19 ОКТЯБРЯ *
Так и знал, что сорока будет ругаться, когда увидит анкету Рыболова. А что я могу сделать?
Гитарист и вовсе отказался заполнять, он вообще передумал участвовать в конкурсе красоты для пугал. Заявил, что он и так само совершенство. Не, каково? Присвоить самому себе титул «Самый красивый гитарист на свете». Даже песню сочинил.
Мой шест –
Позвоночник,
Чугун-голова.
Боятся меня
И мышь, и сова.
Но будьте спокойны,
Я страшно прекрасен.
Я страшно, ужасно,
Совсем не опасен.
С Гитаристом все понятно.
— А это что за кирпич? Сорока, ты откуда это взяла?
— Это не кирпич, это анкета Мавры Кирилловны и Павла Афанасьевича. — У сороки от усталости дрожали крылья.
— Страниц пятьсот будет. — Я честно удивился.— Когда только успели? Вдвоем всю ночь строчили?
— Всю жизнь писали, всю свою биографию заготовили. Так понесем или выбирать будем?
— Что выбирать?
— События для их анкеты.
— Недели три уйдет.
— Да ты что! Конкурс через неделю, а у меня еще семь дачных поселков, два совхоза, двадцать три безанкетных пугала.
Значит, конкурс состоится двадцать седьмого октября? А у меня штаны рваные, рубаха выцветшая. Переодеться бы поприличнее, а то заявлюсь, как босяк, пугало бесхозное.
Инопланетянка подсказала, что надо сходить в магазин для пугал.
Оказывается, такой существует. Именно в нем Инопланетянка купила новое платье из зеленой противотуманной фольги. Специально прилетела за ним с другой планеты и потерялась. А все из-за неправильного ветра этой планеты: он дует туда, куда ему вздумается. Угожила (хотела сказать угодила) в ветренную ловушку! — жалуется Инопланетянка. — Ветер запутал ленты моего флажка, а без него я не могу найти свой космический центр передвижения.
Опять двадцать пять! Иногда она меня раздражает своим космическим центром. Так и хочется дать по ее ведерному лбу, чтобы там все встало на свои места. Вот как ей объяснить, что она пугало! Пугало! Пугало! И нет никакого космического корабля, нет мужа, пятерых детей. Есть только грязное дачное поле, резкий холодный ветер, невоспитанные наглые вороны. Не помню, писал я или нет, как я ненавижу ворон. Если писал, то сори (зачеркнуто) извините…
***
20 ОКТЯБРЯ *
— Эй, вы, — постучал я по горшку, — с первым снегом вас.
— И не проси, — пискнула мышь.
— Выходите!
— Холодно.
— Ладно. Я пошутил.
Мышь выглянула в красном платке, в зеленом вязаном платье. В лапах она держала спицы и довязывала тонкий пояс к платью
Синяя ворона смеялась так громко, что со всех яблонь опали последние листья.
— Ой, посмотрите на нее. Вырядилась, как кукла.
Мышь не смутилась, потянула нитку на себя.
— Мама еще весной спицы и пряжу на день рождения подарила.
Значит, день рождения у мыши весной? И соловей родился весной, и ежик, и ворон, и я. Почти все, кого я знаю, родились весной. Интересно, а кто-нибудь из пугал родился в октябре? Ну, просто так, хотя бы для прикола. Вот ходит же лиса по зимней стуже, еноты носятся, волки шныряют. Вот взяло бы и родилось зимнее пугало. Круто. Надо как-нибудь деда Пантелея надоумить. Скучно осенью, ни цветов, ни ягод, ни дней рождений. Только владыка зима барствует, приносит снега и долгие студеные ночи.
Что там происходит? Переполох какой-то.
— Что случилось?— кричу синей вороне.
Она лишь крылом отмахнулась.
— Ох, мышь. Расмеши-ла…
Мышь висела вверх тормашками и тихо кружила на зеленой нитке, которая тянулась от подола ее платья через мой рукав к глиняному горшку.
— Тебе помочь?
— Сама.
Мышь, барахтая лапами, норовила ухватиться за нить. Не получалось. От каждого ее движения нить лишь удлинялась, вязаный подол платья терял ряд за рядом. А мышь…
Да, да! Мышь опускалась в раскрытую пасть лисы. Тут уж мне пришлось вмешаться.
Кыш! Кыш!
Лиса, одарив меня глубокой непримиримой ненавистью (повторяюсь), спряталась в кусты.
Когда весь подол платья распустился, мышь больно упала на землю.
От платья остались только рукава. Это очень расстроило серую.
— Обещала маме, что к осени обязательно свяжу себе платье. Эх, подарил бы мне волшебник сказочный порошок. Я бы посыпала на пряжу и вот — вуа-ля! платье готово.
Я тоже размечтался, что на свой день рождения получаю мешочек с золотым волшебным порошком. Я сразу начинаю ходить, улыбаться, плакать от радости. Честно говоря, я уже научился многому: говорить, писать, немного и недалеко ходить. И все ради Инопланетянки. Только ей не говорите. Мне бы какую-нибудь обувку. Очень сложно научиться ходить, если наступать не на что.
— Там на опушке леса воробья ветром сбило. Мокнет под дождем. А если ночью мороз? — села мне на нос сорока.
— Тащи его сюда, — говорю. — Пусть в моем горшке отлежится.
— Не помешает?
— Нет.
У меня вообще однажды целая стая снегирей жила. Красивые все-таки это птицы. Я ими любовался. Вообще я всех птиц люблю, кроме ворон, конечно. Однажды мимо меня пролетали аисты. Я так им понравился, что они остались. Решили свить гнездо на моей голове, но дед Пантелей прогнал. Вам, говорит, здесь опасно и птенцам опасно. Голова у Василия маленькая и неустойчивая. Еще лиса бродит и волк заходит. Аисты улетели. Лучше бы вороны улетели, от них только гадость на мою голову.
Эх, пришел бы волшебник, не к месту размечтался я.
***
21 ОКТЯБРЯ *
Пора бы уже собираться в путь-дорогу. Голова моя пустая (зачеркнуто)(зря зачеркнул), я ведь даже не спросил у сороки, где состоится праздник. Может, это за тридевять земель. К примеру, Дед Пантелей туда не ходок.
— Недалеко, — ответил за сороку соловей и тут же уточнил. — Это мне недалеко. Пять минут, два дачных поселка, три деревни, и я там. А вот вам… Даже не знаю… Думаю, за день дойдете.
Быстро темнеет. Над рекой поднимается туман. Туман — это плохо, от него промокает одежда и долго киснет (зачеркнуто) не сохнет. В лесу свистят синицы: «цити-цити…». Свистят непривычно для осени долго и утомительно. Надо спросить у синей вороны, вдруг это к непогоде? Где-то жалостливо скрипнула калитка. Чужой пришел? Может, просто от ветра?
— Не скучай! — клюнул меня в нос соловей и упорхнул.
— Э-э-э, подожди, я с тобой, — помчалась за соловьем мышь. Но разве птицу догонишь?
Через пустую улицу метнулась тень.
Над туманными огородами смутными пятнами стояли пустые яблони. Тихий всплеск, и на зеленой крыше дома громыхнуло кровельное железо. Что ж такое? Вроде улица пуста. Сквозь штакетник покосившегося забора вылезла малина, будто и ей любопытно узнать, что происходит на улице. Ничего не происходит. Везде уныние и запустение, кучи из гниющей картофельной ботвы, капустных листьев, брошенная детская тележка. Дед Пантелей в этом году припозднился: капусту не собрал, кур оставил, кота не забрал. Уж не заболел ли?
Из глубины хрустких капустных листьев вытянулись две грязные мохнатые лапы, затем вынырнула голова и ощерилась желтыми клыками.
Я узнал лису, и мне это не понравилось.
— Ты чего здесь? — спросил я.
Лиса меня не услышала. Лишь широко зевнула и, дрогнув ушами, прислушалась. То ли увидела, то ли услышала, но точно определила, где мышь. Сначала мышь запищала тонко, потом жалобно-пронзительно.
Неужели поймала?
— А ну, отдай! — Ухватил лису за хвост, потянул назад. Она взвилась от неожиданности. Выпустив мышь из пасти, изогнулась, впилась зубами в мою руку. Так и висела, пока я полоскал ее в воздухе. Пришлось ударить о ствол яблони.
Упала на спину, поднялась. Перед тем, как пропасть под забором, оглянулась. Глаза, переполненные гневом, испепеляли. Последним под забором потянулся и пропал хвост с белым концом. Махом стемнело, словно лиса прихватила остатки дневного света с собой.
Мышь уже сидела в горшке и дрожала так, что моя голова ходила ходуном.
«Э-э-э! Поаккуратней. Так и без головы остаться можно!» – придержал я горшок.
И тут мышь заплакала. Громко, с подвыванием. Никогда такого не слышал.
— Смотри, какая кругом красота, — придумал я, чтобы как-то успокоить мышь, хотя кругом было темно, неуютно и скучно.
Мышь не откликнулась, но реветь перестала. Хоть так. Мимо кто-то пронесся мягкими прыжками. Может кот, а может и не кот, в темноте не разобрать.
«О, мяукает!»
Резкое мяуканье прервалось шипением.
Вторая тень была крупной, тяжелой и бесшумной.
«А это точно лиса!»
Мышь вылупилась из горшка. Она отчаянно трусила, и это было видно по испуганным глазам.
— У меня от вида лисы в сердце случаются газы, — честно призналась она.
— Бродяжья твоя душа. Чего тебе дома не сидится? Вечно носит на ночь глядя.
— Докатились, — взвизгнула мышь, уперев лапы в бока. — Папа воспитывал, мама воспитывала, теперь и ты взялся. Я свободная мышь, понятно?
— Понятно. Не понятно, как ты лису проворонила.
— Не проворонила, а изучала, как взлетает ворона! — трагично воскликнула она.
— И как?
— Что как? — Мышь замерла, словно стала железным памятником.
— Расскажи, как взлетает ворона? — Мне стало интересно.
— Сложно, — удивлённо развела она лапами. — Делает шаг, еще шаг, потом приседает, метёт хвостом вправо, влево и взлетает. — Мышь даже показала, и чуть не свалилась с моего носа, на котором показывала как взлетает ворона. — Я так испугалась. Так испугалась.
— И что здесь страшного?
— Когда я наблюдала за вороной, за мной наблюдала лиса. Вот! Куда мир катится?
Про «мир» я, честно говоря, не понял, но записал.