, простите меня! Я такая неловкая! – Бэтти кидается промокать ткань салфетками, не обращая внимания на слабые попытки миссис Кински воспользоваться испорченным платьем как предлогом к бегству из кают-компании. Усаживает бедную богатую вдову поближе к камину, укутывает ей ноги пледом:
– Тут вам будет уютнее!
Леди Маргарет расслабляется, облегчённо откинувшись на спинку кресла. Бэтти Стоун выше всяких похвал, в агентстве были правы.
Бэтти же, подтверждая свою репутацию, оборачивается к леди Агнесс, обиженной тем, что вот уже несколько минут всеобщее внимание обращено не на неё, и уже готовой сделать что-то для исправления подобной несправедливости – например, заплакать:
– Дорогая! Я знаю, ты хочешь рассказать про того монаха, правда? – Бэтти широко раскрывает глаза и добавляет театральным шёпотом, хорошо слышным в самых отдалённых уголках кают-компании. – Но ты уверена, что это будет прилично? Ведь он был почти что голый!
Леди Агнесс розовеет ещё сильнее, забывая на какое-то время о намерении красиво поплакать. Ей ужасно хочется услышать не совсем приличную историю про почти голого монаха. Но тогда всеобщее внимание так и будет привлечено к Бэтти! Весь вечер! А Бэтти так далеко, в другом конце комнаты, значит, к леди Агнесс все будут повёрнуты спиной, что просто невыносимо! Неразрешимость подобной дилеммы печатными буквами написана на фарфоровом лобике, обрамлённом золотистыми кудряшками, огромные голубые глаза начинают предательски блестеть, обещая в скором времени разразиться слезами, ибо такова естественная реакция леди Агнесс на неразрешимую проблему, вернее, на любую проблему, потому что для леди Агнесс любая возникшая проблема – неразрешима в принципе.
Леди Маргарет с еле заметной улыбкой наблюдает, как великолепная Бэтти с лёгкостью Александра из Македонии решает неразрешимое, пройдя через всю кают-компанию и устроившись рядом с креслом леди Агнесс на диванчике. Леди Агнесс довольна и более не собирается плакать – теперь не важно, кто из них будет рассказывать, всё равно мужчины смотреть предпочтут именно на леди Агнесс, ведь она намного красивее.
Бэтти улыбается, спрашивает взглядом леди Маргарет: «Мне продолжать?» Леди Маргарет согласно прикрывает глаза: «Конечно, моя дорогая».
– Агнесса, милая, я полностью полагаюсь на ваше мнение! Ведь тот монах… впрочем, даже и не монах, он, в сущности, был священником… Хотя и не христианином. Думаете – будет уместно?..
– Ну, я не знаю… – Леди Агнесс, на мнение которой до сих пор ещё никто не полагался, беспомощно улыбается и обращает жалобный взгляд на расположившегося рядом мистера Пэтта, который, разумеется, тут же уверяет её, что не усматривает ничего непристойного в истории про монаха или даже священника, пусть и одетого не в
соответствии с требованиями моды и нормами приличий. Тем более что монах этот не был христианином. Бэтти делает вид, что сомневается. И тогда уговаривать её рассказать столь занимательную историю начинают и прочие члены клуба, в том числе и леди Агнесс, которая окончательно передумала плакать и глазами блестит теперь исключительно от любопытства.
Леди Маргарет с удовлетворением наблюдает за несомненной победой своей компаньонки, после непродолжительных уговоров таки согласившейся поведать собравшимся загадочную и почти мистическую историю, в которой принял самое непосредственное, хотя и не слишком одобренное обществом участие тот странный монах.
– Это произошло более четверти века назад, на том месте, где сейчас находится Третий Лунный Купол, кстати, в него запланирована экскурсия на той неделе, вы сможете своими глазами увидеть. Но тогда, конечно же, ещё никакого купола не было и в помине, к его возведению только-только приступили. Купол Армстронга к тому времени был уже почти закончен, и в нём даже наладили кое-какое производство, но всё равно большую часть всего необходимого приходилось доставлять с Земли. Но представления лунных колонистов о самом необходимом почему-то очень редко совпадали с представлениями о том же самом Лунного Департамента, находящегося, как вы понимаете, в Лондоне. Потому и присылали первопоселенцам порою довольно странное, вот как и с тем монахом-священником, вряд ли он был так уж необходим ещё неокрепшей колонии, но его доставили вместе с десятком контейнеров консервированных бобов и чесночного порошка.
Никто из поселенцев не просил присылать им этого странного типа, никогда не расстававшегося с молитвенным барабанчиком, лишённого волос и одетого лишь в оранжевые штаны бесформенного покроя, более похожие на мешок. Но ведь и чесночного порошка тоже никто не просил, а его всё равно присылали в больших количествах, очевидно, опасаясь цинги и в целях укрепления морального духа. Не знаю уж, как с моральным, но рискну предположить, что прочий дух в переоборудованном под временное жильё «Копернике» действительно стоял тогда довольно крепкий, чему немало способствовала и специфика доставляемого провианта.
Вообще-то, священники к тому времени на Луне уже были – четверо, по одному на каждую из отдельно развивающихся колоний, как вы помните, поначалу их пытались сделать полностью автономными и самодостаточными. Был даже один епископ. Но Его Величество Георг тогда как раз пробил через сенат закон о веротерпимости, и было признано нецелесообразным оставлять Лунную колонию без представителей иных конфессий. Поистине, судьбоносный законопроект, без которого был бы немыслим сегодняшний взлёт Империи, но в те беспокойные времена он вызвал немало шумихи и скандалов, как в самой Британии, так и за её пределами, да вы и без меня это прекрасно знаете. Но мало кто знает, что на Луне столь своевременный и прогрессивный закон чуть было не стал причиной первой религиозной войны и возвращения к средневековой дикости судов Линча…
Правда, конфликт произошёл не сразу, первопоселенцы – народ терпеливый, их специально отбирают, отбраковывая излишне скандальных или склонных к агрессии. Это сейчас завербоваться на ту или иную работу в одном из Куполов может практически любой гражданин Империи, некоторые не слишком презентабельные кампании не брезгают даже и бывшими заключенными или представителями слаборазвитых колоний. А тогда отбор был строгий – только семейные, только благонадёжные, спокойные и выдержанные. Ведь они были не просто строителями купола, рабочими, которые по окончанию контракта вернутся домой – они должны были стать отцами-основателями будущего города, родоначальниками колонии.
Восстановительных технологий доктора Крейцера тогда ещё не существовало, и билет на Луну был билетом в один конец.
Как и для кораблей, доставлявших колонистов и необходимые им припасы – их специально делали с учётом предстоящей разборки и использования в строительстве купола. «Коперник» оставался в более ли менее сохранном виде лишь потому, что изначально был предназначен под временное жильё, да и то не трогали только корпус, а многие внутренние переборки и почти вся машинерия уже давно были разобраны и пущены в дело. Но всё равно жилого пространства не хватало – ведь вместо пятидесяти пассажиров, для которых корабль был изначально предназначен и которые могли разместиться в нём с достаточным комфортом, ныне в бывшем «Копернике» ютилось семьдесят три. В таких обстоятельствах прибытие ещё одного претендента на жизненное пространство не могло вызвать у старожилов особой радости. Тем более, что новичок оказался вовсе не добрым христианином, к тому же весьма неприятным на вид и одетым до неприличия скудно.
Местный священник был молод, а потому и излишне ретив. Будучи заранее извещён епископом о скором прибытии конкурента и опасаясь за сохранность душ вверенной его попечению паствы, он прочёл несколько довольно эмоциональных проповедей об искоренении ереси и многочисленных карах, грозящих еретикам и язычникам, чем только подлил масла в огонь. Внешность новичка, его одеяние и манеры, столь отличные от того, к чему привыкли поселенцы, тоже сработали на усиление неприязни.
Терпеть его рядом с собою никто, разумеется, не хотел, и потому для проживания ему определили помещение, раньше используемое для всяких мелких технических нужд и расположенное на отшибе, рядом с большим вентилятором системы жизнеобеспечения и бывшей рубкой.
Помещение было тесным из-за разнообразных технических штуковин, там и сям выпирающих из стен и пола, а также достаточно шумным из-за круглосуточно работающего вентилятора палубой ниже. Но странного монаха, кажется, не смущала теснота и шум, как, впрочем, и полное отсутствие мебели – сам он не догадался захватить с собою ничего, кроме циновки, миски и барабанчика, а делиться своим и без того скудным добром с каким-то еретиком, конечно же, никто не спешил. Тем более — после многократных утверждений пастора, что столь закоренелое в своей ереси существо в самом скором времени непременно ожидают кары небесные, ну вот пусть заранее и привыкает.
Монах поблагодарил за предоставленное жилище с неизменной улыбкой, укрепил барабанчик на торчащем из полу штыре, сел на расстеленную рядом циновку и приступил к молитве. Молитва же эта заключалась в том, что он крутил барабанчик, насвистывая или напевая при этом непонятную монотонную песенку.
На поверку он оказался существом довольно мирным. Никого не пытался обратить в свою веру в странного многорукого и улыбчивого бога, просто целыми днями сидел на циновке, улыбался и крутил свой барабанчик. В общие помещения выходил редко, ел мало. Если его не трогали – никого не трогал и он, если же пытались задеть, обидеть или спровоцировать на драку – просто уходил. Даже самым завзятым грубиянам не удавалось его рассердить, отчего среди колонистов за монахом утвердилась репутация убогого разумом, и трогать его перестали. Даже пастор, первое время с подозрением отслеживающий любые действия еретика и во всём подозревавший подвох, наконец успокоился и перестал обличать всевозможные ереси в каждой своей проповеди, перейдя к бичеванию других более насущных грехов.
Так жизнь и шла своим чередом, пока не кончилось электричество…
Что-то там сломалось, я в этом слабо разбираюсь, надеюсь, джентльмены и дамы простят мне мою необразованность, из-за которой я оставлю их в неведении о
технических деталях случившейся катастрофы? Или, может быть, более компетентные мужчины объяснят, что там могло сломаться? – беспомощный взгляд на мистера Пэтта (копия взгляда леди Агнесс), и вот уже все дамы испуганным хором спешат уверить рассказчицу, что технические детали никому не интересны, в них всё равно разбирается только сам мистер Пэтт, вы лучше рассказывайте, Бэтти, рассказывайте!
Ну так вот, это действительно была катастрофа. Водоросли ещё продолжали вырабатывать кислород, но температура уже начала падать, пусть пока ещё и совсем незаметно, и все понимали, что вместе с температурой падают и шансы на спасение. Надо было срочно починить какую-то электрическую штучку, но проблема заключалась в том, что поломка располагалась в рубке, то есть в самом верхнем отсеке «Коперника». Емкости же с водорослями ради безопасности давно уже зарыли в лунный грунт. И теперь, когда вентилятор не работал, пригодный для дыхания воздух не мог распространиться по всем помещениям и оставался внизу, наверху же постепенно скапливался углекислый газ, которым дышать совершенно нельзя. Конечно, были ещё баллоны, но их содержимого могло хватить на несколько часов – никто ведь не предполагал подобного, люди работали на поверхности, и баллоны оказались наполовину разряженными, а при отсутствии электричества их невозможно было зарядить снова. Конечно, внизу, рядом с баком, можно было жить довольно долго – но это означало конец колонии. А, значит, и неминуемую гибель поселенцев – пусть не сейчас, а через месяц или полтора. Положение осложнялось ещё и тем, что сеанс связи с Землёй был только что, а следующий ожидался не ранее, чем через две, а то и три недели; значит, всерьёз беспокоиться о них начнут, когда всё уже будет кончено – так или иначе.
Надеяться на спасение со стороны смысла не было, предстояло самим что-то предпринять или умереть.
Главный инженер вызвался устранить поломку, забрал все имевшиеся баллоны и ушёл наверх. Те, кто хоть чуть–чуть разбирались в технике, понимали, что шансов у него немного. Остальные же – а таких было большинство – догадывались обо всём по слишком спокойному выражению лиц тех, кто разбирался. Наверное, поэтому, когда пастор собрал прихожан на молитву и призвал молить Господа о чуде, к верующим присоединились и те, кто никогда ранее не посещал проповедей. Все молились искренне и страстно, все умоляли простить прегрешения и даровать чудо жизни вторично.
Все – кроме монаха-еретика.
Он тоже ушёл наверх.
Сначала поселенцы восхитились его героическим самопожертвованием, а один из инженеров даже попытался остановить и объяснить, что это бесполезно, ведь монах не разбирается в электричестве и ничем не сможет помочь. На что монах лишь улыбнулся и ответил, что не собирается лезть туда, где ничего не понимает, а просто будет помогать тем, чем может. Умилённый пастор даже перекрестил его вслед, чего сам от себя не ожидал.
И только потом, когда окончилось беспримерное недельное бдение, во время которого люди молились до тех пор, пока не падали без сил, а, лишь очнувшись от беспамятства, снова вставали на колени и возносили молитвы нетвёрдыми ещё голосами, все узнали, в чём именно заключалась обещанная монахом помощь.
Он просто крутил свой барабанчик.
Тогда, когда рядом с ним, буквально за переборкой, главный инженер, задыхаясь, совершал подвиг, спасший семьдесят четыре жизни, когда внизу осунувшийся и поседевший пастор, почти не спавший эту неделю, держался только силою веры – монах сидел на своей циновке, улыбался, насвистывал песенку и крутил барабанчик.
Поселенцы – люди простые. Когда случилось долгожданное чудо и заработало электричество, самые крепкие, кто ещё мог держаться на ногах, поднялись в рубку. И
обнаружили главного инженера, спящего прямо на полу, он тоже вымотался за эту неделю, хотя и трудно сказать, какая работа тяжелее – физическая или духовная.
А рядом, в бывшем техническом отсеке, они обнаружили монаха, который сидел на своей циновке, улыбался и крутил барабанчик.
Они не убили его на месте только потому, что сил не хватило. Да и пастор возражал – он тоже был среди поднявшихся, хотя и непонятно как держался. Но против справедливого суда не возражал и пастор – а самым справедливым им тогда показался суд мистера Линча.
Они ушли вниз, плотно заперев дверь в бывший технический отсек, с намерением как следует отдохнуть и вернуться уже с верёвкой, потому что в исходе суда над мерзавцем и эгоистом, ради своей ереси воровавшим воздух, дарованный господним чудом главному инженеру на исправление поломки и спасение жизни колонии, не сомневался никто…
Инженеры были просто потрясены, по всем расчётам выходило, что воздуха в рубке и баллонах не могло хватить более чем на сутки. Пастор уверял, что пути господни неисповедимы и научным подсчётам не поддаются. Инженеры же возражали, что пути путями, а воздух – воздухом и склонялись к мысли, что главный инженер, отличавшийся исключительной изобретательностью, и в этот раз придумал какую-то хитрую механистическую штучку, которая и помогла ему продержаться. Конечно, главный инженер мог бы внести ясность и навсегда разрешить этот спор, но он был слишком измучен, и никто из поселенцев не осмеливался его будить. Тем более, что все были заняты подготовкой казни еретика, которую решили не откладывать…
Конечно, потом, когда главный инженер проснулся, то всё объяснил, но какое-то время люди пребывали в полном неведении – ну вот прямо как мы сейчас! Такая вот загадочная история случилась двадцать семь лет назад с основателями Третьего Купола. У кого-нибудь есть догадки, что же там на самом деле произошло?
– Чудо! – леди Агнесс в крайней экзальтации прижала стиснутые кулачки к пухлой груди. – Конечно же, их спас Господь! Он всегда отвечает на искреннюю молитву!
– Полагаю, что это было, мнэ, торжеством, скорее, мнэ, науки… – промямлил мистер Пэтт, но леди Маргарет поспешила его прервать, тем более, что наконец-то вспомнила фамилию таинственной любительницы вязания и решила, что самое время вовлечь её в беседу:
– А вы, мисс Марпл, как полагаете? Было ли это чудо, ниспосланное нам Господом, или же какой-то пока неизвестный науке феномэн?
Пожилая дама моргнула, опуская вязание на сухонькие коленки:
– Ой, голубушка, я так разволновалась, что даже упустила петлю… Какая страшная история, право слово… Люди так жестоки и непонятливы… Надеюсь, главный инженер успел прийти в себя и милого марсианского мальчика не казнили? Это ведь была бы ужасающая несправедливость, после того, как он всех их спас…
Старая леди повертела головой, подслеповато помаргивая – очевидно, воцарившаяся в кают-компании ошеломлённая тишина изрядно её удивила.
– А почему вы так уверены, что монах был именно марсианином? – спросила Бэтти нейтрально, но леди Маргарет уже достаточно изучила свою компаньонку, чтобы пропустить смеющиеся искры в серебристых глазах
– Ну как же, деточка, ведь не будь он марсианином, они бы все погибли, человек не может не спать неделю подряд, а у сухопутных спрутов, как и у земных дельфинов, полушария разделены и отдыхают по очереди, так что спать им вовсе не обязательно…
– Да причём тут дельфины?! – воскликнула леди Агнесс, чуть не плача. – Это пастор всех спас! И его вера! Он тоже не спал! И молился! Они все не спали!
– Они, конечно же, спали, милочка, хотя и не подолгу. Иначе бы просто умерли или сошли с ума, как и моя бедная тётушка Бесс, которая вдруг вообразила, что во сне за ней непременно явится враг рода человеческого. Бедняжка не спала пять ночей кряду, а потом ей и наяву начало мерещиться всякое, и её мужу пришлось найти подходящее заведение… Но, Бэтти, ведь всё закончилось хорошо? Бедного мальчика не линчевали?
– Нет, конечно, – Бэтти ободряюще улыбнулась. – Я бы не стала рассказывать столь печальную историю. Главный инженер проснулся и всё всем объяснил, хотя первое время ему и не хотели верить. Пришлось даже специально отключать электричество и демонстрировать… А потом всем, конечно же, было ужасно стыдно, и они постарались замять эту историю. И если бы главный инженер впоследствии не издал автобиографические мемуары, этот удивительный случай взаимопомощи механики и религии так бы и не стал достоянием общественности.
– Я ничего не понимаю! – леди Агнесс жалобно посмотрела на мистера Пэтта, но тот изрёк лишь задумчивое и многозначительное «мнэ», не собираясь подтверждать, что и сам находится в абсолютном неведении.
– Всё дело в карме, милочка! – доброжелательно пояснила мисс Джейн Марпл. Наивная девушка была так похожа на одну из молоденьких племянниц, имя которой всегда вылетало у Джейн из памяти. Бледненькая такая, с золотыми кудряшками и таким же овечьим выражением кукольного личика. – Ну и в барабанчике, конечно же. Видела я эти барабанчики, они довольно массивные и прочные, на совесть сделанные. Наверное, бедному мальчику потому и не дали взять других вещей, что весь лимит этот барабанчик и выбрал. Хитрый мальчик. И ленивый, как и все мальчики, неважно, марсианские или земные. Вы, голубушка, – доброжелательный кивок в сторону Бэтти, – так усиленно старались не назвать его человеком, что только глухой бы не догадался. Ленивый мальчик насадил барабан на рабочую ось вентилятора, я видела этот отсек на «Галилее», помните, нас водили на экскурсию? Они же одинаковые, эти корабли, и в том отсеке единственный подходящий штырь как раз от вентилятора… мальчик думал, что всех обхитрил, и барабан за него будет вращать электричество. А потом вентилятор перестал вращаться. И мальчик вспомнил о карме. Посчитал своим долгом её отрабатывать, теперь уже сам вращая не только барабанчик, но и присоединённый к нему вентилятор. И тем самым дал главному инженеру столь необходимое тому время… Главный инженер умница, он всё понял, но прочие поселенцы были люди простые… Хорошо, что он успел проснуться, правда?
***
– Что ты знаешь об этой старой любительнице всяких уродов? – неодобрительно поинтересовалась леди Маргарет, когда они с компаньонкой остались одни. Бэтти 100 УН выгодно отличалась от прочих моделей механистических секретарей ещё и наличием эмпатических способностей – она никогда не переспрашивала. Вот и сейчас, нахмуренными бровками изобразив сосредоточенность на идеально гибком лице (возможность отображения восьмидесяти пяти эмоций – настоящее чудо каучуковой пластики!), она выдала только самую важную из необходимой хозяйке информации:
– Мисс Джейн Марпл, по неподтверждённым данным – секретный агент на службе Её Величества. По ещё менее достоверным сведениям – ученица самого сэра Шерлока.
– Эта старая бледная поганка?!
Ещё одним существенным преимуществом модели Бэтти было умение отличать простые вопросы от риторических.
***
Джейн стояла у обзорного иллюминатора и смотрела на постепенно вырастающий над горизонтом Луна-Сити, когда сзади послышался знакомо-сварливый голос леди Маргарет, что-то втолковывающей то ли своей секретарше, то ли другой какой безответной жертве:
– …Эти дикари везде чувствуют себя как дома! Её Величество слишком добросердечна. Назначить Лунным епископом одного из этих?! Какая ужасная и совершенно безответственная идея! Должны же быть какие-то нормы, а то дождёмся архиепископа Кентерберийского о восьми ногах, или что там у них…
Джейн, глядя в иллюминатор на приближающийся величественное скопление куполов Луна-Сити, столь похожее на хрустальную сферу Лондонской Кровли, и краем уха прислушиваясь к разговорам за спиной, позволила себе улыбнуться.
Люди не меняются.
Я отлично помню тот день, когда Аббас-Мурза со свойственными ему решительностью и бесцеремонностью вторгся в нашу жизнь, В то утро меня разбудили не мертвецы – и я бы возблагодарил судьбу за это, не будь звуки, вырвавшие меня из темного забытья, столь отвратительны и нестерпимы для уха. Но если в нашем мире и существуют константы вечные и неизменные, то неумение моего знаменитого друга играть на скрипке – одна из них. Помнится, еще на заре нашего партнерства в одном из рассказов своих «Записок» я сравнил то, что Холмс именует «музыкой, стимулирующей мозговую деятельность», с мучениями кошки, застрявшей в каминной трубе. С тех давних пор много воды утекло, мир перешагнул рубеж двадцатого века, вступив в эпоху пара и атома, мы изменились и сами, вместе с миром, кто-то больше, кто-то меньше – и лишь музыкальные пристрастия всемирно известного детектива остались неизменны. Их не смогли поколебать ни Нашествие с Марса, ни Мировая война, ни гибель нашего дома на Бейкер-стрит 221-Б под лучом марсианского боевого треножника, ни многочисленные приключения и испытания, часть из которых была описана вашим покорным слугой. Холмс по-прежнему мучает скрипку. Иногда я ловлю себя на мысли, что даже горжусь этой неизменностью – вечной, как сама Британия. И порою требующей от меня такой же самоотверженности.
Я сел на кровати, пристегнул механистический протез, чьи бронза и хром вот уже четверть века заменяют мне правую руку, пощелкал сочленениями и поршнями, разгоняя атомный котел в плече из спящего в рабочий режим – и задумался. За иллюминатором моей каюты желтовато-серые сумерки типичной лондонской ночи плавно перетекали в серовато-желтые сумерки типичного лондонского утра. Для бренди, пожалуй, еще слишком рано, но вот хорошая сигара уместна в любое время суток. Вопли несчастной терзаемой скрипки, притихшие было, возобновились с новой силой. Я потер ухо здоровой левой рукой, запахнул полы теплого халата и вышел в коридор «Бейкер-стрита».
И тут же столкнулся с мисс Хадсон – точно так же кутающейся в халат, заспанной и очаровательно сердитой.
— Что это за …?! — начала она, игнорируя мое церемонное приветствие.
Из соображений приличий я не могу привести целиком и дословно ту фразу, которой юная суфражистка – надо отметить, куда менее деликатная, чем я в ее годы, — охарактеризовала разбудившее нас обоих безобразие. Могу лишь сказать, что кошка там тоже имелась в наличии. Вернее – кот. А еще там присутствовала дверь. И некое действие, совершаемое последней над некоей частью тела упомянутого кота – и в виду имелся отнюдь не хвост. Мда… наша секретарша порою бывает несдержанна на язык, но не могу не согласиться с тем, что данное ею определение показалось мне в то утро весьма точным.
Как бы там ни было, я вежливо указал мисс Хадсон на недопустимость подобных высказываний для пусть даже и современной, но все-таки девушки. В ответ она выдала презрительное:
— Ха! — обожгла меня высокомерным взглядом самых зеленых в мире глаз, фыркнула и скрылась в кают-компании. По зрелому размышлению я решил не навязывать ей свое общество, а насладиться сигарой и одиночеством на наружной галерее, опоясывающей нашу воздушную яхту по миделю. И, раз уж я не собирался снова подвергать себя риску быть испепеленным взглядами столь воинственно настроенной юной особы, проходя через кают-компанию, то самым логичным было воспользоваться выходом у пневматических лифтов. Что я и сделал.
Лондонское хмурое утро пахло дымной горечью и скверным табаком, от доков тянуло горелой резиной и ржавчиной. Странно, но тут, снаружи, скрипка плакала как-то особенно жалобно и отчетливо, хотя от каюты Холмса меня теперь отделяли четыре перегородки и коридор. Даже если он по своему обыкновению открыл на ночь окно – оно находилось с противоположного борта «Бейкер-стрита», и вряд ли даже самые пронзительные звуки…
— Что за мерзкие вопли, Ватсон? Мисс Хадсон протащила на борт котенка и засунула его в дымоход?
Запах скверного табака стал отчетливее. Я обернулся.
— И вам доброе утро, Холмс.
Он стоял, облокотясь о перила и пуская клубы вонючего дыма зажатой в углу рта трубкой. Неизменные гоглы, цилиндр, крылатка – в отличие от меня, Холмс был одет так, словно собрался идти на прием или только что вернулся с оного. Последнее, впрочем, вполне могло соответствовать истине.
— Вы не ответили на мой вопрос, Ватсон. Но при этом ничуть не смутились, из чего можно сделать вывод, что вы не собираетесь покрывать нашу милую эмансипэ – а, значит, она тут ни при чем. Что ж, пойдем, поищем эту громкоголосую тварь, раз уж у нас все равно есть три четверти часа в запасе.
Виновник ранней побудки обнаружился в кабине лифта –именно благодаря акустике пневмотрубы его вопли о помощи и показались нам столь громкими. Был он маленький, мокрый, несчастный и похожий более на скомканную половую тряпку, забытую уборщицей, чем на живое существо. Стоять он не мог, лежал на рифленом металлическом полу и орал. Позже мы пытались выяснить, как он туда попал – а главное, кто замкнул реле, вернув лифтовую кабину к нашему дирижаблю от причальной мачты, но не преуспели. Мисс Хадсон яростно отрицала свою причастность, как и мальчишка-слуга, разбуженный и допрошенный сразу же после того, как несчастный котенок был насухо вытерт, водружен на обеденный стол и напоен молоком. Помню, я отметил, что он почти не пах кошкой – только дымом, мокрой шерстью, металлом, жженой резиной и – почему-то – хорошим кофе, типичный лондонский зверек, не имеющий собственного запаха. Как бы там ни было, личность пронесшего его на борт так и осталась загадкой – две самые вероятные кандидатуры не сознались, подозревать же в столь странном поступке капитана Коула никому и в голову не пришло, а больше на борту «Бейкер-стрита» никто не жил, и потому загадка так и осталась неразгаданной. К тому же когда котенок был лишен всех пластов изначально покрывавшей его грязи и насухо вытерт салфетками, обнаружилась еще одна его особенность, потрясшая наше воображение куда сильнее.
Котенок имел лишь одну целую лапку. Левую переднюю. На месте же трех остальных у бедолаги торчали лишь культяпки длиною не более фаланги мужского пальца. Стоять он не мог – опрокидывался набок. Впрочем, это ничуть не помешало ему вылакать целое блюдце молока, а потом начать энергично вылизываться – очевидно, наши салфетки не показались ему достаточно чистыми.
— Что за бесчеловечное чудовище могло сотворить такое?! – воскликнула мисс Хадсон чуть ли не со слезами в голосе, и я только было успел порадоваться, что она вовсе не столь кровожадна, как хочет казаться, как она добавила, гневно нахмурившись: — Я бы за это убивала! Сама! Голыми руками!! Чудовищно, просто чудовищно и бесчеловечно…
— Тут я с вами соглашусь, действительно бесчеловечно… — я мягко опрокинул котенка на спину и профессионально ощупал культяпки, которыми он тут же принялся ловить мои пальцы, громко урча. – И мы ее уже почти убили.
— Что вы имеете в виду?! – воскликнула мисс Хадсон, хмурясь еще больше, она всегда воспринимала непонятное как личное оскорбление. Холмс же лишь снисходительно хмыкнул. Полагаю, он давно уже все понял.
— Он имеет в виду природу, милочка. В послевоенные годы все больше рождается таких вот уродов. И не только среди уличных кошек или бродячих собак. Раньше бы они не выжили, но сейчас, благодаря пропитавшей Лондон живительной радиации, некоторым удается. Не знаю, задумывался ли кайзер о столь отдаленных последствиях атомных бомбардировок, но не могу исключать такую возможность. Столица Британской империи, заполоненная одноногими котами и червеобразными собаками… Меня просто в дрожь бросает от подобной перспективы!
Холмс передернул плечами и повернулся ко мне:
— Надеюсь, мой друг, вы сумеете применить свои медицинские знания и усыпить этого уродца быстро и безболезненно?
— Вы!.. Вы сами чудовища! Бессердечные, злые! Вы!.. Вы звери, господа!– возмущенная до крайности мисс Хадсон топнула ножкой и выскочила из кают-компании, бросив в наш адрес напоследок самое страшное оскорбление – Мужчины!!!
Холмс снова философски пожал плечами:
— По мне так куда бессердечнее было бы оставить его и дальше влачить столь жалкое существование. Усыпить, чтобы не мучился – куда гуманнее.
Котенок тем временем бросил безуспешные попытки поймать мой палец, свернулся пепельно серым пушистым клубочком и заурчал. Мне не показалось, чтобы он особо мучился.
— Но сейчас, Ватсон, у вас просто не будет на это времени, ведь в нашем распоряжении осталось не более четверти часа.
— Не более четверти часа на что? – спросил я, отвлекшись от размышлений о том, можно ли счесть громкое довольное урчание признаком испытываемых мучений.
— На то, чтобы переодеться, конечно же! Не собираетесь же вы отправиться в Гайден-парк в домашнем халате?! Ну же, Ватсон! Не стойте столбом! Хорошее убийство перед завтраком – что
может быть лучше?! Майкрофт прислал телетайпограмму, написал срочно, но поставил лишь один восклицательный знак, из чего я сделал обоснованный вывод, что как минимум три четверти часа дела империи могут и обождать. Но это время уже почти истекло, так что вам действительно следует поторопиться!
***
Тело убитого гвардейца-моро выглядело просто ужасно. Относительно целой оставалась разве что львиная голова, хотя роскошная грива – честь и гордость любого королевского гвардейца – слиплась и потемнела от крови. Первой моей мыслью было, что над ним успели потрудиться дикие звери, буквально растерзав несчастного. Абсурдное предположение, конечно – откуда бы диким животным взяться на территории дворцового парка? Вторым пришло воспоминание о жертвах Уайтчепелльского потрошителя, что тоже вряд ли было уместным, ведь он убивал только женщин.
Мы с Холмсом и Майкрофтом стояли на парковой аллее, в двух шагах от центрального входа и гвардейца, убитого, похоже, прямо на своем посту, а вокруг суетились джентльмены из Скотленд Ярда. Утро перестало быть ранним, но не стало светлее, тяжелые плотные тучи лежали на самой Кровле, и она словно бы прогибалась под их тяжестью. Над парком хрустальный купол отсутствовал, и тучи стекали в город длинными туманными лентами, напоминавшими щупальца мифического чудовища. Казалось, разлегшийся темной тушей на Кровле облачный монстр шарит ими среди деревьев, ищет кого-то.
Присланному за нами транспорту я поначалу удивился. Им оказался не обычный шестиместный биплан Службы безопасности, а маленький неприметный автожир совершенно неизвестной мне частной компании. Но, увидев место преступления и жертву, я осознал, что Майкрофт был абсолютно прав в своем нежелании привлекать внимание газетчиков – а трудно было бы, пожалуй, отыскать более лакомую приманку для пишущей братии, чем яркая и издалека узнаваемая машина королевской СБ, припаркованная у стыковочного узла «Бейкер-стрита».
— Вы не спешили! – укорил нас Майкрофт вместо приветствия, на что младший Холмс лишь пожал плечами и напомнил про количество восклицательных знаков, после чего присел рядом с трупом и начал пристально вглядываться в кровавое месиво, прикрытое клочьями мундира.
— Странное дело, Шерлок, — Майкрофт мрачно наблюдал за ним. – Странное и страшное. Просто чудовищное. Королевских гвардейцев расстреливают чуть ли не у всех на глазах, во время праздника, прямо в центре столицы, перед дворцом Его Величества! Чего нам ждать завтра? Заминированный сенат? Бомбу, брошенную в монаршую особу? Что за времена пошли…
— Его расстреляли? – мне показалось, что я ослышался.
— Как видите. Вероятнее всего, во время ночного фейерверка, иначе трудно объяснить, почему никто ничего не слышал и труп обнаружили только сегодня утром.
— Действительно, странно… — протянул я, с тревогой наблюдая за поведением знаменитого детектива. Холмс нагнулся почти что к самой земле и, как мне показалось, тщательно принюхивался. Крови из гвардейца вытекло много, гравий дорожки был ею буквально пропитан и даже на вид казался влажным и липким. Ноздри породистого носа Холмса раздувались, бледное
лицо (во всяком случае – та часть, что была не закрыта дымчатыми гоглами) выглядело напряженным, и потому мои опасения вовсе не были беспочвенными и перестраховочными. Я врач. Я не понаслышке знаю, что такое рецидив.
— Да нет, — Майкрофт качнул головой, — если уж кто-то задумал подобную мерзость, то более удобного времени было бы трудно придумать. Странности были в другом. Во-первых, это не картечь, что было бы естественно при таком массированном поражении, а пули. Обычные пистолетные пули. Ну, не совсем обычные, но об этом позже, поражает их количество – бедолага просто нашпигован ими! Его словно рота расстреливала, что вообще не лезет ни в какие ворота! Наш медик извлек уже боле трех десятков пуль, а ведь он даже толком и не приступал …
— Сто, — сказал Холмс, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от кровавой лужи. – Полагаю, их было ровно сто. И никак не вчера ночью, а, полагаю, не более трех часов назад. Я бы даже сказал — двух с половиной, исходя из температуры тела и вязкости крови.
После этих слов он к моему ужасу ковырнул ногтем тонкую подсохшую пленку на кровавой луже – и тут же отдернул руку, с шипением втянув в себя воздух сквозь зубы.
— А еще, полагаю, — голос его оставался совершенно спокоен, — что все попавшие в тело пули были серебряными. Я прав?
— Браво, мой мальчик! – Майкрофт скупо улыбнулся и тут же снова помрачнел. – Все. За исключением одной. Но тогда дело становится еще более странным. Три часа назад уже начинало светать и никакого фейерверка не было и в помине. Да, утром зевак в парке не так много, но он никогда не бывает абсолютно безлюден! Да и соседние улочки круглые сутки полны народа. Как можно расстрелять гвардейца в центре города, в воротах парка, в утренней тишине – и чтобы при этом никто ничего не увидел и не услышал?!
— Тебя подводит глобальность, Майкрофт, — Холмс поднялся, отряхивая руки. – Ты . как всегда, задаешь неверные вопросы, но при этом умудряешься найти верный ответ. Что с той пулей, которая не из серебра? Откуда ее извлекли?
— Она, скорее всего, ни при чем, — Майкрофт отвечал с явственным нежеланием. – Потому что она, строго говоря, и не была извлечена из тела. Она поразила кокарду на шапке несчастного гвардейца и застряла в войлочной подкладке..
— Вот как? – Холмс резко обернулся. – Что ж, это несколько меняет дело.
— У тебя есть версия?
— Разумеется. Только не говори, что у тебя самого ее нет.
— Восемь, — Майкрофт вздохнул и с тоской посмотрел на низкое небо. — Или даже одиннадцать, если торги на фондовой бирже… впрочем, тебе ни к чему это знать.
— Восемь? Неплохо… — глаз Холмса я не мог разглядеть. Но почему-то был уверен, что он иронично прищурился. — И хотя бы в одной из них фигурирует человек, любящий везде оставлять свою подпись в виде буквы «М» из скрещенных шпаг?
Майкрофт пожевал губами, бросая на брата быстрые острые взгляды. Признал осторожно:
— В трех. Не самых приоритетных.
— На твоем месте я бы сменил приоритеты.
Холмс прошелся по аллее, внимательно разглядывая землю. Один участок привлек его внимание более прочих. Мы с Майкрофтом тоже подошли, но я не заметил ничего особенного, кроме разве что трех небольших ямок, словно от ножек геодезического аппарата. Майкрофт не тратил времени даром, параллельно нашей беседе что-то быстро настукивая на наручном телеграфе и так же стремительно получая ответы – еле слышным стаккато морзянки, без бумажных лент. Дань паранойе: правительственные модели мобильных телеграфов не предусматривают распечаток. Считается, что те, кому надо, должны понимать на слух, а оставлять документальные свидетельства даже совсем невинных переговоров не стоит – мало ли в чьи руки они могут попасть?
Меня всегда поражала способность Майкрофта заниматься несколькими делами одновременно – вот и сейчас он работал ключом, не прерывая разговора.
— Шерлок, мальчик мой, а тебе не кажется, что ваши игры с профессором… зашли слишком далеко? Убивать королевского гвардейца, причем столь жестоко, всего лишь в качестве послания… Не проще ли было… хм… постучать? Или послать старую добрую телеграмму?
— С профессором я разберусь, — мне показалось, что мой друг довольно болезненно воспринял упреки старшего брата. Во всяком случае, он постарался сменить тему. — Кто обнаружил тело?
— Алоиз Кондеграст, местный таксист. Рано утром привез в парк туриста, проводил до ворот, а тут и…
— Турист подтверждает его слова?
— Найдем – проверим. Он сбежал. Пока не смогли найти, но это вопрос времени, все столичные бобби получили его словесный портрет. Впрочем, я почти уверен, что Алоиз не врет – его тут все знают, он из семьи потомственных королевских гвардейцев, патриот, предан короне. Да и на вокзале видели, как в его паромобиль садился человек с саквояжем, по виду — типичный итальянец.
— А! Ты все-таки проверил?
— Я проверяю всех, мой мальчик. Всех и всегда. Хотя бы для того, чтобы еще раз убедиться. Кондеграсты – старинный род, многие поколения честью и правдой служили Короне. Нет, я не думаю, что Алоиз замешан. Если меня случившееся шокировало – а ты знаешь, насколько трудно меня шокировать, — то его просто подкосило. Он трясся, словно осиновый лист, и был такой же зеленый. Все повторял про гибель империи и падение нравов, пришлось отправить его с констеблем в ближайший паб для поправки здоровья. Если хочешь, можешь поговорить с ним там, но не думаю… — тут Майкрофт замолк на полуслове, и я впервые за все годы нашего знакомства увидел, как сей достойный правительственный чиновник выглядит с выпученными глазами, ибо именно таковыми он уставился на мой жилетный карман. Потому что одноногий котенок, пригревшийся и спокойно дремавший в нем все это время, внезапно решил вступить в беседу, и тут же осуществил задуманное, выпростав наружу лобастую серую голову и огласив окрестности требовательным мявом, настолько громким, что не вздрогнул разве что мертвый гвардеец.
— Знакомьтесь – поспешил я взять ситуацию в свои руки, — его зовут Аббас-Мурза!
Майкрофт Холмс продолжал смотреть на меня с изумлением. Его младший брат лишь тяжело вздохнул.
— Видишь, Майкрофт? Они с этой тварью и мисс Хадсон втроем обошли меня с флангов, и теперь мне придется капитулировать перед превосходящими силами противника, – сказал он с кислой улыбкой. – Раз уж он получил имя – да еще такое! – полагаю, об усыплении более и речи быть не может. Что ж, остается только надеяться, что он действительно окажется котиком и нам не придется возиться еще и с его одноногим потомством! А за сим разрешите откланяться, мне надо еще осмотреть парк и прилегающие аллеи. Ватсон! Жду вас через три часа в «Льве и короне», и хотел бы надеяться, что хотя бы туда вы придете без своего новообретенного блохастого друга.
Я с облегчением тоже поспешил распрощаться с Майкрофтом, тем более что последний после появления на свет Аббас-Мурзы смотрел на меня с прохладцей и отвечал сдержанно. У меня были свои дела – и совершенно не было уверенности, что я сумею справиться с ними за предоставленные мне Холмсом три часа. Слишком от многих «если» это зависело. Если все нужные люди окажутся на месте, если у них остались подходящие материалы, если они не слишком загружены, если мне самому сразу удастся найти верный тон… вполне может быть. А может быть и нет. В конечном успехе я был уверен, но вот удастся ли совместить все нужные «если» за три часа?..
Впрочем, даже если и нет – что ж, тогда и знаменитому детективу, и самой британской империи придется немного обождать.
***
Одноногий бездомный котенок – что может быть нелепее и беспомощнее? Он не мог выжить на улице, где с друг другом дерутся насмерть взрослые здоровые коты с полным комплектом лап, где полно злых собак и не менее злых мальчишек.
И однако он выжил.
Вопреки всему.
Конечно, у него должна быть мама-кошка, но животные обычно бросают нежизнеспособное потомство, если не поедают его. Таковы жестокие законы эволюции, тут ничего не поделать и человеческий гуманизм неприемлем. Слабые должны вымирать – иначе вымрет весь вид. Он не должен был выжить. Но выжил, цепляясь за жизнь всеми когтями единственной лапы. На вид ему месяца три – почти сто дней ежеминутных опасностей, а он все-таки…
Я споткнулся на ровном месте. Может быть число сто, с некоторых пор встречавшееся нам с неприятной регулярностью, означает именно срок в три месяца и десять дней? Но тогда от какого события его следует отсчитывать? И что должно произойти по его истечении? Понятно, что нечто зловещее и ужасное, как раз в духе профессора, но что именно? Впрочем, вряд ли мое предположение истинно – с самого первого намалеванного на нашем причале числа сто, которое мы сочли простой мальчишеской шалостью, прошло уже более двух месяцев. Если бы речь шла о сроке – каждое новое число было бы меньше предыдущего, с неумолимой точностью винтовочного прицела указывая на приближение страшной даты. Но они оставались неизменными. Всегда ровно сто – сто открыток на годовщину гибели нашего дома, сто
обескровленных марсианских иммигрантов-нелегалов в портовом складе, присланные на борт «Бейкер-стрита» сто черно-красных роз с воткнутой в стебель одной из них серебряной заколкой в виде крохотной буквы М из перекрещенных шпаг. Что он хотел сказать всем этим, наш сбежавший из прошлого враг? Что он задумал – и чем это грозит всем нам?..
— Сотый выпуск! – крикнул мне буквально в ухо мальчишка-газетчик, размахивающий своим товаром с тумбы на углу Бресенден-плейс и улицы Королевы Виктории. – «Кровавые дни Гекаты», юбилейный выпуск! Шокирующие подробности! Цветные картинки! Всего десять пенни! Купите, сэр, не пожалеете!
Я был уверен, что пожалею. Но все равно купил: никогда не мог устоять перед напором и жизнелюбием уличных сорванцов, независимо от того, сколько у них ног.
***
— Будете чай, Ватсон? Здесь заваривают настоящий китайский.
Я не опоздал – хотя для этого на обратном пути пришлось взять такси, а потом еще и пробежаться два квартала с почти неприличной для джентльмена поспешностью, ибо заведение, в котором Холмс назначил мне встречу, располагалось у самой границы Грин-парка, там, где так символично почти смыкаются Пиккадилли и Бульвар Конституции и куда тяжелым, грохочущим железом и испускающим вонючие клубы дыма паромобилям въезд категорически запрещен. От чая я отказался, предпочтя добрый стаканчик шерри – по мне так любой чай не чай, если он подается без молока и сахара, а китайский еще и воняет веником. Вкусы моего друга сильно изменились после его длительного путешествия по Тибету и Трансильвании, но если его пристрастие к хорошему кофе я полностью одобряю и разделяю, а любовь к полусырым стейкам и отвращение к чесночному соусу хотя бы могу понять, то китайский чай остается за пределами моего понимания. Перед попыткой примириться со столь обожаемой Холмсом бледно-желтой водичкой моя терпимость выбрасывает белый флаг.
Когда швейцар-моро открывал предо мною тяжелую дубовую дверь «Льва и Короны», Биг-Бен как раз начал отбивать ровно три, и потому я был твердо уверен. что не опоздал. Из чего следовало, что Холмс пришел заранее, ибо он уже приканчивал второй заварник, а в пепельнице рядом с ним высились две аккуратные горки пепла. К тому же мой друг успел обрести компанию – за угловым столиком, от которого он приветливо махнул мне рукой, кроме Холмса располагались еще двое: степенный пожилой констебль, топящий усы в пивной пене над пинтовой кружкой и не обращающий внимания ни на что вокруг, и худосочный типчик лет сорока, субтильный и нервный, как и я отдававший предпочтение более крепким напиткам. Свободный стул оставался как раз слева от него, и мне пришлось сесть там, хотя этот дерганный тип не понравился мне с первого взгляда.
Он понравился мне еще меньше, когда на отвороте его шоферской куртки я разглядел значок принадлежности к партии гуманистов. Несмотря на то, что сейчас эта партия потеряла былой вес в обществе и входят в нее по большей части безобидные резонеры, любящие повздыхать о старых добрых временах и ни на что более решительно неспособные, мне все равно трудно с симпатией относиться к людям, с удовольствием рассуждающим о том, как было бы хорошо утопить вашего
покорного слугу и всех прочих с их точки зрения недочеловеков в жерле рукотворного вулкана – пусть даже в наши дни дело у них и не идет далее разговоров.
Рыженькая официантка-моро принесла мой заказ, сверкнув в приветливой улыбке аккуратно подточенными клыками. Не львица, конечно, но тоже из крупных кошачьих – в «Короне и льве» держали марку. Стул моего соседа она обошла по широкой дуге. Полагаю, если бы ее хвост не был спрятан под форменной юбкой, он бы брезгливо подергивался – неприязнь моро и гуманистов взаимна, и странно было бы, будь это иначе. Мой сосед проводил ее мутным взглядом, лицо его страдальчески скривилось.
— Ненавижу их, — сказал он, склоняясь ко мне и дыша перегаром прямо в лицо, голос его звучал плаксиво и не совсем внятно: похоже, ополовиненный стакан перед ним был далеко не первым. – Раньше их не было! Как хорошо было… а теперь – куда ни плюнь… всюду. Лезут, гадят, отнимают работу у честных людей… Все отбирают. Все… Моего отца уволили, я тогда был совсем мальчишкой… сказали – все, больше людей в гвардии не будет. А он всю жизнь! Всю жизнь, понимаете?! У меня двое детей… Двое! Мальчик и… мальчик. Двое, да… накормить, обуть, одеть… школа… Знаете, сколько сейчас стоит школа? И Милли… как я могу сказать Милли, что работы больше нет? Никакой… потому что ее тоже отобрали эти… говорят, они надежнее. Говорят , женщины не боятся садиться в таксор, если за рычагами эти… что они, мол, не обидят. Можно подумать, я хоть раз! Хоть кого-то! Хоть пальцем! Но нет… столько лет… верой и правдой…
По его перекошенному лицу потекли пьяные слезы. Я хотел отсесть, но в этот миг Холмс звякнул о блюдце пустой чашкой и спросил, словно бы ни к кому не обращаясь:
— Так почему же вы его не убили, Алоиз? Если уж так ненавидели.
— Не знаю… — ответил мой сосед бесхитростно, и я понял, что он куда более пьян, чем мне показалось ранее. Так спокойно и почти трезво обычно говорят лишь те, кто через минуту-другую свалится под стол в полной отключке. – Сам не понимаю, инспектор… Мне ведь заплатили. Хорошо заплатили. У меня двое детей, понимаете, я не мог отказаться. И хотел убить. Сам хотел. Вчера хозяин парка сказал, что со следующей недели заменит нас этими тварями. Они, мол, надежнее. И отец… Я помню, как он пришел, растерянный такой. И сел у стола. Помню, как дрожали его руки. Он словно бы вмиг постарел лет на тридцать в тот день, понимаете? Он не мыслил жизни без гвардии. Так и не оправился, умер той же весной. Тихо так, словно уснул. Это уже не было страшно. А вот когда он сидел у стола, и руки его тряслись… старый такой… вот это да, это было страшно. Очень. Я не хочу, чтобы моим детям было так же страшно, как мне тогда. Что же мне оставалось делать, инспектор? Я должен был, да… должен. Но не смог.
— Алоиз, почему вы стреляли в кокарду?
— Форма, инспектор… — мой сосед жалко улыбнулся и вдруг захихикал. — Чертово форма! Честь и гордость… с детства мечтал. Я бы все равно не прошел по росту, даже если бы брали людей, но было бы не так обидно, да… Все честно. А он вот – прошел. Он ведь тоже гвардеец, так как же я мог? Должен был, раз взял деньги… но не смог.
Алоиз Кондеграст – а это без сомнения был он – перестал смеяться и подпер рукой тяжелую голову.
— Страшный человек, инспектор… страшная смерть. Я не хотел – так. Я должен был его убить, инспектор. Как честный человек. Один выстрел. Просто. Чисто. Я метко стреляю. Есть
предложения, от которых нельзя отказаться. Он подошел ко мне утром. на вокзале. И саквояж у него был набит деньгами. Страшный человек, да… действительно страшный. Он заплатил. Много. Всего лишь за то, что я убью одного гвардейца… все равно какого. Они же все одинаковые, словно горошины из одного стручка. А я ведь и сам хотел! Бесплатно. Как отказаться, инспектор? Никак, да… мы поехали к парку, там всегда караул. Он хотел дать мне пистолет, но я сказал, что у меня есть. А он сказал, что так даже лучше. И что я обязательно должен стрелять в голову.
— Использовать дагеррографический аппарат для прикрытия тоже предложил он?
— Да. Он у него тоже был в саквояже. И тренога. Все было просто. Два фотографа со своим оборудованием, даже если и увидит кто… никаких подозрений. А пистолет мы спрятали внутрь. Подъехали к парку. Установили треногу. Я нагнулся к ящику, прицелился… Я хотел убить – но не мог, он – гвардеец. Пусть и тварь, но… он служит Короне. И что же я сам тогда буду за тварь, если… я так ему и сказал, и даже хотел отдать деньги. Он не взял. И сказал, чтобы я стрелял. Иначе мои дети останутся сиротами. Тихо так сказал, но я поверил. И выстрелил. В кокарду. Думал, что обойдется, ну не попал, мол. И все. Бывает. Но гвардеец упал. А он засмеялся. Сказал, что нынешнее поколение совсем измельчало и все приходится делать самому. Страшный человек. Действительно страшный. У него было два пистолета… странных таких. Словно ненастоящих. И звук у выстрелов тоже был ненастоящий, тихий совсем. Только все это было взаправду, и гвардеец упал… сразу. А он… Он убивал его медленно, начиная с ног и рук, и считал каждый выстрел. И смеялся. Менял обоймы, смеялся. И снова считал. Снова… и снова… Я сбежал… на тридцать шестом… кажется… не мог, да… страшный…
Его голос с каждым словом становился все тише, голова опускалась – пока наконец не легла на столешницу. Зато сидящий рядом констебль, который за все это время ни сделал ни единого глотка из своей кружки, словно проснулся и посмотрел на Холмса, на что тот неопределенно повел плечами. Тогда констебль встал во весь свой немаленький рост, легко, словно ребенка, закинул похрапывающего Алоиза Кондеграста себе на плечо и понес к выходу, придерживая одной рукой. Во второй он держал саквояж.
Теперь настала моя очередь смотреть на Холмса вопросительно – и добиться того же неопределенного пожатия плечами в ответ. Но я не был констеблем и отказывался понимать не только китайский чай, но и китайскую грамоту молчаливых перемигиваний.
— Что с ним будет, Холмс? – спросил я без обиняков. – Его казнят?
— Полагаю, констебль проводит его до дома и приглядит за его деньгами, пока он не придет в себя. Майкрофт далеко не глупец, и не мог не заметить следов от треноги на мягком газоне, не зря же он так настойчиво пытался удержать нас подальше и от разгадки, и от несчастного Алоиза. Меньше всего ему сейчас нужен политический скандал вокруг партии гуманистов. Гвардейца объявят героем и наградят посмертно, Алоиза не тронут, но будут приглядывать. Полагаю, если ему хватит ума держать рот закрытым, то у него даже не отберут выданный профессором гонорар.
— Полагаете, это был сам Мориарти?
— А кто же еще? Профессор прав в одном: если хочешь, чтобы что-то было сделано как надо – все приходится делать самому. Вряд ли люди Майкрофта сумеют его найти.
Мы помолчали. Я тянул свой шерри, Холмс вертел в тонких бледных пальцах снятые в помещении гоглы. Взгляд его ускользал, я не мог его поймать, как ни старался. Наконец я не выдержал и снова спросил:
— Но… зачем?
— Что – зачем? — переспросил мой друг, усмехаясь и снова пряча глаза за дымчатыми стеклами. – Зачем Мориарти было тратить на несчастного гвардейца сто серебряных пуль – или зачем Майкрофт позвал меня, хотя и сам все отлично понял? Отвечу, пожалуй, сразу на оба вопроса. Потому что ответ один. Предупреждение. Профессор отправил мне послание. А мой брат увидел в нем опасность – и хотел быть уверенным, что и я ее не пропущу.
— Но что за послание содержит в себе это число?
Улыбка Холмса стала хищной:
— Дело не в количестве, Ватсон. Во всяком случае – не только в количестве. Материал – вот что важно на самом деле. Он – знает, как можно убить того, кто бессмертен. И хочет, чтобы мы тоже знали – о том, что он знает. А теперь, Ватсон, если вы не собираетесь далее наслаждаться здешними напитками, то нам самое время вернуться на борт нашего милого «Бейкер-стрита» и провести тихий вечер в компании нашей милой мисс Хадсон. Интересно, какое имя она выберет для себя сегодня? На мой взгляд, Алекто подошло бы вполне – но я буду последним, кто скажет ей об этом.
***
— Ватсон, вы знаете, кто такая Геката? Благодаря обширной базе данных нашего милого автоматона я теперь тоже знаю, хотя и постараюсь очистить свою память от этих знаний, которые вряд ои пригодятся мне в ближайшем будущем. Прогресс все-таки отличная штука! Теперь я могу не опасаться при чистке интеллектуального чердака от разного хлама случайно выкинуть и что-то важное. Даже если такое и произойдет – к моим услугам вся память человечества, огромный всемирный супер-чердак, упакованный в довольно компактный ящик на гусеничном ходу. И я в любой миг могу воспользоваться этой памятью – стоит лишь правильно сформулировать запрос.
Мы сидели в кают-компании, наслаждаясь послеобеденными сигарами, когда Холмс вдруг решил осчастливить меня лекцией по древнегреческому пантеону. После убийства гвардейца прошел месяц, профессор не подавал признаков жизни и число сто более не встречалось мне на каждом шагу – ну, если не считать дела о таинственном исчезновении ста королевских пуговиц. Впрочем, к их краже Мориарти не имел ни малейшего отношения, что и удалось блестяще доказать моему знаменитому другу, проведя молниеносное расследование прямо в гардеробной Букингемского дворца и арестовав виновных.
Бассик (а именно до такой абсолютно кошачьей клички постепенно сократилось гордое имя Аббас-Мурза) с триумфом вернулся на борт «Бейкер-стрита». Через неделю после своего первого появления, в доставленной посыльном коробке с устрашающего вида штемпелями «совершенно секретно!» «Не кантовать!» «Оружейные мастерские Ее Величества». Когда печати были сорваны и коробка раскрыта, он огласил кают-компанию торжествующим мявом и поднялся на все четыре конечности – одну, данную от природы и покрытую пушистой серой шерсткой, и три механистические чуда инженерной мысли из бронзы, кожи и хрома, точь-в-точь мой протез в миниатюре. Собственно, это и был аналог такого протеза, вернее – его кисти, только без двух крайних пальцев — мизинца и безымянного. Котенок не сразу научился с ним управляться – однако надо отдать ему должное, справился с этим куда быстрее некоторых: мне, к примеру, потребовалось более полугода, а он уложился в какие-то две недели, и теперь целыми днями носится по коридорам и переходам дирижабля, словно наверстывая месяцы вынужденной малоподвижности. Жизнь продолжалась, и за множеством обыденных мелочей я не то чтобы забыл о трагической гибели гвардейца, скорее – просто перестал о ней вспоминать. Пока Холмс не освежил мою память в свойственной ему бесцеремонной манере, ткнув носом в то, что я и сам давно должен был понять.
Во всяком случае, газета в его руках была той самой, что я месяц назад приобрел у мальчишки-разносчика на Брессенден-плейс. «Дни Гекаты», юбилейный выпуск. Помнится, я так и не открыл ее тогда.
— А вы знаете, Ватсон, что эту античную богиню именуют «столикой»? И что она в том числе и богиня Луны?
Мое сердце более не умеет пропускать удары или болезненно сжиматься – иначе это бы неминуемо произошло. Однако я врач. И я знаю, насколько может быть хрупка жизнь, пусть даже и не совсем человеческая. Мне неуютно от мысли, что наш неумолимый враг знает о нас так много, и то, что его завуалированные угрозы-предупреждения направлены отнюдь не в мой адрес лишь усугубляет ситуацию, ибо после специальной алхимической обработки в секретных войсках Ее Величества причинить моему телу серьезные повреждения мог бы лишь разве что атомный взрыв – ну или, скажем, разрывная каролиниевая граната, если бы мне вдруг пришла в голову странная фантазия ее проглотить. Мой знаменитый друг куда более уязвим, несмотря на всю свою браваду. И еще более мне неуютно от мысли, что эти соображения вряд ли его остановят. Скорее – наоборот. Тем более – сейчас, когда он понял, от визита куда его столь настойчиво предостерегают, что это предостережение более начинает смахивать на призыв.
И следующие же его слова подтвердили худшие мои опасения:
— Ватсон, надеюсь, вы хорошо переносите невесомость?
Если дедка не хочет тащить репку,
то ему нужны бабки.
Народная мудрость.
Сидеть на одном месте было невозможно. Проклятый холод заползал через рукава, просачивался за воротник, кусал за пальцы, с премерзким хохотком гладил колени. Невера ежеминутно вскакивал, бегал вприпрыжку вокруг лежака, ритмично приседал, рукоплескал сам себе, согревая ладони, растирал ноги.
Он снова заплясал, исполняя нечто среднее между краковяком, полькой-бабочкой и канканом. То есть выписывал кривые кренделя, время от времени выполняя махи. Выше пояса ноги задрать не удавалось, зато колени поднимались хорошо, высоко.
— Ансамбль народной пляски отдыхает. А солисты нервно курят самокрутки за углом, — подбадривал сам себя.
Он попробовал пуститься вприсядку, но не преуспел. Для таких фигур высшего танцевального пилотажа нужна все-таки сноровка. Теплее не становилось, только дыхание сбивалось от незнакомых движений.
С горем пополам, периодически путаясь и все больше ускоряя темп, порой считая целыми десятками, Невера добрался до трех тысяч. Цифра его впечатлила, и он посчитал свой долг с честью исполненным. Притом, когда спишь, то и сосед чуток согревает, а оставаться один на один с темной шуршащей и промозглой ночью — нет уж, увольте. Он в герои не записывался и посмертной награды тоже не желает.
Романа Невера расталкивал весьма осторожно и почти с нежностью. Мало ли что ему взбредет в голову спросонья: может и в челюсть двинуть. Обошлось. Оператор зябко поежился, легко поднялся и шагнул к костру. Невера с блаженством повалился на освободившееся место, свернулся компактным калачиком. Но только начал проваливаться с серый вязкий сон, как кто-то грубо приподнял его за шиворот.
— Вставайте! На физзарядку! Застынете к ядреной фене! Зад оторви от земли! — Прохоров не церемонился, немилосердно тряс попутчиков за плечи, тащил за руки. — Бегом марш!
Лихо гонять водила умел не только на машине. И получаса, наверное, не прошло, как оператор, репортер, корреспондентка и Невера дышали, как загнанные лошади, и мечтали о том, чтобы их пристрелили из сострадания.
— Быстрее! Ногами шевели! Раз! Два! — командовал Прохоров.
Оказывается, на площадке меньше квадратного метра на человека можно сделать отличную разминку, разогреть все мышцы. Таких физкультурных извращений не знал даже Владик, регулярно посещавший занятия по рукопашному бою. Прохоров наращивал нагрузку, усложняя упражнения. Ладно еще приседания на одной ноге, вытянув вторую и с шаткой опорой на плечо соседа по несчастью. Но прыжки вверх из положения «сидя на корточках», держа при этом руки за спиной?!
— Выше! Выше! — Прохоров энергично подавал пример. Остановился он, когда у парней лбы от пота заблестели. На лежак вымотанные телевизионщики возвращались в полуприсяде, с трудом передвигая подкашивающиеся ноги. Прохоров остался у костра.
— Козел законченный! — шепотом обозвал водителя Роман.
— Ты его не материть, а благодарить должен. — Постанывая, Владик пытался придвинуться ближе к Аленке. Согреться-то они согрелись, и неслабо, но надолго ли?
— Да, — согласилась корреспондентка, — могли и не проснуться. Во сне холода ведь не чувствуешь. А это зачем?
Прохоров поверх лежащих укладывал наломанные еловые лапы.
— Не так мороз донимать будет, — сказал водитель, продолжая свою работу.
— Спасибо, Андрей, — засыпая, пробормотала Аленка.
***
— Пятеро их там. Точно говорю. Оглядел с толком. — Кряжистый мужик с взлохмаченной бородой говорил коротко, не переставая торопливо жевать спеченную на углях птицу.
— Верно счел? — допытывался Гран. Он все делал продуманно, без спеха. За рассудительность прочие тати его старшим и признали.
— Как перстов на руце. Перун мне послух. — Живан бойко ткнул обглоданной косточкой в небеса.
— Прыток ты больно, — Гран хохотнул, — в желтень (октябрь) Перуна видоком кличешь.
— Хошь, Радегоста призову? Али Срече ты боле веры дашь? — Живан едва ворот свиты не разодрал.
— Добро, не мети попусту. Дело глаголь, — загомонили вокруг.
— Я и сказываю, — мужик поправил одежу, — Вои вроде крепкие, да не оружные. Двое чуток помоложе, но уже не отроки. Только вот какое диво! Бород ни един не носит!
— Иноземцы лихие! — Трусоватый Скрынь исполошно сложил знак, отвращающий беду.
— Неужто ни одного меча не приметил? — недоверчиво сощурился Чаян.
— Гости? — деловито вопросил Цукан.
— Да не, — покачал головой Живан, — обоза нет. Припаса нет. Только мех невеликий у одного и все.
— И чего в нем?
— Не углядел, — повинился соглядатай, — увязан плотно.
— А вокруг пошарил? — выспрашивал Гран.
— Пядь за пядью на три полета прочесал — пусто. Ни людских следов, ни лошадиных.
— Ой, намутил. — Разгладил бороду Прокш.
— Братцы, а коли они добро прятали? А? Оттого и таятся, и идут опроставшись, — Свищ обрадовано оскалился.
— Всяко может быть, — задумчиво молвил Гран и добавил чуть погромче: — Порешим так. Как светать станет, Радех, Осляб и… Колот пускай поглядят на безбородых. Ежели ничего худого не будет, то повяжем их да спросим, чего они хоронились. А как выскажут все — то языки укоротим да в закупы продадим. Всяко прибыток.
***
Ветки, которыми их укрыл Прохоров, поутру присыпало снегом на ладонь, а то и чуть больше. Пушистое покрывало спокойно лежало на земле, кое-где на ветках деревьев, на плечах водителя, ссутулившегося возле полыхающего костерка.
— Зима, как и писец, подкралась незаметно. — Владик вставал осторожно, чтобы не разбудить остальных.
— Ты абсолютно прав. — Прохоров повернулся на шорох. — Нам полный звездец, если к людям не выйдем. Еще один день на голодуху и еще одна ночевка на свежем воздухе — и первые трупаки пойдут. А могилки копать и нечем, и некому будет.
— Я вообще удивляюсь, как мы до сих пор живы. — Владик притронулся к лицу. Обморозил до полной нечувствительности?
— Снегом давай. — Прохоров четко проговаривал все буквы, но губы слушались плохо.
Владик нагнулся, скатал снежок и старательно принялся растирать лоб, нос, щеки. Помогло, по крайней мере защипало так, что слезы выступили.
— Слушай, может, землянку соорудить? — Просто сложить лапки и благополучно отойти в мир иной показалось репортеру унизительным. — Я где-то читал, что так можно продержаться даже в самую суровую зиму.
— Был бы топор, тогда бы побарахтались. А так… — Прохоров хрустнул костяшками пальцев. — Палками смерзшуюся землю не наковыряешь. Землянку рыть дня два придется. А жрать что? Была бы пушка — зверя бы подстрелили. Лес, похоже, тут дикий. Странно, что до сих пор на нас никто не покусился.
— Так зима еще только началась. Волки не проголодались, а медведи уже спать легли. — Собственные доводы показались Владику неубедительными, но других не было.
— Какая зима?! — Прохоров виртуозно выбранил всю окружающую обстановку и родственников всех синоптиков до кучи. — Вторая неделя октября. Я почти весь сентябрь в майке отходил. Только пару дней как джут из шкафа вытащил. Хорошо, в машине куртка завалялась, а то бы уже остыл давно.
— Елки-палки, ведь за сутки ниже нуля опустилась. — Зубы постукивали словно сами по себе, как Владик не сжимал челюсти, избавиться от дроби не получалось.
— Выйти к жилищу. К людям. Для нас единственный шанс. И чем раньше, тем лучше, — повторил Прохоров.
— А если мы будем гулять по лесу сегодня и завтра, и послезавтра?! Ты ведь не знаешь, где здесь ближайшая деревня или поселок, или хоть какая-нибудь дача?! И я не знаю! — Владик едва не кричал. — А мы не можем днем все время топать, а ночью леденеть! На сколько нас хватит?!
— Но чтобы где-то осесть, нам нужна вода и какой-то строительный инструмент. И еще что-нибудь для охоты. Ты вот умеешь следы читать, чтобы зверя выследить. А когда загонишь — что? Голыми руками на куски рвать станешь?! — Прохоров злился, потому что Владик озвучивал все те вопросы, которые он сам прокручивал и так и эдак, и не находил никакого решения. — А костер без зажигалки слабо разжечь?! А лесины, чтобы потолок укрепить, ты ребром ладони нарубишь?! Да даже мясо ты на чем жарить будешь?! На прутиках деревянных или на камнях?! Так их откопай сначала! Из-под снега!
— Сырым проглочу. — Андрей кругом был прав, и Влад это понимал, но легче не становилось. — Хорош, не кипятись. Двигаемся дальше?
Роман, Аленка и Антон не спали, с болезненным интересом слушая перепалку. Правда, мысли у всех были разные. Невера утешал себя тем, что в компании с такими бывалыми парнями он точно выживет и в проигрыше не останется. Роман плохим словом поминал производителей профессиональных телекамер и тех олухов, которые, желая сэкономить, закупили именно эту громоздкую аппаратуру, создававшую сплошные неудобства. И ведь не бросишь, вот гадство. Аленка смертельно устала, почти весь предыдущий день она существовала на автомате. Ей хотелось только одного: чтобы все закончилось. И ее не волновало — хороший будет финал или плохой. Главное, чтобы он наступил как можно быстрее.
***
— А вот надысь на дворе постоялом медом меня побратим потчевал и на ту пору гость торговый завернул. Важный такой, расфуфыренный, нос до матицы задирает, одеяние богатое. Ну, хозяин, видя такое дело, частит ему поклоны земные. — Делян огляделся: все ли слушают. — Угодить норовит. Пирогов с визигой не желаете? Аль убоины с ледника велю принесть? Али ухи горячей? А то боровичков крепеньких? — Делян искусно запричитал, аккурат корчмарь Лытка, что супротив места двор держал. – А тот так перстами пошевеливает да кивает. Вот и уставил хозяин весь стол снедью, сам блюда таскал. Последним ковш медовухи вареной приволок. Гость уже откушал кус полти, да и молвит: хороши твои грибочки, только не по нраву пришлись, я ведь сам их собирать люблю.
— А Лытка чего? — не утерпел Озар.
— Лытка-то? Х-ха, ответствует он: как угодно, для гостя дорогого грибочки я могу и по долу раскидать.
Гоготали ратники долго да громко. Это ж как справно корчмарь гостя осадил!
— Складно ты сказываешь, паря. Да врешь поди все. — Третьяк рукавом слезу, со смеху приключившуюся, утер.
— Братцы, слыхали? Меня, воя честнейшего, что сызмальства в дружине кнеса служит, блядословом оболгали! – Делян подхватился на ноги, меч выдернул. – Да я сам тому видоком был! А еще чего люди бают, — он весело прищурился и тут же новую небылицу завел: — Пришедл как-то до чародея мужик, животом люто мается. Ну, чародей ему вару пахучего полный корец плеснул. Понюхал мужик, да и нос воротит, руками машет: я помру лучше, а такое пить не стану. А чародей и речет: одно другому не помеха.
— Ох, Делян. Вот уморил! — От хохота у многих аж у боку закололо.
— Пошли бабы в баенку на парок еловый. Хлещутся веничками себе в усладу. А одна на соседку все поглядывает да поглядывает. Та ее и вопрошает: и чего зыркаешь, али чудное узрела? — Делян заголосил и вовсе по бабьи. — А та, что очи пялила, головою покачивает: кривые да худые, мол, у тебя, подруженька, ноги. Вторая баба и разъясняет: по хозяйству управляться они годятся, днем под рубахой их и не видать, а ночью тем более.
— Кабы ты так мечом крутил, как языком мелешь, — насмешливо молвил Годун. Вои засмеялись, многие из них носили отметины, оставленные клинком Деляна подчас потешных поединков.
— Дальше баять станешь? – Кужел расположился около самого костра и поправлял крепеж щита.
— Коли уши не притомились. — Делян поворотился да хлопнул по плечу сидящего подле Краса.— П орешили два охотника шкуру медвежью добыть…
Вешняк понурился. Потешные у Деляна небылицы, да ему от них отчего-то не весело. Скрипит да зудит внутри то ли зависть обидчивая, то ли обида завистливая. Ведь не намного Делян его старше, всего на две зимы, и новиками в дружину кнеса их в один день взяли. Только вот сероглазый да темноволосый парнишка с узеньким личиком ратникам не пришелся по нраву, шпыняли мальца почем зря. А вихрастый белоголовый Делян всем сразу полюбился. Вои охотно учили его оружному бою, бронь помогли ладную выправить, всегда звали с собой на сбор дани да станишников погонять, однако берегли мальчонку, под мечи ворожьи не пускали, покуда не вырос статным молодцем да биться не навострился.
Проказы да каверзы Деляну тоже с рук сходили, ну, побранят малость али слегонька прутом пройдутся, Вешняку, что псом верным за Деляном бегал, доставалось куда крепче. Вот и нынче Деляну почет да уважение. Девки красные на него заглядываются, ратники старшие за равного признают. Сотник как-то обмолвился, что десяток парней, что покамест в новиках ходят, под руку Деляну по зиме отдаст. А он, Вешняк, чем плох? И с мечом проворен, и с топором хваток, и ножи метко кидает, из лука точно бьет, а уж как с лошадьми управляется любо-дорого поглядеть. Правда, вои, что прежде засечниками слыли, плюются брезгливо: степная кровь. Да какие, к лешему, степняки? В отца Вешняк уродился, а тот на батюшку своего похож. Да и все мужики с Брячинного озера волос темный имели, да и девки-беляночки редко рождались. А с чего так повелось, уж и старики запамятовали.
Штаны не рейтинг, упали — можно поднять.
Народная мудрость.
Ременная петля кистеня совсем поистерлась, но сменить ее на новую все не удавалось: то коней держать велят, то дозором спровадят, то и вовсе снедь варить оставят, покуда управишься — глянь, уже все путное разобрали. Расторопные ребята в шайке — и своего не упустят, еще и вовсе чужого полные охапки нагребут. Впрочем, и он не распустеха: за два коловрота почти неношеную обувку из юфти раздобыл, сукмань новую прихватил, на опрошлой седмице гачи крепкие с одного тяглового снял. Прочие побрезговали: уж больно в руде перепачкались, а ништо, на ночь в ручей кинул, камнями придавил, чтоб не снесло, а поутру лишь пятна кой-где темные остались — носить можно.
В схроне тоже добра чуток припрятано: кабать нитками золотыми расшитая, корзно, посеченное малость мечами, да зато с фибулой большой с каменьем самоцветным, баба любая его вмиг залатать сподобится, сыскалась бы иголка костяная. Было еще и запястье с монетами блестящими на посконных нитях, и кольца височные бусинные, и гривна, в тряпицу увязанная, и жменя серебрушек. Глядишь, зиму-другую со шпынями походит — и двором справным обзаведется. Избу поставит, козу выторгует, птицу заведет, а там, помогай Род, и коня сладит, камешек на плуг сменяет, пару колод для пчел поставит, от деда малость уменья перенял, пока мальцом голоногим бегал. Только обживаться он в глуши непролазной станет, куда ни ворог, ни свой пути-дороги не отыщут…
…Кто огнем пустил его родное селище да собрал щедрую дань кровью — Вигарь не ведал. В лес сошел на седмицу — по первому зимнику гость обещался ехать, с которым еще по весне уговор был на три вязки шкурок. Вот и выбрался зверя искать. Ходил налегке: на плече — лук из ясеня да березы клееный, тул со стрелами, на поясе — нож, второй — засапожник, кошель с солью да трутовик, в руке — топор от людей лихих или волков отогнать, на плечах — полсть ладная. А больше ничего и не надобно: лес и прокормит, и согреет. Да и зазорно славному охотнику припас с собою брать.
А он и верно был лучшим из селищанских, даром что только третий раз у Перуновых костров грелся. Впрочем, то и не диво: хилым мальчишка уродился и росточка малого, да и силы в руках не было, вот и приходилось сносить смешки да подначки прочих. За обиду спросить с них Вигарь не мог, оттого и сбегал во владения лешего, в ягодную али грибную пору с плетеным лукошком, на травород — с котомкой полотняной. Так меж баловством да забавами много чему выучился: и травы добрые да злые отличал, и следы зверья разбирал, из лука дичину мелкую бить навострился и с ножом отцовым освоился.
На никчемного мальчишку поначалу все рукой махнули: бадейку воды поднять не может, по хозяйству ничего путного не умеет. Да и помощи с такого: щит в руки дай — так и повалится. Правда, грибов да ягод изрядно набирает, но этим разве девка малая хвалиться станет. На девятую свою зиму Вигарь подстрелил из самодельного лука матерого волка. Деревянную стрелу с плохо оструганным наконечником мальчишка метнул, когда до зверя меньше сажени оставалось. На вопросы селищанских: «Чего ждал-то?» Вигарь потом только отмахивался: «А чтобы наверняка… полсть не портить!». Но это так, отговорки, с большего расстояния выпущенная из слабого лука стрела просто стукнула бы зверя, лишь обозлив.
Шкура у волка целой осталась, стрела точно в глаз вошла. Пометался серый малость да издох. А маленький охотник едва живот не надорвал, покуда волоком тащил зверя до тына. Кабы без добычи воротился да рассказывать стал, кого подстрелил, то на смех бы подняли. Вот и пришлось вязать лапы елочные да перекатывать на них тушу, что раза в два тяжелее его самого, а потом, отдыхая после каждого шага, тянуть по снежному бездорожью. Волк убитый огромен был, не всякий мужик такого добыть сподобится. Над мальчишкой смеяться перестали, отец ему лук добрый помог сладить.
Из лесу без добычи Вигарь не приходил: то зайца подстрелит, то птицу добудет. На одиннадцатую весну наравне со всеми в Перунов костер руду свою пролил. Даром, что мальчик-то небаский, однако девки на него заглядываться стали: еще бы, удачливый охотник, с голоду с таким не пропадешь. А что ростом невысок — так, глядишь, еще и вытянется. Впрочем, он седмицами в селище не является, так что надоесть не сможет. Когда четырнадцать коловротов отсчитал, к Ладиному дереву с Миряной пошел, смешливая девка и у печи проворная. По весне свой дом поставили, родичи в подмоге не отказали, как один пришли — за пару дней сруб сложили. Дранку Вигарь сам настругал, да в новострое, куда оком не кинь — повсюду то одно, то другое надобно. Вот и плата за шкурки лишней не будет. Радовался парень, зверя на две вязки набил, еще столько же в доме лежат. Коли гость согласится четыре взять — то и вовсе хорошо будет.
Запах гари он почуял на перелеске. Ветер поменялся, и у Вигаря слезы из глаз прыснули — до того сладковато-приторным был дух. Он побежал, ног не жалея, падал, жадно хватал пересохшими губами пригоршни рассыпчатого снега. Пепелище было еще теплым, кое-где курились дымки, уродливо щерились оскаленные черепа, чернели выгоревшие кости. Вигарь захрипел страшно, повалился ничком. Ужас и боль душили его, но еще горше жег стыд — он понимал, что даже если и найдет убивцев, то посчитаться с ними ему не по силам.
На стоянку татей Вигарь наткнулся на пятый день своих блужданий по лесу. Мальчишка, на вид лет десяти отроду даже и с луком за плечом, показался им безобидным. Тем более что на спрос ответ разумный дать он не мог, мычал, руками размахивал. Мужики быстро выяснили, что малец все понимает, лишь сам не говорит. Так оно и к лучшему, языком попусту трепаться не станет. А выглядит жалко, такого и в град на торг отправить можно, и на дорогу первым выпустить, дабы путники не заподозрили чего, да и на двор постоялый послать скоморошничать, чтоб приглядел — кто серебром швыряется да у кого в кошеле золоту тесно.
Немого накормили, свитку рваную кинули, дабы ночью не мерз. Мальчишка прижился, тати потихоньку приноровились разбирать его знаки, а Вигарь тайком от всех в лесу схрон сделал для добычи и заполнял его потихоньку. Татем быть он не хотел, уж больно плохо они кончают, а вот поднакопить рухляди следует, дабы не на пустом месте хозяйством обзаводиться. Только вот петлю у кистеня обновить все же надобно, а то, не ровен час, и постоять за себя нечем.
***
Прохоров лежал, подложив руки под голову, равнодушно скользил взглядом по покачивающимся веткам и напевал вполголоса:
Ты давай открой мне правду, надзиратель,
Прутья клетки приучили меня слушать:
Мы сидим с тобою вместе, чего ради?
Правду скажешь? Я тебе не плюну в душу…
— Шансонист чертов, — Роман скривился, как от недозревшего лимона, — только блатняка для полного счастья и не хватало.
— Не нравится — уши заткни, — хмуро бросил Владик. Репортеру было интересно, откуда Прохоров знает такие песни, вроде их нигде раньше не крутили.
Ты давно со мною делишь боль и радость,
Моя камера три шага в поперечнике.
У меня своя вина — тебе награда,
И под дых меня ты бьешь со всей сердечностью.
— Блин, завел волынку, — Роман демонстративно отвернулся, — и так тоска… хуже смертной, а ты еще воешь.
Ты давай открой мне правду, надзиратель,
Годы в клетке приучили меня верить.
Не боись, меня смирили, руки сзади,
Лоб кровит, разбитый об стальные двери.
— Да ты заткнешься, бога душу твою мать?! — Романа словно подбросило, он кричал, бешено сжимал кулаки. Прохоров невозмутимо продолжал:
Над тобой нет приговора — надзиратели на воле,
Но решеткой ограничен твой простор.
Нет спасения тому, кто навек тюрьмою болен,
Есть стрелки, что прекратят наш разговор…
— Послушай, — внезапно совершенно спокойно произнес Роман, — мы и так… не пойми в какой жопе, так чего ты доканываешь? А?
Прохоров приподнялся на локте:
— Это слова смертника, у которого безжалостно отобрали последнюю надежду. Ты никаких параллелей не находишь?
У оператора начался нервный тик. Аленка тихонько всхлипнула. Антон Невера подтянул колени поближе к подбородку: если поверх напялить куртку, то, казалось, становится немного теплее. Владик простужено шмыгнул носом. Свою кожанку днем он великодушно обменял на куцую Аленкину джинсовку и основательно промерз. Девчачья кофточка мало того что не грела, так еще и не застегивалась, хотя он никогда не отличался ни габаритной мускулатурой, ни плотным телосложением.
— Какая, на хрен, геометрия? — взбеленился Роман. — Дорогу бы хоть какую найти! Или дом! Или вообще человека живого!
— Пожалуй, рано ты нас в мертвецы зачисляешь, — буркнул Владик. – Без жратвы человек пару недель протянуть может. А с водой… надо было пить из той лужи, козленочком тебе стать не грозит… — Репортер помолчал и весомо припечатал: — Потому что ты и так знатный козел.
— Поумничай! Давно зубы не считал? — Роман огрызнулся, но как-то вяло…
…Канаву с мутноватой водой первым обнаружил Антон, он ступил неудачно — нога и поехала, ботинок макнул почти по щиколотку, хорошо, что равновесие удержал. А то бы плюхал мокрым по колено. Прохоров подошел, осторожно прощупывая каждый шаг, присел, разгреб опавшие листья, под которыми и воду-то было не разглядеть. Зачерпнул, понюхал. Вода пахла мхом и немного болотом. Но выбирать не приходилось. Сгодилась прихваченная им на всякий случай пластиковая бутылка, из которой еще утром допили остатки хлорированной водопроводной жидкости. Аленка пожертвовала платок. Закрытое в четыре слоя ткани горлышко бутыли медленно со всхлюпом выпускало воздух. Напились по очереди, закочевряжился только Роман.
Прохоров снова опустил бутылку в воду — набрать про запас. Так через пару часов оператор сам попросил пить и оприходовал едва ли не треть драгоценного напитка.
Когда после ночевки они выбирались на поиски трассы, Прохоров оказался самым предусмотрительным. За пояс джинсов он сунул молоток, почти пустую тубу кинул в пакет, туда же затолкал и отсыревшее одеяло. В ответ на недоуменные взгляды пояснил: мало ли что. Рассказывать о нехорошем, просто паршивом, предчувствии, которое грызло его еще с вечера, он не собирался. Не хотелось бы выслушивать обидные хохмы о собственной мнительности, когда все закончится. Если все закончится нормально.
Одеяло, отяжелевшее от сырости и почти не дающее тепла, вскоре перекочевало на плечи Аленке. Под вечер в бутылке заплескалась вода. Прохоров с почти мистическим ужасом ожидал, когда и для чего понадобится молоток.
Но пока все было благополучно. Если можно применить это слащавое словечко к окружающей обстановке: четверо измученных мужчин и девушка, заблудившиеся в нехоженом лесу. Все-таки думать, что они просто заплутали, было как-то спокойнее, чем строить бредовые гипотезы о временных телепортациях.
— Антон, а ты, когда после шашлыка прогуливался и набрел на этот свет, тебе ничего подозрительным не показалось? — впервые нормально обратился Роман к Невере.
— Да нет. — Горе-проводник опасливо отодвинулся. — Лес как лес. Обычный. Деревья рядами посажены. Бурелом убран. Под кустами бутылки валяются и прочий мусор.
— И долго ты на шоссе выходил?
— Прилично, — Невера поежился, — я же леса совсем не знаю. Кружил на одном месте, пока свет, как от фар, не увидел. Побежал на огонек и выскочил на асфальт, там указатель был. Двинулся по дороге, раза два повернул и вышел на трассу. Потом меня какой-то дальнобойщик подобрал и до кольцевой подкинул. — Невера раз в десятый пересказывал свои ночные приключения, но последняя версия была самой краткой и лишенной всех душещипательных подробностей.
— Сколько до города было? — Невера непонимающе пожал плечами, и Прохоров пояснил: — На указателе какие циферки стояли?
— Двадцать восемь. А что?
— Ничего, — Прохоров потер лоб, припоминая, — мы проехали этот указатель. Я еще подумал тогда, что если бы развернуться, через полчаса можно дома быть.
— Так и надо было разворачиваться, — не утерпел Роман.
— И еще километров пять, потом остановились, вы начали снимать. Когда возвращались, мы отмотали кэмэ семь-восемь, прежде чем бак опустел. Но знака не было. В среднем за час человек проходит четыре с половиной — пять тысяч метров. Топали мы сегодня часов девять, даже с учетом лесной дороги, должны были пройти… — Прохоров закусил губу, подсчитывая, и выдал итог, — двадцать пять или даже все тридцать километров! Тридцать! Да мы до города уже пешком бы добрались, по крайней мере до окраины! Направление-то правильное!
— Ты вот мне ответь, друг сердечный, отчего у тебя бензина так мало было? — От логичных рассуждений водителя кошки, скребущиеся на душе Владика, мигом выросли до размера нехилого тигра.
— Да пес их знает, — водитель потупился, — должно было хватить.
— Ладно, — очень тихо сказала Аленка, — что делать-то будем?
— Переночуем, а завтра дальше пойдем, — обреченно вздохнул Владик.
— А может, к машине лучше вернемся? — неуверенно предложил Невера.
— И чего мы там забыли? — удивился Прохоров. — Выбираться отсюда надо. Хоть куда-нибудь. А то замерзнем не за грош.
— Хоть бы один мобильник работал… — Роман спрятал руки поглубже в рукава, — сеть бы проверить.
— Так, мужики, хватит нюнить. Надо костер запалить. — Прохоров поднялся, потянулся. Следом вскочил Владик. — Да сушняка наберите побольше, чтобы ночью ноги не ломать.
По молчаливому уговору далеко не отходили, ломали ветки и лапник поблизости от облюбованного для стоянки местечка. Аленка хвостиком пристроилась за Владиком, а чтобы не с пустыми руками возвращаться — поднимала шишки да сгребала пригоршни облетевших сухих листьев для розжига. Невера прибился к Прохорову, не без основания полагая, что с водителем как-то безопаснее. Роман собирал топливо в гордом одиночестве, но на расстоянии не более пяти шагов от прочих.
Опыт предыдущей ночевки не пропал втуне: лежак сладили моментально, а отсутствие конкретных перспектив приучило к экономии. Скомканные странички, выдранные из Аленкиного ежедневника, теперь не тыкали бездумно, а осторожно положили в низ будущего костра. Сверху присыпали сухой палой листвой, добавили пару шишек. Зажигалками тоже впустую не щелками, скатали один лист в трубочку, подожгли, и уже этот бумажный факел подносили к аккуратной горке топлива. Костерок немного подымил и загорелся, подбросили веток. Перемерзшие путешественники радостно придвинулись к самому огню, отогревая ледяные руки. Прохоров молотком вбил несколько палок, растянул для сушки одеяло. Аленка, оставшись без утеплителя, перебралась поближе к Владику, и поскольку каждый уже был в своей куртке, репортер, расстегнувшись, обнял коллегу, щедро выделив ей полу своей кожанки.
— Морозит, как в декабре! — Роман сосредоточенно растирал ладони.
— Да уж, не май месяц, — хмыкнул Прохоров.
— Но не могло же за один день так похолодать, — резонно заметил Владик, — когда дорога пропала, мы ведь сразу холод почувствовали.
— Значит, все-таки куда-то провалились, — резюмировал Роман, — Я прогноз слышал: до конца недели плюс четырнадцать-пятнадцать обещали.
— Надеюсь, эти обещания тебя греют, — хохотнул Прохоров.
— Была бы посудина какая — воды вскипятить. Да попить горячего, хоть по глотку. Согреться… — Аленка, не отрываясь, смотрела на огонь.
Роман желчно заметил, что впредь он будет выезжать в командировки во всей экипировке. То есть со спальником и плотно набитым рюкзаком, в который обязательно положит пакеты гречневой и пшенной каши, соль, несколько коробков спичек, перочинный ножик, как минимум два теплых свитера, пару шерстяных носков, термос или фляжку для воды, фонарик с запасом батареек и поверх всего прицепит алюминиевый котелок на три литра. Владик грустно согласился, что все перечисленное сейчас пришлось бы кстати.
— На будущее будете знать, — усмехнулся Прохоров и добавил серьезно: — А спать сегодня стоит по очереди.
— Думаешь, гости пожалуют? Встретим с распростертыми объятиями, хоть место узнаем… и время. — Владик был неисправим.
— Фиг его поймет, кто заглянет на огонек А покараулить придется, — Прохоров умел быть убедительным: — По-моему, уже в восемь светло. Нас четверо, значит, каждый сторожит часа по два.
— А как время смены определять? — Роман демонстративно похлопал по пустому запястью.
— Медленно считаешь до восьми тысяч и будишь следующего, — Прохоров объяснял таким тоном, словно считал оператора неполноценным на голову.
— Почему до восьми тысяч? — полюбопытствовал Невера.
— Одна секунда — один счет. В минуте — шестьдесят секунд. В одном часу — шестьдесят минут. Умножай, — похоже, с диагнозом Романа он погорячился.
— Семь тысяч двести, — с запинкой подсчитал Невера.
— Округлил для верности, — сквозь зубы процедил Прохоров. — Кто первый?
— Давай я, — вызвался Владик, — все равно не усну.
— Принято. Второй?
— Могу и я, — откликнулась Аленка.
— Девочка, отдохни, — жестко осадил корреспондентку Прохоров. — Мужиков хватает. Антон? Роман?
— Пускай Невера. Сам-то когда на варту станешь? — Роман с издевкой прищурился.
— Под утро, — спокойно ответил Прохоров, — самое дрянное время.
— Лады. Эй, недоделок, когда насчитаешь восемь тысяч овец, меня разбудишь, — Роман бросил в Антона шишкой.
— Уж лучше баранов пересчитывай, а то от овечек уснешь ненароком или слюной изойдешь, — насмешливо обронил Владик.
— Смотря какие овцы, — отшутился Роман.
— Да я вообще про шашлык.
— И я о том же. — Андрей провел рукой по одеялу, проверяя, высохло ли. — Все, на боковую. Ленка, укладывайся с краю. С одной стороны костер греть будет. А Влад, как сменится, ляжет рядом. Я пододвинусь. Так что не трусь и не трясись.
— Было бы кого бояться, — огрызнулась Стрелова.
— Накрывайся! — Прохоров кинул девушке слегка нагретое одеяло.
Невера проводил его завистливым взглядом: вип место ему опять не досталось. Зато оператор хорошо устроился: посерединке. Владик сунул охапку веток в огонь, обхватил колени руками и начал отсчитывать время своего караула.
Утро выдалось пасмурным: сквозь больничное окно были видны серые бесконечные тучи, стекло казалось заплаканным каплями моросящего дождика. Не такой весенней погоды хотелось в воскресный день. Я ждала обхода, как манны небесной — хотелось домой. А еще хотелось спать до этого самого обхода, поскольку процедур назначено не было. Медсестры шушукались и заглядывали в окошко палаты. Соседки не отличались молчаливой вежливостью медперсонала, раз за разом смакуя обстоятельства моего здесь появления и ночной прогулки. Пытались спрашивать детали, будто им тут сериал перед носом крутят. Казалось, что тайн просто не бывает, а безгрешная прогулка «покурить» — это криминальное происшествие.
Ближе к десяти позвонили родители и сказали, что не намерены больше терпеть истерики, которые закатывает их внучок:
— Он у тебя просто неуправляемый! Ты его совершенно не воспитываешь! Вот и мучайся с ним сама! — выдала маман, под оркестр из громких криков моего ребенка на фоне, и бросила трубку. Значит, скоро Витьку приведут… Родители никогда не отличались способностью помогать в самых безвыходных ситуациях, уверенные, что если мне надо — я сама выкручусь (выпишусь, например), а если им надо, то провалюсь, и этим дело кончится, это я про свои увлечения и хобби, оставшиеся в прошлом по понятным причинам.
Про то, что мамы лежат с детьми до трех лет вместе — это мне было известно, поскольку мы попадали с Витькой в лор-отделение, но чтобы дети лежали с родителями — такого я еще не слышала. Надо либо писать расписку и отказываться от лечения, либо идти и договариваться. Утерев полотенцем и слезы, и сопли, да поправив уже начавшую съезжать повязку, я, под внимательными взглядами медсестер и даже санитарок, вылезших на свет, как грибы после дождя, поковыляла в сторону ординаторской. Денек обещал быть веселым…
Интересно, чем занимаются врачи после ночной смены перед обходом? А зря! Ничего особенного. Вадим Борисович наглым образом дрых, закинув ноги прямо в кроссовках на светлый кожаный диван. Я сначала приоткрыла дверь, но увидев официальное лицо в таком виде, прикрыла обратно и постучала. Ответа не последовало. Тогда я покашляла и снова приоткрыла створку. Спящий не шелохнулся. Я походила минут пять у ординаторской в коридоре. Но это делу помогало мало — времени в запасе было немного, а проворачивать аферу «спрячь ребенка без ведома врача», не представлялось возможным. Поэтому, сделав волевое усилие, незваная пациентка зашла в ординаторскую и закрыла за собой дверь.
Как будить невыспанных докторов? Правильного ответа я, к сожалению, не знаю. Наверное, уберегая себя от неприятных курьезов, будить надо издали. Я же, подошла и начала рукой теребить медика за плечо. Приоткрылся один глаз — посчитав, пробуждение успешным, затараторила:
— Вадимборисыч, а я к вам!
— Дверь заперла? — невозмутимым голосом осведомилась кудрявая голова, прикрывая глаз обратно и двумя руками притягивая меня к себе. Кричать не хотелось, как не хотелось и внимания публики. Я замешкалась с ответом, упираясь руками в диван.
— Не заперла. — Произнесла, как можно более официальным и строгим тоном.
— Очень зря. — Сказал также серьезно врач, отпустив мои руки и протирая открывшиеся, наконец, глаза. — Что случилось, Ольга?
— Понимаете, Вадим Борисович, у меня сын у родителей плачет, и они не справляются. Сейчас привезут… Мне бы…
— Отдельную палату? — закончил мою речь доктор.
— Выписаться! — выпалила я, весьма уверенная, что наглость прокатит, и меня все-таки избавят от всех неудобств и сплетен разом.
— Ясно. Отдельную палату. Разберемся. Иди.
— Нно… Я хотела бы… Домой… — Надежда, как известно, умирает последней, и попробовать все-таки стоит.
— Ольга, у тебя явное сотрясение, с гематомой в височной части. Это само по себе опасно и требует, как минимум, трех дней под медицинским присмотром. Возможны капитальные последствия. Я не дам тебе оформить расписку и отказаться от лечения, потому, что тогда твоя смерть будет дважды на моей совести. Ты все поняла?
Я кивнула, практически глотая слезы, и выбежала из ординаторской. Мало того, что неловкая ситуация меня совсем вышибла из седла, так еще и надежда попасть, наконец, домой рухнула, и подписать действительно ничего не смогу, потому, что если упаду где-нибудь на лестнице и сломаю шею, то Вадим Борисович окажется уголовно ответственен, и как сбивший меня и как выписавший… Совсем не верилось, что все с моим здоровьем так капитально. Под злобное шипение медсестер я добралась до палаты и рухнула красным носом в подушку.
Во время обхода все шло своим чередом, пока, посмотрев обеих моих соседок, врач не обратил свое внимание на меня. Я, к слову, готовилась быть послушанной и держала край футболки под самым носом, неприлично сверкая лифчиком. Кажется, Вадим Борисович сглотнул, и дальше произнес такую фразу, что я моментально стала мечтать провалиться сквозь все три этажа сквозь землю!
— Ольга, а ты что тут делаешь? Я посмотрю тебя в новой отдельной палате, — сказал, видимо, плохо соображающий невыспанный доктор… Никогда не думала, что такое бывает, но мои соседки, не сговариваясь, дважды одновременно мигнули глазами с таким громким звуком, будто от удивленной натуги сейчас полопаются глазные яблоки… Заботясь, о чистоте пола и стен, а также об остатке своей репутации, я заикающимся голосом произнесла: «А давайте лучше здесь!».
Врач, видимо, с запозданием сообразив, чего сморозил, фыркнул в кулак и вышел, махнув рукой: «Да ну тебя!».
Через десять минут толстая, уже знакомая, медсестра в необъятном халате показывала мне, где моя новая палата и потащила со мной пакеты.
— Ольга, ну где ж это видано… — начала она злобным шепотом и осеклась. Потом, собравшись духом, продолжила, — У вас ведь ребенок! Пятилетний. Вы взрослая женщина. Ну нельзя же так! — и вышла, хлопнув железной дверью.
Чего нельзя, и в чем я, собственно, виновата, если они еще день назад сами мне все уши прожужжали своим доктором, осталось загадкой. А самое главное, чего мне действительно от него ждать — было тоже непонятно.
Кроме гостиной и кабинета-библиотеки, конечно, в Доме было еще много комнат. По волчьему разумению, в такие хоромы можно было вместить стаю — иначе зачем столько места? Но Волк знал, что люди любят простор. А еще любят не смешивать место готовки с местом еды, место отдыха с местом сна.
На первом этаже располагалась небольшая кухонька — самое волшебное, как казалось зверю, место в Доме.
Сколько здесь было всего! Комната вмещала в себя несколько шкафов и десятки полочек (не говоря уже о маленькой кладовой в углу), и нечто, куда люди селили огонь и готовили на нем пищу — печь. Тонкие, кружевные занавески пропускали маленькие лучики света, по весне бегающие по полу и вздымающие пылинки.
Под хранение и уют хозяйственной особы, которая, должно быть, готовила здесь когда-то завтраки, был приспособлен каждый сантиметр. На полках ютились пузатые кастрюльки и неотмытые сковородки, шкаф ломился от баночек с разными сыпучими смесями, и даже под самым потолком сушились на веревочках травы и едва угадывающиеся уже грибы.
В первый раз, когда Волк зашел в кухню и толкнул стену распахнувшейся дверью, букетики трав под потолком вздрогнули и осыпали его дождем из маленьких сушеных цветочков и листьев, а кое-где даже недовольными пауками.
На обследование комнатки у зверя тогда ушел целый день. Волк заглядывал в каждое ведро, пять минут чихал после того, как сунул нос в мешок с приправами, нашел несколько дохлых мышей и целое поколение жучков. После того, как он изрядно разворошил все вещи, на кухне стало пахнуть вовсе необыкновенно — терпко, пряно. От запаха щипало нос, но его хотелось вдыхать снова и снова, представляя, как сейчас на этом маленьков пространстве происходят чудеса — готовятся каши и супы, жарится жаркое и режется ломтями аппетитный хлеб.
Однако это была самая грустная комната в доме. Здесь особенно остро чувствовалась нехватка руки человека — и Волк, потратив за день весь свой интерес и поняв, что сам не может никак использовать все эти вещи, старался отныне не заходить туда просто так.
Но обследование дома тогда не окончилось кухней.
Волк нашел гардеробную — в ней на вешалках висели облака женских платьев, пышных и пыльных, расшитых блеском и кружевами. Мужского было в разы меньше — только цилиндр вместо десятка шляпок с цветочками, скучные черные туфли. У дам выбор был побогаче — только вот, куда в лесу носить такие красивые вещи?
Шныряя по комнаткам, Волк быстро сделал вывод, что мужчины не любят нагромождения лишних вещей и украшений. Кабинет хозяина дома был избавлен ото всего — от картин, расшитых занавесок, подушек с райскими птицами, статуэток с собаками. Было понятно, что остальной дом был обставлен по вкусу его жены — и признаться, зверю больше нравился женский взгляд на уют.
Правда, и эти предметы Волк разделил на два вида. Как делил все вокруг — на близкое для себя и далекое. Вторым оказались портреты странных, давно умерших людей, золотые шкатулки, ангелочки из белого гипса и витые рамы у пыльных зеркал. Волка влекло рукотворное — он рассматривал узоры на расшитых салфетках, рисунки, которые нашел вместе с засохшими красками в ящике комода, и особенно ему нравились маленькие деревянные статуэтки, которые, правда, не стояли на видных местах — а были припрятаны.
Очень скоро Волк догадался, что в Доме жили не только хозяин с хозяйкой. Был еще кто-то, кто делал всю черную работу, суетился на кухне, и отличался мировоззрением.
Первый раз эта мысль застала его как раз за разглядыванием фигурок — маленьких человечков из корешков, уточек и неумело вырезанных ваз. Умело выхваченные взглядом ассоциации были лишь немного подправлены руками. Это было слишком серо для хозяйки дома и ее любви к позолоте; и было слишком просто и невзрачно для любящего похвалиться хозяина Дома.
Но окончательно мысль подтвердилась чуть позже.
Чтобы не встречаться взглядом с глазами мертвой кабаньей головы, Волк первое время поднимался наверх. Там, на втором этаже, помимо кабинета, было несколько спален.
Первая, огромная, буквально набита была красивой резной мебелью. Зверь приметил шкаф, несколько тумбочек, красивый трильяж с зеркалом, у которого, видно, прихорашивалась хозяйка, и конечно — большую кровать с балдахином. Этим странным словом (которое Волк подцепил из какой-то книги) люди называли большой кусок ткани, вешавшийся над кроватью таким образом, чтобы образовать шалашик. Наверное, все-таки некоторая тяга к уютным, теплым норам сохранилась даже у людей.
Кровать была застелена несколькими простынями. В углу в кучу сбились подушки. Волк обошел кровать по кругу, прежде чем прыгать — и чуть не утонул в мягкой перине. Спать ему там тогда совсем не понравилось — настолько воздушно и мягко, что кажется, что белое пространство поглощает тебя, как болото.
Но рядом была вторая спальня. В ней не было красивой мебели и шелковых занавесок, не было горы подушек и зеркала, статуэток — кроме тех, деревянных. Кроватка, односпальная и застеленная простым тряпичным покрывалом, стояла в углу у окна. Волк знал, что у людей мягкость матраса и пышность подушек, обычно, как ни странно, связаны с их статусом — самые бедные спят вовсе на досках или соломе. Но здесь спать было уютнее, как на еловой подстилке в норе, в детстве, и зверю понравилось больше.
Впрочем, вся комната была ему по душе. Уютная и простенькая, она напоминала ему кухню. В ней стоял еще стройный шкаф с парой простых платьев, стул (с расшитой спинкой).
А на подоконнике, к своему огорчению, зверь обнаружил несколько горшков с засохшими цветами. Видимо, девушка-служанка уделяла им много времени, когда была свободна от дел. Здесь были кактусы, пузатые и уже коричневые от настигшей их засухи. Маленькие длинные листы кустов, раньше, видимо, торчавшие во все стороны, безжизненно свисали и обламывались от малейшего ветерка.
У каждого цветочка горок был расписан красками. Они потускнели от времени, но Волк разглядел маленькие цветочки на зеленом фоне, неуклюже, но с душой нарисованное море и высокие ели на горшке с самым большим кактусом.
Наверное, девушка-служанка очень любила эти растения когда-то давно.
Обнюхав умершие цветы, Волк помчался во двор. Когда он нашел Дом было позднее лето — и уже упоминаемая бочка была полна дождевой воды. Волк заглянул в небольшой сарайчик рядом с домом, больше похожий на землянку. Он долго и упорно рылся в вещах, сваленных там вповалку, пока не нашел нечто, в чем можно было носить воду, схватившись за полукруглую ручку зубами.
Набрав воды в бочке, Волк потрусил на второй этаж.
Признаться, это была нелегкая затея.
Первую партию воды он опрокинул на себя, легким движением запрыгивая на крыльцо. Отряхнувшись, он снова взял ведро и вернулся обратно.
Второй раз ведро выскользнуло из его зубов на лестнице, прокатившись вниз. Зверь вздохнул, кажется, и хотя он не чувствовал раздражения от неудач (разве можно злиться на гремящую штуку, которая, может быть, вовсе не предназначена для его затеи?) но подумал, что неплохо было бы обернуть тонкую ручку чем-нибудь, чтобы удобнее было держать ее. Тряпки, валявшиеся повсюду, подошли.
В третий раз он донес.
Часть воды вылилась в маленькое море на подоконнике, быстро впитываясь в растрескавшееся дерево, но ровно столько, сколько нужно было, попало на сухую землю в горшках.
С этого дня он регулярно поливал засохшие цветы.
Труд — это ожидание, наполненное надеждами. Волк носил и носил тяжелое плескающееся ведро, но каждое утро видел безжизненные стебли. Где-то в глубине души он одновременно не верил в свою затею и так же сильно надеялся, потому что земля — она в любом случае должна рождать жизнь?
Однажды его разбудило совсем прохладное солнце. Оно заглянуло в окно, зимнее, спотыкающееся о редкие летящие с неба снежинки. Волк привычно подошел осмотреть своих подопечных.
К его огромной радости, среди сухих скорчившихся листочков на него вдруг взглянул росток. Он некоторое время копил силы, поливаемый зверем, и распрямился, пружиня и гордо отталкивая умершие ветки предыдущего горшечного жителя. Волк почувствовал, как тепло нахлынуло на него, словно солнце стало светить сильнее.
Волк еще пуще стал виться вокруг своего нового друга, порой даже мысленно ведя с ним беседы.
Воду в холодное время года было добывать труднее. Волк догадался класть в ведро мягкий снег, притаскивая его в Дом. Перепад температуры был невелик, и снег таял медленно, пока зверь ворчал и мял его лапами, пытаясь ускорить процесс.
Раз на третий ему пришла в голову идея. Для ведра было вырыто углубление в тряпках, а сверху — Волк накрывал его одеялом.
Совпало, что маленькая комнатушка (от того, что была маленькой) была самой теплой в доме — и эту зиму они зимовали вдвоем.
Уже через месяц окно комнатки загораживал пышный куст. А к весне Волк нашел на нем маленькие нежные бутоны.
Кто сказал, что волки не выращивают цветов?
* * *
Эта зима была теплее прочих, и к тому же, подходила к концу.
Для Волка после удачной охоты снова потекли дни спокойствия в его теплом жилище. Еще неделю можно было спокойно обходиться съестными кореньями или поймать в лесу какого-нибудь зазевавшегося зайчишку или ободрать куропатку, да знай себе почитывать книги в библиотеке.
Надо сказать, с тех пор, как зверь нашел Дом, охотиться стало сложнее. С каждым десятком проведенных в его стенах дней, с каждой страницей прочитанных книг — как каплями, переполняющими его душу, он начинал понимать мир немного иначе. Мог лежать, наблюдая за игрой зайцев (совсем, надо сказать, оборзевших) на полянке, и если желудок не был звеняще пуст — не видеть в них вовсе никакой добычи.
Загоняя жертву в слаженном беге с другими волками, Волк иногда отводил глаза в сторону, чувствуя, как страх бьет выбранного ими сегодня на ужин оленя по пяткам. Когда все заканчивалось, он пристраивался есть со стороны толстой оленьей ляжки. Видеть вывернутую в отчаянном рывке голову животного и невидящий глаз с застывшей слезой — превращало аппетит в муку. Зверь ел молча, терзая мясо, разрывая его на волокна и чувствуя легкую тошноту.
Волк объяснял это себе тем, что чем разумнее существо, тем меньше оно расположено к беспорядочной жестокости. А уж если ты достаточно умен, чтобы отличить съестные коренья от бесполезных — к чему разевать пасть на все, что ни попадя? Вскоре у него появилась маленькая совсем не волчья мечта — перестать ради своего проживания прерывать чьи-то, пусть маленькие, пусть больные, но жизни.
Все живое хочет жить.
До крика, до хрипа, до сбитых лап, до последнего вздоха абсолютно единый порыв.
Лес, конечно, штука сложная — зверь знал, что баланс в нем настроен точнее, чем в человеческих часах. И уж если ты волк — добро пожаловать к столу, на котором на тебя обязательно найдется больной олень.
Волка одолевала тоска от этих путанных мыслей. Он окончательно перестал чувствовать себя частью этого целого, но отойти в сторону просто так тоже не мог. Но и жестокое правило битвы за жизнь тоже знал, называя его необходимостью. До конца зимы необходимость исчислялась в двух-трех зайцах.
~ Автор Светлана Дьяченко, фотография к главе взята из интернета.
На ночлег становились разумно — три вездехода развернули боками друг к другу в виде треугольника, в центре выкопали яму и зажгли в ней бездымный костер. Верх повозок закрывал отсветы огня. По углам стоянки сложили кучи хвороста и навалили поверх дрова, чтобы в случае опасности или нападения мгновенно поджечь.
Верс лениво прошелся по периметру — недочетов в охране не заметил, зато откровенно посмеялся с двух парней, которые следовали за ним по пятам, даже до ветру пришлось ходить в компании.
Есть не хотелось, но выделенную порцию покорно взял. Медленно разжевывал кусок солонины, запивая растопленным снегом — пусть подтаявший и почерневший, но заварить на огне можно, а воду лучше приберечь.
— Ты же почти не съел ничего, — укоризненно заметил старший, наблюдая, как его подопечный прячет в котомку почти нетронутую пищу.
Верс развернулся — хотелось предложить командующему группы потягаться на руках или тренировочный бой, чтобы тот перестал лезть со своей дурной опекой. Но сдержался, успокоился — только болью разочарования протянуло мышцы — Зов рвался наружу. Впрочем, и без Зова он бы этого бойца сделал — и так видно, что парень не сильно вынослив, да и скорость у него поменьше будет. Скорее всего до командирского звания дослужился не доблестью в бою, а рациональностью и продуманностью.
— Захочется — поем, не беспокойся, — сквозь зубы, но почти вежливо ответил Верс. Ехать им предстояло трое-четверо суток и придется сильно постараться, чтобы не сорваться на этого парня.
Лечь возле огня ему не позволили — и ещё сильнее захотелось начистить рожу командующему группой. Внутри вездехода было тесно и воздух спёртый, да и если нападут на них, то проще укрыться за бортами и сражаться, чем ещё выпутываться из внутренностей горящей повозки.
Верс пристроил голову на котомку с вещами, поджал ноги, поворачиваясь на бок. Подумал о том, что братик бы на его месте уже бы истерил и орал, что над ним издеваются. В тяжелой темноте вездехода вдруг возникло светлое пятно и в этом ореоле чётко, медленно, словно штрихами прорисованное, проявилось лицо Лерта.
Верс улыбнулся. Вернее, обозначил улыбку. Губы плохо слушались и болели. Может, младшенький и не стал бы закатывать скандалов после того, что пережил. Лицо исказилось страшной и болезненной судорогой — какими бы он словами не костерил брата, но ушедшего уже не вернешь. А ведь по правде, пусть бы малой ругался хоть до опупения, но чтобы был жив.
— Надеюсь, что тебе там лучше, — тихо прошептал Верс.
Светлое пятно выцвело и лицо исчезло. Тьма стала густой, словно настоявшаяся сметана, и почему-то давящей и липкой. Захотелось выбраться наружу, пройтись, проверить дежурных. Что-то было не так, но вот что именно — он не мог понять.
Верс прислушался. Вроде бы привычный шум небольшого лагеря: приглушённый шепот, стукнувшая дужка котелка, хлюпающие по влажному снегу шаги… Спорить со старшим группы не хотелось, как и получать от него нотации, если похлеще не выразится, за несоблюдение мер безопасности, поэтому Верс быстро стянул свой бушлат и накинул на рядом спящего. А сам потихоньку забрал его форменную телогрею — по темноте не распознают, а он быстро метнется — глянет, что насторожило и вернется.
Из вездехода Верс выскользнул абсолютно бесшумно. В который раз удивившись тому, что подготовка у всех бойцов вроде одинаковая, а не уследили его, как выбрался. Прячась в тени бортов, обошел лагерь, потом, поднырнув под днищем вездехода, выполз с другой стороны и, сторожась, стал обходить периметр.
След чужака он даже не заметил — почувствовал. Замер, вдыхая сырой воздух. Закрыл глаза и пошел по следу. Тот человек тоже скрывался в тени, да и действовал умело и осторожно. Только как он их догнал? Шум вездехода или галоп лошади они бы услышали, не упустили. Или их просто поджидали на нескольких дорогах, прикинув примерные места ночевок?
Верс всё-таки обошел все вездеходы, а потом осторожно пробрался обратно, затаился. У него только одна попытка угадать, где враг — тем более, что тот тоже провернул штуку с одеждой. Верс наклонился, коснулся пальцами шеи подозрительно склонившегося бойца — ещё теплый, недавно только убили. Но тревогу поднимать нельзя — вокруг в лесу можно даже целый отряд ратников спрятать. Так что всё равно сначала надо вычислить пришлого, а только затем крепко расспросить.
Надо постараться понять, с какой целью чужак проник в лагерь. Покушение? Глупо — ведь сразу будет понятно, кто виноват в смерти. Взять в заложники? Тоже странно — в одиночку вытащить крепкого парня из хорошо охраняемого лагеря невозможно, разве что оглушить… да и то не позволят стражи вытащить, да и проморгать такое сложно. Тогда зачем? Верс замер возле третьего вездехода — возле остальных он уже постоял, проверил свои ощущения. Чужака там не было. Зато в последнем… Он четко ловил волну эмоций — такой дикий букет, заправленный бешенством и с едва заметным привкусом страха. Главное, не спугнуть…
Верс очень осторожно стал открывать дверцу вездехода — только бы не скрипнула. Ещё пядь — так чтобы одним движением ворваться внутрь и сбить противника… Оглянуться чужак не успел — Верс придержал бесчувственное тело. Бил он чётко, чтобы чужак не успел ни вскрикнуть, ни шевельнуться… И как-то умудрился, распластавшись в броске, ни на кого не наступить и не разбудить. Выдохнул, прислушался. Неужели подосланный работал один? Оглядел своего пленника, обыскал. Молодой, но видно, что хорошо учили, способный — проник в охраняемый лагерь и почти удачно завершил задуманное. Верс нащупал в судорожно зажатой руке нож, отследил расположение — значит не убить, а подставить. Мало ли по какой причине психованный мальчишка-убийца вонзил нож в горло охранника. Может, поспорили о чем-то, а может, привиделось что-то. Но ещё одну смерть сыну полковника точно бы не простили.
Выйти бесшумно из вездехода и вытащить оглушённого чужака оказалось сложнее, но никто из спящих так и не проснулся. Верс зло выругался, помянув учебку и тех, кто на занятиях лынды бил. Но это не его дело, дисциплину поддерживать — в группе есть старший, вот пусть и разбирает, кто и как проморгал чужака. И хорошо, что тот успел прикончить только одного бойца, того, что лежал подле переодетого в телогрею, а ведь мог бы и пяток вырезать, пока прочие спохватятся.
Старший группы дежурил у костра, с трудом справляясь со сном. Верс поглядел, как командир то роняет отяжелевшую голову, то из последних сил вскидывается и оглядывается по сторонам, и пинком опрокинул на угли котелок с растопленной водой. Вряд ли им дали отравленный припас в дорогу, а вот подбросить щепотку травы в костерок чужак вполне мог. Или, чтобы не заморачиваться, поленце с просверленным дуплом и сонным зельем, напиханным внутрь — а как прогорело, то сон всех и сморил. Второй пинок, посильнее и злее, достался старшему.
— Разбирайся, — Верс сбросил наземь бесчувственное тело и перехватил подскочившего старшего. — У тебя бойца убили, а его смерть на меня повесить…
Близко, почти над самой головой, покачивался земляной потолок. Черный, равнодушный, неотвратимый — он давил и приближался, и казалось что еще чуть-чуть и он осыплется тяжелыми влажными комьями. Лерт зажмурился — так легче было ждать. Да и не хотелось, чтобы землей засыпало глаза, тем более что сил поднять руку и отряхнуться все равно нет.
— Очнулся или воротился? — Вопрос прозвучал неожиданно — Лерт вздрогнул. Голос был слишком тихим, но от него морозом продирало по коже. — Мне твоего ответа не надобно, если говорить не вправе.
— Не уходил… — Лерт попытался приподняться. Боли не было, но и тело словно у тряпичной куклы, набитой соломой.
Рэлд пристально глянул на парня и тут же отвернулся. Боль и холод навьего мира он не любил, а от этого человека так несло стужей, что хотелось не просто очищающего огня коснуться, а самому пройти сквозь живой костер. Видящий так до сих пор и не понял — зачем подобрал раненого да принес в свою землянку, тем более что пока тащил да прикасался, то его самого аж выкручивало от неприязни. А ведь еще надо раненому повязки менять, смазывать покалеченное тело целебной мазью да прикладывать примочки с заживляющем отваром. Настой он уже приготовил — хорошо прошлым летом собрал да засушил трав с запасом, хотя и не думал, что у него болезный в жилье окажется. А, может и почувствовал, просто до конца не осмыслил увиденное. Рэлд поднялся по дробине в подстрешье, где у него сушились пучки трав и кореньев, взял понемногу стебельков и веточек. Надо его заварить укрепляющего напитка, чтобы отпаивать этого бедолагу. Проще не думать о том, что придется придерживать парня, подносить к его губам кружку, вытирать губы и лицо. Рэлд вздохнул — в подстрешье всегда чудесно пахло сушеными травами и цветами, — и спустился. Надо было протопить печку, наварить похлебки. Только вот есть совсем не хочется. Рэлд помялся, попытался занять себя домашними делами, но все же не выдержал, подошел к раненому.
— А возьми меня за кромку? — тихо попросил Видящий и замер, дожидаясь ответ.
Лерт шевельнулся, облизал пересохшие губы. Шепот прозвучал словно звук вестового била — аж захотелось вскочить и бежать стремглав. ведаю— Я не понимаю, про что ты речь ведешь, — с трудом ответил Лерт. — Я не знаю про кромку.
— Странно, по тебе видать, чтобы ты там постоянно бываешь, а провести брезгуешь? — Рэлд нахмурился. — Могу поклониться чтобы провел…
— Я не умею. Само так выходит. — Лерт с трудом разобрался о чем его просят. Он даже и не думал, что те пустоши, по которым иногда бродил в полусне или полубреду — это и есть кромка. — Там нет ничего.
— Грань… — Рэлд смотрел перед собой, но словно ничего не видел. Или видел что-то незримое для человеческого взора. — Возьми с собой как пойдешь вновь?
Лерт изобразил кивок. Он и сам не знал, когда снова окажется среди серой пыльной, но такой мягкой и теплой травы. Впрочем иногда там был совсем нехолодный серый снег и бесцветный шелковистый туман. На пустошах не пахло ни озерной свежестью, ни лесным покровом. Просто была бесконечность, где можно вечно идти и не прийти никуда. Кромка… Значит так это называется.
— Спи… тебе надо сил набраться, чтобы ходить по грани, — торопливо прошептал Рэлд. — Я тебе сейчас попить дам.
Настой был горьким, от него немел язык и становилось жарко в груди. Лерт сделал несколько глотков. Чуть качнул головой из стороны в сторону — хватит. Поспать хотелось, тем более что здесь было тепло и безопасно. Постель из мягкого высушенного сена убаюкивающе пахла летом. Одеяло из шкур обещало защиту. Полумрак комнаты казался уютным. А огонь в очаге дарил надежду. Но уснуть не получалось — стоило закрыть глаза и тут же виделся стылый поруб с ледяной грязью вместо дола, горящие бешеной злобой очи палачей, и болтающиеся в пляске смерти на веревках тела. Но хуже было, когда появлялся перед взором отец — холодный, далекий, безразличный. И слышался его равнодушный голос: «у меня только один сын».
— Я не убивал ту девку, — не сдержав отчаяния выкрикнул Лерт. — Даже не пытал. Не трогал.
— Тише… — Рэлд опустился на колени рядом с бредящим парнем. — На тебе нет невинной крови. Я вижу. Но ты сам умер… или умирал…
— Я больше не говорю песнями… — растерялся Лерт. Он только сейчас осознал что за пустота поселилась внутри. Перестала слышаться музыка и не было больше чудесного ощущения легкости и ветра.
— Когда живущий попадает на кромку, он получает дар. Если ступает снова, то этот дар теряет. — стал объяснять Рэлд. — Чтобы получить дар, надо снова почти умереть… И редко кто может просто ходить туда-обратно…
— Тогда получается, что этой ночью… — Лерт замолк, не договорив.
— Да, — Рэлд, не поднимаясь на ноги, дотянулся до очага. Там на углях грелся котелок с настоем. Зачерпнул ковшом напиток. — Сейчас меда добавлю — не будет так горчить. — Рассказывать, как нес остывающее тело по вязкому лесному бездорожью, путая след, чтобы те, кто будет искать, не вышли на землянку; как долго грел своим теплом умирающего парня, как до боли в груди вдыхал жизнь в посиневшие губы — не хотелось.
— Благодарствую. Иной нет оплаты кроме жизни и моя жизнь с этого дня принадлежит тебе, — Лерт прежде не верил в силу этой ритуальной фразы, но сейчас, когда понял то, что не стал говорить его спаситель, и произнес вечные слова, то почувствовал, как на мгновение полоснуло болью все тело, а потом прокатилась волна пьянящего жара.
— Я принимаю твой дар, — медленно проговорил Рэлд и склонил голову. — Должник или брат?
— Как пожелаешь, — Лерт отвернулся. В горле запершило. Давно, в прошлой и давно забытой жизни, едва узнав о вечных клятвах, он принялся просить Верса побрататься, чтобы зваться братьями не только по роду, но еще и по крови и слову. Брат тогда отговаривался и отмахивался от надоедливого младшего, но после согласился. Лерт помнил, как рыдал, когда ножом неумело царапал руку, и как насмешливо смотрел на него старший брат, и как сильно и глубоко провел лезвием по ладони Верс. Забавно, но больше они о том братании никогда и не вспоминали. Может то пожатие рук, когда рана к ране. чтобы смешалась кровь, и было детской забавой, но сейчас отчего-то из глаз побежали непрошенные слезы. Интересно, а Верс помнит о том или позабыл за давностью лет?
Рэлд наклонился, провел пальцем по щеке раненого, смахивая слезинки.
— Слезы очищения… От них становится легче.
— Нет, — Лерт сглотнул. — Так… припомнилось…
Рэлд достал с лавки небольшой короб, размотал тряпицы. Камень был с одной стороны закругленным, с другой — словно острооточенный кинжал.
— Черный? — Лерт удивленно рассматривал каменный нож.
— Драконья кровь. — Рэлд ласково погладил ритуальный кинжал, точно он был живым.
Лерту тоже захотелось провести ладонью по черному камню, но только руки тяжелые и неподъемные.
— Дотронуться хочешь? — Рэлд положил камень в ладонь раненого. — Видишь: он тебя признал. Я готов стать тебе братом…
Лерт сжал пальцы — все равно поранить себя до крови не сможет. Но его спаситель помог — положил свою руку поверх и надавил, чтобы заостренная грань разрезала кожу. Потом Рэлд обратным движением чиркнул и по своей ладони и быстро, не позволяя сомневаться, прижал рану к ране, чтобы кровь смешалась.
— Отныне и навсегда я признаю тебя братом по крови, в нави и яви…
Тогда, семь лет назад, не было никаких пышных церемоний. Была главная площадь, куда к полудню пришли все парни, чьи имена были занесены в список принятых на обучение. Были довольные родственники, которые стояли по периметру и радостно кивали или махали руками своим сыновьям. Был полковник, который прижал кулак к груди в ритуальном жесте. Была длинная вереница вездеходов, которые равномерно взбивали и сминали дорожную пыль. И была какая-то нелепая обида, что его собственный отец ему лично не сказал даже слова. Только общая речь для всех новичков.
Зато теперь церемония отъезда была обставлена со всей пышностью. Парадное построение, громыхание барабанов, пышные слова о долге и чести. И фальшивые объятия полковника северного района Федерации. Верс сжался и лишь для вида положил руки на плечи отца. Лучше бы как тогда, коротко: «Ваша задача: как можно лучше пройти курс обучения, чтобы у нашего района было будущее». И сильный гулкий удар кулаком в грудь. Так было честно.
— Впервые в истории нашей Федерации младший сын командующего поступает на обучение в академию другого района, — торжественно вещал Шенг.
Версу хотелось зажать уши, потому что у него в этом лицедействе самая жалкая роль — заложника, а отыграть надо так, словно он почётный гость. Впрочем, с ним и носиться будут как с треснувшим гладышом — не так поставишь и расшибётся, развалится на куски, выплеснув наружу всё говно, что долго хранилось внутри. И он стоял и улыбался, преисполненный радостью и высоким доверием. Только вот на обожжённых губах и опалённом лице улыбка смотрелась страшно.
— Надеюсь, что в дальнейшем мы продолжим эту традицию, и будем взаимно отправлять молодых и перспективных парней в учебные заведения дружественного района, — хриплым и неестественно бодрым голосом подхватил Борг.
Конечно, будут. Верс чуть прищурился. Пошлют ненужных и среди них парочку парнишек посообразительнее, но лишь таких, кому можно доверять полностью. Потому что за семь лет можно не только научить мальчишек сражаться, но и переучить их на свою сторону. А кто смышлённый, так их припугнут: чтобы науки постигали, но на должности в армии другого района не поглядывали.
Верс тоже должен был сказать что-то по случаю, но когда ему об этом сообщили, то он просто обматерил посланца, а потом слово в слово повторил всё обоим полковникам. Борг и Шенг переглянулись и единодушно решили, что молчание парня на церемонии можно сразу объяснить тем, что на пожаре дыма наглотался. Зато теперь он мог, вытянувшись в струнку, слушать, изображать улыбку и молчать. И также молча приложить кулак к груди, отдавая дань уважения своему району, а затем протянуть руку для ритуального надреза, принося клятву верности южанам. И так же равнодушно смолчал, когда режущая кромка ножа не слегка царапнула кожу, а вгрызлась в запястье. Верс не отдернулся — он и так перенес слишком много боли, а тут всего лишь порез, пусть глубокий и резкий, но не сквозная рана. Он поднял голову — хотелось увидеть глаза того, кто поранил руку, но мужик скривил губы, демонстрируя презрение, и отвернулся. Зато вместо нескольких капель кровь в чашку полилась струйкой.
С отъездом тоже затягивать не стали. После клятвы у него было немного времени, пока проверяют перед выездом вездеходы. Но с кем прощаться и обмениваться обетами, Верс не знал, да и не хотел ни с кем болтать под именем Лерта. Поэтому ушел к пепелищу, нашел там не слишком запачканное бревно и сел, опустив голову. Стекающая с пальцев кровь смачивала пепел и грязь.
— Руку давай, — зло приказал Герен. И, не дождавшись ответа, сам схватил парня за локоть, кое-как поддёрнул рукав и полил из берестяной фляги на рану. От болезненного ожога Верс вздрогнул. Ординарец меж тем сноровисто перевязывал ему руку куском чистой холстины.
— С этим чуть позже поговорят, расспросят душевно, зачем он так кровь пустил.
— Как знаешь…
— Верс… — начал было Герен, но парень вдруг коснулся рукой его губ, останавливая и призывая к молчанию.
— Приятель, ты обознался, — сухо, со злой насмешкой произнес Верс, — старший сын полковника Борга умер несколько дней назад. Я — младший сын командующего северным районом Федерации. Баско сцежи до браци, Верс.
Герен прокусил губу до крови: такими словами прощались с мертвыми и было страшно слышать эти слова из уст живого, который так говорил самому себе. Верс наклонился, зачерпнул рукой пепел, смоченный кровью, сжал в кулаке.
— Знаешь, это всё что осталось. И теперь самое главное просто всё забыть. Так всем будет легче, — Верс постарался отшвырнуть подальше комок. — Всё, надо идти. Прощай.
— Ещё свидимся, — тихо, не то спросил, не то попросил Герен.
— Прощай, — жестко повторил Верс, упрямо качнув головой.
Три вездехода уже ждали перед открытыми воротами. Верс, следуя указаниям бойцов Шенга, залез в первый, а следом втиснулось ещё девять человек, и это при том, что в одну такую крытую телегу могло забраться не больше пяти-шести. Места было мало, бойцы устраивались вплотную друг к другу. В том вездеходе, с Версом, были парни с северного района, в двух оставшихся — воины из личного взвода Шенга. С ним действительно отправили самых преданных. Три десятка человек и ещё одно отделение в наружной охране.
Верс сел на пол возле стенки, но кто-то из бойцов тронул его за плечо и попросил пересесть в серёдку. Верс перебрался на указанное место — с решением командира охраны он был не согласен, но спорить не стал. Незачем заранее показывать, что он тоже боец. Пусть его даже свои принимают за перепуганного мальчишку. А деревянные борта вроде неплохо защищают от выстрелов, но если на них нападут, то он сумеет развлечься напоследок. В груди жарко и болезненно-сладостно вспыхнул затаившийся до поры до времени огонь Зова. Знать бы, на что эта сила отреагировала: на скорую поживу или на близкую смерть своего хозяина?
Вездеходы плавно тронулись с места, и лишь тогда Верс припомнил, что после тех объятий на площади больше не сказал отцу ни слова, и даже не глянул в его сторону. Но ему ещё тогда, как его делали похожим на Лерта, стало безразлично, что и как будет с ним самим. Верс выдохнул сквозь плотно стиснутые зубы — на каком-то ухабе вездеход подкинуло, и кто-то из парней навалился на него.
— Не повредился? — шепотом спросил командир, одной рукой придерживая Верса, а второй отодвигая бойца. — Тихо. Я знаю, что у тебя раны. Сдвиньтесь чуть в бок, парни.
Бойцы старательно попыхтели, выполняя приказ, но пересаживаться было некуда. В вездеходе вшестером с поклажей было тесновато.
— Пить хочешь? — командир снова тронул Верса за руку, привлекая внимание и протягивая сшитую из кожи фляжку.
И парень понял, что его везут и охраняют по условному знаку — четвертинка. Как и положено возиться с гражданскими, которые могут запаниковать, по глупому сдохнуть, сунувшись на линию огня, сорваться, заорать, побежать не в ту сторону. Несмысленыш, которого надо водить за руку и поить водой, а то сам не сообразит.
— Нет, у меня есть запас, — Верс покачал головой и, пользуясь своим положением, нагло привалился к командиру, пристроив голову тому на плечо. Вездеход мерно потряхивало на ухабах, а ему сильно хотелось спать, сказывалась бессонная ночь. И какая разница, что будет потом. Он просто устал.
С избы вытянуло всё тепло: кто-то принес воды, да выскочив на суматоху, позабыл припереть двери. Верс схватил со стола кружку, зачерпнул из бадьи, но не стал пить, а с размаху плеснул себе в лицо. Стало чуть легче, даже сгустившаяся тьма пред очами слегка развеялась. Снова опустил берестяную кружку в бадью — водица была свежей, только из колодца, и настолько холодной, что от первого же глотка заныли зубы и заломило в затылке. Парень поставил опустевшую наполовину кружку на стол — на бересте чётко отпечатались пятна крови.
— Господин, — Герен осторожно, но сильно сжал запястье Верса, — перевязать бы надо.
— Это не важно, — Верс легко вырвал руку из пальцев ординарца, прошелся по горнице и тяжело опустился на лавку. — Знаешь, я его всегда считал слабаком и неженкой. Недолюбливал откровенно, да и мать с отцом ему отчего-то потакали. А теперь он умер… и даже прощения не попросишь.
Парень опустил голову и долго так сидел, молча переживая свое горе. Может, был бы ещё брат, так было бы полегче.
— Я вот думал ночами как-то, что это его отцу следовало бы в военное обучение отдать. Лерт шебутной был, но тихий, привык бы.
— Господин, — Герен опустился на колени перед парнем, серьёзно поглядел в глаза, — а Лерта полковник и отдал по военной стезе.
Верс отчего-то лишь сейчас заметил, какие холодные и темные глаза у ординарца. Словно смотришь в прорубь, где стынет черная вода.
— Верно, — медленно проговорил парень. — Это я там погиб под Заболотьем, получается. А Лерту жить следует, — усмешка получилась кривой и страшной. — Герен, а Герен, а ты не ведаешь, кого полковник сейчас оплакивает?
— Уймись, — ординарец схватил парня за грудки и сильно встряхнул. — Он обоих пытался спасти, но не вышло.
— Не вышло, — тихо повторил Верс. — Ломать не следовало, тогда бы и спасать не пришлось. Всё, больше не стану. Умер так умер — это я про себя.
— Семь лет — это не приговор. — Герен положил руки на колени Верса. — Тебе надо только продержаться. Тебя там будут хранить пуще казны района. Даже если война будет, тебе сдохнуть не дадут.
— Герен…. ты… да ерунда это, — Верс поморщился. — Я ценный заложник до той поры, как отец командует районом. Убьют его — меня же его наместник уберет.
— Если полковника убьют, то южане в тебя намертво вцепятся, — Герен прищурился. — У них будет законный наследник, которого можно будет посадить руководить районом… а к лояльности они тебя найдут способ принудить…
— У меня нет никого и ничего, на что можно было бы нажать, — покачал головой Верс.
— Было бы желание, — Герен горько усмехнулся, — а найти больную точку, куда давить, можно. А у тебя есть… чувство долга.
— Чушь всё это, — отмахнулся Верс.
Ординарец глянул на парня, как на несмышлёныша.
— Крады и тризны не будет? — Верс опёрся спиной о стенку, так сидеть было удобнее. — Тел-то нет…
— Нет, будут. — Герен молчал долго, а потом всё же решился поведать. — Лерта… то есть Верса могли и не убить…
— А тогда надо прилюдно объявить о смерти старшего сына, чтобы любой объявившийся считался самозванцем. — Верс передернул плечами. Противно. — Полковники уже подписали приказ?
— Да, — Герен кивнул. — Любой, выдавший себя за Верса, подлежит суду как изменник района.
— Что ж, — глухо отозвался Верс. — Зато каждый получит заслуженное. Южане — заложника, северяне — отсрочку. Западный командующий — повод развязать войну. А всё из-за какой-то девки и банды малолетних недоумков.
— Верс, а ты сам веришь? — Герен от удивления аж закашлялся. — Что мальчишки сами куролесили? Что та девка сама петлю на шее затянула? И надо же, как удачно там веревка валялась… Что эти пацаны так напились, что стража их тепленькими взяла… спали невинным сном младенцев рядом с трупом…
— А между тем… Лерт мирно гостил у родни. Да и остальные, вроде, не по кабакам должны были шляться, — закончил догадки Верс. — Да и с чего бы пацанов на южных девок потянуло, как будто им своих мало… Так?
— А хуже всего то, что слишком быстро парней повесили, да и расспрашивали их про девку… а не про то, кто ещё с ними гулял, — согласился Герен.
— Лерта оставили… но зашугали так, что он разум утратил. Да и младше он, чем остальные. Могли парней у него на глазах допрашивать, чтобы потом достаточно было слегонца погладить, чтобы память от ужаса потерял, — Верс кашлянул. В горле отчего-то запершило. — Воды подай.
Герен сполоснул в рукомойном ведре кружку от кровавых отпечатков, зачерпнул свежей воды, принес парню. Верс выпил залпом, покрутил кружку в руках.
— Если районы стравить думали, то у них не вышло.
— Откуда про то ведаешь? — Герен забрал кружку, поставил на полавочник. — Может, ещё и выйдет.
— Может… — Верс вздохнул. — Но тогда страшно не то, если меня убьют. Отец может и удержать людей от бунта да мести. Хуже, если я кого-то убью. Как в ночь выпуска было…
— Ты убил на своей земле… и за выпускные гульбища не карают, — Герен нахмурился. — Тебя трое парней сопровождать будут. Не возражай, так полковник распорядился.
— Глупо, — Верс потёр тыльной стороной ладони лоб, — их сразу уберут.
— Да, но тогда это тоже как знак будет.
— Ты потому и просился со мной? — всё же слабость мерзкая, даже горница перед глазами стала кружиться. — Зря… поехать с видимой охраной — значит, расписаться в бессилии.
— Тебя будут охранять любой ценой. Иначе войны не избежать. Так что ты точно выживешь, — Герен коснулся руки парня.
— Передай полковнику, что… завтра можно отправляться… я… — Верс судорожно сглотнул. — Не хочу видеть эти игрища с лживым костром.
— Будет сделано, всё подготовлю. — Герен вдруг сжал плечо Верса. — Господин, а это хорошо, что ты заменил мальчишку. Потому что ты воин, а они этого не знают.
— Видишь, — Верс скривил губы в злой ухмылке. — Как полезно, что я умер.