…И вздумалось королевне на войну собираться
Марья Моревна: [Тексты сказок] № 159.
Бабушка долго отпаивала ее чаем с бальзамом собственного изготовления, пока наконец Маринка не пришла в себя и не начала немного соображать. А она-то считала себя сильной и бесстрашной! А тут расклеилась, как истеричная барышня! Вместо того чтобы думать о том, как спасти свою жизнь, думала только о смерти. Нет! Она не может умереть! Кто угодно может, а она — нет! Она еще не родила ребенка.
— Тебе надо к Волоху идти, — сказала бабушка, когда Маринка пришла в себя, — он знает, что нужно делать. И не жди до утра, к утру ты совсем с ума сойдешь и меня сведешь. Иди прямо сейчас. Он там и живет, в своей домушке. Говорят, с таких, как ты, он ничего не берет. К нему Лидия Анисимовна в два часа ночи побежала, когда ее Антошка пошутить решил. Так Волох ее принял, кофе-чаю налил, погадал и сказал, что сынок ее обманывает. И ни копейки не взял.
— Что толку от твоего Волоха! — процедила Маринка. — Такой же шарлатан, как и все. Денег на офис в городе не хватило, вот он тут и подъедается!
— Не скажи. Я не знаю, как он сам, а отец его, Веня Ляшенко, настоящим колдуном был. Я с ним в школе училась. Он еще пацаном такие фокусы нам показывал! А вырос — врачом стал и волшебные свои штучки втихаря применял, тогда не поощрялось это. И сыну, Юрке, видать, опыт передал.
— Он же Волох. Как его там, Мстислав?
— Ну кто ж к Юрке Ляшенко за колдовством пойдет? Красивое имя придумал, молодец. Ты сходи к нему, не гнушайся. Если сам не поможет, то совет какой даст. Если бы он денег просил — это одно. Мог бы и обмануть. А за бесплатно-то зачем обманывать?
Маринка покачала головой:
— Ради имиджа, бабуль.
— Сходи, говорю. Что ж сидеть здесь и изводиться?
— Схожу, — угрюмо бросила Маринка. Действительно, надо же что-то делать! Начать хоть с этого Волоха. Если его отец и вправду был колдуном, он может подсказать, к кому пойти за советом.
Несмотря на свое скептическое отношение, бабушке Маринка верила: старушка прожила большую жизнь и опыта скопила немало. Да и из ума еще не выжила, соображает не хуже самой Маринки, если не лучше. Что же до суеверий, то тут бабушке равных не было. Маринка еще маленькой была, когда бабуля на Кашпировского с Чумаком в телевизор плевала. Дурят, говорила, народ, и деньги гребут лопатой — никаких способностей у них нет.
— Погадай мне лучше сначала, на воске, — попросила Маринка. Гадала бабушка так, что все сбывалось. И свадьбу она Маринке нагадала, и развод.
— Ну… — старушка растерялась, — не время сейчас.
— Самое время. Давай. Я тебе свечей восковых когда привезла? Уже полгода прошло, а ты так ни разу ими и не пользовалась. Знаю я, чего ты боишься, гроб ты боишься увидеть! Так не бойся. Я и так знаю, что умру.
— Смотри, Маринка. Сама напросилась! Сейчас как увижу что, опять выть начнешь и по полу валяться.
— Не начну, — Маринка сжала губы.
Бабушка поднялась и начала собираться.
— Ладно. Пошли в баню тогда. В бане все гадания верней. Что расселась? Иди, дверь открывай, свет зажигай, пока я собираюсь.
Маринка кивнула. Пусть будет гроб. А если нет? Нельзя же вот так, совсем без надежды? Она вышла во двор. Нет, она не умрет. Это невозможно. Темнота и холод вокруг снова разбередили с таким трудом успокоенные нервы. Что это? Чья-то злая воля? Или просто предсказание? А может, гипноз? Интересно, можно с помощью гипноза убить человека? Просто внушить ему, что он умрет? Если это гипноз, надо ему не поддаваться, не верить, и все! И тогда смерть пройдет мимо. Говорят, те, кто по-настоящему хочет жить, не умирают. Умирает тот, кто сдается. Маринка не станет сдаваться, она будет бороться до конца. Вот сейчас бабушка нагадает ей ребеночка, и все сразу станет ясно.
— Ну? — бабушка вышла на крыльцо. — Что стоишь-то?
— А ты все уже собрала?
— А долго ли!
В бане было сыро и свежо. Маринка включила свет, но теплей от этого не стало. Нет, она не будет думать про холодные могилы!
— Садись лицом к двери и не смотри на меня, — велела старушка.
— Да уж знаю, — Маринка подвинула к себе лавку и села на нее верхом. Она еще маленькой девочкой с замиранием сердца ждала результатов бабушкиных гаданий. Ей каждый раз хотелось обернуться и посмотреть, что же за ее спиной делает бабушка, но она мужественно сдерживала свое любопытство — ведь иначе гадание окажется неверным. И заговоры свои бабушка шептала тихо-тихо, так что нельзя было разобрать ни слова.
Она слышала, как чирканула спичка, и по маленькой парной пополз резкий запах серы. А потом появился слабый запах пчелиного воска — бабушка никогда не гадала на парафине или стеарине, только на настоящем пчелином воске, растапливая его в предназначенной для этого ложке. И стакан у нее был специальный, с толстыми гладкими стенками. Она говорила, что это горный хрусталь, но Маринка несильно в это верила. Однако стекло было чистое как слеза и красиво звенело, если к нему прикоснуться чем-нибудь металлическим.
Горячий воск булькнул, и Маринка замерла. Вот сейчас. Еще минута — бабушке надо самой расшифровать то, что она там увидела, и только потом рассказывать об этом внучке. Ну что же она так долго молчит?
— Бабуль? — робко спросила Маринка, сосчитав до тридцати.
— Тихо. Не мешай… — прошептала старушка.
Маринка еще раз сосчитала до тридцати, на этот раз более поспешно, и протянула:
— Ну?
— Смотри. Гроба я не вижу.
Маринка радостно подскочила и кинулась рассматривать стакан. Воск разлился широкой причудливой фигурой.
— Рассказывай.
— Веночек вижу. Наверное, к свадьбе, потому что переплетение тут такое интересное, знак соития.
— Чего?
— Смотри, почти правильный ромб, а в нем — точка. Символ засеянного поля.
— Ты мне мозги компостируешь! — пробурчала Маринка. — Ты нормально говори.
— Ладно. Нормально скажу, — рассердилась бабушка, — замуж ты выйдешь, забеременеешь и ребеночка родишь.
Маринка вздохнула:
— Ты мне врешь.
— Посмотрим, — бабушка упрямо сжала губы, — я тебе всегда правду говорила.
Нет, на этот раз бабушка правды не говорит. Глаза у нее печальные, сама вот-вот расплачется. Маринка почувствовала, что сейчас не выдержит, и выскочила из бани. Сколько времени? Половина шестого? Прекрасно. Она прямо сейчас поедет к этому Волоху. Пусть он ей погадает, если не сможет помочь. Веночек не только символ свадьбы, но и похорон.
Она забежала в дом за ключом от сарая и на крыльце столкнулась с бабушкой.
— Ну? Куда ты такая понеслась?
— К Волоху к твоему. Сама же советовала, — прошипела Маринка.
— Ты что, по темноте такой на велосипеде ехать хочешь?
— Да! Не пешком же мне туда тащиться!
Бабушка покачала головой и ничего не ответила. Она знала, что с Маринкой спорить бесполезно.
Маринка запрыгнула на велосипед и рванула вперед, как будто от ее скорости зависело, жить ей или умереть. Конечно, бабушка хочет ее успокоить, это понятно. Но вдруг?.. Маринка готова была поверить, будто бабушкины гадания сбываются не потому, что она правильно умеет толковать расклады карт и причудливые восковые фигурки, а потому, что ее слова обладают волшебной силой. Как гипноз. Ведь не нагадай ей бабушка развода, она бы еще года три размышляла, стоит разводиться или нет. И когда выходила замуж, случилось то же самое. Маринка не думала, соглашаться или нет. Нагадали — значит, надо выходить замуж.
Пусть ее слова сбудутся. Пусть бабушка окажется сильней всех предсказаний и гипнозов на свете! Маринка почувствовала, что сейчас расплачется, запрокинула голову, подставляя лицо ветру, и сильней нажала на педали. Не хватало приехать к Волоху зареванной и несчастной. Нет, она приедет к нему сильной и готовой бороться.
Волох не спал. Маринка из-за забора увидела свет, пробивавшийся сквозь темные занавески. Она подъехала к «Юноне» со стороны реки, там, где ограда ближе всего подходила к его «домушке». Домик колдуна она рассмотрела еще летом, потому что часто ездила этой дорогой купаться, только никогда бы не предположила, что обратится к нему за помощью. Рядом с домиком красовалась дыра в металлической ограде, стыдливо прикрытая грязной доской. Маринка пролезла внутрь, бросив велосипед у дороги.
На ее стук в окно колдун отозвался сразу. Неожиданно она оробела, и ей снова захотелось плакать. А если он не сможет ей помочь, а только обманет? А она поверит, она сейчас готова поверить в любую ерунду, лишь бы эта ерунда дала ей надежду. В домик колдуна Маринка зашла, стиснув зубы, чтобы не разреветься. Хорошо, что он ничего у нее не спрашивал, иначе она бы точно не выдержала. Да и змея, сидевшая в аквариуме, добавила ей остроты ощущений. Ей не хватило сил даже удивиться, когда она увидела, что колдун не один, а вместе с ним в комнате сидит и пьет чай ее давешний спаситель, ботаник с мальчишескими глазами.
Колдун не гладил ее по голове и не утешал, а сразу, с места в карьер, перешел к делу. Как ни странно, Маринка начала успокаиваться, едва оказалась в обществе двух мужчин, на полном серьезе обсуждавших «поимку» перелет-травы. Она поверила магу не потому, что он давал ей надежду, а из-за его спокойной, деловой уверенности. Все зависит от нее самой, а это хорошо. Полагаться на себя Маринка любила больше, чем на других. А когда она произнесла привычную фразу про блондинку, на автомате, не задумываясь, ей самой стало легко и весело.
— Да, перелет-траву притягивает ультрафиолетовое свечение, — продолжил свои объяснения колдун, — именно поэтому днем ее не поймать. Во-первых, при свете ее трудно разглядеть, а во-вторых, ее притягивает солнце, и никакая, даже очень мощная, лампа не в состоянии с ним тягаться.
Ботаник, так здорово раскусивший хитрость с «волшебным сосудом», на этот раз согласно кивнул.
— На кладбищах перелет-траву встречают чаще всего, поэтому я и предлагаю вам начать поиск именно оттуда. Я думаю, надо поднять лампу повыше, чтобы ее стало видно издалека, и сначала подождать. Сразу за кладбищем стоит геодезическая вышка, можно подняться на нее. Сомневаюсь, что в первую же ночь вам удастся ее поймать, перелет-трава — хитрая субстанция, ее надо изучить, привыкнуть к ее повадкам, понять ее логику. А в том, что у нее есть логика, я не сомневаюсь.
— У травы не может быть логики, — хмыкнула Маринка.
— Может, — спокойно ответил колдун, — только не каждый в состоянии с ней разобраться. Если вы программист, логика — ваша епархия. Попробуйте понять, чего она хочет. Я думаю, вдвоем вы ее в конце концов поймаете. На завтрашнюю ночь ваша задача ясна? Ну, а послезавтра приходите ко мне, расскажете, как обстоят дела. Может быть, я смогу подсказать вам что-нибудь еще. Вопросы есть?
Ботаник качнул головой, а Маринка не удержалась:
— Скажите, а вы можете объяснить, что с нами произошло? Это… гипноз? Или что-нибудь другое?
Колдун немного помолчал, качая головой.
— Это сложный вопрос. Я не знаю на него точного ответа. Но могу изложить свои соображения. Обычно человек не подозревает о своей смерти, если он не смертельно больной, которому об этом сообщили. Или не приговоренный к казни. Предсказания будущего — самое неблагодарное занятие, будущего как такового не существует, пока оно не наступит. Но вполне возможно, что есть высшие силы, плетущие нити судеб, и будущее так же четко определено, как прошлое и настоящее. Этого не знает никто. С уверенностью могу сказать, что «знать о будущем» и «изменять будущее» — противоречащие друг другу категории. Либо оно является предопределенным, и тогда его нельзя изменить. Либо его можно менять, тогда его нельзя предвидеть.
— Вы не совсем правы, — робко вставил ботаник, — существует вероятное будущее. Нельзя сказать, что произойдет, но можно указать вероятность того или иного события.
— О, да вы тоже философ, — улыбнулся маг.
Ботаник покачал головой:
— Я физик. Бывший физик.
Маринка улыбнулась про себя. Она почти угадала. Физик, ботаник — какая разница?
— Я думал и над этим, — продолжил колдун, — если рассматривать вероятность нахождения электрона в той или иной точке его орбиты, я согласен с вами. Но жизнь состоит из такого числа электронов, что рассчитать положение каждого не представляется возможным. И мы снова возвращаемся к самому началу: либо будущее предопределено высшей силой, либо его не существует. Если его не существует, то предсказанные смерти — полная чушь. Однако события последних месяцев говорят нам об обратном. Поэтому я опираюсь на предположение о существовании высших сил. В данном случае. И что это означает? Это означает, что ваша смерть неизбежна. Значит, вы должны умереть в точно назначенный срок и вернуться назад. Вот вернуть умершего человека обратно и позволяет перелет-трава.
— Значит, с ее помощью можно оживить любого? — поднял брови ботаник, и на его лице появилось недоверие.
— Ну, во-первых, не любого. Вернуть его надо очень быстро, пока смерть не стала для него необратимостью.
— Это в течение пяти минут? — спросил ботаник.
— Нет, в течение трех дней. До похорон. Но это только во-первых. А во-вторых, человек должен умереть, пройдя определенный обряд. Это не совсем умирание, скорей имитация смерти. Такие обряды описаны еще у египтян, это своеобразный обман судьбы. Поэтому и невозможно оживить любого. Только точное знание срока позволяет провести такой обряд заблаговременно.
— Но почему? Откуда мы знаем об этом сроке? — не удержалась Маринка.
— Этого я сказать не могу. Если я начну это пояснять, вы, чего доброго, примете меня за сумасшедшего, — усмехнулся колдун. — Я не знаю, я могу только строить догадки, которые не кажутся невероятными мне, но будут неправдоподобными для вас. Поэтому свои предположения я, пожалуй, оставлю при себе.
— Жаль, — тряхнула головой Маринка, — я надеялась, что вы мне это объясните…
— Увы. Есть вещи, которые лежат вне моих знаний, — маг пожал плечами, оправдываясь, — а вам я посоветую сегодня хорошенько выспаться, вы оба наверняка не спали всю ночь. Чтобы завтра, как только стемнеет, начать поиски. Если вы не заметили, солнце садится в начале девятого. Надеюсь, вы не имеете возражений насчет того, чтобы действовать вдвоем?
Ботаник покачал головой, а Маринка пожала плечами. Ходить ночью одной по кладбищу? Нет уж, пусть будет ботаник. Конечно, рассчитывать лучше только на себя, но если он начнет тормозить процесс, она всегда сможет от него отделиться.
— Возьмите на всякий случай вторую лампочку, — предложил колдун, когда они выходили на крыльцо, и вынес второй стеклянный «бублик».
— Может быть, мы познакомимся? — смущенно предложил ее спутник, когда они остались одни.
— Конечно, — немедленно согласилась Маринка, — меня зовут Марина. А вас?
— Я Игорь.
— Очень приятно. И когда мы завтра встретимся?
— Я думаю, часов в восемь, пока еще не стемнело. Это нормально?
— Вполне. У кладбища?
— У кладбища. На повороте с дороги.
Они спустились с крыльца, и Маринка с неудовольствием отметила, что он еще и хромает. Как с ним ловить летающую травку?
Игорь хотел пойти к проходной, но она его пожалела:
— Погодите. Там дыра в заборе есть, зачем вам лезть через ограду?
— Спасибо, — он явно обрадовался, хотя и не улыбнулся.
— Может быть, нам перейти на «ты»? — предложила Маринка.
Он пожал плечами:
— Почему бы нет?
С ботаником они тепло попрощались на дороге к реке, он пошел к своему велосипеду, а Маринка помчалась домой. От ее мрачного настроя, с которым она ехала к колдуну, не осталось и следа. Главное — она знает, как надо действовать!
Однако бабушка несколько охладила ее пыл.
— Юрка правильно тебе сказал. Есть такой заговор. Сложный, не всякий на него способен. И про перелет-траву я тоже слыхала. Только смотри, как бы этот твой помощник не обошел тебя на повороте. Кто из вас эту траву поймает, тот в живых и останется.
— Да нет, бабуль. Насколько я поняла, с перелет-травой можно провести несколько обрядов.
— Можно. Только неизвестно, получится у Юрки такой заговор или нет. А перелет-трава исполняет желание. Надо лишь загадать и лепестки цветка по ветру развеять. Зачем же испытывать судьбу? Загадал — умереть через пятьдесят лет, и никаких больше проблем.
Если женщина наконец замолчала, то, скорей всего, она заснула
(народная мудрость)
— Джано!
— Тссс. Не пугай его.
— Кого? О…
Черный ужас сидел на столе, на какой-то тряпке, и, мрачно сверкая глазами, судорожно сучил лапками, вплетая в ткань свои паучьи нити… подозрительно знакомой ткани, кстати…
— Это та самая ловушка для моли?
— Что? Ах, да. Он ее починит. Такие существа видят плетения и восстанавливают его на интуитивном уровне. А если вещь магическая, то и чары можно восстановить – плетения будут совершенно однородны, никаких обрывов и искажающих узлов.
Я покивала, с сочувствием разглядывая еще одного свидетеля паучьих подвигов: белую мышь в стеклянном «аквариуме». Бедная пушистая мышильда явно не знала, что паук – птицежор, а не мышеед. И, похоже, считала себя будущим обедом черной громадины.
— Ты посмотри, какая умница… — ворковал вампир. – Не хочет есть, пока работу не закончит.
— Ну…
— Ты только сама его не корми.
Та-ак. Это что, наезд?
— Хочешь сказать, я плохо готовлю?
— Э-э… нет. Просто рискованно. Непредсказуемо. На сторожков хоть бы глянуть. А он ценный, — и он снова уставился на свою восьминогую радость жизни.
Странно это все-таки. В смысле… разве он не должен сейчас думать об аргентумах, волноваться о мести Даиза и так далее?
— Джано… А ты что такой спокойный?
Показалось или ладонь чуть дрогнула?
— Ты о чем?
— Хочешь сказать, аргентумы тебя не вызовут?
Не показалось. Лицо (наконец-то я научилась различать мимику под всей этой краской!) чуть напряглось.
— Вызовут.
— Попадет же? Эти кровососы должны быть в ярости.
— Да…
— И?
— Что – и?
— Делать что думаешь?
Вампир помолчал.
— Пойду на вызов.
— Вот прямо так и пойдешь? Мало вчерашнего было?
— А что я должен делать, Дарья? – в голосе Джано мелькнула тоска. – Они правящие. Я вампир. Я обязан подчиняться.
— Даже если тебя убивают?
— Они имеют право.
— Ни хрена!
Брови вампира дернулись.
— При чем тут корнеплоды?
— Твою швабру, Джано! Ну какие корнеплоды? Я про тебя и это твое… черт, не знаю, как назвать! Подчиняться, повиноваться, слушаться… сколько можно, а? Ты умный… ты столько знаешь, ты сильный, ты… нельзя так! Ты бороться должен! На что бы они там ни имели права, все равно!
— Бороться с аргентумами? – тихо повторил вампир. – Но я не могу…
— Почему? – я рычала уже по инерции: с вампиром творилось что-то неладное. Он побелел так, что даже под краской заметно стало, мучительно свел брови, а в глазах дрожал, разгораясь, знакомый серебряный блеск…
— Я… мне…
— Джано, ты что?
— Мне запрещено… — прошептали белые губы.
— Что? Эй… держись, что ты, а? Держись.
Но он меня уже не слышал. Узкая ладонь слепо шарила в воздухе, нащупывая опору.
— …запрещено… думать… об этом… — выдохнул вампир. И стал оседать на пол…
Да что же это такое?..
Он пришел в себя буквально через тридцать-сорок секунд. Я только и успела, что испугаться. Ну и еще аквариум сшибить, когда на помощь бросилась. Тот, с мышильдой…
Открыл глаза:
— Дарья? – а взгляд не туманный, как обычно после такого вот полуобморока, а острый, прицельный. – Повтори.
— Что повторить? Ты как вообще?
— Повтори, что ты сказала перед этим, перед моим… повтори.
— Ты должен боро… эй, а тебе снова плохо не станет?
— Пов-то-ри.
Голос у него был… ладно, повторю, трудно, что ли.
— Ты должен бороться, — в третий раз звучало, конечно, не так как в первый, но Джано не обратил на это внимания – он прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь. Я на всякий случай прислушалась тоже, но кроме шороха на полу: мышь, внезапно обретшая свободу, уносила лапки куда подальше – ничего не было слышно. Наконец вампир кивнул, словно ответив себе на какой-то мысленный вопрос, и поднял на меня глаза:
— Очень… интересный эффект. Повезло мне с Даром все-таки. Значит, мне нельзя сопротивляться… По крайней мере, аргентумам. И задумываться об этом тоже нельзя. Любопытно… а что еще мне запрещено? Самостоятельный поиск тоже блокирован… ну-ну. Дарья?
— Че?
— Ну-ка сядь. Ну вот хоть сюда, на постель.
— Что надо-то? – сидеть поблизости от птицежора было неуютно. Я не то чтобы особо боюсь пауков, но пауков такого размера… Я понимаю, что он — птицежор, а не Дарьеед и даже Дарьекус, но все-таки – неуютно.
— Хочешь задать мне вопросы?
— Вопросы? Какие?
Джано старательно растянул уголки губ в попытке улыбнуться:
— Любые.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— Сколько?!
— Дарья, он же сказал! Джано, твои предположения насчет родителей?
— М-м-м…
— Ясно. Не отвечай. Почему ты тогда снял с Даиза эффект хвоста и рогов?
— Какой эффект?
— Не помнишь… Так. Твой уровень силы?
— М-м-м…
— Понятно. Дарья, он твой.
А чего теперь и спрашивать? Вроде уже выспросили, что могли? Лично у меня фантазии хватило ненадолго, на двадцатом вопросе она объявила забастовку – переоценил вампир мою непредсказуемость! – и я Шера позвала. Парнишка местные нравы лучше знает, ему проще разобрать, что тут не так. Он просек ситуацию в момент, как-то нехорошо подобрался и принялся за Джано всерьез.
Первый вопрос был, что называется, не в бровь, а в глаз: Джано, твое настоящее имя? Я оторопела. Это с какой стати? Разве можно не знать собственное имя? А вампир опять стал задыхаться, за горло схватился. Я поспешно сбила его другим вопросом, совершенно идиотским, кажется, что-то про его отношение к моей готовке. Но помогло. Джано перестал ловить воздух посиневшими губами и всерьез призадумался над тем, удаются ли мне блинчики. Нам сразу расхотелось задавать вопросы: ведь не откачаем, если что!
Но оказалось, что спорить с Джано-сегодняшним не проще, чем с автобусом или бульдозером. И постепенно мы выработали что-то вроде страховки. Мы спрашиваем, и если очередной ответ из «запретных», и губы Джано опять начинает заливать синева, то следующий вопрос должен идти очень быстро и быть абсолютно не связанным ни с личностью вампира, ни с его со-Родичами, ни с порядками в хмале. Лучше всего для этого подходили мои, не всегда толковые, но отвлекающие по полной программе.
Чего только стоит вопрос об Анисе – ну той, которая на самом деле должна была стать его Даром. И крупной подставой. Вот если подумать, какое мне должно быть до этого дело? Не должно ведь…
А картинка вырисовывалась страшноватая.
Джано не знал своего настоящего имени, не имел близких людей (ладно, вампиров) и друзей и не имел права их заводить, не смел сопротивляться воле аргентумов ни в какой мере, не должен был всерьез отбиваться от Даиза, не должен был наращивать уровень своей энергии сверх отпущенного предела, а если такое случалось, был обязан извещать аргентумов и ложиться на изъятие…
Черт, да кто здесь раб, в конце концов?
Если так посмотреть, то прав у Джано было меньше, чем у Алишера или меня.
Нам, по крайней мере, не запрещалось думать… И память у нас не отбирали.
Что же это такое?
— Не думаю, что такие ограничения наложены на всех Старших вампиров.
— Нет… — Джано слепо смотрел куда-то мимо паука-птицежора, который закончив с противомольной занавеской, спустился на пол и взялся за какие-то белые нитки… — Нет. Только на меня.
— Почему?
— Я узнаю.
— Знаешь, так уже было, — проговорил Алишер. – Когда я… ну, жил здесь раньше, я замечал кое-что такое, необычное. То ты забывал, что случилось, то говорил странное. То с Даизом… я спросил, почему, и ты тоже ответил: я узнаю.
— А потом?
— А потом сам знаешь. Я проснулся у Даиза, и он сказал, что ты мной откупился, — мальчишку пробило дрожью, и Левчик, как раз размышлявший, кого утешать, принял решение и потопал к нему под бочок.
— Понятно…
Ага. Очень даже понятно. Кажется, мы только что выяснили, почему парнишку выкрали. Много видел? Задавал лишние вопросы? Наверняка.
— И что ты теперь будешь делать? – Алишер прижал к груди острые коленки (кормить, кормить и еще раз кормить!) и не отрывал взгляда от пола.
Джано вдруг встал. Отобрал у паука птицежора притихшую, но жутко довольную мышильду (тот непонятным образом умудрился укоротить и завить ее шерсть) и запихнул обратно в аквариум. Обнял Алишера за плечи.
— Что делать? Пришла пора совершенствовать свой Дар. Готовься, Дарья.
Г л а в а 1. Белый
… Белого знал весь двор. Да что там двор! Его знал весь квартал, а поговаривали о нём вообще по всему городку. В основном мальчишки, конечно. Девочек было меньше, но те, что были, с лихвой перекрывали малое количество отменным качеством разговоров и скоростью распространения слухов. Словом, о Белом говорили. Говорили так часто и образно, что недавно в его двор даже приехала машина с логотипом районной газеты и смешной голенастый дядька, напоминающий маленький подъёмный кран, долго фотографировал Белого вместе с Вовкой и брал у Вовки интервью. А Белый запросто демонстрировал свои необычные умения, ему ведь было не жалко. Да и, если честно, умел-то Белый не так уж много — мяукать и с ловкостью кота лазать по деревьям, подумаешь… Правда, ни одна знакомая Белому собака в округе ничего такого вовсе не умела, а когда Белый пытался научить — даже самые проверенные приятели улепётывали за сараи, вздыбив шерсть на загривке и зажав хвосты между задних лап… Ну, кроме друзей — котов, разумеется. А их, надо сказать, у Белого тоже хватало. И вот тут уж его уникальные способности играли решающую роль… Взбираться на деревья и заборы — это ещё ладно, но когда Белый начинал задушевно мурлыкать или мяукать с интонациями соседского Васьки, услышавшего шарканье сапог возвращающегося с рыбалки хозяина, — тут не мог удержать извечную природную оппозицию даже самый старый и задиристый котяра. Белому сочувствовали, затем у котов просыпалась некая кошачья солидарность… Так зарождалась дружба. А уж когда Белый на глазах восхищённой дворовой кошачьей публики, прикрыв внушительным лохматым торсом вздорного старика-кота, уже совсем не по-кошачьи утробно рявкнул на спесивого ротвейлера, попытавшегося доказать коту, что он тут турист, и кот ему срочно необходим в качестве «завтрака» — местные коты и кошки навек присвоили Белому статус «своего» . Ротвейлера, кстати, как ветром сдуло. Белый был на голову выше и неизмеримо лохматее. В его роду были южнорусская овчарка и ездовая эскимосская собака маламут. Весил Белый без малого шестьдесят кило. И, хотя под его лохматой шкурой перекатывались мощные бугры мускулов, из-за своего веса лазать на деревья Белый любил меньше, чем мяукать… Однажды под ним даже сломалась тополёвая ветка, и пёс едва ли отделался бы испугом, не происходи дело зимой и не будь под тополем метрового сугроба… Хозяин тогда попытался извлечь пса из снежной кучи и утащить домой на руках, в ответ на что Белый одним взмахом языка облизал Вовке всё лицо от уха до уха, а потом, отряхнувшись, засыпал его целым снежным бураном. Бояться лазать после этого случая Белый не стал, но делал это гораздо рассудительнее, прикинув в начале, достаточно ли надёжный «насест» ждёт его в конце подъёма…
Так Белый жил в своём дворе вот уже третий год. Он был сыт, великолепная белоснежная шерсть сияла и лоснилась, ошейник был надет на нём только для того, чтоб удерживать пришитую капсулу с именем и адресом, официально подтверждая домашнее положение пса — словом, с точки зрения любой собаки Белый был счастливым везунчиком, баловнем собачьей судьбы. Только вот сам Белый играл крайне редко, казалось, что задор и веселье, присущие любой молодой собаке, он отдал в качестве платы за свои исключительные способности… И лишь один Белый знал, что именно так и было на самом деле…
Речка Змейка была даже не речка, а, строго говоря, так, ручей. Несколько раз Вовка с дачными пацанами пытался найти на Змейке место для купания. Куда там! Лягушатник – он и есть лягушатник… Впрочем, это не мешало замечательным гольянам во множестве водиться в Змейке, а мальчишкам – знать несколько отличных перекатиков, где этих гольянов можно было ловить хоть даже просто большим сачком… Овражистые берега Змейки обильно заросли лопухами, крапивой и прочим малоприятным бурьяном. Вот из этого-то бурьяна, утром, в самом конце августа, прямо к остановке дачного автобуса выполз неуклюжий щенок с толстыми лапами, большой широколобой головой, острыми стоячими ушами и щедро увешанной «орденами» репьёв свалявшейся грязно-белой шерстью…
Вовка стоял на остановке вместе с бабушкой, ожидая автобуса. Автобус опаздывал. Других пассажиров в такую рань почти не было, за исключением тёти Фроси, соседки через два участка. Тётя Фрося была странная. С одной стороны, каждый раз, когда она замечала проходившего мимо её дома Вовку, она обязательно выходила навстречу, и, улыбаясь, а иногда и подмигнув, совала ему в руку то яблоко, (Вот, можно подумать, у них самих с бабушкой этого добра было мало!), то большую спелую грушу, то майонезное ведёрко со свежей, ароматной малиной. С другой стороны, стоило Вовке с приятелями, Сашкой и Стасом, забраться поздно вечером в эту самую малину со стороны речки Змейки, где и забора-то давным-давно не было, сгнил, — как приветливая тётя Фрося превратилась в растрёпанную злющую фурию, набросившуюся на мальчишек с метлой на манер героини мистических ужастиков… Понять причины стремительного перевоплощения Вовка был не в силах. Сейчас тётя Фрося стояла, опираясь на обшарпанный железный поручень остановки, и улыбалась Вовке самой доброжелательной из своих дневных улыбок. Вдруг её взгляд скользнул куда-то в сторону, улыбка сползла с лица и уступила место гримаске жалости пополам с удивлением.
Вовка проследил за взглядом двуличной тёти Фроси одновременно с бабушкой. Щенок лежал на пыльной обочине, не имея больше сил подняться. Толстые несуразные лапы разъехались в стороны, большой мягкогубый рот приоткрывался, и в прохладном утреннем воздухе над остановкой разносилось жалобное кошачье мяуканье…
Вовка жил с бабушкой всю свою сознательную жизнь, а началась она рано, в два с небольшим года от роду. Точной причины такой жизни Вовка не знал, да и не особенно хотел знать. Он смутно помнил уставшее, злое женское лицо с вечными сероватыми морщинами и фиолетовыми кругами под бесцветными, водянистыми глазами… Позже он видел её два или три раза, когда она, перемежая нетрезвую брань слезами, угрозами и мольбами, приходила откуда-то, чтобы поклянчить у бабушки денег, или даже попросту что-либо украсть, а потом так же бесследно исчезала… Называть это грубое, циничное, совершенно равнодушное к нему существо мамой язык не поворачивался… И в школе, и среди друзей все были уверены, что его мать пропала без вести вместе с отцом, шофёром-спасателем, во время жестокого снежного урагана на горном перевале. Об истинном положении вещей Вовка знал лишь приблизительно, и никогда не стремился узнать подробности. Бабушка и дед были его единственными родными, а их дом – его единственным домом, что его полностью устраивало. У бабушки он учился, набирался разных умений и жизненных премудростей, и очень гордился этим. Не удивительно, что в самые важные, самые главные жизненные моменты они с бабушкой могли разговаривать на языке душИ и сердца, минуя долгое, сложное и приводящее иногда к самым неожиданным результатам построение слов. Вот и сейчас им было достаточно одного короткого, решительного и немножко задорного взгляда – сперва на щенка, а затем в глаза друг другу…
Так грязный, уставший, голодный бездомный щенок в одно мгновение превратился во всё ещё грязного и голодного, но отныне уже вполне хозяйского, домашнего пса.
Поездка в город была отменена. Щенка, под сочувственные ахи и охи двуличной тёти Фроси, бережно взяли на руки, отнесли домой, где тщательно отмыли в летнем душе, вытерли старым махровым полотенцем и накормили остатками мясного паштета. Помывку щенок перенёс не то, что спокойно, а даже как-то отстранённо, будто наблюдал за нею со стороны. Взгляд его глубоких, как колодцы, иссиня-чёрных глаз был направлен куда-то в недра таинственной собачьей души, не замечая на своём пути ни стенок душевой, ни мельтешащих возле него рук с флакончиком шампуня, ни струящейся повсюду воды из нагретого вчерашним солнцем двухсотлитрового бака… Когда со щенка сняли полотенце, уже не в душевой, а в большой комнате, посреди ковра будто засияло пятно чистейшего январского снега… «Ух ты-ыыы! Какой же ты, оказывается, белый! Вот так тебя и будут звать! Белый, Белый! Ну, иди сюда, на, поешь!» От ароматного паштета, наполнявшего протягиваемую Вовкой тарелку, Белый не отказался, хотя и не набросился на еду с естественной для молодого организма жадностью. Он аккуратно брал с тарелки кусочки паштета, но, не осилив и половины, уснул, опустив на толстые лапы мохнатую остроухую голову. Его отнесли в вовкину комнату, где устроили в уютном уголке между кроватью и шифоньером на мягком вязаном половичке, коих в бабушкином хозяйстве водилось великое множество. Но Белый ничего этого не заметил. Он крепко спал, подёргивая лапами и изредка тихо мурлыча. Во сне к нему, как ни в чём не бывало, снова пришёл Полосатый…
Г л а в а 2. Полосатый
Откуда взялись эти поперечные полосы на его шерсти, никто понять не мог: ни одного пушистого полосатого кота во всей округе не было… Так или иначе, у его матери Матильды родилось в этот раз всего трое котят, двое из которых, кошечки, были, конечно, очень красивыми, но в целом – котята как котята, шерстью и окрасом похожие на мать, коричневато-серую сибирку, а третьим был Полосатый. Он появился на свет превосходящим сестёр и размером, и весом вдвое, шёрстка его, даже по-котёночьи нежная, была жёстче и гуще, а по телу, от шеи до самого кончика хвоста, шли хорошо заметные поперечные серо-чёрные полоски.
Характер Полосатого тоже сказался сразу. Котята родились в ту неделю, когда зарядили бесконечные дожди, и хозяева, не горящие желанием часто покидать город в такую погоду, появлялись на даче не каждый день. Приехав, они сразу смекнули, что к чему, и немедленно стали шурудить под крыльцом шваброй, стремясь выудить оттуда Матильду вместе с потомством. Кошка и две сестрёнки были без проблем извлечены и с почестями водворены в приготовленную хозяйкой корзинку с мягкой подстилкой, а на Полосатого что-то нашло. Он забился в самый дальний угол подвальчика и орал так, будто ему было от роду не пара дней, а, как минимум, три-четыре месяца. Позже, когда семейство было воссоединено, Полосатый всегда шарахался от человеческих рук и сжимался в комок, а как только научился более-менее твёрдо держаться на лапах, стал с завидным упорством караулить, когда появится хоть маленькая щёлочка во входной двери, чтобы стремглав выскочить наружу. Потом он научился драть обивку двери маленькими и острыми, как иглы, коготками, а когда его брали и относили на место, он царапался, гудел и пыхтел, как разозлённый ёж, за что и получил кличку Дик, сокращенно от слова «дикий»… Вот тогда впервые у него появилась заветная мечта. Он мечтал стать большим и сильным, чтоб для него преградой не могли быть никакие, даже самые крепкие двери… В двухмесячном возрасте Дику удалось, наконец, улучить подходящий момент – то-ли хозяйка утратила бдительность, то-ли его движения и реакции стали точнее и быстрее, — и таинственно-грубоватые объятия свободы приняли его, походя смыв глупое прозвище «Дик». Никаких диков! Полосатый был – Полосатый. Возвращаться обратно он не собирался. Никогда.
Напрасно хозяйка, обжигаясь об громадную крапиву, пол-ночи обшаривала с фонарём травяные джунгли, скрывающие речку Змейку, напрасно срочно придумавший повод для отгула хозяин примчался на машине ни свет, ни заря, и до вечера ходил по дачному посёлку, заглядывая в самые глухие уголки – Дика след простыл, его никто не видел и не слышал. Погоревав, хозяева вернулись домой с пустыми руками. Рано утром хозяин умчался на свою работу, а хозяйка, походив и позвав ещё с пол-часа, принялась укладывать вещи: отпуск подошёл к концу, пора было перебираться в город. В ближайший выходной хозяин приехал, помог погрузить вещи в машину и собственноручно устроил на заднем сиденье Матильду и очаровательных сестрёнок, достигших уже половины маминого роста. Хозяева для котят давно были определены и не могли дождаться, когда их можно будет забрать. Теперь это время пришло. Кошки отправлялись навстречу своим домам и своей судьбе, хозяйка, уже безо всякой надежды, по инерции покричав: «Кис-кис-кис…», забралась на пассажирское сиденье, хозяин запустил мотор, и, когда задние огни машины исчезли за оградой посёлка, Полосатый наконец-то остался по-настоящему один.
Шли дни. Полосатый быстро учился вольной жизни. Он уже умел ловко схватывать мышей и зазевавшихся мелких пичуг, благодаря чему отнюдь не голодал. Он был смел, никого и ничего не боялся, но смелость его не доходила до безрассудства, и опасаться того, что было сильнее его, (пока он не стал Большим и Сильным, конечно!), он тоже научился быстро. Впрочем, ему мало что угрожало. От собак, (особенно от тех, что бегали по посёлку без ошейников и поводков, подгоняемые единственным желанием – найти и съесть всё, что хоть отдалённо напоминает еду), он держался на расстоянии, желательно, на деревьях. А местная котовья братия отчего-то и сама не хотела связываться с Полосатым – обнюхав его, коты отбегали в сторону и делали вид, будто его не существует вовсе…
Скоро Полосатый стал расширять кругозор, открывая для себя всё новые просторы и увеличивая площадь исследованного мира. Вскоре ограда посёлка стала оставаться далеко позади, и с каждым днём она отдалялась всё больше и больше. Вот уже показалась покосившаяся будка автобусной остановки, а через несколько дней и она стала оставаться за спиной… Полосатый по-прежнему старался держаться зарослей вдоль берега Змейки, в дебрях которых он был надёжно укрыт от любой опасности.
Был август. Приближалась осень с её урожаем, заботами, дождями и зябкими, прохладными утренниками; но Полосатый ещё не знал, что это такое – осень. Он возмужал и окреп, шерсть его матово блестела, а под шкурой перекатывались точёные бугры мускулов. Только вот рост его замедлился. Точнее, он как-то странно переменился. Полосатый по-прежнему рос, но теперь рост шёл не в длину и высоту, а как будто куда-то внутрь себя. При относительно не больших размерах он имел склад здорового взрослого кота на коротких толстых лапах, казалось, свитых при этом из сплошных мышц и сухожилий… По прежнему он мечтал стать Большим и Сильным, и теперь эта мечта приобрела более чётко обозначенные формы — мечта, которой суждено было осуществиться, увенчав собой его славную, недолгую жизнь…
На эти по-летнему тёплые предосенние дни Полосатый наметил начало нового жизненного этапа, начало своего Великого Пути – туда, где среди вольных степей и вечного ветра, в бескрайнем море высокой степной травы будет так замечательно житься молодому манулу… Он слышал об этих чудесных диких котах ещё тогда, когда бывшая, почти забытая хозяйка сидела в кресле и читала вслух свои огромные, как листья лопуха в августе, книги с яркими картинками. На одной из таких картинок был нарисован кот манул. Если вам кто-нибудь скажет, что кошки не различают изображений — не верьте. Во всяком случае, Полосатый прекрасно различал их. И с тех пор его уверенность в том, кем и каким он хочет стать, крепла в его сознании с каждым днём.
До отправления в путь оставалось ещё несколько дней, и Полосатый продолжал свои исследования. Автобусная остановка была давно пройдена и уже почти скрылась из виду. И тут, на вытоптанной среди бурьяна полянке, Полосатый увидел щенка. Большой, нескладный и остроухий, щенок лежал, тихо поскуливал, и опасности собой явно не представлял. Полосатый подошёл к нему поближе и мяукнул приветствие. Щенок в ответ только снова тихо заскулил. Тогда Полосатый подошёл совсем близко и понюхал физиономию щенка. От неё пахло землёй, лопухом, крапивой и пылью. Чем угодно, только не едой. Вот в чём дело! Он голоден, а как добыть себе еду – не знает! Откуда ж он тут взялся, в таком-то возрасте… Тем временем щенок ткнулся пыльным носом в мохнатый бок Полосатого, явно пытаясь отыскать там молоко… Э-ээ, приятель, так не пойдёт… Полосатый шагнул в заросли и исчез, а через несколько минут вернулся, неся в зубах свежевыловленного гольяна, своё любимое дорожное лакомство. Он положил рыбку перед носом щенка. «Ну, чего же ты? Ешь давай…» Но щенок только понюхал угощение и слабо вильнул хвостом. «Его не разберёшь… Стесняется, что-ли?»
— Эй, да ешь ты, не бойся! А я завтра опять приду, хочешь?
Щенок потянулся к нему носом и снова вильнул хвостом… «До чего же он беспомощный… Придётся его защищать!»
Мысль эта явилась как-то сама собой. Полосатый обдумывал её всю дорогу до посёлка. Что ни говори, а защищать кого-то для него было ново, ведь до сих пор ему приходилось заботиться только о самом себе…
Назавтра, как и обещал, Полосатый снова отправился к щенку. На удивление, он нашёл щенка почти на том же месте. Оставленную рыбку тот кое-как сжевал, что явственно подтверждал запах. Вот только более сытым он от этого не выглядел… В этот раз Полосатый принёс щенку жирную полевую мышь. Но щенок отказался от этого угощения наотрез, и Полосатому снова пришлось отправиться на рыбалку. Сегодня он поймал даже не одного, а двух гольянов, и щенок, не заставив себя уговаривать, сразу принялся за еду. Полосатый пообедал вместе с ним принесенной мышью, (не пропадать же добру!), а когда умылся после обеда, оказалось, что щенок, наконец-то утолив голод, заполз под здоровенный лопух и сладко уснул…
Полосатый стал приходить каждый день. Щенок быстро привык к нему, словно к неожиданно обретённому старшему брату. Они играли, бегая друг за другом по зарослям, и иногда Полосатый, подпустив щенка совсем близко, вдруг взлетал кузнечиком на ветки прибрежной ивы, и говорил оттуда:
— Запомни: дерево надёжно укроет тебя от большинства опасностей! Чего стоИшь, залезай! Тут удобно и красиво!
Но щенок, как ни старался, не мог преодолеть и высоты своего роста, хотя даже подтявкивал от усердия.
-Ничего! Когда-нибудь я тебя всё равно научу, — говорил тогда Полосатый, спускался и отправлялся ловить рыбу к ужину.
Щенок быстро рос. Теперь Полосатый проводил на рыбалке каждое утро и каждый вечер, и вскоре ему пришлось совсем переселиться к щенку. О чём, впрочем, ни капли не сожалели ни тот, ни другой…
А потом щенок захворал. Целыми днями он лежал под лопухами, отказываясь от еды, и только слабо повиливал хвостом, показывая, что ему по-прежнему приятно внимание Полосатого… На утро состояние его ухудшилось, а к вечеру у щенка начался жар. Нос стал сухим, потрескавшимся и горячим, как комок глины в начале июля, а глубокие чёрные глаза – мутными и влажными… Тут Полосатый понял, что не сможет помочь щенку справиться с болезнью. Нужно было вести его в посёлок. К людям.
Полосатый решительно поднялся, потормошил щенка, и, когда тот медленно повернул к нему большую, горячую голову, требовательно мяукнул и шагнул в заросли. С трудом собрав силы, щенок встал на дрожащие шатающиеся лапы и поплёлся следом.
Сгущались сумерки. Двигаться приходилось очень медленно, щенок быстро уставал, и нужно было подолгу отдыхать. Вот показалась будка автобусной остановки… Щенок опять заскулил и рухнул, как подкошенный. Он лежал, и его поскуливание всё больше напоминало тихое, несмелое мяуканье… Вдруг сверху, с дороги донёсся приближающийся звук мотора. Со скрипом тормозов на обочине остановилась машина. Полосатый, подбадривающее лизнув щенка в раскалённый нос, помчался за помощью.
Из остановившейся машины скорее вывалились, нежели вышли двое. От них пахло так, как часто пахло от дачников после воскресного пикника с шашлыками. Ничего хорошего от таких людей Полосатый не ждал, но выбора у него не было. Он вышел из травы на обочину, отряхнулся и громко крикнул: «Мяаааау!»
— Ха, сссссс… Павлуха, гляди, катяра! …Странно. Полосатый давно заметил, что люди почему-то часто, (а в таком состоянии – особенно), наряду с обычными, наделёнными смыслом словами, а иногда и вовсе вместо них, начинали разговаривать шипеньем, свистом, мычаньем и хрюканьем, даже с точки зрения кота не несущим абсолютно никакой информации… Полосатый подошёл совсем близко, тронул лапой брюки говорившего и мяукнул снова.
— Эй, бббб… ннххх, сссс… — зашипел и захрюкал человек, — Прикинь, эта сссс… нннххххх на меня лапу поднял!
Тут второй, зачем-то спустившийся в заросли и шумно там возившийся, вдруг выпрямился и прокричал:
-Серый, иди сюда! Тут ещё и псина, ссс, прикинь… Полудохлая, в натуре! Бальная вааще, бббб нннхххх!!!
Стоявший у машины хрюкнул в ответ и начал, свистя и шипя, неуклюже спускаться в заросли. Полосатый пошёл следом.
Стоящий над щенком повторил:
_Вааще бальная, в натуре… Заразная, сссс… Ну-ка, давай её ннннххххх…
Серое, липкое предчувствие волной захлестнуло Полосатого. Он видел, что вместо помощи привёл к другу страшную, непоправимую беду… Первый снова вылез к машине, щелкнул багажником, и, что-то забрав, спустился обратно. В его руке металлически блеснула небольшая лопатка. Понимание, что люди пришли не забрать щенка для лечения, а уничтожить и закопать его, чтоб не распространял заразу, превратило нервы Полосатого в тонкие звенящие струны, а мускулы – в сталь… И когда второй подобрал в бурьяне здоровенный гранитный обломок, чтоб размозжить щенку голову, Полосатый прыгнул. Вечерний воздух вспорол низкий, утробный, никогда не звучавший ранее в этой местности вой … Взмахнула рука, лопата коротко свистнула, и боевой клич степного кота захлебнулся хриплым агонизирующим кашлем. Обильно орошая тёмной кровью примятые лопухи, Полосатый рухнул с перерубленным позвоночником. Последним усилием угасающего сознания он открыл глаза и посмотрел в сторону щенка. Медленно, будто в кино по телевизору, лопата поднималась для нового удара, предназначенного уже не ему… И тут гаснущий разум Полосатого пронзило и залило ледяное пламя Чистого Знания. Теперь он знал, как надо. Требовались даже не секунды, а доли секунд. Он приказал себе держаться, не умирать, и придал пульсирующему огненному сгустку нужную форму…
Рука, не доведя замах до конца, разжалась, лопата улетела далеко в бурьян. Человек, пронзительно завизжав, упал на четвереньки и устремился вверх по склону. Второй устоял, но только для того, чтоб развернуться и заработать ногами так, что из-под ботинок полетели комья земли и травяные ошмётки. Хлопнули дверцы, мотор взвыл, и машина с юзом скрылась за поворотом дороги, оставив после себя лишь смесь запаха горелой резины и человеческого помёта. Припозднившиеся дачники, увидев вдали, ниже по речке, яркую вспышку, приписали её случайному костру или чьему-то не удавшемуся фейерверку… А у края старой дачной дороги в измятом бурьяне оврага осталось лежать неестественно перегнутое остывающее кошачье тельце, над которым в унисон с сознанием угасал огромный образ Огненного кота – заветная мечта, воплотившаяся в обещании защищать беспомощного друга даже в момент прихода собственной гибели.
Беспамятство отступило. Щенок открыл глаза. Пахло растоптанной травой, испражнениями, кровью. Но весь этот тошнотворный коктейль перекрывал один-единственный запах – тяжёлый, затхлый дух смерти…
В густой лужице остывающей крови неподалёку лежал Полосатый, а над ним едва мерцал, с каждой секундой становясь тоньше и прозрачнее, могучий Огненный Кот, только что спасший щенку его еле теплющуюся, больную жизнь ценой собственной, здоровой, полной сил и энергии… Вокруг разливалась ночь – из тех первых осенних ночей, в которые нос сам тянется к небу, вне зависимости от наличия или отсутствия там круглой лепёшки Луны, а из горла изливается долгий, протяжный, медленно затихающий вой… Но щенок не стал выть. Он не мог просто так бросить, отпустить в никуда своего единственного друга, оставшись после этого – он это точно знал – в полном и безутешном одиночестве навсегда… Он поднялся, сделал два шага в направлении Полосатого, и, собрав все оставшиеся силы, прыгнул в уже едва угадываемые пламенные контуры…
Сознание поплыло и растворилось в нежном всеобъемлющем тепле. Послышалось тихое уютное мурлыканье. Щенок свободно, без усилий понимал каждое сказанное слово. «Теперь я всегда буду с тобой, — говорил Полосатый, — помни самое главное: никогда никого и ничего не бойся. И запомни число «девять». Это – число моих жизней. Я дарю их тебе. Живи, и никогда, никогда ничего не бойся! Так поступаем мы, вольные Степные Коты. А теперь – прощай…»
Тихая августовская ночь не торопливо пряла свою чёрную пряжу. Среди поникших лопухов, на окоченевшем теле своего Друга, подарившего ему всё самое дорогое, что было у него в этом мире – жизнь, причём не одну, а все девять, крепко спал большой грязный щенок. Никогда в жизни больше не доводилось ему спать на таком мягком ложе…
Проснувшись, щенок не почувствовал и следа болезни, исчезнувшей насовсем вместе с этой ночью. Зато почувствовал сильный голод. Надо было уходить. Он встал, размял лапы, вцепился зубами в загривок Полосатого и потащил его вниз, к речке. Там он опустил тело в стремительно бегущую воду и разжал челюсти. «Плыви, может, хоть теперь, по этому ручью, ты доберёшься до своих степей, о которых так мечтал…» Проводив взглядом маленький меховой островок до излучины Змейки, щенок развернулся и стал подниматься по склону, повторяя, как заклинание, то, что завещал ему Полосатый. Он всё шёл и шёл, механически переставляя лапы, до тех пор, пока бурьян не поредел, и когда на него надвинулась тень остановочной будки, силы вновь покинули его. Лапы подкосились, и щенок неуклюже повалился в дорожную пыль. Подняв глаза, он встретился с двумя взглядами. Взглядами своих Хозяев. Тогда щенок забылся. Только в зябком воздухе последнего августовского утра разносилось над дорогой тихое жалобное мяуканье. Даже в забытьи, щенок продолжал повторять оставленное Другом завещание…
Глава 3. Девять
С тех пор Белый никого не боялся. У него и времени-то на это не было, да и кого, скажите, мог испугаться шестидесятикилограммовый волкодав, к тому же свободно лазающий по любым деревьям и заборам, вопреки всем правилам биологии?
У Белого был Вовка, и Белый обожал маленького хозяина. Однажды вечером он подошёл к вовкиной кровати, лизнул спящего Вовку в нос и промяукал заветные слова. «Я всегда буду тебя защищать.»… Правда, защищать Вовку было особенно и не от кого. При виде сопровождающей мальчишку внушительной меховой горы чесать языки, а тем более кулаки почему-то пропадало желание даже у самых отъявленных задир и пакостников, да и сам Вовка, надо сказать, отнюдь не был трусом.
Вовка и Белый почти не расставались. Летом они уезжали на дачу, и Белый с утра до вечера носился вместе с Вовкой и его приятелями по заросшим склонам Змейки, после чего вечером Белый отдирал, смешно отплёвываясь, репьи от вовкиных штанов и футболки, а Вовка выцарапывал их же из роскошного белоснежного хвоста своего друга. Будучи в городе, они вместе с вовкиными друзьями Сашкой и Стасом отправлялись в разные путешествия на поиски приключений – то устраивали дальние плаванья на большом самодельном плоту по заросшему ряской и кувшинками старому парковому пруду, то предпринимали дерзкие исследовательские экспедиции в дебри заброшенной лет десять назад стройки, через фундаменты и разбросанные балки которой проросли вездесущие ивы и клёны, а под тёмными, затянутыми паутиной и мхом перекрытиями водились летучие мыши; а иногда и просто играли во дворе, и Белый наравне с мальчишками хватал и бросал мяч или гонял по асфальту ржавую консервную банку.
Зимой Белый провожал Вовку до школы и терпеливо ждал его возвращения, а директор, учитель русского и литературы, даже велел техничке положить для него в вестибюле отслуживший своё спортивный мат, и Белый гордо возлежал там, пока не заканчивались уроки. Покорённые так не вяжущимся с огромными размерами «няшечным» мяуканьем, девочки младших и средних классов на уроках рисования норовили изображать исключительно Белого, а мальчишки тайком таскали ему булочки и сосиски из столовой, надеясь подлизаться для катания на знаменитой, наравне с самим псом, на весь город вовкиной собачьей упряжке, сделанной из старых детских санок, соединяемых с Белым хитрой ременной упряжью, собственноручно сшитой дедом, бывшим геологом, из купленных в магазине «Умелые руки» ремешков.
Упряжка пользовалась неизменной популярностью каждую зиму. До сыта нагонявшись по тропинкам и сугробам и в тысячный раз покорив как Северный, так и Южный полюса и пройдя ледяные просторы вместе с Прончищевыми и Седовым, мальчишки отвязывали «нарту» от Белого и отправлялись кататься с длинной пологой горки в конце улицы Анненского, соответственно, именуемой в народе Анненской горкой. Анненская горка упиралась в Бродское шоссе, как ножка в перекладину буквы «Т». Не доставая метров пятнадцати до проезжей части, горка заканчивалась огромным непролазным сугробом, наваленным в процессе очистки шоссе снегоуборочной техникой. Мальчишки, разогнав сани в начале горки, притормаживали в конце, чтобы затем с хохотом и криком, поднимая целые бураны и низвергая лавины, утонуть в громадном сугробе и долго выбираться наружу под шутки и смех наблюдателей – болельщиков…
Тот день выдался морозным и ясным, как часто бывает сразу после новогодних праздников. Хорошенько исследовав Аляску и посетив старательский Доусон, Вовка со Стасом отвязали санки и отправились на горку, а Белый улёгся на самом верху и стал наблюдать. Если бы не вывешенный розовый язык и чёрные вселенные глаз, определить местоположение волкодава на снегу не было бы никакой возможности.
Стас выскочил вперёд, и, плюхнувшись на сани, с улюлюканьем устремился вниз. В конце он красиво и удачно затормозил и избежал клоунского «ныряния» в сугроб. Довольный собой, он забрался обратно на гору и отдал санки Вовке.
В этот момент в мозгу Белого настойчиво толкнулось предчувствие… Не успев разобраться в его причине, волкодав зарычал, затем глухо загавкал, и наконец заголосил, как драчливый мартовский кот. Стас обернулся, услышав предупреждение – ещё бы, так Белый не вёл себя доселе никогда, и закричал, размахивая руками, в попытке остановить уже набирающего скорость Вовку… С вершины горы словно сорвался ком снега, и, разгоняясь, понёсся наперерез, но сани с Вовкой были очень далеко, и пёс явно не успевал. Тогда он сменил тактику, и, ещё больше увеличив скорость, рванул параллельным курсом к приближающемуся громадному сугробу. Отсюда в середине сугроба явственно просматривалось накатанное «ущелье» со следами гусениц снегохода – кто-то совсем недавно спускался на снегоходе с горки и раз за разом «утюжил» сугроб поперёк, оставив не мягкую и безопасную снежную стену, а гладкую и плавную накатанную колею, превращавшую окончание горки в отличный трамплин с приземлением прямо на проезжую часть Бродского шоссе… Деловито гудя моторами, по шоссе сновали легковушки, грузовики, автобусы, а вовкины сани неслись в тоннель снегоходной колеи с прицельной точностью. Теперь уже Вовка и сам увидел опасность, но слишком поздно. Мальчишка растерялся, и драгоценные мгновения, в которые ещё можно было перевернуться, зарывшись в окружающий снег и отделавшись парой синяков, были упущены. Сани с седоком олимпийским болидом ворвались в тоннель…
Погрузку задержали, и самосвал вышел из карьера с часовым опозданием. Водитель злился из-за потерянного времени, а следовательно, и денег, и то и дело придавливал педаль газа, рискуя сильно обрадовать спрятавшегося за поворотом инспектора дорожной полиции. Вот и Бродское, слава Богу, там можно будет и побыстрее, они там сроду не стоЯт… За плавным поворотом шоссе, конечно, не было полицейской машины. Зато был огромный сугроб внизу Анненской горы, из середины которого вдруг, как в каскадёрском кинотрюке, вылетели сани с сидящим в них мальчишкой, и в ту же секунду с верхушки сугроба наперерез пружиной сорвалась огромная белая собака. Водитель изо всех сил нажал на тормоз. Разогнанный до семидесяти километров, сорокатонный самосвал не подумал останавливаться, а вместо этого, вильнув на заблокированных колёсах, как на лыжах, заскользил ещё ближе к обочине с сугробом…
… Белый уже не думал. Работали только рефлексы. В воздухе он вытянулся в веретено и настиг летящие санки почти сразу после их старта с трамплина. Он сделал сальто, в конце которого изо всех сил ударил сани задними лапами, одновременно погасив и часть своего ускорения. Сани с впавшим от страха в ступор Вовкой сбились с курса и косо спикировали в снег у самого края дороги, а пёс увидел прямо перед собой несущуюся громаду самосвала… Дальнейшего он не помнил даже урывками. В отключившемся мозгу звенели несколько бессвязных слов: «Девять… Девять… Девять… На деревьях безопаснее…»
Грузовик с проваленным внутрь лобовым стеклом, превратившимся в мелкую сетку, приткнулся тупой мордой под высоким, раскидистым клёном, растущим на краю обочины. Полицейских машин собралось целых четыре, мигая, подрулили скорая и пожарная. Задние двери «Газели» под красным крестом, приняв носилки с потерявшим сознание мальчишкой, захлопнулись, взвыла сирена, и скорая умчалась, обгоняя сторонящиеся машины и игнорируя светофоры. А пожарники выдвигали лестницу, чтобы снять вцепившегося мёртвой хваткой в толстый сук большого белого пса, который только что на глазах ошалевшего водителя грузовика спас жизнь сорванцу в санях, отлетел прямо на едущий грузовик, разбил стекло, а сам при этом мало того, что остался жив, но ещё и умудрился, намертво сжав передние лапы в кольцо, повиснуть на дереве на высоте третьего этажа…
Белого снимали почти час. Сил разжать стиснутые в шоке лапы у пожарных не хватило, и ветку пришлось отпилить, подогнав электромонтажную автовышку. Только будучи опущенным на землю, пёс стал постепенно разжимать мёртвую хватку, медленно приходя в себя, а когда оклемался, встряхнул огромной лохматой головой, принюхался верхним чутьём, и, определив направление, захромал туда, куда повезли Вовку, оставляя на белом снегу яркие алые пятна следов. Пса тут же догнали, усадили в полицейский «УАЗик» и отвезли в больницу, где его хозяин как раз недавно пришёл в сознание и грыз яблоко, ожидая результатов проведенного врачами осмотра…
Больница была районной, и как Вовку, так и его знаменитого волкодава там хорошо знали. Пса уложили на кушетку и стали замазывать и бинтовать стекольные порезы на задних лапах и стёртую о шершавую кору кожу на запястьях, затем укололи антибиотик и успокаивающее и передали на попечение бабушки с дедом, прибежавшим в больницу даже раньше, чем туда привезли Вовку. А самому Вовке помазали йодом несколько синяков и перемотали эластичным бинтом лёгкий ушиб локтевого сустава, после чего отпустили, посоветовав деду с бабкой подобросовестнее применять древнее, испытанное и надёжное лекарственное средство из сыромятной кожи… Но ни Вовка, ни дед, ни бабушка не ушли от кушетки, на которой лежал Белый, до самого утра, пока пёс не проснулся, поприветствовав их серией удивлённо-вопросительных «Мяуу?!»
«Девять? — рассуждал Белый… Девять… Нет, наверное теперь уже восемь… Или всё-таки ещё девять?» В ответ Полосатый, укрывшись в лабиринтах сознания, хитро помалкивал, будто его там и вовсе не было…
Изменение статус-кво больно стукнуло по копчику твердым полом Машины Времени и резануло по глазам светом светодиодных ламп. Подскочил Юрассиус, помог встать и выбраться из кабины.
— Почему произошел переход?
— Сам не знаю. Тебя оттуда просто выкинуло. Что было в последние три минуты?
— Я заснула.
— … фигово. Совсем фигово. Выходит, тебя выкидывает…
— Я поняла. Отправляй обратно.
— Очумела? Ты там рухнешь!
— Рухну. Может быть. Отправляй быстрее! – Лотта где-то под кожей чувствовала утекающие секунды, в которые нестабильная реальность могла исчезнуть.
— Хронда цела?
— Да, привязывай к этой.
— Уже. Готова? Запускаю.
Зеленая муть перехода и снова темнота московского дворика. Только уже без кота на коленях.
— Н-да. Как сказал Юрасик – совсем фигово. Сколько тут еще? Три ночи. Надеюсь, в этой реальности не только Глеб Петрович умеет варить хороший кофе, — проворчала Лотта себе под нос.
До рассвета она смотрела онлайн Планету бурь, курила, прохаживалась вокруг, стряхивая на себя с кустов холодные капли, общалась с вернувшимся котом. Нашла в Интернете поздравлялку, где бодрый и пьяный мужской голос поздравлял милую жену с тройней и в три ночи отправила ее Ирине, естественно, с другого номера. Свет в ее квартире зажегся и долго не гас. Если бы она выглянула в окно и смогла бы в темноте заглянуть под крышу домика, то наверняка бы усомнилась если не в своем рассудке, то в здравомыслии окружающих – она бы увидела, как светловолосая женщина под пристальным взором белого кота, зажав сапог между коленями, изо всех сил обеими руками раскачивает ему каблук. Объяснялось это просто – Лотта пыталась придать каблуку неустойчивость, чтобы походка выглядела неуверенной и ломкой. А с рассветом, когда Ирина уже встала и отдернула шторы, потихоньку вывела мотоцикл, следя на дисплее за перемещениями женщины, повторила ее маршрут, только не в метро, а поверху, и встретила ее у работы.
Встретила неласково – фонтаном грязной воды из лужи. Красивый нежно-голубой плащ Ирины в мгновение ока превратился в грязно-бурый, мутная вода капала даже с волос. Лотта сама была ошеломлена масштабами содеянного, но надо так надо. Припарковала мотоцикл, там же, не отходя, сменила неприметную серую куртку на вырвиглазно-зеленую до талии, нацепила огненно-рыжий парик и целую горсть сияющей бижутерии, золотые перчатки чтобы скрыть отсутствие маникюра, как смогла поярче разрисовала лицо в золотые и малиновые тона. Сунула в ярко напомаженный рот жвачку и, усиленно работая челюстями, посмотрела на себя в зеркальце мотоцикла. От увиденного содрогнулась и жвачку выплюнула, решив приберечь столь убойное средство на самую минуту непосредственного контакта. Прошлась вокруг квартала, выпила кофе в уже знакомом кафе. Кофе оказался дрянной и на засыпающий организм заметного эффекта не оказал. Влезла в интернет. Тот услужливо подсказал название популярного энергетика. Еще раз прошлась по кварталу. Искомые бутылочки темно-зеленого пластика нашлись в первом же продуктовом магазине. Глотнула, в голове прояснилось. Еще круг по широкому проспекту и трем узким боковым улочкам. Цифры на экране телефона все ближе подходили к часу дня – времени, когда Ирина уходила на обед. Лотта заняла наблюдательную позицию недалеко от дверей ее офиса и принялась изображать нечто совершенно безмозглое – жуя новую подушечку, усиленно трещала всякую ерунду в молчащий телефон, страстно желая, чтобы Ирина вышла именно в том самом испачканном плаще.
И она таки вышла. Замытые, но оставшиеся темными потеки обезображивали светлую ткань, женщина, неловко сутулясь, двинулась по тротуару. Лотта в трубку во весь голос начала ее обсуждать:
— Прикинь, тут ща такая чувиха из конторы выперлась, прям богема. Грязная, как бомжара, лета ждет, чтоб на Чистых искупаться. Не, на Патриаршьи не пустят – вдруг патриарх придет ножки помочить, а вода вонючая, — и зло заржала своей несуществующей собеседнице.
Ирина залилась краской и, ускорив шаг, влетела на пешеходный переход на самых первых секундах желтого для машин, едва не попав под тонированную Хонду. Оттуда высунулся помятый мужик и заорал:
— Куда прешь, курица обколотая?
Ирина, едва сдерживая слезы, бегом закончила переход и скрылась в дверях кафе. Лотта, сама себе противная, поспешила переодеваться. В мусорку отправились по отдельности неплохие, но в сочетании ужасающие вещи, в синенькой уличной кабинке было снято короткое платье и снова надеты черные джинсы. Решив, что от такого потрясения Ирина не скоро успокоится, Лотта отогнала мотоцикл в ее двор, спрятав там же, за гаражами и надеясь, что до него никто не доберется. Вернулась на метро, внимательно осмотрев станцию, ближайшую к «Артемиде». Вышла на поверхность, еще походила уже приевшимся маршрутом, разглядывая вывески магазинов и прикидывая, что там могло бы понадобиться. В переулке увидела маленький полуподвальный магазинчик реквизита для фаер-шоу и мгновенно поняла, чем займется этой ночью для того, чтобы скоротать время. Купила пару мягких, но увесистых мячиков на цепочках, вежливо отказалась от обучающего курса на дисках, рассчитывая на богатство Интернета. Перекусила в кафе, купила и сунула в сумку кусок колбасы для кота и гамбургер и к моменту окончания рабочего дня снова спустилась в метро. Уверенным шагом прошла к подсобной двери, вскрыла ее, универсальная отмычка позволяла не задерживаться перед такими примитивными замками, и через пару минут вышла оттуда в синем халате уборщицы с ведром и тряпкой. Ирина спустилась в свитере с чужого плеча, держа свернутый плащ на сгибе локтя. Встала на перроне в ожидании поезда.
Шаркая по пестрому мрамору ногами, переваливаясь на ходу, Лотта двигалась прямо к Ирине. Она знала, что сейчас не представляет ничего приметного – одна из тысячной толпы метростроевских теток, что внимания на нее не обратит никто, кроме одного человека. Сейчас главное – зацепить взгляд Ирины, привязать к себе, заставить вспоминать эту встречу снова и снова, недоумевать…
Движение, даже не шаг, а намек на шаг влево – Ирина отклоняется вправо, движение вправо – Ирина туда же. Почти лицом к лицу. Глаза в глаза.
— Ну что ты тут стоишь? Иди уже, тебя ждут, — мягко, проникновенно. И резким контрастом шаг вперед, сквозь отшатнувшуюся жертву, и ведром по колену, раздирая тонкий нейлон и оставляя синяки.
Пока Ирина шипела, пережидая боль, Лотта успела сбросить в угол ведро, тряпку и халат и сесть в тот же состав, что и преследуемая. Все происходило как по маслу.
Только масло это отчетливо отдавало олифой.
Ирина пошла домой. Судя по ее чуть заторможенным движениям, по тому, что не всегда ей удавалось успевать уклоняться от встречных прохожих, она находилась в глубоких раздумьях. Лотта, натянув на голову схваченную там же, в переходе метро, черную со стразами шапочку, следовала за ней. Она всерьез беспокоилась за Ирину, не перегнула ли палку – впереди был довольно непростой пешеходный переход, и при такой погруженности в себя он мог таить немалую опасность. Поэтому шла почти впритирку, готовая, если понадобится, выхватить из-под колес, и лишь после того, как Ирина оказалась в своем квартале, отстала, закружила, затерялась между домами.
Знакомый двор, знакомый домик. Лотта села на скамеечку, привалилась спиной к столбику, подняла ноги повыше на другой столбик чтобы лимфа, застаивающаяся в ступнях при вертикальном положении, ушла вверх. Пришел знакомый кот, с аппетитом чавкая, съел предложенную колбасу, умылся и уютно устроился на Лотте. Так, только не спать – в ход пошла вторая бутылка энергетика. Прихлебывая дерущий горло напиток, Лотта нашла в Интернете пару начальных уроков по кручению поев, несколько раз внимательно просмотрела видео, мысленно повторяя движения. Парнишка на экране управлялся со своими шариками так ловко, будто они являлись неотъемлемым продолжением его родного тела. Время плавно подкатило к полуночи, свет в квартире Ирины погас и Лотта выбралась из домика на пятачок земли, свободный от низко висящих веток.
Вдела указательный и средний пальцы в кожаные петельки и крутанула мячики. Первый же взмах закончился прилетом поя откуда-то сбоку прямо по уху. Непростое занятие, как раз две ночи хватит, чтобы освоить самые азы. Нет, надо пока повторить медленно и с пустыми руками. Левая сюда, правая туда, теперь наоборот…Теперь повторить с поями. Блин, тут третья рука нужна, как с двумя обойтись? Распутывать цепочки кто будет? Ага, потрясти слегка… Кот с интересом наблюдал за ее экзерсисами из окна ветхого домика. Часа через два упрямые мячики перестали исподтишка стучать по разным частям тела и приноровились летать по предсказуемым траекториям. Лотта решила сделать маленький перерыв – надо было позвонить Ирине.
Снова вставила ту сим-карту, с которой звонила первый раз, набрала номер. Дождалась, пока сонный, но уже нервный взвинченный голос ответит: «Алло» и приказным тоном бросила в трубку:
— Собирайся. За тобой придут, — сразу отключилась. Вытащила сим-карту и утопила ее в луже – больше не понадобится. Понаблюдала, как у Ирины зажегся свет. Снова взялась за пои.
Женщина в доме нервничала – сквозь тонкие шторы мелькал ее силуэт, несколько раз гас и вновь зажигался свет.
Предрассветные часы самые тяжелые для пытающегося не заснуть человека. Угомонилась Ирина, легли на стреху под самой крышей пои – уже болят руки и напряженная спина, белый кот отправился куда-то по свои кошачьим делам, скорее всего, ушел подальше от беспокойного человека, приткнулся к теплой батарее и спит, а Лотта все вытаптывала тропинку вокруг детского домика. И не присядешь ведь, не прислонишься затылком к сырому шершавому дереву – моментально начинает клонить в сон, и тогда уже вряд ли вернешься, она позвоночником чувствовала, как трещит, натягиваясь, ткань реальности. Вспоминала полузабытые стихи, подбирая слова по ритму и рифмам, вычисляла в уме интегралы, может и не верно, кто их знает, переставляла буквы в символах химических элементов и сочиняла названия для свежеобразованных, придумывала им положение и свойства, мало заботясь о хотя бы приблизительном соответствии с правдой… Дотягивала до рассвета. Старалась не думать о том, что впереди еще одна ночь.
У всех станций — стандартная планировка. Лина бывала почти на всех, особенно вначале, когда их только строили. Устанавливали аппаратуру, набирали персонал, тренировали. Тогда еще персонал нуждался в защите, и на каждом «пункте» ставили охрану. В безлюдных местах, например, в горах, в пустыне, в океане хватало десятка, в населенных пунктах приходилось набирать десятка три, причем человекоподобных, да еще и форму шить. Чтоб не привлекать внимания. А человекоподобных тогда было еще не так много. Вот и мотались фениксы со станции на станцию. Так что планировку она представляла.
Каждая станция была чем-то вроде ореха. Двойного…
Сердцем-ядрышком был терминал. Именно там в три смены дежурили операторы, в любой момент готовые засечь и стихийный портал из иного мира, и намеренный пробой. Стихийные затем отслеживались, в них могли послать исследовательскую миссию, на это в Службе Ресурсов даже отдел особый был, засекреченный.
Зал терминала охватывали два кольца — внешнее и внутреннее. Внутреннее было одновременно и жилым (для персонала), и хорошим барьером на случай прорыва незваных гостей. Внешнее представляло сплошной барьер с массой ловушек и блокираторов. Конечно, достаточно целеустремленные «гости» прошли бы и его, но пока они разбирались бы с многочисленными сюрпризами, на сигнал пробоя обязана примчаться развернутая боевая часть. Словом, неудивительно, что пробои прекратились…
План был простой.
Добиться разрешения на экскурсию. Больше пяти человек разом ни на одну станцию не пропускали, но им больше и не надо. Сначала. Главное проникнуть. Разобраться с дежурной сменой. Пробить портал в Ангъя. Отправить команду… и, сбив настройку, устроить на станции мини-взрыв — причем так, чтоб большая часть заряда не сработала. Имитировать действия психованных террористов, не подозревающих, что они творят.
Их задача — уничтожить только аппаратуру слежения, чтоб никто не понял, что прошел несанкционированный пробой. Не разрушать же всю станцию. Это все равно, что плотину взорвать.
Для штурма выбрали станцию Север14, в довольно крупном украинском городе. Не столица, но здесь всегда было полно народа, разноязыкого, разноплеменного и любопытного. А экскурсии на станцию проводились почти ежедневно (ходили слухи, что не только санкционированные, что начальство немного подрабатывает), и персонал привык и не хватается за оружие при каждой попытке гостей достать носовой платок.
Здесь было еще теплее, на чистые, умытые дождем улицы, высыпали местные жители. Предприимчивые горожане, видимо с позволения командира станции, наладило для господ экскурсантов что-то вроде импровизированного рынка:
— Арбузы, господа! Сладкие, сахарные!
— Сувениры из ракушек! Госпожа, не проходьте мимо! Есть ракушки с другого мира. Гадом буду, правда! У меня родич на станции работает…
— А позолоти ручку, яхонтовый! Хочешь, на судьбу погадаю? Всю правду скажу!
— Нет, спасибо, — Алекс успел убрать руку. Нарядная цыганка, ничуть не огорчившись, тут же вцепилась в Лину:
— Красавица! Позолоти ручку, дорожку в будущее открою, всю правду ска… — она замолкла так неожиданно, что феникс невольно остановилась. Что такое?
Лицо цыганки помертвело… огромные черные глаза испуганно метнулись вправо-влево, и снова всмотрелись в лицо Лины…
— Что?… — феникс не договорила. Встревоженное лицо Алекса, испуганные глаза цыганки, небо, зелень деревьев — все стремительно растворялось, уплывало непонятно куда, а вместо этого…
Танцующее пламя расступается, пропуская Хранительницу Анну с младенцем на руках, и в детских глазах пляшет отражение первого в ее жизни огня…
Дочь Беллы?… Она не успевает всмотреться — перед глазами плывет и туманится новое видение… цепь видений…
Зло улыбается Зоя, покручивая в руке хлыст.
Смыкается на чьей-то шее черный ошейник…
Гранитный потолок в золотых шарах, и светильники гаснут один за другим, и бессильно оседает на камень фигура женщины в зеленом платье…
Уходит в темноту Этьен…
Наперерез смерти рвется Ян, прикрывая застывшую за его спиной фигурку… рядом с ним плечом к плечу — Анжелика…
Распластанный на камнях Марк с серыми, припорошенными пылью волосами…
И заслоняя все это, вытесняя, появляется лицо с глазами цвета старого льда.
Наконец-то ты удостоила нас своим присутствием, — отзвуком подступающей бури звучит знакомый низкий голос… — Мой верный феникс.
— Лина! Лина, что с тобой? Очнись!
Небо вернулось на свое место. И на этом небе в золотом ореоле — тревожные глаза неправильного цвета.
— Лина…
Феникс рывком села. Цыганки не было. Сбежала? Медиум… нелицензированный, скорей всего. Стихийный… поняла, что нарвалась. И сбежала. Значит, это было будущее. Будущее…
— Что это было?
Сказать ему? Не обсуждается, феникс.
— Ничего. Банальный энергетический вампир. Преисподняя, как же это я так попалась? Как девчонка зеленая. Пошли. Пошли-пошли, сейчас наше время. Опоздаем — не пустят.
— Посмотрите направо. Здесь по периметру вмонтированы блокираторы. Высшей мощности, между прочим. Вот, видите, такие радужные кристаллики. Специально выращиваются и обновляются каждые два года…
— Ой, какие миленькие! — пропищала «женщина», добросовестно исполняя роль восторженной идиотки. Молодец, Максим.
— Красивые,- довольно ухмыляется демон сопровождения, — Но трогать их не советую.
— Ой, что вы! А куда потом деваются те, которые испортятся?
Ответ Лина не слушала. Она отсчитывала время. Еще шесть минут. Сейчас они перейдут во внутреннее кольцо…
— А здесь, — сопровождающий все с большим интересом поглядывал на кокетничающую «женщину», — Здесь — святая святых — терминал. Именно здесь наши доблестные герои стоят на страже границ нашего родного мира.
«Доблестный герой» за правым пультом украдкой зевнул. Второй картинно расположился в кресле, явно ожидая представить в роли спасителя человечества.
— А какой мир они сейчас видят?
— М-м-м… не знаю. Но можно подойти чуть ближе, посмотреть.
Лина промолчала. Так легко?
На станции никогда не нападали изнутри. Пропуски выдавали как правило, людям, зарекомендовавшим себя службой режиму. А их пропуска, из канцелярии наместника Европы-1, свидетельствовали, что у них заслуги особые, Охрана привыкла, что максимум, на что способны недобросовестные экскурсанты — это попытаться что-то украсть. Группа выглядела очень безобидно…
И поэтому захватить станцию оказалось проще, чем склад — их первую добычу.
— Вот, посмотрите, это мир Марина. Да, сплошная вода. Всего несколько островов…
— А сколько всего миров известно? — Алекс задал этот вопрос спокойно-спокойно… Только на виске билась жилка.
— Пока двадцать три. Вот здесь таблица и шкала с координатами, видите? Упс… — ощутив касание ножа, начальник… удивился. Так, с удивленной улыбкой, и нырнул в беспамятство.
И события понеслись стремительно и безвозвратно.
Не снимая маскировки, группа рассыпалась по помещению и «выключила» операторов парализующими зарядами. На несколько минут, они еще понадобятся. Пока «персонал» стаскивали в нужный угол и «забывали» снять с начальника пистолет, Лина рванула из кармана пульт. Ну-ка, гордость техники, иди сюда…
Нажатие кнопки, беззвучный отсчет…
И в шаге от нее возникает холодильник. Обычный белый холодильник модели «для экономящих силы», то есть, проще говоря, для лодырей. Тот самый, что она купила для мальчишек вместе с тортом. Не подвело изделие, явилось! Спасибо вам, производители такой продвинутой бытовой техники. Хвала высшим силам за то, что есть лодыри, которым влом пройти три метра до кухни…
Дверь распахивается.
Сандро, самый классный хакер столицы неловко выбирается из своего белого убежища, сжимая в руках три вещмешка.
— Наконец-то! Я чуть не замерз…
Ловкие руки осторожно бегали по кнопкам, нащупывали-набирали код, отключали оповещение… Алекс и Богуслав с Максимом разбирались со снаряжением. Лина крепила заряды.
— Ничего не забыли?
— Нет. Пусто.
— Встаньте вон туда! На ступени, в круги! — торопливо командует Сандро. — Скорее, импульс уже пошел.
Станция вдруг содрогается — словно снизу — сквозь пол, сквозь стены, прошла тяжелая волна.
— Контакт установлен! — кричит Сандро. — По местам!
По ступеням взбегают проворные фигуры. Алексей медлит…
— Уходи, Лина. Если он только поймет…
— За меня не волнуйся. Даю честное слово, что не дам себя убить.
— Нет. Обещай, что уйдешь сегодня же.
— Поторопись. Хорошо. Хорошо, я обещаю. Поторопись!
Она готова обещать все, только б он ушел… Только б он остался… Лина заставляет замолчать причитающего о потере Избранника Феникса… Потом. Потом поплачешь, птичка. Потом. Вместе со мной.
— Иди, Алексей.
Он взлетает по ступеням, успевая в белый круг за миг до того, как стена словно протаивает синью, распахиваясь, разворачиваясь дверью в чужой мир. Коротко взывает сирена и смолкает, точно подавившись.
— Сейчас… — шепчет хакер, широко раскрытыми глазами глядя на чужой закат — там, в мире Ангъя уже садилось солнце. — Сейчас… вот… Вот!
Белые круги словно растворяются, и снова возникают, меняя цвет — на зеленый.
— Есть синхрон! Вперед!
Одна, вторая, третья фигура бросаются к порталу, пропадая в нездешней синеве… Последняя обернулась:
— Жди меня! Слышишь?! Я вернусь!
Они еще успевают заметить, как на зеленой траве у белой статуи с распахнутыми крыльями возникают три фигуры… как они встают и оглядываются… и контакт прервался.
— Все. Ресурс вышел…- Сандро поправляет очки, — Классно получилось. Теперь что? Подрываем?
Теперь?
Теперь все просто. Только не с тобой. Несмотря на возражения хакера, феникс запихивает его в холодильник и отправляет обратно. Хорошо, что у Марка есть второй пульт…
Время истекало стремительно, а еще надо было разобраться с зарядами…
Персонал начал шевелиться как раз в то время, когда она уже подумывала привести их в себя насильно. Первым дернулся и решил притвориться мертвым тот, полусонный. Проснулся, значит…
Первый взрыв заставил его подскочить и заорать, отказавшись от притворства.
— Что ты делаешь? Помогиииите!
Еще взрыв. В дверь ломится другая смена.
— Откройте! Что у вас происходит?! Откройте.
Еще взрыв. Мониторам конец. Ничего, восстановят. Но теперь никто не поймет, что был пробой… Краем глаза она видит, как тот, которого связали послабее, высвободил руку и тянется к оружию.
И в спину бьет огонь.
Больно… все-таки очень больно… умирать…
Над ночными улицами плыло облачко пепла…
Оно летело над громадами домов, то залитых огнями, то настороженно притихших, над замершей на площади толпой демонов… над площадью… чтобы воплотиться в человеческую фигуру.
В ведьму по имени Лина.
Она летела над ночными улицами родного города…
Беспокойными, шумными, страшными. Облитыми ярким светом реклам «Охоты на людей»…
Это изменится. Это изменится. Это изменится.
Феникс ласково погладил ее крыльями, и впереди его глазами она увидела подходящее для воскрешения место. Там пусто. Хотя почти везде сейчас пусто…
Потому что над Дворцом кипело-переливалось сполохами зарниц грозовое небо… Город Севастополь, столица Темной империи, замер в ожидании гнева Повелителя Миров.
Это изменится. Это изменится. Это изменится.
Я дождусь тебя, Алексей.
Дождусь
…Их место изменилось. Колонны потрескались и разрушились, говорливый фонтан смолк — в расколотой каменной чаше не было воды… Пусто и тихо. И конечно, никакая бабочка больше не сядет ей на волосы — здесь даже трава не росла… По этим трем кварталам гнев Вадима тогда, после побега Алекса, ударил особенно сильно.
Но их скамейка уцелела. Только металл почернел от огня.
Лина села на теплое железо и закрыла глаза. Сегодня было тепло. После недели непогоды осеннее солнце наконец вспомнило о своих обязанностях, выплыло из-за туч и принялось греть землю и сушить мостовые.
Так тихо…
Последние двое суток пролетели в лихорадочной спешке. Репетиция захвата станции, проверка-упаковка припасов, последние детали-дополнения, оружие, прививки, какие возможно.
Но она была рада этой бешеной суматохе — думать было некогда. И когда появлялась свободная минутка, она кидалась на новое дело: проверка фактов, разведка. Добыча дополнительного пропуска для кого-то из Светлых… Только б не думать, не думать. Не думать, что сегодня Алексей уйдет. Через несколько часов. Она зажала свои чувства в кулак. Любить больно, в этом ты права, мама.
— Лина… — по растрескавшемуся асфальту прошуршали шаги, — Открой глаза.
…То ли случайно, то ли нарочно, Алекс сегодня надел маскировку, довольно близкую к его настоящему облику. Каштановые волосы, высокая фигура и даже лицо немного похоже. Но глаза были карие…
Неподалеку с независимым видом таращилась на развалины полная женщина в форме техника. Лина прищурилась.
— Это Руденко… Одного меня не отпустили.
Правильно не отпустили. Какая еще Руденко?
— Максим. Тот маг, кого ты вместе с Этьеном вытащила. Помнишь?
Мужчина? А, ясно. Очередные шуточки маскировки. Хотя это не шутки. Уже любую берут, не смотрят на совпадение по полу, выбирать-то особо не приходится… Но это и к лучшему, на трех мужчин охрана станции скорей посмотрит косо, чем на такое, внешне безобидно-неуклюжее…
«Женщина» помахала ей рукой и отвернулась, подарив им несколько минут наедине.
Спасибо…
— А где третий? Богуслав?
— Ждет у станции. Вместе с наблюдателем. У нас есть еще несколько минут. Лина, послушай…
Лина готова была поклясться, что Алекс не двинулся — периферийное зрение ловит движение не хуже прямого… но когда она повернула голову, юноша уже раскрыл ладонь ей навстречу. И феникс замирает, не зная, что сказать. Алекс, что ты…
Серебряное кольцо на раскрытой ладони мягко лучится, отражаясь в его глазах.
И она снова чувствует себя растерянной девчонкой, к которой взял да и пришел принц из сказки. Грустной сказки и жестокой, но принц…
— Кольцо? Мне? Алекс, мы ведь уже…
Ты ведь и так уже мой. А я твоя.
— Невесте полагается кольцо… — еле слышно говорит родной голос, — Разве ты не знаешь?
— Но…
— Чтобы ты меня… ну, не забыла.
— Тебя, пожалуй, забудешь, — ворчит она, чтобы хоть что-то сказать. Феникс-феникс, и в кого ты превратилась?…
Высшие Силы, какая же у него улыбка!…
Они прощались.
Слово «прощай» не прозвучало ни разу, но они прощались. Прощание было во всем: в том, как бережно и нежно кольцо скользнуло ей на палец, в том, что они медлили на этой скамейке, смотрели друг на друга и не могли оторваться, в его неловкой шутке… В том, как Алексей закрыл глаза и прижался к ней — голова к голове — бережный, сокровенный, только их жест. И в том, как он промолчал — только вздохнул еле слышно…
Она старалась сдержаться, не стоит сейчас выдавать свою боль, он же прочитает, она правда старалась… Только… чья это на самом деле боль? Она ведь теперь одна на двоих. И Лина старалась вспоминать хорошее, перебирая, как драгоценности, одно воспоминание за другим. Алекс на пляже, заплетенные волосы, смешливое «Ой, а я это сказал?»… Ужин, взобравшаяся ему на плечи… их первое общее утро, его неловкое «Ты выспалась?» Она вспоминала и вспоминала, целую минуту, пока Алекс не улыбнулся.
Вот так…
Ей придется жить без него, но еще есть время присоединить к своим драгоценностям еще одно воспоминание. Его взгляд, его теплый голос, его руки, охватывающие ее ладонь…
Они прощались.
Зонд вынырнул из-за стены неожиданно и почти беззвучно, описал короткую дугу и мгновенно включил сканер. Считывающий луч прошел по лицу холодной жалящей волной, и зонд качнулся, зависая напротив. Короткое жужжание…
— Алекс! — вскрикнула она, холодея…
Слишком целеустремленное движение у этого механического шпиона. Никогда раньше они не реагировали так на нее. Или… не на нее? Лёш!
Сбить! Сейчас же!
Она не помнила, как вскочила. Как потянулась к ножам — скорее, скорее, ско…
Сильная рука толкает ее в сторону. В сторону и назад — назад, за спину, она едва успевает сдержать нож…
Ладонь Алексея рвется навстречу диску, навстречу промелькнувшему хищному блеску, и зонд, кувыркнувшись, буквально врезается в полуразрушенную стену…
Взрыв, короткая вспышка пламени, ошеломленное лицо «женщины» у колонны.
— Алекс?
— Сейчас, — юноша торопливо разворачивает ее лицом к себе, — Лина, ты цела?
— Да…Как ты думаешь, зонд успел передать сигнал в Службу? — все еще чужим голосом спрашивает девушка. Она цела, и он цел. Но медлить больше нельзя.
— Нет. Не уверен. Он атаковал. Ты видела?
— Да.
Зонд не просто считывал — он атаковал Алекса… но ведь тот в маскировке! Это значит… значит, зонды теперь могут видеть сквозь маскировку? Очередная модернизация, а она не в курсе. Вся Темная лига не в курсе… Алекс проводит ладонью по виску:
— Значит, теперь и маскировка бесполезна. Надо предупредить всех.
— А еще это значит, что ты тоже в базе данных. Повелитель все еще надеется… Нам пора уходить. Срочно.
Медлить нельзя.
Когда за спиной раздаётся незнакомый голос, ты, как правило, оборачиваешься. Привычка такая. Почти что рефлекс. Мало ли.
Когда же этот голос раздаётся у тебя за спиной во вспомогательной рубке орбитальной, автономной и совершенно автоматической исследовательской станции, в многочисленных перепутанных коридорах и отсеках которой вот уже четвёртый год, кроме тебя, нет ни одного живого человека, ты оборачиваешься тем более.
И куда быстрее.
— Извините пожалуйста, а вы случайно не знаете…
Она висела у самого входа в рубку. Хорошо так висела. Правильно. Индивидуально-командный кокон повышенной защиты облегал тоненькое почти детское тело, словно вторая кожа — надо же, древность какая, а всё ещё вполне себе в рабочем состоянии. Добротно предки делали, не то что сейчас, когда хоть каждый сезон меняй. Фигурка стандартная хомо-фем, вполне пропорциональная, голова одна, опять-таки фем-евростандарт, лишних конечностей и выступов не наблюдается, но вот за спиной…
Больше всего это было похоже на крылья.
Два больших и словно бы даже живых полотнища, находящихся в непрестанном движении. Они шли двумя серебряными лепестками от плеч, изгибаясь и слегка расширяясь по краям. Их вибрирующая кромка напоминала находящуюся в беспрерывном движении бахрому глубоководных медуз. Очень, кстати, удобная вещь при отключенной гравитации. Можно даже сказать — идеальная. Именно их непрерывное шевеление и позволяет ей висеть так ровно и правильно, а затрата усилий при этом минимальна.
Вероятность того, что крылья — всего лишь вспомогательная функция древнего защитного одеяния, была просчитана ещё до того, как окончательно оформилась мыслью-вопросом. И отброшена. Вероятность ниже пороговой, не стоит и времени тратить на обдумывание.
Крылья были слишком живыми.
— Я ищу Лорантов-Следователей. Извините… У меня к ним вопрос.
Вероятность галлюцинации была немного выше. На три-четыре сотых доли процента. Значит, тоже неверное решение. Тоже просчитано и отброшено. Да и не случайно вовсе Эри молчит так смущённо-пристыженно.
Ох, не случайно.
— А вот на твою неисполнительность, Эри, я совсем не рассчитывал. И это непростительно. Для эриданца. Так что, Эри, ты прав — я плохо считаю…
* * *
Орбита разочаровывала.
Она была похожа на детский норный городок, Ксант говорил, что котята такие не роют, а вот щенки — часто. Просто детский городок. Увеличенный в сотни раз и давно заброшенный.
Тёмные закоулки. Пыль. И ни одного живого существа.
Это, разговаривающее с пустотой, было первым, кого они встретили.
Поначалу показалось, что оно одето во что-то типа плаща с капюшоном из той же странной материи, что и её собственная лунная шкурка, только цвет немного другой, с тёплым желтоватым отливом. Но когда оно обернулось, стало ясно, что это вовсе не капюшон, а волосы. Странные, не рассыпающиеся, как её собственные, по отдельному волоску, а словно бы склеенные, живым плащом опускающиеся до самых колен.
Существо (мужчина? женщина? не понять) вряд ли было Лорантом-Следователем — слишком уж много весёлого недоумения в его светло-зелёных глазах, а Лоранты — всеведущи, они видят и знают всё, их ничем не удивишь. А, может быть, и было — пути Лорантов неисповедимы. Только вот Ксант ошибался — оно явно не злилось. И не собиралось гневаться. Правда, отвечать оно пока тоже не собиралось. Глядело в упор и насмешливо, но разговаривало по-прежнему с пустотой.
— Эри, а не объяснишь ли ты мне появление здесь этой особы? Ведь я же, кажется, просил тебя отключить портал.
— Я живое существо!!! Ну, подумаешь, ну забыла… с кем не бывает?!
А вот у пустоты голос был явно женским. Красивым — ну просто заслушаться можно! Только очень уж скандальным. И шёл он, казалось, отовсюду. Но это-то как раз понятно — пустота, она ведь может быть где угодно и как раз-таки женского рода.
— Извините. Я всё-таки хотела бы… Лоранты-Следователи — это вы?
Золотоволосый фыркнул. Покачал головой. Так она и думала — волосы волосами, а он слишком похож на человека, чтобы оказаться главным среди орбитожителей.
— Нет. Лаборантом-исследователем у нас числится Эри. Этот слишком заигравшийся в блондинку компьютер, чьим био-кристаллическим мозгам давно требуется перезагрузка. А я — всего лишь техник. Правда — системный техник.
— Ха! Не посмеешь! Я личность! И на тридцать восемь процентов живое существо! Да ты же сам потом от скуки сдохнешь здесь, если посмеешь…
— Извините. Но я всё-таки хотела бы уточнить…
* * *
Позже Ксант долго пытался понять, когда же именно мир перевернулся и странная сучка перестала казаться ему занозой в пятке или же просто до невозможности соблазнительным объектом для хорошенького пинка и превратилась… А в кого, собственно? В леди? Ха три раза! Ни в какую леди она, конечно же, не превратилась и не могла превратиться. Где она — и где леди? Не смешите мой хвост, он и так полосатый!
И всё же…
В кого же она превратилась? И, главное — когда?
Впрочем, нет, не превратилась. Она ведь не изменилась совершенно, осталась точно такой же, как и раньше была. Просто мир вдруг перевернулся. А когда мир переворачивается — даже самое неизменное более не в состоянии оставаться таким уж неизменным. Ксант долго пытался вспомнить и понять, когда же именно произошёл этот переворот мира.
И не мог.
Может быть, в тот день, на болоте? Когда их уже вконец достал моросящий которые сутки подряд какой-то совершенно не летний дождь. Дождь то слегка стихал, превращаясь в унылую промозглую взвесь, то лил сплошной стеной, за которой и в пяти шагах не было видно деревьев. Они давно промокли насквозь, земля превратилась в жидкое месиво, остановиться на отдых было попросту негде. Даже деревья не спасали — кора стала скользкой, по такой трудно и залезть, а уж удержаться во сне и не мечтай. Бежать по раскисшей земле было невозможно, они еле брели, покорно переставляя ноги и ни о чём не думая.
И вот тут-то она и стала плакать и извиняться.
Извиняться за дождь.
Потому что решила, что это её вина. Говорила, что, наверное, Ксант действительно прав, а она ошибалась, и вот Лоранты на неё прогневались и послали этот жуткий дождь. И он теперь будет лить до тех пор, пока она не исправится и не попросит прощения. И она, конечно же, просит прощения! Она ужасно извиняется и просит прощения, но всё-таки считает, что они неправы!
Она сидела в грязи, просила прощения и плакала, размазывая по щекам ту же грязь.
А он смотрел на неё сверху вниз в полном ступоре. И думал о том, что, похоже, нет ни малейшей разницы между безграничным самоуничижением — и такой же безграничной манией величия. И это плачущее и всегда готовое извиняться существо — наглее любой самой наглой леди. Потому что ни одной леди даже в голову не придёт посчитать себя настолько важной персоной, чтобы сами лоранты-следователи…
Нет.
На такое ни у одной леди наглости не хватит.
А у этой сучки — хватило.
А, может быть, это было потом. Во время бесконечного жуткого взлёта-падения внутри Лестницы-в-небо, когда снова рвалась наружу чёрная птица с острыми крыльями и прорастала шипами сквозь тело квазироза. Шипы рвали грудь изнутри, царапали горло, мешали думать связно. Боль нарастала волнами, каждая следующая выше и беспросветнее предыдущей, а когда слегка отпускало — накатывал страх ожидания следующей волны.
Теперь Ксант знал ответ на вопрос, почему Лоранты проводили свои Испытания лишь с малышами, и никогда — со взрослыми: взрослый просто не сможет такого выдержать. Не боли, нет — ожидания. Взрослый ведь знает всё наперёд и сходит с ума заранее, вдвойне себя изматывая. Ребёнок же счастлив в своём неведении, оно позволяет ему пережить запредельную пытку, перетерпеть, сохранить разум, не сорваться. А значит, у них ни единого шанса. Они не дети, они не выдержат…
Внутри рассчитанной на одну невесту шкурки было тесно троим, их сдавило почти в обнимку, воздуха не хватало и остро пахло страхом, но снаружи замерзали даже мысли и дышать было нечем вообще — давно уже, задолго до того, как приблизившееся небо вокруг сделалось окончательно чёрным и на нём проступили яркие немигающие звёзды. Ксант выл, Вит икал, поминутно теряя сознание, она сначала плакала, поскуливая на вдохах, а потом…
Потом она вдруг оборвала себя на полувсхлипе и попросила его рассказать про Миу. Вот так вот просто. Взять и рассказать.
Нашла время!
— Чего тебе надо?! — кричал он, и почему-то становилось легче. Кричать на неё оказалось проще, чем пытаться совсем не кричать, в кровь изгрызая губы и всё равно срываясь на постыдные стоны. — Я был дурак! Ясно?! Ты это хотела знать, да?! Есть правила! Для всех! А он… он был особенным! Он нарушителем был, понимаешь? Колебателем основ! Колебатель основ, ха! Он добрый был. Просто слишком добрый… Он, не я! Младший из принцев-консортов! И он действительно любил её, эту хитрую умную дрянь, свою Леди. Настолько сильно любил, что не захотел потом жить. Вот и всё! Вот и вся сказка! Ты это хотела услышать, да? Или сказочку? Не будет сказочки! Нет её, нет, понимаешь?! Просто умная стерва! И добрый дурак! И я тоже дурак, но не добрый, ясно тебе?!
Боль рвалась наружу, раздирая горло, билась нарастающим звоном в ушах. Он скорее угадал по губам, чем услышал:
— А ты?
— А я… Что я?! — снова кричал он в ответ, не замечая, что крылья прорвали кожу изнутри. — Я просто дурак… он ведь таким был! Таким, понимаешь… как он пел, ты бы слышала, как он пел… Такого невозможно не любить! Кто же мог знать, что он всерьёз заатавистит? Вот и вляпался, как последний… дурак!
Смешно и нелепо любить того, кто не только не любит тебя сейчас, но и не сможет вообще никогда, просто не сможет… никогда.
Жалко, смешно и нелепо.
— Ну вот и всё… кажется. Извини…
Он вдруг понял, что слышит её голос. И свой — тоже. Хотя уже не кричит…
Вит, правда, свалился тогда в довольно-таки странный сквот с шестью лапами, крыльями как у ночного зубастика и длинной змеей вместо хвоста, но довольно быстро взял себя в руки. И оставил только крылья. С крыльями на орбите оказалось намного удобнее. Хотя цепкий хвост и руки вместо ног — тоже вполне удачное решение, и Ксант даже некоторое время сохранял именно такой внешний вид — пока не увидел своего отражения в блестящей чёрной консоли. И не ужаснулся.
Или, может, ещё позже, когда она просто вытолкнула их с Витом из своей шкурки. И бросила — разбирайтесь, мол, между собою сами.
Они подрались тогда. Не вспомнить уже — из-за чего. А она не стала даже предупреждать — просто сузила шкурку. И они остались беспомощно вращаться посреди какой-то здешней норы, а она полетела себе спокойненько дальше.
Нагло так.
С-сучка.
А может быть, это случилось намного раньше. Ещё в тот момент, когда первый раз попытался он сравнить её с леди.
И не смог.
Как бы то ни было, но тогда, когда с неотвратимостью бревна на излёте лезла она в спор орбитожителей, он уже знал это. И с каким-то почти суеверным то ли ужасом, то ли восторгом понимал — она не отступит. Так и будет долбить, пока не добьётся. Потому что она наглее, чем тридцать три леди, вместе взятые.
Может быть, даже наглее самих Лорантов-Следователей.
Она не сделалась менее наглой и потом, когда перестали эти лоранты-не-лоранты спорить и тот из них, кто не был бесплотным духом, вдруг страшно засуетился, интересуясь их крыльями и всеми обстоятельствами появления у них этих самых крыльев. Вспоминать об ужасах взлёта-падения не хотелось. Ксант шипел сквозь зубы, отделываясь односложными фразами, Вит явственно позеленел и сглатывал, но тоже послушно давил из себя сквозь зубы какие-то слова в тщетной попытке связно объяснить то, чего не понимал толком и сам, а она…
Какое-то время она просто молчала. Хмурила бровки, поглядывала на них с Витом и молчала. А потом вдруг сказала, что не станет отвечать сейчас. Потому что слишком устала. И друзьям своим (им то есть!) тоже не позволит. Потому что они оба тоже слишком устали. И отправляются спать. Все. Вот прямо сейчас. А отвечать будут завтра. И пусть Лоранты-Следователи покажут им место, где они могут расположиться на отдых. И покормят пусть. Тоже.
Вот так вот просто. Взяла и сказала. Вит даже охнул, позабыв сглатывать и позеленев ещё больше. А лорант…
Лорант послушался.
* * *
Теперь Ксант смотрел из своей подвесной койки, как она умывается. Здесь умывались по-кошачьи, без воды, при помощи влажных салфеток. Пустячок, а приятно.
Были и другие приятные пустячки. Например — койки. Подвесные. Значит, всё-таки лукошко, а не конура, там койки не подвешивают, а стелют прямо на полу. В конуре было бы неуютно. А тут он чувствовал себя почти как дома. А ещё — этих коек в жилом отсеке было только две. И потому Вит, помаячив какое-то время на пороге и повздыхав горестно, отправился в соседнее… соседнюю… ладно, пусть у него там окажется конура. Хоть что-то и ему приятное.
А главное — запах…
Странновато от неё пахло. Незнакомо. Ксант мог бы подумать, что это салфетки виноваты, от них тоже пахло странно и незнакомо — если бы не уловил впервые этот запах ещё во время подъёма, когда их тесно прижало друг к другу затвердевшей шкуркой. Вообще-то там далеко не квазирозами пахло, но эта странная дразнящая струйка пробивалась сквозь кислую вонь боли и страха. Она… успокаивала. Может быть только благодаря ей Ксант и выдержал. Вот и сейчас он принюхался и еле удержался от довольного мурканья. Словно маленький котёнок, которому мама почесала пузико. Несолидно как-то.
Она умывалась долго. Ксант даже успел слегка разозлиться на лоранта — не надо было объяснять про эти салфетки и мусороприемник. Он подозревал, что ей просто нравится кидать использованный мокрый комочек в округлую мишень-мембранку и смотреть, как он исчезает.
— Ты всё ещё жуешь свою травку? — спросил он как бы невзначай, когда очередная использованная салфетка исчезла-растворилась за чёрной плёнкой.
Она моргнула. Улыбнулась виновато.
— Она кончилась. Извини.
Ксант знал, что это — враньё. Причём наглое. Но губы его уже сами расплывались в ответной улыбке:
— Вот и хорошо…
* * *
— Эри, запомни — я никогда не ошибаюсь в своих расчётах. Я же всё-таки с Эридана. Хотя и Нового.
— Достал уже. Ты не человек, а машина! Самодовольная тупая машина! Способная только считать!
— Это в тебе говорит зависть, Эри. А у них всё-таки будут дети. Просто таки чудные дети. Я так… считаю.
КОНЕЦ