Говорят, что первый бой не забывается. Но я его не помню. Совсем. Только команду: «Вперед!» Хриплый голос командира впечатался в мозг, словно рифлёная подошва берца в свежевыпавший снег.
В той геолокации была зима, сильный мороз, и наши термокомбезы не справлялись с такой температурой. Почти каждый день кто-то обмораживал пальцы. Нас туда забросили «на пять минут: надо закрепиться на базе», а воевать пришлось почти три месяца. И отрезанными от доставок. Опытные парни научили обматываться бумагой под комбез, и тогда от каждого движения шуршишь, как новогодний подарок. Но тут или шебуршишь, или дохнешь от холода. Разведчикам приходилось хуже — хрен там бумагой утеплишься. На подмотки и поддёвки уже пустили всё: постельные комплекты, полотенца, одеяла. Ходили и посмеивались: мол, хорошо, что пайки урезаны до режима «жёсткая экономия», а то бы в свои, подогнанные под размер, комбезы не втиснулись со всеми этими обмотками.
Странно, я даже название планеты не помню. Только номер базы — семнадцатый. Командир, когда увидел нас — свежачков в новенькой выпускной униформе, — схватился за голову и ушел пить. Как сказал его зам: пока тихо, надо залиться, а то потом, как жарко станет, некогда по дуракам горевать. А мы тогда рвались в бой и хотели показать, как надо драться. Придурки, конечно. Повезло, что у нас командир был неправильный: обычно первыми ставят «пушечное мясо» — молодняк, который горит энтузиазмом и рвется в бой, наводя шухер и шорох. А следом идут бойцы, которые и выполняют задачу. Но наш, перед тем как скомандовать атаку, заявил: «Если хоть одна падла высунется вперед, то шкуру спущу со всех». Мы и не вылазили — нас загнали на самый безопасный участок, приказали контролировать периметр.
— Кого увидите — палите без разбору, потом разберемся.
— Господь узнает своих? — насмешливо откликнулся Эрлиш, самый отчаянный из нашего выпуска. И самый начитанный.
— А его здесь нет, здесь только ты и лучи плазмы. — Очевидно, командир знал это выражение. — Так что не рассчитывай, что после них тебя будет по чему узнавать.
Два дня было тихо. Мы дежурили, стояли свои вахты, сдавали рапорты. А потом был тот первый бой. И он ни капли не был похож на то, что происходит в тренировочном зале. Там как будто в ролевой игрушке, сделанной с высокой долей реалистичности. Двигающиеся фигурки, фонтаны крови, фантомная боль. А тут оказывается, что бежать по снегу скользко, кровь липкая и горячая, а лучи реально могут разрезать человеческое тело. Но самое страшное, что я вообще не помню: как бежал, в кого стрелял, что кричал.
Зато потом в казарме начался отходняк. Меня трясло — наверное, от холода. И в голове крутились мысли. Почему нельзя бросать в бой киберов? Почему нельзя договориться мирно? На кой хрен нам нужна эта планета с её грёбаной семнадцатой базой? Мне тогда сказали много умных слов. Ну, не только мне, почти все наши спрашивали примерно то же самое. Что производство одного киборга — дорогостоящий процесс и их следует использовать рационально. Что дипломатия знает слишком много условных и временных вариаций, но иногда надо показать силу — только под плазмой почему-то ложились не дипломаты, а пацаны после учебки. Что планета богата каким-то полезным сырьём. Только вот мне кажется, что тридцати семи нашим парням, которые пошли под плазму по приказу, а вернулись в герметичных пакетах, это сырьё без надобности.
Мне даже самому было интересно, как я выжил. Но спрашивать как-то постеснялся. Цел, не ранен — и ладно. Какой смысл разводить философию? А тем, кого после схватки принесли и сразу утрамбовали в холодильник, вообще уже поздно было что-то спрашивать.
Семнадцатая база стала кошмаром. Не знаю, за что дрались её защитники, но даже истинные камикадзе дешевле продают свою жизнь. Мы бы им ничего не сделали — нам нужен был только сам объект. Но после трех недель бешеных атак и схваток даже самый мирный из отряда готов был разрезать тех солдеров на куски, причем с особой жестокостью.
Хуже всего были дроны-невидимки. Хрен пойми, откуда на базе столько этих жуков завелось, но выпускали их партиями по три-четыре десятка и с начинкой. Бомбы взрывались на наших позициях, причем очаг взрыва огненной волной мог раскатиться на пять-семь метров. А ещё разлетающиеся осколки. Не понимаю, как можно напихать столько дряни в относительно небольшой контейнер и нагрузить им дрона — при их максимальной грузоподъемности в три килограмма? Но штука подлая — двое штатных врачей, приписанных к отряду, не справлялись с таким потоком осколочных ранений, а новые раненые появлялись каждый день. Вскоре многие просто сами стали доставать осколки и заливаться регенерантом или биоклеем. К докторам оттаскивали только с серьёзными ранами. А ещё мы все научились прятаться по укрытиям, как только слышался звук взрыва бомб. Громкий, резкий, пробирающий до позвоночника. И страх… потому что не знаешь, откуда прилетит следующий подарочек. И ещё приказ — экономить медкомплекты и лекарства.
На перевязочный материал стали рвать одежду: снимали нательные шмотки с убитых — комбезы сдирать взялись ещё раньше, чтобы самим надевать по очереди погреться, — а теперь мертвяков совсем голыми кидали в заморозку. Потом в холодильнике закончилось место — и мертвых порешили закидывать в мобильный утилизатор. Пепел проще хранить, да и родственникам несложно отсыпать по горсточке. А в один день относительного затишья мы даже опустошили холодильник — если за нами прилетит не нормальный корабль, а какой-нить мелкокалиберный десантный бот, то придется срываться только с боекомплектами… А оставлять своих этим как-то не хотелось. Мы подкатили блок утилизатора прямо к холодильнику, перетаскивали тела и ругались — застывшие трупы плохо запихивались в жерло, приходилось ломать. Свеженьких, только что убитых, загружать было намного легче. Может, это и цинично, но когда в любую секунду ждешь гудения дрона с грузом бомбочек, сам давно нормально не ел — на день выдают только разовую порцию еды — и руки как деревянные от холода, а колени подгибаются — то остается только шутить: «Потерпи, парень, щас нормально погреешься напоследок».
Наверное, защитникам базы тоже было хреново. Может, их прижало с припасами, может, тоже с медикаментами, но атаки дронов стали намного чаще. Эта шустрая херня не отслеживалась приборами, перемещалась быстро, и начало атаки можно было обнаружить, только когда слышал звук взрыва. Тогда по наушникам и летела команда «В укрытие!». Дрона можно было подстрелить, но когда его видишь — зависает эта штука в паре метров над тобой и выкидывает взрывающийся контейнер. Мы, пожалуй, тоже немного с катушек послетали, но в какой-то момент перестали прятаться, а просто начинали охотиться на дроны. И было интересно узнать, кто же окажется быстрее: твой луч плазмы или взрыв сброшенного контейнера. Жаль, что уже не было киберов — они бы лучше уничтожали «жуков».
Меня тоже сорвало. Надоело вгрызаться в ледяное крошево арматуринами и ломиками — нормальных лопат не было, и укрытия приходилось прокапывать любыми, более или менее подходящими железками. Надоело вжиматься в снег и чувствовать, как дрожит тело и ходуном ходят руки в ожидании следующего взрыва. Надоело гадать: зацепит осколками или пронесет? Надоело задыхаться в боксах — там, правда, теперь было посвободнее, но на время атаки вентиляцию отключали, а двери приходилось закрывать намертво. Надоело чувствовать себя живой мишенью, куском мяса, который собираются нашампурить… Когда загремели взрывы, я выбрался из укрытия, выпрямился и пошел. Мне хотелось, чтобы меня заметили дроны и подлетели ближе — пусть бы только приблизились и дали себя заметить. Тогда я подстрелил трех «жуков» — это был рекорд. Атака закончилась, и противник отозвал свои летучие бомбометы, но мне было мало — хотелось еще поохотиться, и я двинулся к базе. Остановили меня жестко: кто-то рванул за плечо, я, кажется, стал отбиваться. Впервые я почувствовал себя человеком, а не трясущимся говном. Если бы не парни, я бы тогда добрался до базы. Но парочка отрезвляющих ударов по морде надежно выбили чувство неуязвимости. Только больше я от дронов не прятался. Да и с каждым днем таких психов среди наших становилось все больше.
Утилизатор работал исправно, и после каждой атаки мы загружали в него тех, кому не повезло. А пока агрегат сыто урчал, можно было о его бока погреть руки и спину. Мы прижимались к утилизатору, грелись и иногда в шутку благодарили тех, кто нас, можно сказать, собой согревал. Особенно радоваться работающему утилизатору мы стали, когда в боксах батареи разрядились в ноль. Теперь вообще не работала ни вентиляция, ни обогрев. Связь тоже барахлила, а прорваться через блокаду не мог ни один транспорт. База отлично держала оборону — взять ее мы не могли. Теперь атаки дронов мы встречали не воплями «В укрытие!», а радостным: «Парни, готовьсь! Повеселимся!»
Противно было смотреть на раны в живот — тогда кишки выползали и доктор копался в этом месиве. Шприцев с обезболивающим почти не осталось, и приходилось держать раненых. Одного хирурга убило — осколками изрешетило все тело, когда он под огнем перевязывал пацана. Не успел ни спасти, ни спрятаться сам — несколько дронов сбросили свои грузы рядом с ними. У нас по связи тогда спрашивали, есть ли те, кто шарит в медицине. Потом стали по связи приходить запросы: добровольцы, кто поближе, подойдите помочь. Меня тоже несколько раз зацепило, а одна рана в плече даже воспалилась — зато я тогда почти не мерз, хотя рука не двигалась. Но стрелять можно и одной, а злость помогала не промахиваться.
Мы уже не верили, что нас вытащат. Мы не могли взять базу. И было как-то обидно просто лечь и сдохнуть. Приходилось экономить заряды. Но самострелы тоже случались. Один убиться нормально не смог — и командир его застрелил. И с таким решением остальные были согласны — нечего тратить лекарства и время на придурка. А дроны теперь прилетали каждые два часа. Кружили роем назойливых ос, шугали нас своим гудением, сбрасывали контейнеры. И через полчаса улетали: дозаправиться, захватить новые бомбочки. Мы настолько привыкли к этому гулу и шуму взрывов, что, когда «жуки» запаздывали, даже начинали беспокоиться…
А потом наступил предел. Больше нельзя было ждать: лекарств не было уже неделю, вчера закончилась провизия, да и батарей почти не осталось, а зарядить их было негде. И мы пошли в последнюю атаку. Никто ничего не говорил, даже приказов не было. Все и так было понятно. Либо возьмем базу, либо сдохнем. Но в бою был небольшой шанс сдохнуть быстрее и хоть с какой-нибудь пользой. Наверное, в той последней атаке мы были хуже киборгов, потому что шли и стреляли даже раненые, пока слушались руки и получалось передвигать ноги. Отступать было некуда, и сил ждать больше не было. Я не знаю, как мы сумели взять базу: голодные, измученные, почти без техники и с высаженными в ноль батареями… Мы голыми руками ломали вход в бункер и закрывались от жужжащих дронов телами своих же подстреленных ребят…
Из шести отрядов, каждый по тысяче человек, нас осталось всего сотни две или чуть больше. Считаться как-то не было времени. Была линия общей связи с жуткими помехами. Но когда мы шли по взятой базе — нами никто не руководил. Вспомнилось, как прятались и жались по укрытиям от дронов и мечтали, какие ужасы сотворим с защитниками базы, которые нам устроили ад. А теперь шли по светлым коридорам и вламывались в отсеки и просто расстреливали тех, кто был в серых комбезах. В нас не осталось ничего человеческого — киберы просто убивают врага, а не пытают и не наслаждаются болью поверженного противника. Когда территория была зачищена и мы сняли защиту, то первый по старшинству стал пробовать связаться с нашими, а остальные просто попадали спать. Не хотелось ничего, даже есть. Мы взяли базу…
Через десять часов за нами пришел транспорт. И было противно видеть выражение лиц тех, кто спустился нас забрать. Я, наверное, и сам бы плевался от отвращения, если бы стоял с полной батареей и в чистеньком комбезе с нормальной терморегуляцией.
Почти месяц нас приводили в чувство и попутно снимали показания. Держали в закрытых отсеках, вливали капельницы и допрашивали, проверяя на детекторах киберов. Было противно. Мы не предавали своих, ну и пусть нарушили некоторые правила, но ведь мы считали себя смертниками. У любого приговоренного есть шанс на помилование, а у нас его не было. Сейчас нас мурыжили долго и сосредоточенно, чтобы определить: герои мы или преступники. Поначалу я отвечал на вопросы, а потом стал посылать назойливых офицеров-дознавателей по дальним маршрутам. И жалел, что не сдох во время последней атаки на базу. Умереть было бы легче. И спокойнее.
Нас все-таки записали в герои. Выдали новые комбезы, вкололи зверские дозы каких-то препаратов, от которых тело было как вата и в голове шумело, и потащили на какое-то торжественное мероприятие для награждения. Мы молчали, рассматривали серые квадратики напольного покрытия. А горло сдавливало от ощущения, что этот пошлый спектакль никому не нужен. Формальность, которую надо отбыть. И забыть. Базу можно помнить. А вот это действо забыть — и поскорее. Мне не хотелось слушать, что было в речах выступавших. И даже получалось фильтровать ненужные звуки: спасибо контузии, накрыло взрывом на подступах к базе, но оклемался, — зато теперь мог сам добровольно проваливаться в липкую ватную тишину, в которой легко можно сознательно отключиться от звуков, перестать их воспринимать. И смотреть перед собой.
Из состояния транса меня выдернул звук взрыва. Тело словно само бросилось вперед — мысленно отдал себе команду уничтожить дрон… И только вырвавшись из строя и пробежав несколько метров, я сообразил, что здесь нет дронов. А есть скалящийся офицер с ракетницей, которая и хлопнула выстрелом. И от этого недоумка меня отделяет всего десяток шагов. Оттаскивали меня четверо. И вроде бы справились быстро, но того офицеришку я отделал неплохо — с пола его поднимали и уносили куда-то на носилках. А меня выволокли в какой-то грузовой отсек и заперли там. Потом долго таскали из кабинета в кабинет, и меня трясло от холода силовых наручников на запястьях. Даже несколько раз сканировали мозг. Со мной долго разговаривали, но я почти не реагировал. Говорят, раньше служебных зверей приучали к выстрелам, чтобы они не обращали на этот резкий звук внимания. Наверное, меня тоже приучили, но не игнорировать, а бросаться.
Было без разницы, что со мной сделают. Но психолог, к которому меня водили раз восемь, заявил: «Выпускать его в мирную жизнь нельзя, а лечить бесполезно». До завершения срока службы мне было еще полтора года. Ладно если бы комиссовали по ранению, но списывать из-за того, что слетел с катушек… Пожалели. Посоветовали уши затыкать, когда рядом стреляют. А смысл? Все равно эти взрывы намертво впечатались… в душу.
Когда меня конвоировали к новому месту службы, то на прощание подарили беруши. Качественные. Ни один звук не пропускают — так что можно надеть и слушать тишину, а не сознательно блокировать звук взрыва. А на мой вопрос: «Не боитесь, что я там могу кого-либо отметелить?» — криво усмехаясь, ответили: «А там все бешеные, добро пожаловать в отряд Сучьих детей, смертничек…»