Я не могу! Не могу. Слова никак не связываются между собой: они будто щупальца двух безумно влюбленных осьминогов спутываются в неразрывный сумбур, и не нечего выловить. Нечего выловить и показать — вот она я: думаю, беседую, тут я, с тобой вместе, а не отрешенно сижу и смотрю в окно на сумрачный пейзаж.
Погода вдруг тоже расстроилась: еще полчаса назад было солнышко, совсем даже не апрельское, а прямо почти майское, а теперь — снег! Мокрый холодный снег, который превращается в полупрозрачную кашу под ногами идущих, который противно чавкает под колесами, который за ночь слегка замерзнет и заставит утренних путников вспомнить о недавно ушедшей, как выяснилось, ненадолго, зиме… После солнечной эйфории встречи где-то во мне тоже пошел тоскливый мокрый снег…
Вслух мы смеялись, говорили о том, что приготовим, когда придем, собирались заехать в магазин и выбирали в какой. Потом решили взять пиццу. Но неразличимый, противно жужжащий звук повисал между нами, кажется, это была тишина.
Я не хотела ругаться! Напротив, я рассматривала его руки, спокойно и уверенно лежащие на руле, вспоминала, как смело и жарко эти руки умеют брать то, что им хочется. Практически с грустью и тоской вспоминала, ведь я почти уже считала Вадима для себя потерянным, а теперь открывала заново, окидывая новым взглядом. В груди разливалось странное чувство: тепло на грани грусти, желание на грани слез. Мне хотелось только добраться до дома и раствориться в поцелуе этих обжигающих губ. Фоном играющая музыка пробивалась отдельными строчками в мои мысли:
Умм… Мне так нравится эта боль.
Наверно что-то не так со мной.
Умм… Сердце разбивает в кровь.
Безжалостная любовь…
Такое странное ощущение мелодии. Ломаются границы, обнажаются инстинкты и все самое странное подсознательное. Теряю власть над собой и тем, что со мной происходит. Все будто в воде и замедленной волной касается кожи…
Неожиданный звонок. Смотрю и проклинаю свою работу: когда-то записанный номер сегодняшнего студента. Попрощалась же! Нажимаю клавишу звука, и вибрация прекращается. Нет настроения. Перезванивать тоже не буду. Сейчас мое личное время. О работе и зачетках буду думать завтра.
Пиццерия, дорога — все как во сне. Слушала рассказы Вадима про их веселую тетю Галю — санитарку, которая любит всех поучить уму-разуму, слушала завывания в магнитоле «Медуза-медуза…», все это словно пролетало мимо. Было ощущение приближающейся волны. Волны, которая сметает все. Кажется, вечер не будет таким спокойным, как я хотела…
Парковка во дворе. Мы встаем с краю, я ставлю ботинок в сугроб, который так внезапно вырос в середине апреля. Вадим обнимает дрожащую меня, и мы практически бегом, чтобы не замерзнуть, идем к подъезду. Дверь. Замок. Свет. Снять ботинки, положить ключи. Родители заберут Витьку только вечером — у нас в распоряжении больше четырех часов. Я поворачиваюсь к Вадиму, чтобы найти его губы и руки в полутьме комнаты, а натыкаюсь на два зло сверкающих огонька глаз. Началось…
— Ольга, что происходит? — говорит он сухим и недовольным голосом. А я молчу. Так странно: вроде оправдываться не в чем. Что-то слышала, что-то расстроило. Абсолютно не поняла. Дрянной день, прожитый в компании сомнений и недоверия. Чувство потери. Грусть. А теперь он так допрашивает, будто я провинилась. Высказать свои, кажущиеся такими жалкими, домыслы? Промолчать?
С чужим человеком молчать всегда проще. Не сказать и сгладить. Не спрашивать и не интересоваться. Могу доверять — значит хорошо, не могу — значит буду общаться, как прежде, но только близко не стану. А с любимыми так не выходит. Ты либо со мной, и я полностью и целиком на тебя могу положиться, либо ты не со мной, и тогда о любви и речи быть не может. Почему все так сложно? Почему надо ругаться, когда не хочется? Почему надо мотать друг другу нервы и рисковать: ведь мы можем никогда не помириться из-за сущей ерунды!
Я на миг представила, что он мне сейчас наговорит гадостей и уйдет навсегда. Навсегда. Это значит, что все сейчас за какую-то минуту кончится. И больше не будет наших ночей и дней. Перед глазами пронеслась крыша ночной больницы, замерзшее вино, начало свидания у туалета, в животе поднялась волна тепла, при воспоминании о сегодняшней ночи… И я молниеносно поняла, что не хочу его терять! Мне не хотелось знать того, что я не должна была. Мне не нужна была победа правды над неизвестностью! Просто он пока еще рядом, пока еще со мной! И я ткнулась ему в грудь носом. Меня не обняли. Я подняла вверх скромные влюбленные глаза и, практически заискивая, спросила что случилось.
— Нет, это ты мне скажи. — проговорил все также сухо Вадим и скрестил на груди руки, — Ты весь день не берешь трубку и игнорируешь, ты молчишь почти всю дорогу и сидишь с постной рожей. Скидываешь звонки. Я вижу больше, чем ты думаешь, меня практически нельзя обмануть. Что происходит?
— Вадим, — мне так хотелось повторять его имя, оно производило на меня какой-то гипнотический эффект, будто произнеся его, одним словом объясняешь все то, что таким не распутанным комком лежит на сердце, — Вадиииим, ну я же говорила, что день выдался напряженным, телефон не видела, а по дороге моя озабоченная головушка думала только о том, как интересно мы проведем это время наедине… Студенты звонят — зачет со второго курса по физре не проставлен, препода срочно поймать надо. Мой номер у половины ВУЗа есть. Надеюсь, ты не против, что работа подождет до завтра? — Вот и первая маленькая ложь во благо. Я зарываю голову в песок и не хочу ругаться. Мои руки прикасаются к злому любимому человеку и гладят по плечам и груди. Женщина — это маленькая девочка, которая смело обнимает рычащего разъяренного льва, не боясь ничего. Я сейчас хочу лишь тепла и ласки. Хочу снова окунуться в эту страсть и быть любимой.
Целую холодные практически сжатые в упрямом недоверии губы, Вадим отвечает на поцелуй не сразу. Мои руки ползут под свитер, ощущая щекочущее прикосновение кудрявых волосков и жар мужского тела, руки ощутимо начинают дрожать от желания и предвкушения. Он с какой-то злостью и раздражением начинает меня целовать, прижимает к себе, держа за спину, ладонью фиксирует мой затылок, делая поцелуй еще глубже и не давая отдалиться. Секунда. Вторая. Во мне борются страх и желание. Я перестала дышать. Он оторвался также неожиданно и резко. Открыл глаза. Так странно наблюдать такие эмоции на обычно веселом и беззаботном лице молодого кудрявого блондина: он будто рассматривает меня, словно ожидал увидеть кого-то другого на моем месте. Может и не мне предназначались все эти эмоции, которых раньше не было?..
— Знаешь, я думаю, что на сегодня это все. — Сказал Вадим, с трудом приводя дыхание в порядок и отстраняя меня.
— Ну почемууу? — восклицаю, тоже тяжело дыша и дрожа всем телом. Теперь в голосе точно слышна обида: растравил и оставил! — Тебе не хочется? — искренне удивляюсь, потому, что точно хотелось. Все совсем идет кувырком! Слово складывается к слову, а реакция довершает — мы точно сейчас разругаемся, а я не могу его отпустить. Во мне еще бьется желание, во мне кричит надежда, что я смогу удержать все под контролем и не довести до скандала. Я выдыхаю, и, как можно спокойнее смотрю на него.
— Знаешь, у врачей есть примета, что нельзя заниматься сексом перед сменой, иначе она будет адски сложной. — Говорит доктор и пытается в это искренне верить. Ухо режет нелестная замена слова «любовь» на слово «секс». Но я стараюсь не замечать.
— Хорошо, пусть будет по-твоему, но поесть пиццы с мятным чаем мы можем? — спрашиваю и пытаюсь улыбнуться. Попытка выходит слабой. Дрожь сложно унять, но я также пытаюсь ее не замечать. Вадим, кажется, сам не понимает своего поведения, и, сделав пару шагов в сторону двери, останавливается и послушно плетется на кухню.
Я ставлю чайник, а сама колдую над заварочником: из разных жестяных коробочек насыпаю по щепотке листьев мяты, черной смородины, земляники и сухих ягод. Вадим расспрашивает, я отвечаю, вот только тишина звучит все более тонким надоедливым писком в каждой маленькой паузе между слов. Мне хочется просто прижаться и обнять, потому что слова здесь бессильны, но я знаю, что он оттолкнет. Не понимаю почему, но практически чувствую, что это происходит наяву. Пытаюсь разрядить обстановку, рассказываю, как мы заваривали такой чай в походе. Как ко мне в гости из другого города приехал коллега-реконструктор, которого в поход собирала мама, как у него из пакета выпадали банки консервов — тушенка и гречневая каша с запахом мяса. Это семнадцатилетнее существо не позаботилось взять себе пенку и спальник, потому мы подселили к нему в палатку двух красивых девочек со всем необходимым. А мальчик с забавным именем Вовчик смылся от них и караулил ежиков всю ночь. Он, как выяснилось, немного не понял, что в поход я звала за компанию, а не в компанию лично себе. Хорошо, что из палатки ночью мне выходить не потребовалось, — говорю я и смущенно замолкаю, вдруг собеседнику это мое скромное хвастовство на грани пошлости неприятно?
— А чем дело кончилось? — спрашивает Вадим, отхлебывая горячего чаю и прицеливаясь на кусок пиццы. Вроде оттаял и даже улыбается…
— А дело долго не кончалось, — ржу в кулачок и сажусь напротив, — мы общались в интернете, казалось, что он практически никогда и ничем не занят, сначала мне было некогда ему отвечать, потом стало невозможно лень! Он допрашивал какую купить себе машину, я сказала наобум, Вовчик долго критиковал мой выбор и хотел внедорожник. Потом сессия. Потом дипломы. Он писал моей подруге зимой, что приедет просить моей руки на белой машине с букетом алых роз, как Ричард Гир и велел не говорить. Сюрприз.Хех!
— И ты согласилась? — Вадим с явным неподдельным интересом слушает эту глупую жизненную историю и даже уронил съехавший с куска сыр.
— Все было еще забавнее! Ты не поверишь, но машина реально оказалась так себе, потому что восемнадцатилетний жаних застрял в ста километрах от своего города и в двухстах от моего, не рассчитав низкую подвеску и наличие сугробов на трассе. У меня был другой роман, про сурьезные намерения я была даже не в курсе, а подруга призналась спустя полгода. Вовчик срочно поменял машину, а ко мне уже не поехал. Горевал он недолго, рассматривая мою аватарку с другим парнем, и быстро утешился с хорошенькой девчушкой ему по возрасту. Я, собственно, из-за него не горевала тоже.
— Вот бессердечная! — улыбается Вадим и вгрызается в новый кусок пиццы, — у парня любовь случилась такая, а она даже не заметила! О жестокие женщины!
— Ну, любовь ни любовь — это мне неизвестно. Я была старше, а мужчин младше себя вообще не воспринимаю. Да и повода никогда не давала. Общение только дружеское. Вадим…
— Да, — доктор перестал пальцем колупать тарелку и посмотрел на меня с интересом, в предвкушении еще какой-нибудь славной истории.
— Вадим, а ты когда-нибудь влюблялся? Вот прямо чтобы так. Чтобы сильно? — говорю я и вижу, что натворила что-то непоправимое! Лицо, до этого мягко и мечтательно улыбавшееся, резко посерело и стало серьезным. Губы сжались в тонкую ниточку. Кудряшки тоже как-то потемнели.
— Зачем тебе это? — сказал он с неприкрытым раздражением.
— Ну, просто мы все время говорим только обо мне, — оправдываюсь я второй раз за вечер, но чувствую, что это уже не поможет: я перешла какую-то невидимую грань, и даже не поняла этого. — Как-то неловко, что я так много болтаю о своей жизни и своих проблемах, как настоящая эгоистка. Хотела, чтобы и ты что-нибудь рассказал, ведь я о тебе практически ничего не знаю…
— И что ты хочешь услышать? — говорит Вадим, сверля меня неожиданно неприязненным взглядом, — Что я тебя люблю, и для меня это впервые? Ты этого хочешь?
— Нет, — отвечаю я, — неожиданно пропавшим голосом, почти шепотом, но доктора уже понесло. И все, что наболело и раздражало неотвратимо надвинулось на меня огромным цунами.
— Я ведь никогда тебе не говорил, что люблю! Никогда. Ты — правильная маленькая девочка, тебе надо, чтобы после ночи свадьба, ты не подпускаешь к себе других мужчин. У тебя ребенок, ребенку нужен папа. Я понимаю. Сказал тебе то, что ты хотела! Но мир ведь чуточку сложней, чем думает твоя глупенькая голова! Ты что-то слышала утром, и теперь допытываешь, пытаешься копаться в моем грязном белье! Но все это тебя совершенно не касается! Нам было весело. Тепло. Зачем надо было все разрушать?! Ты играешь! Тебе не идет. Мне не нужна чужая женщина и чужой ребенок. Я хочу свою женщину и своих детей! Мне не нужна свадьба. У тебя нет того, что мне нужно. Нет. И я не вижу дальнейшего смысла продолжать всю эту глупую игру. Ты меня раскусила — молодец, умная девочка. Найди того, кто тебе действительно подходит. Вот, например…
Вадим протягивает мне со стола мой вибрирующий телефон, я автоматически его беру, и замечаю, что руки мокрые от слез. Хочу прекратить этот поток неожиданной несправедливой злости на меня, но еще не могу отпустить, поэтому беру трубку, и голос срывается. Отвечаю практически шепотом, перемежаемым всхлипами:
— Сергей, я сейчас занята. Нет. Не одна, давай я перезвоню чуть позже, если у тебя что-то срочное.
— Я понимаю, что не одна! Видел, с кем уехала. Оль, не верь этому человеку! Надо встретиться, я тебе расскажу…
— Рада бы не верить. Особенно сейчас! Но ты немного не вовремя. — Говорю и вешаю трубку. Телефон снова трещит, но я выкидываю его на кресло.
— Правильно тебе говорят! Не верь! И связываться со мной незачем! — Вадим встает и идет обуваться. Тихой мертвой тенью плетусь следом. Но ведь не сказала ничего, за что на меня можно было вылить столько грязи! Один невинный кокетливый вопрос, а виновата во всех смертных грехах!
Слово «разлука» всегда ассоциировалось в моей голове с объятиями: вот они расстаются, и прощаются, обнимая друг друга. Прощаются — это значит прощают! Это значит, что между ними не остается обид и злости, лишь сожаление и грусть о том, что все закончилось.
Мне было невыразимо плохо. Я пыталась-пыталась удержать нас от скандала. А все кончается так по-глупому! Ускользающее, даже самое обидное и злое, кажется в сотню раз нужнее; и мне хотелось просто вцепиться и не отпускать. Хотелось обнять. Закрыть рот ладонью, чтобы больше ни единого слова и держать, пока не успокоится!
Однажды отец мне рассказывал, как дрессируют собак: когда огромный пес злится и пытается укусить, его надо резко накрыть одеялом и сверху навалиться всем телом. Зверь будет вертеться, изгибаться и выть, но потом успокоится, придет в себя и примет совладавшего с ним человека своим. Как жаль, что нельзя так поступать с людьми! С женщинами бы точно помогало… Мы, женщины, часто затеваем ссору без повода, неосознанно проверяя, выдержит ли нас мужчина, сможет ли утихомирить, удержит ли, если хлопнем дверью! Женщине, как и собаке, важно знать, что мужчина сильный, и что мужчина — хозяин.
Как эта вся перепалка была похожа на женский скандал, и мне надо было удержать, мне надо было понять, что половина слов сказано со злости, наверное, даже не на меня… Но что-то раскололось внутри. И соленый родник никак не мог укротить свои воды. Я молча ревела, глотая слезы и стояла в дверном проеме, пока он надевал обувь. На прощание мне оченьхотелось его обнять. Но гордость во мне не могла поступить иначе, и я, в довершение ко всему, нервно икая! Сказала только четыре слова: «Больше не хочу видеть!». Дверь хлопнула.
Я двери закрою и станет легко.
Не действует больше твоё притяжение.
Ты больше не боль, для меня ты никто –
Игра воспалённого воображения.
Фантомные чувства не ранят уже.
Я все равнодушно сотру и забуду.
Я выключу свет на твоём этаже.
И ждать перестану звонок твой, как чудо.
Конан вздохнул ещё раз. Как же ему не хватало этого гениального пройдохи и беспардонного казнокрада, умершего меньше двух зим назад. И как только он посмел умереть именно сейчас, когда его проницательная изворотливость так необходима! Сейчас, когда его великолепные (кто бы сомневался!) финансовые наступательные операции наконец-то сработали, и впервые за всю свою историю Шем решил-таки объединиться под началом одного человека. Конечно, на том уровне объединения, который только и возможен для Шема, где чуть ли не каждая деревня на три двора считает себя суверенной и имеет собственного короля. А именно: объединения торгово-финансового, когда король одного из крупных торговых городов признавался остальными не то чтобы главным королём, а как бы первым среди равных, своеобразным коронованным купеческим старостой, получающим в своё полное подчинение лишь дела общегосударственной коммерции. Понятно, что выбор подходящей кандидатуры оказался делом хлопотным и деликатным – с одной стороны, город на роль новой столицы требовался достаточно богатый и независимый, чтобы стать действительным центром общешемитской торговли. С другой же – правитель этого города не должен был обладать излишними амбициями, которые могли бы подтолкнуть его к попыткам захвата власти не только финансовой. С третьей – остальные мелкопоместные шемитские короли должны были в массе своей признать выбранного правителя соответствующим первым двум требованиям – что вообще казалось делом совершенно нереальным для любого человека, хоть раз имевшего дело с шемитами. Два шемитских купца, как правило, не могли договориться между собой даже о том, с какой стороны утром восходит солнце, не говоря уж о чём-то более спорном, про это вам в любой харчевне обязательно расскажут с десяток весёлых историй, даже просить не придётся.
В такой ситуации нынешний король крупного и независимого Асгалуна Зиллах, вот уже несколько зим осторожно выдвигаемый (не без скрытной помощи Аквилонии) на роль «объединителя всего Шема» подходил идеально. Поскольку если и не оказался повсеместно признан таковым с искренним восторгом, то хотя бы вызывал у прочих королей наименьшее количество недовольства.
Не самый старый, но в то же время не самый молодой из шемитских правителей, Зиллах и в остальных своих проявлениях был крепеньким середнячком. Не слишком богатый, но и далеко не бедный, не самый умный, но и не откровенный дурак, не самый трусливый, но и не герой, способный на всякие безрассудства для достижения личной славы. Короче, он был именно тем вполне приемлемым компромиссом, на который после длительных закулисных и не всегда гладких переговоров со временем согласились все. Морщились, конечно, и носами крутили, но – согласились, признав наименьшим из возможных зол. Формальности были утрясены, законы потихоньку согласованы и финансовые системы приведены если и не в полный порядок, то хотя бы в некое подобие единства. Формально шемитские города по-прежнему оставались свободными, а их короли – совершенно и абсолютно независимыми во всех вопросах, — кроме тех, что касались коммерции общешемитской. Но кому, как не королям-купцам знать, что именно коммерция в Шеме решает всё и даёт истинную свободу и независимость!
Чтобы подсластить горьковатую пилюлю, Асгалунским правителем (а теперь, считай, правителем и всего Шема!) было принято мудрое решение: оформить подписание финальной хартии как общенародный праздник, яркий и пышный. Назвать его коронацией было бы неправильно со всех точек зрения – в конце концов, Зиллах уже был коронован порядочное количество зим назад, да и остальные короли вряд ли одобрили бы такое нововведение, ставящее дважды коронованного как бы ещё на одну ступеньку выше них. А потому для распланированных на добрую дюжину дней пышных торжеств выбрали политически нейтральное и не вызывающее никаких неприятных ассоциаций название «Дни Единения». Разумеется, Конан не мог не почтить своим присутствием подобное торжество, на саму возможность которого было потрачено им столько сил и средств из аквилонской казны. Он бы приехал сюда даже в том случае, если бы Зиллах проявил неподобающую королю халатность и не озаботился бы заранее рассылкой торжественных приглашений правителям всех окрестных держав.
***
Вообще-то, Конан покинул Тарантию больше трёх лун назад, уже тогда поняв из донесений конфидентов барона Гленнора, главы тайной службы Аквилонии, что шемитское дело наконец-то сдвинулось с мёртвой точки. Решив сделать своё путешествие как можно менее похожим на завоевательный военный поход или устрашающую операцию, он не стал брать с собой всю центурию Юния Паллантида, ограничившись дюжиной Чёрных Драконов. Вполне достойная короля охрана, тем более, что каждый из драконов в бою стоит как минимум троих обычных ратников, это все знают. Не взял он и двенадцатилетнего старшего сына Кона, оставив его под ненавязчивым присмотром Просперо. Пусть привыкает потихоньку управлять страной, не маленький уже, давно пора. А зарваться и натворить каких глупостей Пуантенец ему не даст, несмотря на изысканный и даже несколько изнеженный внешний вид хватка у Просперо бульдожья, при нём не забалуешь.
Вместо сына и усиленной стражи Конан взял с собой младших дочерей – Иллайнию и Атенаис, а также с полдюжины приличествующих королевским дочерям служанок. Что может быть более естественным и миролюбивым, чем отец-король, путешествующий в компании своих малолетних дочерей? У соседей-королей подрастают сыновья, да некоторые из них и сами по себе совсем ещё мальчишки, так почему же не показать имеющийся в наличие товар, так сказать, лицом? Никогда не помешает закрепить возможный политический союз ещё и личной симпатией, а в дальнейшем – кто знает? – может, и сговориться о выгодном браке…
Впрочем, если быть до конца откровенным, взял он их с собой не только из политических соображений. Последнее время ему просто нравилось их общество. Сёстры-погодки, такие похожие и в то же время непохожие друг на друга, подрастая, забавляли его всё больше. Особенно – десятилетняя Атенаис, старшенькая, с каждой луной все больше напоминающая Зенобию…
По пути Конан намеревался какое-то время погостить у короля Аргоса – всё равно ближайший путь в Шем лежал мимо его замка. Он давно собирался познакомиться с Ариостро поближе, предпочитая не полагаться во вс1м на доклады шпионов, а составлять собственное мнение о ближайших соседях, да всё как-то находились более важные дела. Теперь же, как говорится, вроде бы и сам Митра велел. А если соседушка окажется не слишком неприятным типом – то можно будет и повеселиться от души. По-королевски. Посидеть с бочонком пива вечерком у камина, погонять дичь по окрестностям, благо сбор урожая закончен и можно не опасаться, что королевские забавы оставят какого-нибудь несчастного виллана на зиму без хлеба…
Впрочем, погостить в замке Ариостро Конану толком не удалось – на рассвете третьего же дня его там пребывания в замковые ворота постучался гонец, посланный Зиллахом в Тарантию.
***
Отбыть в Шем, правда, тоже получилось не сразу. Обрадованный столь быстрым завершением пути, гонец немедленно ускакал обратно, только сменил донельзя умученного коня на свежего из конюшен ариостровского замка. Но успел уверить «Великого короля Конана Канаха» от лица своего владыки в том, что почётный эскорт, достойный «великого короля», будет подан к воротам Малого пограничного форта не позднее, чем через три дня. Так как от ариостровского замка езды до расположенного на самой границе с Шемом Малого Форта было не более одного, от силы двух дневных переходов, да и то если лошади хромые, ногой за ногу цепляются, — Конан действительно мог не торопиться. Гонец же, если поспешит, будет там уже к обеду. Но то – гонец, ему положено лошадей загонять. Конан же выедет послезавтра, с утречка пораньше, за день верхом как раз управится. Служанок же и прочую обузу можно уже завтра отправить в повозке, под охраной гвардейцев – пусть переночуют на постоялом дворе, за верховыми они всё равно не угонятся, а тащиться со скоростью полудохлой клячи самому Конану как-то не пристало. Атенаис будет рада – она не любит ездить верхом на дальние расстояния. Охота или короткие прогулки – дело другое, тут ей равных нет. Хотя за последний год Лайне и пыталась не раз оспорить превосходство старшей сестры, но в верховой езде ей пока что этого не удавалось.
Лайне.
М-да…
Вот с Лайне могут возникнуть проблемы…
— Слезь оттуда немедленно! Я кому сказала!!!
Конан никогда бы не подумал, что шипеть можно настолько визгливо. Интересно, кто это из Ариостровских придворных дам такой… талантливый? Стараясь не шуметь, он осторожно выглянул за угол. И с трудом удержался от раздражённого вздоха – талантливая дама оказалась принадлежащей к его собственной свите. Ингрис, баронесса Ользе, будь она трижды неладна! Не удивительно, что он сразу её не узнал – в его присутствии она говорила настолько приторно сладеньким голосочком, что из него, пожалуй, можно было делать сироп даже без предварительного выпаривания. И по настоящему удивительным казалось то обстоятельство, что во рту её ещё оставались кое-какие зубы – давно ведь почернеть и вывалиться должны были, от такой-то сладости! Конан трижды проклял тот день, когда поручил именно этой подколодной змеюке обучение своих дочерей подобающим манерам. Не то чтобы старая мегера не знала дворцового этикета или сама обладала манерами неподобающими, просто… как бы это получше объяснить… Она, пожалуй, слишком хорошо знала эти самые манеры…
А, с другой стороны, – что делать? Не в Киммерии, чай, растут, должны же дочери славного повелителя Великой Аквилонии владеть куртуазным обхождением!
Однако в настоящее время обхождение самой Ингрис особой куртуазностью как-то не отличалось. Как, впрочем, и внешность – высокая причёска сбилась на сторону, маленькие глазки злобно сощурились, поджатые губы, и без того тонкие и бесцветные, вообще превратились в еле-заметные ниточки, а на перекошенном лице даже сквозь толстый слой пудры проступили красные пятна. Конан понял, что зря затаивался. Он вполне бы мог топать, как диковинный зверь-элефант особо крупного размера, дышать полной грудью и даже, пожалуй, ругаться в полный голос – баронесса его всё равно не заметила бы. Не до того ей было. Запрокинув трясущуюся от бессильной ярости голову, она продолжала визгливо шипеть, с ненавистью глядя куда-то под самый потолок:
— Слезай немедленно, гадина! Кому говорят, нергалово отродье?!
Конан тоже поднял голову, прослеживая её взгляд. Хотя мог бы и не напрягаться, поскольку заранее был на всю центуру уверен, что же именно он там обнаружит. Вернее, кого. И для этого вовсе не надо было обладать даром предвидения или обращаться к гадательным рунам, любой тарантиец в здравом рассудке…
И, конечно же, здравый рассудок оказался прав. Вот она, проблема – сидит себе на подоконнике узкого стрельчатого окна, ногами болтает. И опять, между прочим, в мужском костюме, а ведь сколько раз говорено было… Додумать Конан не успел – главная Проблема аквилонского двора, основной поставщик материала для сплетен и пересудов тарантийских кумушек, младшенькая и горячо любимая Лайне соизволила заметить появившегося из-за угла коридора отца. Обрадовалась, просияв восторженной улыбкой. Взвизгнула от избытка чувств, взбрыкнула ногами и замахала над головой перепачканными ладошками.
И – спрыгнула с подоконника высокого стрельчатого окна.
Находящегося, между прочим, под самым потолком, на высоте, раза этак в четыре превышающей человеческий рост…