В санях Дана прижималась к его боку, уютно кутаясь в шкуры. К ночи подморозило, перестал валить снег, и сквозь низкие рыхлые облака на Волхов смотрела блеклая желтая луна.
– Младик, скажи, а ты сразу знал, что у тебя это получится?
– Что? – переспросил он.
– Взять в руки угли и не обжечься.
– Нет. Я не ожидал. Мне нужно время для таких штук, пляска шамана, обереги, бубен…
– И ты не испугался? – она потерлась лицом о его плечо.
– Ну почему же, испугался. Не сразу, конечно. Когда почувствовал жар, тогда испугался. Но это быстро прошло.
– Ты удивительный человек. Как ты мог не догадаться? Едва Марибора предложила это, я сразу поняла: татарин струсит.
– Я не знаю… Я поверил. Ведь когда-то так и делали, чтобы выяснить, правду ли человек говорит. Я говорил правду, значит, я это мог.
– Тебе было больно?
– Почти нет. Только в самом начале. А потом просто горячо, но не больно.
– И как же ты не испугался? – она удивленно покачала головой.
– Я же говорю, я был прав. Ради Правды можно сделать и не такое. – Млад помолчал. – Знаешь, когда я был маленьким, я сотни раз видел, как мой дед пляшет на углях. Я тогда еще не был шаманом, я только помогал ему. У меня был свой бубен, и личина, и обереги, я умел петь и плясать, как положено шаману, но не взлетал: чего-то не хватало. Я делал все, как дед, но на углях плясать не мог. Однажды я решил попробовать: мне казалось, это у меня получится. Мне казалось – стоит взойти на костер, и я взлечу вверх вслед за дедом. Я очень этого хотел…
– И что?
– Обжег пятки, – Млад засмеялся. – Дед очень ругался. Тащил меня домой на закорках и всю дорогу ругался. И отец ругался тоже. Только мама меня жалела и защищала. Я несколько дней не мог ходить, а было лето, и мне очень хотелось к ребятам – купаться, раков ловить…
– Чудушко ты мое… – Дана вздохнула. – Это было удивительно… Видел бы ты, как на тебя смотрел князь! Он же дитя совсем, для него это настоящее волшебство.
– В этом нет никакого волшебства. Я знал, что я прав, только и всего. И я верил, что смогу. Сомневался немного, но верил. Мне было жалко татарина – ведь он не мог верить так, как я.
– Ты еще Сову Беляевича пожалей! – фыркнула Дана. – Вот подлец, каких свет не видел! И татарин – тварь трусливая и продажная.
– Нет. Он не трусливый. Он здраво рассудил: зачем ему калечить руки? Ради денег? Серебро того не сто́ит. И выгораживать Осмолова ему после этого не было никакого смысла: денег бы он все равно не получил.
– Ты не побоялся руки покалечить…
– Я был прав. Это меняет дело. Ради Правды… – Млад пожал плечами.
– А Родомил говорит, что Правды нет, – вдруг сказала Дана и посмотрела на него пристально, словно хотела услышать ответ.
– Правда есть. Только она не всегда нужна. Родомилу, например. Кости для жребия мне и татарину приготовили разные…
– И ты с ним не согласен?
– Почему же? Например, война – это обман противника. Только, обманывая, я должен помнить об этом и не надеяться на помощь богов. И, опуская руки в огонь, понимать: без ожогов не обойдешься… На войне – другая правда. Родомил считает, что это тоже война.
– А ты?
– Право, Сова Осмолов слишком мелок для того, чтобы с ним воевать, – Млад улыбнулся. – Он вроде грабителя на этой войне… Или торгаша, идущего за войском. Продает все, что продается. И своим, и чужим.
– Он богатый и могущественный… – ответила Дана, улыбаясь.
– Сегодня я этого не заметил. И потом, грабители всегда богаче честных воинов…
– И кто, по-твоему, настоящий враг?
Млад вздохнул: Михаил-Архангел с огненным мечом в руках? Он два дня хотел рассказать об этом Дане, но так и не нашел предлога. А тут вдруг все его видения из будущего показались ему сущим вздором, бессмыслицей, достойной мальчишки-выдумщика. Отец Константин, пустой жрец, – враг? Позавчера, когда Млад чувствовал себя побежденным, ему именно так и казалось. А тут, выйдя в победители, он перестал всерьез относиться к проповеднику. А ведь сам говорил недавно Ширяю, что нельзя недооценивать противника…
– Я не знаю. Родомил предлагает спросить об этом богов.
– Младик, не вздумай этого делать, – Дана приподнялась, заглядывая ему в лицо, и чуть не упала, когда сани тряхнуло на выбоине во льду, но Млад подхватил ее и прижал к себе.
– Даже не смей об этом заикаться! – она высвободилась из его объятий. – Родомил ничего не смыслит в разговорах с богами!
– А я? Я, по-твоему, что-нибудь смыслю? – он улыбнулся.
– Ты сегодня без этого напугал меня до слез. Не надо, Младик, все знают, что боги этого не любят. Они шлют знаки сами, когда хотят. Разве нет?
– Ну, они и дожди слали бы сами, когда хотели, если бы я их не просил… – он раззадорился, и чувствовал себя чуть ли не всемогущим, и смеялся над своим зазнайством. Ему хотелось, чтобы она видела в нем героя, восхищалась его отвагой, боялась за него до слез…
– Перестань! Это вовсе не шутки. И будь осторожней с Родомилом. Не надо принимать за чистую монету все, что он предлагает!
Млад опустил голову: она не понимала. А Родомил на самом деле не причинил бы ему вреда, для этого достаточно было посмотреть ему в глаза. Он, может, и привык добиваться своего всеми правдами и неправдами, но, тем не менее, он был честен… по крайней мере, в этой игре.
– Хочешь, я слетаю наверх и сниму тебе звездочку с неба? – он улыбнулся, вспоминая о тереме и соболях.
– Нет. Если каждый начнет таскать звездочки с неба, что от них останется? – она засмеялась.
– Я маленькую… – шепнул Млад.
– Чудушко, не надо мне ничего, ты только перестань геройствовать. Хватит. Я и без этого знаю, какой ты на самом деле.
– Какой?
Она быстро поцеловала его в щеку и не стала отвечать.
Родомил ходил из угла в угол широкими, тяжелыми шагами и ругался:
– Надо быть сумасшедшими! Я не верю, что весь город Псков сошел с ума! На что они надеются? Да их раздавят, как комара на ладони!
Добробой, раздувавший угли в печке, слушал его раскрыв рот. Ширяй, сузив глаза, сидел за столом, подпирал рукой щеку и следил за Родомилом любопытным, но подозрительным взглядом. Пифагорыч, заглянувший на огонек, одобрительно кивал. Прихода Млада никто не заметил.
– Не иначе, кому-то из псковских бояр срочно потребовалось серебро! – гремел Родомил. – И завтра они перекроют дороги торговым обозам! Я не верю, что псковский посадник не видит дальше собственного носа!
Пифагорыч оглянулся на хлопок двери:
– А, Мстиславич… Мы тебя ждем. Ты где был-то?
Младу вовсе не хотелось говорить, что он был у Даны. Да и Родомила он встретить у себя дома не ожидал.
– А я к тебе, – словно оправдываясь, сказал тот, – поговорить надо.
Млад посмотрел на Пифагорыча и шаманят: не выгонять же их на двор?
– Пойдем, поговорим, – пожал плечами Млад, и Родомил тут же накинул полушубок на плечи.
– Я вчера потолковал с волхвами, – без предисловий начал главный дознаватель, словно боялся, что Млад неправильно его поймет или не захочет слушать, – на перынском капище и в детинце, на капище Хорса. Дальше пока не ездил.
– О чем? – не понял Млад.
– О силе об этой. О людях. Я подозреваю, в Пскове вече тоже неспроста отделяться решило.
– Псков просто выбрал удобное время. Они ведь знают, что Новгород примет их обратно, стоит им только пожелать. За зиму поднакопят денег, а потом назад запросятся. И ополчение не надо выставлять.
– Да нет… – кашлянул Родомил. – Не в этом дело, ох, не в этом! Ты мне так и не сказал, что ты понял тогда, с Градятой… Мне это нужно знать прежде, чем я поеду в Псков.
Они шли по тропе к лесу быстро, словно куда-то торопились, на самом же деле – чтобы не мерзнуть.
Млад задумался: а не было ли все это совпадением? Возможно, вовсе и не силу Михаила-Архангела использовал Градята, а всего лишь нашел слабое место – шрам? Самое свежее воспоминание о поражении – меч? Млад ничего не смыслил в той борьбе, к которой неожиданно оказался способным. Он никогда не использовал свою силу для войны, он договаривался с богами, он призывал или прогонял дождь, чтобы рос хлеб или сохло сено.
– Я не знаю. Я могу ошибиться… – пробормотал он.
– Да что ты тянешь? – вдруг разозлился Родомил. – Почему ты всегда неуверен?
– Потому что я отвечаю за свои слова.
– Я тоже отвечаю за свои слова, – фыркнул главный дознаватель, – но я не тяну кота за хвост.
Млад не считал нужным рубить с плеча. А с другой стороны, почему бы Родомилу не знать, что с ним было и как по-разному это можно истолковать?
– Послезавтра – Карачун, – медленно сказал Млад, глядя на полупрозрачные облака и звезды между их обрывками.
– И что? – не понял Родомил.
– Нет, это я так. Ночь волшебная… Хочешь, я спрошу об этом богов?
– Хочу, – с мрачным вызовом ответил главный дознаватель. – Ты же знаешь.
По тропе они добрались до леса и шагнули под его хмурые своды.
– Мне не надо лучших людей Новгорода. Достаточно тебя одного. Ты разделишь со мной ответственность и поможешь, если я упаду вниз: не хочу опять валяться в костре, пока он не потухнет. И… не говори никому об этом. В суде ты моих слов все равно использовать не сможешь, тебе придется искать другие доказательства.
Теперь задумался Родомил.
– Послушай, – наконец сказал он, – а это на самом деле так опасно?
– Я не знаю. Я никогда не делал того, на что не имею права. Падать вниз – всегда опасно, месяца не прошло, как я снова испытал это на себе… Но я не могу сказать, что будет, если я перешагну границу. Это… внутренний запрет, понимаешь? Я просто знаю, что можно делать, а чего нельзя. И дело не в том, что меня за это каким-то образом накажут, нет… Я не был бы шаманом, если бы вел себя правильно под страхом наказания. Ты можешь наступить ногой на кусок хлеба?
Родомил покачал головой.
– Вот это – то же самое. Только гораздо более важное. Тут смешано все: гордость человека перед богами, гордость богов перед людьми. Это как просить подаяния, когда сам можешь добыть себе хлеба. А если и не можешь… На это надо решиться, надо перешагнуть через гордость. И если тебя за это пнут, как собаку, – значит, ты это заслужил. Когда я прошу дождя, я знаю, что сам не могу ухватить тучу и заставить ее пролиться над полем. Это – во власти богов, и я требую от них эту тучу и этот дождь. Но мне не придет в голову просить богов вырыть колодец и достать из него воды, когда я хочу напиться. Так же как ни один волхв не потребует победы войска в бою… Просить можно об Удаче, но не о победе.
– Может, богам нужна будет жертва?
– Я не знаю. Я даже не знаю, кто из них будет говорить со мной и будет ли. Но, судя по всему, тебе ответит Перун, ты ведь громопоклонник? И… в общем, это его дело: ответить ударом на удар. Так что – кровь.
– Бычка? – спросил Родомил.
– Нет, так много не надо, мы ведь не подкупить его хотим, а выказать уважение. Я думаю, барашка. Курица – как-то мелковато, барашек – в самый раз. Послезавтра днем сходи на Перынское капище, не в лесу же ночью его резать…
– Послушай, а почему – Карачун? Самая темная ночь…
– Самая длинная ночь, – поправил Млад, – ночь, когда Солнце поворачивает на лето. Это ночь, когда светлые боги отдали всю власть темным и со следующего дня начнут забирать ее назад. Поворот, перелом. Это кажется, что Карачун – день темных богов, на самом деле это и праздник светлых… Это – наивысшая точка их надежд на будущее.
– Ты хочешь сказать, Купальская ночь – праздник темных богов? – хмыкнул Родомил.
– И их тоже. Это равновесие… Коловращение, – Млад слепил снежок и поднял перед собой. – Вот смотри, чем выше я подниму камень, тем сильней он ударит по земле, если его отпустить. И эта сила таится в нем, пока он не начал падать. Когда он падает, то летит все быстрей, но при этом растрачивает силу, что имел наверху. И, пока он летит, между его силой и быстротой установлено равновесие. Мир всегда движется, и в нем это не падение, а вращение. Если где-то убыло – где-то прибыло. Но у того, что убыло, есть оборотная сторона – возможность прибавлять… Чем больше убывает, тем…
Млад замолчал и уронил снежок на тропинку – Родомил ничего не понял. Да и объяснял он, как всегда, плохо…
– Я понял, – кивнул главный дознаватель, – в этот день светлые боги расположены давать ответы…
– Примерно так, – вздохнул Млад.
Они вышли на поляну, где он обычно разводил костер.
– Здесь? – спросил Родомил.
Млад кивнул:
– Послезавтра приходи сюда ближе к полуночи. И… лучше, чтобы никто не знал… Никто не одобрит ни тебя, ни меня.