Г л а в а 1. Белый
… Белого знал весь двор. Да что там двор! Его знал весь квартал, а поговаривали о нём вообще по всему городку. В основном мальчишки, конечно. Девочек было меньше, но те, что были, с лихвой перекрывали малое количество отменным качеством разговоров и скоростью распространения слухов. Словом, о Белом говорили. Говорили так часто и образно, что недавно в его двор даже приехала машина с логотипом районной газеты и смешной голенастый дядька, напоминающий маленький подъёмный кран, долго фотографировал Белого вместе с Вовкой и брал у Вовки интервью. А Белый запросто демонстрировал свои необычные умения, ему ведь было не жалко. Да и, если честно, умел-то Белый не так уж много — мяукать и с ловкостью кота лазать по деревьям, подумаешь… Правда, ни одна знакомая Белому собака в округе ничего такого вовсе не умела, а когда Белый пытался научить — даже самые проверенные приятели улепётывали за сараи, вздыбив шерсть на загривке и зажав хвосты между задних лап… Ну, кроме друзей — котов, разумеется. А их, надо сказать, у Белого тоже хватало. И вот тут уж его уникальные способности играли решающую роль… Взбираться на деревья и заборы — это ещё ладно, но когда Белый начинал задушевно мурлыкать или мяукать с интонациями соседского Васьки, услышавшего шарканье сапог возвращающегося с рыбалки хозяина, — тут не мог удержать извечную природную оппозицию даже самый старый и задиристый котяра. Белому сочувствовали, затем у котов просыпалась некая кошачья солидарность… Так зарождалась дружба. А уж когда Белый на глазах восхищённой дворовой кошачьей публики, прикрыв внушительным лохматым торсом вздорного старика-кота, уже совсем не по-кошачьи утробно рявкнул на спесивого ротвейлера, попытавшегося доказать коту, что он тут турист, и кот ему срочно необходим в качестве «завтрака» — местные коты и кошки навек присвоили Белому статус «своего» . Ротвейлера, кстати, как ветром сдуло. Белый был на голову выше и неизмеримо лохматее. В его роду были южнорусская овчарка и ездовая эскимосская собака маламут. Весил Белый без малого шестьдесят кило. И, хотя под его лохматой шкурой перекатывались мощные бугры мускулов, из-за своего веса лазать на деревья Белый любил меньше, чем мяукать… Однажды под ним даже сломалась тополёвая ветка, и пёс едва ли отделался бы испугом, не происходи дело зимой и не будь под тополем метрового сугроба… Хозяин тогда попытался извлечь пса из снежной кучи и утащить домой на руках, в ответ на что Белый одним взмахом языка облизал Вовке всё лицо от уха до уха, а потом, отряхнувшись, засыпал его целым снежным бураном. Бояться лазать после этого случая Белый не стал, но делал это гораздо рассудительнее, прикинув в начале, достаточно ли надёжный «насест» ждёт его в конце подъёма…
Так Белый жил в своём дворе вот уже третий год. Он был сыт, великолепная белоснежная шерсть сияла и лоснилась, ошейник был надет на нём только для того, чтоб удерживать пришитую капсулу с именем и адресом, официально подтверждая домашнее положение пса — словом, с точки зрения любой собаки Белый был счастливым везунчиком, баловнем собачьей судьбы. Только вот сам Белый играл крайне редко, казалось, что задор и веселье, присущие любой молодой собаке, он отдал в качестве платы за свои исключительные способности… И лишь один Белый знал, что именно так и было на самом деле…
Речка Змейка была даже не речка, а, строго говоря, так, ручей. Несколько раз Вовка с дачными пацанами пытался найти на Змейке место для купания. Куда там! Лягушатник – он и есть лягушатник… Впрочем, это не мешало замечательным гольянам во множестве водиться в Змейке, а мальчишкам – знать несколько отличных перекатиков, где этих гольянов можно было ловить хоть даже просто большим сачком… Овражистые берега Змейки обильно заросли лопухами, крапивой и прочим малоприятным бурьяном. Вот из этого-то бурьяна, утром, в самом конце августа, прямо к остановке дачного автобуса выполз неуклюжий щенок с толстыми лапами, большой широколобой головой, острыми стоячими ушами и щедро увешанной «орденами» репьёв свалявшейся грязно-белой шерстью…
Вовка стоял на остановке вместе с бабушкой, ожидая автобуса. Автобус опаздывал. Других пассажиров в такую рань почти не было, за исключением тёти Фроси, соседки через два участка. Тётя Фрося была странная. С одной стороны, каждый раз, когда она замечала проходившего мимо её дома Вовку, она обязательно выходила навстречу, и, улыбаясь, а иногда и подмигнув, совала ему в руку то яблоко, (Вот, можно подумать, у них самих с бабушкой этого добра было мало!), то большую спелую грушу, то майонезное ведёрко со свежей, ароматной малиной. С другой стороны, стоило Вовке с приятелями, Сашкой и Стасом, забраться поздно вечером в эту самую малину со стороны речки Змейки, где и забора-то давным-давно не было, сгнил, — как приветливая тётя Фрося превратилась в растрёпанную злющую фурию, набросившуюся на мальчишек с метлой на манер героини мистических ужастиков… Понять причины стремительного перевоплощения Вовка был не в силах. Сейчас тётя Фрося стояла, опираясь на обшарпанный железный поручень остановки, и улыбалась Вовке самой доброжелательной из своих дневных улыбок. Вдруг её взгляд скользнул куда-то в сторону, улыбка сползла с лица и уступила место гримаске жалости пополам с удивлением.
Вовка проследил за взглядом двуличной тёти Фроси одновременно с бабушкой. Щенок лежал на пыльной обочине, не имея больше сил подняться. Толстые несуразные лапы разъехались в стороны, большой мягкогубый рот приоткрывался, и в прохладном утреннем воздухе над остановкой разносилось жалобное кошачье мяуканье…
Вовка жил с бабушкой всю свою сознательную жизнь, а началась она рано, в два с небольшим года от роду. Точной причины такой жизни Вовка не знал, да и не особенно хотел знать. Он смутно помнил уставшее, злое женское лицо с вечными сероватыми морщинами и фиолетовыми кругами под бесцветными, водянистыми глазами… Позже он видел её два или три раза, когда она, перемежая нетрезвую брань слезами, угрозами и мольбами, приходила откуда-то, чтобы поклянчить у бабушки денег, или даже попросту что-либо украсть, а потом так же бесследно исчезала… Называть это грубое, циничное, совершенно равнодушное к нему существо мамой язык не поворачивался… И в школе, и среди друзей все были уверены, что его мать пропала без вести вместе с отцом, шофёром-спасателем, во время жестокого снежного урагана на горном перевале. Об истинном положении вещей Вовка знал лишь приблизительно, и никогда не стремился узнать подробности. Бабушка и дед были его единственными родными, а их дом – его единственным домом, что его полностью устраивало. У бабушки он учился, набирался разных умений и жизненных премудростей, и очень гордился этим. Не удивительно, что в самые важные, самые главные жизненные моменты они с бабушкой могли разговаривать на языке душИ и сердца, минуя долгое, сложное и приводящее иногда к самым неожиданным результатам построение слов. Вот и сейчас им было достаточно одного короткого, решительного и немножко задорного взгляда – сперва на щенка, а затем в глаза друг другу…
Так грязный, уставший, голодный бездомный щенок в одно мгновение превратился во всё ещё грязного и голодного, но отныне уже вполне хозяйского, домашнего пса.
Поездка в город была отменена. Щенка, под сочувственные ахи и охи двуличной тёти Фроси, бережно взяли на руки, отнесли домой, где тщательно отмыли в летнем душе, вытерли старым махровым полотенцем и накормили остатками мясного паштета. Помывку щенок перенёс не то, что спокойно, а даже как-то отстранённо, будто наблюдал за нею со стороны. Взгляд его глубоких, как колодцы, иссиня-чёрных глаз был направлен куда-то в недра таинственной собачьей души, не замечая на своём пути ни стенок душевой, ни мельтешащих возле него рук с флакончиком шампуня, ни струящейся повсюду воды из нагретого вчерашним солнцем двухсотлитрового бака… Когда со щенка сняли полотенце, уже не в душевой, а в большой комнате, посреди ковра будто засияло пятно чистейшего январского снега… «Ух ты-ыыы! Какой же ты, оказывается, белый! Вот так тебя и будут звать! Белый, Белый! Ну, иди сюда, на, поешь!» От ароматного паштета, наполнявшего протягиваемую Вовкой тарелку, Белый не отказался, хотя и не набросился на еду с естественной для молодого организма жадностью. Он аккуратно брал с тарелки кусочки паштета, но, не осилив и половины, уснул, опустив на толстые лапы мохнатую остроухую голову. Его отнесли в вовкину комнату, где устроили в уютном уголке между кроватью и шифоньером на мягком вязаном половичке, коих в бабушкином хозяйстве водилось великое множество. Но Белый ничего этого не заметил. Он крепко спал, подёргивая лапами и изредка тихо мурлыча. Во сне к нему, как ни в чём не бывало, снова пришёл Полосатый…
Г л а в а 2. Полосатый
Откуда взялись эти поперечные полосы на его шерсти, никто понять не мог: ни одного пушистого полосатого кота во всей округе не было… Так или иначе, у его матери Матильды родилось в этот раз всего трое котят, двое из которых, кошечки, были, конечно, очень красивыми, но в целом – котята как котята, шерстью и окрасом похожие на мать, коричневато-серую сибирку, а третьим был Полосатый. Он появился на свет превосходящим сестёр и размером, и весом вдвое, шёрстка его, даже по-котёночьи нежная, была жёстче и гуще, а по телу, от шеи до самого кончика хвоста, шли хорошо заметные поперечные серо-чёрные полоски.
Характер Полосатого тоже сказался сразу. Котята родились в ту неделю, когда зарядили бесконечные дожди, и хозяева, не горящие желанием часто покидать город в такую погоду, появлялись на даче не каждый день. Приехав, они сразу смекнули, что к чему, и немедленно стали шурудить под крыльцом шваброй, стремясь выудить оттуда Матильду вместе с потомством. Кошка и две сестрёнки были без проблем извлечены и с почестями водворены в приготовленную хозяйкой корзинку с мягкой подстилкой, а на Полосатого что-то нашло. Он забился в самый дальний угол подвальчика и орал так, будто ему было от роду не пара дней, а, как минимум, три-четыре месяца. Позже, когда семейство было воссоединено, Полосатый всегда шарахался от человеческих рук и сжимался в комок, а как только научился более-менее твёрдо держаться на лапах, стал с завидным упорством караулить, когда появится хоть маленькая щёлочка во входной двери, чтобы стремглав выскочить наружу. Потом он научился драть обивку двери маленькими и острыми, как иглы, коготками, а когда его брали и относили на место, он царапался, гудел и пыхтел, как разозлённый ёж, за что и получил кличку Дик, сокращенно от слова «дикий»… Вот тогда впервые у него появилась заветная мечта. Он мечтал стать большим и сильным, чтоб для него преградой не могли быть никакие, даже самые крепкие двери… В двухмесячном возрасте Дику удалось, наконец, улучить подходящий момент – то-ли хозяйка утратила бдительность, то-ли его движения и реакции стали точнее и быстрее, — и таинственно-грубоватые объятия свободы приняли его, походя смыв глупое прозвище «Дик». Никаких диков! Полосатый был – Полосатый. Возвращаться обратно он не собирался. Никогда.
Напрасно хозяйка, обжигаясь об громадную крапиву, пол-ночи обшаривала с фонарём травяные джунгли, скрывающие речку Змейку, напрасно срочно придумавший повод для отгула хозяин примчался на машине ни свет, ни заря, и до вечера ходил по дачному посёлку, заглядывая в самые глухие уголки – Дика след простыл, его никто не видел и не слышал. Погоревав, хозяева вернулись домой с пустыми руками. Рано утром хозяин умчался на свою работу, а хозяйка, походив и позвав ещё с пол-часа, принялась укладывать вещи: отпуск подошёл к концу, пора было перебираться в город. В ближайший выходной хозяин приехал, помог погрузить вещи в машину и собственноручно устроил на заднем сиденье Матильду и очаровательных сестрёнок, достигших уже половины маминого роста. Хозяева для котят давно были определены и не могли дождаться, когда их можно будет забрать. Теперь это время пришло. Кошки отправлялись навстречу своим домам и своей судьбе, хозяйка, уже безо всякой надежды, по инерции покричав: «Кис-кис-кис…», забралась на пассажирское сиденье, хозяин запустил мотор, и, когда задние огни машины исчезли за оградой посёлка, Полосатый наконец-то остался по-настоящему один.
Шли дни. Полосатый быстро учился вольной жизни. Он уже умел ловко схватывать мышей и зазевавшихся мелких пичуг, благодаря чему отнюдь не голодал. Он был смел, никого и ничего не боялся, но смелость его не доходила до безрассудства, и опасаться того, что было сильнее его, (пока он не стал Большим и Сильным, конечно!), он тоже научился быстро. Впрочем, ему мало что угрожало. От собак, (особенно от тех, что бегали по посёлку без ошейников и поводков, подгоняемые единственным желанием – найти и съесть всё, что хоть отдалённо напоминает еду), он держался на расстоянии, желательно, на деревьях. А местная котовья братия отчего-то и сама не хотела связываться с Полосатым – обнюхав его, коты отбегали в сторону и делали вид, будто его не существует вовсе…
Скоро Полосатый стал расширять кругозор, открывая для себя всё новые просторы и увеличивая площадь исследованного мира. Вскоре ограда посёлка стала оставаться далеко позади, и с каждым днём она отдалялась всё больше и больше. Вот уже показалась покосившаяся будка автобусной остановки, а через несколько дней и она стала оставаться за спиной… Полосатый по-прежнему старался держаться зарослей вдоль берега Змейки, в дебрях которых он был надёжно укрыт от любой опасности.
Был август. Приближалась осень с её урожаем, заботами, дождями и зябкими, прохладными утренниками; но Полосатый ещё не знал, что это такое – осень. Он возмужал и окреп, шерсть его матово блестела, а под шкурой перекатывались точёные бугры мускулов. Только вот рост его замедлился. Точнее, он как-то странно переменился. Полосатый по-прежнему рос, но теперь рост шёл не в длину и высоту, а как будто куда-то внутрь себя. При относительно не больших размерах он имел склад здорового взрослого кота на коротких толстых лапах, казалось, свитых при этом из сплошных мышц и сухожилий… По прежнему он мечтал стать Большим и Сильным, и теперь эта мечта приобрела более чётко обозначенные формы — мечта, которой суждено было осуществиться, увенчав собой его славную, недолгую жизнь…
На эти по-летнему тёплые предосенние дни Полосатый наметил начало нового жизненного этапа, начало своего Великого Пути – туда, где среди вольных степей и вечного ветра, в бескрайнем море высокой степной травы будет так замечательно житься молодому манулу… Он слышал об этих чудесных диких котах ещё тогда, когда бывшая, почти забытая хозяйка сидела в кресле и читала вслух свои огромные, как листья лопуха в августе, книги с яркими картинками. На одной из таких картинок был нарисован кот манул. Если вам кто-нибудь скажет, что кошки не различают изображений — не верьте. Во всяком случае, Полосатый прекрасно различал их. И с тех пор его уверенность в том, кем и каким он хочет стать, крепла в его сознании с каждым днём.
До отправления в путь оставалось ещё несколько дней, и Полосатый продолжал свои исследования. Автобусная остановка была давно пройдена и уже почти скрылась из виду. И тут, на вытоптанной среди бурьяна полянке, Полосатый увидел щенка. Большой, нескладный и остроухий, щенок лежал, тихо поскуливал, и опасности собой явно не представлял. Полосатый подошёл к нему поближе и мяукнул приветствие. Щенок в ответ только снова тихо заскулил. Тогда Полосатый подошёл совсем близко и понюхал физиономию щенка. От неё пахло землёй, лопухом, крапивой и пылью. Чем угодно, только не едой. Вот в чём дело! Он голоден, а как добыть себе еду – не знает! Откуда ж он тут взялся, в таком-то возрасте… Тем временем щенок ткнулся пыльным носом в мохнатый бок Полосатого, явно пытаясь отыскать там молоко… Э-ээ, приятель, так не пойдёт… Полосатый шагнул в заросли и исчез, а через несколько минут вернулся, неся в зубах свежевыловленного гольяна, своё любимое дорожное лакомство. Он положил рыбку перед носом щенка. «Ну, чего же ты? Ешь давай…» Но щенок только понюхал угощение и слабо вильнул хвостом. «Его не разберёшь… Стесняется, что-ли?»
— Эй, да ешь ты, не бойся! А я завтра опять приду, хочешь?
Щенок потянулся к нему носом и снова вильнул хвостом… «До чего же он беспомощный… Придётся его защищать!»
Мысль эта явилась как-то сама собой. Полосатый обдумывал её всю дорогу до посёлка. Что ни говори, а защищать кого-то для него было ново, ведь до сих пор ему приходилось заботиться только о самом себе…
Назавтра, как и обещал, Полосатый снова отправился к щенку. На удивление, он нашёл щенка почти на том же месте. Оставленную рыбку тот кое-как сжевал, что явственно подтверждал запах. Вот только более сытым он от этого не выглядел… В этот раз Полосатый принёс щенку жирную полевую мышь. Но щенок отказался от этого угощения наотрез, и Полосатому снова пришлось отправиться на рыбалку. Сегодня он поймал даже не одного, а двух гольянов, и щенок, не заставив себя уговаривать, сразу принялся за еду. Полосатый пообедал вместе с ним принесенной мышью, (не пропадать же добру!), а когда умылся после обеда, оказалось, что щенок, наконец-то утолив голод, заполз под здоровенный лопух и сладко уснул…
Полосатый стал приходить каждый день. Щенок быстро привык к нему, словно к неожиданно обретённому старшему брату. Они играли, бегая друг за другом по зарослям, и иногда Полосатый, подпустив щенка совсем близко, вдруг взлетал кузнечиком на ветки прибрежной ивы, и говорил оттуда:
— Запомни: дерево надёжно укроет тебя от большинства опасностей! Чего стоИшь, залезай! Тут удобно и красиво!
Но щенок, как ни старался, не мог преодолеть и высоты своего роста, хотя даже подтявкивал от усердия.
-Ничего! Когда-нибудь я тебя всё равно научу, — говорил тогда Полосатый, спускался и отправлялся ловить рыбу к ужину.
Щенок быстро рос. Теперь Полосатый проводил на рыбалке каждое утро и каждый вечер, и вскоре ему пришлось совсем переселиться к щенку. О чём, впрочем, ни капли не сожалели ни тот, ни другой…
А потом щенок захворал. Целыми днями он лежал под лопухами, отказываясь от еды, и только слабо повиливал хвостом, показывая, что ему по-прежнему приятно внимание Полосатого… На утро состояние его ухудшилось, а к вечеру у щенка начался жар. Нос стал сухим, потрескавшимся и горячим, как комок глины в начале июля, а глубокие чёрные глаза – мутными и влажными… Тут Полосатый понял, что не сможет помочь щенку справиться с болезнью. Нужно было вести его в посёлок. К людям.
Полосатый решительно поднялся, потормошил щенка, и, когда тот медленно повернул к нему большую, горячую голову, требовательно мяукнул и шагнул в заросли. С трудом собрав силы, щенок встал на дрожащие шатающиеся лапы и поплёлся следом.
Сгущались сумерки. Двигаться приходилось очень медленно, щенок быстро уставал, и нужно было подолгу отдыхать. Вот показалась будка автобусной остановки… Щенок опять заскулил и рухнул, как подкошенный. Он лежал, и его поскуливание всё больше напоминало тихое, несмелое мяуканье… Вдруг сверху, с дороги донёсся приближающийся звук мотора. Со скрипом тормозов на обочине остановилась машина. Полосатый, подбадривающее лизнув щенка в раскалённый нос, помчался за помощью.
Из остановившейся машины скорее вывалились, нежели вышли двое. От них пахло так, как часто пахло от дачников после воскресного пикника с шашлыками. Ничего хорошего от таких людей Полосатый не ждал, но выбора у него не было. Он вышел из травы на обочину, отряхнулся и громко крикнул: «Мяаааау!»
— Ха, сссссс… Павлуха, гляди, катяра! …Странно. Полосатый давно заметил, что люди почему-то часто, (а в таком состоянии – особенно), наряду с обычными, наделёнными смыслом словами, а иногда и вовсе вместо них, начинали разговаривать шипеньем, свистом, мычаньем и хрюканьем, даже с точки зрения кота не несущим абсолютно никакой информации… Полосатый подошёл совсем близко, тронул лапой брюки говорившего и мяукнул снова.
— Эй, бббб… ннххх, сссс… — зашипел и захрюкал человек, — Прикинь, эта сссс… нннххххх на меня лапу поднял!
Тут второй, зачем-то спустившийся в заросли и шумно там возившийся, вдруг выпрямился и прокричал:
-Серый, иди сюда! Тут ещё и псина, ссс, прикинь… Полудохлая, в натуре! Бальная вааще, бббб нннхххх!!!
Стоявший у машины хрюкнул в ответ и начал, свистя и шипя, неуклюже спускаться в заросли. Полосатый пошёл следом.
Стоящий над щенком повторил:
_Вааще бальная, в натуре… Заразная, сссс… Ну-ка, давай её ннннххххх…
Серое, липкое предчувствие волной захлестнуло Полосатого. Он видел, что вместо помощи привёл к другу страшную, непоправимую беду… Первый снова вылез к машине, щелкнул багажником, и, что-то забрав, спустился обратно. В его руке металлически блеснула небольшая лопатка. Понимание, что люди пришли не забрать щенка для лечения, а уничтожить и закопать его, чтоб не распространял заразу, превратило нервы Полосатого в тонкие звенящие струны, а мускулы – в сталь… И когда второй подобрал в бурьяне здоровенный гранитный обломок, чтоб размозжить щенку голову, Полосатый прыгнул. Вечерний воздух вспорол низкий, утробный, никогда не звучавший ранее в этой местности вой … Взмахнула рука, лопата коротко свистнула, и боевой клич степного кота захлебнулся хриплым агонизирующим кашлем. Обильно орошая тёмной кровью примятые лопухи, Полосатый рухнул с перерубленным позвоночником. Последним усилием угасающего сознания он открыл глаза и посмотрел в сторону щенка. Медленно, будто в кино по телевизору, лопата поднималась для нового удара, предназначенного уже не ему… И тут гаснущий разум Полосатого пронзило и залило ледяное пламя Чистого Знания. Теперь он знал, как надо. Требовались даже не секунды, а доли секунд. Он приказал себе держаться, не умирать, и придал пульсирующему огненному сгустку нужную форму…
Рука, не доведя замах до конца, разжалась, лопата улетела далеко в бурьян. Человек, пронзительно завизжав, упал на четвереньки и устремился вверх по склону. Второй устоял, но только для того, чтоб развернуться и заработать ногами так, что из-под ботинок полетели комья земли и травяные ошмётки. Хлопнули дверцы, мотор взвыл, и машина с юзом скрылась за поворотом дороги, оставив после себя лишь смесь запаха горелой резины и человеческого помёта. Припозднившиеся дачники, увидев вдали, ниже по речке, яркую вспышку, приписали её случайному костру или чьему-то не удавшемуся фейерверку… А у края старой дачной дороги в измятом бурьяне оврага осталось лежать неестественно перегнутое остывающее кошачье тельце, над которым в унисон с сознанием угасал огромный образ Огненного кота – заветная мечта, воплотившаяся в обещании защищать беспомощного друга даже в момент прихода собственной гибели.
Беспамятство отступило. Щенок открыл глаза. Пахло растоптанной травой, испражнениями, кровью. Но весь этот тошнотворный коктейль перекрывал один-единственный запах – тяжёлый, затхлый дух смерти…
В густой лужице остывающей крови неподалёку лежал Полосатый, а над ним едва мерцал, с каждой секундой становясь тоньше и прозрачнее, могучий Огненный Кот, только что спасший щенку его еле теплющуюся, больную жизнь ценой собственной, здоровой, полной сил и энергии… Вокруг разливалась ночь – из тех первых осенних ночей, в которые нос сам тянется к небу, вне зависимости от наличия или отсутствия там круглой лепёшки Луны, а из горла изливается долгий, протяжный, медленно затихающий вой… Но щенок не стал выть. Он не мог просто так бросить, отпустить в никуда своего единственного друга, оставшись после этого – он это точно знал – в полном и безутешном одиночестве навсегда… Он поднялся, сделал два шага в направлении Полосатого, и, собрав все оставшиеся силы, прыгнул в уже едва угадываемые пламенные контуры…
Сознание поплыло и растворилось в нежном всеобъемлющем тепле. Послышалось тихое уютное мурлыканье. Щенок свободно, без усилий понимал каждое сказанное слово. «Теперь я всегда буду с тобой, — говорил Полосатый, — помни самое главное: никогда никого и ничего не бойся. И запомни число «девять». Это – число моих жизней. Я дарю их тебе. Живи, и никогда, никогда ничего не бойся! Так поступаем мы, вольные Степные Коты. А теперь – прощай…»
Тихая августовская ночь не торопливо пряла свою чёрную пряжу. Среди поникших лопухов, на окоченевшем теле своего Друга, подарившего ему всё самое дорогое, что было у него в этом мире – жизнь, причём не одну, а все девять, крепко спал большой грязный щенок. Никогда в жизни больше не доводилось ему спать на таком мягком ложе…
Проснувшись, щенок не почувствовал и следа болезни, исчезнувшей насовсем вместе с этой ночью. Зато почувствовал сильный голод. Надо было уходить. Он встал, размял лапы, вцепился зубами в загривок Полосатого и потащил его вниз, к речке. Там он опустил тело в стремительно бегущую воду и разжал челюсти. «Плыви, может, хоть теперь, по этому ручью, ты доберёшься до своих степей, о которых так мечтал…» Проводив взглядом маленький меховой островок до излучины Змейки, щенок развернулся и стал подниматься по склону, повторяя, как заклинание, то, что завещал ему Полосатый. Он всё шёл и шёл, механически переставляя лапы, до тех пор, пока бурьян не поредел, и когда на него надвинулась тень остановочной будки, силы вновь покинули его. Лапы подкосились, и щенок неуклюже повалился в дорожную пыль. Подняв глаза, он встретился с двумя взглядами. Взглядами своих Хозяев. Тогда щенок забылся. Только в зябком воздухе последнего августовского утра разносилось над дорогой тихое жалобное мяуканье. Даже в забытьи, щенок продолжал повторять оставленное Другом завещание…
Глава 3. Девять
С тех пор Белый никого не боялся. У него и времени-то на это не было, да и кого, скажите, мог испугаться шестидесятикилограммовый волкодав, к тому же свободно лазающий по любым деревьям и заборам, вопреки всем правилам биологии?
У Белого был Вовка, и Белый обожал маленького хозяина. Однажды вечером он подошёл к вовкиной кровати, лизнул спящего Вовку в нос и промяукал заветные слова. «Я всегда буду тебя защищать.»… Правда, защищать Вовку было особенно и не от кого. При виде сопровождающей мальчишку внушительной меховой горы чесать языки, а тем более кулаки почему-то пропадало желание даже у самых отъявленных задир и пакостников, да и сам Вовка, надо сказать, отнюдь не был трусом.
Вовка и Белый почти не расставались. Летом они уезжали на дачу, и Белый с утра до вечера носился вместе с Вовкой и его приятелями по заросшим склонам Змейки, после чего вечером Белый отдирал, смешно отплёвываясь, репьи от вовкиных штанов и футболки, а Вовка выцарапывал их же из роскошного белоснежного хвоста своего друга. Будучи в городе, они вместе с вовкиными друзьями Сашкой и Стасом отправлялись в разные путешествия на поиски приключений – то устраивали дальние плаванья на большом самодельном плоту по заросшему ряской и кувшинками старому парковому пруду, то предпринимали дерзкие исследовательские экспедиции в дебри заброшенной лет десять назад стройки, через фундаменты и разбросанные балки которой проросли вездесущие ивы и клёны, а под тёмными, затянутыми паутиной и мхом перекрытиями водились летучие мыши; а иногда и просто играли во дворе, и Белый наравне с мальчишками хватал и бросал мяч или гонял по асфальту ржавую консервную банку.
Зимой Белый провожал Вовку до школы и терпеливо ждал его возвращения, а директор, учитель русского и литературы, даже велел техничке положить для него в вестибюле отслуживший своё спортивный мат, и Белый гордо возлежал там, пока не заканчивались уроки. Покорённые так не вяжущимся с огромными размерами «няшечным» мяуканьем, девочки младших и средних классов на уроках рисования норовили изображать исключительно Белого, а мальчишки тайком таскали ему булочки и сосиски из столовой, надеясь подлизаться для катания на знаменитой, наравне с самим псом, на весь город вовкиной собачьей упряжке, сделанной из старых детских санок, соединяемых с Белым хитрой ременной упряжью, собственноручно сшитой дедом, бывшим геологом, из купленных в магазине «Умелые руки» ремешков.
Упряжка пользовалась неизменной популярностью каждую зиму. До сыта нагонявшись по тропинкам и сугробам и в тысячный раз покорив как Северный, так и Южный полюса и пройдя ледяные просторы вместе с Прончищевыми и Седовым, мальчишки отвязывали «нарту» от Белого и отправлялись кататься с длинной пологой горки в конце улицы Анненского, соответственно, именуемой в народе Анненской горкой. Анненская горка упиралась в Бродское шоссе, как ножка в перекладину буквы «Т». Не доставая метров пятнадцати до проезжей части, горка заканчивалась огромным непролазным сугробом, наваленным в процессе очистки шоссе снегоуборочной техникой. Мальчишки, разогнав сани в начале горки, притормаживали в конце, чтобы затем с хохотом и криком, поднимая целые бураны и низвергая лавины, утонуть в громадном сугробе и долго выбираться наружу под шутки и смех наблюдателей – болельщиков…
Тот день выдался морозным и ясным, как часто бывает сразу после новогодних праздников. Хорошенько исследовав Аляску и посетив старательский Доусон, Вовка со Стасом отвязали санки и отправились на горку, а Белый улёгся на самом верху и стал наблюдать. Если бы не вывешенный розовый язык и чёрные вселенные глаз, определить местоположение волкодава на снегу не было бы никакой возможности.
Стас выскочил вперёд, и, плюхнувшись на сани, с улюлюканьем устремился вниз. В конце он красиво и удачно затормозил и избежал клоунского «ныряния» в сугроб. Довольный собой, он забрался обратно на гору и отдал санки Вовке.
В этот момент в мозгу Белого настойчиво толкнулось предчувствие… Не успев разобраться в его причине, волкодав зарычал, затем глухо загавкал, и наконец заголосил, как драчливый мартовский кот. Стас обернулся, услышав предупреждение – ещё бы, так Белый не вёл себя доселе никогда, и закричал, размахивая руками, в попытке остановить уже набирающего скорость Вовку… С вершины горы словно сорвался ком снега, и, разгоняясь, понёсся наперерез, но сани с Вовкой были очень далеко, и пёс явно не успевал. Тогда он сменил тактику, и, ещё больше увеличив скорость, рванул параллельным курсом к приближающемуся громадному сугробу. Отсюда в середине сугроба явственно просматривалось накатанное «ущелье» со следами гусениц снегохода – кто-то совсем недавно спускался на снегоходе с горки и раз за разом «утюжил» сугроб поперёк, оставив не мягкую и безопасную снежную стену, а гладкую и плавную накатанную колею, превращавшую окончание горки в отличный трамплин с приземлением прямо на проезжую часть Бродского шоссе… Деловито гудя моторами, по шоссе сновали легковушки, грузовики, автобусы, а вовкины сани неслись в тоннель снегоходной колеи с прицельной точностью. Теперь уже Вовка и сам увидел опасность, но слишком поздно. Мальчишка растерялся, и драгоценные мгновения, в которые ещё можно было перевернуться, зарывшись в окружающий снег и отделавшись парой синяков, были упущены. Сани с седоком олимпийским болидом ворвались в тоннель…
Погрузку задержали, и самосвал вышел из карьера с часовым опозданием. Водитель злился из-за потерянного времени, а следовательно, и денег, и то и дело придавливал педаль газа, рискуя сильно обрадовать спрятавшегося за поворотом инспектора дорожной полиции. Вот и Бродское, слава Богу, там можно будет и побыстрее, они там сроду не стоЯт… За плавным поворотом шоссе, конечно, не было полицейской машины. Зато был огромный сугроб внизу Анненской горы, из середины которого вдруг, как в каскадёрском кинотрюке, вылетели сани с сидящим в них мальчишкой, и в ту же секунду с верхушки сугроба наперерез пружиной сорвалась огромная белая собака. Водитель изо всех сил нажал на тормоз. Разогнанный до семидесяти километров, сорокатонный самосвал не подумал останавливаться, а вместо этого, вильнув на заблокированных колёсах, как на лыжах, заскользил ещё ближе к обочине с сугробом…
… Белый уже не думал. Работали только рефлексы. В воздухе он вытянулся в веретено и настиг летящие санки почти сразу после их старта с трамплина. Он сделал сальто, в конце которого изо всех сил ударил сани задними лапами, одновременно погасив и часть своего ускорения. Сани с впавшим от страха в ступор Вовкой сбились с курса и косо спикировали в снег у самого края дороги, а пёс увидел прямо перед собой несущуюся громаду самосвала… Дальнейшего он не помнил даже урывками. В отключившемся мозгу звенели несколько бессвязных слов: «Девять… Девять… Девять… На деревьях безопаснее…»
Грузовик с проваленным внутрь лобовым стеклом, превратившимся в мелкую сетку, приткнулся тупой мордой под высоким, раскидистым клёном, растущим на краю обочины. Полицейских машин собралось целых четыре, мигая, подрулили скорая и пожарная. Задние двери «Газели» под красным крестом, приняв носилки с потерявшим сознание мальчишкой, захлопнулись, взвыла сирена, и скорая умчалась, обгоняя сторонящиеся машины и игнорируя светофоры. А пожарники выдвигали лестницу, чтобы снять вцепившегося мёртвой хваткой в толстый сук большого белого пса, который только что на глазах ошалевшего водителя грузовика спас жизнь сорванцу в санях, отлетел прямо на едущий грузовик, разбил стекло, а сам при этом мало того, что остался жив, но ещё и умудрился, намертво сжав передние лапы в кольцо, повиснуть на дереве на высоте третьего этажа…
Белого снимали почти час. Сил разжать стиснутые в шоке лапы у пожарных не хватило, и ветку пришлось отпилить, подогнав электромонтажную автовышку. Только будучи опущенным на землю, пёс стал постепенно разжимать мёртвую хватку, медленно приходя в себя, а когда оклемался, встряхнул огромной лохматой головой, принюхался верхним чутьём, и, определив направление, захромал туда, куда повезли Вовку, оставляя на белом снегу яркие алые пятна следов. Пса тут же догнали, усадили в полицейский «УАЗик» и отвезли в больницу, где его хозяин как раз недавно пришёл в сознание и грыз яблоко, ожидая результатов проведенного врачами осмотра…
Больница была районной, и как Вовку, так и его знаменитого волкодава там хорошо знали. Пса уложили на кушетку и стали замазывать и бинтовать стекольные порезы на задних лапах и стёртую о шершавую кору кожу на запястьях, затем укололи антибиотик и успокаивающее и передали на попечение бабушки с дедом, прибежавшим в больницу даже раньше, чем туда привезли Вовку. А самому Вовке помазали йодом несколько синяков и перемотали эластичным бинтом лёгкий ушиб локтевого сустава, после чего отпустили, посоветовав деду с бабкой подобросовестнее применять древнее, испытанное и надёжное лекарственное средство из сыромятной кожи… Но ни Вовка, ни дед, ни бабушка не ушли от кушетки, на которой лежал Белый, до самого утра, пока пёс не проснулся, поприветствовав их серией удивлённо-вопросительных «Мяуу?!»
«Девять? — рассуждал Белый… Девять… Нет, наверное теперь уже восемь… Или всё-таки ещё девять?» В ответ Полосатый, укрывшись в лабиринтах сознания, хитро помалкивал, будто его там и вовсе не было…