Снег искрился, переливался, весело хрустел под ногами. Натоптанная тропа вилась от селища до речки, а там тонкою лентой поле опоясывала да на опушке пряталась. Легко бежалось по примятому снегу, радостно. Зимерзла ланиты до алости рябиновой расцеловала, да шубейка на заячьем меху, тафтой поверх шитая, лучше печи в доме отчем согревала.
И что ей тогда в лесу заснеженном понадобилось – сейчас и не скажет точно, то ли просто погулять захотелось. Не любы ей, как сестрам, забавы людские зимние, а по душе так походить, побегать по полсти снежной, деревами полюбоваться в кафтанах длиннопятых, что горят да переливаются узорочьем драгоценным, или послушать, как ветки трещат под тяжестью шапок белых, или поглядеть, как подо льдом речка зимует. То ли к старой ведунье за травою от болести нутряной спешила, скрутила соседа ихнего лихоманка-грудница, с лавки другую седмицу подняться не может, кашлем мается. А послать-то и некого, ребятишек трое, старшой токо-токо бегать по двору навострился, а меньшенькой и вовсе еще ползает, а суженая его на Велесовы дни (1-6 просинца, января), четвертым разродиться должна, а то и двойней, очень уж живот велик, где уж ей через поле да по лесу гойсать. А может и еще дело какое было, да только не добежала она даже до речки, перенял у самого бережка Гордятов мальчишка, что Дивляном звали. Стоит, от бега скорого слова вымолвить не может, видно, через лаз в тыну из селища выскочил да по корчам дорогу срезал, и как только ноги не поломал.
Давно к ней Дивлян приглядывается, на Ярилин день через огонь разом прыгать звал да затем к Лелиному дереву идти. Шестнадцатая весна парню, крепок и собой хорош, любая бы девка селищанская, не задумываясь, за него пошла. А он, надо ж такое учудить, Деву Речную полюбил, да так, что и с сестрами ни разу не спутал. Да только не ведал, не гадал, что отец ее был из рода человечьего, а матерью — Вода Бегучая.
То теченье реки между двух берегов
И не знает преград, и не знает оков.
И не ведает, как повернуть можно вспять.
И его не унять, невозможно унять
И будет рыдать
Не вдова, не жена
Уберечь не смогла
И чья тут вина
Всю полынную горечь
Собрать по утру
И испить до дна
Что живу – не живу
Эту песню, что, подобно реке веснавой, разлилась по градам да селищам, сложил ее отец. Едва живого воина в доспехе разбитом да окровавленном в реку бросили умирать, нипочем бы ему не выплыть, коли б не вода бегучая. Вынесла на бережок, раны омыла. Да, видно, гуляла Леля недалече, злую шутку с сестрицей названною сыграла. Полюбила Вода Бегучая человека смертного, у Марены вымолила, выходила, силу живую дала, женщиной человеческой оборотилась, жили они в счастье да милости с весны по осень.
А там пришло время Воде Бегучей спать под одеялом ледяным, уж и речка Зимерзлой вся скована, лишь промоина небольшая осталась, где ключ живой бьет. И то день ото дня меньше становится, края ледяными путами стягиваются. Да и тяжко Воде Бегучей по морозу ходить, грудь обручем ледяным перехватывает, руки-ноги цепенеют, повиноваться не желают. Была крепка любовь, однако терпеть больше муки такие мочи нет. Вот и сошла как-то Вода Бегучая в колыбель свою речную, спать до весны. Хотел человек следом за любой своей броситься, думал — утопла она, и ему свет не мил стал. Да приметил кто-то, переполох поднял, люди добрые из-подо льда вытянули, от кончины неминучей сохранили.
Да только больше Вода Бегучая не видела человека своего. Воем он был, дважды от смерти на дне речном уберегся, да видно голову свою на земле сложил неведомо где. А песня осталась, по людским дворам рекою веснавой разлилась. Да легенду красивую о любви Воды Бегучей и воя ратного от гудцов перехожих услышать можно, а они знатные баечники да блядословы (вруны). Да и те не ведали, что Вода Бегучая с весны по осень меж людьми живет, трех дочек растит, старшую Деницей кличут, Девой Криничной, среднюю Дезерой, Озерной Девой, а младшую Дериной, Речной девой. Хоть имена такие у дочерей и повинуется им вода беспрекословно, да только в отца все пошли, крови в них горячей больше, чем воды чистой.
То теченье реки да по серым камням,
Да по черной земле, что стенает от ран.
То теченье реки, да с живою водой
Все уносит, уносит беду за собой.
Разбивает река
Все дороги, пути.
Ой, круты берега,
Что следа не найти
Разливает река
Слезы, горечь, удел…
Ой, ты яра река,
Где предел-передел.
Давно Дивлян к ней присматривался, уж и Гордята приходил девку за сына своего звать. Да только получили сестры от матери в дар не только послушание вод, но и право полюбить одного-единственного человека. А этот паренек с выгоревшими до белизны на солнце волосами умел слышать лес и понимать плеск реки, но она знала — не был он тем единственным. Да и приглянулась-то ему девка пятнадцати солнцеворотов от роду, а как вызнает, что она Речная дева, как есть загубит, и места мокрого не оставит.
— Беда! Беда! Сестрица твоя Избору отмолвила, а тот ее ведьмой крикнул! К полынье повели! – Дивлян еще договаривал торопливо, глотая слова. А она уже с места сорвалась, до полыньи бежать.
— К-куда?! – парень следом бросился, поскользнулся, ударившись коленом об лед, выругался зло, но все ж успел за руку перехватить прыткую девку. – Куда?!
— Сестричка-а-а!.. – захлебываясь криком, Дерина билась да вырывалась, сколько силы было, но Дивлян держал ее крепко.
— Бежать тебе надо и сестре твоей! — парень встряхнул обезумевшую от горя девушку. — Бежать, понимаешь! И тебе и сестре твоей! Как бы дело не обернулось, бежать надо!
— Дери-и-ина-а-а! – путаясь в подоле длинной домашней рубахи, по тропе неслась Дезера, простоволосая, неодетая. Как услышала весть страшную, так в чем была за сестрою младшей и ринулась. Подбежала, упала на колени, в плаче зашлась. Дивлян торопливо снял однорядку отцову старую, что сам нынче донашивал, девке на плечи набросил. Хоть и горе лютое, а сляжет от хвори – легче не станет.
Хоть и в один день девки на свет появились, да Деница все ж старшей считалась, оттого и рассудительнее была и девочкам мать, на зиму в сон уходящую, заменяла. Стояла она у полыньи босая, рубаха изодрана, да холода не чуяла. Думала, как от сестриц беду отвести. Народу собралось немало, а за спинами прочих Избор отирается, что навет лютый бросил, очей ото льда искрящегося поднять не смеет, лицо наискось оцарапано. То она ногтями постаралась. Избор попервоначалу по-хорошему к ней ластился, а вот удумал силой взять. Сманил от гульбища подале да повалил на снег глубокий, одежу срывать стал, не терпелось ему добраться до тела ее белого. Вырваться сумела от обидчика, тот что ни шаг в снег по пояс проваливался, на слом головы в лес побежала, боль да обиду свою выплакать, а нет бы к селищу, может, и спаслась бы и от принужденья и от изветчика.
У ворот ее поджидал весь люд селищанский от мала до велика.
— Ведьма!
— Ведьма! Это она мне животину стравила!
— Это она мне дитенка сглазила!
— Это она мне летом позапрошлым корень тирлич-травы на порог бросила!
— Это она на меня порчу навела! Ведьма!
Не сразу уразумела Деница, что все то про нее говорят. Стравленная животина была конем, разменявшим второй десяток, и о его почтенном возрасте знал каждый селищанец. Дитенка вовсе не сглазили, просто отец его с угощенья возвращался, меду перебравши, да в нечаянности на ребенка ползающего и наступил, покалечил не особо сильно, только ручка до сих пор как мертвая висит, крику было, как жена мужа своего поленом по двору гоняла. Корень был не тирлич-травы, а пустозелья обычного, ребятня забавлялась, вот из озорства в дверь и закинула. А у мужичка того голосистого немочь не от порчи случилась, а от того, что тайком от жены к Смиляне бегать повадился, да не угодил, знать, чем-то, вот девка его и приласкала коленом промеж ног, всем подруженькам потом пересказывала, как Жихарь от нее вприсядку улепетывал.
— Отвечай, ведьма, признаешь ли ты, что сотворила те злодеяния, что люди сказывали? – с двух сторон подступили, схватили за руки, ударили пару раз по лицу, чтобы в себя пришла.
— Не ведьма я! Не ведьма! — не смогла Дева Криничная до селищанцев докричаться, будто не знали они ее от зыбки самой, будто не с ними радости и горести делила, будто не они трем девкам-сиротам помогали. Хоть и заботилась Вода Бегучая о детках своих, но пред прочими людьми запретила мамой называть, велела теткою величать, что сироток как седмица вольная проведывать заходит, а к себе не берет оттого, что и своих прокормить нечем. Так всем девочки и сказывали, а то мало ли что люди удумают.
— Не ведьма я! – от крика звонкого голос сорвала, лишь шептать чуть слышно могла, пока к проруби вели.
— А вот и прознаем, кто ты есть! – злобно приговаривал Избор, вперед протолкался с веревкою новою, принялся спутывать девушке руки да ноги, хорошо вязал, веревки не жалел. Склонился, будто узлы проверить, на ухо зашептал, — Коли будешь моей, скажу, что оболгал по кривде. Пусть бить станут за извет, авось до смерти не забьют. Я ж тебя не обидеть хотел, к Лелиному дереву бы пошли…
Извернувшись, Денница плюнула в рожу расцарапанную, ненавистную. Отшатнувшись, Избор ногой столкнул связанную девушку в черную воду проруби.
— Ма-а-ма-а! – плеск заглушил хриплый шепот. Коли б захотела Дева Ручья, вынесла б ее вода речная на поверхность, да ежели выплывешь — ведьмой признают, заживо сожгут или лошадьми разорвут. Раз не приняла речка-матушка, значит, вина великая. Колыхнулась черная вода и успокоилась. Забрала к себе Вода Бегучая дочь свою старшую.
Они притаились за огромным дубом-выворотнем, что корнями еще за бережок цеплялся, а ветвями на дне речном возлежал. Хотели его как-то селищанцы себе на надобности порубить, да русалок побоялись, издавна проказницы водяные дуб сей приспособили под игрища разудалые. Так-то они вроде мирные, зазря не обижают, ну сведут парня какого в неделю русалочью, так то девка озаботиться должна, оберег дролю своему полынный сготовить да на шею надеть, рубаху нарядную русалкам подарить. А за дуб девы хвостатые и осерчать могут, а ну как мстить примутся. Лучше не тревожить лиха, так-то оно вернее будет.
Дивлян молча грыз костяшки пальцев, ох, зря он согласился на уговоры сестер до полыньи идти, зря на слезы девчачьи повелся. А как не выдержит которая на смерть сестры единокровной глядеть, рыдать примется. От полыньи отсюда близко, враз крик услышат, сбегутся. Один-то он, может, и успел бы ноги унести, а с двумя девками разве убежишь. По-разумному, надо было хватать обеих в охапку, да пока селищанцы ведьму в полынье топят, в дом заскочить, одеться потеплее да снеди какой захватить и шагать, пока ноги не посбиваешь, куда глаза глядят. А по-иному, ежели б его брата убивали, неужто он сам бы не пошел поглядеть, не помочь, так попрощаться, да знать, с кем потом сквитаться надо будет.
Не кричать, не голосить сестры даже не думали. Здесь много было снега, а снег – та же вода, только заснувшая. А любая вода покорна Девам. Искрящиеся хрусталики зимней воды мгновенно пересказывали Дезере и Дерине все, что говорилось около полыньи. Сестры понимали друг друга без слов, две держались за руки, а до третьей было с четверть версты. И даже когда разошлись последние круги по черной воде, младшие еще слышали прощальные слова старшей. В отличие от своей матери, они не могли, вернувшись в воду, весной, летом или осенью выходить на землю в человеческом облике. Они становились водой, водой, которая все видит, все знает, все помнит, но уже ничего не может чувствовать.
А потом вокруг сестер пугливым хороводом закружились снежинки, и осели каплями прозрачной воды на бледные лица, прочерченные дорожками слез, на дрожащие персты. Старшая сестра отдала младшим свой дар, дар послушной воды, и последнюю просьбу.
— Ведьма она!
— Да какая ведьма! Была б ведьмой, не утопла бы!
— Да никогда не была она ведьмой, это ж надо сподобится вымыслить такое!
Быстро темнело, селищанцы еще малость померзли, потоптались у края затягивающейся льдом полыньи, да и разошлись по домам. Сестры подошли к полынье, перепугав успокоившегося было Дивляна. Однако обошлось, девки, зачерпнув по пригоршне воды, медленно провели дланями от чела до шеи, снова опустили сложенные ладони в воду, подержали немного, имя чье-то сказали.
Выполнив последнюю просьбу сестры, Дерина застыла, как в мороз трескучий застывает вода. Дезера обняла сестрицу за плечи, прочь повела, уговаривая как дите малое. Лишь долгое время спустя опомнилась Дерина, замечать, что вокруг творится, стала…
…А Избор вскорости в ту полынью сам бросился — в воде любой, будь то речная, криничная либо озерная, виделся ему лик Денницы, наветом погубленной, и ее глаза глубокие да черные, как зимняя вода…