Паша
Ночью проснулся от боли в коленке. Кое-как дотянулся до ночника и включил. Колено распухло и сильно жгло. Я отодвинул бинт: вся поверхность кожи под ним была красной и воспалённой. Делать нечего, пришлось доставать кристалл. После процедуры «окутывания колена волшебным свечением» боль утихла. Я устроился поудобнее и заснул. Утром от воспалённого распухшего колена не осталось и следа: правая, как и левая — худая и мосластая. Да! Кристалл — это вещь! И как я без него жил раньше?
Я натянул пижамные штаны и пошёл в спальню к Тёмке. В коридоре на стене мерцали синим светом две светодиодные лампочки. Мы их не выключали опять же для моего спокойствия. Было ещё совсем рано — около шести часов, и к тому же воскресенье. Чё подскочил в такую рань — сам не знаю. Дверь в Тёмкину спальню была открыта, и я, не входя, заглянул в комнату: Тёмка спал на спине, закинув одну руку за голову, и был похож на фото какой-нибудь модели из глянца: красивое мужественное тело, слегка прикрытое простынкой в нужном месте, одна нога согнута в колене. Да, Тимур был очень красив.
Я усмехнулся: «Атлант на отдыхе!»
«Почему я раньше не замечал его красоты? Ну, во-первых, он никогда не «выставлялся» передо мной, да и вообще всегда был какой-то слишком простой, что называется — «без лоска». Он что, сам не знал про себя, что он — красавец? Или ему об этом никто никогда не говорил? Он же просто охуительный! Его же можно выставлять как эталон красоты. И это вот чудо любит какого-то там «говнюка»?
Чё, тот псевдо-натурал ещё лучше? Или всё, как по канону: породистые коты любят любить серых мышей?
Вот же, блять, повезло кому-то! Стоп! Это я что сейчас — завидую? Охренеть!»
Я тихонько вернулся в свою комнату и сел в изголовье кровати, подтянув повыше подушку.
«А ведь это я сам увидел его и окликнул, не он меня. Типа, одолжение сделал: ты вот такой молчун пришибленный, а я такой весь из себя к тебе подошёл и заговорил. Подошёл-то я к тому, а он оказался другим — не тем, а этим: модель, бля, и в твоём общении не очень-то и нуждается — говнюка любит. И кто кому одолжение делал?
Он тебе сам звонил хотя бы раз? Предлагал встретиться, сходить куда-нибудь? Нет. Ты звонишь, а он, так и быть, соглашается. А почему? Да потому что он шибко воспитанный и «спасатель», блин, всего человечества. Поэтому и в больнице с тобой нянчился, жалел просто. И потом тоже, пока ты не дал ему понять, что в его услугах больше не нуждаешься. Паша, ты охуенный идиот! Ты же никогда не интересовался как он живёт, чем живёт, с кем общается? Принимал его, как… как… Да хер знает, как! Как будто ты, бля, пуп земли, а он должен быть счастлив, что твоё величество обратило на него своё невъебенное внимание.
Он сейчас встанет и уйдёт. У него своя жизнь, и в ней у него говнюк. А у тебя кто? Папы? Но у них тоже своя жизнь. Ты для них просто ребёнок и всегда будешь ребёнком. Будут тебя водить по каруселькам, кормить сахарной ватой и нос вытирать. Они — папы! Это не твоя жизнь! Ксюха? Ты можешь всю оставшуюся жизнь прожить с Ксюхой? Вот никого, только ты и… Ксюха. И Тимура нет — он с говнюком! Сможешь так? Не-еее-ет! Не хочу!»
Я вдруг понял, что не могу себя представить рядом с Ксюхой и… на всю жизнь! Только сейчас понял, что раньше об этом как-то не задумывался. Да, она была! Но была где-то за гранью моего восприятия. Ну, есть и есть, а потом… А что потом? Поженимся и детей нарожаем? В общем-то, я о чём-то таком думал раньше и так и планировал. Но видел ли я себя в этих планах? Представлял ли, как это всё будет? Нет, так далеко я никогда не заходил, в моих мыслях была только учёба и моя дальнейшая карьера по специальности. Про себя как чьего-то мужа и (ха!) отца семейства я вообще никогда не думал. Мне просто было не до этого: слишком много всего было здесь и сейчас, чтобы задумываться о себе в будущем.
А потом появился Тёмка. Я и не заметил, как Ксюша ушла на второй, да что на второй — на третий и даже на четвёртый план. Я вообще о ней почти не вспоминал, хотя она была, продолжала быть, но где-то там — не сейчас, не близко. Я уже и не помнил, когда звонил ей в последний раз, да и она тоже звонить перестала. А Тёмка всё больше и больше входил в мою жизнь, становился в ней главной фигурой. И когда я понял, что не хочу проживать без его участия ни одного дня, хочу заходить на кухню и видеть его в фартуке с лыбящейся физиономией, когда он стал мне настолько привычен и необходим, он вдруг решил уйти, обрушив на меня свою жизнь, где меня не было, но зато был говнюк.
Я в одну секунду стал лишним. Оказалось, что его дружба — вовсе не дружба, а вынужденное участие в моей жизни — помощь нуждающемуся. Тёма наш — мама Тереза! Меня обвели, как последнего лоха. Друга, блять, себе нашёл, слюни распустил! А дружок оказался давно занят, у него давно своя жизнь, где тебя нет и не будет. Зачем он так со мной? Почему раньше не сказал, что у него есть человек, которым он так, сука, сильно дорожит. Нахера со мной было возиться? Ему что — игрушки? Я вот привык уже считать, что мы друзья, мы вместе, а теперь «иди, Паша, в лес погуляй»! Так получается?
Я вскочил с кровати и, сбежав с лестницы, прошёл в кухню. Достал воды из холодильника и в гостиной, не включая свет, сел с ногами в кресло. Несколько глотков холодной минералки немного остудили и привели в относительный порядок моё вздрюченное состояние, но мне по-прежнему было плохо. Тягучая обида заполнила всё внутри — обида и осознание того, что меня обманули и предали.
«Получается, если я не позвоню, то он обо мне и не вспомнит? Может, ему вообще со мной было в тягость общение? Я же не спрашивал, а он ничего такого и не говорил. А вот про говнюка сказал: «Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его люблю». Да он что там, покрыт сусальным золотом, а я — «осетрина второй свежести»? Меня нельзя полюбить так, что даже представить нельзя? Наконец-то, Паша, до тебя дошло, поздно, но всё-таки дошло: с друзьями так не поступают. Никогда он не считал тебя своим другом, для него ты был несчастным заморышем, потерявшим память, вот он с тобой и возился. А дружба давно закончилась — в детстве осталась. Что он там про детство рассказывал, я всё равно не помню, да если и вспомню — это было детство, детская дружба. У кого её не было? Ну и ладно, пусть катится, я не держу и звать больше не буду! Жил один и дальше буду жить — ничего страшного!»
Я встал и подошёл к окну. За окном в медленном, неторопливом танце кружились редкие снежинки, усиливая ощущение приближения Нового года. Только вот радости, какой сопровождалось ожидание этого главного для всех россиян праздника, я не ощущал. В душе зияла огромная яма, поглотившая все мои светлые мысли, всё то хорошее, что было со мной на протяжение этих нескольких месяцев, когда в моей жизни появился Тимур. Я вспомнил опять про Мишу, которого не знал, но видел. Видел мёртвым в гробу моего друга из прошлой, забытой мной жизни. Мне стало ещё хуже, ещё обиднее за себя: один друг уже мёртв, а другой жив: спит у тебя дома, наверху, но для тебя его уже тоже нет. Проснётся и уйдёт. Для тебя он тоже как будто умер. Ты ему не нужен!
«Теперь понятно, чего он на тебя всё время пялился: определял, до какой степени может дойти твоя ебанутость!»
Картинка за окном начала ускользать и уже виделась как в искривлённом зеркале. Я понял, что плачу, и это из-за слёз всё туманилось и расплывалось.
«На Новый год к мамке поеду. С Ксюхой давно не общались? Ничего, приеду, и всё будет по-старому. Может, с ней мне будет хорошо, просто отвык немножко. И пора с ней начинать серьёзные отношения, ну, как у взрослых. Она, кстати, давно уже давала понять, что не против. Это я чего-то заочковал тогда, задёргался. Сам не знаю почему. Но теперь настроюсь, и всё будет нормально».
Я шмыгал носом, вытирал ладошками мокрое лицо и вздрагивал, как ребёнок, от каждого всхлипа. Мне было очень больно и одиноко: я прощался с Тимуром.
«Он хочет строить серьёзные отношения, ждёт своего этого, любит его. Зачем мне мешаться? Может, если бы он не был геем, любил бы девушку, тогда другое дело. У него — его, у меня — Ксюха. Мы бы тогда могли дружить с ним, и даже парами. А так… ничего не получится — я лишний. Его этот по-любому перевесит. Это уже не дружба, а хуйзнаетчё».
Вдруг вспомнилось его: «Не могу не любить!» — полоснувшее болью.
«Он это специально мне сказал, намекнул, типа, что пора нам уже с нашей «дружбой» завязывать. Поэтому и сказал. А я, как последний идиот, домой ещё к нему примчался. Вот я его достал! Скажет, ни днём ни ночью покоя нет, и никакой личной жизни из-за этого чмошника — везде за собой таскает!»
И вдруг ещё сильнее полоснуло стыдом, бросив в жар и мгновенно высушив слёзы:
«Бля-яя! Я в кровать к нему залез! Мама!!! Пи-и-пе-е-ец! Во — позор! Господи, стыдоба! Он же утром всем своим видом показал, как ему противно! Отскочил от меня, как будто ему в кровать змею подкинули! А прижимал-то он к себе кого? Ясно кого — говнюк ему всю ночь снился. Боже! Умереть со стыда можно! Нахрена он вообще столько времени меня терпел? Волонтёр, блин!»
Меня охватила злость: «Он со мной, как с последним идиотом, а мне ещё и стыдно? За что стыдно-то? Это он — гей, не я. Я ничего такого не имел ввиду, просто мне тогда было плохо. Я, может, искал защиту… Сука, нашёл у кого её искать! А он от меня шарахнулся, как от прокажённого. Ему было противно!»
Я вернулся в спальню и лёг, укутавшись с головой в одеяло: меня мелко трясло от холода.
«Жалость, блять, ко мне проявлял! Думал, я спасибо за это скажу? Ты относишься ко мне, как к дауну, а я тебе «спасибо»? А кто ты есть, Паша, — натуральный даун! Над тобой в душе смеются, а ты ходишь слепой и глухой, ничего не замечаешь! Сука, как же обидно! Как болит! Не хочу его больше видеть, сам встанет и отвалит — без меня!»
Я быстро поднялся и, отодвинув дверцу шкафа, оделся во что попалось под руку. Написал записку и, бросив листок на столик в гостиной, вышел из дома.
«Всё! С дружбой покончено, с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь — самостоятельную! И никаких Тимуров! Пусть катится ко всем чертям или к своему говнюку!»
Выехал на кольцевую и гнал, как сумасшедший. Мне было всё равно, куда ехать — просто ехал вперёд в потоке других машин. К отцам ехать не хотелось, а больше было некуда: нужно было выждать время, когда Тимур встанет, найдёт записку и уедет домой. Для себя определил примерное время — девять утра. Решил остановиться, где-нибудь пересидеть, в каком-нибудь кафе. Вот и оно — кафе «Шоколадница».
Поискал где припарковаться — негде. Поехал дальше. Но, немного проехав, решил вернуться назад, вернее — поближе к дому.
«Остановлюсь где-нибудь неподалёку и пересижу в машине. Он уже, наверное, проснулся и увидел записку. Может, пока доеду, уже уйдёт».
Началась метель, видимость снизилась почти на ноль: дворники не успевали счищать со стекла снег, оставляя за собой мокрую полосу. Сзади меня ехала «Лада». Я давно заметил, как она «лавировала» между автомобилями, то и дело обгоняя впередиидущие.
«Какого хрена? Вот придурок! Чё, бля, не сидится тебе на месте? Куда ты, нахуй, прёшь, еблан?»
Я начал нервничать, но ехал, не сбавляя скорость.
«Хер ты у меня вперёд проскочишь! Тут ты, бля, не угадал!»
Это идиот решил объехать меня с обочины. Он уже вырулил, не сбрасывая скорость, и тут машину резко развернуло и понесло юзом на встречку.
«Бля, сука, куда ты…»
Додумать я не успел. Послышался визг скользящих шин. Машину закрутило и бросило под колёса ехавшего навстречу КАМАЗа, который буквально подмял «Ладу» под себя, протащил несколько метров и остановился. Я выехал на обочину и заглушил мотор. Дворники по-прежнему работали, гоняя туда-сюда комья мокрого снега, облепившего лобовое стекло. В воздухе творилось какое-то мракобесие. Рядом останавливались другие авто. Водители выскакивали, хлопая дверцами, и бежали к месту аварии.
А я всё сидел, не в силах тронуться с места. Передо мной стояла картинка: летящая навстречу оранжевой громаде зелёная «Лада». Я вдруг осознал, что только что на моих глазах оборвалась чья-то жизнь, оборвалась глупо и бессмысленно. А может, не одна? Сколько людей было в старенькой «Ладе», которая минимум уже лет пять должна была спокойно ржаветь на автомобильном кладбище?
Я выбрался из машины и побрёл к месту аварии, преодолевая снежную беснующуюся круговерть. Водитель КАМАЗа сидел, привалившись к колесу своего монстра, обхватив голову руками и покачиваясь, как болванчик, из стороны в сторону.
Передней части «Лады» было не видно, да её и не было: к бамперу КАМАЗа была прилеплена груда железного металлолома, бывшая ещё несколько минут назад автомобилем. Задняя дверца валялась в нескольких метрах, а в сплющенном проёме, внутри на сиденье лежала молодая женщина. Туловище до плеч было погребено под изломанным верхом автомобиля. Она лежала на боку, видимо, спала и, возможно, умерла во сне, так и не осознав этого. Прядь светлых волос, выбившуюся из-под сиреневой шапочки, трепал ветер, задувая снег на красивый точёный профиль алебастрового лица.
Толпа зашевелилась и стала рассеиваться: приехали гаишники. Я тоже пошёл к своей Аннушке и выехал из автомобильного ряда, пока всё не оцепили, и была ещё такая возможность. Встревать в разборки по факту аварии и выступать свидетелем случившегося мне совсем не улыбалось. И так было понятно, что виноват погибший водитель «Лады». Разберутся без меня — свидетелей и так достаточно, да и картина происшествия говорила сама за себя: всё было видно невооружённым глазом. Водилу КАМАЗа обвинить было не в чем, он ничего не нарушал. Успокоив себя таким образом, я поехал домой.
Тимур
Меня разбудила Пашкина беготня: то он спустился вниз, то опять поднялся, то опять спустился… Я уже окончательно проснулся и ждал, когда он опять поднимется и, по обыкновению, заглянет в мою комнату. Не дождавшись, пошёл в ванную. Принял душ, оделся и с радужными мыслями зашагал по лестнице вниз:
«Наверное, решил приготовить завтрак. Интересненько! Хотя чего его готовить: холодильник забит нетронутыми контейнерами с едой».
Пашки не было ни в гостиной, ни на кухне — нигде!
«Странно! Куда это он с утра намылился? Может, машину решил проверить?»
В гостиной на столике увидел листок бумаги. Прочитал, наклонившись, неровные скачущие строчки:
«Я уехал. Появились дела. Будешь уходить, просто захлопни дверь. Спасибо за помощь. Удачи!»
Я повертел бумажку, перечитал ещё раз и озадаченно сел на краешек кресла.
«Куда уехал, какие дела? За что «спасибо»?»
Ничего не понял и набрал Пашку. Телефон ответил: «…вне зоны».
Моё беспокойство увеличивалось с каждой минутой. Я зашёл на кухню: на столе стояла открытая бутылка минералки и никаких следов, что он позавтракал. Получается, ему позвонили, он сорвался и уехал, даже не разбудив меня.
«Так торопился или будить не хотел? Почему ничего не объяснил: куда поехал, что за дела? Может, в посёлок к отцам?»
Звонить им было неудобно. Если он не там, только зря их всполошу, а если там, то сам додумается позвонить, или Марио заставит. Он — человек въедливый и обязательно поинтересуется, предупредил меня Пашка или нет, что уехал. Оставалось только ждать.
Была ещё одна мысль, что он отправился к Тае. Он планировал ещё раньше, но потом похороны, потом его состояние после… Так и не собрался.
«Может, сейчас решил? Но это тоже странно! С утра, не поев, не предупредив меня? На пожар, что ли? Да нет! Не к ней, точно!»
Так ничего и не придумав, решил пойти позавтракать.
«Вернётся — расскажет! Чё голову ломать? Если бы было что-то «из ряда вон», он бы по-любому меня разбудил и сказал. Значит, ничего существенного».
Так я себя успокаивал, хотя тревога внутри не проходила. Взял первый попавшийся контейнер: в нём были котлеты. Положил две на тарелку и закинул в микроволновку. Открыл ещё один — с винегретом. Чай греть не стал: налил в стакан минералки. Зина, конечно, отменный кулинар: всё было вкусно до чрезвычайности. Поев с аппетитом, несмотря на беспокойство о Пашке и некоторый «псих», убрал со стола и поднялся к себе наверх, решив, что если не приедет и не позвонит в ближайший час, всё-таки наберу Марио, а пока застелил постель и уселся с планшетом.
Прошёл час, но Марио я так и не позвонил, решив подождать ещё немного. Пашка появился через полчаса. Я, как услышал посторонние звуки, сразу рванул вниз. Он, не раздеваясь, зашёл в гостиную и смотрел, как я спускаюсь по лестнице. В распахнутой настежь куртке и сдвинутой набок шапке с прилипшими ко лбу мокрыми прядями, Пашка был похож на растрёпанного воробья, увидевшего подкрадывающуюся кошку.
— Паш, ты куда ездил?
— Неважно. Ты почему ещё здесь?
— В смысле? А где я должен быть?
— Ты собирался домой. Почему не уехал?
— Тебя ждал. Паш, в чём дело, что происходит вообще?
— Ничего не происходит.
— Блять, Паш! Ты можешь сказать нормально? Я ничего не понимаю.
— Нормально? Хорошо. Нормально будет так: Тимур, пиздуй домой! Я очень благодарен тебе за участие в моей несчастной судьбе, но больше оно мне не нужно. Так нормально?
— Да, Паш, так нормально. Только нихуя непонятно, какая собака тебя с утра укусила? Что произошло, пока я спал? И где ты был? Если хочешь, чтобы я ушёл — я уйду. Но сначала ты мне всё объяснишь. И так, чтобы я понял. И после того, как поешь. Пошли на кухню, поговорим потом.
— Харе мной распоряжаться! Я тебе не марионетка, а ты не кукловод, ясно? Поем, когда сам решу. Я сейчас с трассы. Там люди погибли. Мужик и девушка молодая, у меня на глазах. Больше я тебе ничего объяснять не буду, просто уходи, совсем уходи, Тимур: у тебя есть своя жизнь, есть человек, которого ты любишь. Я у тебя как пятое колесо в телеге, или как чемодан без ручки — нести тяжело и бросить жалко! И вообще, я не хочу больше ни о чём говорить, просто хочу один, мне никто не нужен.
Пашка с ожесточённым выражением лица говорил отрывисто, как будто выстреливал в меня словами. Мокрый от снега, с лихорадочно блестевшими глазами стоял мой решительный и несчастный суслик.
Моё терпение переступило последнюю грань и рухнуло: я больше не мог себя сдерживать, не мог играть роль «друга». Пусть делает со мной, что хочет, пусть гонит, пусть ненавидит, пусть не принимает. Мой запас терпения иссяк: я в два шага пересёк расстояние между нами и крепко прижал его к себе. Сдерживая дыхание, водил губами по влажным, растрёпанным волосам, вдыхал одуряющий родной запах; я приподнял руками мокрое от снега лицо, посмотрел в, не перестающие помаргивать, удивлённые глаза и поцеловал их — сначала один, а потом второй; легонько прикоснулся к полураскрытым, слегка потрескавшимся губам, провёл языком по шершавой, обветренной кожице и, не встретив сопротивления, смял поцелуем податливые губы, больше не думая ни о чём. Я пил дыхание, смаковал языком каждый миллиметр внутри горячего влажного рта, вбирал в себя всю сладость этого безумного, пьянящего поцелуя; вылизывал, ласкал, проникая глубоко языком — не мог оторваться, даже поняв, что моё чудовище уже задыхается от напора, и сам уже задыхался, но не мог оторваться, пока Пашка не стал отталкивать меня, со всей силы упираясь руками в грудь. Я наконец оторвался, но не отпустил, продолжая прижимать его к себе — боялся его выпустить. Мне хотелось продлить эти мгновения. Может быть, единственные и последние, а потом он меня, скорей всего, выгонит. И я ещё сильней вжимал в себя родное, до смерти любимое тело, вдыхая, быть может, в последний раз молочный запах — запах моей любви.