В зале шла оживленная беседа, сотрясающая гулким эхом каменные стены. Гвинелан поежилась, услышав властный и громкий голос – дядя был не в лучшем расположении духа.
– Эта провинция всегда была за нами, какое право Шелерт имел на нее?! Не знаю я ни о какой карте семилетней войны. Эти земли никогда не были спорными или приграничными. До границы три сотни миль!
– Он занял его владения, а соседние феодалы послали за помощью. Талорн захвачен, либо он подпишет вассальную, либо голова с плеч.
– Если б только голова, — вздохнул дядя, – Паскаля пытали на площади и рубили палец за пальцем, а потом обе ноги… Когда он запросил пощады, подписывать бумаги было уже нечем, Шелерт рассмеялся и приказал повесить. Феодалы – смелые ребята, пока за своими стенами… Но период затишья кончился, и они беспокоятся.
– Мягко сказано. Многие готовы перебежать и просто смотрят, кто сильнее, чтобы перейти, заплатить вассальные и сохранить свой курятник целым, и все части тела – при себе.
Гвинелан долго не могла понять по голосу, кто был невидимым дядюшкиным собеседником. Стражники, стоявшие с пленницей, не решались зайти, ожидая конца разговора, но вошедший начальник охраны очень хотел скорее сдать свою крупную рыбку родственнику. Стражник два раза громко ударил тяжелым кулаком в деревянную массивную дверь и открыл, не дожидаясь ответа.
– Гвен! – дядя был очень зол, об этом говорили его сдвинутые черно-седые брови, – Ты в своем уме?! Ночью! Накануне свадьбы! Ты хочешь к позорному столбу? – Дядя повернул голову к начальнику стражи, – Где ее нашли?
– У Вернина. – Был краткий ответ.
– И что? – правитель сверлил глазами, ожидая подробностей.
– Все сожжено, гадатель на костре, свидетелей нет. – Гвинелан ощутила пропасть, распахивающуюся под ее ногами, настолько не укладывалось в голове, услышанное.
– А что служанка?
– Служанку приставим новую.
– Кхе, – дядя ухмыльнулся уголком губ и повернулся к племяннице. – Ты видишь, чего стоила людям твоя блажь? Зная свою судьбу наперед, Вернин бы тебя не пустил на порог. Иди. Иди и помни, что твоих родителей нет по их собственной глупости, а меня ты обязана слушаться беспрекословно!
Девушка поглядела на второго собеседника, наблюдавшего семейный скандал – это был ее кузен, старший из дядиных сыновей. Его демонический взгляд черно-карих глаз не выражал никаких эмоций. Девушке стало нестерпимо стыдно и обидно, горе поднялось нестерпимым комом к самому горлу. Но особы столь высокого положения не имеют права показывать своих эмоций.
– Мне можно идти? – спросила Гвинелан, и, не дожидаясь ответа, поспешила к дверям. Гадателя и служанку было настолько жаль, что наворачивались слезы.
Дверь в ее покои, мятая подушка и горячая влага… ощущение запертой птицы. Но скоро она улетит отсюда и будет свободной! «Вернин говорил, что я буду счастлива замужем. Нельзя убивать ни в чем неповинных людей за то, что хотели помочь! Вот уж я точно так делать не буду», – мысли в голове сменялись одна другой. Гвинелан представляла, каким будет ее будущий супруг, и что она скажет ему при встрече. Воображение рисовало рыцаря в блестящих доспехах, с белым пером на шлеме, который придет на помощь, как ангел небесный, возможно, защитит ее от внезапных разбойников, а потом посадит на лошадь впереди себя и увезет в свой белый замок.
Дверь открылась, вошел Дивейн и плотно закрыл ее, подперев тяжелым дубовым столом.
– Гвен, красавица моя! – руки подняли девушку, как безвольный мешок, и поставили на пол. – Испугалась? Ничего не бойся. Я с тобой.
Гвинелан вспомнила, как в юности бегала за этим мальчишкой, бывшим на полгода ее старше. Черные волнистые волосы, собранные в тугой хвост кожаным шнурком, прямая спина, широкие плечи и наглый взгляд. Дивейн, заметив симпатию сестренки, не раз говорил ей о том, что они поженятся и сбегут. Прошло лет семь, и вся эта глупость была успешно забыта, но сейчас, увидев кузена, спустя такой большой срок, Гвинелан действительно испугалась.
– Женишка тебе дядька подобрал, не то слово! – мужчина стащил с шеи платок и стал расстегивать пуговицы черного, расшитого серебром камзола, игнорируя испуганный взгляд сестры. – Не бойся, все будет, как мы хотели. – Горячие жадные губы мазнули по виску, догоняя убегающее девичье лицо. – Ну, чего ты боишься, глупенькая? Лизард – доходяга совсем, у него то припадки, то кровавый кашель, он не станет тебе мужем. Мы ему подольем в вино чего-нибудь, проснешься вдовой, а лучше, чтобы спустя время животик стал округляться. Тогда бароны не полезут делить владения.
– В смысле больной? Говорили же, что он добрый и весьма красивый? – у Гвинелан в голове не укладывалось. – А как же предсказание?
– А! Эта бумажка? Я отобрал ее у стражников. Гвен, отец не отпустит тебя. Лизарда прикопают по-тихому, а старый хрыч хочет прибрать к рукам его земли. Ты всего лишь разменная монета. Но… с тобой буду я, моя красавица, и вместе мы прижмем старика, вот поверь!
Гвинелан отстранилась, полученную информацию надо было осмыслить.
– Ты предлагаешь заговор? Но, ведь это же твой отец!
– Он мог бы и подвинуть свой зад, уступив мне место на золоченом стуле. – Сплюнул на пол Дивейн. – Говорят, что он хочет Асгара посадить туда. Мальчик в свои четырнадцать хитер и льстив, как южная кошка! Я завтра отвезу его на охоту, он так с ума сходит по ней! Знаешь, не всегда стрелы попадают в указанную цель, он не вернется.
– Дивейн, ты изменился. И сильно. – Девушка отчаянно сражалась за шнуровку своего платья. – Это все неправильно.
– Гвен, ты же сама так хотела, – его руки дотянулись до шнуровки и рванули корсет. Вид упругой девичьей груди под полупрозрачной расшитой сорочкой заставил егоухмыльнуться. – Милая, ты же сама хочешь!
Гвинелан чувствовала страшную дрожь и скованность во всем теле, чего ей сейчас хотелось больше всего, так это остаться в комнате одной и не чувствовать больше этой животной опасности себе и своей чести.
– Нет, не трогай меня! Не трогай, слышишь?! – Дивейн дернул юбку, оставляя девушку в объятиях тонкой полупрозрачной ткани.
– Подумай, от чего ты отказываешься! – мужчина попытался жестким властным жестом прижать к себе женское бедро, поглаживая и оставляя синяки своим нажимом.
– Нет! Я сказала, нет! Я тебе не верю. У меня послезавтра свадьба, и детские мечты мы с тобой оставим в детстве. Я не хочу этого, и, тем более, так!
Девушка забилась в угол и достала свой кинжал.
– Ты меня решила пугать вот этим? – мужчина ухмыльнулся, совсем, как давеча его старый отец, – Ты будешь моя! Хотя… – Дивейн еще раз окинул взглядом с головы до пяток свою избранницу и сказал:
– Ну, что ж, ты сама так решила!
Гвинелан уткнулась разгоряченным и мокрым лицом прямо в подушку. Дверь за Дивейном медленно закрывалась.
Второй облом случился уже под вечер. Когда они наконец добрались до гостиницы.
— Геев не принимаем! – отрезал мужчина за стойкой, и Дин, только что еле передвигавший ноги, почти подпрыгнул:
— Приятель, а ну возьми свои слова обратно!
— Эй, послушайте… – Сэм попытался успокоить обе стороны, но напрасно: стороны мерили друг друга взглядами, как коты перед боем.
— У нас тут нет мест для таких как вы!
— Я тебе сейчас объясню, кто тут гей!
Какая муха укусила Дина? Мог бы уже привыкнуть, не первый раз. Но если учесть…
— Гарри! – вмешался в разговор новый голос, и по лестнице сбежала невысокая рыженькая женщина. – Гарри, ты грубиян! Обидел молодых людей… Вы ведь не сердитесь на него, мальчики?
Сэм облегченно вздохнул, но рано: женщина, видимо, хозяйка, с сожалением развела руками:
— К сожалению, мы не можем вас принять…
Вот это да!
— Почему? – Винчестер-младший невольно оглянулся, — У вас не висит надпись «Свободных номеров нет».
— Мы не можем позволить себе принять э… лиц с нетрадиционной ориентацией… – извиняющимся тоном проговорила хозяйка гостиницы, подыскав, с ее точки зрения, более корректную формулировку.
— Что?!
Сэм не поверил своим ушам: да это вообще Америка? Да в их стране не имеют шансов на уважение только нищие и очкарики-ботаники… Все остальное было легко исправить с помощью кредитной карты.
— Мы приносим извинения, — с нажимом сказала хозяйка, указывая на дверь, — У нас нет одноместных номеров. Вам лучше не рисковать, ребята.
— Нам не нужны неприятности! – вставил Гарри.
— Нас устроит двухместный номер. И мы не голуб…
— Хоть зеленые в крапинку! – оборвал грубиян-хозяин, — Мы таких не принимаем, ясно?
— Гарри…
— Вот говорил же тебе, Сэмми, что мы неправильно повернули, — вдруг прозвучал голос на удивление молчаливого Дина. – На указателе было ясно указано: гостиница налево, психушка направо. А ты свернул не туда.
— Я?
— Младшие братья такие упрямые, — «поделился секретом» Дин с негостеприимными хозяевами. – Ладно, пока, ребята, передайте привет вашему психиатру, и не горюйте, вы точно скоро поправитесь.
— Психушка?! – наконец дошло до Гарри…
— Дин! – возвел глаза к небесам «упрямый» младший брат, опасаясь, что сейчас старший все-таки нарвется…
— Младший брат? – сообразила хозяйка… – Стоп, ребята, Гарри-Гарри, тихо… Ребята… Можете показать документы? Что вы родственники…
Искупая вину, хозяйка лично провела их в весьма красивый номер на первом этаже, с зеркалом, изящной мебелью без единой царапинки и даже со свежими цветами… Представилась как миссис Бонн, оставила на столик тарелку с бутербродами и домашним печеньем (!), вручила ключи, показала, где лежит телефонный справочник, умилившись их «замечательной профессии», отрядила двух своих сыновей помочь перенести часть груза из машины в номер… и тараторила, тараторила, тараторила без умолку!
Ее интересовало все: сколько еще детей в семье, живы ли родители, насколько доходна профессия коммивояжера, когда они начнут продажу и можно ли рекомендовать их товары подругам, женаты ли они…
К концу этого разговорчика у Сэма кружилась голова и шумело в ушах, как при нападении баньши… Дину, судя по его усталому голосу и ответам без всяких шуточек, пришлось еще хуже. У него же не было тренировки совместного проживания с женщиной больше пары дней.
— Что-нибудь еще нужно? – наконец спросила гостеприимная до предела миссис Бонн.
— Пристрелите меня, — буркнул Дин еле слышно…
— Что?
— Спасибо, миссис Бонн, мы просто очень устали.
— О боже, уже половина одиннадцатого! Спокойной ночи, мальчики. Если вам что-нибудь понадобится…
Наконец она закрыла дверь (Сэм на всякий случай повернул ключ, да еще и стулом подпер!) и стало ТИХО…
— Думал, она никогда не уйдет! Дин?
— Я в ванной, старик.
Разумеется. Сумки с аптечкой, кстати, нет. Спорим на памперс, что мой упрямый старший братец сейчас занимается перевязкой? Проигравший надевает памперс… Господи, что за бред? Сэм встряхнулся, собираясь пойти к Дину и помочь, но лоб вдруг заломило, ледяные пальцы сдавили виски…
Видение…
Чуть размытое, в бледных слаборазличимых цветах, оно оскалилось десятками клыков. Беззвучно рявкнув, казалось, прямо в лицо молодому экстрасенсу, кошмарная пасть оборотня исказилась, задрожала и стала меняться, превращаясь в лицо человека. Молодой женщины. Оборотень! Чееееерт! Хищница погасила свет – в темном зеркале глаза ее отражения сверкнули серебром – и мягкими, крадущимися шагами двинулась в глубь комнаты, где под голубовато сияющим ночником на постели спал ребенок…
Нет!
— Сэм!
— М-м-м…
— Открой-ка глаза, принцесса…
— Отвали, Дин, — пробормотал младший Винчестер, но глаза все-таки открыл. О-о… Это стоило увидеть!
Дин возвышался над ним греческой статуей. Почему греческой? Во-первых, у всех этих Геркулесов была такая же мускулатура, а во-вторых, одежды на Дине было не больше, и наспех обернутое у талии полотенце вполне сходило за набедренную повязку. Только статуи обычно не держат в руках пистолет.
Осовремененная статуя наклонила над его головой бутылку со святой водой и сердито осведомилась:
— Воскресить, причастить или упокоить?
— Что?
— Я к тому, что некоторые зомби не такие зеленые, как ты, приятель, — заявило изваяние, и чтоб прекратить сомнения, Сэм выдернул бутылку и хорошенько приложился к святой воде. Из глаз Дина исчез вопрос «это-правда-ты-или-какой-нибудь-урод-из-подземки?» и появилась привычная смесь облегчения, тревоги и досады. Рука с пистолетом опустилась.
— Эй, полегче! – Дин отобрал бутылку, — Сэмми, если тебе плохо, как насчет святого пива? У нас водицы не так чтобы мно…
— Женщина… – пробормотал Винчестер-младший, и старший брат широко открыл глаза.
— Э-э… не хотелось бы тебя огорчать, приятель, но с моим полом ты малость промахнулся. Говорил я тебе, что воздержание…
— Женщина в моем видении – оборотень! – привычка Дина хохмить по любому поводу иногда просто выводила Сэма из себя.
— Сэмми, хоть раз в видении можно увидеть кого посимпатичней? Например, блондинку с…
— Заткнись, а? Если ее не остановить, она загрызет ребенка!
Дин вздохнул. Без предупреждения дернул братца с пола, помогая встать, отконвоировал на койку и присел напротив.
— Сэмми, твои видения… Старик, они пугают меня до смерти. Я всегда побаиваюсь, что…
— Что?
— Ладно, поподробней можно?
— Дин!
— Ладно… – голос Дина был непривычно серьезным, — Ты плоховато выглядишь после них, Сэм. Иногда я… ну, боюсь, что… что тебе станет совсем плохо.
— Размечтался, — буркнул Сэм. Ну не знал он, что еще сказать. В минуту серьезности старшего братца на язык ничего не лезло! Слишком это было нечасто – такая вот минута откровенности. Только что-то по-настоящему крупное могло заставить его вот так вот заговорить. Кажется, Дин понял его как-то не так – он перестал ерошить волосы, положил рядом пистолет и опустил глаза, принимаясь за тысячекратно проделанную процедуру разборки-чистки оружия. Каждый щелчок детали — точно щит-перегородка между ним и братом. Сэм спешно дернул себя за язык, но было поздно.
— Так что за видение?
— Дин, я…
— Проехали, чувак. – беззаботно улыбнулся старший, — Расслабься, моя мечта – не ты, а те пять девочек из кабаре, где мы выгоняли призрак проповедника. Помнишь? Две блондиночки, итальянка, азиатка со змеей… Неделя с ними, и…
Он даже глаза прикрыл!
— Это не мечта, это кошмар, — отрезал Сэм, — Дин… выслушай, а? Дин… знай, я понимаю! Ты мой старший брат, ты обо мне заботишься… Я твоя вечная головная боль, и…
— Нет. Заноза.
— Что?
— Ты не головная боль. Ты заноза в заднице! – Дин отложил пистолет и улыбнулся насмешливо и… как-то… словно застенчиво. У Сэма потеплело на душе…
Мир.
Стоп-стоп… Заноза?! В эту улыбку немедленно полетела подушка, пущенная меткой рукой несостоявшегося юриста. Дин перехватил метательное орудие на лету, и в зеленых глазах блеснула тень шутливой угрозы:
— Полегче, Сэмми, а то я решу, что ты меня любишь!
Ну и что на это можно сказать?
Только запустить вторую подушку.
Апрель начался с резкого потепления почти на сутки и вслед за теплом внезапно похолодало – начавшийся таять снег покрылся ледяной коркой и ходить по городу пешком стало трудно.
На работу и с работы Нина летала на флайере с Васей, продукты приносил Аргус (его до сих пор не переименовали), снег вокруг дома чистил Валера, флайер чистил Тимофей.
«Как же хорошо иметь столько помощников!» — думала Нина – «Словно настоящая семья — они так дружно работают! Я их защищаю, они мне помогают. Получается, мы стараемся друг для друга… и мы делаем приятно для тех, кто нам нравится, кто нам дорог… какие же они все замечательные!»
Третьего апреля собралась с утра лететь на острова – но начался ледяной дождь с ветром, потом пришло штормовое предупреждение от МЧС. При минусовой температуре капли воды долетали до асфальта кусочками льда и ожидалась первая в году гроза – поэтому от полёта пришлось отказаться. Позвонила и Змею, и Фролу – им тоже пришло предупреждение, и отдельно особая просьба усилить бдительность при движении по льду, так как из-за резких перепадов дневной и ночной температур начались подвижки льда на озерах и протоках.
Фрол по договору с МЧС возобновил круглосуточное патрулирование поверхности озера двумя катерами – в основном для снятия со льдин рыбаков и контроля толщины льда – и потому работа по изготовлению мебели в новом ангаре на двух новых станках была приостановлена. Но патрулирующие на озере киборги стали привозить рыбу – и Фрида, уже вполне освоившаяся в качестве модулеправительницы, четырёх девушек направила только на обработку и переработку рыбы.
Авель с разрешения Нины искал на острове удобное место для сада, Виктор ходил за ним следом и пытался понять, почему только к этому Irien’у приставлен отдельный охранник – остальных Irien’ов так не охраняли. Что же такого особенного в этом Авеле? Неужели только то, что он настолько хорошо знает хозяйку, что она может захотеть вернуть его в свой дом и тогда придётся охранять не только его, но ещё и дом?
Вполне возможно… с охраной дома он справится. Он уже знает, как дом устроен, и кто соседи… он будет самым хорошим охранником дома… лишь бы не захотела продать.
Подходящий участок нашёлся и ожидаемо оказался рядом с домом всё ещё живущего на острове пока что егеря (тот в середине мая собирался вернуться в свою деревню вместе с пасекой) и был окружён от ветра местными быстрорастущими соснами.
Нина выбор одобрила, но сказала:
— Пока живёт в доме егерь, все работы по разметке сада и расчистке участка от кустарника проводить только с его ведома и в дневное время, чтобы его не пугать светящимися в темноте глазами.
И Авелю пришлось с этим смириться.
После переговоров егерь согласился на время поселить Авеля и Виктора в своём доме – они заодно и с переездом помогут, когда придет время доставать ульи… заодно за пчёлами ухаживать научатся.
Врученная егерю медаль «За спасение утопающих» и грамота от начальника МЧС добавили ему немного гордости за себя – хотя на словах все местные знали, что его заслуга только в том, что он разрешил занести спасённых в свой дом, накормил и не выгнал, пока не закончили оформлять документы.
***
Перед ледоходом Змей получил более крепкую лодку с вёслами и приказ не покидать островов без крайней необходимости (имелись в виду его полёты в город), пока не пройдут все мигрирующие стада лосей – звери пересекали озеро, переходя с острова на остров.
Копытные рогатые животины появились на берегу восьмого апреля, шли медленно, местами проваливались под лёд и далее плыли, пересекая озеро. И без проблем можно было бы завалить любого из стада, но без необходимости Змей убивать никого не стал, продуктов и так достаточно. Через пять дней прошли все группы животных – и ограничения на его полёты в город были сняты.
Медведица с птенцом более не появлялась, и следом не было видно, Змей решил, что она ушла в другие места и успокоился.
Лютый всё-таки скинул Змею и Ворону видеозаписи празднования Масленицы в деревне – и ничего страшного в боях не было, никого не убили, не ранили. Зато в деревню приехали гости из других деревень и сёл, они пели песни и заклички Весны, провожали Зиму к месту сжигания, устраивали драки.
В драках-плясках участвовали только собиравшиеся жениться парни – и к киборгам это никоим образом не относилось и потому задействованы они не были. Но смотреть им не мешали – и потому Лютый смог записать почти полсотни коротких роликов, потом попросил записи у Сивого и привезённой гостями мэрьки, и всё скинул Змею.
После плясок было много-много блинов, катание с горок, сжигание чучела Зимы и приветственные песни Яриле-Солнцу… было весело и не так, как в городе.
А как-то… по-настоящему, что ли… не игра в праздничный обряд, а сам обряд.
***
Ворон, просмотрев записи по нескольку раз, начал лепить фигурки пляшущих человечков, костра, смотрящих на пляску женщин, человечков в санях, Масленицу и стол с блинами. Получилась целая композиция – и он, закончив раскрашивать фигурки, сразу позвонил Нине и показал своё творчество. Ей явно понравилось:
— Молодец! Сможешь слепить ещё несколько таких же игрушек? А эти привези, попробую оформить в музей.
Главный хранитель была в шоке, директор слушал молча, но Нине удалось убедить их закупить все игрушки композиции «Масленица» в основной фонд. На возражения Аллы Юрьевны:
— Новодел же! Современное изготовление! Зачем нам это?
Нина отвечала:
— Именно что новодел! Причем сделанный киборгом новодел! Образец современного искусства… работа программиста, создавшего программу, по которой киборг сделал игрушки, тоже искусство! И такого точно нигде нет! А это просто шедевр… такая программа и есть современное искусство… к тому же совмещённое с традициями…
Райво благоразумно промолчал – он-то точно не давал Ворону программу по работе с глиной – и все игрушки (двадцать семь штук) на срочно собранной ФЗК были закуплены в основной фонд по полтора галакта за штуку.
Через пару дней после ФЗК к Нине в кабинет зашла Светлана поговорить о новом мероприятии и задействовании на нём Агата и Клары. Лиза описывала новозакупленные игрушки и сразу маркировала их.
И вместо разговора о мероприятии Света начала спрашивать об игрушках:
— Неужели их действительно делает киборг?
— Делает. Программа самообучения просто классная. Наш программист гений… и в селе гений тоже. Лепит и на продажу… это тот Irien… Ворон. В лавке есть его работы… сдаю понемногу.
— Мы думаем сделать выставку «Времена года»… не столько с картинами, сколько с игрушками… в том зале окна большие, мест на стенах мало… слышала на планёрке? Вот игрушки бы очень в выставку вписались… только их больше надо. И намного.
— По четырем кологодным праздникам? Ему нужна информация по этим праздникам. Видеозаписи или голографии… или самому посмотреть… он сможет сделать… он самообучается.
— Понятно… пришлю на днях.
Договорились на изготовление двух сотен игрушек, по полсотни на четыре времени года, и Светлана отправилась к директору договариваться о закупке заказанных предметов – если не в основной фонд, то в ФДМ.
Нина, чтобы Ворон мог работать быстро и качественно, приказала Лизе подобрать голографии предметов коллекции из основного фонда, изображающих работающих и празднующих людей в разные времена года, и видеозаписи процесса изготовления этих предметов – и отправить Ворону.
Вдохновлённый Irien за неделю сделал почти триста фигурок – но не один. Фрол, узнав о заказе, отправил ему в помощь двоих парней, и они помогали готовить глину и обжигать готовые игрушки. Злата после обжига игрушки раскрашивала.
Могли бы и быстрее – но три дня нужны были на просушку изделий и день на раскраску.
Двенадцатого апреля он самолично привёз изготовленные игрушки в музей, и Нина велела Лизе их сголографировать, сделать первичное описание и до ФЗК убрать в комнату-сейф.
***
Фома был привлечен к демонтажу выставки «Платки и шали, век двадцатый» в качестве «грубой мужской силы, понимающей в искусстве», как ему сказала Света, отправляя в зал: «Потому как киборги не всегда понимают, с какой силой поднимать тот или иной предмет, и надо за ними присматривать и правильно управлять…»
— Но… выставки вообще-то экспозиционный отдел должен делать? – удивилась Нина. Фома явно смутился и ответил:
— Мне разрешили…
— Тебе… разрешили… сделать за них… их работу? Вот ничего себе!
— Так по игрушкам выставка в этом зале запланирована… чем быстрее освободится помещение, тем скорее начнём монтаж. Вот я и помогаю… чем могу…
С его помощью выставку демонтировали всего за один рабочий день вместо двух, и приглашённая из ДШИ художник-дизайнер скомандовала сменить обои, поменять покрытие на полу и покрасить потолок – и всё сделать в жёлто-оранжевых тонах. И только после этого стали заносить витрины и мебель.
А ещё через день Фома вместо со Светланой пришёл забирать сделанные Вороном игрушки для новой выставки.
Но вместо того, чтобы провести гостей в хранилище, Нина просто скинула ему файл с отобранными Лизой голографиями предметов, поясняя:
— Пока не пройдёт ФЗК, никакой выдачи не будет… но можете посмотреть и прикинуть расположение предметов на голограмме зала. Как только ФЗК всё… или не всё… примет, так сразу принятое вам и отправлю… пока только голо… и пока можете расставить витрины…
Все игрушки были приняты – но после возражений главбуха о высокой заявленной цене закупка была сделана в один галакт за предмет.
Выставка была открыта двадцатого апреля — с приглашенными местными артистами выступили и глава города («…мы сохраняем традиционные промыслы и всемерно поддерживаем мастеров…»), и представитель турбюро («…ещё больше туристов захотят посмотреть…»), и директор ДШИ («…мы всегда за развитие ремёсел и будем и далее обучать лепке…»), и так далее… последним выступил директор музея («…какие же мы все молодцы!..»).
Говорили все и много – но только никто не сказал, что игрушки сделаны киборгом. Было сказано о закупке у мастера, живущего в заповеднике – и Нине пришлось наскоро придумать ему фамилию. Ворон Маренович Островной – хватило фантазии только на это.
Для проведения экскурсий по выставке пришлось задействовать рекламщика с его идеей создать из местной глиняной игрушки бренд города – и он придумал такую историю создания промысла, что Нина сама чуть не поверила в это.
***
Двадцать четвёртого апреля Нина наконец-то полетела на острова проведать своих ребят. Опять набрала у Зоси два баула футболок-рубашек-платьев… Зося не выдержала и спросила:
— Мне бы хоть одного киборга могла бы дать… а то всё на себе таскаю…
— Irien’а могу прислать прямо сейчас…
— Что ты-что ты!.. с Irien’ом муж точно домой не пустит… мне бы DEX’а…
— Пока лишних нет… но как только, так сразу.
На том и договорились.
По озёрам за день до прилёта Нины прошелся шторм, повалило немало деревьев по берегам, но модуль и пристройки не пострадали.
Но изгородь для десятка коз была сломана, и купленные пару дней назад животные разбежались.
Поймать козу киборгу нетрудно – трудно поймать так, чтобы не повредить.
Помочь Нина могла только словами, отдала привезённые вещи, осмотрела теплицу и изготовленную на продажу мебель, похвалила и полетела обратно.
***
На следующий день Фома пригласил Нину в гости – на день рождения Илоны. Двадцать четыре года! – Нина тихо позавидовала молодым: у них вся жизнь впереди!
На празднике гостей было немного – только близкие друзья и родня – и потому киборгам было разрешено сесть за стол вместе с людьми.
Нина подарила Илоне сертификат на двести галактов в салон мебели для обустройства детской комнаты – Илона густо покраснела, но подарок взяла:
— Рано ещё детскую обустраивать… и тут очень много… на одну кроватку.
— На две кроватки… я уже знаю, что у тебя будет двойня!
Илона с удивлением уставилась на Нину, все гости с не меньшим удивлением посмотрели на Илону. Нина, поняв, что выдала секрет, попыталась объяснить:
— Но ты же не сказала, что это секрет… Тимофей попросил обновление программ по уходу за детьми… от него знаю…
— Я не знала…
— Имеешь в доме три ходячих сканера и не знаешь? Да Тимофей, наверно, уже и мебель, и обои выбрал… ну, извини, что сказала…
— Спасибо! Я не знала, что двойня… рано ещё… УЗИ не было…
Праздник прошёл замечательно – Илону поздравили ещё раз, Фома был счастлив от новости, Тимофей ещё два раза грел чайник… и разошлись уже под вечер.
Перед уходом Лёня скачал и установил Тимофею нужные обновления, а Нине сказал, что всё-таки добился разрешения на самостоятельную проверку DEX’ов отделения полиции на турбазе. Киборги принадлежали полиции, изъятие оформить не разрешили, но он сказал, что «направил куда надо предписание о ненадлежащем содержании вверенной техники» и там пообещали разобраться.
После новости о беременности хозяйки Алия, сопровождающая Илону при выезде на вызова, стала ещё бдительнее, и при посещении сомнительных пациентов стала вызывать полицию и впускать Илону к пациенту только вместе с полицейским – и этим однажды спасла Илоне жизнь, так как полицейский DEX успел перехватить летящий в неё нож.
Главврачу это скоро надоело, и уже тридцатого апреля он поставил ультиматум:
— Или ездишь без своей этой…DEX, или сидишь на приёме вызовов и не ездишь.
Илона выбрала второй вариант и перешла работать в приёмное отделение.
Заморозки уже вступили в полную силу, на подготовку ушло немало драгоценного времени. Зато теперь две трети участников авантюры щеголяли в новеньких бронированных экзоскелетах, сделанных по образцу ящеровского. Хорошей брони на всех не хватило, делали из того,что нашлось на складах. Джес почти безвылазно пропадал в техническом блоке, замерял датчиками оставшихся добровольцев, а Ящер все свободное время проводил в компании Волка. Дружбой это было сложно назвать, больше походило на добровольное сотрудничество.
Их второй по счету откровенный разговор произошел в тот же день, когда Джес показал запись с планшета. Ящер слушал запись с каменным лицом, с минуту думал, потом внезапно саданул по стене кулаком. Саданул бы, только «Скаут» был начеку и успел перехватить удар.
— Джес, отстань, и без тебя тошно!
— Ты мог себе навредить.
— Ладно, хер с тобой… Вот ведь старая сука! Датчики ей понадобились!
Спустя еще два часа изобилующих ядерными матюками рассуждений о том, где Ящер видал и эту общину, и ее главу, и каждого в отдельности, и экспедицию, и планету, и весь этот гребаный мир, наступило тягостное молчание.
Молчал Ящер аж до полудня, ну хотя бы не пытался драться со стенами. После небольшого перекуса консервами бросил короткое:
— Помоги одеться. И жди здесь.
— Ты уверен?
— Уверен. Сам справлюсь.
И ушел. Джес не стал спрашивать, куда, не пытался остановить. Сам не понял, почему. «Жди здесь» прозвучало почти как приказ. Если уж дошло до настолько нетипичных реакций, значит, на то есть серьезные причины.
Ящер пошел искать Волка. Разговор предстоял серьезный, перетирать такое нужно было с глазу на глаз, как при любом нормальном мужском разговоре. Дверь он нашел быстро, по странной морде, нарисованной на двери черной краской. На волка это было похоже очень отдаленно, скорей уж на оскалившуюся свинью.
Тогда и было окончательно закреплено соглашение о сотрудничестве. Итан посоветовал не лезть на рожон, согласиться на роль проводника. Во главе колонны пусть ставят Рафа или Сефа, они и так в общине практически верховодят, если не считать их матушки. К братцам все давно привыкли, им доверяют, что еще нужно? В идее с датчиками тоже нашлось здравое зерно, после некоторых объяснений Ящер понял, что и сам на месте Ратт предпринял бы что-то подобное. Другого способа уберечься от Диких нет. Что ни говори, а в порядках общины Волк разбирался, как никто другой.
***
Выходили ранним утром, когда горизонт только начал светлеть. В морозном воздухе дыхание превращалось в пар, на зарослях колючего кустарника застыли белые иглы инея. Проверяли снаряжение, тихо переговаривались, Раф командовал привычно и четко.
— Если кто-то хочет остаться, самое время передумать. Никто обвинять не будет, здесь тоже люди нужны.
Передумали всего трое. Никто не провожал их осуждающими взглядами, не прозвучало ни одного упрека. Ящер понимал, что многие из тех, чьи глаза сейчас горят решимостью, через пару дней начнут завидовать этим троим. Мало кто из них, не заходящих дальше дальних развалин, мог себе представить, с чем придется столкнуться.
Пока Ящер по десятому разу перепроверял лямки рюкзака, просто от нечего делать, Джес тронул его за плечо:
— Смотри, там Ия. Наверное, пришла тебя провожать. Иди, поговори с ней.
Ящер не сразу узнал ее в отделившейся от развалин фигуре, завернутой с головой в толстое серо-коричневое одеяло. Он шел навстречу сквозь толпу, ловя по пути двусмысленные смешки и понимающие взгляды. Многие оставили здесь родных, большинство уже успели попрощаться. У Ящера, кроме Ии, здесь не было никого.
Лицо у девушки было заспанное, волосы растрепанные, одеяло она второпях накинула на голое тело, а ноги всунула в громоздкие военные ботинки. Может даже в чужие… Думать об этом было противно. За те три десятка шагов Ящер так и не придумал, что сказать. А сказать хотелось так много. После первой встречи они виделись всего несколько раз, и оба прекрасно знали, что, скорее всего, не увидятся уже никогда. Последние два метра ноги прирастали к земле, а экзоскелет казался невыносимо тяжелым.
Девушка закинула руку за шею Ящера, а другой придерживала одеяло. Даже сквозь броню чувствовалось, как она дрожит всем телом.
— Ты, наверное, улетишь к своим звездам… — прошептала Ия, щекотно дыша в ухо. — А я останусь. Не хочу другой жизни. Вы обязательно дойдете и спасете всех нас.
— Мы дойдем. Обещаю.
Говорить было сложно, к горлу подкатил душный комок.
— Я всегда буду тебя помнить.
— Я тоже.
Все это звучало как-то нелепо, как в плохом кино. Так много мыслей, так мало времени.
Экзоскелет делал мутанта в полтора раза выше его обычного роста. Чтобы дотянуться его до губ, Ие пришлось встать на цыпочки. Ящер обнял ее бережно, как будто она была стеклянной. Сочленения экзоскелета тихонько скрипнули от холода, но внутри сделалось легко и жарко. Ящер пил этим мгновения и понимал, что никогда не насытится. Уже никогда. Прервать поцелуй стоило огромного труда, и только оторвавшись, он заметил, что ладонь, прижавшаяся к его щеке, была совсем ледяной.
— Иди домой, дурочка. Дрожишь вся.
— Ничего, согреюсь. Сестра передавала привет Джесси, ты ему скажешь?
— Конечно, скажу.
— Удачи тебе.
Ия улыбнулась, светло и беспечно, но в ее глазах блестели слезы. Она резко развернулась, и, не оборачиваясь, побежала к развалинам. Ноги в здоровенных стоптанных ботинках загребали пыль. Порыв ветра взметнул одеяло, как крыло, обнажив тонкие девичьи коленки, и у Ящера снова перехватило дыхание.
Когда он вернулся к остальным, все молчали. Мутант был очень благодарен за это. И без того тошно. Надо было как-то справиться с эмоциями и не пустить слезу, только этого не хватало.
— Ая тебе привет передавала.
Говорить стало немного легче. Скоро навалятся тяготы перехода и будет вообще не до сантиментов.
— Принято.
— Опять в машину играешь?
— Активирован режим охраны живых объектов.
***
Двигались длинной колонной, самые крепкие несли провиант и снаряжение. Останавливались на ночлег в руинах и зарослях, что погуще. Между привалами — бесконечные выматывающие переходы. Ничего, кроме собственных мыслей, монотонных шагов, покореженных развалин и свинцового неба пустоши.
На второй день Ящер проснулся в компании Волка, Джеса рядом не оказалось. Киборг появился через двадцать минут, с рапортом. Оказывается, он с самого начала каждое утро мотался в разведку, пока никто не видит. Вроде и понятно, что так нужно, о возможных опасностях лучше знать заранее. Хоть и живая, все-таки боевая машина, которая в кои-то веки занимается своим делом. Но… что именно «но», Ящер и сам не понимал.
Присутствие «Скаута» спасало от прямых нападок, но не от косых взглядов и шепотков за спиной. Проводникам многие не доверяли, некоторые даже опасались. Пока жили в общине, это было не так заметно. Рыжий Раф прекрасно видел, что происходит, но не вмешивался, и с чего бы ему вмешиваться.
На очередном привале, когда Ящер смазывал сочленения экзоскелета, откинув забрало шлема, ему на колени шлепнулся обглоданный крысиный хвост. Джес стоял совсем рядом и никак не реагировал. Ящер поднял голову и увидел неподалеку низкорослого сгорбленного мутанта. Тот стоял, скособочившись на одну сторону, и нагло ухмылялся.
— Прости, братан, не в тебя целился.
Видно же, что врет.
— А что, может, ты голодный? С братанами надо делиться.
— Пошел нахер… — буркнул Ящер.
Вроде и не случилось ничего особенного, ну хвост и хвост, не камень же, вот только настроение, и без того паршивое, испортилось совсем.
— Что, брезгуешь? – гнусно оскалился горбун. Зубы у него были кривые и желтые, многих не хватало. — А общественной-то бабой пользоваться не брезговал!
— Пошел. На хер. А то ведь встану сейчас, мало не покажется.
Как же сложно говорить спокойно, когда внутри все вскипает от ярости! Больше всего хотелось подойти вплотную и впечатать манипулятор в эту гнусную харю, так, чтобы мозги в стороны брызнули.
— Ну ладно, братан.
Мутант медленно, как будто нехотя, развернулся, и поковылял прочь, припадая на одну ногу. Злополучный хвост полетел в ближайшие кусты. Вот ведь крысий выблядок! Специально же приходил, поглумиться. Зачем это все? За что?
— Джес, почему ты его подпустил?
— Он был безоружен и не представлял опасности.
Ну да, все правильно. Не представлял.
— Знаешь, кто он такой?
— Знаю, — кивнул «Скаут», — его зовут Шкар. Он на совете был, сейчас состоит при походной кухне, один из тех, кто ведет учет провизии. Говорят, у него феноменальная память.
Шкар, значит. Про себя Ящер назвал его «Шкурой». Она самая и есть, мерзкая, облезлая, скрюченная, как после плохой выделки.
— Ладно, хер с ним. Поставь, пожалуйста, купол, помыться хочу.
«Помыться» это означало стянуть экзоскелет и обтереть тело дезинфицирующим составом. Состав имел острый химический запах, не выветривающийся часами, зато оберегал от инфекций и паразитов. Внутри купол не отапливался, для этого пришлось бы тратить атомные батареи, которые были на вес золота. Состав испарялся за секунды, только и этих секунд хватало, чтобы продрогнуть как следует. После такого «мытья», Ящер включал обогрев экзы на полную мощность и с тоской вспоминал душевую кабинку в оставленном бункере.
После гигиенических процедур жевали крысятину, запивая затхлой водой из фляжек. Консервы старались не тратить, пригодятся. Охотился, в основном, Волк. Вечерами ставил силки в трудно доступных местах, утром собирал добычу. Стрелять приходилось редко. В отдалении от общины крысы не видели силков и не считали нужным их избегать. Конструкция оказалась нехитрая – прочная коробка с объедками и дверца на пружине, с предохранителем. Стоило зверьку оказаться внутри, срабатывал датчик и ловушка захлопывалась.
— Давно делал, а все работают, — хвастался Итан. — Дома не пригождались, зверье быстро прочухало, что к чему. Как знал, что в походе понадобятся! Здесь-то крысюки непуганые.
Шкар заявился снова на следующем же привале. В этот раз ничего не говорил, просто крутился неподалеку. Скорее всего, чтобы просто побесить. Ящер старался его игнорировать, что получалось не всегда. Взгляд то и дело цеплялся за скособоченную фигуру, тут же всплывали в памяти слова про «общественную бабу». Гнилой человек. Бывает так, что с телом все нормально, а нутро гнилое. Или наоборот, урод-уродом, а душа человеческая. Ящер в родной общине, до кого, как ушел, насмотрелся и на тех, и на этих. Шкура же являл собой полную гармонию между внешностью и характером. Он был просто создан для того, чтобы раздражать.
— Задолбал… — зло буркнул Волк, и, набрав в легкие воздуха, оглушительно гаркнул. — Чего мельтешишь?! Свалил отсюда!
— Где хочу, там и хожу! — развязно заулыбался Шкура, — ты мне не указ. Раф прикажет, так и уйду! А ты завали хлебало… предатель.
— Чо ты сказал? Да я ж тебе кишки размотаю!
— Итан, не ведись, – Ящер предупреждающим жестом остановил ринувшегося в атаку Волка, — он специально провоцирует. Интересно, с чего?
— А хрен его поймет. В общине вообще было не видно, сидел на складах и не отсвечивал. Развернуться решил, гнида.
— Внести его в перечень потенциально опасных объектов?
Джес подкрался откуда-то сбоку, настолько тихо, что Ящер с Волком вздрогнули одновременно.
— Да блядь, чувак! Не пугай так!
— Правда, Джес, не надо к нам подкрадываться, мы же свои. И не надо никого никуда вносить. Этот паразит, конечно, гнусный, но безобидный, вроде.
Киборг бесстрастно моргнул.
— Можно ли считать потенциальной опасностью косвенное влияние на мнение членов экспедиции?
Славка. Городок Иулу, дальнее предгорье.
— Ни за что.
— Не верю, что столь дальновидный и здравомыслящий человек, как вы, не может видеть перспективу этого товара…
— Дверь там.
— Как, вы даже не поторгуетесь? А во славу Ульви?
— Даже Ульви не в силах убедить меня купить у вас эти пугалки за…
— Пуговицы!
— Пугалки! По грошовке штука! Вон!
Я бы ушел еще после первого «Вон». А Максу как с гуся вода. Еще и улыбается.
— Всего по грошовке штука, почтенный. И только эти пуговицы. Остальные дороже…
— Никогда!
— А если завтра к вам придут люди и потребуют их? А вы — остай Илми Рани, хозяин лучших в городе лавок! — не сможете их продать.
— Да если завтра придут хоть десять человек, я у тебя куплю их по три грошовки! Только никто не придет!
— Три? — живо среагировал паршивец Макс. — Слово сказано!
— Но…
— Приятель, ты свидетель! Слав, пошли!
Славка вышел без споров. Макс мог быть вредным, ехидным, недоверчивым, колючим, жадным и одновременно удивительно щедрым, но когда его вот так несло, спорить было без толку. Да и не хотелось: Макса точно несло на крыльях вдохновения, глаза блестели, а голос становился таким убедительным! В такие моменты Славка от души понимал его несчастных покупателей. На их месте он бы тоже, возможно, кое-что купил. Не на уровне «эскимос-покупает-снег», но какую-то не самую нужную мелочь — вполне.
На улице Макс жадно глотнул зимний холодный воздух и радостно пободался кулак о кулак.
— Попался!
— И где ты возьмешь этих десять человек? На улице наймешь?
Серые глаза уникального Снежного дракона глянули на Славку, и тот обреченно вздохнул: чертики там не просто танцевали, у них там явно была дискотека, плавно переходящая в фестиваль «Торговля — наше все!»
— Мелко мыслишь, друг. Завтра его посетит сотня! И я ему — не завидую.
Он точно дракон – даже в человечьем теле. Или робот с термоядерным двигателем. Люди так не могут…
Мысли, оценивающие Макса, лениво копошились в голове. Именно копошились, поскольку голова устала так же, как и ее хозяин — до предела.
Да уж.
После спора с торговцем Макс развил кипучую деятельность.
Из гостильни был выдернут маг Терхо Этку, допрошен, переодет и проинструктирован. После чего его отрядили обходить приличные местные трактиры, пить — умеренно, понял?! — и болтать о столичных модах. А заодно демонстрировать последний писк оной — шикарную курточку с серебряными пуговицами. Куртку вместе с прочей одежкой Макс три дня вытрясал из девчонок в Гнезде, и получилась она что надо.
Сам Славка был окинут скептическим взглядом, обряжен в «ультрарубашку», облит духами и отправлен к портным. С инструкцией скандалить и требовать пришить замену потерянной пуговице. Как нет? Подать немедленно, плачу любые деньги! Что такое пуговица? Да вы дикари провинциальные, как можно не знать последней столичной моды?! Фу на вас!
— Главное — высокомерие! – наставлял Макс, любовно поправляя воротник «ультрарубашки» прямо на посланце, — Ну, ты нашу золотую молодежь помнишь? Помнишь? Ну вот, действуй примерно так же. Да все у тебя получится! Словом, держи список адресов и пошел!
Как я потом понял, и у армии, и у повстанцев был в этот момент самый разгар обеденного перерыва. Госармия Аннхелла сидела в болоте уже вторую неделю, и противники успели утрясти расписание: когда у них война войной, а когда обед.
Стрелок с набитым ртом и ложкой за правым ухом только-только начал разворачивать «хлопушку», когда разглядел эмблемы крыла. Так и застыл. Впрочем, выстрелить он бы все равно не успел – я уже спрыгнул.
Навстречу мне спешил растрепанный капитан, от которого просто несло спиртным.
– Пятнадцать минут на то, чтобы привести себя в порядок и – ко мне! – приказал я, глядя мимо него на невысокие горы, защищающие болото с восхода. – Я – капитан Пайел. Спецон. Переходите в мое подчинение. (Пусть попробуют подтвердить этот приказ.) – А пока – лейтенантов и техников сюда. Исполняйте!
Не дал ему и рта раскрыть. Оно и к лучшему. К концу спича он меня, наконец, опознал. Я понял это по задергавшейся щеке.
Я тоже слышал про этого капитана, прозвище у него было Падди (Медвежонок). Забавно, что генерал армии и прочие из высшего командования прохлаждались сейчас в столице. Очень забавно и поучительно. Для тех, кто питает иллюзии на тему – кто с кем на Аннхелле воюет. Я, впрочем, не питал уже.
Небо запоздало полосовали яркие даже при свете дня лучи. И повстанцам я обед испортил.
– Дейса сюда, – кивнул я дежурному, который из-за отсутствия капитанской палатки просто болтался у меня за спиной. – И наших техников.
Дейс, я уже и сам нашел его глазами, выгружал из шлюпки какие-то левые (без маркировки армады) ящики. Молодец парень. Услышав приказ дежурного, он тут же перепоручил кому-то разгрузку и подбежал ко мне.
– Смотри, – показал я на ту часть неба, где плясали сполохи. – Что это?
– Импульсное, капитан, – вынырнул из-за моей спины старший техник со «Скорка».
– Только уж больно большое, – добавил из-за спины же незнакомый басок. Техники предпочли группироваться вне моей видимости.
– Это не «бич». Это они установку для атмосферных работ переоборудовали, – сказал лейтенант с нашивками госармии Аннхелла. И сам испугался своей храбрости. Как-то не по уставу у него вышло.
Я, однако, дружелюбно кивнул ему.
– Спасибо за информацию…
– Лейтенант армии Краско!
Армейские лейтенанты и техники быстро собирались вокруг меня. В армии лейтенант то же, что и сержант на корабле. У нас лейтенантов дают редко, должностных обязанностей это звание не расширяет. Цепочка подчинения на КК исчерпывается отношениями боец-сержант-капитан. Звание «лейтенант» если и присваивается, то просто как поощрение, или передается в знатных домах по наследству. Оби Лекус и был таким вот наследственным лейтенантом (это называется рейд-лейтенант) – человеком не служившим, не воевавшим, но имеющим звание, закрепленное в титуле. Сам я недавно кое-кому из ребят присвоил «лейтенанта» чисто в качестве благодарности за службу. А вот в наземной армии лейтенант – первый помощник капитана. Здесь совсем другая иерархия.
Чужие лейтенанты и техники смотрели на меня с опаской, но и с надеждой. Первый раз моя репутация человека, который на пустом месте может сотворить все что угодно, была здесь кстати.
Я велел докладывать обстановку по очереди, кто что о происходящем думает. А сам слушал и крутил в голове услышанное и так, и этак. Сегодня я хотел одного – озадачить и своих, и чужих. И озадачил. Но, если мы не начнем действовать, вдохновение своих и озадаченность чужих скоро пройдут. Это означало, что медлить по-прежнему нельзя.
– Прорываться будем ночью, – сказал я. – Ночью этот ваш «бич» лучше видно. А пока объясните мне, как он действует. Буду решать, что с ним, заразой, делать.
Я сел на траву (в этой части болота земля оказалась вполне твердой; о том, что вода близко, говорили только не в меру сочная трава и уродливые, низкорослые деревья), пригласил желающих располагаться рядом. Желающие нашлись. Через пару минут разговор пошел более раскованно и конструктивно. Я оказался не таким уж и страшным. И умел внимательно слушать все, что мне говорили.
Установка, преграждающая путь в долину, как мы и предполагали ранее, действительно работала по принципу импульсного бича. Она буквально прижимала к земле остатки армии. И командиры опасались, что рано или поздно установку сумеют развернуть так, что из действующей армия превратится в паленую или жареную.
На импульс есть только один ответ – импульс. Или достаточно мощный щит. Как щит боевого космического корабля, например. Связи с кораблями крыла у нас сейчас не было, повстанцы тоже свое дело знали, но мы с Келли разработали ряд условных сигналов и, при необходимости, он меня поймет. «Ворон», однако, далеко, и на планету его не посадишь. И все-таки у нас с Дейсом уже имелась идея, как воспользоваться его электромагнитным щитом.
Я приказал связисту запустить ракету, означающую «Внимание, ожидайте сигнала», чтобы Келли понял, что мы на него рассчитываем. А сам стал готовить своих и чужих к прорыву.
Армию следовало поставить так, чтобы убедить разведку повстанцев, что мы готовы рвануть из долины через горло. Мы же в последний момент должны будем отойти немного назад и выкатиться на взгорок. Там выше, и там – ровное место.
«Бич» они, разумеется, развернут и далеко нам уйти не дадут, но нам нужно всего лишь вползти на плато и прижаться к нему, демонстративно подставив армию под удар. Мне было важно, чтобы теперь повстанцы оказались в низине – а мы на возвышении. Боялся, что иначе и нас зацепит. Шутку-то я задумал довольно объемную.
Келли тоже проще будет зависнуть над относительно ровной местностью. Если я рассчитал правильно, и боги помогут нам хоть немного…
Ночи я ждал не для того, чтобы скрыть окончательный маневр армии: надо фермерам – они повесят над нами «светляки». Но ночью четко будет виден «разбег» импульсного бича. И это позволит точно выбрать момент. Келли поймет. У нас хватает условных сигналов.
К сумеркам я разделил обязанности: кто куда движется и кто за что отвечает.
Выходить на незащищенное горами плато предстояло «голыми» – с выключенными доспехами, дезактивированным оружием. Иначе мы сами сдохнем в аду, который там устроим. От армии требовалось одно – по команде залечь и в идеале мысленно умереть до следующей команды. Я видел, что армейские мне верят, и это обнадеживало. Они не понимали, чего я добиваюсь (за исключением кое-кого из техников), но верили. Просто верили. Странное, я тебе скажу, чувство.
Ладно. Оваций мне все равно за эту операцию не дождаться, будем считать, что это они и есть.
Лекуса вместе с его подразделением я загнал в самую середину армии. И тихо сказал на ухо, что даже за видимость паники повешу. И никто не узнает, где на Аннхелле могила его. Я был зол и сосредоточен и, по-моему, здорово напугал рейд-лейтенанта.
Вперед мы вывели пеших, шлюпки и платформы оставались в тылу, они крупнее и сами по себе могут «притянуть» разряд. Хорошо бы их вообще не поднимать, но тогда повстанцы не поверят, что мы пошли на прорыв. Ничего, все техники и сержанты предупреждены. У нас будет около трех минут, чтобы все обесточить.
Пожалуй, поехали.
– Выступаем. Дейс, красную ракету для Келли. Движемся с максимальной скоростью. Нужно успеть выйти на плато.
Мы снялись с места бесшумно. Это не имело значения для противника, нашего выступления ожидали. Однако ринулись мы совсем не в ту сторону.
Небо прорезали разрозненные сполохи, но я уже знал, что это не «импульсный бич». Тот надо было сначала то ли развернуть, то ли переориентировать. Мы смотрели сегодня съемки с орбиты, но не поняли даже примерно, где у них замаскирована эта дрянь. Маскироваться они умели. Впрочем, в горах это не сложно.
Но вот небо на восходе начало подозрительно синеть, и армейский техник дернул меня за рукав. Я и сам уже видел – развернули, гады. Шлюпки еще ползли на взгорок, а времени оставалось по прошлому опыту армейских не больше трех минут.
Ну, помогите нам теперь боги.
– Шлюпкам прижаться по ходу движения! Шлюпки и платформы – обесточить! Всем бойцам – лечь! – приходилось пользоваться усиленной голосовой связью, в эфире на всех волнах стоял сплошной треск.
Кромка неба пошла разноцветными сполохами. У ребят тут же замигали неотключенные браслеты.
– Все отключить! – заорал я и толкнул стоящего рядом сержанта. – Передай по цепочке. Все отключить!
Взлетел один вражеский «светляк», другой. Мы были на этом плато, как на ладони.
Я держал в руках последнюю ракету для Келли и обычную механическую зажигалку. На всякий случай у Дейса и у старшего техника были такие же ракеты.
Сполохи в небе сложились в изгибающуюся удавку. Кто-то вскрикнул и тут же заткнулся, наверное, получил по башке. Справа боец вскочил было… Упал, придавленный к земле соседом.
Дейс, как и уговаривались, находился от меня слева. Он прижимал к животу выключенный пока импульсник. Самый мощный из тех, что мы нашли у армейских. Такой же был у меня и еще у дюжины наших парней, рассредоточенных так, чтобы получился многоугольник.
Луч обычного импульсника слишком узок, хватит ли высчитанных шести опорных точек? Я перестраховался и вооружил вдвое больше бойцов. Хорошо бы иметь шесть небольших импульсных установок…
Я не видел, где у меня Дейс, но чувствовал: он готов и ждет.
Одна секунда, две…
Сияющая удавка в небесах разомкнулась и превратилась в серп. Она была прекрасна, как бывает прекрасна смерть.
Все. Время.
Я что-то крикнул, надеясь, что ребята меня услышат. Но они уже и сами среагировали. В небо ушел один белый луч, другой… Три, четыре…пять… Пять маленьких белых молний. Это очень опасно, разряд может «вернуться» по оружию. Да и оружие в такой электромагнитной буре долго не продержится. Шесть, семь… Все!
Ракету для Келли я пустил сам. Зеленую. Это означало «Щит», «Активировать щит».
Еще секунда.
Корабль, висящий над нами насколько возможно низко, должен был по нашему сигналу включить отражатели, активировав электромагнитную защиту.
Келли, увидев приказ, не будет думать. Он просто…
Почему слева луч импульсника такой синий? Я же приказал двоим из одной точки не стрелять! У меня же там Дейс! Выживет – убью гада!
Треть секунды!
И вдруг стало светло, как днем.
Горы справа заполыхали так, что заболели глаза. Потекли слезы, но зажмуриться я не мог. Изо всех сил тянул шею, чтобы увидеть, что происходит.
– Дайяр та хэба, – прошептал слева от меня почти мальчишеский голос.
Да, вот так мы и выжгли в свое время Дайяр. Всю планету. До голого, раскаленного камня. Но – не победили.
И сжечь кусок Белой долины – тоже еще не победа.
Мощности «опорных точек» хватило. Выпущенный нами импульсный заряд отразился от активированного Келли щита, вступил в резонанс с «импульсным бичом» повстанцев, и бич свернулся. Полная победа. И выжженная до камня земля на двадцать-тридцать квадратных километров вокруг условной точки нахождения «бича».
Я вскочил. В лицо мне дохнул горячий, жаркий ветер. Включил браслет. Работает. Значит, вырубил его вовремя, все не выключенное уже сдохло.
– Строиться в прежнем порядке. Активировать доспехи. Движемся на 72 градуса. Десантники – по шлюпкам, провожаем армию. Разведчики – вперед. Нужно выйти из долины, пока противник не опомнился.
Материализовался грязный, но довольный Дейс.
– Я с тобой потом поговорю, – пообещал я, нашаривая за пазухой фляжку. – Кому было приказано не рисковать?
– Да мы не рисковали, капитан! – он протянул мне свою. – Скотчем два импульсника связали и поставили на двухсекундную задержку. Как раз, чтобы отползти.
– Дурак, я же для тебя фляжку искал. У тебя земли полный рот!
– Да? – улыбнулся грязными губами Дейс.
Я уже подтянулся было, чтобы запрыгнуть в шлюпку, когда подбежал капитан Падди. Цвел он так, что я сразу оборвал:
– Вот только благодарностей не надо. И не медлите. Кто знает, какую хрень и в какие сроки они могут сюда подтянуть. Выходите через болото. Мы провожаем вас до горла и, если все в порядке, уходим вправо, на Дагалу.
Капитан поутратил прыть, замер в недоумении. Только что он был рад. Мы же победили…
Я все-таки сделал усилие, чтобы рассмеяться, и обнял его.
– Выполните мою личную просьбу? – вытащил блокнот, набросал несколько слов и с силой рванул неподатливый пластик. – Передайте это капитану Лагаль, спецон, в Бриште.
Когда он смотрит на них своими синими глазами, он весь там, в этом взгляде, весь целиком, весь внимание и слух, и тогда они, каждый из них, пусть самый ничтожный, чувствует себя возведенным в должность, замеченным. Потому что он их видит, он допускает их значимость и важность. Их всех, конюха и прачки, лакея и горничной. Своим взглядом, словом, жестом, своим присутствием он возводит их ценность едва ли не до монаршей. А что еще нужно тем, кто рожден в нищете и ничтожестве?
***
Я вновь слышу шорох и стук. Знаю, что обманываю себя, но порыв так стремителен, что мне себя не удержать. Угнаться за ускользающей мечтой, ухватить ее. Детская наивность. Вскакиваю и в чем мать родила бегу к двери. Знаю, что ее там нет. Знаю! И все же обманываю себя. Несколько шагов в ожидании чуда. В гостиной хозяйничает Жюльмет. Когда я распахиваю дверь, она сгребает подсохшие ветки остролиста. Оборачивается и видит меня. А я, сраженный разочарованием, не сразу вспоминаю о скудости своего наряда. Мне требуется время, чтобы с холодной рассудочностью оценить случившееся. Ее здесь нет. Это всего лишь горничная.
У Жюльмет багровеет лицо, потом шея. Она шумно выдыхает и даже подхихикивает. Я, к счастью, понимаю, в чем дело. И быстро ретируюсь.
– Ради всего святого, Жюльмет, простите меня. Я не думал, что вы там… Не подумайте, что я…
– Да будет вам извиняться, сударь. Будто я вас голенького не видела! Видела, и еще разок бы взглянула. – Она хихикает. – Да на кого ж еще смотреть, коли не на вас? На вас только и смотреть. Перед смертью будет в чем отцу святому покаяться. Душу потешить. Мне, щербатой, это как награда. Воспоминаний у меня мало, вот одно из них будет. Вас узрела в полном, так сказать, откровении. Тогда и умирать не страшно.
– Жюльмет, лесть – искусство, которое весьма ценят при дворе, – отвечаю я, натягивая штаны и рубашку. – Но мне вы ими не доставите никакого удовольствия, я не особа королевской крови. Да и выгоды от меня никакой.
– Бросьте, сударь, я вам не дама какая, чтоб за выгодой гнаться. Что вижу, то и говорю. А лесть, это вы правильно заметили, она для короля. При короле правды не скажешь. Потому врать приходится. Не особо видный он мужчина. Сморчок, говорят.
– Жюльмет!.. Он король и помазанник Божий.
Я предостерегающе качаю головой. Но она только пренебрежительно отмахивается.
– И что с того? Все равно сморчок. Вот мать мне рассказывала, когда добрый наш король Генрих помер, царство ему небесное, а убийцам геенна огненная, сына его провозгласили наследником, а мать-итальянку – регентшей, вот тогда народ будущего короля в первый раз и увидал. Его держал за руку кардинал де Бутвиль. Ох и некрасивый же был ребенок. Губами все шлепал. Сначала думали, конфета у него во рту, от щеки к щеке перекатывает, ан нет – язык. Такой большой, что во рту не помещается. Мать своими глазами видела. Когда его из Собора-то вывели, она почти на ступенях стояла, за самой стражей, вот и разглядела наследника. Бледный, большеротый. Он потому и женщин не жалует. Знает, что они с ним только из жалости али из корысти. В детстве, говорят, большой интерес проявлял, под юбки к фрейлинам заглядывал. Думали, в отца пойдет, бастардов плодить. А у него, видать, только язык и вырос.
– Жюльмет!
– А что я такого сказала? Это я к тому, сударь, что вам стыдится нечего. На вас с какой стороны ни глянь – в одежде али без, – все глаз радует.
– Да что же это за разговоры такие! Принесите-ка мне лучше поесть. И теплой воды. А Любену передайте, что я хочу спуститься в парк. За ночь выпал снег и все дорожки замело. Самое время пройтись.
Жюльмет замечает мой подавленный смех и удаляется с гордо поднятой головой. Я уже не сдерживаюсь и смеюсь ей вслед. Сегодня каждая мелочь служит причиной для веселья. Даже брошенные куклы не вызывают уныния. Они всего лишь прилегли и наслаждаются кратковременным отдыхом. Впереди бесконечная череда действий. Представление не заканчивается, есть только отсрочка. Замедляя ход, колесо тормозит. Оно подскакивает на выпирающем камне или слетает с оси. Есть время отдышаться. Я тоже получил отсрочку. Мне дали увольнительную, спустили с цепи, как дворового пса. И я, ошалевший от сладости воздуха, от белизны выпавшего снега, несусь куда-то с радостным лаем.
Не оглядываюсь даже на дымящуюся в миске кость. Мне бы лапы размять, вдохнуть полной грудью. Бежать, не оглядываясь на цепь, не ждать рывка, который бросит меня назад. Я знаю, что свобода продлится недолго. Скоро хозяин снова защелкнет цепь, и при очередном прыжке мои лапы выскользнут из-под меня, и я с хрипом повалюсь на бок. Но это потом, а сейчас я свободен. И счастлив. Да, да, счастлив. Так неосторожно, с уликами. Мое лицо с удивлением разглядывала Жюльмет. А Любен принял меня за сумасшедшего. Как тут не принять? Он меня таким, хмельным и невесомым, никогда не видел. Я и сам подрастерял воспоминания, осветленные счастьем. Тут необходим навык, особый ритм сердца и такт для дыхания, иначе нарушается привычная телесная согласованность. Душа, подобно опытному кукловоду, должна ловко орудовать вагой, иначе ее марионетка запутается в собственных нитях и задохнется. А я был близок к этому. Что-то говорил невпопад, совершал тысячу ненужных движений, хватал и переставлял. Искал занятие и бросал. Я хотел только одного – остаться наедине со своим счастьем. Вдыхать его и прислушиваться. Глупо и без причины улыбаться. Пожалуй, нечто подобное я испытывал, когда родилась Мария и я отправился на правый берег к родителям Мадлен. Та же неисчерпаемая сокровищница под рукой. Брать горстями и швырять, одаривать всех, кто попадется, обращать в царей и героев. Вероятно, я пожелал облагодетельствовать Лю- бена, а он меня не понял и с опаской осведомился, хорошо ли я себя чувствую. Вспомнил, как однажды я стянул у Оливье склянку с опием.
Я ее вовсе не стянул. Оливье позабыл ее сам, после того как смешал для меня снотворное, а я только сделал вид, что не заметил его рассеянности и толкнул пузырек в тень. Пару дней спустя я добавил несколько капель содержимого в вино. И все последующие часы был вполне счастлив. Правда, мало понимал, что мне говорили, и сам еле ворочал языком. Мысли были как пузыри – всплывали и лопались, вызывая приступ неудержимого смеха. Даже белое от ярости лицо герцогини показалось мне забавным. Рот у нее превратился в щель, а лицевые кости вспучились и раздались, обратив великосветскую красавицу в карнавальную маску. Я хохотал, указывая на это превращение пальцем. Оливье за этот недосмотр здорово досталось, и он возненавидел меня, как ненавидит больной свой неподдающийся лечению фурункул. Возмездие не заставило себя долго ждать, нечто схожее с похмельем, тошнота и головная боль. Я оплатил страданием краткий миг ложного удовольствия.
А что же владеет мной сейчас? Является ли удовольствие истинным или ложным? То ли это удовольствие, что восполняет собой ущерб, как глоток воды, изгоняющий жажду, или это удовольствие, что имеет сходство с божественным бесстрастием, с безмолвным созерцанием красоты? Платон, пожалуй, был бы смущен. Здесь налицо и то и другое. А я где-то посередине. Я был голоден – и насытился. Я испытывал жажду – и сделал глоток. Я блажен, как те плачущие, что утешились. Значит ли это, что я не более чем пьяница, приложившийся к бутылке после долгого воздержания, или распутник, нарушивший безудержным мотовством великий пост. Я всего лишь удовлетворил потребности изнывающего тела и очень скоро поплачусь за это, ибо ложное удовольствие подобно несговорчивому ростовщику, который взымает двойной процент. Но я узнал и покой божественного созерцания, то, что пребывает за пределами страждущего тела, эфемерное и призрачное, питающее душу. Мое тело, насытившись, поделилось и с душой. Узреть сплетение магических всполохов, вдохнуть аромат райского сада. И там с меня не потребовали плату, это был дар. Я подобрал его и укрываю теперь, как цветок, у самого сердца. Это волшебный уголек, с которым ночь становится близнецом зари, философский камень, дарующий бессмертие. Платон предрекал подобное насыщение и спокойствие только на смертном одре. Вкусив блаженство, я сделался равным богу, а следовательно, обречен на смерть.
Когда он смотрит на них своими синими глазами, он весь там, в этом взгляде, весь целиком, весь внимание и слух, и тогда они, каждый из них, пусть самый ничтожный, чувствует себя возведенным в должность, замеченным. Потому что он их видит, он допускает их значимость и важность. Их всех, конюха и прачки, лакея и горничной. Своим взглядом, словом, жестом, своим присутствием он возводит их ценность едва ли не до монаршей. А что еще нужно тем, кто рожден в нищете и ничтожестве?
Крусибл далеков, каскад Медузы
На одну секунду вперед
ТАРДИС материализовалась, временной ротор остановился. Пульс стучал как метроном. Если не знать, что действие стимулятора Рани давно прошло, можно было бы решить, что это он. Но это был обычный адреналин, никаких сомнений.
Сек вытащил из кармана дезинтегратор, глубоко вздохнул, словно про запас, и открыл дверь.
— Ты все-таки совершеннейший псих! — выкрикнул ему в спину Мортимус, и Сек усмехнулся.
— Дурак, — сказал он через плечо. — Это не глюониевое поле, это поток Z-нейтрино, ты не заметил зубец на графике. Конечно, ты в нем не разобрался.
Он выглянул наружу: дверь пряталась за чем-то высоким и, кажется, деревянным. Пахло здесь странно: металлом, ржавчиной, нагретыми полимерными соединениями и еще чем-то знакомым. Сек мог бы поклясться, что никогда не слышал такого запаха раньше, но он все равно казался знакомым едва не с начала жизни.
Время текло непривычно медленно, словно кто-то изменил его ход; субъективное чувство, в котором тоже был виной адреналин. Сек прижался спиной к почти горячей деревянной поверхности, она тоже казалась до боли знакомой. Да что там — она и была знакомой. ТАРДИС Доктора, ни с чем ее не спутаешь, Сек погладил шершавое крашеное дерево и улыбнулся. Словно за каменной стеной, да, очень уместная идиома для подобного момента.
Неожиданно нахлынули звуки; Сек словно не слышал их до того. Крики. Голоса. Знакомые и не очень, некоторые даже слишком хорошо — закололо в кончиках пальцев, и в какой-то момент в грудь плеснула новая порция жаркой, расплавленной злости.
— Я был неправ насчет твоих воинов, Доктор, — сказал Даврос, — они жалкие.
Вот что ему нужно будет сделать! Сек поднял дезинтегратор и сжал в кармане временной замок. Ему нужно уничтожить собственного создателя — иначе Доктор потерпит поражение, а этого допустить нельзя.
Он уже собирался шагнуть вперед и выйти из своего укрытия, как чья-то рука вцепилась ему в локоть и дернула обратно.
— Даже думать не смей! — прошипел Мортимус. Его лицо в красноватом свете ламп казалось выцветшим, свинцовым. — Стой и не двигайся! О Господи! И не говори мне только, что мы на крусибле! Господи всемогущий, только не на крусибле, иначе мы все трупы, все!
— О да, мы на крусибле, — тихо проговорил Сек. — На грязном, недоделанном, дегенеративном крусибле. Ты посмотри, они даже крепления на потолке не смогли нормально установить! А ржавчина… Это не крусибл, а дешевая подделка. Контрафакт!
— … не сможем остановить бомбу реальности, — послышался голос Доктора.
— О, нет! Так вот зачем они крали планеты. У них не одна, это целая система с подпиткой от звездного манипулятора, — простонал Мортимус, и Сек, глубоко вздохнув, зажмурился. Мортимус продолжал бормотать что-то об анзуд и разрушении ткани реальности, о временном сдвиге объективного времени, но это было бессмысленно. Бомба реальности сейчас взорвется, а у него даже не хватит сил стряхнуть этого перепуганного таймлорда, он не сможет выйти и убить Давроса, не сможет спасти Доктора и его спутников, ничего не сможет.
— Где мы и что здесь происходит? — спросил шепотом Харкнесс, который, конечно же, не смог остаться в ТАРДИС. Сек приложил палец к губам, и в этот момент незнакомый женский голос заговорил быстро-быстро:
— М-м-м, закрываем все Z-нейтринные обратные реле с помощью внутреннего синхронного цикла обратного тока. Вот эта кнопка!
Мортимус сдавленно фыркнул и крепче сжал его локоть.
— Она отключила бомбу! О Боже, она ее отключила!
— Донна, ты же даже пробки сменить не можешь! — изумленно произнес Доктор.
Харкнесс попытался высунуться из-за ТАРДИС, но Мортимус поймал его свободной рукой. Он стал до смешного похож на наседку с цыплятами, и Сек едва не рассмеялся. Голова кружилась, сердце билось о грудную клетку, словно стремилось вырваться наружу.
— Ты еще пожалеешь! — завопил Даврос, но тут же захрипел, словно в агонии. Что-то зазвенело, заискрило, незнакомая спутница — Донна — продолжала сыпать технической терминологией.
— Мне нравится эта женщина, — сказал Сек, улыбаясь шире. — Жаль, что я с ней не знаком.
— Не вздумай только пойти знакомиться! — прошептал Мортимус.
Харкнесс тихо рассмеялся.
Сек сжимал в руке рукоятку дезинтегратора, продолжая улыбаться.
— О, Даврос в своем репертуаре, — прошептал он. — Боялся, что далеки выйдут из-под контроля, и потому создал этих глупыми и ограниченными, боялся, что они перестанут подчиняться ему, и потому сделал пульт управления их броней! Омерзительное рабство — и они согласились на это? Ха! Не смей называть их моими соплеменниками. — Он повернулся к Мортимусу, тот, сжав губы, смотрел на него с плохо скрываемым страхом и раздражением. — Это какие-то вырожденцы.
— А ты, значит, высшее существо, — с сарказмом прошептал Мортимус. — Решил пойти спасать мир. А если я сейчас вернусь в ТАРДИС и оставлю вас тут? Пускай этот твой любимый Доктор спасет тебя!
Сек беззвучно рассмеялся.
— Попробуй, — сказал он. — Оставь здесь Харкнесса, убирайся прочь и увидишь, что случится с тобой. Ну как, готов рискнуть?
Мортимус со свистом выдохнул сквозь зубы.
— Я остаюсь не поэтому, дебил! О, да что толку с тобой разговаривать, чокнутый далек!
— А что с ним случится? — спросил с назойливым любопытством Харкнесс, блеснув слишком голубыми, как с картинки, глазами.
— Ничего особенного, — сверлящим шепотом ответил Мортимус и вдруг снова стиснул пальцы. — Господь всемилостивый! Их там что? Двое?! Этого еще не хватало! Два Доктора в одной вселенной — это перебор!
— Что-то Доктор не похож на ту демоническую личность, которую ты мне описывал, — сказал Харкнесс.
— И ты, Брут, — выплюнул Мортимус и обиженно замолчал.
Докторов действительно было двое. Сек слушал их голоса. Может быть, это в последний раз, кто знает? Может, после они никогда больше не встретятся. Стенка ТАРДИС грела спину. Казалось, из нее теплым ручейком течет надежность и забота, ТАРДИС словно знала, что Сек прячется за ней, и поддерживала его в этот момент всем, чем могла.
— Стоп, стоп! — вдруг прошептал Харкнесс. — Я знаю этот голос! Откуда я его знаю?
Сек повернул к нему голову. Сказать, не сказать? Наверное, будет забавно посмотреть на его растерянность. На Харкнесса вообще было забавно смотреть — в любой ситуации, но в такой — особенно.
— Это твой голос.
— Ух ты, — отозвался он и выглянул из-за ТАРДИС. Мортимус тут же затащил его назад, но Харкнесс уже улыбался до ушей. Наверное, содержание адреналина в его крови тоже превышало всякий допустимый уровень.
— А это и правда я! — пробормотал Харкнесс. — Неплохо выгляжу. И Доктор этот ничего. Что они делают?
— Отправляют планеты обратно, — ответил Сек. Колени от облегчения подогнулись, и ему пришлось опереться на ТАРДИС. — И мою планету тоже.
Он слушал голоса, несущие надежду и уверенность в завтрашнем дне.
— Хватит, все закончилось, идем обратно, — сказал Мортимус и дернул его за рукав. — Счастлив? Доктор спас твою планету. Нечего нам здесь торчать.
— Размечтался, — тихо ответил Сек. — Я хочу увидеть, чем все закончится. Хочу понять, зачем мы здесь.
Слишком уж все совпало — события складывались в чересчур правильный для естественного узор. Словно его соткала чья-то невидимая рука — подвела все нити в нужные места и завязала узелки. И началось это еще давно, еще со времен Спутника Пять, со времен, как неизвестная сила швырнула прямо к тому месту, где его убили, регенерирующего таймлорда. Это казалось дурацкой метафизикой, Сек едва не помотал головой — логика отказывалась принять объяснение, что…
— Но ты же обещал, далек Каан! — воскликнул Даврос, и знакомое имя словно прошибло Сека током, он вздрогнул и выпрямился, напряженно прислушиваясь. — Почему ты это не предвидел?
— О, думаю, он предвидел, — протянул Доктор почти счастливым голосом. — Что-то веками манипулировало временными линиями, направляя Донну Ноубл в нужное время и нужное место.
— Ага, — ядовито прокомментировал Мортимус, — прямо к месту смерти. Метакризис человека и таймлорда невозможен, минут через двадцать ей закоротит мозги… Не дергайся! Ей нельзя помочь, все, Доктор использовал ее и выбросил, как всегда…
Сек не слушал его бормотание. Он слушал, как Каан рассказывает Доктору о том, что увидел, что понял. Что решил.
То, до чего Сек додумался уже много, много лет назад. О, до некоторых так трудно доходит! И что он после этого сделал?
— Маленький мерзавец, — прошептал Сек. — Я сам его убью. Теперь я понял, зачем мы здесь, и мне это совсем не нравится. Совсем!
Мортимус наступил ему на ногу, и Сек осекся.
— Слушайте, а мне нравится, что я должен буду делать, — сказал Харкнесс. — Это что-то реальное, живое — слышите, они спасают Землю! По-настоящему!
Мортимус тяжело вздохнул и закатил глаза.
— Нет, правда, — обрадованно продолжил Харкнесс. — Они отлично работают вместе. Эта Донна действительно умрет? Жаль, если так, но Доктор наверняка сделает все, чтобы ее спасти. Почему-то я в этом уверен на все сто. Зря ты так, Мортон. Может, вы когда-то и побили горшки, но, может, стоит хоть раз признать, что неправ?
Сек с интересом смерил Харкнесса взглядом. Он ожидал от него чего угодно, но не этого. Самовлюбленный болван, но гораздо сложнее, чем казался. Это было по-настоящему удивительным открытием.
— Теперь мне понятно, что в тебе нашел Доктор, — сказал Сек.
Хотя, если признаться, он все равно завидовал Харкнессу куда больше, чем стоило. Тот проведет с Доктором много лет, а ему самому это не грозит. Просто потому, что невозможно. Сек попытался проанализировать все, что чувствовал в эту минуту, и не смог. Эмоций было слишком много, они сплетались в противоречивый клубок где-то в районе солнечного сплетения. Лидировало что-то горячее, веселое и по-настоящему злое. Правильно злое. Он спрятал дезинтегратор и вытащил круглую бляшку временного замка. Он обязательно понадобится, хоть и не для того, чтобы кого-то убить. Наверное, наоборот.
— Что они делают?! — вдруг, почти не скрываясь, воскликнул Мортимус, хотя его все равно бы никто не услышал — слишком громко все вокруг начало взрываться, люди кричали — вот-вот все закончится навсегда. — Они же взорвут крусибл! Быстрее, в ТАРДИС! Да не стой же столбом, идиот! Джек, быстрее!
— Все в ТАРДИС! Немедленно! — словно слыша его, добавил Доктор, и в его голосе звенела злость.
Прогремел очередной взрыв, с потолка посыпалась ржавая, омерзительная труха. Мортимус пригнулся, прикрывая голову, Харкнесс громко и слегка безумно расхохотался.
— Меня окружают настоящие кретины, — простонал Мортимус. — О Господи! Нет, нет, нет, я не должен оставаться здесь!
— Даврос? Пойдем со мной! — закричал Доктор, перекрывая грохот. — Обещаю, что могу спасти тебя!
— Никогда не забывай, Доктор, именно ты это сделал! — ответил Даврос, надрываясь от ненависти. — Я именую тебя Разрушителем миров, на веки вечные!
Следующий взрыв потряс все, включая ТАРДИС, Сек уцепился за теплое дерево, Мортимус схватил его за плечи в отчаянной попытке затащить обратно, Харкнесс упал, но тут же вскочил на ноги.
— И все же один умрет, — довольно и злорадно произнес Каан.
ТАРДИС Доктора дематериализовалась, растаяла в воздухе. Сек едва не упал, но сумел удержаться на ногах. Пол под ногами напрягся. Взрыв должен был прогреметь прямо сейчас — последний и фатальный.
Сек включил временной замок, и все замерло.
— У нас есть еще десять минут, — сказал он, выпрямился и расплылся в сердитой улыбке.
— Кто умрет? — с любопытством спросил Харкнесс и вышел на середину небольшого круга — радиуса действия временного замка.
Каан в разбитой броне стоял на постаменте у самой границы этого круга. Сек на секунду даже пожалел его, но жалость утонула в каком-то другом чувстве.
— Ты, Джек Харкнесс! — прощебетал Каан. — Ты должен умереть, и очень, очень скоро.
— Всегда знал, что умру не в своей постели, — весело ответил ему Джек. — Работа слишком опасная. Ха! Наверное, это будет неплохая смерть.
Даврос, окутанный облаком голубых искр, оставался вне зоны досягаемости, и Сек ударил кулаком по ладони — так, что рукам стало больно. Хотелось бы, чтобы он тоже был с ними — о, тогда Сек бы с ним поговорил. Спросил бы его… Нет, наверное, так даже лучше.
Серый, как мешковина, Мортимус стоял у приоткрытой двери, ведущей в ТАРДИС. Пол под его ногами вздыбился от незаконченного взрыва, пошел красноватыми прожилками по черному металлу.
— Мне нужен отпуск, — простонал он и вытер пот со лба. — Отпуск поспокойнее. Без далеков, парадоксов и крусиблов. Без Доктора! И, в конце концов, без тебя! — Он указал на Сека пальцем. — Никаких больше приключений, как минимум лет пятьдесят! Сто! Понял, адреналиновый наркоман?
Сек, игнорируя вопрос, подошел к постаменту, на котором стоял Каан.
— Кто это такой? — спросил его Джек.
— Мой бывший коллега, — ответил, яростно улыбаясь, Сек. — Я думал, ты погиб. А ты решил поиграть в контроллера времени, да? Без всякой подготовки, без умений, без банальной технической перестройки? Неудивительно, что ты с ума сошел! Шарики за ролики заехали! — Это была прекрасная, подходящая идиома, и Сек радостно повторил снова: — Шарики за ролики заехали, да!
Каан визгливо рассмеялся и задергал щупальцами.
— О, я видел время изнутри и знаю, как оно устроено, и видел тебя, видел то, что видел ты. Понял то, что понял ты.
— Я тебе говорил это много раз, а до тебя дошло только сейчас? Придурок! — воскликнул Сек и сам рассмеялся — злость кипела внутри, как вода в чайнике. — И что ты себе решил? Что утащишь мою планету, приведешь меня сюда, а я, как честный человек, должен буду тебя спасти?
Он рассмеялся снова. Все сказанное когда-то Доктором вдруг сложилось в ясную и понятную схему. То, что должен, то, что можешь — но и что хочешь. Вместе. Одновременно. Все было действительно просто, проще пареной репы или как там говорят люди. Элементарно!
— Но ведь я могу просто развернуться и уйти, так? — сказал Сек, уже не сдерживаясь — щупальца дергались и мотались из стороны в сторону, от улыбки болело лицо. — Мне никто не может помешать, даже ты! Это называется «свобода воли», слышал о таком? Она у меня есть, и я не задумываясь воспользуюсь этой возможностью! Этого у тебя нет и никогда не было, ты, ограниченный болван! Несмотря на то, что ты можешь управлять временными линиями, сам ты ничего не можешь решить!
— Я уже решил, давно, давно решил! — отозвался Каан и рассмеялся еще раз. — Простая задача решается просто!
— Зато отношения у вас сложные, — вставил Харкнесс. — Это он привел нас сюда, получается?
— Да! — яростно ответил Сек и подошел к постаменту вплотную. — Я просто оставлю тебя здесь, слышишь? И тебя разнесет в пыль вместе с твоим любимым Давросом, которого ты предал, как и меня, вместе с крусиблом и остальными далеками! Как тебе такое будущее? Ты тоже предвидел его?
— Смерть прекрасна, чистое, сияющее небытие среди звезд и туманностей, — ответил Каан.
— Смерть ужасна и бессмысленна, — сказал Сек. — Там ничего нет, никакого сияния.
— И ужасна, ужас тоже может быть прекрасным, — согласился Каан.
— Вы еще долго собираетесь там любезничать? — сердито выкрикнул Мортимус. — Я сейчас уйду и оставлю вас, идиотов, здесь!
— У меня есть манипулятор воронки, мы можем сбежать и так. Правда, Гаутама? — спросил Харкнесс и подмигнул. Каан рассмеялся, а Сек неопределенно дернул плечами. Злость медленно переплавлялась во что-то еще, как ртуть алхимиков, и это было похоже на счастье, на любовь, на созидание. На все сразу.
— Лучше помоги снять его оттуда, — сказал Сек Мортимусу. — Я один не смогу, слишком тяжелая броня.
Мортимус вытаращил глаза.
— Ты что, решил взять это с собой?! — взвизгнул он. — В мою ТАРДИС? Ни в коем случае! Я не позволю! Или я, или эта мерзость! Всему должен быть предел!
Он развернулся на каблуках и распахнул дверь, но внутрь заходить не стал и остановился на пороге. Сек покачал головой. Мортимус, хоть и был таймлордом, иногда вел себя до крайности… человечно. Даже сейчас.
— Ты забыл, что задолжал мне? Например, Рани? А мой катер, которым ты распорядился, даже не спросив меня?
Каан защебетал что-то о детях времени и об агентах, о том, как дети станут агентами, а агенты — детьми. Чушь.
— Не тыкай меня носом в просчеты! — возмутился Мортимус. — Допустим, да, я тебе должен, но снимать эту дрянь оттуда не стану! Ищи себе другого помощника!
Он скрестил руки на груди и отвернулся. Это было бы смешно, если бы не то, как мало осталось времени. От силы минуты три.
— Давай я, — сказал вдруг Джек. — Я помогу тебе. Давай, берись за тот бок.
Он включил браслет, лучом перерезал крепления и взялся за броню; Сек подхватил ее с другой стороны, и вдвоем они стащили Каана с постамента.
— Как тебя, приятель, жизнь покорежила, — сказал Каану Харкнесс. Тот замахал щупальцами, словно актиния-переросток.
— О, тебя еще и не так покорежит, капитан Джек Харкнесс, еще и не так покорежит, вот увидишь! — и тоненько рассмеялся, то ли издевательски, то ли дружелюбно.
Броня была чудовищно тяжелой, и Сек вдруг понял, что сил у него совершенно не осталось. Еще одно усилие, и ноги откажутся держать его. Никакого третьего, восьмого, сотого дыхания — все резервы исчерпаны.
— Закати его внутрь, — попросил он Джека. — Пожалуйста.
— Нет проблем, — ответил тот, улыбнулся и толкнул скрипучую броню к двери.
Мортимус покачал головой и тяжело вздохнул.
— Я немедленно отвезу вас на твою планету. Не хочу, чтобы это… этот далек оставался в моей ТАРДИС ни на секунду дольше.
— Как хочешь, — устало сказал Сек. — У нас меньше минуты.
Мортимус нырнул внутрь, Сек, собравшись с силами, зашел следом и захлопнул дверь. Мортимус подбежал к консоли и дернул рычаг дематериализации. Временной ротор запел, и Сек, вдруг потеряв равновесие, сполз на пол и закрыл глаз. На внутренней поверхности века отпечаталась неожиданная картина — Даврос, окруженный облаком голубых искр, и стена огня за ним.
АСТРАНОВА 2014. Часть 2. Марина Ясинская. ЗАГОВОРЁННЫЕ
Раненые лежали вплотную друг к другу на сдвинутых в один длинный ряд школьных партах. Хирург оперировал тут же, в бывшей классной комнате. Звонко шлепали по цинковому тазику извлеченные из тел осколки и пули, громко шумел примус, непрестанно кипятивший воду.
Левая рука и плечо давно отнялись, в боку что-то токало. Пытаясь отвлечься от боли, Борис разглядывал классиков на стенах, с удовольствием узнавая старых знакомцев — задумчивого Александра Сергеевича, гордо приосанившегося Михаила Юрьевича и чуть заметно улыбающегося Николая Васильевича…
Холод всё больше расползался в груди. Голоса хирурга и медсестёр глохли и таяли, исчезали со стен классики в рамках, сквозь стены классной комнаты проступал зимний лес. Запахло горящим углём, застучали колёса поезда. И холодный снег, падая на впалые Васькины щеки, почему-то больше не таял…
— Эй, ты! Помирать, что ли, вздумал? — донёсся до Бориса возмущёный мужской голос, бесцеремонно возвращая его обратно на школьную парту, — Попробуй только!
Борис моргнул. Пропал зимний лес, не слышно стука колёс, и только мужской голос ворчливо возмущался над ним:
— Помирать он собрался! Даже и не думай! Мы тебя так подлатаем, что ещё бегать будешь!
Ледяной холод в груди вдруг пронзило чем-то обжигающе-горячим, голова закружилась — и Борис унёсся прочь, в белые смоленские леса, в медленно ползущий по заснеженным рельсам поезд.
***
Комбриг, мужик суровый и прямой, так и сказал:
— Честно вам признаюсь, бойцы, я не знаю, наша это уже территория или ещё немецкая. Но даже если и немецкая — придётся вам как-то прорваться. Потому что больше подмоги госпиталю ждать неоткуда, раненых у них счёт пошёл на тысячи, а без крови они и четверти не спасут. Вся надежда на вас.
А ситуация в районе и впрямь была непростая. Красноармейцы прорвали вражеский заслон в районе Лучёсы, прямо посередине Ржевской дуги. На севере и западе — немцы, и большинство тамошних железнодорожных путей Красная армия подорвала ещё при самом первом отступлении. С востока с боями пробиваются армии Калининского фронта. Оставался юг, но никто толком не знал, разрушены ли там железные дороги или нет, есть ли там немцы или нет, а если есть — то где именно и сколько. Получалось, что к Лучёсе приходилось ехать вслепую, наудачу.
Тут-то и вспомнили в бригаде о «заговорённых». Все двадцать пять бойцов взвода как на подбор: выносливые, как богатыри и везучие, как черти. Они выживали там, где никто больше не выживал, пробирались туда, куда никто больше не мог — и в окружение под Брянском они кровь привозили, и в Вяземский котёл прорвались, и на Можайской линии побывали, и в Калинине, и в Клине, и в Туле. Значит, и тут пробьются.
Решили, погрузили в поезд боеприпасы и канистры с донорской кровью для эвакогоспиталя, уложили запасные рельсы со шпалами и отправили «заговорённых» в путь.
Поезд продвигался медленно: железную дорогу скрывал снег, и под белым покровом разглядеть, есть ли еще впереди рельсы или же нет, не понять. Караулить, лежа на крыше паровоза в обнимку с тёплой трубой, приходилось по очереди — подолгу смотреть на сияющую под солнцем белизну было решительно невозможно, начинало резать глаза.
И настолько все бойцы взвода были сосредоточены на том, чтобы вовремя заметить, не обрываются ли впереди пути, так беспокоились, как бы не сошёл поезд с рельс, что другую опасность едва не проморгали…
— Засада? — высказался лежавший справа от Бориса усатый Митрич, сообразив, что сделанная рассказчиком пауза приглашает к участию с разговоре.
— Мины! — предположил кто-то из дальнего угла бывшего кабинета химии, зная, что постоянно переходящая из рук в руки здешняя земля была щедро заминирована — как своими, так и фашистами.
— Ну, точно, немцы, — вздохнул лежавший слева от Бориса Сашок. Комсомолец, не призванный ещё на фронт по возрасту, он попал под ударную волну фугаски, оставленной отступающими фашистами, и оказался в госпитале. Самый молодой из всех раненых, лежащих в палате, Сашок единственный ни разу не побывал в бою, и потому с любопытством слушал истории более опытных товарищей. В его глазах была такая голодная жадность до подвигов, которые он свершит, как только ему будет позволено отправиться на фронт, что Борис невольно усмехнулся.
— Да если бы немцы, — покачал он головой, пряча улыбку. — Если бы мины. Что мины? Их можно обезвредить. Немцев можно убить… Хуже.
— А что может быть хуже немца? — искренне удивился Сашок.
— Нечистая сила.
Парень совсем по-детски натянул одеяло повыше на себя, словно ребёнок, слушающий страшную сказку на ночь, и Борис довольно кивнул. Это хорошо, пусть считает, что есть кое-что пострашнее немца, так-то оно проще будет, когда придёт пора в бой идти…
Митрич спрятал в усах улыбку и подмигнул Борису. Многоопытный комроты, он насквозь видел, что делает раненый лейтенант.
***
После операции Борис долго не приходил в себя. Когда, наконец, открыл глаза, то увидел, что лежит на тощем матрасе в бывшем кабинете химии с таблицей Менделеева на стене. Парты и стулья вынесли, окна заколотили фанерой, в углу поставили печку-буржуйку.
И кругом — раненые. На кроватях, на столах, на полу и на подоконниках, а сквозь открытую дверь видать, что раненые лежат и в коридоре, и на лестничной площадке.
Многие из них были совсем еще молодыми ребятами. Недавние призывники, мальчишки, всего несколько недель назад грезившие о подвигах. Теперь, узнав, каково это, когда тело рвут пули, трясутся от страха. Только ни за что на свете в этом не признаются. Вылечатся, стиснут зубы и пойдут воевать, презирая себя в глубине души за трусость и малодушие. А сейчас, пока лежат здесь, они будут с жадным любопытством слушать истории более опытных товарищей, пытаясь в чужих рассказах найти ответ на самый главный вопрос — откуда же её взять, храбрость для боя?
Когда-то давно, словно в другой жизни, Борис тоже больше всего на свете боялся проявить трусость в бою и считал смерть самым страшным, что может приключиться в жизни. Но это было прежде…
***
— Ну точно упыри. Штук тридцать. Убитые немцы в них обернулись. Загнали оставшихся в деревне баб с ребятишками, — сообщил бойцам вернувшийся через полтора часа Лёха, стаскивая с головы пилотку и водружая вместо неё теплую ушанку.
Невысокий скуластый парень считался лучшим разведчиком взвода. Да что там взвода — всей дивизии! А всё потому, что у него были нервы из стали, железная выдержка, уникальная память и — пилотка-невидимка, отличавшая его от сотен других разведчиков. Лёха незамеченным пробирался туда, куда никто больше не рискнул бы сунуться, и возвращался оттуда, откуда живыми не возвращались.
Солдаты молча переглянулись. Им, конечно, велено как можно скорее доставить кровь в эвакогоспиталь, но… Как тут оставить беззащитных женщин на произвол упырей?
Слово было за командиром.
Борис оглядел окружавшие его лица и остановил взгляд на кудрявом темноглазом молдованине: тот вырос в деревне под Кагулом и от соседей-румынов, испокон веков живших бок о бок с вампирами, выучил про нечистую силу всё, что только можно было.
— Михай, — вполголоса спросил он, — какое оружие упыря берёт?
Тут Борис вздрогнул всем телом и крепко зажмурился. Раненые, слушавшие его затаив дыхание, сочувственно молчали — каждый из них знал, что такое боль.
Только вот они не знали, что болело у лейтенанта вовсе не в простреленной груди.
Болело прямо в сердце.
…На опушке зимнего леса шеренга немцев гнала впереди себя по полю деревенских баб. Поле замело снегом, и невозможно было сказать, оставила ли там отступившая Красная армия мины или нет. Вот немцы и проверяли.
Когда рванула первая мина, солдаты взвода вздрогнули, и только железная дисциплина удержала их на месте. В обращенных на Бориса взглядах читался один-единственный вопрос.
В тот момент Борис готов был отдать что угодно, чтобы снять с себя лейтенантские нашивки и командирские обязанности вместе с ними. Простая математика: на одной стороне жизни тысячи раненых солдат, которым так нужна кровь, на другой — жизнь двух десятков деревенских женщин. Только как потом жить с самим собой, ставя между ними знак «больше»? Как?..
***
Взвод отправился в деревню в полном составе. Шли с винтовками наготове, в окружную, чтобы подобраться к вампирам незаметно, со спины. Тихон-учитель нёс с собой фляжку с бензином: Михай утверждал, что лучше бы, конечно, серебряной пулей или осиновым колом, но и огонь подействует не хуже. Подстрелить — и в костёр.
Перестрелять упырей оказалось совсем несложно. Только вот беда — они неохотно занимались огнём и всё норовили вылезти из костра обратно.
— Может, эти мертвецы — особые? Потому что из немецких солдат получились? — растерянно предположил Михай. Обычно он всегда знал, как и чем нечисть взять, а тут вдруг — такая осечка!
— Ну, если это потому, что упыри из немцев, то я, кажется, знаю, чем их добить, — воскликнул Тихон-учитель. Подскочил поближе в костру и вдруг давай во всё горло кричать стихами: «Бейте в площади бунтов топот! Выше, гордых голов гряда! Мы разливом второго потопа перемоем миров города!»
И подействовало! Чем дальше лупцевал Маяковским Тихон, тем больше корчились в огне упыри. Глядя на такое дело, подбежали и остальные и принялись торопливо припечатывать мертвецов кто чем горазд — кто-то затянул комсомольские песни, кто-то читал пионерские речёвки.
А когда костёр догорел и от упырей остался только пепел, «заговорённые», под благодарные напутствия деревенских, вернулись к поезду и поехали дальше.
На душе было легко и радостно, с губ сама собой рвалась песня, и совсем скоро, под мерный стук колёс, над заснеженными полями понеслись дружные слова:
Нас не трогай — мы не тронем,
А затронешь — спуску не дадим!
И в воде мы не утонем,
И в огне мы не сгорим!
…Деревню покидали молча, не глядя друг на друга. От колючего ветра слезились глаза.
Одиннадцать человек.
Им удалось перебить всех немцев, но они оставили у безымянной деревни, в мерзлой земле смоленских лесов почти половину взвода.
***
В палату внесли миски с супом. Завтрак, обед и ужин были для раненых главным событием дня. И неважно, что не хватает на всех ложек, и что снова пустая похлебка с капустой и картошкой. Зато горячая. И раздаёт её высокая, красивая медсестра Наденька, в которую были немножко влюблены, пожалуй, все раненые.
Со школьного двора донеслось громкое фырканье машины и крики:
— Разгружайте! Давайте же, нам надо ещё раз успеть!
Наденька торопливо сунула последнюю миску в руки круглолицему усатому комроты Митричу и убежала. В госпиталь, открытый в уцелевшей в бомбежках школе, последние несколько дней раненые поступали бесперебойным потоком — после страшных боев под Сычёвкой Красная армия возобновила наступление на Белое и Ржев. Запасы камфоры, кофеина и морфия иссякали; так необходимая для переливаний раненым спасительная кровь закончилась уже давно, и вместе со вторым санитарным самолётом, сбитым несколько дней назад, последняя надежда госпитального персонала на её получение умерла.
Умерла — и воскресла: пару дней назад к госпиталю подошёл поезд, в одном из вагонов которого обнаружили канистры с донорской кровью, а в машинном отделении — тяжело раненого в грудь синеглазого лейтенанта.
Серые от усталости и недосыпа врачи и медсёстры с удвоенной силой бросились спасать жизни. А когда выдавалась свободная минутка, прибегали проведать лейтенанта, которого, как оказалось, звали красивым русским именем Борис. Они пожимали ему здоровую руку и называли его «нашим спасителем». Тот слабо улыбался и отводил глаза: доставка крови вовсе не являлась главной целью, ради которой командование рисковало его взводом. Самым важным было разведать опасную местность, а кровь — она так, прилагалась. Только ни врачи, ни раненые об этом не знали. Как не знали и бойцы его взвода.
Лежавший рядом с Борисом курносый старлей Димка страдал, ревниво наблюдая за тем, как заботливо Наденька кормила «спасителя», поскольку сам тот держать ложку не мог, и ворчал:
— Куда уж нам до него! Он кровь привёз, а мы что? Мы так, мы всего только немцев отсюда прогнали, подумаешь, тоже мне, делов-то!
— Ревнуешь? — расплывался в широкой улыбке усатый комроты Митрич, — Не ревнуй, старлей, не ревнуй. У Наденьки любви на нас всех хватит. А ту любовь, о которой ты думаешь, она уже отдала.
Курносый старлей вздыхал, вспоминая о том, что Наденька преданно ждёт пропавшего год назад под Черниговкой мужа-танкиста, и принимался вместе с другими ранеными слушать истории Бориса.
А рассказывал тот складно и занимательно. Про свой взвод, где что ни боец, то заговорённый, про нечистую силу, которая до донорской крови сама не своя, про мертвых немцев, обернувшихся упырями, которых можно изгнать пионерскими речёвками, про волшебные винтовки, про пилотки-невидимки…
Плёл, ясное дело, с три короба. Но плёл убедительно. Так, что хотелось поверить.
***
Поезд проехал уже больше половины пути, когда, взобравшись на вершину очередного холма, резко дернулся и встал. Выглянувшие наружу бойцы увидели, что внизу, под холмом — немецкая застава. Прямо в чистом поле. Незаметно никак не пробраться, придётся прорываться с боем.
Бойцы переглянулись и пожали плечами: подумаешь, не впервой! Их целый взвод, каждому не привыкать глядеть смерти в глаза. К тому же, у каждого из них была на неё своя управа.
У Лёшки-разведчика — пилотка-невидимка.
На Михае-молдаванине под гимнастёркой — заколдованная рубаха, которую расшила ему мать по всем наказам деревенской знахарки Иляны; такую простая пуля ни за что не возьмёт.
У белобрысого сибиряка Ивана — заговорённая карточка, снимок невесты, он его в нагрудном кармане гимнастёрки носит. Куда в Ивана не стреляй, хоть в ногу, хоть в голову, пуля непременно попадёт именно в эту карточку и отскочит; и по-прежнему будет смотреть с черно-белого снимка на своего жениха русоволосая девушка с длинной косой и бойкими глазами.
Улыбчивому связисту Руслану, что родом из казанских татар, покровитель их семьи, старый домовой, по-ихнему — йорт иясе, видения посылает. Если Руслану снится, что йорт иясе муку просеивает, значит, смело можно хоть на передовую идти, ничего ему не будет. Если же снится, что шерсть прядёт — то надо поберечься.
У его брата, снайпера Раиса, есть настоящая волшебная винтовка. Она сама чует, где немец прячется, и всегда в него попадает, даже если Раис и целиться-то особо не будет.
У Тихона-учителя — заклятье-оберег; когда он его читает, смерть пролетает мимо него…
— А у вас, товарищ лейтенант? — полюбопытствовал обожжённый Сашок. — У вас что было?
Но Борис только молча улыбнулся в ответ.
Первыми на заставу пошли связист-Руслан с Лёхой-разведчиком: одного не видно, а другому ночью йорт иясе целую гору муки просеял, значит, смерти сегодня можно не бояться. За ними следом — Михай в заколдованной рубахе и Тихон с заклятьем-оберегом на губах, ну а дальше уже — и весь взвод, кроме только снайпера Раиса, облюбовавшего себе со своей волшебной винтовкой удобный холмик.
Немцев было, конечно, немало, но они настолько не ожидали нападения в чистом поле, что сначала было растерялись. А когда принялись отстреливаться, и того хуже — испугались. Да и как тут не испугаться, когда стреляешь в упор и раз за разом промахиваешься? А когда попадаешь прямо в грудь несущемуся на тебя солдату, он не только не думает падать, но ещё и продолжает бежать, как ни в чём не бывало?
— Хорошо вам, — с легкой завистью протянул кто-то из раненых. — Вы вон все какие — заговорённые.
— Да, хорошо нам, — заставил себя ответить Борис, и лицо его скривилось от боли.
Вокруг Бориса свистели пули; дыхание вырывалось из груди тяжелыми толчками. Бежавший чуть впереди гармонист Петро споткнулся, подломился в коленях и бессильно уронил винтовку. Следующий прямо за Борисом Тихон-учитель торопливо, взахлёб, словно молитву, словно спасительное заклинание, шептал: «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло, кто не ждал меня, тот пусть скажет: повезло. Не понять, не ждавшим им, как среди огня ожиданием своим ты спасла меня…». Шептал, будто его Настасья и впрямь могла услышать его за тысячи километров, и не замечал, что из простреленного плеча хлещет кровь…
Когда наконец утих немецкий пулемёт, около станка бойцы нашли пилотку Лёхи, так и не вернувшегося из разведки немецкой заставы…
А потом оставшиеся в живых солдаты с остервенением рыли мёрзлую землю и долго стояли над холмиками свежих могил, не замечая холода. И Борис крепко сжимал в руках испачканную кровью, пробитую пулей в самой середине карточку Ивана, с которой смотрела на него русоволосая девушка с длинной косой и бойкими глазами.
***
Железнодорожные пути оборвались тогда, когда до красноармейских линий осталось рукой подать. Полотно не было взорвано, его просто аккуратно разобрали, метров на сто.
Невелика проблема, в одном из вагонов лежат запасные рельсы и шпалы, как раз на подобный случай. Только вот там, где рельсы обрываются, с двух сторон стеной стоит густой лес, такой высокий и плотный, что дневной свет не проникает в этот тоннель. И царит такая зловещая тишина, что сами собой на ум приходят мысли о засаде.
Не дожидаясь команды, с поезда спрыгнул Михай и решительно нырнул в сумерки. Вернулся через несколько минут и пожал плечами:
— Да всего только стриго́и. Вампиры, то есть. Наверное, кровь донорскую сквозь канистры почуяли, нюх-то у них на это охо-хо какой, — Михай оглядел вытянувшиеся лица товарищей и ухмыльнулся: — Ну, чего скисли? Что, думали, всё легко и просто будет, одни только немцы и никакой вам больше нечистой силы? Разбаловались!
Бойцы переглянулись. Конечно, лучше бы обычный немец, чем вампир. Но когда Михай сообщил, что припас действенную защиту от кровососов, тут же повеселели. Получили от него каждый на руки по октябрятскому значку — страшная сила против вампиров, сильнее разве что пионерский галстук, и по обойме особых, по словам Михая, патронов. Прицепили звёздочки кто на грудь, кто на ушанку; десятеро встали по обе стороны от разобранных путей, с винтовками наперевес, остальные пятнадцать принялись восстанавливать полотно.
Работали дружно и бойко, споро укладывали шпалы и рельсы, для сугреву распевали песни, и голосистый гармонист Петро уверённо заводил то «Катюшу», то «О винтовке», то «Синий платочек». Пели, не останавливаясь, даже когда приходилось отбиваться от вылезающих из темного леса вампиров, проскочивших сквозь огонь дозорной десятки. Кровососы, чуя поблизости донорскую кровь, становились сами не свои, теряли всякую осторожность и продолжали бросаться на бойцов, несмотря на верную погибель.
Когда поезд, наконец, тронулся в путь по свежеуложенному полотну, вслед за ним полетело, стрекоча крыльями, всего-то с полдюжины вампиров-летунов.
Расправляться с ними отправили Раиса. Тот долго устраивался на крыше вагона так, чтобы сподручнее было обнять любимую спайперскую винтовку. Потом и так, и эдак пристраивался щекой к холодному стволу. Жмурил раскосые глаза на резком ветру и что-то бубнил себе под нос на татарском, глядя на крылатые тени, упорно следующие за медленно тянущимся по железной дороге составом. А потом принялся стрелять.
Когда закончилась выданная Михаем обойма, он застучал кулаком по крышке люка:
— Эй ты, знаток вампиров, дуй сюда! У меня только обычные пули остались, и они на этих кровопийц не действуют.
Михай тут же вылез на крышу, с готовностью вытащил из патронташа обойму с патронами и начал над ними торопливо колдовать. Потом протянул Раису. Тот поднёс одну гильзу поближе к глазу, увидел, что на кончике патрона была выцарапана пятиконечная звёзда и, повеселев, заправил обойму в винтовку.
— Вот тебе! — азартно приговаривал он, одного за другим снимая преследователей, — Вот тебе, вот тебе!..
— Так и добрались до красноармейских застав, — закончил Борис и устало прикрыл глаза.
Раненые его не торопили. Все видели, что рассказчик был бледен как мел и, казалось, слабел на глазах. Вот уже который день за обедом он с трудом глотал две ложки похлёбки и едва мог пошевелиться.
— А когда же вас ранило, товарищ лейтенант? — полюбопытствовал наконец Сашок, нарушив благоговейную тишину.
— Меня? — переспросил Борис и рассеянно отозвался: — Да уж на самом подъезде к нашим заставам, когда почти отбились от вампиров. Сам виноват, засмотрелся я на этих летунов, ну, и проморгал немецкий разъезд.
Под перекрёстным огнём укладывали шпалы все семеро оставшихся в живых бойцов взвода. Отчаянно торопились, понимая, что немцы, наверняка оборудовавшие вдоль разрушенных путей несколько смотровых точек, вот-вот появятся…
Отстреливаться получалось с трудом. Раненому ещё на немецкой заставе в ногу Султану пуля вошла в бок, бледному от слабости Тихону, силящемуся приподнять последнюю шпалу — в плечо.
Как пуля пробила грудь ему самому, и что случилось после, Борис не помнил. Но, видимо, справились ребята — следующим воспоминанием было, как пыхтел поезд и стучали колёса, как клекотали преследующие их мотоциклы, и как медленно, очень медленно приближались красноармейские заставы…
Как перестал бороться за следующий вздох улыбчивый связист Султан…
Как мертвенно-белый Тихон, зажимая здоровой рукой плечо, из последних сил, словно заклинание, шептал своей Настасье, отгоняя смерть: «Жди, когда из дальних мест писем не придёт, жди, когда уж надоест всем, кто вместе ждёт»…
Помнил, как холодный снег, падая на впалые Васькины щеки, почему-то больше не таял…
Помнил, как он вылез на крышу, когда замолчала винтовка Раиса, и сам отстреливался от немцев до тех пор, пока не кончились патроны…
Помнил, как, наконец, перестали свистеть пули, как его пытались унести, уложить, перевязать откуда-то взявшиеся красноармейцы, а он всё рвался обратно к составу и повторял, что там лежат ребята из его взвода, тяжело раненые, что надо сначала их…
Помнил, как после его слов рванули к вагонам красноармейцы. И помнил их молчание, когда они вернулись…
Он слишком много помнил…
***
Бодрая интонация врача, каждое утро осматривавшего рану Бориса, не могла его обмануть. Наденька прятала тревожные глаза, санитарки хмурились и встряхивал головой, словно отгоняя беспокойные мысли.
Однако несмотря на нездоровую бледность и непроходящую слабость, голос Бориса, когда он травил байки о своём путешествии, оставался всё таким же живым, а улыбка при виде лиц увлечённых его историями безусых солдатиков — такой же тёплой и чуточку насмешливой.
Борис завидовал этим молодым ребятам — они верили в чудеса, о которых он им рассказывал, и искренне восхищались, считая его героем. Только не далёким и незнакомым, вроде тех, о которых говорилось в сводках новостей или байках в окопах, а настоящим, живым и оттого близким и понятным. И разочаровать их своей смертью было ну просто никак нельзя.
— Андрей Иваныч, — тихо попросил Борис врача, когда понял, что его время истекло, — Разрешите мне… уйти. Не надо, чтобы ребята видели, как я… ну, сами понимаете…
Воспалённые от недосыпа глаза врача скользнули по лежавшим в бывшем кабинете химии мальчишкам-солдатам и остановились на Борисе. Он медленно кивнул, пожал Борису здоровую руку и, вспомнив кое-что из пересказанных ему в операционной медсёстрами баек раненого лейтенанта, насилу улыбнулся:
— Ну, прощай, заговорённый.
Час спустя, облачённый в форму, с рукой на перевязи и улыбкой в синих глазах, лейтенант бодро прощался с ранеными.
— Да нет, хватит мне тут разлёживаться, — говорил он в ответ на предложения привязавшихся к нему солдат ещё подождать, подлечиться, окрепнуть. — Меня мой взвод заждался. Да и под Ржевом, говорят, нашим туго, пора туда кровь везти, а кому это делать, если не нам?
— Товарищ лейтенант, а всё-таки, — не удержавшись, спросил на прощание обожжённый Сашок, — какая же у вас управа от смерти?
Борис на миг задумался, а потом улыбнулся:
— Бездонный патронташ. Сколько из него не бери, всё равно одна обойма непременно остаётся.
— О, — восторженно выдохнули сразу несколько раненых, а усатый Митрич одобрительно покивал:
— Полезная вещь.
— Очень полезная, — согласился Борис.
Уже на подъезде к району прорыва, когда на горизонте показались красноармейские заставы, у Бориса кончились патроны. И упорно преследующие поезд немцы усилили обстрел, поняв, что отвечать последнему защитнику состава больше нечем.
Прикусив губу и тяжело опираясь на сестру, Борис дошёл до двери кабинета химии. Обернулся, взмахнул на прощание рукой и шагнул в коридор.
— Надюша, закрой дверь, пожалуйста, — попросил он её, сделал два неверных шага к окну — и обмяк.
Когда Наденька подбежала к Борису, тот, восковой от боли, всем телом осел на подоконник.
— Я сейчас, сейчас, — засуетилась она. — Носилки! Врача!
— Не надо, — выдохнул Борис и шевельнул здоровой рукой, указывая куда-то сквозь стекло. — Вон же, смотри, меня ребята мои уже во дворе у ворот встречают…
Рука лейтенанта бессильно упала на подоконник.
Наденька глянула в школьный двор.
Там никого не было.
У ворот школы стоял его взвод — в полном составе. Щурил хитрые татарские глаза Раис, качал головой кучерявый Михай, подкидывал в воздух пилотку-невидимку Лёха-разведчик. Петро, Иван, Руслан и все остальные радостно махали руками, а Тихон-учитель что-то шептал, и лейтенант знал, что тот, как всегда, тихонько говорит своей Настасье: «Как я выжил, будем знать только мы с тобой. Просто ты умела ждать, как никто другой».
Боль стремительно отступала.
Борис оглядел родные лица и улыбнулся:
— Ну, здравствуйте… заговорённые.
Марина Ясинская
Родилась на Северном Кавказе, жила в Сибири, Питере, Прибалтике, Поволжье и США и осела на данный момент в Канаде, в городе Эдмонтон. Тут я остаюсь верна полученному в России диплому юриста — занимаюсь правовыми исследованиями в уголовном департаменте министерства юстиции.
В свободное время пишу, предпочтение отдаю фантастике. Лауреат премии МГУ Facultet в номинации «фантастика и фэнтези», лауреат IV премии КГУ «Проявление» в номинации «проза». Мои рассказы публиковались в журналах «Мир фантастики», «Полдень XXI век», «Химия и жизнь», «Уральский следопыт», «Нева», «Сибирские огни», «День и ночь», «Очевидное и невероятное», «Реальность фантастики», «Азимут», «Вселенная. Пространство. Время» и др., а также в тематических сборниках и антологиях.
«Шеат медленно отводит мои руки вверх, вжимая меня в стену. Спина покорно выгибается. Этот дракон вообще любит позы стоя, или у стены. Стена для него как опора. Я не тяжелая-удержит.
Сегодня его лицо почему-то грустное. И действует мужчина не совсем так, как привык. Его рука медленно скользит по моей груди вверх, к шее, ласкает мочку уха, тянет за подбородок.
— Посмотри на меня, — шепчет Шеат.
Его золотисто-зеленые глаза пронизывают душу, интонации требуют, настаивают и я сдаюсь. Медленно фокусирую взгляд на его лице. Стараюсь не рассматривать и оценивать, а воспринимать все в целом, в точности. Он красивый… не знаю, как бог, как демон из сказки. Безумно красивый и добрый.
— Смотри мне в глаза, пожалуйста,- в его голосе слышится мольба.
Такая, перед которой я не устою. Я сдаюсь ныряя в омут его глаз.
Фиолетовые глаза утонули в желто-зеленых. Мне больно, я рвусь из рук. В груди разрывается адская боль, а дракон продолжает свою сладкую пытку взглядом, постепенно усиливая напор.
Он буквально заливает мое сознание любовью, сочувствием, пониманием и принятием.
От этого чертовски больно, как от раскаленного прута в груди.
Он фиксирует мне руки над головой магическим захватом, таким образом получая возможность действовать обеими руками и, наконец, стаскивает с меня юбку вместе с бельем. А затем, все так же не отрывая взгляда и даже не отвлекаясь, плавно проникает в меня единым слитным движением гибкого тела…»
Ничего себе отрывочек! Тру напряженные виски. Что у нас по плану? Спасение утопающих, али их обживание?
Просмотр данных неутешительный. Стройка. Не просто стройка с людьми, биониками и не людьми. Стройка у эльфов и от этого хочется забежать куда подальше. Нет, они конечно и сами справятся. Вот только план самой захудалой башенки будут утверждать лет сто и еще пятьдесят подписывать, по собственноручно воссозданным структурам бюрократии. А потому приходится брать свою группу конструкторов, добавлять к ним эльфийско-ушастый контингент, желательно из молодых, не зашоренных медлительностью древних сородичей, и самолично разбираться с проектом эльфийского поселения. Потом гномы подключатся, помогут достроить.
И надо оно мне спрашивается? Комбез послушно облегает тело. Да, сегодня не покрасуешься. Да здравствует грязь, земля, песок и нервотрепка от окружающих!
Нехотя приступаю к работе. Сама подписалась на это все.
«Луг. Безумно красивый, яркий, чудесно пахнущий утренний луг. Свежая, омытая росой трава под ногами. Прекрасные, яркие разноцветные цветы. Вокруг них порхают бабочки и жуки.
Я прикрываю глаза от поднимающегося вверх слепящего солнца.
Как же здесь хорошо, умиротворенно, спокойно!
Дракон тоже здесь. Присев на корточки, он что-то ищет в траве. Потерял амулет что ли? Не похоже, иначе бы уже ругался и выпустил сеть поискового заклинания.
— Посмотри сюда, — требовательно кивает он мне.
— Что это? – на ладони мужчины ползает крупный черный жук с желтыми крылышками.
— Это жук-златокрылка, – Шеат с нежностью проводит кончиком пальца по спинке насекомого. – Говорят, он приносит удачу.
Сам жук так не думал, и, еще немного поизучав ладонь дракона, взлетел вверх, теряясь в ярко-голубом небе.
— Улетел. Посмотрим, какая будет с него удача. – Я разворачиваюсь, нужно идти обратно, что-то зовет меня.
— Не спеши, давай еще пройдемся…»
Память, моя память, что ты никак не сложишься в целый пласт, что не дашь четкую картинку произошедшего тогда?
Или это очередное испытание?
Видимо да, испытание на прочность, такой придурковатой меня. А эльфы молодцы. И их правитель особенно. Помог приструнить своих бюрократов. Его супруга даже дала в помощь одну толковую леди с впечатляющими магическими данными.
Надеюсь на сегодня все.
Голова гудит, плазма уже отчетливо требует чего-нибудь сожрать иначе резерв упадет.
Упадет и работоспособность.
Я на корабельной кухне уплетаю кем-то брошенный в огромном тазу салат.
Оставили – все. В большой семье клювом не щелкай. И куда только энергия идет? Вроде ничего особенного не делала. А хотя уже вечер, конечно, за день столько сил потратила.
— И соку бы… — не успеваю завершить фразу, как на стол плюхается графин с оранжевым соком. Пробую – апельсиновый, причем настоящий.
Никак не могу привыкнуть, что все мои желания сбываются. Абсолютно все. От банального пожелания – соку бы, до чтоб ты сдох. Тут уже себя нужно контролировать очень сильно, иначе подумаешь нечаянно «чума на ваши головы!», а там и правда случится эпидемия чумы…
«Черное пожарище… Обгорелые стволы деревьев почти без веток. Покрытая толстым слоем пепла земля. При каждом шаге в воздух взлетает темное облачко.
…Шуух… шшух…
— Отойди. – Шеат отталкивает меня рукой в сторону, движется по направлению к сгоревшему лесу. Что здесь произошло?
Я стою, сложив руки на груди и пытаюсь рассмотреть, что делает этот дракон. Неужели он, глупый, надеется найти здесь что-то живое? Горело тут кошмарно, видимо арт обстрел был.
— Магия. Этот пожар был из-за магии… — дракон все шел и шел вперед, а я стояла на месте, наблюдая за ним.
Никак не привыкну к этой самой магии. Мне она не доступна, своих способностей хватает. И непривычно, что какая-то сила, сказочная, ненастоящая, может устроить такое… Неожиданно появляется странное ощущение… Да нет, показалось.
— Ты мои мысли читаешь? – капризно обижаюсь я. Кажется, мы уже говорили на тему телепатии.
— Что тебя читать? – усмехается мужчина, опускаясь на корточки. Проводит рукой по пеплу, нюхает, чуть ли на зуб не пробует. – У тебя на лице все написано… Погоди-ка…
Ну да, с его зрением, как и с моим, лицо на таком расстоянии видно прекрасно. Хорошо быть сильной, мощной, опасной. В груди ворочается полузабытое чувство кровавого голода. Пожалуй, давненько я никого не потрошила, нужно исправить это упущение…
Шеат поднимается с колен, даже не отряхивает светлые брюки. И так чистые. Вокруг дракона начинает мерцать пространство. Вместо хрупкой стройной фигурки появляется огромная серебристая туша. Я оказываюсь под его лапой, хотя стояла довольно далеко от места превращения. Хотя это фигня, прошлый раз стояла ближе и оказалась под хвостом…
Вокруг исполинского дракона начинает мерцать радугой воздух. Интересно, что он делает?
— Иди отсюда, — легкий шлепок воздухом.
— А? – я залюбовалась на все ускоряющиеся радужные переливы.
— БЕГОМ!! – рев драконьей глотки сбивает меня с ног.
Сломя голову отбегаю от него и ломлюсь сквозь пространство подальше от взбешенного чем-то Шеата. Перебесится и вернется, ничего с ним не сделается. Раз сумел даже меня напугать…»
Да, тогда я не умела открывать пространство с помощью портала – двери. Предпочитала ломиться башкой сквозь стену, как упрямый баран. И действительно интересно, что это было? Что же он делал? И почему меня выгнал? Может я могла бы помочь…
Снова старый дракон оставил одни вопросы без ответов.