Во Вселенной, как в водах безвременья
и не охватимого разумом пространства,
затерялись обитаемые миры — Ойкумена
Великого Космоса.
Никто ещё не ответил на вопрос сущности
— кто мы, зачем рождаемся и умираем,
кто тот кукловод, умело расставивший
фигуры в шахматном порядке
бескрайней доски?
Гамбит.
Новая партия разыграна, и пешки
неторопливо начали свой путь.
Боги, демиурги, предтечи
— создающие для развлечения разумных
«по образу и подобию», сошлись
на вечерний коктейль…
Удивительно, но во все времена
величайшей из великих является Богиня
Судьба и её единоутробный брат Случай…
***
Их окружал лес. Костя с бабкой, испуганно прижавшей руки к груди, вылезли из кабины и, медленно обойдя машину по периметру, убедились в полном отсутствии дороги. Стояли предрассветные сумерки.
Через час они оба, периодически нервно посмеиваясь, сидели рядышком в кабине, тщательно закрыв дверь, и вели неторопливый разговор в слегка комичном, но ничего не значащем тоне. Ни о чём.
Между тем, горячее и жаркое светило с неохотой поднималось над лесом, окрашивая листву в немыслимые сине-зелёные оттенки. Когда все лучи слепяще-оранжевого шара оказались на густо-синем, мерцающем сквозь листву небосклоне, Костя внимательно глянул на свою домохозяйку, словно, наблюдая её в новом ракурсе.
Ей было немногим больше пятидесяти. В свете просыпающейся природы, всегда добродушный рот кривился в каком-то собачьем оскале. Лицо заострилось и приобрело черты битого судьбой крупного зверя. Серо-зелёная куртка с капюшоном, отороченным серым искусственным мехом, топорщилась на плотном, немного располневшем с возрастом, теле. Одетая, с целью перспективного посещения храма, плиссированная юбка, расширяла округлые бока, а резиновые сапоги с облезшими от возраста пуговками, завершали нелепый наряд. На голове переливался золотыми нитками ярко-красный «модный» платок, который давно служил неотъемлемой частью тела, каким-то защитным внешним покрытием кожи.
Бабка примолкла, поймав его изучающий взгляд.
— Что, детонька, попали мы в передрягу-то. Решай, что делать будем? Выбираться надо отсюдова. Ты служил. Давай-ка, рекогносцировку делай, а я что-нить на поесть нам, по-соображу.
— Реко… что? — переспросил парень.
— На разведку иди! — порешила бабка.
— Да вон, монтировку-то в руку возьми! Мало ли, кто в лесу таком крашенном шастает… — И, решительно дёрнув ручку, она спрыгнула на траву из кабины.
***
Возвращаясь после не слишком удачной охоты, Бобыль, совсем на границе своей земли, услышал рычание, скрежет и, наконец, резкие запахи нагло пометившего кусты крупного молодого самца.
Шерсть на загривке поднялась, и оборотень осознал, что на его личную, давно утверждённую советом, после ухода из стаи, территорию, совершено нападение. Хозяйничал не прохожий, чужак, который так просто не уйдет.
Не торопясь бесславно умереть в прямом столкновении, видевший и не таких выскочек, волк-одиночка, крадучись, подошёл к месту с подветренной стороны, и залёг в раскидистых кустах. Именно в этот момент, из дома, почти целиком оббитого хладным железом, на траву спрыгнула… волчица.
Вся ее, задрапированная в прочные и дорогие одежды фигура, являлась редким союзом грации и нерастраченной женской силы. Тщательно скрытые, но такие ощутимые, груди были не маленькими, но точно упругими. Живот не казался плоским, при этом не висел курдюком. Её длинные поджарые крепкие ноги, спрятанные в немыслимой цены непромокаемые кожаные сапоги, только слегка утончались книзу. Это было таким незначительным несовершенством, что Бобыль сразу решил не обращать на лёгкий дефект внимания и поднял глаза к лицу.
Тонкие черты, создавшие крепкий лоб и крупные живые глаза, немного расширялись к низу, показывая миру крепкую волчью суть и здоровые зубы, блеснувшие золотинкой через улыбчивые полные яркие губы. Маленький шрамик на подбородке подчеркивал возможности охотницы.
Внезапно, она откинула голову и, сняв огненный плат, посмотрела на восставшее из царства вечной ночи солнце. Огненные кольца, достающие плеч рассыпались по шее, словно оставляя тонкие следы.
— Богиня! — прошептал волк…
***
Костя не торопясь собирался на перспективную охоту.
На кого? Да кто его знает-то, в этом месте.
Притом, что смутное и не до конца осознанное ощущение близкой опасности, какого-то чужого присутствия возникло у него сразу, в тот самый момент первой вылазки в чуждый дикий лес, «до кустов».
С раннего детства развитое чувство самосохранения, позволившее ребенку выживать в детском доме, включило осязаемый всей кожей сигнал, заставляя мышцы непроизвольно сжимать кулаки и поднимать дыбом волосы.
Странно, но застав на излёте кусочек чеченской войны, длительно гоняя фуры с «ходовым» товаром по бескрайним областным трассам, и, перегружая по ночам ящики с весьма качественным «неликвидом» с проходящих мимо товарняков, он давно не испытывал ничего подобного.
Вернувшись в кабину, и, закрыв её на замок, парень начал глубоко дышать, выпил ещё совсем горячего чаю из термоса, но попытка расслабиться не удавалась, а мысли, быстро найдя причину странного состояния организма, вернули его во вчерашний день.
Взгляд упёрся в кольцо.
Заметно выросший золотой ободок, плотно усевшийся на пальце и раскалившийся в момент их переноса добела, теперь мирно отражал начинающее ощутимо разогревать кабину светило. Голова змеедракона ехидно смотрела на своего владельца, открыв глаза, и, поблескивая прозрачными камушками.
Костя вздохнул.
Только-только начавшая очищаться от бурьяна и крапивы жизнь, подарившая ему вначале свой собственный угол, а потом и бабку, ставшую за два года близкой и почти родной, вновь становилась дикой и необитаемой.
Странное захоронение на старом кладбище, дикий сон, склеп и меч, стояли архивными документами перед глазами и не хотели стираться из памяти.
Между тем, активная соседка, с непередаваемым видом владельца положения, поправив платок, бодро выпрыгнула из машины и, выдав «ЦУ», полезла в кузов. Там, под брезентом в углу, были сложены трос, лопата, хранились ломик и топор. Лежали инструменты, монтировка и две почти полные канистры, всегда бережно хранимые Костей «на всякий случай».
Изгоняя в свет воспитанников приюта, обладательница двух подбородков и уважаемо габаритной груди, директриса, напутствуя приемышей, сама того не понимая, оставила Косте немалое состояние, в виде замечательной фразы, свойственной всем учебно-исправительным и воспитательным учреждениям: «не верь, не бойся, не проси». Всегда защищаясь, и отвечая только за себя, парень с тоской посмотрел на беззаботно снующую старуху и, вздохнув, полез за монтировкой.
***
Часа через два, небольшое пространство вокруг грузовичка окружал натянутый трос со смешными красными флажками и одиноко висящая слабенькая лампочка, укреплённая на рогатине над импровизированным столом. Двигатель верно служившей машинки завёлся, и аккумулятор был готов отдать свою силу владельцам. Из синих потрескивающих веток выходили привычные глазу угли, в которых пеклись довольно крупные яйца из найденного и тут же разоренного бабкой гнезда.
— Ещё снесут! — резюмировала она.
В старой кастрюле булькала вода.
— Чаю, не чаю, а кипяточку попьём, — рассудила его хозяйка.
День разогрелся, к полудню в лесу стало душно. Люди сняли тёплые вещи и, подстелив брезент, полдничали.
Вход на полянку, к которой вела тропа, явно протоптанная не человеком, Костя оставил свободным и, сидя спиной к стальному другу, обозревал именно это «не защищённое» место.
Проникновение в созданный им периметр, не поломав «лектронику», мог осуществить только «высококлассный» профессионал, и Костя, отчётливо понимая нелепость их охранной системы, тем не менее, защищал «неукреплённый» им вход.
Всё время ощущая на себе чей-то настороженный взгляд, и, будучи уверенным, что кто-то прячется среди кустов, Костя с каким-то детским нетерпением дожидался появления неизвестного, чтобы поприветствовать его соответствующим моменту способом.
***
Между тем, и его домохозяйка тоже стала напряжённо всматриваться в густую синюшную листву. Черты ещё более заострились, и Костя, остановив свои мысли после особо раскатистой — «волчииица!», решил поставить точку в интересующем его вопросе жизнедеятельности кустов напротив.
— Тебе тоже кажется, что за нами следят?
— Казалось бы — вызвала участкового бы!— выпалила бабка.
Костя с улыбкой отметил, какая всё-таки она классная: в ситуации разбирается, не истерит, голос спокойный. Окончательно овладев собой, он также хищно усмехнулся и, взглянув на руки, убедился, что они не дрожат. Парень легко поднялся, раза три присел и прыгнул в кузов.
— Костенька, да ты никак один собрался? — услышал он голос забеспокоившейся хозяйки.
— А я как добрый хозяин лично встречаю и провожаю дорогих гостей, — нарочито громко и уверенно поведал миру Константин. — Не беспокойтесь, Таисья Сергеевна, не подведу.
Порывшись в машине, он кроме монтировки достал старую кожаную сумку с мелким, но очень ценным хламом. Из неё на свет были извлечены книга В. Пелевина «Затворник и Шестипалый» и три петарды, чудом сохранившиеся после бурного празднования Старого Нового года.
Раритетный экземпляр художественной литературы Костя бережно возвратил в кожаное нутро, а петарды, прижатые к груди, отправились отдавать свой боевой долг хозяину.
***
Бобыль, основательно расположившийся напротив, и, видевший все ухищрения чужака, ругался сквозь зубы. Битый час соображая, как ему поступить, он лихорадочно перебирал в уме все возможные варианты. Можно было, прыгнув на матерчатую крышу шатра, рискуя обжечь лапы о везде натыканное по повозке хладное железо, упасть сверху на чужака и выкрасть удивительную самку. Но это была не просто женщина. К такой важной и богатой оборотнихе, имеющей в прислугах пусть молодого, но весьма рослого змеёныша, нужен был особый подход.
Бобыль решил ждать вечера.
В ночной час его раскрывшаяся волчья стать должна была сама привлечь самку и без проблем увести за собой. Закрыв глаза, волк- одиночка дремал…
Но сладкий дневной сон был прерван каким-то шуршанием. На близлежащую ветку один за другим приземлились небольшие, отвратительно пахнущие бумажные цилиндрики. Волк потянулся было к ним, оглушительно чихнул и разозлился.
Коробочки вспыхнули. Оглушительный грохот потряс послеполуденную тишину старого леса.
Всадники остановились у шатра шаманки. Все еще бессознательного эльфа Нарс внес внутрь. Шаиде указала ему на покрытое ковром и шкурами возвышение, на котором обычно спала, и послала парня позвать отца — главу клана рэйсов Орхана. Сама же с помощью Мариды принялась освобождать раненого от одежды, оставив на том лишь нижнее белье.
Марида принесла большой кувшин воды и тихонько встала у входа в шатер, ожидая дальнейших указаний. Когда-нибудь она и сама станет шаманкой, бабушка Шаидэ сказала, что у нее очень хорошие задатки и взялась учить правнучку. Вот и сейчас старушка велела девушке не торчать в дверях, а помогать ей.
Пришел Орхан, взглянул на раненого и, нахмурившись, покачал головой:
— Угораздило же Скитальца.
Шаманка рассказала главе клана о полученных эльфом травмах, а потом тяжело вздохнула:
— Думается мне, он не только ослеп, — печально сказала она. — Вот эти знаки, похожие не глаза, и правда, лишили его зрения. Но вот эта татуировка гораздо страшнее. Она блокирует его восстановление и эльфийскую магию.
— Давай все же для начала вправим ему переломы и вывих, а потом уж и татуировками займемся, — сказал мужчина.
Шаидэ велела Мариде сесть так, чтобы голова раненого располагалась у нее на коленях. Будущая шаманка хорошо знала, что от нее требуется. Она размяла кисти рук и приложила пальцы к вискам и за ушами эльфа, стараясь не касаться татуировки, и зашептала заклинание, усмиряющее боль.
Орхан и Шаиде вправили вывихнутое колено, затем совместили отломки сломанных костей предплечья. Затем шаманка проверила с помощью магии, что все сделано, как надо, и они наложили повязки, которые скрепили для надежности белой глиной и заклинаниями, придающими ей прочность камня. Теперь оставалось ждать, когда перелом срастется и восстановятся надорванные связки.
Марида убрала руки от головы эльфа и отдыхала, пока старшие совещались.
— Смотри, Орхан, вот этот большой рисунок полностью блокирует способности Пришедших со Звезд, — поясняла Шаидэ. — Должен был бы. Но браслет Эйду, который я ему нанесла, взял на себя часть заклинания. Видишь, часть его элементов почернела.
— Мы сможем снять с него эти чары? — спросил глава клана.
— Здесь поработал могущественный маг, наверное, самый сильный среди живущих в Таурардоне, покачала головой шаманка. — Но, слава Олару, его знак не пострадал, да и знак Сарналоса тоже. Думаю, он сохранил истинную сущность Скитальца.
Марида, сидевшая, навострив ушки, встрепенулась и не удержалась от вопроса:
— Бабушка Шаидэ, а разве у эльфов бывает вторая ипостась, как у оборотней?
— У этого есть, — хмыкнул отец и повел рассказ о делах давно минувших.
Племя оборотней-рэйсов, издревле живущее в Поющей пустыне, богато лишь магией и артефактами шаманов, редкими растениями, что растут на барханах весной, ездовыми кхаранами да изделиями мастеров. А больше с них и взять нечего, кроме песка. А вот эльфийский Таурардон с его бескрайними лесами и сокровищами Изумрудных гор всегда манил к себе жаждущих чужого добра. Сотню с небольшим лет назад племена с горного хребта, что зовут Зубами Дракона, объединились с кочевниками из Восточной и Южной степей и пошли войной на Таурардон. Эльфы дрались не на жизнь, а на смерть, но даже объединившись с гномами с Изумрудных гор, вынуждены были отступать — слишком много было захватчиков, на стороне которых было еще и несколько мелких драконов из низших. Запылали прекрасные леса, гибли селения остроухих, а враги уже осаждали столицу Аретириос. В бою на стенах города пал король Таурардона. Соседняя Ромария отказала эльфам в помощи, княжество Драгхан само полыхало в огне войны с Детьми Дракона, которые прокатились по его землям на пути к степи. Кайтан, Вестрия, Турнскинвальд — слишком далеко. И тогда королева Элениель решилась на крайнюю меру. Верхом на крылатых конях арелингах она всего с четырьмя телохранителями отправилась в Серебряные горы к их Властелину — Сарналосу. Только он мог помочь гибнущему Тауардону и его народу. Великий предводитель драконов Серебряных гор потребовал за свою помощь саму прекрасную Элениель. Не видя иного выхода, королева согласилась. В Таурардон она вернулась уже в сопровождении Сарналоса и еще десяти высших драконов. Опустился Сарналос на верхушку одной из башен Аретириоса. Сошла со своего крылатого скакуна королева и повелела защитникам и жителям города спрятаться в укрытия, чтобы великий дракон не смог никого из них увидеть. И как только приказ ее был выполнен, расправил крылья Сарналос, взлетел над Аретириосом и окинул взором вражеские полчища. И каждый, кого настигал его взгляд, обращался в камень, ибо обладал Сарналос необычным даром — взглядом василиска. Обратились захватчики в бегство, и гнали их прилетевшие с Сарналосом драконы до самых Драконьих Зубов, навсегда отбив желание нападать на Таурардон. С тех пор в Изумрудных горах тоже поселились драконы — те самые, что помогли эльфам в войне. А Элениель передала власть своей сестре Антериель и улетела с Сарналосом.
— И что с ней было потом? — спросила Марида? — В свитках ничего не говорится об этом. Неужели Сарналос… сожрал ее?
— Нет, не сожрал, — снова хмыкнул Орхан. — Иначе Скитальца не было бы на свете.
— Как?! — воскликнула девушка. — Он, что, сын Элениель?
— Да, Сарналос взял бывшую королеву эльфов в жены. Ты ведь. знаешь, что высшие драконы имеют человеческую ипостась? Вот. Но самое удивительное, что эти самые драконы, которых Олар создал в самом начале сотворения мира, не имеют потомства. Обычные драконы, которые не перекидываются в людей, совершенно спокойно плодятся. К счастью, маленькие дракончики вылупляются у них довольно редко. А высшие драконы, бессмертные существа, наделенные могущественной магией, не имеют такой милости, как продолжение рода. Видимо, боги так решили. И вот случилось чудо — у Повелителя драконов Сарналоса и бывшей эльфийской королевы Элениель родился сын — Тиор по прозвищу Рандир, что на нашем языке означает Скиталец.
— Значит, он тоже дракон? — не унималась любопытная рэйса.
— Полукровка, но тоже дракон. Да еще и со способностью отца обращать живых существ в камень.
Марида с приоткрытым от удивления ртом уставилась на эльфа, все еще лежавшего головой у нее на коленях.
— Так вот, оказывается, кого я нашла в пустыне, — прошептала она, а потом вскинула недоверчивый взгляд на отца и прабабку: — А вы откуда все это знаете? В летописях этого не сказано.
—Так потому Тиора Скитальцем и прозвали, что он странствует по всему белому свету. Сарналос рассудил, что это принесет юноше пользу. Потому после завершения обучения у матери и отца Тиор отправился на собственном опыте знакомиться с народами, населяющими Оромеру, — покивала головой Шаидэ.
— А неприятностей для своего отпрыска Сарналос не боится, — добавил Орхан. — Едва Тиор появился на свет, отец посвятил его богу-создателю Олару. А, как известно, посвященные богам, находятся под их защитой.
— Но как-то же получилось так, что он пострадал! — воскликнула Марида.
— Это мы, возможно, узнаем, когда Скиталец придет в себя. А сейчас давайте попытаемся снять с него наложенные заклятия. Мне понадобится и твоя помощь, Орхан, — сказала Шаидэ.
Глава клана только молча кивнул. Марида снова прижала пальцы к голове Тиора, но заклинание произносила про себя, чтобы не мешать старшим. Старая шаманка наложила ладони на магический рисунок, Орхан прижал их сверху своими, щедро делясь с ней своими силами. Шаидэ тихонько запела на древнем наречии. От татуировки начало исходить бледно-зеленое свечение, и вскоре под руками Шаидэ и Орхана забилось мертвенное пламя. Несмотря на старания Мариды, Скиталец застонал и выгнулся дугой. Его трясло, но Шаидэ продолжала напев, все громче и громче. Постепенно свечение стало стихать, пока не померкло совсем, а черные рисунки стали бледнеть и истончаться. Тиор перестал выгибаться и обмяк. Шаидэ умолкла, убрала руки с его головы и едва не упала — ритуал отнял все силы. Орхан подхватил ее под мышки, усадил на подушки и подал чашку с водой, в которую капнул укрепляющего настоя.
Марида расширившимися глазами смотрела на Тиора, а потом медленно перевела взгляд на шаманку:
— Бабушка Шаидэ! А у него над глазами знаки остались.
Через пару дней на одном из трёх больших островов, который Ворон назвал Ягодным, как раз напротив деревни, Змей увидел дочь хозяина самого большого дома в деревне, собиравшую с кустов ягоды чёрно-фиолетовой смородины.
***
Детская злость на брата, практически вынудившего её отправиться на лодке на остров, не проходила.
Ягод ему захотелось! – а пирога вдруг захотелось и самой… и злость сменилась весельем, и Малёна начала собирать – раз уж приплыла на остров, то с пустыми руками возвращаться как-то глупо.
Остров длинный и узкий, почти сплошь заросший низким стелющимся кустарником, береговую линию почти не видно – и уплывающую лодку девочка увидела очень поздно.
***
Доброхот из окна спокойно наблюдал, как уже переодевшаяся в домашнюю одежду Малёна кинулась на берег, схватив корзинку и наскоро собранный матерью узелок с ломтем хлеба для водяного, но, увидев, какую лодку она взяла, кинулся за ней следом.
Лёгкая лодка Малёны, которую он старательно и почти незаметно проткнул, осталась. А вот большой и тяжелой отцовской лодки на берегу не было. Похоже, сестра просто взяла ту лодку, которая была ближе к берегу и с вёслами.
— Лютый! Лютый! Иди сюда! Догони её и верни!
Лютый прибежал с пастбища, ограду которого ремонтировал, через пару минут, и уставился на хозяина – ведь Малёна никуда не собиралась идти, и он спокойно пошёл за деревню.
— Лютый! Ты видишь, что она уплыла? Верни её!
— Приказ принят!
***
DEX успел достаточно хорошо узнать людей, живущих в деревне – его и Сивого кормили досыта, никогда не били, одежда была крепкая и чистая, вышивку на рукавах рубах маленькая хозяйка сама делала, а старшая хозяйка дала каждому на шею подвеску на серебряной цепочке – оберег называется. Лютому досталась Секира Перуна (так назвал этот знак Доброхот), а Сивому – знак Велеса (тоже со слов Доброхота).
Лютому подвеска должна помочь охранять дом и двор, а потом и маленькую хозяйку, а Сивому – помочь в охране скота в коровнике и на пастбище. Понять бы ещё – каким образом?
Хотел спросить у хозяев, но так и не решился.
Хозяйка Змея разъяснила – обереги это вроде знаков отличия для людей. Пришедший в гости человек видит его подвеску и понимает – этот киборг охранник. А вот этот – кормит коров. И не пристаёт с лишними вопросами. И может помочь при необходимости.
Вышитые знаки на одежде служат для той же цели – вдруг подвеска потеряется? — по этим знакам можно определить, чем человек или киборг занят в доме и степень его подчинения хозяину дома.
***
Отношение новых хозяев DEX’ов поначалу удивляло и настораживало – в армии такого не было никогда! Их поселили в отдельной тёплой комнате в «нижнем жилье» (так хозяева называли первый этаж), не били, не ругали, не приказывали, кормили часто и поначалу понемногу, но по мере выздоровления количество кормлений стало уменьшаться, а количество еды, приносимой за один раз, резко возросло, — и причину этого они оба явно не понимали.
Появившаяся в первый же день женщина оказалась медиком и женой одного из братьев хозяина и получила третий уровень.
Первый уровень управления был передан только отцу купившего их человека.
Женатые братья Доброхота получили второй уровень, их жёны – третий. Неженатые братья и единственная сестра прописались охраняемыми объектами.
В первый же день оба DEX’а получили клички… не клички даже, а имена. Чернявый коротко стриженный парень был назван Лютым за обилие шрамов на теле – «видать, лют в бою был» — так сказал старый хозяин. Беловолосый был назван Сивым.
Искра приходила вместе с мужем, осматривала, спрашивала отчёт о состоянии, делала уколы и давала обезболивающее, после ухода врача оба киборга вновь замирали на своих лавках, совершенно не понимая, куда попали и что их ждёт.
Люди знали, конечно, что киборги – просто техника. Пусть и сделаны по образцу человека и даже внутри устроены так же – но напичканы имплантами так, что способны двигаться только по приказу.
В деревне других киборгов не было – но они были в селе и на турбазе. Они были в городе, куда изредка всё-таки летали хозяева. Все женатые мужчины отслужили в армии, а старший хозяин был даже офицером – но по ранению был демобилизован. Так что если не все, то почти все знали, что киборг – машина, хоть и нуждается в еде и сне.
И потому по мере выздоровления кормить стали не пять раз в день, а только утром и вечером, но обильно. Разрешено было свежее парное молоко – в армии его получали только офицеры и по норме. Для остальных была сгущёнка – и то не всегда.
Когда киборги смогли сами вставать, в Орлово приехал школьный учитель и программист Драган, осмотрел обоих киборгов – поставил Сивому программы по уходу за доильной аппаратурой и молокопроводом и по первичной обработке молока.
Лютому досталась программа телохранителя, адаптированная для местных лесов.
И через несколько дней, как раз, когда зажгли Священный Огонь нового года (на зимнее солнцестояние) оба киборга получили серебряные обережные подвески на шею и вышитые оберегами рубахи.
***
Лютый и Сивый из разговоров, Инфранета и новостных передач по головизору, который только для этого и держали, успели узнать, как люди поселились в этих лесах «зоны рискованного земледелия» (как сказано было в новостной передаче), и почему именно так устроено административное деление – на сёла и деревни.
В первой переселившейся общине было пять больших семей – и они образовали первые пять деревень. Но ставить школу и медпункт в каждой деревне оказалось невыгодно, и потому само собой одна из деревень получила статус села и все административные здания – школу с детсадом, медпункт, полицейский участок, магазин, сельсовет.
Село, к которому относилась деревня Орлово, получило название Песок, так как берег реки Песчанки, впадающей в Долгое озеро, имеет длинные и широкие песчаные пляжи.
Здание сельской администрации назвали именно так – сельсовет. Уже никто почти не помнил, откуда пошло такое название, но раз деды на Земле называли главу села председателем сельсовета и само здание сельского самоуправления сельсоветом, то пусть так и будет.
От планетарного правительства все сельсоветы получили киборгов для охраны от местных хищников. Поначалу были «пятёрки» и «четвёрки» — по пять или шесть DEX’ов на сельсовет: по одному на охрану школы, медпункта, магазина и других зданий.
А потом в село Песок приехал новый учитель, выбравший лесную глушь только потому, что там живут люди одной с ним веры – Драган Благоевич Сребрич, с отличием закончивший Белградский университет и курсы программирования.
В нём поразительным образом сочеталась вера в богов, домовых и леших со знанием физики, биологии и географии – он не только не смеялся над учениками, рассказывающими о своих домовых и встречах с лешими, но подсказывал, как лучше поступить в различных ситуациях и что делать, если водяной или леший станут звать к себе.
Но в каждом случае звонил родителям ученика, а если имел возможность – приезжал домой, и узнавал, кто в данном случае являлся «лешим» или «водяным». Обычно это были старшие братья, но изредка – охраняющие дом и двор киборги.
Постепенно Драган узнал всех киборгов своих учеников – и стал помогать крестьянам с программами и настройками.
***
От Орлова до ближайшего острова метров пятьдесят, а в разлив около ста, в иные годы и более.
Деревенские, живущие в своём лесу, привычно делали многое из того, на что не решатся городские – например, пойти за ягодами на болото или в лесок километрах в трёх от дома – или ещё дальше — заночевать в лесу и вернуться на следующий день с полным коробом ягод здесь норма.
Лютый сам несколько раз ходил следом за Малёной, незаметно охраняя её от хищников – и тоже собирал ягоды малины или смородины.
Чаще всего себе в рот.
***
«Верни её!» — это как? Малёну или лодку надо вернуть? Малёна уже на острове, ягоды собирает, а лодка… но не вплавь же!
Вода ледяная, и не лето ещё, и не указано, как именно нужно вернуть, значит, важен результат, а не процесс! – и потому Лютый помчался в гараж за скутером, чтобы сначала вывезти хозяйку с острова, а потом вернуть лодку.
К тому же, Лютый знал про предсказание и догадался, что Доброхот, считая Змея человеком, решил вынудить его спасти сестру и тем самым избежать предсказания.
Но… именно таким образом оно и сбудется… если бы он не стал её подначивать, она отсидела бы этот день дома… и избежала бы своей судьбы.
Пусть уж Змей на ней женится, он киборг – под термин «не человек» попадает, и хозяева успокоятся. Он точно не увезёт Малёну из родных лесов… если ему его хозяйка не прикажет.
А Лютый… если хозяева разрешат жениться… хотя вряд ли… Вот Любице Звездич, племянница учителя Драгана, приезжавшая к нему в гости, вот на ней… Лютый женился бы… но захочет ли она замуж за киборга?
И есть ли шанс у киборга дожить до этой свадьбы?..
Лютый просканировал берег, и обнаружив Змея, кинул ему сообщение:
«Ты на лодке? Перевези Малёну на берег!» — и получил ответ: «Вижу! Сейчас сделаю».
***
Доброхот, видя, что его план рушится на глазах – Лютый не полез в воду, а побежал за скутером, егеря в обозримом пространстве не видно, а сестра уже на острове – вызвал Сивого и приказал вывести из гаража свой флайер и лететь за Малёной, но получил отчёт:
— Флайер разобран по приказу, полученному вчера утром, для проведения ремонта двигателя. Время обратной сборки флайера не менее четырех часов при наличии необходимых запчастей для замены сломавшихся.
***
Корзинка наполнилась, Малёна вышла к берегу, но лодки не обнаружила – только кусок верёвки, перетёршийся о корягу.
Лодка спокойно и медленно уносилась рекой – и Малёна, поставив корзинку, бросилась за лодкой вплавь во всей одежде, привычное дело, ей и раньше приходилось плавать, когда своя лодка переворачивалась.
Змей не раздеваясь кинулся за ней в воду и вытащил её на берег так быстро, что она не успела испугаться, и усадил на камень, собираясь плыть за лодкой, но Лютый её уже поймал со скутера и тянул к берегу.
Девочка, подняв голову, обнаружила, что её спас не Лютый. А егерь, которого показывал ей Лютый на видеозаписях! Не сбылось предсказание! Человек её спас, это Слава, и он охраняет эти острова!
Неужели бабушка ошиблась и неверно поняла руны?
Парень улыбнулся:
— Привет! Ты вся промокла, и… надо бы тебе переодеться, подождёшь, когда я привезу сменную одежду или поедешь со мной?
Она молча смотрела на парня – на вид старше её лет на восемь, приветливый… и был бы даже красивым, если бы не шрамы на лице и шее.
— Тебя не учили в детстве здороваться? Я Слава. Сомов. Полное имя Воислав.
— Здрав будь! Ты здешний егерь? Братья рассказывали.
— Да, избушка вон на том острове. Поедем ко мне, согреешься, обсохнешь, а потом обратно привезу.
— А Лютый где?
— Явится. А тебе надо обсохнуть. А лучше бы переодеться в сухое. Моя лодка рядом. Обсохнешь, а там и Лютый за тобой придет.
— Мне бы домой, там и переоденусь! – Малёна резко вскочила, пошатнулась и закричала, но Змей успел подхватить её и посадить на место. – Ой, больно! Лютый!!!
Змей просканировал ногу, но сказал то, что сказал бы человек:
— Ты, скорее всего, подвернула лодыжку. Перелома, кажется, нет.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю. Не надо было вскакивать так резко! Я сейчас отвезу тебя к себе, Злата обработает ногу как следует, и потом отвезу к дому. Это моя сестра… двоюродная.
— Только когда придет Лютый. Ты знаешь, кто такой Лютый? Он такой…
— Такой лютый? Держи корзинку, твои ягоды. А теперь… — не спрашивая её согласия, Змей подхватил на руки девочку и понёс к своей лодке, — …мы встретим твоего лютого друга… и все вместе поедем ко мне…
Я приподнимаюсь ей вслед, уже стоящей на пороге. Лючия успокоительно кивает.
— Мы с Липпо будем рядом. Не беспокойтесь.
Она права. Мне нужен отдых. В звездных часах вечности песчинки отмеряют третьи сутки моих терзаний.
Три ночи тому назад Липпо прислал мне короткую записку, в которой, ничего толком не объясняя, предложил мне как можно быстрее посетить его скромную обитель на улице Вожирар.
Причины он не назвал. Но сам факт его письменного и довольно фамильярного приглашения был удивителен. Это приглашение означало некое событие, важное и неотложное.
Я и прежде терзалась тревогой. Что-то происходило, далекое, грозящее бедствием, но мне совершенно неведомое. Я беспрестанно искала одно-единственное решение, составляла бесчисленные планы и отметала их, как безумные и неосуществимые. Все мои усилия были бесплодны.
Геро по-прежнему был далек от меня, по-прежнему в опасности. Каждый из моих воображаемых, гипотетических шагов вел к его гибели.
Записка Липпо выглядела как предзнаменование. К тому же, он требовал, чтобы я пожаловала одна. Судьба сама разыграла все карты.
Это был второй раунд той партии, что она замыслила, раскинув силки в темном кабинете. Вероятно, её, игрока нетерпеливого, стала раздражать моя медлительность. Я всё ещё топталась на месте – перебирала варианты.
Тогда я впервые пожалела, что не родилась мужчиной. Как было бы просто, одним махом, с кровавой удалью, разрубить этот гордиев узел.
Достаточно вызвать соперника на дуэль, нарушить королевский эдикт и нанести удар.
А что делать женщине? Как женщине бороться с равной ей по положению и богатству соперницей? Удел дочери Евы – выжидать и плести интриги. Как долго, как мучительно!
Но судьба утратила терпение раньше, чем её влюбленная протеже. Вмешательство было действенным и жестоким.
Геро тяжело заболел. Что произошло на самом деле, мне трудно судить. Как и Липпо, я могу только предполагать и восстанавливать картину по известным фактам.
От кого-то из слуг или крестьян, доставляющих в замок необходимые припасы, Геро заразился корью. Именно так, корью. Она обошла его в детстве, но удостоила сомнительным вниманием в более зрелом возрасте. Как будто все эти годы выжидала в неведомой засаде!
Вот такая издевательская шутка судьбы. Для Геро-мальчика эта болезнь обернулась бы трехдневным недомоганием, легким жаром и ярким румянцем на скулах.
А Геро-мужчину эта детская хворь едва не свела в могилу. Она почти убила его, но вместе с тем разрушила стены его темницы.
Корь личиной своей напоминает другого зверя, слепое, красномордое чудовище с красивым именем Variola. Детский недуг, подобно изобретательному трусу, надевает чужую маску, чтобы пугать прохожих.
Сам великий Гален не различал этих двух «сестёр». А уж его невежественные последователи цепенеют от одного лишь призрачного сходства.
Личный врач герцогини Ангулемской оказался из этих, последних, он не пытался искать различий. Ему хватило первых пугающих признаков.
Фаворит принцессы оказался носителем смертельной заразы, угрозой для священной особы. В замке могла начаться эпидемия.
Всем известно, что и особы королевской крови, помазанники божьи, подвергаются этой дьявольской напасти. Елизавета Английская носит оспенные метки под белилами и рыжим париком.
Нет, болезнь не питает должного уважения к титулам и коронам. Ей в высшей степени безразличен генеалогический бульон в жилах жертвы. И она не поскупится на краски и оттенки, дабы расписать алебастровые ланиты и перси первой принцессы крови.
И верный слуга поспешил вмешаться и уберечь госпожу от плачевной участи. Или она сама, вообразив последствия, распорядилась избавиться от того, кто ещё пару дней назад служил самым ценным украшением её спальни.
Благоразумный охотник пристреливает заболевшую собаку, а рачительный пастух перерезает овце горло.
Но Геро не лишили жизни, едва лишь его болезнь стала представлять опасность. Его не задушили и не напоили из сострадания мышьяком.
С ним поступили по-христиански: его отправили умирать в Отель-Дьё, умирать медленно, мучительно, в пристанище отверженных, на грязной соломе, среди гниющих, полуразложившихся тел.
Липпо получил анонимную записку, в которой неизвестный автор умолял его поспешить в городскую лечебницу и отыскать там доставленного на рассвете больного, молодого человека, для него небезызвестного.
Липпо был удивлён, и даже обеспокоен, ибо мало кто знал его в Париже, но от природы любопытный и бесстрашный, как большинство адептов науки, он отправился по указанному адресу.
Он предположил, что призыв исходит от кого-то из моих придворных. Кто-то из моих дворян, этих горячих, вспыльчивых молодцов, оказался замешанным в неприятную историю, ввязался в драку и напоролся на нож.
Не желая бросить тень на имя принцессы крови, и без того уже потрёпанное, этот незадачливый задира укрылся в лечебнице и вызвал лекаря вот таким оригинальным способом.
Тем более, что в записке указывалось на знакомство Липпо с этим таинственным господином. Липпо уже врачевал его. Кто же ещё это мог быть?
Но никого из моей свиты Липпо в Отель-Дьё не обнаружил. И все же тот несчастный, о котором шла речь в записке, тот, кого действительно доставили на рассвете, был ему знаком.
Он узнал юношу, которого лечил от мигрени в загородном замке в Венсеннском лесу, куда его вызвали посреди ночи. Якобы у меня был жесточайший приступ колик, дурнота и головная боль.
Меня он обнаружил лежащей в постели, но совершенно здоровой, затем был проведен в некие тайные покои, где и обнаружил настоящего пациента.
Липпо тогда позволил себе пару недвусмысленных шуточек в адрес чувствительных дам, так ревностно оберегающих благополучие молодых красавцев. Я послала его к черту.
Но впоследствии Липпо вполне серьёзно, без тени улыбки, не раз осведомлялся, что сталось с его неожиданным пациентом, было ли его лечение успешным. Он даже порывался приготовить для него особое снадобье, чтобы избавить юношу от дальнейших приступов.
Но я предпочитала только недоуменно приподнимать брови. Я оберегала тайну. Даже от Липпо.
И вот он видит молодого человека вновь! И где! В лечебнице Отель-Дьё, в беспамятстве, в бреду, на грязном тюфяке, между умирающим от печёночной болезни стариком и полупрозрачным от истощения подростком с раной в животе.
Монах, указывавший путь в этой юдоли немощи и страданий, рассказал, что молодого человека нашли на ступенях часовни, что имени его никто не знает и что у него по всем признакам оспа.
Липпо ничего на это не ответил. Он выгреб из кармана серебряную мелочь и нанял у первого встречного зеленщика его ослика и тележку.
В авторе полученной им записки я не сомневалась. Анастази. Больше некому.
Она единственная, кто посвящен в нашу тайну, и единственная, кому известен адрес Липпо, ибо она сама, в ту памятную ночь, посылала за ним.
Доставив больного на улицу Вожирар, Липпо не спешил ставить меня в известность. В ответ на мой требовательный вопль он рассудительно возразил, что не был уверен в диагнозе. Оспа могла подтвердиться.
Сомнения в словах монаха посетили его сразу, ещё в лечебнице, а после более тщательного осмотра сомнения затвердели.
И всё же он мог совершить ошибку. А приводить меня к постели оспенного больного было, по меньшей мере, неразумно.
Я задохнулась от негодования. Несколько лет назад Липпо уже использовал средство, добытое им в Китае, чтобы защитить меня от этой напасти.
Прежде он испытал это средство на себе и Лючие. Затем, убедившись в его действенности и безопасности, сделал крошечный надрез на моем предплечье и втер в рану красноватый порошок.
Пару дней меня слегка лихорадило, но вскоре всё бесследно прошло. И тогда Липпо объяснил, что это было за лекарство. Кровь оспенного больного!
Я пришла в ужас, но Липпо добавил, что этой процедуре подвергаются все жены и наложницы китайского императора, и что таким удивительным способом сам владыка избавлен от болезни.
Способ этот мало кому известен даже на Востоке, а в Европе всё языческое почитается за дьявольское, и потому отвергается. Но он, Липпо, не верит в дьявола. Он верит в здравомыслие китайцев.
Однако желтолицые язычники могли ошибаться. Я задохнулась от негодования.
Чтобы меня утешить, он тут же оправдал себя тем, что послал ко мне Лючию немедленно, едва лишь распознал за оспенным горением безобидную корь.
— Сама по себе эта болезнь не опасна, — сказал он – Несколько дней лихорадки, красноватая сыпь, и всё. По-настоящему опасны её последствия. Корь подобна троянскому коню в осажденном Илионе, ведет за собой воспаления неизвестной природы. Бедного парня, вероятно, везли в открытой повозке, а затем бросили на холодных ступенях у дверей часовни. Там он пролежал несколько часов, прежде чем его нашли. Поэтому, если он умрет, то умрет не от кори. Он умрет от болезни, которую Гиппократ называл эмпиемой плевры.
Я бросила на лекаря почти насмешливый взгляд.
— Нет, Липпо, от этой болезни он не умрёт. Есть кое-что гораздо более опасное, чем эмпиема.
— Что же это? – изумился Липпо.
— Я.
Да, друг мой, при всей твоей учёности и проницательности ты мало что понимаешь. Это не корь убьет его, не эмпиема. Болезнь только следствие, наёмник.
А виновник, тот, кто платит за преступление и нанимает убийцу, виновник я. Я бежала под покровом ночи. Бежала, как вор. Воспользовалась его коротким забытьём. Ни слова прощания, ни надежды.
Я украла их у него. Бежала, потому что боялась. Он откроет глаза, взглянет на меня, а мне нечего будет ему сказать. Только мило пожать плечиком и уйти.
Он останется в неволе, а я вернусь в свой теплый, безопасный мир. И всё будет по-прежнему.
Для меня рассвет — повод для беспечной радости, для него – ещё одна зарубка на каменной стене в подземелье. Я была бессильна что-либо изменить. Потому и бежала.
Что ему осталось после той нашей встречи? Несколько торопливо брошенных, небрежных слов. Признание в любви, сделанное ради забавы, небрежные ласки, лживые поцелуи.
Я беспокойно верчусь, вздыхаю. Кровать у Лючии узкая, жесткая, как у спартанского военачальника в походном шатре.
Усталость призывает сон, отягощает веки, влечет вниз под вязкий полог беспамятства, но ум свеж и дерзок.
Он, как поднаторевший в своем ремесле, опытный дознаватель, извлекает факты. К его услугам весь архив образов и воспоминаний. Ум выстраивает слова и картинки в ряд, размещает в волшебном фонаре гигантских размеров и начинает вращать.
Оно движется без участия моей воли, я беспомощный сторонний наблюдатель, обречённый зритель, которому не отвести глаз.
Я хотела бы зажмуриться, закричать, и в то же время я желаю смотреть, я хочу проживать эти утерянные минуты снова, хочу вздрагивать, колебаться, отступать, бояться, мечтать, хочу плакать и смеяться.
Если сравнить нашу вторую встречу с первой, то это коротенький сонет на фоне многостраничной саги. Четырнадцать строк светлой, невразумительной нежности.
Это произошло на следующий день после отъезда Липпо и моего мнимого выздоровления. Благодаря Анастази, которая стойко пребывала в роли союзницы, я, к своему великому облегчению, узнала, что Липпо не обманул моих ожиданий и Геро, после его посещения, чувствовал себя значительно лучше.
Ночь он провел спокойно, а на утро даже намеревался спуститься в парк, когда воздух чист и ломок, как стекло. В ноябре ещё случаются такие дни.
На небе ни облачка, а солнце в иллюзорном могуществе подсвечивает серо-голубой свод, будто отраженный в зеркале светильник. Яркий, но холодный. Солнце в такие дни, как облаченный в золото и пурпур, дряхлеющий император.
Одна видимость, но зрелище великолепное. Крупные капли осенней росы сияют, как бриллианты, которые услужливые царедворцы сыплют у ног владыки.
Я спустилась в парк с первыми лучами, не опасаясь быть замеченной. Все мои знатные и праздные собратья не покидали своих спален раньше полудня.
Катерине, своей компаньонке, я поручила приглядывать за покоями моей сестры и её придворными дамами. В парке я бродила отнюдь не бесцельно.
Я знала, куда мне идти – к развалинам мраморной беседки, единственной оставшейся колонне, увитой плющом и диким виноградом. Эти сведения мне доставила Эстер, моя горничная, обладавшая даром собирать ходившие по замку слухи и сплетни.
В каждом доме прислуга имеет обыкновение сплетничать о привычках и секретах своих хозяев, и прислуга моей сестры не была тому исключением.
Присутствие в замке красивого молодого любовника принцессы добавляло особой пикантности разговорам горничных и лакеев, они с удовольствием делились подробностями, и потому я очень скоро узнала, что этот странный юноша очень сдержан, скромен, великодушен, щедр, равнодушен к подаркам, любит уединение, учён, а гулять предпочитает у развалин беседки.
Точеный профиль Лены заострился, в нём появились хищные черты. На фоне багряного неба за окном он казался тёмным, почти чёрным, запавшие глаза блестели, как антрацит под луной, а спёкшиеся волосы на лбу напоминали о страшной читанной вчера вожатым сказке про древнюю бабищу со змеями на голове.
Налитый нездоровой краснотой закат было никак не убрать, не выключить — никаких штор уже тысячу лет не было, одеяла на вес золота, любой кусок ткани шёл в дело. Лена полусидела, полулежала на высоких подушках без наволочек, бледные руки безостановочно метались по тёмному одеялу. Весёлые зайчики, белочки, котята, казалось, заигрывают с её руками. А может быть, ждут удачного случая наброситься, прокусить вену, припасть полуистлевшими фланелевыми губами к ране и вдоволь напиться человечьей кровушки.
Кто их знает, что на уме у этих зверей. Мы забыли, как они ведут себя, что им надо от людей — и что людям когда-то давно, в позапрошлой жизни надо было от них.
Я отвлекался. Я постоянно отвлекался на всякую ерунду тогда, думал о красотах природы, о древних мифах, о вымерших животных и ископаемых растениях — только бы не думать о ней. Не видеть этого тёмного острого профиля на багряном фоне, угольного блеска глаз, не смотреть на мельтешение бледных рук по синей древней фланели.
И уж тем более — не думать о том, что мы должны сделать. Мы все знали это, мы все смирились, и сама Ленка сказала: «Ребят, уж лучше вы сами. Лучше вы, чем это». Сказала, и откинулась на подушки, зашлась в хрипе — а изнутри неё тикало, клекотало, билось, пыталось вырваться наружу нечто.
Почему я вспоминаю об этом сейчас? Я не знаю — я вижу только её профиль и сжимаю трубу самострела так же крепко, как тогда простую столовую вилку. Я снова вижу, как заходит в комнату Венька, с высоты своих пятнадцати лет смотрит на нас печально и высокомерно:
— Пацаны, все готовы, всё помните?
Я и Борька, мы оба киваем. Мы всё помним, инструктаж готовы повторить наизусть, но вот действовать — действовать страшно. Страшно не потому, что грубые, об стулья заточенные вилки придётся втыкать в человека. В Ленку, в нашу Ленку, красавицу, заводилу, мечту. Не потому что боимся потерять её — тут уж чистое везение, фифти фифти, как любит повторять Франки. Или выживет или нет, что тут.
Страшно потому, что мы не знаем — что появится, вырвется наружу, с чем придётся столкнуться. И выйдет ли кто-то из комнаты после окончания операции, а если выйдет — то мы ли это будем?
Кто из нас переживёт это багряный, безумно красный закат — и не будет ли выживший завидовать мёртвым?
Вот почему я вспоминаю это. Всё как тогда. Только не закат, а чёрная-чёрная ночь вокруг, и до рассвета ещё как до Китая пешком, а где тот Китай не помнят уже ни Венька, никто из старших пацанов и девчонок — ни даже сам Петька Сковородкин. Единственный из нас, кого называли по фамилии.
Венька чуть слышно выдохнул тогда:
— Поехали.
Крепче перехватил лопату. Мы все знали: у выхода страхуют ребята с самострелами, они будут стрелять в любого, кто выйдет отсюда в ближайшие полчаса. Или ближайшую ночь — если не дадим условный сигнал. Но на них нет надежды, внутрь они не сунутся. Если что — запечатают комнату, или весь этаж, и уйдут.
Только мы трое — Ленка, понятно, не в счёт — против самого страшного. Неизвестности.
Одновременно с двух сторон подходим к ней, одновременно одной рукой удерживаем её руки, второй с размаху всаживаем вилки сквозь кисть — так, чтобы не повредить косточки — в фанеру кровати.
Одновременно берём со столика новую пару инструментов. Конечно же, снова вилки. У нас даже ножей здесь нет, откуда бы? «Дети могут порезаться!»
Приходится использовать любой подручный инструмент и материал. Сдёргиваем одеяло, вонзаем вилки в живую плоть. Ленка кричит, дёргается — но ремни держат её тело, вилки воткнуты в руки, она ничего не может сделать, ничего, она наедине со своей болью. А мы — со своим страхом.
Зло внутри неё бьётся, толкается в грудь, в горло, в живот. Чувствует, что не пришло ещё его время разорвать грудную клетку изнутри, вырваться, извергнуться всей тёмной мощью в наш мир. Чувствует свою слабость. Чувствует наш страх. Бьётся. Мечется.
Синхронно орудуем вилками. Венька прикрывает нас с лопатой. Захват. Монстра удалось схватить, тянем наружу. Тащим. От Ленкиного крика вибрируют стёкла, в ушах у меня звенит, я теряю возможность слышать. Наверное, к лучшему. Я не слышу, что с перекосившимся лицом орёт Борька, какие молитвы и кому обращает бледный, как новорождённый клоп, Венька. Я просто тащу наружу упирающегося гада, а он сопротивляется. Борькина вилка гнётся, я чувствую кончиками пальцев — нет, своими оголёнными нервами чувствую, как эта дрянь готова сорваться. Держать. Тащить.
Тащить, держать. Появляется. Выползает. Рубиново-красные огоньки глаз, металлом отливает туловище. Выстреливает телескопической конечностью Борьке в лицо, тот чудом уворачивается, бросает вилку. Падает на колени.
Я едва держу вилку, тварь бьётся, пытается достать меня. Последним усилием выдираю её из Ленкиного тела, отбрасываю, падаю. Венька бьёт лопатой, наотмашь, ещё, ещё. Тварь пытается расправить винт, взлететь — Венька рубит. Отточенное стеклом лезвие корёжится, скрипит — но и винт отлетает в окно. Стекло покрывается сетью трещин, чудище подпрыгивает — очнувшийся Борька хватает табуретку, глушит. Я стою, как в ступоре, ничего не могу предпринять. Металлический корпус твари сплющен, изломан — но она ещё жива. Витька с Борькой хреначат её чем придётся, один фотоэлемент болтается на тонком проводочке, мигает. Второй всё ещё светится адским рубиновым огнём.
Меткий удар лопаты отсекает железную голову от тела. Из-под борькиной табуретки во все стороны летят шестерни, винты, гайки. Мерзость ещё дёргается — но это явно конвульсии. Я снова могу слышать — я слышу Ленкин стон, бросаюсь к ней.
— Живая?
Стонет. Хрипит. Пацаны управятся без меня, я сворачиваю голову бутылке, от души лью Ленке на раны. Она уже не может кричать, только бьётся. Но что делать — мы не можем тратить драгоценную жидкость на обезболивание, только на дезинфекцию. И то не всегда.
— Хорош лить, Славка.
Венька отвлекается от лопаты, утирает пот:
— Один хрен не жить ей.
Сжимаю вилку в руке:
— А ну, повтори!
— Пацаны, спокуха, — разнимает нас Борька. — Сигнал подавать будем, или рано ещё?
— Подождать надо, — вздыхает Венька. — Во втором отряде вон тварь затихла совсем, лежала, как дохлая. Пацаны сигнал подали, народ вошёл — она и взвейся, и полети. Пятерых в бигос нашинковала, и наверх ушла. Одним больше теперь там.
— О как, — хмурится Борька. А чо нам никто не сказал?
— А чтоб не создавать паники да чтобы ты спросил, — тыкает его в живот Венька. — На совете дружины вчера сообщили. Петька рвал и метал, всем досталось за утрату бдительности. Так что, пацаны, вся дружина сейчас на нас смотрит. Если тварей ещё разведётся — придётся верхний этаж оставлять.
— Чердак отдали, а теперь ещё и этаж им? — Борька пучит глаза, горячится.
— Да не разведётся, — пинаю я горку металла. — Этот точно не поднимется уже.
Как бы в ответ на мои слова мерзость дёргается, выстреливает телескопической конечностью, я только-только успеваю отскочить. Венька бьёт лопатой, мразь рассыпается горкой шестерёнок, винтов и заклёпок.
Отдельно лежит почти неповреждённый винт, на каждой чёрной лопасти гравировка не нашими иероглифами: Karlsson och Gustavsberg.
— Теперь не встанет, — шепчет Ленка. — Зовите ребят, чо.
— А ты живучая, — восхищённо тянет Венька.
— Не каркай, — хрипит она. Откидывается на подушки.
Я не могу больше ждать. Что бы ни говорили — Ленке срочно нужно оказать помощь, и мы не сможем этого сделать. Если сейчас — у неё есть шанс. Позже — вряд ли. Я свищу — надрывно, в два пальца, так что вылетают пошедшие трещинами оконные стекла.
Три свиста, перерыв, один свист. Сигнал.
Старинный сигнал, пришедший тоже из позапрошлой жизни, со сказками на ночь, с побитыми горнами и треугольными красными галстуками. Такой же нелепый и бессмысленный — и так же овеянный флером легенд.
И снова этот сигнал. Теперь уже свищу не я. Вечер воспоминаний закончен, пора выступать. Франки проверил дорогу вниз, лестница чиста. Да, приходится спускаться по пожарной лестнице, хлипкой, проржавевшей. По основной не выйти наружу — первые этажи захвачены. Говорят, что давным-давно, не раньше прошлой пятницы, мы контролировали ещё самый первый этаж, и даже несколько ярусов в повале. Но сейчас нас теснят, постоянно теснят сверху и снизу.
Мы сдаём этаж за этажом, и кто-то по уголкам шепчется уже, что нашу войну мы проиграли, и надо сдаться на милость железных тварей — так же, как сдались давно уже все разумные люди.
Петька жестоко наказывает за такие разговоры — иногда. А иногда просто машет рукой: идите, сдавайтесь. И если кто-то уходит, приказывает не трогать.
Назад никто не возвращался. Но на какое-то время разговоры затихают.
Лестница, сволочь, хрупкая. Ржа сыплется из-под ног, пролёты грозят обвалиться. Главное спрыгнуть раньше, чем они это сделают. Нам же ещё вверх ползти придётся. Ну, то есть мы надеемся, что придётся. Хотя и не сильно, надо сказать, надеемся.
Кругом черно, бархатная темнота обволакивает, заползает в разум. Кажется, что Кракен из давешней сказки всплывает — и тащит с собой, на дно, где мрак, и холод, и покой, и безумие. Даже радуюсь, когда вдали жёлтыми сполохами светятся глаза бульдозеров. Под их гусеницами, по крайней мере, можно найти быструю и лёгкую смерть.
Я и на задание-то пошёл, наверное, в поисках быстрой и лёгкой смерти. Вызвали добровольцев. Что мне было терять? Ленка лежала неделю без сознания, все махнули на неё рукой. Вот и вышел я. Следом за мной, конечно, Борька. Франки из второго отряда подумал, и шагнул к нам.
За старшего пошёл Венька. Сейчас он грохочет сзади по шатким ступеням, пыхтит. Ему одному Петька доверил настоящее боевое оружие, чудом оказавшийся у нас пистолет с четырьмя патронами.
Понятно, для чего доверил. Железяку из такого не прошибешь — но если кто-то из нас попадёт к ним в руки… Понятно, в общем. Вот он и идёт сзади. Самострел в правой руке, пистолет в левой. Что понадобится первым — никто не знает.
Задумавшись, не замечаю, что нога ступает в пустоту. Слева раздается шипение. Поднимаю самострел, готов чиркнуть колесиком зажигалки — голос:
— Славка, не дури! — два белых огонька в темноте.
— Франки, сам не дури так, — готов двинуть придурка по курчавой голове. — В следующий раз глаза выколю, и зубы самострелом повыбиваю, чтоб знал, как в темноте от своих прятаться.
— Да я от них прятаться, не от вас! — оправдывается.
— От них бесполезно прятаться, — поправляет очки Венька. То есть, мы не видим, конечно, как он поправляет их — но точно знаем, поправляет. Сейчас обучать начнёт. Ну вот, точно:
— Они в темноте и на свету видят одинаково. Тепло наше чувствуют.
— Вень, хорош лекций, — просит Борька. — Ну и так тошно же, тошнёхонько. Пошли уже, пока не засекли, а?
Чувствую, что хочет Венька отповедь устроить — но некогда. Коротко командует:
— Идём.
Чётко, как учили, идём на север, потом у высокого дуба поворачиваем на запад. Бидон с керосином, поначалу казавшийся невесомым, оттягивает руки, бьёт по ногам. Бросить бы его — да нельзя. Больше дверь бункера ничем не взорвать. Не факт, что и этим-то взорвём, но вероятность есть.
Как сказал Петька:
— Не взорвёте, так прячьтесь и сигнальте. Сами выползут посмотреть, что горит, что свистит. Тут-то и оторвётесь на мерзавцах. Главное, не увлекайтесь, хоть один — да живой нужен.
Ещё бы не нужен! От нас-то к ним уже сколько пацанов да девчонок ушло, а от них к нам, понятно, никого. Кого и захватывали — ничего не говорят, понятно. Машины же. Исполняют программу полковника Хука, и пытать их бесполезно. Режешь, бывало, ножовкой руку ему — а он пялится фотоэлементом на тебя, и всего дел.
А тут наполовину живые. Есть где разгуляться. Чем больше принесём, тем лучше.
— Слышь, Славка, — шепчет Борька в ухо. — Давно сказать хотел, да в корпусе опасно. А правда, говорят, никакого полковника Хука нет?
— Как нет? — хренею я.
— Да тихо ты! — затыкает мне рот Борька. — Говорят, этими тварями не босс рулит, а сами они живут по себе, ну вот как мы. Только у них матка своя есть — они её слушают, от ей и размножаются.
Не выдерживаю, смеюсь:
— Ну ты загнул! Матка! У железяк. Ты ещё скажи, у них папка есть.
— Отставить разговоры! — командует Венька. — У нас-то нет ни мамок, ни папок больше — а вы туда же, о роботах.
Мне показалось, или железный сухарь, командир первого отряда Венка приподнял очки и смахнул слезу? Наверное показалось.
— Да вы перепутать всё просто, — влезает Франки. — Кернел хук — это не полковник Хук, а крюк ядра системы. Ну, системный сбой то есть. Уж мне-то как англичанину можете поверить.
— Ой, англичанин, — фыркает Борька. — Ты себя в зеркало давно видел, англичанин?
Франки обиженно сопит. Слышу, как бормочет вполголоса что-то вроде «дорти расистс» и «рашн швайнз». Надо потом спросить будет, что такое — всегда мечтал по-английски выучиться.
Венька цыкает на него.
— Стоять всем, пришли.
Присматриваемся из-за кустов. Точно, пришли — вот и бункер. Дверь закрыта — но часовых нет. Впрочем, у них могут быть камеры. Это всё ничего, лишь бы бульдозеры не подъехали.
Поджигаем тряпку, торчащую из-под крышки бадьи. Венька со всей силы толкает бак ногой, тот весело катится к двери. Если всё рассчитали правильно, бадья взорвётся прямо под дверью. Но откуда бы там всё правильно посчитали?
С глухим стуком «бааммс» бадья бьётся в дверь. И бессильно замирает. Тряпка прогорает и тухнет.
— Жахни с самострела её, — предлагает Борька непонятно кому.
— Сам жахай, если такой умный, — огрызаюсь я. — Ты его потом сколько перезаряжать будешь? Сколько там тварей, знаешь?
— Говорят, четверо, — вмешивается Франки.
— Говорят. Говорят, во Флориде кур доят, — шиплю я. — Тринадцать их там. Точно знаю, тринадцать, у них число такое. Их всегда тринадцать.
— Сейчас проверим, — цедит Венька. Передёргивает затвор пистолета, Ловит в прицел бочку. — Щас проверим, вот щас…
Не успевает.
Дверь отворяется, из неё высовывается голова твари с нелепой антенной:
— Кто там? Кто там?
И как раз в этот момент взрывается-таки бочка. Высунувшую голову тварь разносит по поляне, светло становится… Не как днём, конечно, но как на закате. Тогда, на закате…
Не отвлекаться! Хоть сейчас не отвлекаться. Франки уже с диким улюлюканьем бежит к развороченной двери бункера, ему не нужен самострел, заостренная палка в его руках куда грознее.
Борька с Венькой догоняют его. Мне тоже нельзя отставать.
Бегу, врываюсь в бункер. Пацаны борются с тварями. Их всего три осталось, прав был Франки. Впрочем, может снаружи есть ещё и сейчас на подмогу набегут. Чиркаю колёсиком зажигалки, упираю самострел в ближайшего ко мне монстра. Выстрел.
Гвозди, шурупы, саморезы — вся эта радость вырывается из чугунной трубы, впивается в жирный мохнатый бок. Взрыв.
— Ничего себе! — отряхивается Франки. И добавляет ещё какие-то слова, надо будет тоже спросить, что они значат. — Они взрываются!
— Не они, а монитор, который в них встроен, — как всегда, поясняет очевидное Венька.
Он уже прочно связал свою тварь и теперь прикидывал — помочь ли Борьке, или тот сам справится.
Борька справился.
— Что случилось, что случилось? — офонарело крутили головами монстры.
— Кирдык вам случился, — ласково ответил я. — Не всё вам над детскими мозгами глумиться, не всё в окна маленьким неприличное показывать. Отпрыгались.
— Отпрыгались, мерзавцы, — поддержал Борька. — Мы всё знаем, и про обряды ваши тёмные, и как вы детской кровью пентаграммы чертили — вот они, на стенах, и как мозги пили на ужин вместо кефира. А вот это что, не нога что ли? Да я вас, гадов…
Твари явно хотели что-то ответить, но Франки шустро вбил им кляпы в рот:
— Пошли, давайте! — и пнул жёлтого для ясности.
Вроде, несильно пнул — куда обычно в таких случаях пинают. Но раздался взрыв.
Монстра разнесло в клочья — но, что интересно, никого больше не задело. Как будто все клочки внутрь взрыва втянулись.
— Остался один, — резюмировал Венька. — Предельно осторожно вести, раз они такие взрывоопасные. А там пусть Петька с ним разговаривает.
Обратно шли не скрываясь. После фейерверка смысла не было скрываться — кто хотел, тот увидел всё. От догорающей бочки с керосином затеплили факел и потопали напрямки.
Уходя, слышали хриплый голос из динамиков:
— Второй бункер, ответьте. Ответьте, второй бункер, что происходит.
Шли весело. Перешучивались. Подгоняли пленного, но так, осторожненько, чтобы не взорвался. Он пытался показать нам что-то по монитору, но мы-то учёные уже. Показывают они что-то, парень смотрит — а потом поминай, как звали.
Весело шли. Слишком весело. Шутили. Вот и дошутились.
— Тихо всем! — крикнул Венька. — Сзади.
Точно. Сзади всё ближе и ближе тарахтело. К небу поднимался жёлтый столб света.
— Бульдозер! — крикнул Венька. — Быстро, Борька, Франки — пленного на руки, Славка — ты самый прыгучий, первым к лестнице, примешь гада, поднимешь, дотащишь как хочешь. Я задержу тварь, как смогу. Бегом! Ну чо пялитесь на меня, бегом, вашу так, это приказ!
И пистолет на нас направляет, а глаза дикие. Что делать, побежали. Не знаю уж, как он эту громаду задерживал — но задержал, факт. Иначе не добежать нам до лестницы, так и лежали бы рядком раздавленные.
А так — я не то что добежал, долетел до лестницы, подпрыгнул, ухватился за нижнюю ступень, подъём переворотом, висну на коленях — и тяну руки вниз, к Борьке. Заползаю наверх с пленным. Не знаю как, не помню — но заползаю. Борька вверх рвётся, подошвы по металлу стучат.
Я Франки кричу:
— Веди пленного вверх, я обратно.
— Зачем?
— Веньку вытаскивать.
— Нельзя, — хватает меня за рукав Франки. — У нас приказ, у нас задание, нельзя.
— Плевал я на задание, там Венька один против бульдозера, твою так ты чо, не понимаешь? А ну пошёл вверх! — и тыкаю в него самострелом. Самострел, конечно, разряжен уже — но ни я ни он не помним об этом. Он бледнеет, шепчет что-то про «крейзи рашнз» — ну это я знаю уже, если он думает что сам не псих — что ж, блажен, кто верует.
Прыгаю вниз, тарахтенье безумного бульдозера уже рядом, бегу на этот звук.
Спотыкаюсь. Обо что? Венька! Лежит.
— Венька, живой?
— Живой, ногу подвернул, да ты пнул поддых, — улыбается. — Веди давай, раз вернулся.
Не знаю как, но поднимаю его. Он меня на две головы выше, но поднимаю, как пёрышко, иду к лестнице. Бежать не могу. Дышать тоже не могу — иду. Бульдозер уже рядом, рычит. Подпрыгиваю, цепляюсь — хорошо, командир высокий, ему помогать легче. Заползаем, поднимаемся — вовремя. Со всей дури бульдозер таранит стену под нами. Осколки кирпичей, бетонная крошка, пыль. Ползём наверх. Теперь ему нас не достать. Пусть беснуется. Может, кого из тварей задавит там, внизу.
Он же безумен совсем, на всё, что движется кидается.
Можно перевести дух. Сейчас догоним Франки, потом Борьку. Всё хорошо. Задание, можно считать, выполнено.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — поправляет очки Венька. Одно стекло выбито, второе треснуло, оправа помята — а он, главное дело, поправляет их, как в школе. Вот что значит — командир! Самообладание железное. Сухарь и есть, не зря его так зовут.
Чтобы немного его позлить кричу:
— Гоп, гоп, гоп!
И понимаю, зря. Сверху, как будто в ответ, глухой стрекот. Не своим голосом орёт Борька:
— Берегись! Летят!
А то мы сами не слышим, что летят.
— Борьке бросок до нашего этажа, открыть окно и держать позицию, не пускать тварей внутрь, — командует Венька.
Ору приказ. Борька глухо топает по железу лестницы. Лишь бы выдержала. Открывает дверь, орёт вниз:
— Готово, командир! Тут запас самострелов заряженных, можно шмальнуть по тварям?
— Нужно! — ору я, не дожидаясь приказа. Ежу же ясно, что он как маленький.
Нам подниматься трудно. Венька — тяжёлый же, всё-таки, давит к земле. А стрекот всё ближе.
— Если просто мелкие твари, шанс есть. Если налетит сам — пиши пропало, — шепчет Венька. Мы киваем. Лучше сразу из его пистолета всем по пуле в лоб, чем лежать потом, как Ленке, пришпиленным к кровати, пока пацаны из тебя тварь тащат. И это если повезёт ещё.
А то я сам не знаю. Вот умеет Венька утешить, молодец.
Борька сверху начал пальбу. Хоть бы догадался поближе подпустить, заряды поэкономить.
— Мы зайти, мы внутрь! — докладывает Франки.
— Запирайте дверь и валите, — ору я, не дожидаясь команды. Венька кивает, свободной рукой достает пистолет.
— А вот хер вам, валите сюда уже, — хором орут пацаны.
Говорю же, Франки тоже с крышей не дружит. Но наш пацан, что говорить. Наш.
Напрягаем силы, ползём, два этажа осталось. Ребята шмаляют из самострелов, под ноги мне падает мелкая тварь. С наслаждением наступаю, под ногой хрюпает «Karlsson ohr Gustavsberg».
Этаж. Сверху громкий стрекот, почти грохот.
— Сам летит, — комментирует Венька. Не выдерживаю:
— Молчи давай, лучше топай!
Как ни странно, замолкает. Топает.
Вваливаемся в дверь, пацаны палят поверх наших голов, закрывают тяжёлую стальную броню.
Удар снаружи. Ещё. Дверь вспучивается.
— Сильный, гад, — Борькин голос дрожит. От возбуждения боя, я надеюсь.
— Ещё бы не сильный, — Венька снимает наконец бесполезные очки, бросает в угол комнаты. — У него мотор с вертолёта снят. Да ещё и разогнал его, знаешь сколько обрядов провёл?
Ещё удар в дверь.
— А ну как выбьет? — беспокоится Франки.
— Не выбьет. Она заговорённая. И против него обряды есть, что уж там. Хотя если на открытой местности или там на балконе зазеваешься — всё, хана. Яйца отложит, потом…
К чему продолжать? Все и так знают, что потом. Одной тварью больше потом, вот и всё.
— Вроде отстал, — Борька как бы просит, чтобы подтвердили его догадку.
— Отстал, да. Стрекота не слышно. Можно давать сигнал, чтобы внутреннюю дверь открывали, — Венька треплет меня по плечу. Теперь говори «гоп», Славка. Теперь можно.
Борька свистит. А я, как заведённый, как дурачок в майский день, повторяю на все лады:
— Гоп, гоп, гоп!!!
Пленник осатанело пялится на меня, его монитор показывает какую-то муть.
Дальше всё, как в нелепом бреду. Как будто попал в дымовую завесу тварей — и только урывками помню слова, жесты, события.
Петька Сковородкин долго говорил с пленным, уж не знаю как. Но говорил-говорил, и разговорил его. Мы узнали, где в подвале находится центр управления тварями. Было предложено взорвать его — у нас осталось ещё три бочки керосину, и что с ними делать ещё всё равно никто не знал.
Я вошёл в группу, которая должна была спуститься к тварям и нанести им удар прямо в их гнезде. Если бы я знал, что Ленка перед самым нашим уходом придёт в себя — наверное, не пошёл бы. Но что теперь? Не отказываться же было.
Нас повёл сам Петька. Его отговаривали, говорили, что без него совсем худо станет, что он единственный, кто может нами руководить. Что его смерть может привести к общей гибели. Он отмахивался, он смеялся:
— Что такое смерть? Это же всего лишь ещё одно захватывающее приключение.
Так и получилось. Он отправился в это приключение один, прикрывая нас. Сотню тварей, наверное, унёс с собой.
А мы бежали дальше — по коридорам подвала. Бежали и отстреливались. Бежали и на ходу поджигали тряпки у бочек. Бежали и пинками подгоняли эти «бомбы» к месту дислокации. Всё равно не предполагалось, что кто-то из нас вернётся.
Взрыв. Последнее, что помню — Франки лупит разряженным самострелом тварь по металлической башке. Из башки сыплются искры.
Борька горит, вместо того, чтобы сбить пламя на земле — бросается к третьей, невзорвавшейся бочке. Мы победили? Не знаю. Я не знаю даже, удалось ли нам в действительности причинить тварям хоть какой-то ущерб — но с этого яруса подвала они временно ушли.
Я лежал спокойно, из рваной раны на животе текла кровь — мне было всё равно, найдут меня или нет, откачают или нет. Я сжимал в руках кусок металла, ранивший меня. Кусок металла, взрезавший мой живот — и мозг. Я лежал, и перечитывал, перечитывал, перечитывал надпись: «Робот универсальный МИСЛ-2013. Модель инженера Славина, модифицированная, исправленная».
Я, Славка, Вячеслав Славин — не мог оторвать взгляда от этой железки.
Теперь у нас другие времена. Венька рулит всеми, и рулит очень достойно. Мы отбили нижние этажи, а чердак — хоть и не наш пока что — монстры тоже не рискуют показываться там. Они затаились. Они перегруппируются, наберутся сил и ударят снова — но всё-таки победа будет за нами. Потому что теперь мы знаем — они не бич божий, не страх, сошедший с небес. Не чудовищные агрессоры и не мистические злодеи. Просто бездушные машины под управлением бездушной машины. Мы породили их. Если не мы — наши родители, наши деды.
И, значит, наша задача их уничтожить.
Когда-нибудь наступит день, и нелепые треугольные тряпочки сольются в одно большое алое знамя. И повзрослевшие мы, сжимая оружие в руках, будем лежать в ожидании древнего сигнала — оглушительного, в два пальца свиста. Сигнала к главной битве нашей жизни, которую мы не сможем проиграть — потому что наше дело правое.
«Я стою посреди огромного зала с высокими колоннами. Потолок настолько высоко, что взгляд теряется в окружающем сером мареве и попросту невозможно понять, где же заканчиваются эти колонны. Мой взгляд потерянно скользит по серому месиву. Кажется, нет ни верха, ни низа, только серое марево. Рассеянно делаю пару шагов вперед. Что я здесь делаю?
Марево постепенно рассеивается, медленно, неохотно, как сигаретный дым в прокуренном помещении, почти незаметно рассасывается, оставляя после себя странный привкус чего-то непонятного. Зал теперь уже не кажется таким большим, я могу рассмотреть красивые разноцветные фрески на стенах с непонятными мне сюжетами. Дальше виднеются окна с красными и желтыми стеклами, вспоминаю, что это называется витражи… А на потолке тоже фрески, только он действительно такой высокий, что даже мне с моими возможностями точно не рассмотреть происходящее на них в мешанине красок и полутонов.
— Кхм, милочка, надеюсь ты довольна?
Я подпрыгиваю на месте от звука чужого голоса. Секунду назад здесь еще никого не было. А сейчас передо мной стоит мужчина, красивый конечно и чем-то неуловимо похож на… Нет!!!
Волна бешенства заливает мне глаза. Привычные тона сменяются красными. Мужчина на доли секунды отшатывается, но тут же берет себя в руки.
— Может пройдем, погово… — я резко рванула его за руку, не дав окончить фразу.
— Что тебе нужно? – злоба и бешенство сквозят в голосе. Разорвала бы! Ненавижу! Как можно быть таким похожим и непохожим одновременно? Сволочь!
— Я… н-нее… — он берет себя в руки и спокойным голосом уже увещевает. – Мне нужна только ты, дорогая…
— Я тебя не знаю! – хочу вырвать ему кадык и выдрать эти проклятые глаза, так похожие на глаза Шеата. Я хочу убить, уничтожить эту похожесть, это подобие… Едва сдерживаю себя, удерживая когти и щупы на местах. Интересно, какая у него кровь?
Красивый гад… Не блондин. Шатен с чуть золотинкой в волосах. Пофиг, мне и шатен сойдет. Я всяких люблю… А глаза… такие странные глаза…
На секунду теряю себя, погрузившись в глубину двухцветных, зелено-карих глаз. Верхняя половинка карая, нижняя зеленая, посерединке переходной смешанный цвет. Как гипноз, право слово! И зрачок такой интересный, ромбовидный… Черт, да эта ж сволочь меня привораживает! Убить мало! Уничтожить!!! Он не Шеат, это просто подделка, чертово подобие. НЕНАВИЖУ!!!
А этот взгляд… Точно такой же понимающий, всепрощающий любящий… И точно так же вызывает в груди ноющую боль, проклятую боль, я ее ненавижу, я не могу терпеть это!
Хватаю незнакомца и тащу куда-то в сторону колонн. Дверь. Прекрасно, сюда и закину. Кровать. Просто отлично, зафиксирую, благо создавать такие штуки умею на раз-два. А теперь приступим. В моей руке возникают щипцы. Сейчас посмотрим, красавчик, как ты меня любишь. Как долго сможешь смотреть так, как Шеат. На сколько тебя хватит и как ты сможешь терпеть. Он терпел и тебе велел. Он терпел до самой смерти, он любил даже при последнем вздохе, а вот кто ты такой и чего тебе от меня надобно, я не знаю…
Смачно улыбаюсь с клыками. Да, я люблю свои клыки. Вот, побледнел маленько. А теперь посмотрим, что ты скрываешь от меня… Лучший способ уязвить мужчину – намекнуть на его достоинство. Лучший способ уничтожить мужчину – лишь его достоинства.
С легким треском рвется ткань брюк. Незнакомец не шевелится. Совсем. Это странно, но в приступе бешенства мне некогда задумываться о таком. Крак! Щипцы сделали свое черное дело и мои когти погружаются в податливую плоть, размазывают ярко-красную кровь по ладоням… Сейчас, мой дорогой, ты перестанешь быть мужчиной абсолютно и полностью. А если ты бессмертен, то восстанавливаться будешь долго…
Он не кричал. Совсем. Не издал ни звука, только закусывал губу и комкал пальцами прикрученной к быльцу кровати руки кусочек одеяла. Стойкий перец. Красивые шмотки превратились в лохмотья. Чистое постельное белье залилось кровью, кровь капала на пол. Да, много с тебя натекло, красавец…
Презрительно хмыкаю, вынимая руку из раны. Теперь он или труп или долго будет кастратом, уж я постаралась на славу, до внутренностей добралась, все кишки через рану прощупала, может и порезала когтями, кто знает. Зато точно лишила чувака яиц.
Жаль, что он не показал никаких эмоций. Я бы хотела сбить с его прелестной мордашки это все наигранное великолепие и заставить ненавидеть меня. Да, проявить ненависть, признать меня монстром! Ну же, красавчик, посмотри на меня, разозлись, возненавидь, это же так просто! Я же уничтожила тебя как мужчину!
Кровь стекает по пальцам, плазма не хочет этой гадости, брезгует. Ладно, пойду поищу что можно сожрать. Надеюсь теперь он не будет так на меня смотреть. Этот взгляд может быть только у Шеата, больше ни у кого.
За дверью тихо. Все тот же зал, все те же колонны. И ничего съестного. Колонну надгрызть что ли? Постепенно бешенство затихает, камень безумия прекращает пульсировать в грудине, пытаясь лично добраться до кровавых ошметков. Я слоняюсь по залу в поисках еды минут пять.
Пытаюсь понять происходящее. А вдруг это еще один такой же, как Шеат? Сколько их было? Вдруг Шеат был не одним? Получается я только что уничтожила своими руками того, кто… НЕТ! Это не Шеат. Это чужой левый чувак, пес знает, что ему надо, но он не тот. Он не может меня любить, он не знает меня. Это — не любовь. А если?.. не может быть! Сколько их таких может у меня быть? Я не переживу еще одного! А если их много, а я их истязаю всех по очереди?
Безумие снова запульсировало в груди. Нет, нет, НЕТ! Не может быть. Только не еще один, я не переживу еще одной смерти того, кому я не безразлична. Удар щупальца разваливает колонну. Так их, так! Нужно все раздербанить здесь, чтоб камня на камне не осталось!
Но как же больно, а эти глаза? Как можно смотреть на меня так?
Я резко разворачиваюсь и… столбенею. Передо мной стоит шатен. Живой, здоровый, без единой капли крови на обновленной одежде. Вон манжетик поправляет, волосы за ухо заправляет. Ничего ему не сделалось. Но быть того не может, я же только что ему выдрала яйца и расколупала кишки! Он должен валяться в отрубе.
Снова этот взгляд. Любящий, всепрощающий, с толикой понимания и… превосходства! Вот оно! О, да! Ты не Шеат, красавчик, ты только бестолковая подделка! Шеат никогда не ставил себя выше меня. Ты – подделка, ты ненастоящий, просто приманка… Зачем? Кому я нужна без Шеата? Я просто оголтелый кусок плазмы без капли разума. Просто концентрат безумия и сумасшествия.
Боль и безумие бурлят внутри, мешая думать. Что, если мне показалось это превосходство? Что, если он просто… пытался показать себя лучше? А вдруг все же… Ну уж нет.
— Дурочка, куда ж ты уходишь? Я ведь тебя так люблю! Пойдем со мной…
Безумие утихает. Ну как так-то? Как можно быть таким спокойным после экзекуции? Или ее не было? Все это была игра моего воображения? Фантазия, бред сумасшедшего? Впервые сознание заполняет страх, и я покорно иду за ним, в ужасе представляя, что это все – вообще все – плод моего воображения. А я сама сейчас нахожусь в руках безумного исследователя… Или ученого. Или… сверха…
Страх бьется в теле, мечется больной птицей в сознании. Сверхи… Если он сверх, то все понятно, все вопросы отпадают, кроме одного. Зачем ему все это? Зачем разыгрывать из себя жертву?
Но раздумывать некогда. Он подводит меня к возникшему из пустоты столу. К столешнице прикреплена карта из разряда детских карт для игр. Тех, где бросаешь кубик и отсчитываешь ходы. Дурацкая игра, дурацкие карты… Пытаюсь отойти, но его рука держит меня железной хваткой.
— Ну что ты? Не хочешь так, давай поиграем тогда, — в руке мужчины возникает кубик, красный, с белыми точечками. Пытаюсь их сосчитать, но в глазах неожиданно туман. Моргаю, а кубик уже без единой точки. – Ходи первая.
Моя рука дрожит. Я не хочу так. Я не понимаю, что происходит, почему так? Почему он не умер, почему выглядит так, словно ничего не происходит? И почему мне, черт побери, страшно? Страшно до колик, страшно так, что хочется сбежать, но и сбежать я не могу…
Натыкаюсь на его опять этот любящий, но снисходительный взгляд и роняю кубик. Он медленно переворачивается в воздухе, будто при ускорении тела во время боя, и падает с глухим стуком на бумагу. Я зажмурилась, гребаное чувство собственной никчемности давит, требует прямо сейчас взять и разодрать собственную глотку. Жаль, что это не поможет мне умереть… Почему я так слаба и кто же он такой?
— Десять, — спокойно говорит он, указывая на кубик. На том светятся серебристым светом цифры. Чертовщина какая-то… Что означает эта дурацкая игра? – Раз такое дело, то я пропускаю ходы.
Незнакомец складывает руки на груди и смотрит на меня в упор. Я не знаю, что делать, но знаю точно – играть дальше нельзя, влезать сюда нельзя и вообще желательно приставить ружье к виску. Из горла вырывается глухой тоскливый вой… А перед мысленным зрением снова стоят эти дурацкие всепрощающие глаза…»
Просыпаюсь с воем, падаю с подушек на пол, под ногой хрустит кубик. Хватаюсь за грудь, сижу, лупаю сонными глазами, погрузив руку в грудную клетку и щупая там. Кулон один, второй, третий, от мужей остались. Парочка амулетов. Камня нет. Безумия и жажды крови нет. Это сон, проклятая память, кошмар, плод больного воображения. Это всего лишь сон. С потолка падает кусок ананаса. Слава всем богам, я дома!
Разжимая зубы, не глядя впихиваю в голову ананас, некогда сейчас жевать. Нужно привести себя в порядок после кошмара…
— Хочешь кое-что покажу? – Зера вламывается в комнату без стука. – Ой, извините, вы тут… я потом.
Девушка скрывается за дверью, я снимаю мелкого Шеата и его брата-клона с потолка, перебинтовываю старшему крылья, младший добивает расплющенный кубик. Родной дурдом, родные идиоты, все понятно, привычно, вон комм разрывается уже с утра, в дверь тарабанят, в ванной что-то подозрительно шуршит. Именно в этом бедламе страх отступает, кошмары развеиваются, именно здесь я ощущаю себя дома…
Одна мысль только не покидает меня – сколько ж народу я замучила вот так, без разбору?
Документы, написанные на странных золотистых листах (ощущались они как металл, но незнакомый), были древними, очень древними, но пыли на них не было. Архивы в Своде хранить умели.
Стопка шелестящих листов — здесь их называли «хрониками» — лежала на столе, дразня своей близостью, загадочностью и недоступностью. Когда, в какие времена на Земле писали на таких листах вместо бумаги? Сколько лет это хранится здесь, в Своде? Почему Стражи собирали материал о фениксах? И главное, как это прочитать?
Если б еще она понимала, на каком языке это написано!
Лина смерила чертовы листы мрачным взглядом, но лжебумага от этого ни капельки понятней не стала — золотистую поверхность по-прежнему исчерчивал непонятный узор из геометрически правильных завитков. Видимо, выражение лица у нее было достаточно красноречивым, потому что стоявший рядом хранитель архивов улыбнулся и попросил присесть и немного подождать.
Пожав плечами, феникс опустилась в довольно удобное кресло и тут же ощутила на висках теплые пальцы.
— Потерпите секундочку. — Архивист мягко, но очень уверенно пресек ее попытку отстраниться, а потом голова легко, едва заметно закружилась, комната с книжными шкафами вместо стен на миг сместилась, словно поплыла. — Все. Попробуйте прочитать теперь. Только спокойнее.
Хм. Лина остро взглянула на пожилого архивиста. Любопытное предупреждение. Что же у вас там, на этих листиках? Значит, спокойнее, да? Ладно, принято. Буду тихой, как ножик.
Лина придвинула ближайшую стоику и замерла.
Непонятный шрифт дивно прояснился. Завитки стали буквами, буквы сплелись в слова, слова во фразы… А вот информация в этих фразах… Да не может же быть!
17-12-1. Ар — Айян, исследователь Верехе. Эксперимент «Феникс»
Спустя несколько часов Лина покидала Свод Небес с ощущением, что мир… ну не то чтобы рухнул, а как-то покачивается.
Не было легендарной птицы Феникс, одарившей самых достойных.
Не было героической основательницы рода.
Было совсем другое.
В далекие времена, когда еще существовал на земле материк Айян (когда это, когда?), врата-порталы в другие миры были всегда открыты. И шли по дорогам, ведущим через них, смелые и любопытные, те, кому всегда хотелось заглянуть за горизонт. А с ними приходило что-то новое.
Живой огонь появился на Земле из мира Фаоррек. Портал в этот мир просуществовал недолго, схлопнувшись почти сразу. И больше не открывался. А огонь остался. За ним наблюдали, надеясь на разумность, пытались общаться, но огонь то ли не понимал, то ли не желал разговаривать. Трудно понять кого-то, кто сильно отличается от тебя. Но наконец однажды молодая айянка по имени Тийнан решилась коснуться невольного гостя. И высокотемпературное пламя не опалило ее, а отозвалось. Что там произошло точно, неизвестно. Остались лишь сухие строчки документов. Кое-что прочитать было совершенно невозможно, научные термины давно минувшей эпохи не мог прояснить словарь и не был способен расшифровать даже Координатор Пабло, и Лина продиралась через строки, точно через джунгли, вылавливая знакомое.
«Второй день месяца Вод. При обследовании Тийнан обнаружены новые возможности… дар влиять на частицы металла, преобразование… изменения в составе крови… высокая энергетика, собирающая… возможно…»
«Девятый день месяца Облаков. Первый опытный набор в группу «Феникс». Необходимые качества… принято желающих… ар-эхэш… разного возраста…» Поверх загадочного «ар-эхэша» шла пометка в более знакомом арабском счислении — 112. То есть первоначально дочерей феникса было 112?! Даже не сто. А осталось…
«Седьмой день месяца Звезд. Пять-на-десять дней после Катастрофы. Связи по-прежнему нет. Группа «Феникс» атакована, предположительно мародерами из народа демонов. Нападение отбито. Погиб бэй-айни… (это кто? А, ученый.) Погиб бэй-айни Верехе, сэй-айни Тирриса, Аль-Иль-сса, Маонни, Бианка. Бесследно исчезли четыре девушки…»
«Два-десятый день месяца Звезд. Связи по-прежнему нет. У старшей группы девушек проявляются первые признаки энергетического голодания. Зависимость от внешней энергии — побочный эффект инициации. Фениксы уязвимы в этом отношении, наставники хотели доработать этот недостаток, но пока не представляется возможным. У меня слишком мало опыта и знаний. Обеспечить их прежним источником энергии нет возможности. Ученые, отправившиеся в Айян за помощью, не вернулись. Я не знаю, что делать…»
«Четыре-десятый день месяца Звезд. Пропавшие девушки вернулись. Заявили, что покарали напавших и ничуть в этом не раскаиваются. По их словам, в мире возобладала дикость — люди убивают друг друга за еду и уцелевшие жилища. Никто их не останавливает, закона больше нет. Айян молчит, Стражи тоже не появляются. Демоны одичали, грабят кого могут и прячутся в пещеры».
«Пять-десятый день месяца Звезд. Связи нет и, кажется, не будет. Айян молчит. Волнения в старшей группе. Девушки заявили, что нашли новый источник питания, но какой — скрывают. Сэй-айни (воспитателей) нет, меня они не слушают».
«Семь-десятый день месяца Звезд. Фениксы ушли. Ранен, отправиться на поиски не могу. Связи нет. Помощи нет. Прощайте».
Лина тряхнула головой, отгоняя этот голос, продолжавший звучать из далекого прошлого. Голос молодого айни — практиканта, студента, ученого? Парня, который вдруг оказался один и пытался справиться с тем, с чем невозможно было справиться. Мир после катастрофы… Какой? Можно спросить, но это неважно.
Значит, вот как все было. Девушки, оставшиеся без помощи и поддержки старших в одичавшем мире, выбрали не тот путь. Решили, что заимствовать магию у других правильнее, чем погибнуть. Выбрали пещеру, поселили там Пламя, разработали кодекс правил и стали жить, как могли. Со своим почти бессмертием они жили долго.
И потихоньку вымирали. Забыла, сколько нас осталось?
Руку кольнуло. Лина наконец заметила, что она уже не в Своде, а дома. То есть в квартире Соловьевых. А укололась об очередной изыск Яна, гирлянду мелких роз у двери. Но розы волновали мало — феникс ходила от стены к стене, хмурилась, вспоминала… Неужели все было так? И все могло быть иначе?
А главное — что теперь делать?
В окно ударил камушек. Еще один. Не поняла. Лина подошла к окну. Белла?!
— Ты? Что ты тут дела…
— Не перебивай. — Хладнокровная и правильная Белла была неузнаваема, точно кошка, угодившая в рассол. — В пещере Пламени собирается суд. Марианна и Анжелика обвиняются в несанкционированных контактах и пособничестве тебе.
— Мне?
— Да! Обе, демон побери, уже в наручниках! Готовятся два смертных приговора. Ты собираешься что-то делать?!
— Я отлучена… — Лина ответила автоматически, уже лихорадочно прикидывая, сколько у нее на счету энергии и потянет ли она драку. Да даже если не потянет…
— Обвинитель — глава клана! Ты — все еще наследница, по крайней мере, новой она не назвала. Дьявол! Лина, ты не можешь их бросить!..
— Идем!
Земля на медиашаре выглядела странно — словно планету закутали не то в кружево с длинными кудрявыми ворсинками, не то в детскую игрушку-пружинку. Вдоль экватора на тридцать — сорок градусов шла зигзагообразная цепочка из некрупных подобий цветков одуванчика, извивы «лепестков-пушинок» тянулись от экватора до полюсов. Система станций, такая, какой ее запомнил Вадим — там, в другой реальности.
У каждой станции был свой сектор действия, а все вместе они составляли эффективную и надежную систему безопасности от вторженцев. Улавливали начало пробоя и переадресовывали его, если так можно сказать, в специальную зону, отгороженную мощным барьером. А там уже с непрошеным гостем разбирались, выясняя, кто он такой, зачем пришел и чем его приход может грозить. Начиная с банальных вирусов и заканчивая агрессивными намерениями. Например, из того же мира Тшерта, несмотря на христианские верования его обитателей, явился забавный чертик, правда, безобидный; а вот красивейшие и утонченные жители мира Саисса оказались банальными людоедами, считающими всех, кроме себя, продзапасом по праву сильнейшего.
Станции защищали лучше барьера Координаторов. Тот просто не пускал всех подряд, кто рвался намеренно. А случайные прорывы все равно происходили. Да и замыкаться и вариться потом в собственном соку до добра не доводит, вспомним хоть Китай, закрывшийся для чужеземцев и заплативший за это отсталостью на многие годы.
Дим по привычке смотрит на часы, хотя и так может назвать время с точностью до минуты. Такой вот интересный побочный эффект от внедрения чужой памяти. Восемь часов две минуты. Скоро вернется Лёш. Сегодня они снова должны навестить Уровни — нашли повод привлечь к себе внимание. В Ложу с помощью Магды поступил протест против вторжения наследников рода Долински в чужой дом. Если все пройдет нормально, то Ян будет свободен, а они засветятся в нужном виде. Да и в любом случае все равно засветятся. Демоны падки на необычное, а что может быть необычней обращения светлого к Ложе Уровней? После этого легче будет устанавливать контакты… и можно будет попробовать вытянуть к себе Дензила. Можно и сейчас, но тот осторожен и законопослушен и втягиваться непонятно во что не станет. Надо только чуть подождать.
Магда. Дензил. Ян. Эльф из Дубравы — и как Лёшке удалось его уговорить? Кентавр-телепат. Ему и объяснять ничего не пришлось. Пророчица-индианка. Мало нас все-таки. И времени мало…
Восемь часов пять минут. Притихла в комнате Яна мелочь. Что-то часто они шушукаются, к чему бы?
Мать, оставив ужин, ушла к Маргарите — у соседки назревал юбилей семейной жизни, и подруги самозабвенно обсуждали его организацию.
Этот праздник они успеют провести. А вот день рождения близнецов, который ожидается в конце октября, может и не состояться… если Вадим и Лёш не успеют.
Да, станции — нужная вещь.
Только вот мелочь — в этойреальности они еще не построены и даже не основаны. А нужные земли и пространства—у людей.
Что ж, так и так пришлось бы обращаться к Совету Координаторов.
Заломило виски.
Резко. Очень резко. Так, словно Свод не вызывал, а… демон, больно!.. а выдергивал к себе, не давая попытки воспротивиться!
— Вадим Соловьев. Объясни Совету, что значат твои контакты с Уровнями.
— Лёш, эй! Иди сюда! Я хочу познакомить тебя кое с кем, — проговорил бас-гитарист, часа два как считавший Марта своим едва ли не лучшим другом. — Вот, знакомься. Хороший парень и визажист отличный.
Темноволосый певец обернулся, все еще расстегивая концертный костюм, и вдруг замер. Его зеленые глаза, секунду назад мерцавшие приветливой улыбкой, сузились.
— Вижу. Гость высокого уровня, — проговорил он ясным голосом, отчетливо выделив интонацией слово «уровень».
Март мысленно выругался. Ну надо так попасть. У предполагаемого объекта был совершенно не наивный взгляд. Абсолютно. И демонскую природу он почуял с лету, несмотря на все попытки ее замаскировать.
— Ты что? — не понял слегка нетрезвый гитарист. — Он не какой-то там. Он этот…
— Я знаю, — кивнул нетипичный музыкант, пристально разглядывая нового знакомого. И вдруг протянул руку. — Рад познакомиться, Март Званцев. Я вообще-то тебя искал…
Руку демон пожал совершенно автоматически. И так же отрешенно-механически ответил что-то вежливое и ничего не значащее. Машинальная реакция… таких фразочек и жестов у него был солидный запас, и молодой демон выдавал их не задумываясь, когда, вот как сейчас, требовалось замаскировать напряженные поиски разгадки или когда возникало напряжение или недоумение.
Абсурд какой-то.
Март готов был поклясться, что никогда и ни при каких обстоятельствах не пересекался с этим странным музыкантом. Откуда же объект его знает? И знает, по всей видимости, хорошо. Искал, видите ли. Варианты, господа?
Первый — Свод Небес. Стражи, которые однажды уже выискали на поверхности нелегального демона и, совершенно очевидно, не собираются бросить поиски удравшего «нарушителя». Следовательно, за Мартом следят, его цель вычислили, и сей наивный музыкант на самом деле — отменная подстава. И где-то рядом притаилась еще пара-тройка Стражей, которые вот-вот материализуются и укажут обнаглевшему демону его настоящее место…
Правда, в таком случае они что-то запаздывают…
Нет? Тогда второй вариант.
Его сдали свои — этические проблемы типа «предательства» не всегда смущают даже людей. А уж Ложа ими и вовсе не задается. Понадобилось — и разменяли, как пешку. Тогда Стражи все равно маячат где-то рядышком. И при этом варианте существенно увеличивается шанс на то, что его не отправят пинком на Уровни, а просто прикончат — своего рода бонус от Ложи за этакое… Продавал же Тиххо, правая рука патриарха, кое-кого из своих людям на особые фильмы. За продукты с поверхности — фрукты и прочую экзотику. Почему б не продать еще одного? Например, за мощный амулет? Вполне вероятно. Но тогда явление Стражей за добычей снова задерживается… Должны б уже и появиться.
Есть и третий вариант.
Объект на самом деле такой же, как и он, замаскированный агент с Уровней, разве что внедренный получше. Подмененный в раннем детстве… Но это уж совсем бредовый вариант.
Но что прикажете думать, господа?
Можно еще посчитать этого юношу искомым Белым Владыкой. Нравится? Бред…
…Они уже покинули ребят из группы и сидели в кафе. Пили кофе и присматривались друг к другу. И от этого взгляда зеленых глаз — спокойного, изучающего, уверенного — Март нервничал все сильнее, хоть и старался не подавать виду. А еще в душе крепла необъяснимая убежденность, что перед ним сидит не Белый Владыка. Да, похоже, очень похоже, но… не то.
— И как? — вдруг усмехнулся объект.
Март не стал притворяться, что не понял. Не пройдет. Соловьев, очевидно, приложил немало усилий для маскировки своей истинной сущности, потому что сейчас он не выглядел ни наивняком, ни… с таким надо прямо и без уверток. Иначе… нет, никаких Стражей рядом не бродит, он это чувствует, и молодой музыкант не сдаст его Своду за попытку соврать. Просто доверять не будет. А его доверие, похоже, значит очень много. Сверхосторожному перестраховщику вдруг захотелось этого доверия. Так захотелось, что он невольно тронул браслет-талисман, предохраняющий от эмпатии. Работает. Странно…
— Необычно. Пить кофе с ангелом мне еще не приходилось.
— Ага, — кивнул тот. — Первый раз это необычное ощущение.
Первый раз… ох, непрост объект. Умеет озадачить. Сиди и гадай, как это понимать. Как то, что он уже имеет знакомых демонов? Или у него в друзьях кто-то другой? Или… И как прикажете понимать «я тебя искал»?
А необычный ангел пил кофе и молчал, как воплощение бога тайн и секретов — был такой на Уровнях. Или не был… В его реальное существование мало кто верил, но когда прижимало — вспоминали. Его благословение призывали те, кто жаждал что-нибудь скрыть. Кто-то представлял его худым стариком в необъятном черном плаще, кто-то — мужчиной в маске… Не беседовали представлявшие с Алексеем Соловьевым. Сразу бы определились с обликом.
— Хочешь, я помогу? — вдруг улыбнулся Соловьев, разом теряя сходство с мифическим богом. — Ты Март Венте-Оре, демон, хоть и вырос не на своем Песчаном Уровне, а на поверхности.
Откуда он знает?!
— Ты — часть программы по возвращению демонов на поверхность. А сейчас ты, наверное, снят с обычного задания и направлен к нам, чтобы кое-что найти. Точней, кое-кого…
— Белого Владыку, — услышал Март собственный голос.
Преисподняя, да что происходит? Амулет же работает…
Страж перехватил его взгляд и покачал головой.
— Я не использую эмпатию. Просто у нас общие интересы, Март Венте-Оре. Так уж вышло, что они сходятся на… — он усмехнулся, — на Белом Владыке.
Верю. По большей части…
— Ты не Белый Владыка, — наконец озвучил он свои подозрения.
— Нет. Я не Владыка. Я всего лишь его младший брат, — спокойно ответил Соловьев. А в глазах на миг скользнуло удовлетворение… и радость? Словно Званцев сдал некий важный экзамен.
— Вот как? — Если таков младший, каков же старший? Встречу с ним надо просчитать-подготовить до мелочей. — Хотелось бы его увидеть.
Страж опустил на стол чашку, которую до сих пор держал, обхватив ладонями — то ли грел, то ли грелся. И кивнул каким-то своим мыслям.
— Ну что ж. Мы и так собирались устанавливать контакты с Уровнями. Теперь будет значительно проще.
Он откинулся на спинку стула, сосредоточился… и вдруг встревоженно выпрямился. Зеленые глаза полыхнули тревогой.
— Что-то случилось? — выдохнул Соловьев.
— Подожди! — Март еле успел схватить человека за руку и вместо уютного зальчика кафе оказался вместе с ним в незнакомом помещении.
Легкое развернулось на пятый день. Отец, прижимавший ухо к его груди, взял Млада за руку и еле заметно сжал ему пальцы.
– Молодец, сын.
Как будто в этом была какая-то заслуга Млада.
– Из тех, кому я пробовал лечить такие раны, не выжил ни один, – сказал отец и сжал ему пальцы чуть сильней. – Это действительно воля к жизни, больше я ничем не могу это объяснить.
Млад кивнул.
– Тебе не холодно?
Отец каждый раз спрашивал, не холодно ли ему, и клал руку ему на лоб.
Холодно Младу стало на следующее утро. Он проснулся от кашля и думал, что в палатах открыты окна и двери и мороз должен покрыть инеем пол и расписные стены. У него стучали зубы. Он пытался натянуть плащ повыше, к самому подбородку, но дрожавшие пальцы не могли удержать скользкий мех.
За окном шел дождь…
Не надо быть врачом, чтобы понять: это горячка. Отец напрасно радовался: загноившаяся рана убьет еще верней, чем кровь в дыхательном горле. Кашель не давал вздохнуть…
– Лютик, – отец спал за загородкой и вышел, разбуженный кашлем Млада, – ты чего?
– Мне холодно, бать, – ответил Млад и закашлялся снова.
Отец тут же кинулся разматывать повязки, и от этого стало еще холодней – Млада начал бить озноб.
– Нет, рана чистая, – Младу показалось, отец выдохнул с облегчением, – это легкое. Тоже опасно, но мы поборемся…
Ширяй кутал Млада в одеяла, поил горячим отваром, сделанным отцом, клал в ноги нагретые камни – Млад не мог согреться. А к вечеру ему стало жарко – так жарко, будто рядом горел огонь и обжигал кожу.
Следующие дни Млад помнил очень плохо – он то горел в огне, то мерз, то обливался потом и от слабости не мог шевельнуться. К нему приходила Дана – он запомнил это очень хорошо. Он говорил с ней, жаловался, обещал остаться в живых – ее прохладные руки остужали лоб. Но однажды очнувшись от забытья, увидел, что за ним ухаживает совсем другая женщина – молодая и красивая псковитянка. Ширяй сидел с ним ночами, а днем его сменяла эта женщина.
Кашель мучил его день и ночь, и с каждым днем боль в ране становилась все сильней, пока не стала нестерпимой. Отец, делая перевязки, говорил, что гноя нет, рана чистая, и не верил – не хотел верить, – что с ней что-то не так.
– Лютик, это от кашля. Ты просто ослаб, тебе кажется.
– Бать, не может быть. Не могу больше, бать… сил нет терпеть.
– Лютик, это легкое. Я ничего не вижу. Ты же знаешь, я пальцами вижу, мне внутрь заглядывать не надо. Рана и должна болеть, сильно болеть.
– Почему же она раньше так не болела?
– Это от кашля, Лютик, говорю тебе. Ты устал, у тебя горячка. Это пройдет… Еще немного, и это пройдет. У тебя и кашель стал слабей, ты поправляешься.
И Млад опять горел в огне, и снова уходил в забытье, и белый туман сгущался вокруг, но не остужал огня и не снимал боли. Страх смерти витал над ним и рождался в левой стороне груди – с каждым зыбким ударом сердца. Иногда Млад не мог понять, где болит сильней: справа или слева.
– Дана, милая, если бы ты знала, как мне больно… – шептал он доброй псковитянке.
А когда ее не было рядом, звал Дану, с каждым разом все громче и отчаянней, – от крика было немного легче. И однажды ночью он ее увидел – увидел по-настоящему, не перепутал с чужой женщиной. Она спала у себя дома, на широкой постели под пологом, а на подоконнике горела маленькая масляная лампа. Млад позвал ее тихо, боясь напугать, но она не проснулась. Ему казалось, стоит ей проснуться, и боль пройдет, а она все не просыпалась, только повернулась на спину, и голова ее металась по подушке, как будто она видела дурной сон. Он кричал в полный голос, а она все не просыпалась. От отчаянья у него из глаз едва не бежали слезы, он кашлял и умолял ее проснуться, и надеялся, что она его когда-нибудь услышит. И она наконец услышала. Села на постели, глядя вокруг, и провела тонкими пальцами по лицу, словно избавляясь от наваждения. А потом решительно поднялась на ноги и отчетливо сказала:
– Я приеду. Я приеду к тебе. В Псков.
И тут он понял, что наделал, и начал уговаривать ее никуда не ехать, но она одевалась и не слышала его.
– Мстиславич… – Ширяй вытер ему лоб полотенцем, – Мстиславич, тебе совсем плохо? Выпей водички…
Млад открыл глаза и закусил губу: и это тоже оказалось горячечным бредом. От боли темнело в глазах, и смерть ходила где-то рядом, и страх сжимал сердце, словно в кулаке.
– Разбудить доктора Мстислава? – спросил парень. Глаза его были испуганными, и рука, державшая полотенце, дрожала.
Млад покачал головой – зачем? Но отец проснулся сам.
– Лютик, да что ж с тобой? – он нагнулся и посветил свечой Младу в лицо.
– Больно, бать.
– Ноет или стучит?
– Дергает.
Отец сжал губы и начал разматывать повязки. Млад не видел его лица, но понял по глазам Ширяя, что отец увидел что-то страшное. Он надавил на спину рядом с раной, и Млад не смог удержать крика.
– Ах я дурак… – отец с шумом втянул в себя воздух. – Ну почему, почему я ничего не видел? Я не мог такого не увидеть! Словно заклятье кто-то наложил на рану! Чары… Иначе не знаю, что и сказать… Понадеялся на свои пальцы, а головой не подумал… Пока кости кусками через свищи не полезли – не поверил… Зыба! Послушал бы тебя сразу – не так бы все пошло! Зыба!
– Да что там, бать? – спросил Млад сквозь зубы.
– Это кость гниет, сверху и не видно было ничего! Но я не мог, Лютик, ты мне веришь? Я не мог! Такого не бывает, чтобы я не увидел! Зыба!
– Чего? – отозвался его помощник из-за перегородки.
– Зажигай свечи. Не будем ждать утра. Ничего, сын, разрежу, завтра легче будет.
Млад снова закусил губу – ему было страшно представить себе даже легкое прикосновение к ране.
– Ты только шепчи погромче, – выдавил он, чувствуя, как тошнота подходит к горлу и тело сотрясает волна дрожи.
От боли он перестал ощущать себя человеком: у него не осталось ни капли мужества, ни крохи чувства собственного достоинства. Он рвался, он кричал в полный голос, перебудив всех раненых, а отец не дал ему ничего прикусить – сказал, это бесполезно. Зыба хотел зажать ему рот, но отец не позволил, чтобы Млад мог дышать. Он терял сознание, но ненадолго, – так казалось ему самому.
Давно посветлели окна, а отец все шептал в рану свой бесполезный заговор и долотом выбивал гнилые кусочки кости. Млад охрип и думал, что сошел с ума и теперь умирает. Он не помнил, как оказался на нарах, перевязанный и закутанный в одеяла.
А через несколько часов боль утихла настолько, что он уснул и проспал до следующего утра.
Отец разбудил его, чтобы напоить и перевязать.
– Ну что, сын? Тебе лучше, я смотрю, – глаза отца светились надеждой. – Потерпи еще, я выдавлю гной.
Млад застонал и укусил подушку.
– Терпи. Это не так страшно, – отец погладил его по голове. – Я виноват… Ну прости меня, сынок.
Это действительно оказалось не так страшно и очень быстро.
– А теперь скажи мне: кто-нибудь трогал тебя за правое плечо? В последнее время? – спросил отец, вернув повязки на место.
Млад покачал головой:
– Вообще-то нет, – прохрипел он еле-еле. – Кто угодно мог по плечу хлопнуть. Я не помню.
– Я не мог не увидеть, понимаешь? Я не мог…
– Да ладно тебе, бать, – Млад натянуто улыбнулся – он совсем не мог говорить и тихо сипел, – ты просто не хотел верить. Боялся. У кого угодно увидел бы, а у меня – нет.
– Не знаю. У меня ощущение, что я борюсь не с ранением, а с врагом. Как будто кто-то мешает мне, понимаешь? Я ту мазь все время вспоминаю, которой тебя от ожога лечили.
– Бать, если бы не ты, я бы давно умер. Перестань оправдываться.
– А я не оправдываюсь. Я хочу понять, что происходит. Кому ты перешел дорогу? И у кого достает силы бороться со мной?
– Это Иессей! – вдруг сказал Ширяй, дремавший на тюфяке рядом. – Я знаю! Он тебя боится, Мстиславич! Потому что ты можешь помешать ему убить князя.
– Не ори… – устало прошептал Млад. – Завтра весь Псков заговорит о том, что кто-то хочет убить князя.
– Смотрите, мы нашли Лору Палмер! – донесся до них голос Исли. Ригальдо разглядел в его руках потрепанную и побитую волнами барби. Ее светлые волосы повисли клоками, одной ноги не было, а вторая была примотана скотчем.
– Она совершенно точно мертва – и местами завернута в пластик, – довольно сказал Исли.
Присцилла выдернула у него из руки куклу и быстро сунула ее в урну. И, подойдя к Лаки, доверительным жестом взяла его под руку.
– Хей, привет, – он потрепал ее по голове. – Поедем домой к Исли?..
– «Санта Роза», – сказала она еле слышно. – Я хочу в «Санта Роза».
– Назад в пансион? – у Лаки вытянулось лицо. Ригальдо перевел взгляд на Исли. Ему хотелось рявкнуть: ты же обещал больше не поддерживать иллюзию, что Присцилла нормальная! Сдай ее в государственную клинику на принудительное лечение!
Исли смотрел в сторону моря. Ригальдо не удавалось поймать его взгляд. Зато на него вытаращилась Присцилла. Устало и обиженно, как замученный ребенок.
– Хочу в «Санта Роза», – сказала она настойчиво. – Слушать музыку китов.
– Ладно, детка, – торопливо сказал Лаки, и Ригальдо подумал, что он и правда очень любит свою ебнутую сестру. – Мы отвезем тебя туда. Правда же, Исли?..
– Конечно, – сказал Исли. – Лезьте в машину.
Налетевший ветер растрепал ему волосы, завесил лицо светлой пеленой. Исли терпеливо ждал, пока Присцилла с Лаки поднимутся по ступенькам на опоясывающую пляж набережную.
«Рай, – вспомнилась Ригальдо очередная цитата, – это очень большое и интересное место». А ад может быть очень маленьким. Уютным, маленьким и семейным.
– Тебе не обязательно тащиться с нами до клиники, – негромко сказал Исли. – Могу подбросить тебя по пути, куда скажешь.
Ригальдо посмотрел на часы. Время до семинара у него еще было, но с пляжа пора было уезжать. Правда, у него и здесь было одно незаконченное дело.
– Я сказал Лаки.
Исли метнул на него короткий внимательный взгляд, и Ригальдо повторил уже увереннее:
– Сказал ему про нас.
Исли едва заметно пожал плечами. И спокойно произнес:
– Это хорошо.
«Спроси же меня, почему! – мысленно твердил ему Ригальдо. – Я тебе популярно, блядь, объясню, что от меня ты так просто не отделаешься. Я не какая-нибудь… сраная Тереза!»
Но вместо этого Исли спросил:
– Так какие планы? – и почему-то было понятно, что речь идет вовсе не о вечере. И Ригальдо ответил, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно:
– Я тоже думаю, что нам надо съехаться. Жить на два дома действительно неудобно.
Он ждал от Исли каких-то слов, может, даже насмешек, но Исли молча положил ему ладонь на плечо. Так они и стояли, слушая, как грохочут на берегу волны.
***
– … а потом я сказал, что это он должен ко мне переехать, – Ригальдо вытащил из трубы пылесоса застрявший носок и погладил лезущего под локоть кота. – Ну а он, конечно, сказал, что я долбоеб.
Кот ходил по кровати, терся о руку Ригальдо, ставил лапы ему на колено и всячески демонстрировал, что не боится пылесоса, когда тот выключен.
– Ну правда, – Ригальдо почесал Симбу под горлом. – Сам посуди. Мы же не содержанки какие-нибудь. Я не могу жить в квартире у босса. Даже в очень хорошей квартире.
«Боже, какой идиот, – сказал ему Исли. – Что за вечные комплексы!»
Ригальдо вытряхнул пылесборник, старательно завязал мешок и убрал пылесос в кладовку.
– А потом они с Лаки поехали отвозить свою ебнутую, а я на семинар, – он снял фартук и бросил его на спинку стула. – И теперь я с ума схожу, как там все прошло.
Симба согласно мяукнул, задрал хвост и с тяжелым стуком соскочил на пол, недвусмысленно подзывая хозяина к холодильнику.
Ригальдо оглядел лофт.
Разговаривать с котом вошло у него в привычку за те недели, когда он почти не общался с Исли. Сперва он, конечно, только крыл его матом, убирая лужи, а кот противно орал в ответ. Он испортил компьютерную мышку и разбил чашку, он влезал на разложенные документы, аккуратно раскладывая по ним толстый зад, он разбегался и прыгал на спинку подранного «гостевого» кресла так, что стекла дрожали. Ригальдо рычал на него и обещал отдать на живодерню. Когда кот в очередной раз обоссал лофт, Ригальдо нацепил на него шлейку и вывел на улицу, как собаку. И сказал: вот он, дивный новый мир индустриального города. Это тебе не заштатный Эймс. Вот сюда я тебя и выброшу, если ты не уймешься.
Кот пер вперед по январскому грязному снегу, среди людей, собак и машин. Ригальдо видел, как они отражаются в витринах – мрачный мужик в черном пальто и волокущий его мрачный кот. Вечер Симба просидел за креслом, не вылезая даже к своей миске, и на ночь разжалобившийся Ригальдо взял его спать в постель. Утром оказалось, что кот повалил вешалку, стащил с нее шлейку и старательно обоссал. Ригальдо стоял над ней и ржал в голос, потому что ну это же надо было так выразить свою мысль.
– Ладно, – сказал он, рассматривая идеально вылизанную квартиру. Он мыл, скреб и чистил ее, как только пришел с работы, гоня от себя всякие тревожные мысли. – Будем благоразумны. Если Исли все-таки приедет, надо будет немедленно уложить его спать.
В дверь сильно постучали, Симба завопил, и Ригальдо, сделав глубокий вдох, пошел открывать.
Исли вошел, распространяя запах дождя. На его плечах блестели капли воды. Ригальдо принюхался – нет, сигаретами не пахло. Утром Исли признался ему, что решил выполнить хотя бы одно предписание врача и бросает курить. «Потому что без кофе я точно не выживу».
– Привет, – Исли опустил на пол два огромных пакета.
– Ты долго.
– Заезжал домой и в магазин.
– Что у тебя там? – с подозрением уставился на мешки Ригальдо. – Не слишком тяжелое?
– Не слишком, – Исли наморщил нос. – Не причитай надо мной.
Ригальдо смотрел на него, а Исли ухмылялся – красивый, довольный, все как всегда. У него немного отлегло от сердца.
Симба подкатился им под ноги, с коротким мяуканьем потерся о брючину гостя.
– Привет, рыжий, – Исли наклонился и взял кота под брюхо, прижал к груди. – У-у, какой ты могучий король-лев!
Как был – в пальто и с котом на руках, – он прошел в комнату. Ригальдо перенес его пакеты на стол.
– Там ноутбук с жестким диском, трусы, носки, бритвы и зубная щетка, – спокойно объяснил Исли, поглаживая Симбу между ушей. – И немного овощей и сыра из супермаркета. Я знаю, что у тебя тут полно консервов, но иногда хочется чего-то съедобного. Не обижайся.
Ригальдо решил, что обидится как-нибудь потом.
– Есть хочешь? – пробормотал он, непривычно волнуясь. – Я сейчас что-нибудь сделаю.
– Нет, – сказал Исли и опустил кота на пол. – Есть я не хочу. Иди-ка сюда.
Они одновременно шагнули навстречу друг к другу. Ригальдо задержал дыхание, когда Исли взял его за подбородок. Сердце ухнуло в кишки и застучало, как сумасшедшее. Они сосались, как школьники в подземке, сталкивались зубами, толкались языками, постанывая и мыча. Ригальдо цеплялся за Исли обеими руками, обнимая так, как будто хотел, чтобы они растворились друг в друге диффузией. Твердый, как палка, член прижимался к его паху, и Ригальдо терся об него, раздумывая, не очень ли это позорно – попросить Исли вставить ему без всяких прелюдий.
– Я хочу тебя, – сказал Исли между поцелуями. – Ужас, как сильно.
«А я все равно хочу сильнее», – подумал Ригальдо и потащил его к кровати.
Кот вился у них в ногах, терся о штанины. По пути Исли раздевался – сбросил пальто и шарф, перешагнул их, стянул через голову свитер и расстегнул на Ригальдо ремень. Когда его рука влезла в трусы и крепко сжала ягодицу, Ригальдо почувствовал, что вот-вот спустит, и задохнулся.
– Постой, не так быстро, – он попытался отстраниться, выровнять дыхание.
– Да ты ебанулся, – сказал ему Исли с нежностью. – Быстро? Да я с Рождества блюду целибат.
Ригальдо сумбурно подумал, кому же он тогда вчера отсасывал так, что искры летели, но Исли уже повалил его на постель и стаскивал свои брюки. И где-то между тем, как Исли поцеловал его в шею, и тем, как он стиснул его сосок, Ригальдо с опозданием посетила ужасная мысль.
– Послушай, а тебе вообще можно? – он приподнялся на локтях. – Нагрузки на сердце, вот это вот все…
Исли укусил его в подбородок. Ригальдо взвыл.
– Мне – можно, – уверенно сообщил Исли. – Иначе зачем вообще жить.
Они беспорядочно барахтались, закидывая друг на друга ноги, цепляясь руками за плечи, как разлученные близнецы, они катались, вминая друг друга в покрывало и терлись членами. О боже, подумал Ригальдо, когда Исли наконец совсем содрал с него джинсы и всунул колено между голых ног. Он был прижат к постели телом Исли, и, боже, как же это было хорошо.
– Лежи, – велел Исли и щелкнул крышкой от тюбика. Он выдавил столько смазки на промежность, что Ригальдо чувствовал, как она стекает между его ягодиц. Исли отбросил тюбик, размазал лубрикант, ненароком пропихнув пальцы в сжавшееся отверстие, и достал презерватив. Ригальдо подставил ладонь.
– Давай я тебе надену.
Исли замер.
– Давай, – отозвался он шепотом.
Член Исли, горячий и гладкий, послушно лег в руку, и Ригальдо на ощупь раскатал по нему презерватив. Все это время Исли легко его поглаживал, а как только Ригальдо справился, заставил развести ноги, подхватил под колени и начал входить.
Плечи Исли закрыли обзор, и, скосив глаза, Ригальдо мог видеть только белые волосы, лезущие в лицо. Член входил в него туго и медленно, несмотря на обилие смазки, с тупым сладким давлением, и Ригальдо изнемогал от этой пытки. Он пытался елозить и подгонять Исли, но тот двигал бедрами совсем понемногу.
– Блядь, – пробормотал Ригальдо. – Да что же ты делаешь… Убил бы!..
– Я тоже тебя люблю, – сказал ему на ухо Исли. Перенес вес на выпрямленные руки и пригвоздил Ригальдо к кровати. Тот захлебнулся воздухом. Исли ебал его, опираясь на руки, нависал и с размаху вколачивался так сильно, что у Ригальдо темнело в глазах, а когда Исли немного менял угол, то Ригальдо матерился и сдавленно ахал.
– Погоди, давай по-другому, – сказал Исли и, высвободившись из его рук, сел на пятки.
Он подтянул Ригальдо на себя и снова вставил, придерживая за бедра и двигаясь с какой-то первобытной грацией. Ригальдо, как зачарованный, смотрел, как волосы на груди Исли темнеют от пота, как напряжены мышцы плоского живота. Лицо у Исли было раскрасневшимся и отрешенным. Он хватал Ригальдо то за бока, то за бедра, двигаясь со все нарастающей амплитудой. Каждый толчок отдавался у Ригальдо в яйцах, заставлял судорожно поджимать пальцы ног. И на пике движения Исли Ригальдо кончил, твердя его имя. И ему показалось, что потолок лофта рухнул, а может, это просто Исли упал на него, содрогающийся и мокрый.
Кто-то дул ему в висок, очень нежно. Ригальдо разлепил склеившиеся ресницы и наткнулся на озадаченный взгляд Исли. Пошевелившись, он понял, что лежит в кольце его рук.
– Ты меня напугал, – сказал Исли. – Мне вдруг показалось, ты умер.
– Я тебе не какой-нибудь инвалид с аритмией, – вяло огрызнулся Ригальдо. – Мне просто было хорошо.
– И мне тоже.
Они соприкасались мокрыми лбами и обнимали друг друга за плечи, дыша, будто после большой гонки. Колена Ригальдо коснулось что-то меховое, и он рефлекторно поджал ногу.
– Это твой кот, – объяснил ему Исли. – Он приходил нюхать мою подмышку. Кажется, он бисексуал.
– Он натурал, в Эймсе он наделал котят всем соседям моей тети.
– Ну, значит, он Мистер Толерантность.
Ригальдо засмеялся. Он начал мерзнуть, и Исли, видимо, тоже – он сел и начал вытаскивать из-под них одеяло, и вдруг замер. Ригальдо проследил его взгляд и чертыхнулся. Он совершенно забыл убрать кое-что.
– Поверить не могу, – сказал Исли, таращась на стену. – Это что, Магритт?..
– «Принципы удовольствия».
– Обалдеть!
– А, херня, – зевнул Ригальдо. – Это даже не репродукция. Вырезал из плаката-календаря.
– Но ты вставил ее в рамку и повесил на стену.
– Меня все-таки воспитала учительница, я неравнодушный к искусству человек.
– И что это? – Исли полез из кровати, не озаботившись даже надеть трусы. – Какая-то твоя пасхалка к Линчу? Что-то из третьего сезона?.. Человек в строгом костюме, у которого солнце вместо головы?
– Нет, босс, – Ригальдо вытянулся во весь рост и заложил руки за голову. И почему-то решился сказать чистую правду: – Когда я смотрю на нее, то представляю, что это ты.