В Аэрлэне едва-едва проснулось солнце, а Ирбис уже вскочил, и потихоньку, чтобы не перебудить весь дом, натянул на ноги тряпичную обувку и выбежал во двор. Сегодня они с дедушкой должны были отправиться в Лес, за пряными жучками.
Мальчик ждал этого похода ужасно долго – тот самый редкий случай, когда они могли отойти вглубь Леса настолько далеко! Запасы жучков в селе давно подошли к концу, и несмотря на то, что люди в основной совей массе, побаивались Леса, весной дедушка Ирбиса все равно уходил в чащу с парой-тройкой мешков. В этот раз он пообещал мальчику, что возьмет его с собой – и больше всего сейчас тот не хотел случайно разбудить мать.
Дедушка давно слыл среди сельчан немного сумасшедшим – для него Лес, как в старые времена для Прежних людей, был другом и защитником. Мальчику нравилась его философия – он любил гулять на опушке чащи, собирал травы и играл плодами, которые находил в траве у подножия деревьев, иногда к нему даже безбоязненно выходило мелкое лесное зверье.
Ходили слухи, что Лес не ко всем так был дружелюбен – после того, как заблудившийся в зарослях Тирк из соседней деревеньки сошел с ума и все твердил об огромном волке, мать Ирбиса перестала относиться к его прогулкам нейтрально. Но дедушка говорил, что Лес зря не обижает, только отдает долги – и Тирк частенько убивал животных ради развлечения, а не пропитания ради, за что и был наказан. Старик рассказывал, что в Лесу живут и Боги, и Духи, и сам он – живой и живущий, дал пристанище всем, в том числе и людям, пока те сами не отвергли его. У Леса была масса своих правил – люди же, живя под сенью его деревьев, однажды стали вести себя как хозяева, оттого Боги и разозлились.
Но все это было частью легенд и рассказов, а они сейчас Ирбиса заботили меньше всего. Подумать только – на два дня, в чащу! Он захватил с собой сумешку, в которую часто складывал найденные на опушке сокровища — шишки, веточки, диковинные камни, и всем сердцем надеялся, что заполнит ее сегодня далеко не пряными жучками.
Дедушка уже ждал его. В этот раз было взято 4 мешка, так как надежда была на крепкие плечи мальчишки. Он был очень стар по меркам людей – все чаще ему требовалась рука внука, чтобы идти, а глаза – чтобы видеть.
Погода была прекрасной – солнце светило ярко, но мягко, птицы щебетали громко и звонко, прыгая по ветвям деревьев, тут и там порхали какие-то бабочки. Ирбис шел, здороваясь со всеми обитателями чащи, чем вызывал улыбку у своего старика, махал руками птицам и гладил стволы деревьев, а те кивали ему в ответ. Заросли медленно расступались перед ними, колючки сворачивались, а ядовитые цветы скрывались под листьями. Лес всегда хорошо встречал добрых людей.
Деревья, на которых всегда паслись пряные жучки, росли в глубине чащи. Сюда редко заходили гуляющие сельчане – побаивались. Могучие, высокие деревья, которые вскоре показались впереди, тянулись к небу но не имели листьев – жучки, огромными стаями жившие на них, выпивали все соки. Однако, деревья не были мертвыми – по весне, как раз сейчас, они зацветали и покрывались ярко-алыми цветами, благоухая на многое расстояние вокруг.
Дедушка рассказывал что-то о дружбе деревьев с жуками – одни, умирая, давали почве что-то особе, нужное этим деревьям, взамен же получали возможность лакомиться вкусным соком. Целые поколения жучков рождались, росли и умирали, едва ли кочуя между своими деревьями.
Путники выбрали одно из самых старых растений – на нем паслись взрослые очень упитанные жуки. Их собирали мешками, заготавливали на осень и зиму. Тогда, сушеных, их можно было бросать в горячую кипящую воду и получать терпкий, волшебно бодрящий и согревающий напиток. А уж если добавить пряностей!
Жучки были всех оттенков золотого – потемнее, поярче, отливали бордовым и зеленым. При виде человека они и не думали разбегаться. Мальчик стряхивал их с ветвей прямо в мешок. Старик собирал понемногу – больше присаживался у корней и кряхтел, потирая спину.
— Дедушка, дедушка! – стал просить мальчик, взбираясь за жучками на нижние ветви дерева. – Расскажи мне какую-нибудь историю!
— Истоорию, — протянул старик. – какую же?
— Про Лес, — Ирбис уселся на толстой ветке и сидел, разглядывая жучков – они не спеша суетились перед ним, сверкая бархатными спинками на солнышке и шевеля лохматыми усами.
— Да я тебе все про Лес перерассказал, что сам знал.
Дедушка улыбнулся, видя разочарованное лицо мальчишки, и вдруг его взгляд скользнул куда-то в сторону.
— Хотя нет, кажется, есть кое-что. – он покачал головой, жмурясь, и облокотился на ствол дерева. – Рассказывал ли я тебе про костры духов?
— Неа, не рассказывал! – Мальчик навострил уши, предвкушая что-то необыкновенное.
— Ну слушай значит, только и про дело не забывай! – шутя, строго сказал старик и прикрыл глаза – Поговаривают, что духи, не из тех что хранят Лес и следят за порядком, а из тех, что помельче, любят танцы устраивать. По поводу ли, без, это никому не известно. В Лесу, если на ночь остаться, можно увидеть огоньки. Тут, там, исчезают, появляются, дразнят! Горят в любое время, особенно на болотцах. Попытаешься подойти – ускользают, то сзади, то наперед тебя выйдут, и смеются. Словно рядом, и далеко, а костер жаром все одно обдает.
Мальчик замер на ветке, практически видя в своем воображении танцующий, таинственный духов костер.
— Ночью тихо в Лесу, — продолжал дедушка. – Ухо к земле приложи – много услышишь. А уж если померещиться топот ножек маленьких – все, точно они. Топочут, прыгают, пляшут, посмеиваясь, хвостами крутят. Поют, подвывают, шепчутся. Никто не знает, что у них там за сборище – говорят, празднуют, очередной день ли.
Ирбис наконец встряхнул головой и положил жучка, которого взял еще в начале рассказа, в мешок.
— Деда, а ты видел тот костер?
— Видел, видел пару раз… — Старик прокашлялся и покачал головой – Да подойти не смог, хотя молодой был, глупый, так и манил свет огня. Говорят, кого духи сами-то заприметят, пропал тот. Навеки станет принадлежать самому Лесу, со всеми потрохами. – старик вскинул голову, глядя на мальчика, который, кажется, скорее испугался истории, и заулыбался – Вот такая, стало быть, история!
Неожиданно впечатленный рассказом, Ирбис почти не разговаривал остаток дня. Дедушка вскоре утомился, и прилег, заснув на несколько часов, а мальчик собирал жучков и все еще думал о костре духов.
Много таил в себе Лес – и дурного, и доброго. Вроде бы, что сделает тебе танцующая мелюзга. «Навеки принадлежать Лесу» — эта фраза всплывала в голове мальчика снова и снова.
К вечеру жучков набралось на четыре мешка ровно., и в довесок так и оставшаяся без сокровищ сумка Ирбиса, в которую он, все еще задумчивый, тоже насобирал жуков. Ноша была легкая, мальчику вполне под силу. Однако, домой вернуться они не успевали – прошли пол пути, как стемнело. Нужно было устраиваться на ночлег.
Старик, уже ночевавший в Лесу не раз, быстро нашел уютную ложбинку. Ирбис натаскал туда ветвей, они перекусили взятым из дому хлебом и легли спать, выпив по чашке напитка из свежезапасенных жучков. Ночь была теплая, земля – мягкая. Но мальчику не спалось.
Лес вокруг него шептал и шуршал, тихо и осторожно. Ветер летал, задевая уставшими крыльями за ветки – искал место поудобнее, где бы свернуться клубком и заснуть до утра. По траве едва слышно шныряли маленькие ночные зверьки, а вдалеке иногда слышалось рычание. Ирбис не боялся хищников – дедушка всегда говорил, что Лес их стережет. Единственное, что сейчас не давало ему сомкнуть глаз, так это мысли о духах.
Добрые они, или злые? Большие, или маленькие? Любопытство пополам со страхом не давало ему уснуть. Он чувствовал себя странно – ровно так же ему хотелось увидеть загадочный костер, как сильно он боялся, что Лес заберет его к себе навсегда.
Вдруг стало необыкновенно тепло, и Ирбис, уже почти сомкнувший глаза, встрепенулся. Откуда-то сбоку, из-за кустов, полился мягкий голубоватый свет.
Мурашки пробежали по спине мальчика и сон словно стряхнуло чьей-то рукой. Он сел, стараясь не шуршать листвой. Вокруг все так же музыкально переливались звуки ночного леса. Свет в глубине чащи подрагивал в такт и дразнился – когда Ирбис начинал вглядываться сильнее, свет словно пропадал. Но не мог же он спутать его с слабым сиянием светлячка?
Тут мальчик вспомнил присказку деда и припал к земле.
Там, там! Пам-трам! – топали маленькие ножки.
Трам, парам! – забилось испуганное и одновременно восхищенное сердце мальчишки.
Неужели и правда костер?
Ирбис некоторое время лежал, слушая топоток и краем глаза отчетливо видя уже не скрывающийся, пылающий во всю силу огонь. Костер был под стать духам – полупрозрачный, отливающий голубым, с вьющимися узорами в воздух языками холодного пламени, от которого в небо отлетали искры, похожие на пыль драгоценных камней.
Подойти?
Ирбис сел, после встал, неожиданно тихий, словно под ним и не было кучи сухих ветвей. Лишь пара шагов отделяла его от кустов, загораживающих собой костер.
Не ходить?
Мальчик колебался. Топоток ножек уже был слышен в воздухе во всю громкость, и кажется, к нему прибавился тонкий смех. Неожиданно для себя мальчик почувствовал, что это не навевает страх — сейчас, в темноте, это Лесное, незнакомое, перестало казаться враждебным. Не то в своих фантазиях Ирбис слишком нагнал на себя страху, не то это была какая-т особая магия.
Шаг, всего шаг! Ирбис не выдержал, и подкрался к кусту, изо всех сил стараясь слиться с массой темных листьев.
Они плясали вокруг костра, высоко вскидывая тощие ножки и хвосты.
Они были совершенно прозрачными, белесыми, и огонь насквозь просвечивал их животы, переливаясь голубой волной.
Мальчик замер, забыв, как дышать, глядя на танец лесных непосед. Костер был выше них во многие разы – даже самый большой дух едва ли достал мальчику до коленки. Были они и худые, и толстенькие, с двумя глазами, тремя, и пятью, с причудливыми рогами и лапами.
Были ли они страшными? Едва ли. Ирбису казалось, что их заразительный танец еще чуть-чуть и совсем заворожит его.
Вдруг раздался внезапный хруст.
Мальчику показалось, что обрушился гром – но то сломалась, лопнула ветка под его тяжелой ногой. Он присел за кустом и вскинул взгляд на костер. Духи все так же плясали, оглушенные своим собственным смехом.
Кроме одного.
Малыш с рожками в виде оленьих стоял совсем близко, повернув маленькую головку, и смотрел прямо в глаза испуганного Ирбиса.
Мальчик замер, потерявшись, словно лишился разом и ног, и голоса, и не смог даже отвести взгляд – так и сидел, изо всех сил пялясь на маленького духа.
Глаза у того были огромные, желтые. Малыш крепко сжимал в лапке хвост – им он мастерски вертел, подпрыгивая в танце у костра секунду назад, пока хруст ветки не достиг его больших висящих ушей.
Дух долго смотрел на Ирбиса – так долго, что у мальчишки затекли ноги, хотя, возможно, это длилось мгновение. Потом вдруг на его мордочке, на которой ранее нельзя было различить ни носа, ни рта, распахнулась беззубая, широкая улыбка, а желтые глаза мигнули зеленым светом.
Мальчик вздрогнул. Где-то на дне огромных глаз маленького духа померещился ему огромный волк, и мелькнула серым хвостом сотня-другая лет – малыш перед ним был стар, очень стар! Это осознание ударило Ирбиса в виски и тут же пропало за страхом, однако дух, только что стоявший напротив, уже вернулся в танцующую толпу и совсем не выдавал своим видом своей маленькой встречи.
Ирбис чувствовал, как вокруг него все перевернулось и скомкалось. На ватных ногах он, хрустя и спотыкаясь, добрел до лежанки, и как только упал на мягкую землю – сразу и уснул.
На утро старик разбудил внука, и они отправились обратно в селение. Дорога была легкой и быстрой, настроение у дедушки – прекрасным, он что-то рассказывал, сухо и добродушно посмеиваясь.
Ирбис молчал. Тут и там виделись ему фигуры танцующих существ, и голос Леса мерещился в шелесте трав. А вокруг мальчика порхали бабочки, распускались и благоухали цветы.
Ночные духи беззвучно посмеивались, поглядывая из-за кустов.
«Потанцуешь еще с нами!» — шелестели они.
~ Автор Светлана Дьяченко, Иллюстрацию нарисовала Дарья Льян
Час, как всегда, растянулся на два. Но зато и Витька в садике, и на работе ждут только после обеда. И я стою — выбираю между тремя выглаженными платьями — какое мне… Меньше идет? Ручки подрагивают, коленки, кажется, тоже. Из природного чувства вредности надела бы красное… Я люблю красный. Да, из природного чувства, точно. Все так хотели, чтобы я не выделялась, не привлекала внимания, не влюбляла своей непосредственностью… А серые костюмы и длинные юбки делали только хуже! В конце концов, я просто стала собой. И если я яркая — это уже не скроешь. Зато указывать мне бесполезно — это видят сразу.
Синее тоже ничего. Хотя оно мне идет. Это плохо. Но зато в нем мягко и уютно. Я ж не на свидание иду, чес слово. Главное, чтобы мне удобно, а не как на меня посмотрят.
Под окном загудели. Ту-ду-тууум! Соседка высунулась — поглядеть, за кем это явился черный BMW… Нет. Определенно, не буду водить. И замуж не пойду за Вадима. У него тоже машина. Не люблю машины. Хотя… И они меня, если подумать, тоже не любят — рука сама потянулась к бывшей травме…
В лучших традициях Михаила: по дороге не говорить ничего, серьезнее, чем «привет». Приехали. Ресторан ближневосточной кухни. Пока ходила мыть руки, мне уже заказали. Почувствуй себя голодным слоном… Потому, что девушка моих размеров это все съесть не сможет. Да и после завтрака еще не хочется… Подвигаю рагу из баранины. Улыбаюсь. Это в характере Михаила, но такие мелочи не стоят моих потрепанных нервов. Могу понадкусывать, в конце концов.
В памяти другая история. Я и две полоски… Через месяц после расставания. И Михаил пяткой в грудь: «Я не мог!». Тихая его мама, которая до этого делала вид, что меня, как и других сотню девушек, просто не замечает — вся на дыбы! То ли «Иди отсюда, аферистка», то ли «рожай и даааай-дай-сюда-скорей!». Еще не определилась…
Смотрю на весь этот балаган и бочком-бочком к двери: «Знаете, ребятки, вообще-то, к вам ребенок отношения не имеет. Просто хотела посоветоваться. Волнение, все дела… Хороший друг — верней подруг. Но, вы, пожалуй, потусите без меня, ок?»…
Михаил, конечно, догнал. И мы стояли в просторном подъезде и курили, глядя в окно. Одну за одной. Какой дефицит в моей жизни! Не денег, которых все предлагают по поводу и без. Дефицит простого человеческого тепла! И был разговор. И разговор был долгим. Когда стемнело перебрались на кухню. Его мама уже спала. А мы решали. И было предложено много всего. Фамилия. Красивая очень, но уже не нужная. Помощь. Тоже ненужная: какая разница, где я возьму коляску или кроватку — главное, чтоб не эта кислая мина ее притащил. И я просто рву это всё к чертям. Я говорю, что это действительно не его ребенок… Но гордости чуть-чуть не достает. Когда меня выставляют в четыре часа утра из дома, я прошу одну единственную вещь — одну, но самую необходимую и самую банальную. Мне плохо. И мне больно. Просто обними… И Михаил прекрасно понимает, что я вру про чужое отцовство, но доказать не может. Как и предложить. Как и удержать. И он отказывает. И я ухожу в темноту. И в темноте…
Теплее. Теплее от проглоченных слез. Теплее от объятий ледяного ветра. Теплее. Потому, что я не должна скрывать свои эмоции под этим колючим взглядом. Как важно, чтобы в один тяжелый момент просто обняли. И все. И больше ведь ничего не надо было. Мы бы все равно не смогли бы ужиться вместе. И в этот момент… Кажется, именно тогда я сломалась. Вместо доброй и участливой девушки появилась Она. Я ее нежно звала «сердцеедочка». И не могла ругать. Это кусок боли, который превратился в сарказм, в расслабленное безразличие, в зубастую злую шутку над теми, кто несмотря на все — осмеливался на меня заглядеться. Кажется, месяце на восьмом меня снова звали замуж… А я…
А я не хочу! Не хочу по залёту!
А я по любви, по любви хочууу.
Спела песенку, рассмеялась и ушла. В конце концов, я ведь не бедный человек. И мое государство чего-то напортачило и насчитало мне немаленькую единовременную сумму… Видимо, моя зарплата, сплюсованная года за два. И выданная еще раз… Не. От помощи государства отказываться низзя. Спасибо, родное. И мы живем хорошо. И пусть провалятся от злости все те, кто считает, что женщине нужны штампы, помощь и алименты. Зато здоровье отличное. И это главное.
И вот передо мной сидит Михаил, уплетает чего-то мясное. И, слава богу, не боится, что мне от него чего-то надо. Это большое достижение.
— Миш, я очень хочу снова влюбиться. Можешь считать меня дурой, но я не могу.
Взгляд удивленный все-таки очутился на мне. Чувствую себя дурой, но я всегда была неординарной. Он привык.
— Михаил, на меня давит мое чертово прошлое. Я разучилась доверять людям. Я превратилась в черствый и бессердечный сухарь. Я все еще помню каждую фразу, каждое слово, что ты мне говорил. И не обижаюсь. Но мне до сих пор больно. Скажи, что у нас тогда не получилось?
Вижу как он чуть ссутулился… Вздохнул, затягивая тишину и подбирая слова.
— Ольга, а ты не думала, что все, что ты сказала мне в ответ — оно тоже осталось со мной? Я только развелся. И все вспоминал твою фразу. Настя повторила ее слово в слово. Сейчас ношусь по судам. Дома ждет милая рыженькая Машунька. Она смешная: маленькая совсем, пухленькая, глазки золотистые, как листва осенняя. А самое главное: ни слова упрека. Простая как монетка! Все эмоции на лице, ни одной «морды кирпичом», никаких недомолвок, издевок, споров. Я с ней отдыхаю, понимаешь?
— Значит, я была слишком сложной?
— Да причем здесь ты! Я про Настю. С тобой было весело. Потом не было. Столько лет прошло! Но ты молодец. Тебе вообще когда-нибудь нужен был мужик? Ты же сама со всем справляешься! Сама зарабатываешь. Никогда не подчиняешься. На каждое слово у тебя своих десять аргументов.
— Разве ты видишь меня такой? — наверное, ошарашить меня больше — просто невозможно.
— Да. Ты заметила, что с тобой рядом постоянно мужчины необычные? — улыбнулся, смущенно сверкнув ровной улыбкой, очки блеснули на солнце в такт настроению. — Ты пугаешь. Поэтому рядом могут остаться только сильные, уверенные в себе. Но и их ты постоянно заставляешь быть в тонусе и сомневаться в себе.
— Так. Постой! То есть ты хочешь сказать, что если бы я в тот морозный вечер согласилась и на детей, и на Питер… Мы были бы вместе? Не смеши!
— Ольга, ну, ведь я тоже не всегда был тридцатилетним. Тогда у меня и ветер в голове бродил, и верностью я не блещу по сей день. Но было в тебе что-то особенное. Да вот любить, не ощущая отдачи — это противоестественно.
— Миш, вот пять лет прошло, и я ни на что не претендую. Но скажи мне, пожалуйста, чего такого мог сказать тебе Слава, что мы из-за этого умудрились разойтись?
— Это плохой вопрос.
— Я довольно долго ждала. И придумала себе миллион ответов. Уверена, что они в разы хуже, чем то, что мог наврать твой друг. Или стесняешься?
— Он сказал, что скоро станет папой.
— И всё?! Что за бред сивой кобылы? Славка, и вдруг папа? Но причем здесь я? Девушку у него отбила, что ли?
— А мамой он назвал тебя… — Немое удивление. Слов нет. кажется, я даже забыла, как дышать… — Оль, я страшно ревновал тебя к нему. После этой фразы, я не мог не смотреть на тебя и не представлять вас вдвоем… Было больно. Было обидно. И обиднее всего, что мне ты такой подарок не сделала. Как бы я хотел быть счастливым отцом! Ведь у меня до сих пор нет детей.
— Миша-Миша… Я сижу, но если бы не спинка у мягкого диванчика, покрытого ткаными псевдо-народными ковриками, наверное, я бы упала и лежала, не поднимаясь… — Миша. Ты не мог спросить у меня? Просто спросить? Месяц спустя я пришла к тебе, и ты еще больше утвердился в том, что Слава не соврал?
— Нет. Я понял. Я же не дурак. Дурак бы не понял. Но… Ты так изменилась. Ты была уже чужая. Ты уже в штыки воспринимала каждое слово. Мне было больно говорить с тобой, потому, что в каждом твоем слове читалось: «Миша, ты — ничтожество!». Ничтожество, понимаешь? Я никогда себя не чувствовал более погано! Мы, мужчины, боимся такого взгляда. Такой интонации. Таких громких… Мыслей. Ты меня ранила тогда. Я сам себя выставил ничтожеством. И это останется на моей совести навсегда.
— Миш, мы с тобой — два идиота. Просто два идиота, Миш. И слов нет. Ты научил меня быть сильной. Ты подарил мне Витьку, хотя, учитывая мое здоровье, это вообще было огромным чудом! Я всегда хотела детей, но врачи категорически отрицали саму возможность! Зачем мне было говорить в том разговоре о таких вещах — гораздо проще сказать, что мне это не нужно… На самом деле, я не испытывала ненависти все это время… Только страх. Страх снова быть отвергнутой. Страх услышать еще раз все то, что ты мне говорил… Это все в моей голове вертелось и вертелось… И я была страшной, толстой, растрепанной, с памперсом в руках, а ты все тем же был в моей памяти. И я боялась банально тебя увидеть — чтобы не показать себя такой. Такой жалкой, слабой, нуждающейся в твоем участии. А теперь ты сидишь рядом и меня хвалишь… И говоришь, что я тебя ненавидела… Нет, Миш. Я благодарна. И сегодня благодарна еще больше. Спасибо. Просто спасибо. Хочешь Витьку покажу? У него правда от тебя только рост. Вот ведь дылдины-то! На мою голову… А могу показать Вадима. Ты знаешь наших врачей? Не общался? Где-то в соцсетях найдется сейчас. Я не добавляла еще. Стеснялась… Не смотри на меня так. Говорю же, проблемы с доверием и привязанностью у меня. Он смешной. Мелкий, правда. Наверное меня младше… что значит тридцать два??? Он вегетарианец, что ли? Или йога — наше все??? Ничего себе ошибочка — лет на десять.
— Знаешь, Оль. Лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть — поверь мне. Он — хороший парень.
Задание действительно на этот раз было не очень сложным. Во всяком случае – казалось таким ещё буквально день назад…
Эсаммех, выполняющий при путешествующем инкогнито шахиншахе Султанипура обязанности то ли проводника и переводчика, то ли доверенного слуги, разыскал Конана три дня назад очень вовремя. Еда давно закончилась, вино тоже куда-то делось, две портовые девки-хохотушки, подцепленные киммерийцем по случаю успешно провёрнутого дельца, видя такие обстоятельства, последовали его примеру, а неблагодарный хозяин постоялого двора как раз вызвал отряд городской стражи для выдворения переставшего быть платежеспособным постояльца из нагло и теперь уже совершенно бесплатно занимаемого им номера.
Стража эта теперь топталась внизу, там, куда Конан некоторое время назад уронил с лестницы ограменный сундук из железного дерева. Кстати сказать, затаскивали этот сундук на второй уровень с лучшими комнатами шестеро портовых грузчиков, четверо из которых были чистокровными орками, а двое – орками на половину. И потребовалось им на это пять монет полновесного серебра и почти полдня тяжёлой работы.
Конан справился один. Меньше чем за десять вдохов и совершенно бесплатно.
Сундук был очень крепкий – на то оно и железное дерево. На нём даже трещины не возникло. Чего, конечно, нельзя было сказать о самом постоялом дворе, поскольку полы, стены и лестница его были отнюдь не из железного дерева. Хлипкие такие полы да стены были, ненадёжные – по сравнению с полновесным сундуком два на два, вырубленным каким-то умельцем из цельного железно-древесного ствола…
Вот и проломил сундук ненадёжные половицы эти, словно яичные скорлупки, уйдя в подгостинничную землю чуть ли не на половину, а заодно и смахнув весь нижний пролёт ведущей на верхнюю галерею лестницы, словно его тут и не было никогда. Что, конечно же, сильно затрудняло горячее намерение стражи подняться к самому постояльцу. А заодно и несколько понижало горячность самого намерения. Они, стражники эти, пожалуй, и вообще предпочли бы покинуть постоялый двор, оставив хозяина самого разбираться со своими проблемами и постояльцами, если бы не маячила в гостиничных дверях непробиваемым заслоном мрачная фигура десятника. Десятнику было заплачепно, и он уходить не собирался.
Так что злые и перепуганные стражники топтались себе внизу, раздираемые внутренними противоречиями и никак не способные решить, кого же они всё-таки опасаются больше, а Конан, злой и голодный, в предвкушении весёлой разминки поглядывал на них сверху, попутно размышляя над тем, чего бы ещё такого на них уронить.
В этот миг Эсаммех и появился – маленький, седенький, с козлиной бородкой и льстивыми манерами, кланяющийся через слово и растягивающий все многочисленные морщины своего невероятно сморщенного лица в вечной беззубой улыбке от уха до уха. Он непрестанно что-то говорил, улыбался и кланялся, кланялся, кланялся… Он кланялся всем – десятнику, хозяину постоялого двора, оторопевшим служкам, Конану, стражникам – всем вместе и каждому в отдельности. И менее чем через четверть оборота клепсидры всё оказалось как-то улажено. Стража ушла, вполне удовлетворённая – десятник был вполне удовлетворён позвякиванием в собственном изрядно потяжелевшем кошеле, а простые стражники – сохранностью собственных зубов и шей. Вполне удовлетворённый хозяин, поясные сумки которого тоже слегка потяжелели, скрылся в глубине служебного помещения, на верхнюю галерею при помощи поворотного блока и укреплённой на тросике корзины был подан обед, вполне удовлетворивший Конана, и вполне удовлетворённые неожиданной и хорошо оплаченной работой местные деревянных дел мастера занялись тем, что осталось от лестницы.
После обеда настроение Конана обычно менялось к лучшему. Особенно, если обед этот соответствовал его понятиям о достойной трапезе настоящего мужчины. А, может быть, настроение тут вовсе и ни при чём было, просто лень становилось шевелиться после действительно достойного обеда. Как бы там ни было, но, благодушно рыгнув, Конан согласился принять шустрого старичка. Принять и выслушать, чего он там сказать или же предложить желает. Просто принять и выслушать – ничего более…
Вот тут-то и выяснилось, что высказываться и предлагать старичок этот желает вовсе не от своего имени.
Выяснилось, правда, не сразу – оказавшись на втором этаже и даже в занимаемой Конаном комнатушке, старичок по-прежнему улыбался, кланялся и говорил, говорил, говорил… Говорил он много и цветисто. И, вообще-то, правильные вещи говорил, разобраться ежели. О славных старых временах, когда жили настоящие герои, покрывшие себя неувядающей славой. О сложности нынешних времён для настоящего достойного человека и мужчины – времён скучных и бесцветных, когда настоящие герои вынуждены наниматься в охранники к разжиревшим купчишкам или служить в городской страже, а возможности по-настоящему проявить себя выпадают так редко и далеко не каждому из них. О том, что человек, сумевший сегодня заслужить подобную славу, славу настоящего героя, славен куда более своих славных предшественников, живших во времена, когда славу эту заслужить было не в пример проще.
Про самого Конана он тоже говорил.
И тоже правильно.
О славе его великой упомянул чуть ли не в первой же фразе, о том, что равных такому герою нет ныне под этим небом ни в доблести, ни в хитрости, ни в силе духа, не говоря уже о силе физической. О непревзойдённых достоинствах. Котроыре, конечно же, должны достойно оплачиваться. Нет, говорил он всё вроде бы правильно. Только вот совсем скоро, буквально через полповорота клепсидры, Конан поймал себя на том, что засыпает, убаюканный плавно текущими восхвалениями. И уже даже, кажется, успел разок всхрапнуть.
Это его слегка рассердило.
И потому он нарочито громким зевком прервал новую только что начатую старичком многословную тираду и приказал отвести себя к хозяину. Поскольку он, Конан, переговоров о важных делах со слугами не вёл отродясь, а подобное шустрое и цветистословное трепло никем, кроме обычного слуги, быть просто не могло. Ну, разве что – не совсем обычного слуги, а доверенного, а это если и меняет суть, то совсем не намного.
Он понял свою ошибку меньше чем через колокол, когда шустрый многословный и улыбчивый старичок привёл его в уединённый дом на самой окраине Шадизара – оказывается, подобная трепливость могла быть свойственна не только слуге. Пусть даже и доверенному.