Потому что страж в саду всё-таки был. Конан убедился в его наличии в первый же день. Огромный, жутко грозный и страшно бдительный. Да и странным было бы, не окажись именно такого стража в том самом саду, в который выходили внутренние двери купеческого сераля.
Стражем оказался огромный, злой и бородатый выходец откуда-то из Чёрных королевств – судя по тёмной коже и курчавой шевелюре. Он с достойной лучшего применения регулярностью и тщанием постоянно обходил сад и через отверстия в разделяющей дворик стене кидал мрачные взгляды на Конана, если тот оказывался поблизости. Дружелюбия и добрососедского отношения в этих взглядах как-то не замечалось.
Впрочем, в подобной неприязни была виновата не только изначальная агрессивность темнокожего стража. Отчасти их отношения не сложились и по вине самого Конана. Так уж получилось. Сам того не зная и практически даже и не желая, Конан два раза подряд оскорбил несчастного охранника, причём оскорбил смертельно. Впрочем, нет. Если быть до конца честным хотя бы с самим собой, то второе оскорбление было вполне даже намеренным. Хотя и не совсем осознанным.
Это случилось в самый первый день, когда Конан только-только появился на кухне и приступил к своим новым обязанностям. Официальное отхожее место для слуг находилось у самых «служебных» ворот – ворот, через которые входили слуги и приказчики и поступали товары. То есть –на противоположном от кухни конце весьма немаленького подворья. Пробираться к нему приходилось через вечно меняющиеся лабиринты ящиков и тюков, да к тому же ещё и на глазах у всех, кто в то время во дворе находился. Потому-то большинство кухонных работников предпочитало использовать для малой нужды большую помойную яму на заднем дворе. И близко, и лишний раз глаза начальству не мозолишь. Правда, яма эта не была ничем огорожена, но сам задний двор огораживали глухие стены с единственной дверью и без единого окна, а дверь вела только на кухню, так что все свои и кого тут, собственно, стесняться? Не стал особо стесняться и Конан, выскочив из кухни до этой самой ямы по малому, но весьма неотложному делу. И, уже начав, так сказать, облегчительный процесс, обнаружил вдруг, что у него имеются зрители.
Вернее, зритель.
Огромный звероподобный охранник из сада сквозь ажурную стенку смотрел на Конана с такой мрачной ненавистью и видом столь угрожающим, что малое конановское дело чуть было не превратилось в большое. Приходилось только благодарить судьбу за то, что мерзкую эту рожу не увидел он раньше – а то ведь с перепугу мог бы и не успеть штаны развязать! Почему-то вдруг вспомнилась потешная история про сусликов и медведя, услышанная у вечернего костра от кого-то из подгулявшия караванщиков.
Конан, обмерев, уставился в горящие чёрной ненавистью глаза. Словно парализованный удавом кролик или уже упомянутый суслик, медведя увидевший. Кое-как довёл процесс до конца, поддёрнул штаны и на подгибающихся ногах поспешил обратно на кухню. А страшный зверообразный тип ограничился тем, что плюнул ему вслед. Мощно так плюнул. От души.
Кого помельче – так и с ног таким плевком сбить недолго.
Причины возникновения внезапной ненависти к своей нынешней персоне у совершенно незнакомого человека Конан не понял. Да и не особо он над ней задумывался, над причиной этой – мало ли кому че в голову взбредёт? Над всякой чужой блажью башку ломать – так и вовсе её сломать недолго! Больно нужно! А вот реакция собственного (пусть на какое-то время, но всё-таки – своего!) тела его неприятно удивила.
Тело испугалось.
До оторопи. До холодной испарины. До острых мурашек вдоль позвоночника и позорной слабости в коленях.
Подобное предательство своего — пусть на время, но всё-таки собственного! — тела не могло не злить. А больше всего злился он ещё и от запоздалого осознания того, что на самом-то деле пугаться не было ни малейшей причины. Ведь ему, в отличии от сусликов, совершенно ничего не грозило. Ну ничегошеньки! Жуткий страж сада не станет лезть через стенку на задний двор, чтобы расправиться с каким-то поварёнком, как бы он не был на этого поварёнка зол! Да и чего ему вообще злиться-то так смертельно на несчастного кухонного мальчишку? Он же видит его впервые в жизни! Мождет, он и не злился вовсе. Может, у него просто внешность такая, может, он всегда и на всех таким вот зверем глядит, по должности положено, может.
По всем размышлениям выходило так, что Конан не просто испугался до слабости в коленках, чего с ним не случалось с трёхзимнего возраста, но ещё и испугался-то из-за какой-то ерунды. И вот это уже было действительно скверно. А ещё более скверным было то, что теперь тот звероподобный страж за ажурной оградкой уверен, что Конан его боится. И не без оснований уверен-то, вот что самое неприятное! Поскольку это мерзкое тельце, похоже, готово отпраздновать труса и при следующей встрече.
Это было неприятно. Более того – это было недопустимо. А, значит, подобное положение вещей следовало изменить.
И немедленно.
***
Вот так и получилось, что отливать именно на задний двор второй раз Конан пошёл уже вполне сознательно. И третий раз – тоже. И четвёртый. Он справедливо рассудил, что рано или поздно их со стражем хождения к ажурной стенке обязательно должны совпасть. Так в конце концов и случилось – уже под вечер он обнаружил таки зазаборного зрителя, которого непонятно почему так бесят естественные человеческие отправления.
На этот раз Конан вёл себя вполне достойно – со своей точки зрения. Принял картинную позу, расположившись так, чтобы зрителю было всё хорошо видно – а чего? Нам стыдиться нечего! Мажонок себе нехилый артефакт отрастил!. Не иначе, и тут без магии не обошлось.
Он даже ехидно подмигнул стражу, отчего тот пошёл бурыми пятнами и затрясся. А потом отвернулся и быстро ушёл, оставив довольного собою Конана праздновать заслуженную победу. Конан собою был вполне удовлетворён. Вот только удовлетворение это довольно быстро и серьёзно подпортил старший посудомой.
Углядев из двери кухни творящееся безобразие, он вылетел на задний двор, словно охотящийся на цыплёнка коршун, и успел ухватить наглого мальца за ухо — так сказать, с поличным. Во пресечение и назидание за ухо же Конан и был препровождён на кухню, где ему немедленно были выданы две увесистые затрещины и гора грязной посуды, последнее — к вящей радости трёх младших посудомоев, до этого с ней возившихся. Орали в тот вечер на него много, но больше не били, посчитав четыре с лишним дополнительных колокола работы вполне достаточны наказанием. А один из ехидных, но не лишённых чувства благодарности младших посудомоев даже снизошёл до объяснения.
Чёрный страж был стражем не сада, а расположенного за ним купеческого гарема. А потому, разумеется, был он евнухом. Вообще-то, их там четверо было – таких же огромных, чёрных и кучерявых. То ли братьев, то ли просто одноплеменников. Просто то ли остальные трое предпочитали не показываться в прикухонном саду, то ли путали их, за одного принимая. Последнее имело большую вероятность оказаться правдой, поскольку их и рядом-то поставив различали с трудом.
Конан вспомнил курчавую чёрную бороду – и усомнился в статусе виденного стража или мастерстве лекарей, проводивших операцию. Но посудомой, хихикая, объяснил, что это – особые евнухи, так называемые евнух-стражи. Их готовят где-то в далёких полуночных землях, где вечные льды и зима длится одиннадцать лун в году: и что при операции им удаляют не всё мужское достоинство целиком, а только самый жезл — так мстительные северяне наказывают своих врагов, а заодно и готовят гаремных слуг. Чтобы все желания у человека оставались, а вот возможностей более не было. За пределами Асгарда такие евнухи были редкостью и стоили во много раз дороже обычных, но купец, похоже, обожал всякие экзотические и дорогостоящие диковины. К тому же это была не пустая забава, купленная ради украшения сада — такие евнухи высоко ценились именно как стражи и воины, поскольку невозможность реализовать оставшиеся в полной сохранности мужские желания придавала им невероятную свирепость. К тому же они равно ненавидели и недоступных теперь для них женщин и мужчин, которым эти женщины всё ещё остаались доступны, а потому не могли вступить в заговор ни с теми, ни с другими, что делало их просто таки идеальными стражами именно в серале.
Вот только насмешек над своей ущербностью они не прощали. Никому.
— Если он тебя поймает – убьёт! – сказал напоследок юный посудомой и снова хихикнул. И было в его веселости что-то нездоровое, неприятное такое.
Предвкушающее.