Промеж татей Орген жил уже почитай двенадцать зим. Поначалу Рагдай да Важдай в обиду особо не давали, а в скором времени мальчишка навострился не огрызаться на пинки и плюхи, а бить в ответ, да так крепко, что тати паренька равным себе признали, даром что почти всем по годам он в сыновья годился. На татьбу ходить — ходил, только вот ни разу на неоружного меч не поднял, в селище разор не учинил.
— А помирать аки шпыню шатучему… — прошептал с насмешкой горькой. А пуще обида захлестнула оттого, что вешать его не кнесовы люди станут, а Рагдай…
Орген уж и сам не ведал, кто ему Рагдай. То ли кровник, то ль приятель, то ли казатель, то ли и вовсе брат названный. Холодную, злую месть, от которой человек живой, словно мертвый становится, ничего не ощущая, понемногу вода студеная от снегов талых по весне смыла, снесла прочь. Боль хоть и осталась да жгла изнутри, однако так люто уж не мучила, терпеть можно. Было слово, сказанное мертвым родичам на пепелище после ночи купальской. И было понимание, что не пришло еще время за обиды посчитаться. А коли вздернет его Рагдай на веревице пеньковой, то и никогда уже не придет.
— Поднимайся давай… Аль подсобить? — спросил наемник.
Встать самому не вышло — Рагдай за ворот, как кутенка, поднял, руку себя на плечо закинул, так и доволок до сосенки разлапистой. Кривоватое деревце, зато сучья уж больно удобно расположены, крепкие, от земли сажени две. На одной ноге особо не устоишь, однако Рагдай не мешкал, петлю скользящую навязал ловко, да со второго раза через ветку и перекинул. Ратник кнесов коняшку подвел, из телеги выпряг, хотя особо не заморачивался — рубанул мечом по упряжи. Рагдай усмехнулся: кому ж охота тянуть, напрягаться. Привязал конец веревки к болтающемуся на шее хомуту, по холке лошадку погладил: «Знал бы ты коник, чего я удумал, так не стоял бы так смирно.» Петлю расправлять принялся, чтоб надевать сподручнее было.
— Пошто тянуть-то? — недовольно прошептал Орген. Всего и делов-то: вервь натянуть на раз-два. Хотя, ежели без лжи, то в ирий он не слишком торопился. Хотелось и слово сдержать, и с Рагдаем силой помериться, да и просто под небом погулять. А так… что он в жизни-то своей короткой видел: селище да шайка татей.
— Слышь, — окликнул Рагдай старшего, а в голосе веселье злое, — даришь, значит, жизнь мне да на службу к себе берешь? Али я в чем обмишурился?
— Все правда, — степенно кивнул воевода.
— Коли так… — Наемник действовал молниеносно: подсадил раненого парня на коня, свистнул сквозь зубы, подражая свисту кнута. Лошадка понятливой оказалась, резво с места взяла. Рагдай едва веревку перерезать успел. Орген тоже не сплоховал, кое-как распутал плетеные косицы, стягивавшие перекрученный, леший ведает как, хомут, поднапрягся чуток и скинул его. Лошадка вздохнула вольготней без опостылевшей деревяшки, уже изрядно натершей шею, и поднажала.
Ратники опомнились быстро, кто к лошадям кинулся, их в обозе десятка четыре было вместе с запряженными в телеги, кто пехом в погоню припустил. Изощренная ругань воеводы только подстегнула.
На лошаденке, привычной неспешным шагом волочить повозку, далеко не уедешь, да и быстро тоже не получалось. Орген смекнул это мигом, подогнал коняшку пяткой в бок, ногу раненую с трудом через холку перекинул, оттолкнулся и прыгнул. По той стороне дороги овраг глубокий тянулся, покуда по склону катился, все камни ребрами пересчитал. Силы хватило лишь на то, чтоб заползти под счерневший от дождей да ветров выворотень, а потом накатила тьма…
Тьма, перерезанная рябью бледно-желтых пятен. Одно из них вдруг стало расти, и превратилось в дорогу лесную. Увидел Орген ратников, тяжело дышащих да оцарапанных, видать, лошадку отловили да все кусты ближние облазили. Воеводу увидел, тот за нерадивость кому-то из своих воев в морду кулаком бил. И Рагдая… Лежал наемник на земле связанный, а кнесовы люди ногами его пинали, злость срывая. Старший склонился к Рагдаю, вопросил чего-то, а получив ответ, разгневался пуще прежнего, махнул рукой. Ратники услужливо подхватили пленника, подняли, петлю на шею накинули, веревку натянули. Взмыл наемник под самый сук, задергался в марениной пляске. Как содрогаться перестал, выждали чуток да опустили на землю тело мертвое, из петли вызволили, как-никак перед смертью успел тать роту принести, так что вроде он и не тать уже, а ратник.
Серчал воевода, правда, на себя серчал, — что обоих на службу не позвал, пошли бы, никуда не делись, какая разница наемникам за чьи деньги мечом махать, — а доставалось ратникам, что торопливо засыпали мертвеца землей…
— Вот уж сволочь так сволочь… Не мог разве по-людски костер сложить… — услышал Орген хриплый голос наемника. Оглянулся — Рагдай поруч стоит, белый весь как снег студеньский. — Как-то меня уже отдавали матери-Макоши… да только дважды Вил не провести… Прости, парень, за зло, что от меня терпел… — Повернулся наемник и прочь пошел, с каждым шагом все больше в дымку туманную погружаясь. Орген, чуть подумав, двинулся следом. — А ты куда собрался? — Рагдай обернулся, неведомо как услышав бесшумные шаги своего ученика. — Рано тебе… Пшел…
Бить наемник умел. От удара в подбородок Орген отлетел сажени на две, но вместо того, чтобы на землю шмякнуться, снова провалился в густую, как сметана, темноту…
На раненого, что в беспамятстве в овраге валялся, мальцы из селища лесного наткнулись. Один подле бдить остался, а меньшого за старшими отправил. Коли живой человек — бросать подыхать негоже, а коли мертвый — как же без крады оставить. За такое и боги осерчать могут, да и наслать беды-напасти.
Умелый знахарь в селище жил, и травы ведал, и руки откуда надо росли. За пяток седмиц п найденыша худо-бедно на ноги поставил. Ходил тот потихоньку, на палки опираясь, хоть нога порубленная болела до сей поры, к досочкам оструганным примотанная. А ведь мнили мужики, что сдохнет шпынь по дороге и придется им за топоры браться да лесины на краду рубить. Плох совсем был, еще и огневица грызла его. Одно только ладно, что штаны да рубаха к ранам присохли да тем самым руду и придержали, не дали всей вылиться. Пусть и чуть живого, однако довезли до тына родимого, тут уж знахарь над ним хлопотать стал. Парень-то с норовом оказался, лишь плечо чуток поджило, как меч свой потребовал, принесли клинок, а он тут же и принялся, сидя, крутить его, руки разминая.
У селищанцев Орген не загостился, оправился от ран и сразу в путь-дорожку засобирался. Боялся он, что ратники снова искать его примутся. Не за себя дрожал, за людей добрых, что его от верной смерти выходили да приют дали. Тех, кто с татями знается, не щадят: кнут да дыба. Милости ни бабам, ни девкам, ни ребятишкам малым не будет. Вот и шел куда очи глядят, не ведая толком — ищут ли его или уж давно плюнули: мало ли беглых по дорогам промышляет. Раньше ли позже прибьется к шайке какой, все одно виселицы не минет…
Однако покуда до веревки не дошло. Были постоялые дворы, шальные драки, кошели полные гривен взамен за пролитую кровь. Пришлось парню подряжаться и в кнесовой дружине, и в вольной рати. Наемнику все равно за что серебрушки получать: за взятый на копье град или за всаженный в спину нож…
…Почти четыре коловрота Орген шатался по трактам, подряжаясь на любое дело: то ли гостя торгового сопроводить, то ли с обидчиком чьим на божьем суде разобраться, то ли просто кому морду набить, проучить то есть. Выучка Рагдая не раз спасала ему жизнь. Там, где другие наверняка сложили бы головы, молодой наемник отделывался лишь порванной шкурой. Царапины заживали, а слава об удачливом бойце, словно заговоренном от меча да стрелы, широко разлетелась по дорогам да постоялым дворам. Только трудно было признать славного воя в угрюмом, нелюдимом юнце, что упорно избегал наемничьих ватажек да дерзко отваживал тех, кто пытался к нему в напарники набиться.
— Недолог век наемничий, а всяк его норовит укоротить, — приговаривал под глоток крепкой медовухи Гунарь, еще десяток коловротов тому он верховодил большой, почитай с полсотни мечей, ватажкой, а нынче однорукого старика привечали да угощали лишь из жалости. Вот и кормился он тем, что ковылял от двора до двора да сказывал о подвигах ратных, безбожно привирая да приукрашивая. Доводилось и Оргену слушать складные побасенки старика, оттого он и не возражал, когда калека подле на лавку присел. Молча придвинул миску с пережаренным мясом, кивнул девке, чтоб принесла еще кружку. — А мы-то и сами рады башку дурную за медяху под меч подсунуть.
— Полно тебе, старый, — хмуро протянул Орген. Речи старика нагоняли смертную тоску, а велеть ему заткнуться язык не поворачивался.
— Уж больно крученый ты парень, — сокрушенно вздыхал старик, неловко наполняя из кувшина берестяную кружку. На многажды скобленную ножом столешницу скатывались золотистые липкие капли. — А такие только Перуну по нраву, вот он забирает вас скорейше в свою рать могучую.
— Чего ж ты мне смерть пророчишь? Вроде никакой обиды я тебе не чинил, — Орген и сам не ведал: то ли осерчать на такие слова, то ли за похвалу принять. Чай, Перун под длань свою неумех звать не станет.
— Окстись, парень! — Гунарь аж подскочил, сплетая узловатые пальцы в оберегающий от худого знак. — Я… да разве я… разве могу Марену накликать?! На кой мне сдалась эта девка белая?! — Старик возмущенно махнул рукой, уселся обратно, жадно отпил медовухи и почти спокойно молвил: — Я ж упредить тебя, дурня, хочу…
Орген равнодушно пожал плечами. Не впервой старик уговаривал его ходить с какой-либо ватажкой. Мол, полдесятка наемников вернее и работу найдут, и, ежели какой спор выйдет, убедительнее уговорят заупрямившегося нанимателя сполна расплатиться, да и мечом махать веселее, коли ведаешь, что есть кому спину прикрыть. А то неладно одному.
— Не ладно, если свои же нож под ребра сунут, дабы полпригоршни серебрушек сверх уговору себе в кошель ссыпать. Не ладно, если приятелю на глазах у тебя кишки на плетень наматывать станут, а ты ничем помочь не можешь. Не ладно, если тот, с кем хлеб делил да у огня одного грелся, бросит тебя посреди сечи, шкуру свою спасая, — говорил наемник, распаляясь все больше.
Гунарь зябко поежился. Правду ведь Орген сказывает — и такое бывало, где ж угадаешь. Так что неведомо, как лучше: то ли в ватажке пастись всякого, то ли на себя одного полагаться.
— Воля твоя парень. — Калека обиженно пожевал губами. – По тебе видно, спознался ты с белой девкою и не раз. Воля твоя, — повторил Гунарь, опираясь здоровой рукой, неловко выбрался из-за стола: пировавшие на длинных лавах мужики давно подзывали сказателя.