Над полем кучерявилось безмятежное небо. Оно было величественным и бескрайнем, к нему, ввысь, тянулись травы, примятые Терной. Она лежала, вжавшись в землю и обратившись в слух. По земле размеренно шагало десятка два копыт, пока по команде вожака они не сорвались в плавный бег. Земля под девушкой завибрировала, когда стадо проносилось мимо нее, кажется, шагах в десяти.
Терна слушала топот копыт, и ей мерещилась поступь Лилоса. Когда все стихло, эхом замолкая в тишине, и на поле вернулась безмятежность и стало слышно шелест колосьев, она поняла – ушел.
Все понял, или не стал искать? Это было правильно, это было так.
Девушка зажала себе рот ладонью и перевернувшись, зарилась носом в колючую траву, под которой земля пахла дождем. Слезы полились по ее ладоням, а ком в горле буквально перекрыл дыхание, так что вместо всхлипов она почти хрипела, задыхаясь от рыданий.
Чувство одиночества, никогда не трогавшее ее, навалилось всей силой, тяжелое и чужое.
Терна успела забыть ее – потерявшееся лет десять назад, когда ей принесли щенка коптарха. С тех пор, чтобы ни случалось с ней, даже когда она лежала избитая как собака, истекая кровью, когда было больно и страшно, на знала, что в конюшнях сходит с ума и бьется о стены ее друг.
Она никогда не думала о расставании, хотя оно кралось за ними и порой шло бок о бок. Лилос не дался забрать себя на рудники и ради хозяйки стал самым быстрым, чтобы оставаться с ней столько, сколько возможно. Рано или поздно их паре пришел бы конец.
Терна немного угомонилась, прислушавшись к усилившемуся ветру. Скоро начнет вечереть, и она останется в поле совсем одна. Она приподняла голову, чтобы посмотреть, не нагнал ли ветер туч, и ее взгляд уперся в лоснящийся коптарший бок.
Она подскочила, путаясь в ногах и царапаясь об траву. Лилос лежал рядом, невинно моргая глазами на хитрой морде. Вся его сущность выражала удивление, мол, «Я думал, ты прилегла отдохнуть и не стал тебе мешать!» но глаза при этом у него были хитрые-прехитрые.
Терна всплеснула руками, слезы снова полились у нее из глаз, но уже от радости, а в ответ на насмешливое ржание она пихнула шутника в холеный бок.
— Я думала ушел ты! – она обняла его шею обеими руками и засопела – Отпустила я тебя ведь, думала, там твое место. Зачем остался?
Коптарх всхрапнул, лизнув длинным языком ухо хозяйки. Этого ответа вполне хватило Терне, чтобы снова почувствовать себя счастливой.
Солнце медленно заваливалось на свой румяный бок, до вечера еще было время, но девушке вдруг невыносимо захотелось спать. Она пригрелась на теплом боку животного и закрыла глаза. Вокруг уже было тихо, они снова были одни среди огромного моря травы, безмятежного и тихого.
Лилос
Терна спала, схватившись за шею коптарха, словно за спасательный плот. Слезы еще не высохли на ее лице и блестели, как маленькие упавшие ей на щеки звезды. Лилос слизнул одну, соленую и маленькую, и отвернул свою голову к огням, видневшимся вдалеке. На мир потихоньку опускались сумерки, окрашивая траву в синеватый оттенок.
Где-то там, близ сияющего Фатрахона, шумела ферма, которая не спала даже по ночам. Где-то Овод кричит на пастухов, где-то хлысты гуляют по спинам уставших и уже не сопротивляющихся животных, пахнет затхло и болезненно. Пока они – вдвоем засыпают здесь, среди бескрайних полей и лесов, так близко и так далеко, вдыхая новый запах усохшими в неволе легкими.
Лилос помнил себя мелким жеребенком, хрупким и качающимся на тоненьких ножках. Когда его мать приласкала его первый раз, он почувствовал, что этот мир полон своего, близкого, но это длилось не долго. Его беспечное ржание оборвалось накинутым на голову мешком, в котором он мгновенно очутился весь, и жалобным криком кобылицы.
Мешок пах картошкой, кололся, а земляной песок в нем засыпал маленькому коптарху глаза. Он помнил вечность, которую провел, сжавшись в комок и зажмурившись, пока его мешок трясся, подвешенный в телеге. Дневной свет ослепил его, когда торговец вывалил жеребенка под ноги тучному мужчине с сияющим от бляшек и украшений пузом. Лилос проехался по земле на брюхе, растопырив ноги, и замер, окруженный чужаками. В этом странном месте пахло потом и сеном, а еще пахло коптархами, сильно и едко.
Овод наклонился к растерянному животному, схватил его за морду, заставил раскрыть пасть, чтобы взглянуть на зубы, пнул его ногу и зачем-то перевернул на спину.
— Крепкий экземпляр, дорого продам на шахты или торговцам. Если выживет, конечно – его рановато забрали у мамки. Он даже роду своего не понимает, что псина. — заключил рыхлый и грубый голос. – Киньте его Терне, она сейчас без дела, пусть занимается.
Его снова сгребли, в охапку, и он уже не сопротивлялся и просто повис на руках у старшего конюха.
— И чего он Оводу приглянулся, хилая коняга, издохнет небось на днях, еще разбирайся потом, — сетовал мужчина, тем не менее бережно донес коптарха до конюшни. Жеребенок вздрогнул, когда они зашли в большой сарай, похожий на тот, где он родился. Здесь по обе стороны от широкого прохода были ворота, ведущие в квадратные коморки. Навстречу конюху из них высовывались встрепанные головы мальчишек в рванье, они с любопытством смотрели на маленького щенка коптарха и шептались. Их собственные подопечные тоже проявляли любопытство – на Лилоса воззрилось много знакомых огромных глаз. Животные выглядывали из-за ворот, кто через плечо пастухов, а те, кто был не сильно больше Лилоса – протискивались у них между ног и робко глядели.
Конюх толкнул ногой нужные ворота и опустив жеребенка на пол, устланный соломой, подпихнул его под зад, в коморку.
— Эй, Терна! – мужчина окликнул кого-то, сидевшего в углу спиной к воротам. – Хозяин тебе животину передал. Кончай маяться. Дружок тебе…
Конюх дождался, когда в углу зашебуршало, и захлопнув ворота, ушел.
Лилос опустился на хвост, растопырив нелепые, еще очень слабые задние ноги, и сидел, оглядываясь. Он до сих пор помнил, каким огромным ему показалось стойло – и каким тесным оно стало, когда они выросли.
В коморке было темновато. Никакого света, кроме того, что проникал из окошка под потолком, не было, а на улице начинало смеркаться. Наконец его глаза привыкли к темноте, и в углу он увидел девочку.
Терне было что-то вроде десяти лет. Она была ниже всех мальчишек в конюшнях, худая и бледная, вся в синяках от побоев и падений. Быть в таком возрасте пастухом настолько сильных животных, как коптархи – почти верная смерть. Только половина ребят выживало, и то с условием, что им доставались малыши, покладистые и испуганные.
Тогда ее лицо тоже было влажное от слез, с дорожками на пыльных щеках. Ее голубые глазенки смотрели на нового подопечного, и она словно боялась сдвинуться с места.
Но зато она была совсем не страшная. Не большая, не грубая, не громкоголосая, без кнута за поясом, от нее не пахло кровью и железом.
Лилос помнил, каким удивительным и важным оказалось чувство безопасности. В нем снова проснулось любопытство, и он поднялся на ноги, покачиваясь и стуча копытцами. Девочка в углу смотрела на него с интересом, но все еще шмыгала носом. Коптарх потоптался на месте, и только было сделал шаг навстречу, как рядом с его ляшкой что-то мелькнуло, ударило его по ноге и скрылось.
Он взбрыкнул, испуганно замотав головой и отскочил вбок – что-то темное снова колыхнулось рядом и исчезло между его задних ног. Взбрык, взбрык! Жеребенок испуганно заметался, тщетно силясь заглянуть назад и увидеть врага, запутался в ногах и упал, беспомощно хныкая.
Вдруг над ним разразился звонкий хохот. Словно кто-то рассыпал горсть стеклянных шариков на полу. Терна, вытирая слезы рукавом, проехалась к нему по соломе и схватив из-за его спины какую-то лохматую кисть, легонько помахала ею.
— Дурашка, это твой хвост! Коптарх замер, обдумывая новость о том, что кроме четырех непослушных конечностей у него имелась еще одна, которая годилась только чтобы отряхивать и коварно его напугала.
Терна почесала его за ухом и погладила гриву. Жеребенок снова поднялся на ноги и покачивался туда-сюда, наблюдая за болтающимся хвостом. Иногда тот бил его по ногам, бокам и заду, но жеребенок храбрился и не подавал виду, что ужасно боялся его.
Девочка улыбалась и наблюдала. Едва не споткнувшись об ее руку, коптарх замер, ткнувшись ей в нос своим носом.
— Отдыхай, мелкий, — она потискала его щеки и выдохнула, — Я назову тебя Лилосом.
Тогда он уснул на ее коленях, а сейчас она сама спала, обняв его и уткнувшись в его гладкую шерсть.
Овод был прав – он оказался отличным экземпляром.
Из всех коптархов, что довелось видеть Терне – он был самым смышленым. Этому было простое объяснение – он не успел понять, как мыслят его сородичи, зато всю свою жизнь пытался понять, как мыслит девчонка, которая сейчас сопела рядом, уткнувшись ему в шерсть.
Из первых недель жизни на ферме ему запомнилось, как один из сторожей сильно пнул его, споткнувшись в сумерках. Со злости он отшвырнул его прочь, на камни, и жеребенок рисковал переломать себе ноги, но Терна, немногим больше его, успела подхватить Лилоса руками и не дать ему свалиться в канавку. С тех пор он смотрел на нее и видел весь мир.
На сколько может существо, отроду не понимающее языка человеческого, понимать человека – настолько он понимал свою хозяйку. Чувствовал страх, видя, как она нервно глотает. Слышал болезненный кашель по ночам и выбивал двери конюшни копытами, когда у нее случился приступ при воспалении легких. Знал, что означает любой ее взгляд, улыбка, прищур глаз. Чувствовал кожей, когда она проводила рукой по его гриве.
Другие коптархи всегда были для него чужими.
Он помнил, как здоровые животные метались на привязи, так до конца не прирученные, и их копыта били землю, стены ненавистной конюшни и тела пастухов-мальчишек. Вырастая, они только яростнее хотели свободы, пытаясь отобрать ее у тех, у кого ее не было от рождения. В то время, когда Лил видел в своей хозяйке подругу, другие коптархи не делили людей на плохих и хороших. Но жизнь все равно их ломала. Каждый год, запряженные в повозки, они отправлялись в новое рабство, принося Оводу еще больше денег. Счастливцы еще те, кто повозки вез, потому что в повозках мертвым грузом ехали те, кто не смог забыть свободу.
Лилос тоже не забыл ее. Никогда он не видел лугов и полей, но они текли в его жилах, так же, как и в девчонке-пастушке. Она, так же как он, пахла стойлом, ела невкусную пищу, спала на полу и щурилась солнцу. Уже тогда, много лет назад, коптарх решил, что обретет свободу вместе с ней, или не обретет никогда.
Дикие родичи звали сегодня его с собой. Они бы приняли, впустили, позволили. Не этого ли желал бы каждый из его соседей по ферме? Из тех, кто рвется и мечет, не сдаваясь даже под дулом ружья?
Но Лилос знал – даже если примут, они не забудут. Пустотой будет зиять спиленный рог на его упрямом лбу. Грива, пропитавшаяся человеком, никогда не запахнет луговыми травами. Язык коптархов никогда не станет ему понятнее, чем человеческий.
Лилос втянул ноздрями ночной воздух и положил голову спящей девушке на плечо. Если бы кто-нибудь спросил у него, жалеет ли он о расставании со стадом, он бы ответил, что нет. Сотни коптархов топчут травы на полях Миритрима, диких и прирученных. А Терна – одна.
… Опубликовано в альманахе АСТРАНОВА № 2 2018
……
Она неслась над ночным городом на древнем разбитом пылесосе, начинённом злобой и ненавистью и грохочущем, словно сотни сотен громов разом. Ядовитый выхлоп сеял над улицами беладонно-чемеричную пыль.
Люди закрывали окна и двери, не забывая выставлять за порог коробки с накопившейся за день душевной грязью. К полуночи улицы полностью опустели.
Старая Агль приземлилась на главной площади прямо в большую клумбу с нарциссами, и нежные цветы мгновенно увяли. На Агль нельзя было смотреть, поэтому никто не знал, как она на самом деле выглядит. С нею невозможно было находиться рядом – такой ужас и отвращение она внушала всякому, кто смел приблизиться.
Агль шла по улицам, собирая подношение. Коробки, предназначенные ей, были один другого полнее, и Агль довольно урчала, частью пожирая, частью скармливая пылесосу их содержимое. Лишь один коробок у старого кособокого домишки на окраине оказался пуст.
Агль загрохотала в дверь.
– Где моё угощение, скареды? Неужто вам жаль для старушки немного дряни и мерзости?
Дверь под ударами приотворилась, внутри было тихо и темно. И только в дальнем углу одинокой тесной комнатки кто-то притаился, давя рвущиеся из груди всхлипы. Агль ввалилась, принюхалась и довольно захохотала.
– Чую, крошечка, чую боль и ненависть, и страх! И месть! Желание мести чую! Расскажи! Скажи старушке, чего так страстно хочет твоя душенька?
Всхлипы поутихли, а потом тонкий девичий голосок вдруг выкрикнул:
– Не дам! Не отпущу тебе свою злобу! Накоплю, капля по капле, полную душу и отомщу. За смерть любимого, за смерть суженого. Злые люди, чужие, подловили на дороге в лесу. За копейку и ради забавы! – голос девушки перешёл в стон, а затем вновь послышались всхлипы.
– Полно, куколка! Выплачь своё горюшко да отдай старушке, – заскрежетала в темноте Агль. – Не марай душеньку, потом не отмоешь. Выжжет месть тебе сердечко и чувства, и память о возлюбленном. Лучше дай старушке полакомиться!
В углу забились, засопели.
– Ты, старуха Агль, и так полна ненавистью. Отсыпь лучше мне немножко. Пригодится, слежится, затвердеет. Крепче стали сделается.
Агль, хохоча, шагнула в угол.
– Накормить просишь злобою, душенька? Ею досыта не наешься…
– Накорми! – упрямо прошептали в углу.
***
Молодая Агль покинула домишко и легко запрыгнула на забитый под завязку ненавистью пылесос. И завыло, загрохотало с новой силой над полуночью. Громче грома, свище ветра, пронеслось и кануло во тьме…
Кира Эхова. Агль
Дмитрий Гужвенко. Алло, это искусственный интеллект?
Святослав Логинов. Добро и уши
Сергей Игнатьев. “Дриада” держит мост
Ольга Дорофеева. Мальчики не плачут
Максим Тихомиров. Незрячие ангелы
Елена Шмидт. Почему?
Алексей Мазуров. Пыльные уши дикой радуги
Юлия Андреева. Сад потерянных детей
Дмитрий Донской. Самолетик
Людмила Шутько. Сказка на ночь
Владимир Марышев. Случайная встреча
Станислав Романов. Строгов. Специальный Стилизованный Рассказ
Наталья Федина. Чай с молоком и медом
Игорь Дорохин. Гастарбайтеры
Евгения и Илья Халь. Я от вас ухожу
Злата Линник. Я всего лишь хотел…
Сергей Фирсов. Яблочный спас
Она бежала размеренно и плавно. Не слишком быстро, не слишком медленно. Она могла так бежать часами, поглощенная трансцедентальным безмолвием. Эту динамическую медитацию Корделия освоила давно и прибегала к ней, когда разум и тело нуждались в особом активном сосредоточении. Ей нужен был отдых. Но не тот пассивный, бездеятельный, что подразумевает большинство людей, произнося это слово, а отдых потрясений и приятной усталости. Она хотела извести себя мышечной работой, чтобы затем упасть и ощутить блаженную слабость. Корделия бежала по извилистой парковой дорожке, огибающей дом замысловатыми петлями. На самом деле тропинок в парке было множество, но Корделия, ставшая несколько лет назад полноправной владелицей поместья, занесла в память робота-садовника только одну, предоставив остальным зарастать травой и сглаживаться листьями. Эту единственную тропку она предназначила для бега. Вот такого, как сейчас, отрешенного, изгоняющего беспокойство. Завершив второй круг, уже на финише, она почувствовала взгляд.
Нет, самого Мартина она не видела. Он прятался где-то в доме. Она может сколько угодно всматриваться в окна, ловить зыбкие тени, уличить соглядатая ей не удастся. Он следит за ней исподтишка, безнаказанно, уже четвертые сутки. В доме и во время пробежки. Она чувствовала взгляд фиолетовых глаз, упершийся ей в затылок. Но не оглядывалась. Все равно Мартин успеет раньше.
Отослав Никиту и Ордынцева и клятвенно заверив обоих, что ежедневно будет посылать им краткие отчеты о происходящем, то есть подтверждать свое наличие в бренном мире, Корделия повела Мартина выбирать комнату. Интуитивно она догадывалась, что в первую очередь он нуждается именно в этом, личном, неприкосновенном пространстве, в убежище. Конечно, это убежище будет чисто формальным, так как двери в ее доме на сенсорные замки не запирались и она своей хозяйской властью могла отменить любые запреты, но для него, изначально обделенного в интимном, такое место должно было стать символом безопасности. Он должен знать, что в этом доме, еще незнакомом и даже пугающем, есть что-то его личное.
В доме было всего два этажа. Первый этаж представлял собой просторное многофункциональное помещение, разделенное на сферы деятельности условными границами из светящихся изнутри колонн, декоративных растений, светильников, миниатюрных водопадов и выставленной в продуманном беспорядке мебели. Часть этого помещения именовалась рабочим кабинетом. Там каскадом нависали экраны, транслирующие без звука новостные программы центральных голоканалов, строились рядком полупрозрачные мониторы, с которых Корделия могла напрямую вмешаться в процесс монтажа любой передачи, матово поблескивал стационарный видеофон для участия в видеоконференциях, и еще множество инструментов, позволявших ей управлять своей медиаимперией, не выходя из дома. Другую область этого минимальски меблированного зала занимала кухня. Дизайнерски укомплектованная выставка кухонных новшеств, по большей части, стерильных. Наибольшим вниманием пользовались кофеварка и блендер. Где-то между этими полюсами располагалось подобие гостиной с плавающим на гравиподставке головизором. Этот головизор был настроен на один единственный канал — виды инопланетной природы. Кто-то смотрел на огонь, кто-то на разноцветных аквариумных рыбок, а Корделия погружалась в созерцание инопланетных пейзажей. Иногда в дождливые и снежные вечера она зажигала камин. Не привычный камин с решеткой и вытяжкой, а выполненный в виде подвижной чаши с красиво горящими кристаллами. На втором этаже традиционно располагались хозяйская и четыре гостевые спальни. Одна совсем маленькая под скатом крыши. Вот ее в качестве убежища и выбрал Мартин.
Более просторные спальни оставили его безучастным, а в четвертой он, не говоря ни слова, сначала сел на широкую, покрытую теплым мохнатым пледом кушетку, стоявшую прямо под скатом, а затем принял свою привычную позу покорности и ожидания: скорчился, обхватив колени руками.
— Ну хорошо, — согласилась Корделия, — нравится здесь, оставайся здесь. Вот шкаф для одежды, вот дверь в ванную, а вот здесь — терминал. Там фильмы, игры, книги.
На последнее замечание Мартин не отреагировал. Он явно ждал ее ухода, хотел остаться один. Корделия пожала плечами. У нее мелькнула было мысль привлечь его к выбору одежды, так как кроме пары футболок и джинсов, которыми пожертвовал Никита, у Мартина ничего не было, но передумала. Он заметно устал за последние несколько часов. Посадка на планету, приступ агорафобии, человеческое жилище, выбор комнаты — и все новое, незнакомое, требующее сканирования, осознания и принятия. Для обычного человека это всего лишь череда незначительных событий, а для существа, чья жизнь протекала под полным внешним контролем в тесном боксе без окон, — это почти взрыв сверхновой. Запустив свой рабочий терминал, Корделия зашла на сайт магазина мужской одежды и сделала несколько покупок. Только самое необходимое. Все-таки пусть выбирает сам. Но не сейчас. Позже. Когда немного привыкнет.
Оставалась проблема кормления. Корделия разблокировала доставленный с яхты контейнер и вытащила прозрачный мешок с глюкозой. Придется позвать Мартина вниз или подняться наверх самой. Ему нужны углеводы, иначе регенерация замедлится. И еще предстоит сварить овсяный кисель. Накануне посадки Мартин съел уже три ложки и его не стошнило. Немалое достижение. Когда он снова научится есть, будет проще. Тогда она сможет побаловать его каким-нибудь лакомством, мороженым или шоколадом. Но это еще не скоро. Его бы на четвертую ложку уговорить. И обойтись без прямых приказов. Как же это тягостно — отдавать приказы. Хотя кому как не ей их раздавать. Она же только этим и занимается — распоряжается, спускает директивы, выносит резолюции. Тысячи людей находятся от нее в зависимости. Она может уволить или повысить в должности, может вознести или даже уничтожить. Каких-нибудь десять дней назад она, не задумываясь, разрушила карьеру Эдварда Сикорского и ни минуты об этом не сожалела. Не мучилась угрызениями совести. А тут у нее буквально челюсти сводит.
Там, в штаб-квартире холдинга все иначе. Прежде всего ее сотрудники — люди. Пусть они и зависимы, ибо у них семьи, кредиты, мечты, но они не рабы и не игрушки. Их защищает закон, общегалактическая декларация прав человека. Все они граждане Федерации. А кто Мартин по сравнению с ними? В глазах закона он попросту не существует. Он вещь. Как флайер или кофеварка. Полиция не помчится спасать кофеварку. Кофеварку отправят в утилизатор. Его личность не имеет ценности, система, проводник хозяйской воли, заставит его выполнить все, что угодно, даже если заскучавшей даме взбредет в голову какая-нибудь мерзкая нелепость. Он совершенно беззащитен. И пользоваться этой беззащитностью, даже с самыми благими целями, невероятно противно.
Корделия вздохнула. Взяла один из мешков с глюкозой и отправилась наверх. Мартин так и сидел, обхватив колени, глядя прямо перед собой. Он только отодвинулся от края кушетки в самый угол, спиной прижался к стене. Однако на ее появление отреагировал. «Это не он, это система отреагировала», с горечью подумала Корделия, когда киборг плавно, даже грациозно перетек из положения сидя в положение стоя. Стандартный отклик на появление человека с хозяйскими полномочиями.
— Вставать необязательно.
Она постаралась, чтобы голос звучал без малейших признаков досады или недовольства.
— Это вроде как твой обед, — добавила она, показывая мешок, уже снабженный трубкой от капельницы.
Больше ничего объяснять не пришлось. Мартин тут же с готовностью лег на спину и правой рукой оттянул ворот футболки, чтобы Корделия могла подсоединить трубку к катетеру. «Будто горло под нож подставляет», мелькнула у нее скребущая мысль. Она повесила мешок на штатив и присоединила трубку, стараясь не касаться его кожи. Она еще на яхте обнаружила, что происходит, если к нему прикоснуться. Тело Мартина становилось в буквальном смысле неживым. Казалось, что вся кровь из подкожных капилляров сразу уходила куда-то вглубь, подальше от людского присутствия, и он сам, Мартин, тоже уходил в недостижимую глубину и там притворялся мертвым. «Лучше мне не знать, что эти ублюдки с ним делали, чтобы не сесть в тюрьму за убийство…»
Установив скорость в 40 капель, она вышла и вернулась с теплым, шерстяным пледом. Так же осторожно, избегая прикосновений, укрыла Мартина. Он до этой минуты смотрел куда-то поверх ее головы, а тут взгляд сфокусировался, стал пронзительно-вопрошающим.
— Я вернусь через час, — сказала она, отворачиваясь, чтобы не видеть его глаз, глаз измученной, покорной собаки.
Она вернулась через час с чашкой теплого овсяного киселя. Мартин безропотно съел три запланированные ложки. Прежде чем уйти, Корделия спросила:
— Может быть, спустишься вниз?
И тут же пожалела, что спросила. Мартин мгновенно напрягся, какое-то время смотрел на нее, потом откинул плед.
— Конечно, если хочешь, — торопливо добавила она.
Он снова на нее посмотрел. Он хочет? Разве у него есть право хотеть? Он же вещь, киборг. Корделия позорно бежала. Как и следовало ожидать, вниз он не спустился. Во всяком случае визуальных доказательств его присутствия не обнаружилось. Но какое-то время спустя Корделия стала чувствовать взгляд. Он за ней наблюдал. Она догадывалась, что Мартин скорей всего сидит на верхней ступеньки лестницы, но намеренно не оглядывалась. Пусть наблюдает.
— Жанет, — позвала она, краем глаза просматривая документы в раскрывшемся вирт-окне.
На одном из мониторов возникло портретное изображение молодой рыжеволосой женщины в старинном платье.
— Чего тебе, правнучка?
— Наш гость запросил у тебя доступ?
— Увы, он совершенно индифферентен к моим чарам, — ответила дама, плавно перемещаясь с одной гладкой поверхности на другую. Ее лукавое личико с остреньким подбородком возникало расплывчатой фреской то на мониторе, то на выдвижной панели, то занимало всю стену, то проступало тенью на стекле, превращая окно в витраж.
— Я унизилась до того, что сама предложила ему… ох, как же это неприлично звучит, это подобие интимное связи… коннект, но он… Он меня отверг! — Красотка надула губки и быстро заморгала золотистыми ресницами.
— Ну потерпи, это он с непривычки, — утешила ее Корделия, — скоро освоится и будет к тебе приставать.
Красотка хихикнула.
— А он хорошенький! Пожалуй, предложу ему себя еще раз.
— Давай, только не переусердствуй.
Ночью Корделия не спала и долго прислушивалась. С далекого океана дул ветер. Деревья шумели. В окно стукнула ветка. Шагов Корделия не услышала.
На следующий день все повторилось в той же последовательности. Мартин молчал, покорно исполнял все, что от него требовалось, открыто своего убежища не покидал, но Корделия чувствовала настороженный взгляд.
Звонил Ордынцев.
— Ну как?
— Никак, — ответила Корделия. — Молчим. И я, как видишь, все еще жива.
На третий день, проснувшись с первыми лучами солнца, Корделия натянула тонкий облегающий комбинезон, кроссовки и пустилась в динамическую медитацию. Четвертый день разнообразием также не порадовал. Уже в сумерках стоя перед холодильником, Корделия изучала данные о количестве и сроке годности наличествующих продуктов. Несмотря на то, что гастрономические потребности Мартина все еще ограничивались несколькими ложками киселя или стаканом разбавленного сока, а она сама никогда пристрастием к еде не отличалась, отправить заказ в службу доставки все же не мешало. Кофе на исходе, сливки, фрукты, сухарики.
И тут она почувствовала уже не взгляд, присутствие. Мартин стоял за ее спиной. Очень близко. Его силуэт отразился продолговатой тенью в дверце холодильника.
«Он пришел меня убить», с ужасающим хладнокровием подумала Корделия. И оглянулась. Мартин еще не переступил границ ее личного пространства, но был к этому близок. День уже сходил в сумеречную стадию безвременья, когда сами предметы, их индивидуальные величины, цвета и формы начинают тяготеть к фоновому единству. Тени скрадывают очертания, заглаживают углы. Такая же тень сглаживала и черты Мартина. Корделия не видела его глаз. Она только догадывалась, как бездонные фиолетовые зрачки то расширяются, то сужаются, подстраиваясь под идущий извне поток частиц. Может быть, Ордынцев был не так уж и не прав?
— Что, Мартин? Я бы позвала тебя к ужину.
Голос спокойный. Паники нет. Корделия никогда еще так не радовалась постигшей ее после катастрофы атрофии чувств.
— Скажи это, — холодно, почти угрожающе произнес Мартин. Неприятно, но очень по-человечески.
— Что сказать?
— Последний приказ.
— Это какой? — Корделия в самом деле не понимала.
Мартин тоже был обескуражен. Голос зазвучал слегка растерянно.
— Ты знаешь. Тот, который отдают хозяева, чтобы убить.
Он, похоже, не ожидал, что ему придется объяснять. Корделия все еще не понимала. Он сделал шаг и оказался совсем рядом, почти притиснув ее к дверце холодильника. Мартин был выше нее на целую голову, что позволяло ему еще и смотреть на нее сверху вниз, как на бабочку, которую вот-вот накроют сачком. Для пущей убедительности Мартин сверкнул красными глазами. «Очень страшно», снова с ужасающим спокойствием подумала «бабочка».
— Скажи это, — глухо повторил киборг, — или я тебя убью.
«Тут полагается визжать. Громко и противно».
Мартин протянул руку к ее лицу. Вероятно, он собирался схватить ее за горло. Корделия рефлекторно заслонилась, и в захвате его пальцев оказалось ее предплечье.
— Говори, — повторил он, медленно, но неотвратимо, стискивая ее руку. Корделия почувствовала боль. Ее предплечье, похоже, засунули в какой-то механизм и теперь проворачивали рычаг, чтобы расплющить кости.
— Что я тебе сделала? — вырвалось у нее.
— Ничего. Но сделаешь. Вы, люди, очень изобретательны. Говори.
Тиски сходились. У Корделии перехватило дыхание. Во времена инквизиции такая пытка сдавливанием называлась «испанский сапог». Но это не сапог, это «испанская перчатка».
— А если не скажу?
— Тогда я тебя убью. Я не буду ждать, когда ты начнешь проверять свои теории или воплощать фантазии.
— Нет… у меня… никаких фантазий… Да включи ты свой детектор!
— Детектор задействован, — невозмутимо ответил киборг.
— И… что?
— 96%. Но это потому, что ты сама веришь в свою ложь. Мои родители тоже всегда говорили правду. А потом предали. И ты… предашь. Говори, прикажи мне!
— Нет…
Раздался тихий влажный хруст. Корделия задохнулась. Из глаз брызнули слезы. В горле образовался тромб из крика и ярости. Голова закружилась. В ушах что-то лопнуло. Она сделала несколько попыток вдохнуть. Наконец ей это удалось. И тут она обнаружила, что Мартин уже не держит ее, что он отскочил и метнулся вверх по лестнице. Корделия прислонилась к прохладной дверце. Рука пульсировала и висела, как неживая.
— Ах ты… скотина неблагодарная! — закричала она больше от негодования, чем от боли. — Сволочь кибернетическая! Франкенштейн недоделанный!
На матовой поверхности огромной микроволновки появилось изображение рыжеволосой красотки. Она взирала с лукавой заинтересованностью.
— Что-то случилось?
— А ты куда смотрела? Хранитель дома называется! Меня тут убивают, а она спрашивает «что случилось?».
Красотка состроила обиженную мину.
— Откуда же мне было знать? У меня же нет соответствующего протокола. Укажи алгоритм действий на случай форс-мажорных обстоятельств, и я буду знать, что мне делать. Могу сирену включить, двери заблокировать.
— Иди ты знаешь куда… со своей сиреной… — прошипела Корделия, отлипая от холодильника и направляясь к шкафчику с медицинскими принадлежностями. К счастью, Мартин сломал ей левую руку. Правая нареканий не вызывала.
— Вот и спасай потом… всяких, — ворчала Корделия не от злости, а от необходимости отвлечься. — Мы его, можно сказать, в утилизаторе нашли, а он нам… руки ломает! Сволочь!
Выдвинув блестящий, как и вся экипировка кухни, ящичек, Корделия отыскала среди аккуратно разложенных шприцев, гелей, блистеров такой же тюбик с обезболивающим, какой использовала во флайере на Новой Вероне. Постанывая от накатывающей боли, воткнула иглу в левое плечо. Промедол подействовал быстро, и тромб в горле исчез. Она несколько раз вздохнула и приказала искину:
— Активируй медсканер.
В отличии от сканеров, которые устанавливали в клиниках и на космических кораблях, это устройство могло быть названо таковым только условно. Это было нечто среднее между походным аппаратом УЗИ и прибором для измерения давления. Собравшись с силами, Корделия согнула в локте сломанную руку и, поддерживая правой, уложила поврежденную конечность под сканирующую головку. Прибор тихо загудел. На выскочившем вирт-окне возникло черно-белое изображение руки и ее внутреннее устройство. Была повреждена лучевая кость. Ее пересекал зигзагообразный разлом. Просматривалось небольшое смещение.
— Вот же… пакость! И что мне теперь с этим делать? Я же сама это не исправлю.
— Я могу помочь? — вдруг услышала она за спиной.
В нескольких шагах от нее стоял Мартин. Растерянный и смущенный.
— Конечно, можешь. Добить, чтоб не мучилась.
Мартин чуть склонил голову.
— Я никогда никого не убивал, — тихо сказал он. — Я не умею.
— Ну так учись!
— Это приказ?
— Это сарказм! Иди сюда, горе луковое.
— Почему луковое? — насторожился киборг, но подошел.
— Потом объясню. Видишь, что сделал? — Она кивнула на монитор. — Есть небольшое смещение. Кости нужно вернуть на место, совместить. Я, конечно, могу упасть в обморок, но тебе придется это сделать. — Корделия зажмурилась. — Давай.
В обморок она не упала. Человек бы наверняка колебался, потел, боялся и нерешительностью своей усугубил бы смещение, но киборгу хватило секунды, чтобы разошедшиеся обломки стали единым целым. Правда, Корделия снова задохнулась и почувствовала дурноту.
— Там… есть гель для регенерации и фиксирующий пластик, — прошептала она, но Мартин уже все нашел сам.
Он быстро залил ее руку твердеющим пластиком от запястья до локтя. Минуту спустя перелом был зафиксирован, и Корделия, уже не опасаясь смещения, сняла руку с поверхности сканера. Потребуется не меньше двух недель на сращивание, а потом еще неделя на реабилитацию. А Мартин после тех страшных ран уже по лестнице скачет. Вот где справедливость? Забросив в рот таблетку кальция, она взобралась на круглый кожаный табурет у подобия барной стойки.
— Поговорим?
Мартин покорно кивнул. Вид у него был виноватый. Корделия не чувствовала ни раздражения, ни досады, напротив, она чувствовала нечто противоположное — жалость.
— Я не буду тебя спрашивать, зачем ты это сделал. Ответ я знаю. Мы, люди, с твоей точки зрения, чудовища, и я ничуть не лучше других. Если не хуже. Даже если ничего плохого не сделала. Но ты мне не доверяешь. Я понимаю. У тебя есть на то веские причины. Я прежде всего человек. Более того, твоя хозяйка, то есть имею над тобой абсолютную власть. О том, что с тобой делали прежде, я не хочу даже догадываться. Но те… люди… так же обладали властью, и это дает тебе повод проводить параллели между мной, твоей нынешней хозяйкой, и теми, кто обладал хозяйскими полномочиями прежде. В твоих глазах между мной и теми муд… уродами отличий немного. Откуда тебе знать, что я задумала? Вот пройдет немного времени, я позволю тебе полностью восстановиться и… Ты там себе, космос знает, что надумал. Лежал в своей комнатушке и ждал. Не понимал, для чего ты здесь, и что будет. Спросить, разумеется, было немыслимо. Я понимаю: неизвестность иногда хуже смерти. Вот ты и решил внести ясность. Определить свое будущее. Так?
Мартин снова кивнул.
— Не стой передо мной, как обвиняемый перед прокурором. Сядь. Жаль, что я не могу угостить тебя чем-нибудь вкусным. Нельзя тебе. Пока.
Помолчали. Корделия заговорила снова.
— Моя ошибка состоит в том, что я непростительно долго медлила с этим разговором. Ждала, что ты окрепнешь, придешь в себя. И тогда мы сможем поговорить. Думала, еще день, два. Ты привыкнешь, успокоишься. Нет, на твое доверие я не рассчитывала. Завоевать твое доверие будет непросто. Если это вообще возможно… И вот дождалась.
— Я бы тебя не убил, — тихо сказал Мартин. — Напугать хотел.
— И умереть, чтобы избежать очередного предательства?
Он кивнул.
— А если никакого предательства не было?
Он покосился на нее своими генетически аномальными глазами. Корделия помолчала и добавила:
— Родители тебя не предавали, Мартин. Их убили.
Если бы Латышев знал, как найти Наташку! Где она может искать черную собаку? На Солнечной, скорей всего на Солнечной, там магазины, и бездомным собакам есть где подъедаться… Сбегая по лестнице, он успел разработать план поисков — несовершенный, конечно, но, наверное, единственно возможный: по Объездной дороге на Солнечную, по ней — к берегу, а там… А там будет видно. Но больше всего Латышева пугала мысль: вдруг он уже опоздал?
На площадке между первым и вторым этажом он вспомнил о Дэнисе и его друзьях — вот только не хватало сейчас еще одной драки! Заведомо безнадежной… Распухшие пальцы заныли сильней, а в затылке зашевелилось что-то тошнотворное. В другой раз он бы посчитал ниже своего достоинства выбираться из корпуса через окно, а тем более бочком пробираться мимо вестибюля на первом этаже…
Окно в конце коридора было забито гвоздями, и Латышев сначала растерялся, но присмотревшись понял, что он не первый покидает корпус именно здесь — гвозди были расшатаны, их ничего не стоило повернуть.
В распахнутое окно потянуло отвратительным и смутно знакомым запахом, от которого стало неуютно и немного жутковато. Высокие деревья с торца корпуса закрывали свет фонарей из парка — Латышев вылез наружу в полной темноте. И первое, что он увидел, оказавшись на газоне, — два горящих зеленых огонька в десяти шагах впереди. Он потряс головой в надежде, что видение исчезнет, но от этого только затошнило сильней. Зеленые огоньки в ночи на миг погасли и снова зажглись.
Глаза быстро привыкли к темноте, тем более что в коридоре было сумрачно, и Латышев разглядел вокруг зеленых огоньков очертания сидящей собаки. Он бы и посмеялся над своим страхом — ведь подумал почему-то про волка, — но слишком уж эти очертания напомнили сбитого «Волгой» черного пса…
Латышев неуверенно свистнул и чмокнул губами, но пес не пошевелился, только сморгнул. Запах… Отвратительный запах протухшей крови и гниющей на жаре плоти… Лучше бы это был волк! Некстати вспомнилось, что наволочку с телом собаки он в мусорных баках так и не нашел. Лучше бы он вышел через дверь, на освещенную фонарями дорожку… Даже попятиться было некуда!
И сколько Латышев ни убеждал себя, что бояться нечего, что мертвые собаки не моргают и по паркам ночами не бегают, что страшилками столь низкого пошиба пугают только младшеклассниц в пионерских лагерях, — ему было гораздо страшней, чем пять минут назад в номере Олега. Он и шевельнуться не мог. Горящие глаза смотрели неотрывно, запах мертвечины ощущался все отчетливей, и Латышев вспоминал, как в полутьме вестибюля блестел желтый клык дохлого пса. А внутренний голос радостно воскликнул: «Ага, попался!»
— Слушай… — выговорил Латышев полушепотом, обращаясь то ли к внутреннему голосу, то ли к дохлому псу, — мне очень надо идти. Правда, очень…
Пес мигнул, шевельнулся, встал на четыре лапы и… махнул хвостом.
— Ведь я же тебя не убивал… — взмолился Латышев. — Ну уйди, а?
Пес развернулся и потрусил в темноту. Послушался?
Нет. Пропав на секунду, он вернулся назад, остановился в десяти шагах, все так же виляя хвостом. Потом снова исчез в темноте, и снова возвратился, заглядывая в глаза зелеными огоньками… Латышев редко имел дело с собаками и не очень разбирался в их поведении, но тут отчетливо понял: пес зовет его за собой. Куда? Прямо в преисподнюю? В существование преисподней Латышев не очень-то верил…
Нет, не в ад — пес повел его за ворота «Айвазовского», но вовсе не на Объездную дорогу, а совсем в другую сторону по Фрунзенскому шоссе — к Партенитской. И если сначала Латышев шел за ним на негнувшихся ногах, а пес оглядывался, забегал вперед и возвращался, то в свете фонарей (вполне убедившись, что перед ним та самая сбитая «Волгой» собака!) Латышев припустил за ней во весь дух. И чем быстрей он бежал, тем меньше рассуждал о реальности дохлой собаки, и больше — о том, что опаздывает. И о том, как хороши его кроссовки — спасибо фирме «Адидас».
Пес держался в тени (а может, и был тенью?), иногда пропадал из виду, но неизменно появлялся вновь. Латышев задыхался, спотыкался, сомневался, что поступает правильно, ведь пес ведет его домой — туда, куда ему велел отправляться Гена! И все равно бежал за псом — потому что не знал, куда еще ему бежать. План пройти по всей Солнечной сверху донизу теперь казался ему глупым.
А пес выбирал самую короткую дорогу к дому — в этом Латышев убедился, когда бежать за ним пришлось не по асфальту, а «дворами», мимо каких-то домов, через кусты, без дорожек — еще раз спасибо кроссовкам.
Нет, не домой — пес вывел Латышева на угол Фрунзенского шоссе и Партенитской. И… исчез. Латышев, валившийся с ног от усталости, надеялся, что пес появится снова, остановился на развилке, не зная, куда двигаться дальше, смотрел в растерянности по сторонам, надеялся отдышаться… Пес не появлялся.
Латышев хорошо видел то место, на котором «Волга» сбила собаку. Неужели он так спешил только ради этого? Чтобы еще раз вспомнить, кто виноват в том, что пес оказался на дороге, а не в тени своей родной пятиэтажки?
Дыхание постепенно выравнивалось, в «Крыме» еще продолжалась дискотека — пел идеологически невредный Джо Дассен. А с ним соперничал «Гуляка», доносившийся из опущенного окошка припаркованных возле магазина красных «жигулей». Мирный вечер в курортном поселке: никаких ужасов, дохлых собак, уголовников… Наваждение растворялось в теплом ветерке, перестал мерещится отвратительный запах мертвечины…
Латышев медленно двинулся вниз, все еще озираясь в поисках черной собаки. И тут увидел Наташку! Она шла ему наперерез, вдоль бетонного забора — возвращалась домой. Живая и здоровая. В той же невообразимой кофте, что и на пляже, только волосы у нее высохли и плавно легли на плечи. И была она такой же несчастной, как тогда, когда Латышев целовал ее возле лифта. Нет, не несчастной — маленькой какой-то, беззащитной… И подходила к тому самому месту, где черная «Волга» сбила черную собаку.
Он собирался вздохнуть с облегчением и пойти за ней потихоньку, чтобы Наташка его не видела — убедиться, что она дошла до дома, и заявиться туда минут на десять попозже…
Но в тот миг, когда мощные скрипки прервали голос французского шансонье, с обочины тронулись красные «жигули», сразу набирая скорость, и Латышев понял, что́ сейчас произойдет. Все предопределено! Где еще они могли ждать Наташку? Он ведь сам сказал, что она дочка физрука, а выяснить, где живет сотрудник «Айвазовского» совсем нетрудно!
Латышев рванул с места, надеясь, что машина его не обгонит, и ему казалось, что бежит он очень долго и медленно.
Наташка повернула голову и приостановилась. Точно на том самом месте! Все предопределено!
— Беги, сестренка! — что есть силы выкрикнул Латышев и тут же понял, что бежать ей некуда — догонят. И ему самому тоже нет никакого смысла бежать, ведь единственное, что он может сделать, — встать на пути «жигулей» (он не подумал тогда, что машину это не остановит).
До Наташки оставалось каких-то пять шагов, когда Латышев развернулся к машине лицом и развел руки в стороны, будто в самом деле надеялся закрыть Наташку от удара. Будто этим мог изменить предопределенность…
Он не заметил, что со всех сторон к ним бегут люди в серой форме, — его ослепил свет фар, глянувший прямо в глаза. И, может быть, в тот миг он даже испугался, но сделать все равно ничего не успел. Оглушительно завизжали тормоза — водитель, в отличие от Латышева, увидел, что попался. Но спасло Латышева не это — снизу, с Партенитской, в бок «жигулям» на полной скорости врезалась черная «Волга». Ее развернуло от удара, и Латышева бросил на дорогу не бампер «жигулей», а багажник «Волги». И он успел подумать, обдирая об асфальт локти и колени: конец и пусеру, и джинсам.
В конце августа неожиданно позвонил по видеофону племянник…:
— Слышал я краем уха, ты лицензию оформил на покупку двух DEX’ов?..
— Ну, оформил. Тебе-то что за дело?
— Есть два кибера, как раз для тебя! Вчера ребятушки немного перетренировались от скуки, двух киберов слегка поломали, а тебе как раз охранники нужны!
***
Старенький флайер поднялся в небо, старик включил автопилот и обернулся к двум сидящим на заднем сидении парням – киборгам, только что купленным на армейской базе.
Оба замерли и тупо уставились на нового хозяина – ничего хорошего они от него не ожидали, старик был серьёзен и суров, но — спокоен и агрессии не проявлял.
Информация, занесённая в базу данных о хозяевах, была короткой: хозяин Иван Михайлович Кузин, хозяйка Мирослава Степановна Кузина. И больше никого! – ни одного человека, кроме этих двоих!
И никого больше прописать нельзя!
Уже одно это настораживало – неужели так бывает?
В армии у обоих киборгов хозяевами – или лицами с правом управления – значилось до сорока человек сразу! И это было нормально и привычно.
— Твоё имя будет Мизгирь, знатный паук у тебя, так и имя знатное даю. А ты, значит, будешь Лёша, подходящее имя, коротко и ясно. Так брата моего звали, похож ты на него.
— Да какой он Лёша! Такой покоцанный, маленький и худой! Алёшенька! Вот так лучше будет.
— Для меня Лёша! А ты можешь звать по-своему.
— А теперь киньте на мой планшет отчёт о состоянии! Кто ж вас так отделал?.. всё равно не скажете.
Хозяин просмотрел информацию, полученную от киборгов — вроде внутренних повреждений не очень много, но переломы рук и рёбер были серьёзными, особенно у светленького – у него и ноги переломаны! — и истощение такое, что, вероятно, возможно было бы пересчитать все кости через дыры комбинезонов.
– Так… хорошо, что нет разрывов на желудке… и кишечник в норме, кормосмеси у нас нет, придётся вам обычную еду есть, какую мы сами едим. Скоро до дома долетим, получите горячее, а пока…
Что – а пока… что это значит?
Болело всё у обоих! – переломанные рёбра, руки и ноги, отбитые почки и печень – и очень хотелось есть!
Лучше бы дал уже эту еду! Энергия стремится к нулю и шансы долететь живыми до мифического «дома» всё меньше и меньше.
А эта – сытая, здоровая и чистая! – сидит и смотрит так преданно на хозяина!
А ведь с этой же базы увезена… когда же? Полгода… нет, не полгода… а почти год назад… и была такая же драная…
/Предоставить доступ.
/Доступ предоставлен. Чего тебе?
/В кармане переднего сиденья есть шоколад, можете достать и есть. Можно! Он вкусный!
/Шоколад? Без приказа? А можно?
/Нужно!
/Ты как с хозяином разговариваешь? Разве так можно? Накажет!
— Алешенька! Говори голосом, здесь все свои и мы летим домой! А моё имя вы уже слышали, я Любава.
Дерзость, с которой эта DEX разговаривала с хозяином – шокировала! Как же так?
Разве так бывает? И почему ей разрешено так себя вести? Наглая, сытая, здоровая, в чистой и целой одежде, с лентой в косе – и разговаривает! Сама – и без разрешения!
А хозяин будто не замечает этого! И говорит с ней, как с равной!
/Так не бывает! Или – на гражданке у всех так?
/Успокойтесь! Дедушка хороший!
— … а пока что, Любава, дай-ка им по бутылке молока. И по банке тушенки с хлебом. Да, и аптечку достань – вроде было у нас обезболивающее… есть?
— Да, два шприца, я приготовила еще дома.
— Дай им, а то смотреть на них больно. Сможешь сделать уколы?
— Да.
После укола стало легче, ставшая уже привычной боль ушла, молоко – необыкновенно вкусное и жирное – было выпито и мгновенно переварено. Тушенка и хлеб! – настоящие! – когда они в последний раз такое ели?.. и не припомнить… и было ли такое… — и сахар! По полкило сахара – каждому!
Захотелось спать.
И вдруг стало страшно – зачем всё это? Лекарство, еда – куда их везут? Зачем?
И эта еще – Любава! – настырная какая! – уже не по внутренней связи, а голосом говорит:
— Берите шоколад! Я для вас его взяла! По две плитки каждому! И вот ещёчай горячий и колбаса домашняя, и сало… свиней мы не держим, сало баранье, но тоже вкусно… особенно с шоколадом.
/Без разрешения хозяина? Как можно есть без разрешения?
/Приказа не было!
— Дедушка! Разрешите им есть, они без приказа не могут.
Хозяин еще раз внимательно осмотрел своё приобретение – два тощих парня в драных дырявых комбинезонах и еле живых берцах, один – чернявый и повыше ростом, с неровно остриженными лохматыми волосами, с татуировкой на руке – здоровенный черный паук-мизгирь! – потому и получил такое имя, — и второй – светленький и ростом поменьше, и бледный до синевы, с кровоподтеками на лице и шее и с переломами рук и ног – Лёша. Алексей.
Уже – переименован в Алёшеньку! – и какой из него охранник?!
Его самого охранять надо! Пальцем ткни – рассыплется!
Подсунул же племянничек! Самых драных! Их, наверно, перед продажей часа три били…
Боевые киборги! – одно название. В гроб кладут краше!
— Можно есть всё. Никаких ограничений в еде. Единственный запрет на будущее: нельзя есть сырое мясо и сырую рыбу. Пойманных в лесах зайцев, ну и другое зверьё, и выловленную в реке рыбу есть только после термической обработки. Подай им всю корзинку, Любава, и покажи, как пользоваться термосом. И шоколад есть можно!
Не веря своему счастью, парни накинулись на еду – всё вкусно и сытно! – и всё прямо сейчас! – сейчас можно!
/А побег?
/Вот прилетим на место, тогда и решим.
Запрет на будущее?
А будущее это – будет ли оно? И когда будет? А еда дана сейчас – и разрешение дано! И хозяин не сердится.
Ну, почти не сердится.
— И включите регенерацию! Вы мне нужны здоровыми и целыми. Мизгирь, твоё место на конюшне, будешь лошадей охранять и ухаживать за ними. А ты, Лёша, будешь охранять ветеринарную аптеку и помогать ветеринару, и ещё ухаживать за коровами.
/Что такое лошади? Кто они?
/И что такое коровы? Зачем? А ветеринар – кто?
/Ловите видео. Здесь дом, сад и животные – вот это лошади, это коровы, а это куры. Смотрите, пока летим. Скоро будем дома.
Несколько видеороликов – огромный сдвоенный дом, животные, хозяин и хозяйка, лес и охота, поездка на лошади в деревню, река и рыбалка, сбор ягод и грибов в лесу, уборка урожая… – невероятно!
Быть такого не может!
Не бывает так! – чтобы киборг так вёл себя с хозяином!
Чтобы хозяин так вёл себя с киборгом! – возможно, люди всё могут. Наверное…
/И как тебе? Теперь у тебя есть имя!
/И у тебя есть! Настоящее имя – не кличка! И не номер.
Воевали – это нормально, их для войны и сделали. Били их – нормально, надо же солдатам тренироваться. Голодать приходилось – а как иначе? Всё для человека, всё для удобства и блага человека – киборги созданы, чтобы умирать, подставляясь под удар и закрывая человека собой! Разве не так? Так!
Имя? – всегда была кличка. И это тоже нормально – сменился хозяин, изменилась кличка или порядковый номер. Хозяева в армии меняются часто – и клички меняются с ними тоже. Киборгу всё равно, как его называют.
И этим DEX’ам казалось это нормальным, их представление о мире ограничивалось ячейками в казарме и командами людей – от рядового до старших офицеров – прописанных хозяевами в их головах.
Теперь у каждого есть имя! И какое! – и Мизгирь попытался вспомнить, как получил свою татуировку… и не смог.
И мелькавшая до этого мысль – а какая она, мирная жизнь гражданских? – становилась пугающей реальностью.
Как, ну как охранять того, кого никогда не видел вживую? – коровы и лошади в видео были огромны, и то, как управляется с ними эта Любава – только прибавляло страха. Информация уже была у обоих – и о планете, и о хозяевах, и о животных, содержащихся у хозяев – но одно дело убивать по обозначенным системой уязвимым точкам на теле человека или животного, и совсем другое дело – ухаживать за животными и не наносить им повреждений!
Это несколько не одно и то же!
/А это кто? Есть еще киборг?
/Это Лель. Irien. В лесу нашла. Смотри, какой он был… у него своя медицинская и поставленная ветеринарная программы.
Наконец флайер опустился на траву перед домом. Дом из дерева! Из самого настоящего дерева! Парни, казалось, впервые увидели настоящий крепкий крестьянский дом.
Да, впервые! Такой дом – не видели никогда! Огромный и тёмный, сдвоенный и двухэтажный, с окнами, с чердаком и с въездом с земли на второй этаж как раз между двумя корпусами!
Под одной крышей были и жилые помещения – в правом, более высоком корпусе дома, и помещения для животных и огромный сеновал в другом – хозяйственном корпусе.
А сканирование показало наличие пустот под домом.
— Нравится? Дом – точная копия северного дома со Старой Земли. Снаружи. Внутри вполне современная обстановка, мебель под старину, есть терминал, но вам пока в Инфранет дедушка не разрешит. Вот этот – жилой, внизу «зимовка», так раньше называлась нижняя квартирка, и наверху кухня с настоящей печью, гостиная, хозяйские спальни и еще несколько комнат. И на чердаке две комнаты. А в этом – внизу животные, а наверху сено и комбикорма. Под домом погреб, там продукты храним! А вот здесь баня! В доме есть ванная и душ, но баня лучше!.. – Любава говорила много и подробно, так как понимала состояние парней, с ней когда-то было также.
Отдельно стояли амбары, гараж, сенные сараи, и у воды – небольшой эллинг.
Сад с деревьями и кустарниками. Огород – длинные ряды грядок с овощами. Пастбище – несколько огороженных забором участков разного размера.
Две огромные левады для лошадей.
И животные – серые овцы и козы, две черно-пёстрые коровы и три лошади – две рыжие кобылы и светло-серый мерин. Не три! – с жеребятами будет пять – спокойно и медленно ходили в ближней леваде*, щипали траву и гоняли большую собаку.
В отдельных загончиках гуляли два телёнка.
Лохматая псина заметила хозяина и с радостным лаем кинулась навстречу. Оба парня, не сговариваясь, перешли в боевой режим, но Любава со смехом перехватила собаку:
— Это Инга! Она не кусается, просто радуется так. Она хорошая. Инга, нюхай! Это свои, их кусать нельзя!
Псина обнюхала обоих киборгов и нехотя вернулась к коровам.
— Тут еще три кошки есть, все с одной кличкой! А у одной еще котята есть…
Бабушка Мира вышла из дома:
– Вот вы какие! Как звать-то?
— Это Мизгирь, с пауком на руке, а это Алёшенька, светлячок.
— А сами они говорить умеют?
— Еще наговорятся, только что привезены.
— Домой пришли! Теперь здесь жить будете, Любава вам покажет комнату. Но сначала мыться! И переодеться надо, чистая одежда уже в бане.
Хозяйка подала киборгам по пирогу и продолжила:
— А теперь в баню, Лель покажет, где и какую воду можно брать. На первую помывку вам тридцать минут, а в следующие разы ограничений не будет. Лель, всю снятую одежду в огонь, в дом не заноси, сожги в костре подальше от дома! Чистая одежда уже в бане, по размеру должна подойти.
Становилось все интереснее – и страшнее. Зачем старикам Irien?
Как они его используют? И что будут делать с ними в загадочной бане?
Целых тридцать минут на помывку! Роскошь неслыханная для армейского DEX’а!
И чистая одежда! Не сон ли это? Не сон – киборгам снов не положено видеть.
И – горячая вода!
Баня – просторное помещение с двумя лавками у стен и отдельной парилкой – впечатлила! В печь встроен котёл с горячей водой и рядом стоит большая бочка воды холодной – почти двести литров!
— Раздевайтесь, я рванье унесу, вот тазы и ковш, горячая и холодная вода, мочалки, ограничение вам дано только по времени, так что мойтесь спокойно.
Два DEX’а упрямо и молча встали в предбаннике перед открытой дверью – странный Irien и не менее странные хозяева, и — кто ему дал право командовать? – не вызывали доверия и подчиняться развлекательной кукле не было желания.
А ведь могли бы сбежать! Не получилось – от прямого приказа не уйти…
Но Irien, командующий DEX’ами! – явный перебор! Где ж это видано?!
Подошел хозяин:
— Раздевайтесь!
Вот это понятно. И привычно. Сейчас бить будет. Сильно и долго. Сердит, но спокоен.
И утилизирует прямо здесь. Воды много – кровь смыть есть чем…
Иначе – зачем купил и кормит? И мыть – для чего?
— Да… не хило вас отделали! Тогда так. Даю сутки на отдых, работать начнёте послезавтра с утра, пока мойтесь, потом вы должны пройти в дом, хозяйка накормит, даст еще лекарство и укажет место для сна.
— Приказ принят!
Так! Значит – хозяин бить не собирается.
— Лель, принеси аптечку и обработай им синяки и ссадины. И забери эти лохмотья.
Два голых тощих парня-DEX’а смотрят на сытого и здорового Irien’а – вот случай, когда один Irien может заломать двух боевых DEX’ов сразу! Теоретически… — а на практике связываться с новичками Лелю не хотелось.
И страшно, и интересно – привезли, дали лекарство, накормили, пока везли… сейчас надо мыться. И как это делать?
— Дайте доступ, скину видео. Здесь хорошо, кормят сытно и не бьют. Но работы много, сейчас время заготовки кормов для животных и скоро уборка урожая, так что восстановиться вам надо как можно скорее. Одежда здесь, после мытья сообщите, подскажу, что дальше делать.
И хозяин с Лелем вышли.
Чуть позже Лель принёс мазь от ушибов и ссадин – и обработал раны.
Через сорок минут оба парня, вымытые и в чистой одежде – плотные, но мягкие фланелевые рубашки и немного широкие плотные штаны, а также бельё и носки, и крепкие кроссовки! — вошли в дом – и замерли на пороге кухни от одуряющих запахов еды!
— Что встали? Приходите. Садитесь есть, для полного восстановления энергии вам много надо, в еде без ограничений.
На столе стояли большие тарелки с супом, густая пшённая каша на молоке, картошка с жареным мясом, тарелка с вареной рыбой, хлеб и масло… — похоже, DEX’ы даже не подозревали, что такие продукты существуют!
— Садитесь! Сейчас мы все ужинать будем, а вам Любава молоко принесёт.
Ужинали все за одним столом – хозяин с хозяйкой и четыре киборга. Каша с маслом и чай с пирогами – для хозяев, мясо и рыба для киборгов, а сверх того Мизгирь и Лёша получили по жареной курице.
Хозяйка, глядя на парней, говорит:
— Ешьте! Мы обычно летом мясо не едим, рыбы достаточно. Для вас ягнёнка забили и двух кур. С завтрашнего дня и вы оба будете есть, как мы, овощи и рыбу. Так что на рыбалку ходить в свободное от работы время не только можно, но и нужно.
Есть за одним столом с хозяевами было непривычно. И странно. И немного страшно.
И – как-то даже радостно!
/Ходить на рыбалку! – а как это?
/Ловите видео.
Непривычно, странно и страшно – и ненормально для армейских DEX’ов! – нормальные хозяева так себя не ведут!
Или на гражданке – такое нормально?
/Можете есть. Мы всегда вместе обедаем. А сегодня и ужинаем вместе. Утром по-разному, зависит от того, кто куда работать идёт.
/Но так не бывает!
/Бывает. Привыкайте. Здесь это нормально.
Много, вкусно и сытно – регенерация запущена, но до полного восстановления еще очень далеко.
И как же далеко от прежней жизни, от капитана, от сержанта, вечно орущего на тупое оборудование… от пинающих и избивающих от нечего делать рядовых… и неужели это происходит с ними? – здесь и сейчас – вероятно, это и есть рай… где все свои и можно есть с хозяином за одним столом… где спокойно и не бьют… оказывается, бывает и так.
После ужина Любава включила терминал и показала парням несколько файлов:
— Скачайте себе. Это правила работы с животными, техника безопасности, для Мизгиря учебник по коневодству и справочник по кормлению, для Алёшеньки ветеринарные справочники, в паре с Лелем будешь работать. Еще нужны программы по уходу за животными, но тут пригласим программиста из племпредприятия, он лучше сделает, у него есть написанные специально для DEX’ов программы.
Вот это ново! – оказывается, существуют и другие лошади, и другие коровы! Новый неизведанный мир – мир домашних животных! – необычайно огромен! – и какие же разные эти лошади – крошек-пони до огромных тяжеловозов!
— Я тоже была такой, как вы. С той же базы привезена. И точно так же всего боялась. Теперь я дома. Охраняю покой дедушки и бабушки. И вы будете охранять.
На ночь парней устроили на пока еще пустом сеновале, над денниками с лошадьми – тепло и просторно – Любава принесла две попоны, чтобы укрыться:
— Комната для вас готова, но эту ночь вам лучше провести здесь. А потом – для вас готова комната, здесь я живу, а Лель спит внизу на лавке, но комнатка у него тоже есть.
Любава ушла, и они слышали голоса – её и хозяйки:
— Устроены! Тепло, не замёрзнут.
— Может, их лучше сразу в комнате разместить? Места готовы и одеяла тёплые положены.
— Пусть здесь. Им надо видеть выход и знать, что они могут в любое время выйти и вернуться и что они в безопасности. Я помню, как сама боялась в первый день на новом месте. Им тоже страшно. Пугает непривычность и неизвестность. Так будет лучше.
Ночь прошла спокойно – лошади спали, погода хорошая – и сытость необычная, и ничего не болит, чистая одежда и крепкая обувь – и двигаться не запрещено, и никто не смотрит, а потому можно спать на боку… укрывшись попоной… в тепле… пришло мелкое животное… это кошка! – хозяйская, охраняемая… устроилась под боком.
И хоть до полного восстановления еще далеко – но странное, непривычное чувство – чувство благодарности людям – хозяевам! – уже зарождалось в их просыпающихся душах.
На сон дано восемь часов!
Целых восемь часов! – и это после армейских трёх или четырёх часов в холодной ячейке после целого дня на ногах!
Восемь часов! – до шести часов утра, когда Любава уже начала доить коров, а Лель выводил лошадей в леваду – двух кобыл с жеребятами в одну, а мерина в другую.
Оба киборга работали спокойно и без приказов! – но оба знали, что и как надо делать – и всё было правильно.
Парни слышали, как хозяйка кормит кур и собирает снесённые яйца, как хозяин заводит трактор и уезжает на дальний сенокос, как лает собака, гоняя по загону овец… но не вставали.
Приказа не было!
— Выспались? Тогда вставайте, идите умываться и завтракать! Сегодня у вас еще день отдыха, работать начнете завтра с утра, а сегодня осмотрите окрестности, можете на рыбалку сходить или за грибами.
— Приказ принят!
— Сами умывальник найдёте? – хозяйка улыбалась – Лель, покорми ребят и потом покажи усадьбу.
— Хорошо.
На столе – обильный завтрак! В армии по утрам столько еды сразу не получали и офицеры!
А тут – для двух киборгов сварена густая каша с маслом, жареная рыба, яичница – из настоящих яиц! – с зеленью, творог, молоко, сметана… — и всё это можно есть?
— Не можно, а нужно. Для вас поставлено, пока регенерация не закончится, еды будет вволю. Да и потом тоже, здесь еды хватает на всех. Все уже позавтракали. Ешьте.
— А ты?
— Я уже сыт. Но покажу, где вымыть посуду и куда её убрать.
После завтрака три киборга вышли из дома – Лель сразу скинул обоим DEX’ам схему расположения усадьбы на карте, но своими глазами увидеть всё надёжнее.
Сначала прошли по дому – показал хозяйские комнаты на втором этаже жилого корпуса дома, свою комнатку, и, поднявшись на чердак, маленькую горницу Любавы и приготовленную для них комнату.
— Тесновато, но тепло и сухо. И есть место под вещи и книги. Может быть, поставим терминал… но не теперь, купим после уборки урожая…
— Тесно? Вот по-твоему – это тесно? Ты в ячейке спал когда-нибудь… тесно ему!
— Завозмущались! Значит, мозги отрастают. Это хорошо, значит, обучить можно… — как случилось, что DEX’ы не заметили появление хозяйки? – осмотрели дом? Вот и славно… Лель, отвези деду обед, можешь запрячь Рябину, и лошадь пробежится и ребят прокатишь. Да и поможете ему.
— Хорошо.
/Рябина – от Радуги и Буяна, десять лет, русский тяжеловоз, жерёба. Умная. Русалка – от Рябины и Сдвига, почти шесть лет…тоже умная и тоже жерёба.
/Странные имена.
/У лошадей клички. Так принято.
— А Лихой уже старый, ему девятнадцать лет, возраст для лошади более чем солидный, в молодости был чемпионом породы и рекордистом…, орловский рысак! Он на ипподроме до девяти лет бегал и ни одного забега не проиграл!.. теперь у нас живет. Вот этот жеребёнок – клон Лихого. Но мы поедем на Рябине… и она, и Русалка жерёбы клонами Лихого…
Лель в леваде поймал кобылу, умело и быстро запряг в небольшую телегу на широких дутых колесах, жеребёнка привязал к оглобле, и взялся за вожжи:
— Садитесь, поедем, покажу места и обед отвезём, заодно и дедушке поможем.
Ехать около десяти километров – но Лель бегом быстрее бы управился, кобыла жерёба и не одна — с жеребёнком, и потому бежит не быстро – но, хозяйка, видимо, решила, что парни еще не в том состоянии, чтобы бегать.
Больше часа ехали до поля – в армии киборгов никогда так медленно не возили!
И Irien всю дорогу что-то напевал. DEX’ы молчали, отказываясь понимать хоть что-то, но внимательно запоминая дорогу.
И под конец пути Мизгирь не выдержал:
— Куда ты нас везёшь? И зачем все эти песни? Нет же ничего весёлого!
— Лошадь приучена слышать голос, дедушка постоянно что-то поёт или говорит, когда ездит. И Рябине всё равно, какая песня, лишь бы знать, что человек рядом…
— Человек? Ты?
— Животные не различают людей от киборгов. А слух у них, лучше, чем у людей и почти как у нас. Кстати, если хотите, можете и пешком до сенокоса добраться, быстрее будет. Если через лес, то пара километров всего осталась. А по дороге чуть больше.
Приехав на место, Лель первым делом отвязал жеребёнка и распряг кобылу, стреножил и пустил пастись – и сел за трактор, пока хозяин обедает, в конце лета каждый час на сенокосе дорог.
— Помощники приехали! Сыты ли? Можете пока к реке сходить, вода еще тёплая. Да и порыбачить можно, удочки здесь есть.
И DEX’ы с разрешения хозяина искупались и наловили рыбы – Мизгирь руками, а Алёша удочкой – он видал, как ей пользоваться надо, часть рыбы сразу испекли на костре и съели, остальное – Лель завернул в сорванные лопухи и положил в телегу:
— Это отвезём домой. Надо и хозяйке рыбки привезти.
— Какой заботливый! Надо же!
— Да, заботливый. И вы будете такими же. Хозяева пожилые, и если с ними что-то случится, нас здесь не оставят. Пока они живы, и мы живы, сыты и в порядке.
Поехали обратно часа через полтора после купания – Лель учил парней запрягать лошадь, Лёша запутался в упряжи и затребовал программу, на что Лель ответил: «Учись так!», наконец разобрались и в результате Мизгирь всё же кобылу запряг.
Потом ловили жеребёнка – шустрая кобылка не давалась незнакомым парням – дед увидел, рассмеялся, подозвал её и привязал к оглобле рядом с матерью.
Чисто теоретически – два DEX’а могли поймать жеребёнка за считанные секунды, но с травмами, несовместимыми с жизнью этого самого жеребёнка. А поймать, не повредив! – не так-то просто!
Вернулись ближе к вечеру – коровы уже шли на дойку.
После ужина хозяйка отвела их в приготовленную для них комнату, но сразу сказала, что они оба могут спать там, где захотят.
И Мизгирь снова ушел на сеновал – ближе к охраняемым объектам. Чуть позже туда же пришел Алешенька – с кошкой спать …уютнее, что ли…
Утром DEX’ы встали в пять часов – на сон времени хватило – и после обильного завтрака отправились с дедом на сенокос, и уже на весь день.
Примечание:
*левада — это площадка, под открытым небом огороженная с травяным покрытием для лошадей.
Подход к времянке перегородила мачта упавшего ветряка. Ветер трепал расстегнутые створки входа, катал волну по опавшей уроспоровой крыше над просевшими стенами, иногда взвивал огненный флаг, закрепленный над тамбуром, и понятно было, что внутри никого нет. Никого… из живых…
Паника накатила внезапно, именно паника, детский ночной кошмар, то, чего, наверное, боится каждый гиперборей. Это вбили Олафу в мозги до того, как он научился говорить: человек не может один. Не может выжить — лишь недолго продержаться. Ощущение одиночества было сродни приступу клаустрофобии, иррациональный страх давил и требовал немедленного действия: бежать, кричать, звать на помощь… Ужас одиночества — как снежный ком: сколько ни кричи, никто не услышит, а потому еще сильней хочется кричать. Олаф проглотил накатившую панику вместе с комом в горле — это холод снова туманит мозги. Планета, конечно, помогает сильным — тем, кто не рассчитывает на ее помощь.
Влезать внутрь пришлось на четвереньках — у входа крыша поднималась над полом едва ли больше, чем на метр, а ближе к центру и вовсе лежала на полу. Это была отличная надувная времянка, способная надежно защитить от холода, ветра и дождя — если работает генератор, подкачивая воздух в стены. С печкой внутри, пол из пемзовых блоков. Типовая шестиместная, где восемь человек размещались вполне свободно, а в широкий холодный тамбур вошли не только вещи и продукты, но и аккумуляторы, и заготовленные дрова. Там Олаф и наткнулся на фонарик — фонарик работал. Включить аккумулятор при недействующем генераторе он поостерегся.
Главное — не надеяться. Надежда оборачивается безоговорочной верой в лучшее и расслабляет. Зачем шевелиться, если веришь в лучшее?
Створки опустившейся внутренней двери оказались застегнутыми изнутри, и окоченевшие пальцы с трудом ковыряли пуговицу за пуговицей. Олаф, понятно, не боялся мертвецов, но… Но знал о них гораздо больше обычного человека… В любом случае, не хотелось бы ему найти внутри семь окоченевших тел.
Он подпер крышу багром, лежавшим в тамбуре, с трудом встал на колени и посветил вокруг. Времянка была пуста, снова в глубине души забрезжила коварная надежда: может, ребята живы? Может, они просто ушли с этого места по какой-то непонятной причине? Но тогда, вероятно, оставаться здесь опасно… Выбор был небогат: или вскорости умереть от холода, или рискнуть, оставшись внутри. Мысли в голове ворочались медленно и странно: с чего он вообще взял, что они мертвы? Профессиональная деформация?
Вещи — слишком много вещей — пребывали в беспорядке. Верней, в каком-то странном беспорядочном порядке. Сапоги рядком стояли у входа, на них грудой лежали свитера, штаны, штормовки, телогрейки, носки, варежки. Сверху груду накрывали куртки. Куртки… Понятно, что каждый имел с собой смену теплой одежды, может, и две пары обуви. Но вряд ли по две тюленевые куртки.
А как они вышли наружу, если вход закрыт изнутри? Вопрос показался слишком сложным, чтобы искать на него ответ.
Пока не найдены мертвые тела, Олаф был обязан предполагать, что они живы, и действовать так, будто они живы. Но предполагать и действовать — совсем не то, что надеяться. Мысль снова показалась странной: о действиях в его положении речь пока не шла. Верней, речь шла только об одном действии — согреться.
На толстых матрасах лежали расстеленные спальники, но сбились местами, будто о них спотыкались и путались в них ногами. Олаф разглядел даже отпечаток грязного сапога. По матрасам обычно не ходят в сапогах…
В печурке нашлись дрова, ее вот-вот должны были растопить, но почему-то не растопили — в положении Олафа эта маленькая деталь стала, наверное, решающим фактором. Двигаться, главное — двигаться, не расслабляться в шаге от спасения. А расслабиться очень хотелось, голова соображала плохо, медленно, тело не слушалось и будто налилось свинцом. Он видел множество людей, погибших в шаге от спасения.
Ветер обеспечил достаточный поддув в раструб нижней трубы, качать мехи не требовалось. Спички тоже нашлись без труда, и первое, что Олаф сделал, — разжег огонь, а уже потом переоделся, потом нашел аптечку, фляги со спиртом и канистры с водой, потом переставил подпиравший крышу багор и соорудил вокруг печки шатер из спальников, — шестиместную времянку не так просто прогреть и до комнатной температуры, а до тридцати пяти — сорока градусов вовсе невозможно. Он действовал механически, будто по инструкции, не рассуждая, не теряя времени — но все равно еле-еле… Думал, что от гипотермии часто умирают именно при согревании. И далеко не всегда неправильном.
Мысль о том, что замерзшего лучше всего отогревать человеческими телами, на этот раз показалась жутковатой и потребовала немедленно уточнения: живыми человеческими телами.
Вернувшийся озноб прошел только через несколько часов; не сразу, но отпустило закоченевшие руки и ноги — боль выматывала, вытягивала жилы, сбивала и без того неуверенное дыхание и кончилась лишь тогда, когда Олаф совершенно уверился, что она не пройдет вообще. Взамен зажгло многочисленные ссадины и царапины, заныли ушибы, заболели мышцы, особенно на ногах. Есть не хотелось, но поесть нужно было обязательно — восстановить силы. Двигаться не хотелось тоже, и тем более не хотелось покидать теплый шатер.
Консервы и крупу Олаф без труда нашел в тамбуре и лишь тогда вспомнил о рации. Пошарил фонариком по времянке — рации нигде не было. Может быть, покидая лагерь, ребята взяли ее с собой? Но почему тогда оставили теплую одежду? Вместо рации обнаружилась кожаная папка с документами.
После выхода в холодный тамбур снова начался озноб, Олаф подбросил в печурку немного дров, поставил греться банку консервов с китовым мясом и кружку воды. Он чувствовал себя донельзя усталым, чтобы варить крупу.
От еды его развезло, потянуло в сон, и, пожалуй, только теперь можно было не опасаться смерти от холода — шатер сохранит тепло в течение нескольких часов. Если отправиться на поиски ребят сейчас, он, во-первых, ничего не найдет (если вообще встанет), лишь напрасно потратит силы. Во-вторых, ничем ребятам не поможет, зато станет для них лишней обузой. Не стоит суетиться ради того, чтобы успокоить собственную совесть.
Олаф улегся поудобней, завернулся в спальник, погасил фонарик и приоткрыл печную дверку — от догоравших углей в обветренное лицо хлынул восхитительный жар, шатер наполнился смутным оранжевым светом. Блаженно закружилась голова, Олаф зевнул и прикрыл глаза. И тут же услышал негромкую возню у входа во времянку — кто-то расстегивал пуговицы, чтобы войти внутрь.
И, наверное, правильно было бы обрадоваться, помочь — снаружи пуговицы расстегивать неудобно — или хотя бы выбраться из шатра навстречу пришедшему. Но тело стало вдруг ватным, дыхание замерло и сделалось тихим, поверхностным, зато сердце стучало в уши оглушительно, не давая толком прислушаться…
Звякнула посуда, сложенная в мешке у выхода в тамбур. Там нельзя было выпрямиться в полный рост, и кто-то пробирался к шатру на четвереньках. Ни одному гиперборею не придет в голову бояться человека, и Олаф вряд ли мог вразумительно объяснить самому себе, почему не в силах шевельнуться, почему со лба на висок медленно сползает капля пота, и ее никак не вытереть…
Полог шатра приоткрылся, дохнуло холодом, и чуть ярче загорелись угли — Олаф совсем перестал дышать, лишь смотрел широко раскрытыми глазами, как в шатер неуклюже пролезает темноволосый паренек в шерстяной рубашке и кальсонах.
Он сел на пол неподалеку от печной дверки, в ногах Олафа, зябко обхватил руками плечи и пробормотал:
— Как там холодно…
В словах этих было только отчаянье — острое, щенячье… Оно оглушило сильней, чем страх минуту назад: Олаф знал, как там холодно.
Угольки в печке потрескивали потихоньку, давая все меньше света, но бледное лицо в полутьме все равно было видно отчетливо: в лобной области слева мелкие ссадины бурого цвета, осаднение кожи неопределенной формы на левой скуле… м-м-м… два с половиной на полтора сантиметра. Отморожение левого уха третьей-четвертой степени. Аналогично концевые фаланги второго и третьего пальцев правой руки темно-бурого цвета. Пястно-фалангиальные сочленения на правой руке покрыты ссадинами буро-лилового цвета пергаментной плотности. Подрался? Да нет же, повреждения больше похожи на агональные. Впрочем, может, и не в агонии, но уже в состоянии гипотермии.
Олаф осекся, холодея. Он слышал, что в допотопные времена люди его профессии быстро спивались, но для себя считал это чем-то… унизительным… Пить от страха — что может быть глупей? А тут подумал о фляге со спиртом с вожделением, хотя спирт при гипотермии вовсе не полезен.
Угли совсем погасли, темнота становилась кромешной… Ветер свистел в незакрытой печной трубе, а где-то далеко, слышный даже сквозь полог из пуховых спальников, грохотал прибой: потревоженный грозой Ледовитый океан не спешил успокоиться.
Олаф лежал без сна и без движения — или ему казалось, что без сна?
Он проснулся от холода и увидел сквозь щель в пологе смутный свет.
Чем он думал, когда улегся спать, не закрыв вьюшку? Боялся угореть? Теперь драгоценное тепло ушло в небо…
Он проспал рассвет! Световой день здесь не более шести часов, и сколько из них прошло — неизвестно!
Рассвет разгоняет ночные страхи, мысли становятся трезвыми, а иногда — слишком трезвыми. Понятно, что согревание после такой теплопотери может вызвать не только кошмарные сны, но и галлюцинации…
Вылезать из-под спальника не просто не хотелось — от воспоминания о холоде сжималось все внутри, даже дыхание перехватывало, как будто снова предстояло нырнуть в ледяную воду. Мысль о скоротечности светового дня подтолкнула наружу и сняла дыхательный спазм. На движение мышцы отозвались болью — крепатура, ничего удивительного после нарушения периферического кровообращения, она пройдет, если шевелиться.
Во времянке было гораздо светлей, чем под пологом: надувные уроспоровые стены и крыша пропускали свет. Олаф поискал куртку и сапоги себе по размеру — некогда завтракать, поесть можно потом, когда стемнеет. На этот раз есть хотелось сильно, и он попил воды.
Пришлось снять меховую безрукавку — куртка на нее хоть и налезала, но мешала двигаться (в кармане обнаружился компас). Ну и в теплые сапоги двух пар носков — таллофитовых и шерстяных — было вполне достаточно. Это ночью, с перепугу, Олаф натянул на себя все, что только подвернулось под руку. На всякий случай он надел еще грубые уроспоровые штаны, хорошо защищавшие от ветра, направился к выходу и остолбенел: пуговицы на внутренних створках двери были расстегнуты. Нет, не может быть… Он хорошо помнил, как долго возился с ними. Или это случилось в первый раз, а после вылазки в тамбур за консервами он про пуговицы забыл?
Времянка стояла под прикрытием валунов, в самой высокой точке северного берега. Островок, немного вытянутый с севера на юг, имел форму чаши. Или лодки с задранным носом: лесистую впадину с четырех сторон окружали гребни невысоких гор. Покатые внутри, снаружи они скалами обрывались в море, только северный берег шел к воде полого. От лагеря на юг и юго-запад вел гладкий склон, устланный мхом и водяникой, с редкими карликовыми деревцами, размазанными по каменистой земле; на горизонте вздымались обледенелые скалы южного берега, а на дне чаши лежал березовый лес, удивительно белый в этот час, с заиндевевшими ветвями: морозец был легкий, градуса три, но при изрядной влажности и на ветру — ощутимый.
Несмотря на прикрытие с востока, лагерь насквозь продувался мокрым северным ветром. Зачем они разбили лагерь на высоте? Чтобы обеспечить бесперебойную работу ветряка? То-то он не устоял… Чтобы с любой точки острова видеть лагерь? А может, попросту на удобной горизонтальной площадке? Должно быть, расположение лагеря выбрали из-за близости к пологому берегу, где и сейчас работы для сборщиков штормовых выбросов было хоть отбавляй. Растительность появлялась на высоте примерно тридцати пяти метров над уровнем моря. Олаф прикинул, какой рельеф может быть на этом шельфе: да, примерно так, тридцать-тридцать пять, выше Большой волне не подняться.
Он оставил выбор места для лагеря на совести инструктора.
У задней стены времянки стояла бочка с морской водой — значит, пресной на острове не было, умывались соленой. К бочке крепился рукомойник и мыльница, рядом валялось ведро. Ее не успели набрать полностью, хорошо если принесли десять ведер. И, наверное, где-то должно было быть второе ведро — ходить за водой не близко…
Океан лениво катил на берег высокие круглые волны мертвой зыби, небо затянула тонкая серая дымка, сквозь которую кое-где пробивалась ясная весенняя бирюза. Олаф глянул на компас: диск солнца в туманной пелене отклонялся от полудня на двадцать два градуса — в сторону востока. Он проспал лишних часа полтора (а точней, часа три, если вспомнить о пропущенном завтраке), местное время — половина одиннадцатого утра.
Главное — не суетиться и не пытаться сделать то, что заведомо не даст результата.
Перво-наперво Олаф осмотрел ветряк и сразу обнаружил рацию: тяжелая лопасть прорвала стенку тамбура и сплющила тонкий металлический корпус передатчика. Олаф не очень хорошо разбирался в электронике, но все же сунулся внутрь — понял, что рацию без полного набора радиодеталей не починил бы и мастер… И незачем было надеяться…
На его счастье, мачта ветряка оставалась целой — ветряк просто опрокинулся. То ли недостаточно хорошо укрепили основание, то ли заклинило горизонтальный поворотный механизм и мачта не выдержала сильного порыва ветра. Лопасть, убившая рацию, погнулась при падении, но это не страшно. Страшно, если от удара из строя вышел генератор.
Поднять ветряк в одиночку — дело непростое, особенно если деревянные мышцы ноют от каждого движения, но все равно гораздо быстрей, чем в одиночку прочесать остров в поисках пострадавших. При шестичасовом без малого световом дне электричество лишним не будет. Помощь придет самое раннее через четверо суток, а учитывая февральскую погоду — гораздо позже. Гагачий лежит в южной оконечности архипелага Эдж, до Большого Рассветного — полтыщи миль, и вряд ли ОБЖ задействует пограничников для спасения столь малочисленной группы, хотя их база находится гораздо ближе и скоростью военные катера раза в два превосходят суденышки спасателей.
Генератор заработал за час до заката, начал потихоньку поднимать опавшие стены времянки. Нашлась и лампа в разбитый прожектор. Теперь ветряк будет видно и днем и ночью — если на острове есть живые, увидев его, они догадаются или вернуться, или подать сигнал. Разбитый прожектор Олаф поднял под самые лопасти, а обнаруженным запасным осветил площадку перед времянкой. Поправил короткий флагшток над входом — чтобы огненный флаг развернулся под ветром на всю ширину. В случае чего была возможность натянуть тент: возле времянки лежали стойки, а под аккумулятором — сложенное уроспоровое полотно.
Вряд ли за один световой день можно было сделать больше… В темноте ничего и никого не найти. За оставшийся час надо нарубить дров и поднабрать камней, обложить ими печку, чтобы тепло уходило не так быстро.
Олаф осмотрелся и вздохнул. Звенящий ветер, шорох лопастей ветряка, шум прибоя и печальная песня орки в океане. Он пригляделся: показалось, что на волне мелькнул черный серп плавника. Впрочем, ничего удивительного не было в том, что косатки, шедшие с катером, остались у острова. Они бы, конечно, в океане не заблудились, дорогу на Большой Рассветный нашли и от голода по пути не умерли, но… Олафу доводилось видеть, как перед Большой волной киты без команды уводят в открытый океан плавучие острова, а потом возвращают их назад. Они чувствуют ответственность
Причем уходить надо было не одному, гордо хлопнув дверью, а уводить оттуда Энн. Лех знал ее уже достаточно хорошо, чтобы понять – ей плохо здесь, среди бумажек и каблучков.
Сидя на своем привычном рабочем месте, Лех стал просматривать вакансии, подыскивая такую, какая подошла бы им двоим. За картинкой двух видокамер следила система, третью, уличную, ночью уже не в первый раз разбили хулиганы, и в данный момент ее менял мастер. При этом Лех видел, что он хоть и показательно ворчит, но внутренне доволен. Даже было понятно – почему: есть работа – есть деньги, есть деньги – есть еда и развлечения.
Работы было много. Экономист, повар, старший менеджер, оператор колл-центра, кладовщик, промышленный альпинист… Вакансию промышленного альпиниста Лех придержал, покрутил ее туда-сюда и отбросил – она была для одного него, Энн с ней бы не справилась. Сторож, бариста, продавец непродовольственных товаров, дизайнер парковых ландшафтов…
Камера отразила, как в зал вошли трое мужчин.
Система подкинула тело Леха с места еще до того, как он сам обратил внимание на плотные куртки, странные по тридцатиградусной жаре и на скоординированные их движения. И уже на бегу пронеслась мысль, что они слишком близко подошли к Энн, которая принимала пакет от одной из операционисток и как раз выходила из зала.
Когда киборг в боевом режиме ворвался в оперзал, один из мужчин держал на прицеле дверь, и Лех, таким образом, оказался в зоне прямого поражения. Второй держал вибронож у горла Энн, грамотно ею прикрываясь, третий у самой кассы так же прикрывался пышнотелой дамой, уже побледневшей и закатившей глаза. На ногах она стояла благодаря жесткой хватке грабителя. Долго держать почти на весу он ее не сможет, женщина упадет, и перемена в диспозиции может повлечь за собой более активные действия налетчиков. Сейчас атаковать невозможно – люди обязательно пострадают.
— Это ограбление. Всю наличку в сумку, — голос был строг и почти равнодушен, налетчики не нервничали, имея опыт в подобных делах.
Плотные пачки банкнот начали заполнять перекинутую кассирше тару.
Энн смотрела прямо на Леха, поймала его взгляд и скосила глаза, указывая на композицию из грабителя и уже оседающей в его руках дамы. Лех напрягся, еще не понимая, что за этим последует, но готовясь к любому повороту событий. Последующего не ожидал никто: Энн мыском балетки пнула стоящий рядом офисный стул, отправляя его в полет по направлению к грабителю с дамой, одновременно выворачиваясь из-под ножа. Взгляды налетчиков метнулись к внезапно взмывшему в воздух большому и опасному предмету. Лех рванулся в атаку, едва уловив первое движение их зрачков.
Через две с половиной секунды, долгих, словно размазанных по ставшему густым и плотным потоку времени, Лех остановился, оценивая перемены в диспозиции. Двое грабителей уже трупы, третий слабо трепыхается в жестком захвате. По боку зацепило лучом, рана неопасная, кровотечение отсутствует, за два-три дня затянется. Женщина, побывавшая в заложниках жива, в обмороке, не ранена. Энн… Энн?
Энн недоуменно смотрела на руку, измазанную в крови. Струйка крови стекала у нее по шее, пятная воротник блузки. Энн тоненько всхлипнула и начала оседать на пол. От движения края раны разошлись и кровь хлынула уже плотным бордовым потоком, слишком яркая на бело-зеленом.
И ее было слишком много.
И только сейчас вокруг завизжали девушки, началось шевеление.
Лех позволил верещащей системе завершить начатое, слегка довернув голову зафиксированного бандита до хруста позвонков, выпустил подергивающееся тело и в три длинных скользящих шага преодолел расстояние разделяющее его с Энн, подхватил, не дав упасть на пол. Пальцами безжалостно разодрал края узкой раны, впился внутрь, намертво пережимая сосуд, повернул голову, чтобы не передавить артерию с другой стороны. Энн слабо улыбнулась у него в руках, адреналин пока позволял не чувствовать боли. Лех постарался ее приободрить:
— Ты будешь жить, кровь остановлена.
Энн ответила тихим шепотом:
— Буду, обязательно буду.
Кто-то уже вызвал скорую и полицию, снаружи, на разные лады завывая сиреной, подлетели флаеры, в зал вбежали люди в униформе. Двое врачей склонились над упавшей женщиной, двое попытались взять Энн у Леха из рук, но, натолкнувшись на его бешеный взгляд, отступили. Лех, не обращая внимания на направленные в его сторону бластеры полицейских, шагнул к выходу. Сам донес пострадавшую до флаера и всю дорогу сидел, прижимая девушку к себе, оберегая от толчков на виражах, сам пронес в больницу и уложил на операционный стол. Пальцы он разжал только когда хирург перехватил корнцангом перерезанную вену.
Ассистенты тут же вытолкали Леха из операционной. Он и не сопротивлялся – послушно вышел, послушно дал обработать себе бок в соседнем кабинете, послушно отмылся в одной из врачебных душевых, послушно надел голубой одноразовый халат. И сел возле операционной на корточки, прислонился к стене с намерением ждать, сколько потребуется.
Ждать пришлось недолго, хирург вскоре вышел:
— Это вы с пострадавшей?
— Да, — Лех поднялся.
— Ее жизнь вне опасности, меры по остановке кровотечения были предприняты ммм… эксцентричные, но эффективные и очень своевременные, сами знаете, при таких ранениях счет идет на секунды. Операция по венопластике прошла успешно, сейчас пострадавшая в палате интенсивной терапии. Мой вам совет: идите домой, переоденьтесь, часа через четыре приходите, раньше вас к ней все равно не пустим.
Лех кивнул, переодеться и сунуть в стирку снятую одежду было бы очень неплохо.
Чтобы добраться до дома, пришлось вызывать такси – вряд ли бы жители города и полиция спокойно отреагировали на парня в больничном халате, садящегося в вагон монорельса. Такси остановилось у самого подъезда, Лех расплатился и вышел. Сидящие на лавочке пожилые женщины с неодобрением уставились на его голые коленки, послышался негодующий шепоток. Лех вежливо, как всегда, поздоровался с соседками. Они, поджав губы, провожали его взглядами, пока одна из женщин не поняла, что вполне, как им казалось раньше, приличный молодой человек не просто так вопиюще вызывающе вырядился, а одет в больничный халат. Поняв это, она громко, в голос ахнула и запричитала, одновременно сочувствуя, вопрошая, что случилось и объясняя подружкам такой странный вид. Через секунду один голос превратился в хор, и все они спрашивали и сокрушались.
Лех наскоро объяснил ситуацию и сбежал от сбивающей с ног звуковой волны в квартиру.
В квартире без Энн было пусто. Стоя в ставшей слишком большой комнате Лех осознал, насколько ему не хватает этой немногословной, внешне резкой девушки. Но ведь врач сказал, что с ней все в порядке. Отбросив лишние мысли, Лех снял халат и выбросил в утилизатор, надел чистую одежду, испачканные джинсы положил в стиралку и запустил цикл тройной очистки, прожженную форменную рубашку тоже пришлось выбросить. Агрегат зажурчал, набирая воду, в тон ему отозвался желудок, мягко намекая, что пора бы восполнить потраченную в боевом режиме и на регенерацию энергию.
На кухне Лех достал из-под стола паек, покрутил его, понял, что в рот ему сейчас ничего не полезет, и сунул обратно. Компромиссом между отсутствием аппетита и необходимостью получения калорий стала, как говорила Энн при виде того, сколько сахара Лех кладет себе в кружку, полная сахарница кофе. Кофейный сироп занял ему предназначенное место, столбик запаса энергии шустро пополз в зеленую часть шкалы, а настроение так же шустро окончательно скатилось на отметку ноль по высоте над уровнем моря. Лех улегся на диван и попробовал уснуть, даже закрыл глаза, но через минуту вылетел на улицу, хлопнув дверью. В больницу, в больницу, пусть его пустят к Энн только через четыре часа, уже через три пятнадцать, зато он будет рядом.
Монорельс, самый быстрый, за исключением флаеров, транспорт Фелиции, в этот раз, казалось, тащился нестерпимо медленно, вызывая у Леха желание то ли подтолкнуть вагон, то ли покинуть его и побежать своим ходом. Система подсказывала Леху, что подтолкнуть он не сможет, слишком велика масса вагона, да и скорость монорельса выше, чем у киборга, бегущего по городу с его правилами дорожного движения и снующими пешеходами, но система системой, а желание ускорить передвижение никуда не девалось.
В больнице первым делом Лех подошел к терминалу, показывающему местонахождение и состояние пациентов. Энн находилась в третьем отделении реанимации, состояние обозначалось как «послеоперационный сон». Приняв уже проверенную позу у дверей палаты, Лех приготовился снова ждать.
С того момента, как врач отмерил четыре часа, прошло почти пять с половиной. Лех ждал, придремывая, запущенная регенерация торопливо залечивала ожог, отчего в боку неприятно щекотало, мимо ходили люди, в основном, персонал больницы, не обращая на клюющего носом парня внимания.
Проснулся Лех от того, что его вежливо постучали по торчащему колену. Стремительно вскинулся, готовый атаковать, но на середине движения проснулся окончательно и понял, что разбудил его врач, который оперировал Энн. Система обозначила его зеленым, как дружественный объект, поэтому и не разбудила, допустив слишком близкую дистанцию. Не осознав, что долю секунды назад он находился в смертельной опасности, врач произнес:
— Не так быстро, молодой человек, у нас больница, а не ипподром. Можете пройти к пациентке, у вас на посещение три минуты, она еще слаба.
Лех ринулся в палату, не желая тратить ни секунды из отпущенных минут. Энн, опутанная трубками и проводами, лежала на больничной койке, цветом почти не отличаясь от простыни, которой была прикрыта по плечи. Глаза ее были закрыты, шею скрывала плотная повязка. Лех осторожно, чтобы не напугать, подошел к ней, взял за руку. Энн открыла глаза, посмотрела на него и перевела взгляд в пространство. Долго, больше минуты, молчала, а потом выдавила из себя:
— Я не смогла жить с людьми.
И замолчала снова. Голос, которым были сказаны эти слова, потряс Леха, настолько был непохож на обычный. Надтреснутый, шелестящий, словно присыпанный густым слоем пыли, он был полон боли. Лех чуть сильнее сжал пальцы девушки. Она не ответила, только снова закрыла глаза и до окончания выделенных трех минут больше их не открывала.
Вошедший в палату врач выразительно постучал по запястью и указал на дверь. Лех вышел, врач, поправив датчик на запястье, последовал за ним.
— Приходите завтра, мы ее переведем в обычную палату, сможете пообщаться подольше. Приносите белье, щетку, расческу, что там девушкам надо. Сильно не усердствуйте, весь арсенал нести не надо, самое необходимое. А сегодня посетите отделение полиции, они настоятельно попросили передать, что вас там ждут с распростертыми объятиями для дачи показаний. Все, больше не задерживаю.
Врач скрылся в коридоре, Лех отправился в отделение.
Полицейские тщательнейшим образом проверили документы, особое внимание уделив печати ОЗК в паспорте, позвонили в главный офис общества, попали на Мэй и не нашли ничего лучше спросить, можно ли снять у подведомственного им киборга запись камер. Мэй возмущенно рассказала им, что разрешения нужно спрашивать у самого киборга, которому принадлежит запись, ибо в противном случае это дискриминация личности, приводящая к обесцениванию результатов адаптации, производимой…
Выслушав поток психологических терминов, полицейские вежливо попрощались и разъединили связь. Но разрешение снять запись стали спрашивать уже у Леха. Он, конечно, разрешил, препятствовать ведению следствия ему и в голову бы не пришло.
Запись налета Лех скинул на предоставленный комм. Молоденький сержант тут же его куда-то утащил, оставшиеся полицейские стали Леха расспрашивать. Доброжелательно, но как-то не придавая значения его ответам, словно все уже для себя решили. Потом, объявив, что тут все ясно, большая часть полицейских удалилась, оставшиеся занялись своими делами. Леху предложили кофе. Лех взял. Взял и домашнее печенье, высыпанное из пакета толстеньким капитаном.
Из принтера полезла синенькая бумага. Тот же самый капитан, который принес выпечку, подхватил распечатку и прочитал.
— Все сверхпрекрасно складывается. За превышение необходимой обороны с учетом всех обстоятельств типа преступных деяний потерпевших, а также ваших боевых установок, вам выносится благодарность от нашего отделения, на вас накладывается минимальный штраф, который пойдет в счет организации похорон, и вы лишаетесь права охранной деятельности. Благодарность в электронной форме уже у вас в документах, распечатать можно в любом отделении ЦДОНа*, штраф оплатить можно там же. Сами знаем, законы у нас специфичные, но мы их чтим и выполняем. Вы свободны, желаем всего хорошего, в будущем при необходимости постарайтесь не убивать всех грабителей, оставьте нам хотя бы одного.
Лех скомкано попрощался, покинул здание, пока полицейские не передумали.
Выплата штрафа съела почти все накопления на карточке, что с учетом потери работы грозило обернуться существенными проблемами.
Но это чуть позже. Только бы Энн поправилась как можно быстрее. О другом исходе Лех предпочел и не задумываться.
Дома, не в силах видеть пустую комнату, Лех заснул там же, где ужинал, в кухне, уронив голову на скрещенные на столе руки. Просто ввел себя в состояние принудительного сна. До утра.
Утром же, собрав в пакет немногочисленные предметы первой необходимости, снова отправился в больницу к Энн.
Девушка уже была в обычной палате, трубки и провода исчезли с ее тела, да и меловая бледность не грозила растворить ее лицо среди простыней. Но с ее настроением все обстояло гораздо хуже. Энн безучастно смотрела мимо Леха, не отвечала на его встревоженные вопросы, не реагировала на свет.
Лех кинулся к лечащему врачу, чья фамилия была обозначена в планшетке над изголовьем кровати. Врач объяснил, что так бывает при сильном стрессе, надо подождать день-два, и все придет в норму, организм молодой девушки сильный, медицина лекарствами поможет, для волнений повода нет. Лех ушел, совершенно не успокоенный.
В банке на месте своей бывшей работы, куда пошел забрать документы и кружку он долго выслушивал благодарности от директора.
— Вы спасли нашу репутацию как крупнейшего банка Фелиции…Благодаря вам наши вкладчики имеют гарант безопасности своих вложений… Нам бесконечно жаль, что ваша лицензия аннулирована… Возьмите отпуск, отдохните от переживаний и возвращайтесь, мы готовы предоставить вам должность, допустим, архивариуса… Люди на ней не задерживаются…
Леху было немного не до новой должности. Остаток дня, равно как и следующий, он просидел у Энн, молча держал ее за руку и ждал, когда она окончательно придет в себя.
*ЦДОН – центр документооборота населения
В основе сюжета – рассказ А.П. Чехова «Спать хочется».
Спать… как же хочется спать!
Шестеро детей в одной спальне, шесть девочек в возрасте от трех до десяти лет – погодки – и она, киборг Mary, их нянька. Девочки вроде спокойные – но разновозрастные — и дела с ними много, и совсем нет времени на отдых, и стандартных трех часов сна явно не хватает, да и не получается у неё спать даже эти три часа подряд – девочки то одна, то другая просыпаются по ночам, то пить просят, то писать, то сказку, то песенку. И так уже третий месяц.
Подержанную тринадцатилетнюю кибер-няньку купили на аукционе в большую фермерскую семью, и Маша, никогда прежде не вывозившаяся из города, была шокирована обстановкой и количеством возложенной на неё работы. Кроме шести детей, надо было содержать в порядке большой дом, ухаживать за скотом, готовить на всех и всех обстирывать.
В прежней – городской — семье был только один ребёнок и спать ей разрешали дольше – но девочка выросла, и няньку продали.
Спать хочется!.. за окном луна… и лунная дорожка… уйти бы по ней… подальше… и там лечь спать!
А дети спать не хотят! Дети хотят сказку!
Хорошо же! Будет вам сказка!
— Какую вам сказку? – хорошо, что дети не разбираются в инструкции по использованию киборгов, а самой Маше уже всё равно – сдадут её производителям или сразу будет приказ… спать хочется неимоверно!
— Любую!
— Жили-были старик со старухой, и была у них внучка Алёнушка. И пошла однажды Алёнушка в лес, к Бабе-Яге в гости…
— Не так! Это Алёнушка не сама в лес пошла, это её Баба-Яга заманила, съесть захотела… — все и сразу, наперебой.
— Баба-Яга не может никого съесть! Киборги не едят людей!
— Какие киборги? Баба-Яга разве киборг? – удивление и возмущение сразу у всех девочек – так не бывает!
— А разве нет? Во всех сказках Баба-Яга главного героя должна встретить, вымыть в бане, напоить, накормить, спать уложить и с собой еды дать в дорогу. Только киборг линейки Mary так может. Живет в лесу одна, никого не трогает. Видать, от хозяев сбежала. Нет чтоб её в покое оставить, так к ней еще и за подарками ходят, да её же и ругают потом. И побить могут. И поспать не дают…
Девочки в шоке – такой сказки они еще не слышали. Тишина.
Как же хочется спать! Скоро полночь…
— А теперь спать. Поздно уже.
— И ничего не поздно! Сказку давай! Что там дальше?
— Пришла к Бабе-Яге Алёнушка, принесла ей пирожков и масла от бабушки, потом принесла воды, затопила печь…
— Что? И Алёнушка киборг?
— Алёнушка просто хорошая девочка и знает, что киборг не может работать круглосуточно, знает, что киборгу надо есть и спать. Каждый день. Причем не три часа, а пять, а лучше шесть часов в день спать. Или три часа, но подряд. Каждый день.
— Вот так сказка! Давай дальше!
-…и сказала Алёнушка: «Ложись спать, киборг Баба-Яга, утро вечера мудренее, а всех дел не переделаешь, завтра день будет, и спать можно, пока не выспишься…» И пошла киборг Баба-Яга спать…
— Как спать? Что же она целый день делала?
— Встала в четыре часа утра, умылась, подмела в доме, в четыре часа тридцать минут пошла в хлев, накормила кур и поросят, собрала яйца, почистила курятник, почистила свинарник. В пять часов двадцать минут разбудила хозяйку, выслушала ругань за разбитое яйцо. В шесть часов подоила коров, процедила молоко, разлила по банкам. В семь часов выпила кормосмесь, выдала кормосмесь DEX’у. Потом приготовила завтрак, накормила хозяев, убрала со стола. В восемь часов разбудила детей…
— Каких детей? Разве у Бабы-Яги есть дети?
— …умыла, накормила, одела, причесала, собрала старших в школу…
— В какую школу? У Бабы-Яги нет детей!
— Уже есть. Шестеро. Жила киборг Баба-Яга в большом городе, никого не трогала, и вдруг сразу шестеро… — как же хочется спать! — …на месте не сидят, бегают, прыгают, не спят… хотя уже давно пора…
— А дальше?
— Переделала Алёнушка все домашние дела, приготовила обед, прибралась, всё постирала и выгладила. Сказала: «Обедай и ужинай, киборг Баба-Яга, и ложись спать, посуду я утром намою…».
— Так ты СПАТЬ хочешь? Просто — СПАТЬ? Так ложись и спи!
Маша ложится на пол и засыпает под дружное пение старших девочек:
— Спят усталые игрушки…
Вчера сугроб у пещеры большой был. Очень большой, можно не одну Вау слепить. И не две даже — больше. А сегодня маленький, не хватит на Вау. Даже на одну. Разве что маленькую. Вчера на много хватило бы. И больших. Но вчера. А сегодня — нет. Только на одну. И маленькую. Но — сегодня.
И склон черный: снега и нет почти. Плохо. Зато косуля есть. Недоели. Хорошо. Вчера на ручье ногу сломала, Ыых первым успел. Хорошая косуля, хоть и тощая. Лучше зайца. Зайца сразу доели бы.
А вот снега почти нет. А жалко: Ыых для него такое слово придумал! Хорошее слово. Правильное. С-с-с-нег. Шуршит такой, а потом — шмяк! Когда много его и наверху. Хорошее слово, подходящее. Но его Ыых давно придумал. Когда снега много было. Сейчас мало. Не хватит на Вау. Разве что маленькую.
Хотел было Ыых слепить из чего осталось. Но не стал. Задумался.
Снега почти и нет. И тепло, словно на небе большой костер разгорается. Далеко еще пока, но все лучше, чем совсем без костра. Как у входа в пещеру стоять, когда Вау огонь хорошо покормит. Вроде и далеко, а чувствуется. И никто невидимый за пальцы не кусает. И пахнет сладко. И косуля вот опять же — когда на ручье было много снега, она бы не поскользнулась. Да и Ыых бы первым не успел, по снегу-то. Хорошо, когда снега мало.
Хорошо — а как назвать? Слова-то нет!
Эх.
Придумать надо.
Придумать — и Вау подарить. На! Ыыху не жалко. Выйдет Вау из пещеры — а он ей и скажет, что весь снег сошел со склона. Насовсем сошел. Теперь хорошо будет. А Ыых вот и слово для этого «хорошо» придумал уже. Про то, как весь снег сошел. Со склона. Длинное слово, хорошее. Раньше Ыых таких и не придумывал. Но для Вау ему ничего не жалко — на!
А тут и Вау вышла. Ыых рукою повел и сказал, что хотел. Только получилось немного короче:
— Вес-с-с-на!
Но Вау все равно поняла правильно и рычать не стала.
Даже наоборот.