Снова прижали морозы, уже последние на этот год. Но внутри поселился другой холод. Ощущение неминуемой беды, тяжелое, гнетущее, неизбывное. Они гостили у южан уже вторую седмицу и всё никак не могли выбраться в путь. Брат был слишком плох. Лекарь говорил, что просто жить не хочет, оттого и раны не гоятся.
Он видел Лерта три дня назад. Застывшее лицо, безжизненная бледность, пустые глаза, двигающиеся сухие губы. Тот не узнал его, смотрел равнодушно, не реагируя на слова. Отца, впрочем, тоже не узнавал. Да Верс теперь бы его тоже не признал. Слишком осунулся полковник, черты его лица стали суровее, строже. Да и вёл он себя так, будто внутри что-то выгорело и остался лишь пепел, который отражается в глазах, отдаётся в голосе, ощущается в каждом движении, как будто внезапно и на десять лет постаревшего человека.
Позавечер на перекладине ворот по приказу Шенга вздёрнули стрёмного мужика, который невесть зачем рвался в лекарский домик. О чём спрашивали висельника — Верс не знал. Но после допроса Борг и Шенг проговорили почти целую ночь. Вчера отец Герена и ещё десяток офицеров отослал курьерами домой. А сегодня позвал его. Первая встреча после памятной беседы, видеться-то потом виделись, но лишь по службе. Обещанный отцом срок истёк давно, но напомнить об этом парень стеснялся. Есть, наверное, вещи поважнее одного слова, когда на кону перемирие.
— Я должен просить у тебя прощения. Но сейчас не могу, — Борг говорил глухо и тяжело. И Верс мысленно кивнул: с ним сейчас разговаривал полковник. Хотя с чего бы командующему Северным районом просить прощения у обычного офицера? — Пока ты на службе, я могу отдавать тебе любые приказы, и, если не подчинишься, расстрелять. — А вот это сказал отец, и боль в голосе. — Но так вышло, что нет другого выбора. Либо мы выполним уговор, либо нас к этому вынудят.
— Полковник, — Верс сглотнул и договорил, зло и дерзко: — я всего лишь офицер, но… ведь любой командир, когда солдат на смерть посылает, не отворачивается, а в глаза им смотрит.
Сказанное было хуже пощечины. Борг вздрогнул очень сильно, постарался успокоиться. Но взять себя в руки не получилось. Он не мог сейчас повернуться к старшему сыну, чтобы говорить с ним лицом к лицу, чтобы смотреть глаза в глаза. Выдохнуть, нечеловеческим усилием воли погасить взорвавшуюся в груди боль. Очень медленно повернуться, потому что мир вокруг стал внезапно слишком хрупким и ломким.
— Благодарю, полковник, — Верс смотрел пристально, чуть прищурившись, а уголок губ дернулся в кривой усмешке. — Вы проявили уважение к пушечному мясу, которое бессмысленно считать и глупо жалеть.
— Продолжайте, офицер, самое время поговорить о морали и совести.
— Нет, полковник, приказывайте. Я просто хотел получить приказ от вашего лица, а не от вашей… спины. — в последнее мгновение рвавшееся с языка слово «зад» Верс заменил на более приличное. Несказанное слово полковник услышал.
Тишина стала настолько тяжелой и давящей, что даже колени подгибались. Отец и сын стояли напротив друг друга, один возле закупоренного по зимнему делу окна, второй у двери. С одинаково стальными глазами, с неестественно выпрямленными спинами, с жёстко сжатыми в линию губами. Именно сейчас, почти непохожие внешне, они были словно отражение друг друга. Между ними не было противостояния, только слишком высокая концентрация боли. Один не сказал, второй не услышал. Это было давно, но могло оборваться в любой момент.
— Ты должен отправиться в учебную часть Южного района под именем своего брата, — Борг почувствовал, что официальным тоном будет изложить суть проще. — Это приказ, офицер.
Верс вздрогнул, долго молча рассматривал отца. Потом выдохнул: — Я понял, полковник.
Борг сжал руки так, словно хотел раздавить собственные пальцы. Хорошо, что за спиной не видно. Он почти целую неделю готовился к этому разговору, когда понял, что их всё равно не отпустят. Шенг может обеспечить им охрану, но бунтующий народ, причем бунтующий не явно, а под шумок, — это страшно и неуправляемо. И плевать этим сорвиголовам и на приказ командующего своего района, и на возможные последствия. Они хотят мести, кровью смыть обиду. Пусть так, но отчего же ни один из отловленных да допрошенных и под пытками не смог припомнить имя той девчонки, за которую мстить собирался?
Борг замолчал, ему очень хотелось отвернуться обратно к окну. Но такой жест был бы попросту малодушным проявлением слабости. Он заготовил много убедительных слов, но сейчас они казались ему глупыми и лишними. Он не знал, какого сына спасать. Один парень явно сошел с ума, и его в учебке точно убьют или покалечат. Второго могут случайно ненароком убить при нападении — а то, что на них будет сделана засада, это и к бабкам не ходи. Но в учебке у Верса есть шанс уцелеть, он парень умный, за себя постоять сможет. Да и в одиночку щенки грызть не станут, а если кучей — ну тут можно Шенга попросить приказать офицерам учебки… Что приказать? Беречь мальчика? Промолчать и понадеяться на то, что парень сам справится.
— Верс, я помню, что обещал, но…
— Полковник, а зачем лишние слова? — удивлённо пожал плечами парень. — Вы отдали приказ. Я его услышал и понял. Мне известно, что Лерт безумен. И Герен перед отъездом просветил меня насчет вашего обещания. Слово, данное командующему Южным районом надо выполнять. Они значат больше для Федерации, чем слово, сказанное сыну.
— Верс, ты неправильно просчитал ситуацию…
— Полковник, здесь всё и так очевидно. Держите лицо. Не надо объяснять солдату, почему он должен погибнуть в первом бою. Иначе хорошей и трагической баллады не получится. А у народа должны быть герои и те, кто просто исполняет приказы. Я просто хотел жить, без войны и муштры, но мне не оставили выбора. Я всё понял, полковник, я возвращаю вам ваше обещание. Готов отбыть к месту службы, как только получу распоряжение или устный приказ.
Это было больно, до рези в горле, до жгучей рези в глазах. Но сказать что-то ещё — значило бы открыть дверь для эмоций, которых стыдились оба. Пусть лучше так, под неподкупным засовом. Возможно, у них ещё будет время поговорить, но скорее всего нет. Семь лет — это так много, и так мало. Чуть больше, чем целая жизнь, и чуть короче одного дня этой самой жизни.
— Офицер, есть один момент… — Борг до крови прокусил губу, — у Лерта ранена спина.
— Вы можете не беспокоиться, полковник, ваш ординарец заранее позаботился об этой проблеме. Разрешите идти?
— Да… можете быть свободны, офицер…
Борг отвернулся. Он не мог допустить, чтобы сын увидел, как в глазах вскипают слезы бессилия и злости. Скрипнула, качнувшись на пятках, дверь. Стало тихо и пусто. Он бы многое сейчас отдал за то, чтобы парень вернулся или хотя бы сказал хоть одно слово на прощание. Он ждал до утра. И не знал, что Верс вышел так поспешно лишь потому, что не мог допустить, чтобы отец заметил вскипавшие в глазах слезы злости и бессилия.
Ночь плескала чернотой в маленькое, просмолённое по контуру оконце. Тишина была вроде живой, с дыханием спящих людей, но тревожной. Или это он просто так себя замучил тревогами, что даже в мирных звуках видит подвох. И рана разнылась, хотя лекарь опять на сумерках повязку сменил и травы приложил. Полковник, стараясь не скрипнуть старыми досками лежака, поднялся, натянул офицерский тулуп, наклонившись, и, еле сдержав стон, подобрал сапоги. Но обуваться решил лишь в сенях — пусть и студёно, зато стуком подошв никого не разбудит.
В домике лекаря из оконца тоскливо мерцала свечка. Сердце отчего-то болезненно сжалось. Захотелось убежать как можно дальше, туда в детские годы, когда от всех бедствий можно было спрятаться на чердаке сеновала. И вдыхать теплый аромат сена, и слушать мурчанье пятнистой кошки, и засыпать, зарывшись в колкие, но такие мягкие стебли. И тревога проходила. Но здесь нет сеновалов и не время спать. Полковник собрался с духом и тихонько потянул щеколду.
— Да, так и думал, что тоже заявишься…
Борг моргнул: танцующие языки большой свечки показались слишком яркими. За колченогим столом развалился Шенг, не пьяный, но глаза сумрачно блестели. Лекарь сидел напротив, раскрасневшийся и встрёпанный. В кружках, судя, по запаху, плескалась пшеничная брага.
— Долго держался, — Шенг хлопнул в ладоши, — молодец. Садись. Выпьешь?
— Да как-то не тянет, — Борг устало привалился к стенке.
— Нет, выпей, — строго качнул головой командующий южного района, — по трезвяку такое не показывают.
Лекарь налил свою кружку до краёв и подтолкнул Боргу. Огневица была крепкой, но полковник выпил залпом, как воду.
— Проняло? — прищурился Шенг.
— Нет.
— А, ладно, пошли, глянешь.
Свечку со стола подхватил лекарь, а показывать повёл Шенг. Во второй комнатушке, что была чуть больше первой и где лекарь болезных штопал, на досках лежака лежал связанный веревками парень. Руки и ноги растянуты в стороны и крепко прикручены к упорам лежанки, голова свешивается с края. Борг наклонился, дернул за волосы вверх, приподнимая, вгляделся в лицо. Лекарь услужливо подсветил свечкой.
Глаза Лерта выцвели и были похожи на безжизненный озёрный лед. Холодные и пустые. А размазанная по лбу, щекам и подбородку кровь делала их цвет пугающим. И взгляд… такой не может быть у живого человека, только у путников из-за грани. Рот заткнут кляпом.
— Не били его, — хмуро ответил на незаданный вопрос Шенг. — Слово даю. После порки никто и пальцем не тронул. Спину лекарь зашил, все как положено. Отдыхать уложил. А парень как в себя пришел — биться сам начал, всю рожу рассадил об скамью.
— С помогатыми едва скрутили. А он на спину выкручивается, — лекарь не боялся. Захочет полковник с него за сына спросить — пускай, он всё по совести сделал.
— А кляп на кой?
— Дык он того… болтает… без умолку, — повинуясь тяжелому взгляду, лекарь торопливо шагнул вперед и выдернул свернутую тряпку.
Лежащий ничком парень вдохнул сипло и вдруг начал говорить хриплым рваным голосом. Ровно, спокойно, мёртво, равнодушно, словно продолжая с того места, как звук прервался вбитым почти до горла кляпом.
Не размоет вода огонь
не сбежит по земле песок
и прольется чужая кровь
и придет на зов издалёк
тот, кто верил — с обрыва вниз
тот кто понял — идет на дно
разовьется чужая жизнь
не петлею, что суждено
и не будет предела тем,
кто бежал, не угроз тая
за дыхание пепла вен
за мгновенье одно огня
Парень говорил долго, мелодично. И все бы ничего, если бы такую побасёнку выдавал заезжий граер, а не выпоротый до полусмерти мальчишка.
— Заткни его, — приказал, через силу, Борг. — Пусть уж молчит лучше.
— Там еще огневицы с полкувшина будет, — тихо молвил лекарь, — выпей, полковник, может и полегчает.
От находящихся рядом людей веяло липким смрадом и тленом. Но когда они вышли, свежее дышать не стало. Горло пекло и саднило. Хотелось воды, ледяной, прозрачной, живительной. И пить — много, жадно, до умопомрачения, до пляски зубов по глиняному боку кружки, до ломоты в затылке. Лерт попробовал шевельнуться, до предела натягивая тугие веревки. Руки и ноги немели, а тело полыхало огнем. Скорее бы костер разгорелся, чтобы рухнуть в огонь и согреться.
Парень даже сам не заметил, как жар сменился холодом, и его стало трясти, да так люто, что аж лежанка дрожала. А потом снова опалило. И когда стало совсем невмоготу, скрипнула дверь и по черным доскам пола легко скользнули белые маленькие ноги. Перед ним опустилась на колени девушка, с пронзительными, бездонными глазами, а в руках у неё был белый кувшин с родниковой водой. Только криничная вода может пахнуть так свежо и радостно. Пить было неудобно, и много проливалось и было жалко каждую каплю. А потом он снова начал говорить, ведь кляп уже больше не мешал.
Надышаться сырой листвой
Разбежаться, скользнуть под лед
Тот, кто был когда-то живой
Тот сейчас себя не поймет
Чистым небом накрыться в мрак
И уйти, затворивши дверь
Он себе наивысший враг —
Даже смерти его не верь
На голос прибежал лекарь. Ругнулся, комкая в руках изжёванный кляп. Порылся в сундуке, но подходящей тряпицы не нашел. Подобрал брошенную у порога ветошь, скрутил из нее тугой ком. Разжав ножом зубы, засунул поглубже и уж тогда, с чувством, врезал парню по лицу.
— У, отродье…
одтаявший снег противно хлюпал под ногами. Посмотришь — белоснежное одеяло, а ступишь — и едва не до колена в воде оказываешься. Солдаты усердно квадратом занимали площадь. Становились двойными четверками — вперемешку северяне и южане. Хоть погода и была мерзкой, но народу собралось — не протолкнуться. Полковники стояли в одной четверке, каждый со своим ординарцем. Дальше в четверке по левую сторону замер Верс. Брата парень не видел давно, о его похождениях говорили разное, да и в прежнюю жизнь, до учебки, немного с ним общался — тот был слишком мелким и любимчиком. А способов нарваться на наказание Верс знал и без того слишком много, кроме как за младшего перед мамой отдуваться.
Ровно в полдень на площадь к столбу привели Лерта. Да не привели, а притащили с заломленными за спину руками. Парень почти висел в жёстком двустороннем захвате, приволакивая ноги по мокро-снежной каше. Вторые четверки по отмашке полковника развернулись лицом к толпе. Верс стоял в первой, в первом ряду, в десяти шагах от столба и буквально через пару минут он пожалел, что не имеет права отвернуться.
Когда солдаты, конвоирующие преступника, подтащили парня к столбу и отступили на пару шагов, отдавая жертву палачу и подручному, Лерт даже не попытался растереть выкрученные руки. Просто стоял и с пугающим равнодушием смотрел в никуда. Он не реагировал ни на приказы, ни на прикосновения. И палач с подручным сами поднимали парню руки и привязывали к крюку на столбе.
Звук разрываемой небелёной рубахи грубо резанул по ушам. Площадь молчала. Не было отчего-то выкриков, не слышалось смешков и перешептывания, даже притащенные на зрелище дети не ныли. Впрочем, малых-то особо и не было, подростки только.
Верс украдкой, не поворачивая головы, скосил глаза на отца. Застывшее лицо, бешеные глаза и напряженная до предела прочности костей поза. Попытку сбежать от такого противника на поле боя — уже можно считать высшей доблестью.
Палач покрутил рукой, разворачивая плеть. Щёлкнул на пробу по воздуху, а потом, резко замахнувшись, послал ременную многохвостую змею вперёд. Удар оказался страшным. От того, как яростно плеть впилась в спину наказываемого, вздрогнул не только Верс. Парень, уже не таясь, испуганно глянул на отца — ведь можно же было подкупить палача, чтобы не рвал так шкуру и не резал тело? Неужели сам отец не сообразил так сделать? Перестал жалеть младшего сына или специально не стал, чтобы тот все наказание хорошенько прочувствовал?
Палач замахнулся снова. Третий удар. Четвертый. Верс считал. Кровь потекла после второго, когда сразу в нескольких местах разошлась кожа. Что-то было не так, но только после седьмого удара Верс сообразил, что именно показалось ему странным. Лерт, капризный, избалованный мальчик, привязанный к столбу и рефлекторно вздрагивающий от каждого прикосновения семихвостки, — не проронил ни звука. Ни вздоха, ни стона, ни вскрика. Ничего. Только короткий свист плети и причмокивающий глухой удар. И это было страшно. Даже намного страшнее, когда он сам из бешенства и упрямства готов был терпеть, молчать до последнего порку от Герена. Тот, правда, стегал не так профессионально, а просто наотмашь и зло. И плеть у ординарца была обычная, легкая, а не тяжелая семихвостка.
После двадцать третьего удара Верс порывался шагнуть вперед, чтобы прекратить эту мертвую тишину, рассекаемую взмахами плети, но кто-то сзади схватил за плечи, сжимая, останавливая, удерживая на месте.
— Тихо, не рвись! Иначе беда будет. И брату не поможешь.
По голосу Верс узнал — Герен. Вроде же возле отца стоял, и как только за спиной так быстро оказался. И держит крепко. Верс подёргался на пробу, остывая и понимая, что кидаться в схватку с палачом бесполезно и глупо. Сколько там плетей полагается — сотня? Все равно пропишут. Как там отец говорил — «война никому не нужна»? И можно легко за мир заплатить рваной спиной одного парня, а то и его жизнью?
— Спокойно, сучонок! Если начнется война… то жертв будет намного больше. Подумай об этом. С отца своего бери пример.
— Отпусти, мразь. Дёргаться не буду.
Герен разжал руки, но до конца экзекуции бдительно стоял за спиной. И не зря. Второй раз Верс едва не сорвался, когда брат начал смеяться. Сначала негромко, вполголоса, а потом откидываясь назад, запрокидывая голову и хохоча во всю глотку. Смех был обычный, человеческий, но от него лютым холодом пробирало, вымораживая напрочь все внутренности. Люди невольно отступили на два шага. И даже солдаты сплотились теснее.
Лерт даже не извивался, не дергался под жалящими ударами, просто хохотал. И в запрокинутое лицо хлопьями с неба летел мокрый снег.
Верс видел, что Шенг хотел прекратить наказание, но Борг удержал. Хотя Лерту уже, наверное, было безразлично: на десяток-другой больше, либо меньше. Похоже, что он вообще перестал чувствовать боль. Парень просто висел на веревках, опрокинувшись на спину, насколько позволили собственные суставы. И смеялся, даже когда хвосты плетки впечатывались в истерзанную спину, таким искренним и заразительным смехом, что становилось жутко.
Потом Верс узнал, что палачом был один из родичей погибшей девочки. То ли случайно так совпало, то ли кто-то специально подстроил. Что наказание должны были прописывать легкой плеткой, а не семихвосткой. Что Лерта при таком раскладе намеревались запороть насмерть и Борг об этом догадывался, хотя и знал, что полковник южного района здесь не при чем. А пока он шел в первой линии охраны и хорошо видел, как тряпично обвисает полуживой брат в руках волокущих его солдат. Как о чём-то отец быстро переговорил с Шенгом и как тот в ответ дружески хлопнул Борга по плечу.
Вопреки вчерашнему приказу полковника, северяне не выступили домой, а вернулись обратно в часть. Оказалось — из-за Лерта, парню было слишком плохо и дорогу он бы просто не перенес. Солдаты разбрелись по уже «насиженным» за дни постоя местам, Лерта снесли к лекарю и вестей обнадеживающих пока не было.
— По вашему приказу прибыл, — Верс идеальным солдатиком замер по стойке смирно: хотя и так понятно, зачем его кликнул ординарец. За то, что на площади мразью назвал, пришло время шкурой расплачиваться. — Какие будут распоряжения?
— Какие? — хмуро повторил Герен. У ординарца заплетался язык, но не от выпивки, а просто от усталости. — Берешь четыре десятка самых надежных солдат и половину ставишь сейчас на охрану к полковнику, а остальных в лекарскую — за Лертом бдеть. И сменялись чтобы через два часа.
— Будет исполнено.
— Будет, — кивнул Герен, — и моли Высших и Пресветлых, чтобы в тебе, парень, сына Борга никто не опознал. Понял? Выполняй.
Совет, вопреки опасениям, прошел мирно. Граждане отчего-то высказываться не рвались — видно слух, чья судьба решается, всё же пошел. И никто не хотел своим глупым выступлением развязать мех взаимных обид и претензий. Оттого толкались молча, но чинно вокруг дома, где офицеры собрались. Да и в те четыре дня, пока за представителями Северного района гонцов отправляли да пока парни бравым маршем на вездеходах приехали, южане вели себя на редкость примерно. Даже возле трактиров да корчмы не нашлось ни одного взалкавшего мести за поруганную честь. Да и в день Совета никто из толпы не орал, стояли как-то боязливо. Оно и понятно: решение исполнено будет, только вот за каждую букву этого приговора и спросить потом полковник может. А, судя по рассказам и сплетням, мужик он суровый.
В доме тоже не было никакого бурного обсуждения. Восемь офицеров посидели молча, а потом тихонько и незаметно вышли из комнаты, оставив командующих районов друг с другом объясняться. Войны никто не хотел.
— Сделаем, как решили? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Шенг. Выпили они вчера много, поговорили при этом мало, но решение, которое бы позволило сохранить нейтралитет, согласовали.
— Да, полковник, — от настоя, усмиряющего боль, Борг отказался. Голова ему сегодня нужна трезвой, и реакции не затуманенные. Только рана, как назло, ныла и дёргала, да так, что иной раз и зубами скрипеть приходилось.
— Не ерепенься… и давай без официоза… — Шенг подошел к кадушке с колодезной водой, зачерпнул ковшом, выпил, жадно прихлебывая и позволяя жидкости стекать по щекам и подбородку. Мундир на груди намок и потемнел, а от холодных капель заныло нёбо. — Знал бы сразу, что твой пацан — как-нибудь бы укрыл, потом бы тебе перекинул. Разобрались бы между собой. А так всё слишком завертелось.
— Прости… мне просто больно… — тихо признался Борг, и пояснил. — Да не надо лекаря… мне за парня горько…
— Держись… — Шенг плеснул воды на руку и провел по лицу. — Нам для вида надо час или полтора тут посидеть.
Решение Совета озвучили быстро — зачитали прямо с крыльца. И народ как-то воровато стал расползаться по домам. Рота северян стала лагерем у края воинской части, офицеры ушли в выделенный им гостевой дом. Наказание назначено было на полдень и надо было продержаться вечер, ночь и всё утро.
К своим Борг зашел как стемнело. Узнал, как разместили солдат, невнимательно выслушал принятое приветствие и доклад дежурного и прошел в главную комнату. Голос офицера показался чем-то знакомым, но темнота не позволила разглядеть лицо.
— Полковник, — Герен вытянулся по струнке. Пусть по приказу и не он замещал полковника — так как званием не дотягивался, но фактически командовал всем.
— Вольно… выступаем через час после наказания. Распорядись, чтобы на площади все были готовы. На провокации не вестись. С местными вообще не говорить. Увижу кого пьяным — сразу повесить.
— Полковник… всех предупредили. Про срок отхода с территории сейчас передам офицерам ваш приказ.
Борг с легкой завистью подумал о том, что хорошо быть таким идеальным и исполнительным, когда тебе нет и тридцати лет. И когда от твоих действий и слов не зависит судьба всего района.
— Кто у тебя там дежурит?
— …Верс, — пауза была долгой и голос слегка дрогнул.
— Что? — полковник побледнел. За похождениями младшего сына совсем забыл про старшего. Но быстро взял себя в руки. — Позови его.
Герен вышел и понятливо не стал возвращаться в комнату. А вот Верс возник на пороге с таким уставным рвением, что у полковника заныли зубы. Парень вытянулся, окреп, стал шире в плечах, в глазах отблесками ночного костра горел вызов. Полковник мысленно усмехнулся — внешне старший на него был похож мало, но вот характер чувствуется… родной такой. И ведь хрен переупрямишь.
— Тебе приказать или попросить? — Борг приметно вздохнул, понимая, что поединок взглядов слил вчистую, а молчание слишком жёстко режет по натянутым за последние дни нервам.
— Ещё пообещай, — Верс растянул губы в издевательском подобии усмешки и как-то болезненно передернул плечами.
— Сколько служишь?
— Около седмицы.
— Я не могу сейчас подписать тебе приказ на увольнение из армии, — тяжело признался полковник.
— Знаю, — парень скрипнул зубами, — твой подпечник просветил.
— Герен? — полковник хмыкнул. — Он нормальный лейтенант.
— И дисциплину блюдёт, — в голосе сына полковник едва уловил след иронии. — Давай ты меня лучше сразу под трибунал отдашь? Иначе сорвусь в побег, а ты будешь подписывать приказ на казнь военного дезертира.
— Верс, послушай… — полковник лихорадочно перебирал запас подготовленных фраз, которые не раз использовал, будучи капитаном, чтобы уговорить-успокоить «расписавшихся» бойцов. Только собственный сын не психовал и не истерил, наоборот, был до жути холоден, спокоен и уверен в своих словах.
— Семь лет… — очень тихо произнес молодой лейтенант, — на откуп обязанностям. Почти треть из того, что я прожил. Я не упрекаю… понимаю, что мундир давит похлеще совести и на достоинство жмет… но ты офицер… ты сам меня учил, что надо держать слово… вопреки всему, наперекор любым обстоятельствам…
Полковник отвернулся. Хотелось выругаться — жёстко, сильно и послать всё и всех. Младший сын едва не стал поводом для войны с соседним регионом, старший втягивает в войну с собственной ответственностью и честью. И ни в первой войне, ни во второй победителем без потерь не выйдешь. Даже неизвестно, какой бой тяжелее, если и там и там предательством попахивает. И кого проще разыграть в отходы: сына, долг, совесть, жизни людей или их мнение?
— Только не надо сейчас про то, что иногда сильнее обстоятельства, — голос парня стал глуше. — И про долг сына не надо. И про предательство, и про честь мундира. Хочешь хороший выход? Убери меня из штаба… все равно куда… хоть в крылатую роту, чтобы я мог геройски сдохнуть под пулями на передовой. Я тебе честно могу пообещать, что сдохну именно геройски… чтобы тебе все говорили, что ты можешь гордиться сыном. Или второй вариант… я сдохну здесь… не геройски… а так, что всем тошно станет. И ты сам не обрадуешься.
— Месяц, — отрубил Борг. — Пока я разберусь с этой историей.
Верс молчал. Тишина стала настолько звенящей и давящей, что от внутреннего напряжения волна боли прошлась по всему телу, а повязка ощутимо намокла от снова засочившейся крови.
— Как прикажете… полковник… — слова упали с губ тяжелыми глыбами льда и разбились на тысячи жалящих и впивающихся в тело игл. — Разрешите идти?
— Да, можете быть свободны, лейтенант, — Борг обернулся как раз в тот момент, когда парень чётко, по-строевому выполнял разворот. И заметил напряженную спину и болезненно сжатые губы.
— Стоять, лейтенант, что со спиной? — тревога легко маскировалась под внешнюю грубость.
— Ерунда, полковник, — Верс на секунду прикрыл глаза. «Да ты охренел, ординарец, он же щас окочурится вообще». Он тогда на скамье слышал голоса держащих его солдат словно сквозь толщу воды, в которой тяжело было дышать и шевелиться. А уже потом, когда он пришел в себя, Макир тайком рассказал, как Герену парни руки выкрутили, а выпоротого лейтенанта оттащили к лекарю. Зато теперь вряд ли при штабе есть хоть один боец, который бы не хлопнул его по плечу… за героическое молчание под плетью. — слегка потянул.
— Приступайте к своим обязанностям.
— Слушаюсь.
С церемонии выпуска Герен привёз только одного парня. И это было странно — обычно в штаб забирали с линейки не меньше десятка самых толковых лейтенантиков. А лучше несколько десятков, для верности: все равно часть потом, через годик-другой, отправится топтать землю в уездные и окраинные гарнизоны. Часть просто погибнет: по собственной безмозглости или честно выполняя приказ. А здесь, спрашивается, чего стоило ради одного мотаться?
Новенького поселили в штабном доме и тут же загрузили обязанностями по самое не балуйся. Парень хорошо, если в третьем часу утра светильник гасил, а на построение подрывался в шесть. В вычищенной одежде, с черными от усталости и недосыпа кругами под глазами. Новый лейтенант оказался немногословным, ярым и упёртым. Душу изливать никому не стал, обращался ко всем по уставу, приказы выполнял чётко. Но тем не менее в четвертый раз за три дня ординарец отправлял новичка к Кургу на исполнение наказания. На это время на заднем дворе становилось как-то непривычно многолюдно — отчего-то у каждого находилась там дело. Но как ни вслушивались — никто не услышал ни единого крика, даже подосланные к самым стенам и дверям мальчишки-адъютанты докладывали, что только щёлканье плётки и слышали.
Парня попробовали подпоить, чтобы наконец-то выяснить, что он за птица, но молодой лейтенант резво опрокинул в себя стакан горючки, а потом качественно и со знанием дела отрихтовал морды непрошенным собеседникам, которые полезли с сочувствием и расспросами — за что, мол, на тебя ординарец полковника так взъелся.
Герен и сам толком не мог понять, на кой он жмёт парня. Впрочем, будь Борг не в отъезде, он бы точно так же шпынял Верса, прекрасно зная, что бежать жаловаться папочке пацан точно не станет. Хотя уже и не пацан. Взрослый мужик, с осунувшимся лицом, стальным взглядом, и ярко полыхающей ненавистью. Взаимной.
— Лейтенант Верс, где подшивка приказов за пятый месяц. Я, кажется, велел вам их подготовить. Что, неужели не справляетесь со своими обязанностями? Мне жаль, лейтенант, но я опять вынужден отдать приказ о вашем наказании.
Герен откровенно издевался. Верс молчал. Принять приказ о его отставке мог только отец, а не его заместитель и уж тем более, не эта офицерская подстилка. Но до его приезда надо было просто продержаться… в рамках правил. Ординарец имеет право им командовать. Надо просто подождать. Отец ведь дал слово. А чем точнее он играет по правилам, тем больше бесится этот… выродок. Зато потом, когда он сорвёт эти погоны — то за всё сможет посчитаться. И не важно, вмешается ли отец — дела между гражданскими и военными уже не его территория.
— Чего застыл? — все-таки безучастность и равнодушие выводили из себя покрепче ответной ругани.
— Жду, пока будет озвучено полагающееся мне наказание, — холодно ответил Верс.
— Сто плетей. И… — Герен помедлил, — на сей раз я сам тебя накажу.
— Разве подобное входит в перечень ваших обязанностей?
— Ради вас, лейтенант, можно список и расширить.
Ординарец вызвал троих солдат. За последние дни в комнате появилась широкая, удобная, но немного низковатая скамья — якобы для посетителей. А из бочонка, незаметно прикорнувшем в углу, торчали рукояти. Герен отработанным пинком выдвинул скамью.
— Ты думаешь, отец вернется и ты спишешься со службы? — вдруг прорвало ординарца. Просто слишком уж презрительный взгляд был у лейтенанта, один в один, как у полковника. И это было невыносимо. — Как бы не так. Ты у него теперь, фактически, единственный сын и при любом раскладе обязан будешь продолжать династию.
Герен то медленно, смакуя, то торопливо, проглатывая детали, выложил то, что сам знал про Лерта. И в этот момент ординарец просто наслаждался, наблюдая, как выцветает до белизны лицо старшего сына полковника, как играют желваки на скулах, как руки сжимаются в кулаки.
Новость оказалась слишком тяжелой. И брата жаль, и отец, который отправился в Южный район чуть ли не в одиночку, и угроза войны. И то, что его самого обыграли по всем мастям. Ординарец прав: одному из сыновей полковника надо продолжить эту грёбанную игру в погоны и в хождение строем под пулями. И теперь младший сын это сделать уже не сможет. Верс вдруг остро пожалел о том, что сам кого-нибудь не убил. Например этого кареглазого ублюдка, с издевательски надменным голосом и аккуратно стриженным ёжиком темных волос. Почему ещё тогда… он ведь уже в шесть лет научился неплохо стрелять, да и чистить-перезаряжать пистолеты навострился. Вряд ли бы тогда ему голову открутили, скорее бы списали на дурость, баловство и малолетство.
— Там солдаты прибыли по вашему приказу, — в скрипнувшую дверь просунулся взлохмаченный чуб Макира.
— Пусть ждут, — выплюнул сквозь зубы Герен, и, выждав, пока дверь захлопнется, продолжил: — у тебя выбора нет, парень. А сбежать на другую службу тебе не удастся — я постараюсь. Да и полковник тебя отпускать теперь не захочет… единственный сын.
В этом ординарец был прав. Верс скрипнул зубами. Служить под рукой Герена? До каких пор? Ему ведь даже в бою не позволят отличиться, на передовую в какой-нибудь пограничный конфликт не отправят. И что — поднимать руку в знак приветствия, подставлять спину под незаслуженные плети, терпеть издевательства ординарца и молчать перед отцом?! Парень выдохнул и медленно двинулся к Герену.
— Уймись, парень! — ординарец попятился, — я и один на один с тобой могу потягаться. Но на шум солдаты прибегут. Нападение на офицера… тебе что, трибунал нужен? У нас сейчас военное положение объявлено!
Верс остановился, несколько долгих секунд смотрел на Герена — если бы взглядом можно было сжечь, то от помощника полковника даже кучки пепла бы не осталось. А потом, крутнувшись на пятках, с силой впечатал кулак в бревно сруба. Постоял немного, выравнивая дыхание.
— Чего тебе от меня надо?
— А ничего, — насмешливо протянул Герен, — служи, приказы выполняй. Сейчас вот у тебя наказание…
— Ах, наказание, — Верс криво усмехнулся и принялся срывать одежду. — Давай, зови солдат… пускай держат…, а можешь и не звать, если не стремаешься…
— Не выдержишь, — Герен хищно оскалился.
— Сам первый выдохнешься, — зло отрезал Верс.
Поджилки не тряслись. Тем более, что, если помыслить здраво, то от перерезанной глотки сдохнуть проще, чем в беспорядочной свалке. Где больше вероятность, что не убьют, а просто качественно сомнут.
Эффект неожиданности сработал. Когда осаждённые из кладовки выбили дверь навстречу осаждавшим, мирные граждане вынуждены были слегка попятиться-отшатнуться. Самых медлительных поторопили зуботычинами.
— Люди южного района! Я полковник Северного района требую созыва совета с равным числом высших офицеров от каждого района, — Борг говорил хорошо, достаточно громко и убедительно, но теснившиеся в комнате люди не прониклись. Шенг прижал лезвие к горлу сильнее, хотя и пришлось с Боргом потягаться — тот изо всех сил отжимал руку. — Пусть какая сука только дёрнется… и ваш полковник трупом ляжет…
Это уже прозвучало лучше, да и капельки крови уместно так заскользили на воротник.
— Позвать сюда офицеров из штаба! — распорядился уже Шенг.
Люди ещё колебались, но было видно, что сдались. За смерть командующего, вернее за то, что допустили, свои же спросят. Отрядили гонцов. Вернее, несколько самых сметливых рванули бегом к части. Теперь бы ещё дождаться парней и чтобы полковник при этом не свалился в обморок, а то как-то подозрительно тяжело на него обвисает.
— Держись, старый хрыч, — Шенг чуть запрокинул голову. — Нужен час.
— Хрен тебе, — губами шепнул Борг.
У народа включился инстинкт самосохранения и потихоньку-полегоньку они все повыметались во двор, даже самые рьяные и агрессивные. Вайкер пощёчинами да несколькими вёдрами воды угомонил даже истерящую супружницу. Через четверть часа в доме остались только военные. Солдаты понятливо заперли двери и без зазрения совести расположились за накрытым угощением: чего добру пропадать? И неизвестно, когда в следующий раз будет возможность набить брюхо. Лейтенант даже попробовал накормить преступника, но парня от первого же впихнутого в рот куска лепешки стало рвать.
Полковники к столу не садились, так, облокотились на уголок — мало ли что, лучше перебдеть самим, чем когда тебя перебьют. Борг хотел пить, но только смачивал губы. Шенг тоскливо поглядывал в окошко. Маленькое, экономно рассчитанное на зимние холода, предусмотрительно заткнутое тряпьём. Даже если и повыколупливать всё, хрен чего разглядишь.
Чернявый боец съежившемуся на углу Лерту поднес флягу с разбавленной ягодной бодягой. После признания парня его перестали так люто ненавидеть: мало ли чего бывает — ну, гульнули ребята. Так никто ж не виноват, что девочка так среагировала, сама свою судьбу решила. А трупу ведь всё равно, что с ним потом делают. Это только у некоторых общин принято мертвые тела очеловечивать и носиться с ними, как с ценностью величайшей. У них другие обычаи — ритуальный костёр, чтобы с копанием земли не заморачиваться, да пепел в глиняных горшках, сунутый под порог. Всё просто. Живи, пока живой. Дыши, пей, сражайся, забавляйся с девками или с парнями, выполняй приказы. Потому что никто не знает толком, что будет завтра и сможешь ли ты увидеть солнце нового дня.
Своих солдат Шенг выдрессировал отлично. Прибыли быстро, оперативно растолковали несогласным и прочим подвернувшимся под руку политику Федерации, и вежливо постучались в дом. Когда перекусившие и подобревшие осаждённые наконец-то вышли наружу, о недавнем бунте ничего не напоминало. Послушные граждане, преданно взирающие на командующего, разве что только втихомолку потирающие бока, отшлифованные солдатскими хлыстами.
В часть Борга несли на носилках, собранных на скорую руку из двух слег да растянутого между ними одеяла. Лерта вели, точнее волокли под руки двое солдат. Как разрулить ситуацию с официальным объявлением созыва Совета, ни один, ни второй полковник не знали. По хорошему, стоило бы ввалить бунтовщикам да взаимно друг перед другом извиниться. И всё тихо-мирно, по соседски.
Борг воспользовался услугами штабного секретаря и заверил приказ о прибытии четырех офицеров в сопровождении роты. Теперь только остаётся погостить у приятеля дня два, покуда курьер доскачет, да бойцы соберутся. И только после этого позволил загнать себя в лечебню. Лекарь был опытным, сразу влил пациенту флягу перегонки, промыл рану и зашил прежде, чем полковника потянуло начистить чью-нибудь морду. Как-то неправильно на него это пойло действовало: не усыпляло, а наоборот, добавляло удали.
Шенг, очевидно, тоже хлебнул изрядно. И, когда пошатывающийся Борг, бережно поддерживаемый и направляемый двумя лейтенантами, завалился в штабной дом, то прошмыгнувший следом мальчишка нёс бутыли уже в двух руках.
— Будем!
Выпили, повторили. Хмель не брал. Ноги могли себе заплетаться, но головы у обоих варили чётко.
— Что с пацаном собираешься делать?
— В учебку загоню, — Борг усмехнулся, — если отдашь.
— Можно попробовать, — Шенг задумчиво покрутил в руках нож, — решим через Совет, чтоб наказание вынес, а потом забирай. Жаль парня.
— Сам виноват.
Они напивались молча. Ни говорить, ни вспоминать ничего не хотелось. Просто надраться. До землекружения под ногами, до болезненного звона в висках, до ломящей тяжести в затылке. Решить через Совет — это было просто сказать, но на деле повлиять на волеизъявление каждого гражданина, кто захочет высказаться, невозможно. А в истории районов бывало уже и такое, что начатое пустяковое дело о полтине пошлины перерастало в десятилетнюю войну. А тут можно сказать, что просто пацаны ссильничали девку, а можно повернуть дело так, что пострадала честь всего района. Тем более, что один из виновников — сын командующего. Да и кто согласится проглотить такую обиду? Северный район ради одного только принципа пощипать южного соседа поднимется и плевать будет бросающимся в атаку за-ради чего они гибнуть станут. Победитель получит добычу, новую территорию, пленных, за которых с родичей потом можно взять откуп. А там, чего гадать, и остальные районы могут подтянуться, сговориться на пару — да и прижать. И перемирие такое хрупкое.
— Плохо, что в парне моего сына опознали, — вдруг сквозь зубы процедил Борг, — так бы повесил и все дела… потом бы лучше вирой откупился…
Он уснул. В последнюю ночь, когда казармы взрывались от пьяных выкриков, когда палёвка и низкосортная перегонка лились, как из прохудившейся бочки огуречный рассол. Когда постоянно кто-то бегал или пьяно ползал туда-сюда, кто-то дрался и обречённо рыгал. Парень провалился в тяжелый и вязкий сон без сновидений, едва дотащился до своей койки. И отключился, наверное, ещё до того, как закрыл глаза, продолжая трястись от холода. Наверное, не стоило столько лежать на снегу — но небо так призывно затягивало своей чернотой, и Дерек валялся рядом. И хрен знает, что будет потом, и как им аукнутся устроенные трупы.
Не было ни капли волнения, как будто бы он раз в неделю голыми руками убивал по паре однополчан. Убил и убил. Это жизнь, парень, это армия. Это война. На выживание. Это последняя ночь перед выпуском, и он заслужил за семь лет право на пять часов нормального сна.
А потом стало тепло и спокойно. Пережитое за вечер схлынуло, словно смытая дождём грязь. И осталась усталость, равнодушие, обречённость. Как бы не ерепенился — всё равно понятно: велит отец — и придётся обживаться на указанной военной должности в определённом штабе или пункте. Да и самое обидное, что за семь лет первоначальный задор и дерзость как-то поистрепались, растеряли свою привлекательность. И тот стальной канат, который поддерживал его в течении всего периода обучения, оказался на деле тонкой и хлипкой ниточкой. И от этого стало… обидно, что ли…
Утром он проснулся сам, выспавшимся, отдохнувшим, согласившимся. Только вот привычно скатиться-слететь рывком с койки не получилось. Да и шевельнуться было неудобно. И, если честно, до того, как открыл глаза, он и не подозревал, что на убогом одноместном узком спальном месте можно как-то устроиться вдвоём.
— Свали, ёпта…. — пинок получился качественным. И напарник по койке моментально транспортировался на пол, вместе с одеялом. Повозился там немного, пытаясь осмыслить и сориентироваться, и удивленно уставился на него. — Охренел в конец?
— Да это нормально… — Дерек говорил как-то вяло. — Теперь я с тобой буду…
— С какой, мля, радости? — Верс ругался больше для порядка, так как сам пока не разобрался, как реагировать на происходящее.
— Так вчера же… зов… посвящение…
— Я тебе щас такое посвящение устрою, что только зов и останется, — больше для острастки рыкнул Верс.
— Ничего… — Дерек прижал колени к груди, опустил голову и уставился каким-то собачьим взглядом. — Это ты щас так… всё равно никуда не денешься…
— Да пошел ты…
Верс ничего предосудительного в отношениях между парнями не видел. Тем более в казарме учебки девки существовали только в образе фантазий, грубой похвальбы и откровенно пошлых рассуждений. Но сам в подобном не путался. Просто не хотелось возиться с эмоциональной подоплёкой: ревность, подозрения, обиды, покоцаные ножиком парни на перевязках у лекарей. Всё это могло реально напрягать. А у него была конкретная задача — отбыть и забыть. И попробовать выстроить жизнь так, как хочется себе, а не отцу. И на тебе вот — мечты выцвели, однокашник в койке — и всё это за одну последнюю ночь.
Дерек не обиделся, поднялся и поплёлся на своё место. На их разборку перепившиеся и подгулявшие выпускники не обратили никакого внимания. И это даже лучше. Всё равно Версу теперь от него деться некуда. И даже хорошо, что его избранником оказался именно этот парень — в нём есть характер.
До того момента, как в казарму приплёлся взбешенный сержант, поднялось только пять человек. Было уже позднее утро, головы у всех трещали, синяки болели, зуботычины раздавались с излишней щедростью. До построения выпуска оставалось несколько часов.
Верс равнодушно прикидывал: кого из офицеров пришлет за ним отец. Вряд ли он так проникнулся и соскучился за семь лет, что соизволит прибыть сам. Ставку он бы сделал на ординарца — правая рука, готовая залезть куда угодно и выполнить всё, что приказано.
Герена он недолюбливал с первой встречи. Смурной подросток легко справился с ершистым пацаном. Но не учёл только одну вещь: что восьмилетний мальчишка способен вцепиться во врага злее тренированного волкодава. Их тогда оттаскивали друг от друга два взрослых бойца. Даже, помнится водой, разливали. А потом, не разбираясь, кто прав и кто виноват, по приказу полковника, выдрали прутьями без жалости на заднем дворе штаба. За что они тогда сцепились, Верс, откровенно говоря, и не помнил, но встретиться сейчас и поразмяться с ординарцем он бы не отказался. Просто так… потому что…
И да, он угадал. В толпе прибывших за выпускниками офицеров маячила сосредоточенная физиономия отцовского служки.
Торжественности особой не было. Нудное построение, затёртая до дыр парадная речь начальства, цепкие взгляды прибывших “купцов”. Верс с запоздалым сожалением подумал о том, что тот его порыв был обречен на неудачу с самого начала. И обещание отца… хотя, может, и не было фальшивым. Может быть и отпустил бы… Только ради того, чтобы упрямый сын не позорил отцовский мундир.
Жетоны — выкованные из дешёвого нечищеного железа бляшки — им раздавали как-то суетливо и бестолково. Когда прозвучала фамилия Верса, из ряда выбирающих шагнул Герен и парень молча отмаршировал к ординарцу. Приблизился, сцепился взглядами — похоже, для детской бессмысленной вражды открываются новые перспективы.
Ещё полтора часа выжаривания на стылом морозе, когда пробирает до самых костей, пока весь выпуск не рассортировали по местам будущей службы. Последние напутственные слова про верность Федерации и честь воина — звучали откровенно жалко. Двор покидали организованно. И быстро — погода не способствовала затягиванию процедуры. Верс, равнодушно топающий за ординарцем, уловил обрывок разговора бывших однокашников. И даже сбился с шага. Это ему завидуют? Что он в штаб попал? Дерьмо.
Герен приехал только с одним солдатом на вездеходе. Верс молча заскочил на заднее сидение, кинув в ноги тощий вещмешок. Несколько часов дороги. Думать о том, что будет дальше, не хотелось. Словно мороз вдоль спины пробегал и царапался болезненно когтями. День, которого он ждал семь лет, и ради которого он давился прогорклой, иногда полусырой, но чаще подгорелой кашей, лупил морды и сам получал синяки, боялся, надеялся, выживал — пришел. Но не было ни радости, ни умиротворённости. Только сухое равнодушие в остатке.
— Добро пожаловать на службу… су… щенок, — Герен обернулся, ухмыльнулся паскудно. И приказал: — возвращаемся.
Одежда неотвратимо намокала, пропитываясь тягучими липкими каплями. Даже повязка не спасала. Хотя какая-там повязка — оборванные полосы нижних рубах, примотанные поверх комбеза. Сильно и крепко, но без сноровки. Так что кровь всё же подтекала. И это было плохо. Если он совсем загнется, то… старший? С ним все нормально будет. Он это точно знает, пусть и не любит парень армию, а может даже и возненавидел сильнее, чем хрустящий песок на зубах, но он всё равно выживет, выдержит, выберет свою дорогу. А младший?
Хуже всего было то, что младший напоминал ему Дею. У Лерта были её глаза: серые, внимательные, теплые. Такие же, как у неё, легкие и мягкие губы и привычка слегка их закусывать, когда думал или принимался мечтать. Практически одинаковые черты лица, особенно когда мальчишка улыбался. Даже эта дурацкая манера приподнимать плечи, и слегка кривить бровь. Эта схожесть стала бросаться в глаза с самого детства. А к годам одиннадцати мальчишка стал на лицо копией своей матери. И когда Дея умерла, то видеть её взгляд, её мимику, её движения в собственном сыне было дико, просто невыносимо больно. И тогда он выбрал самый, казалось бы, простой для себя вариант: не видеть или видеть как можно реже. Потому что рвать каждый день себе сердце — это слишком тяжело даже для такого, свыкшегося с болью и потерями солдата, как он.
Борг ненавидел своё безволие, злился и ругался на себя последними словами — если бы он не повелся на уговоры жены, если бы настоял на своём, то сейчас, возможно, его Дея была бы жива. А так и жену не сберег. И сына упустил. Если бы он мог — он бы умер за этого идиота. Пусть самая жестокая и мучительная смерть, но только бы с гарантией, что Лерт останется целым и живым.
Хотелось кашлять. Но раненый бок отзывался мерзкой болью даже на вдох и выдох. И было страшно кашлянуть, вдруг боль окажется такой, что он не сможет её вытерпеть молча. А показаться слабаком сейчас было опасно. Борг терпел, прижимая сильнее рукой рану. Самое время было бы задуматься о том, как выбраться из случившейся передряги да пацана вытащить, но в голову отчего-то лезли только воспоминания и ни одной толковой мысли.
Верс был похож на него, больше по характеру, чем внешне. Замкнутый, дикий, резкий. На пределе злости терпевший многочисленные порки и нагоняи, но не уступающий, умеющий держаться до конца, непокорный. Он и в учебку поехал с тем условием, что “хрен с тобой отец, я закончу обучение, но дай слово, что потом оставишь меня в покое”. И он дал слово. И внимательно просматривал рапорты, в которых лейтенанты учебки педантично докладывали ему обо всех происшествиях, касающихся Верса. Парень не скуксился, не опустился до подлости, не стал мразью.
— У вас хороший сын, полковник, — на одном из приёмов, пожимая руку, сообщил ему заведующий академией.
— Жаль, что только один, — пробормотал тогда Борг, отвечая на рукопожатие.
Лерт был не такой. Слишком капризный, плаксивый, слезливый, изнеженный, избалованный. Он всегда, чуть что, прибегал жаловаться к маме. А когда Деи не стало, кажется, мальчишка стал своим нытьем доставать приставленного к нему капитана… А эти его дурацкие выпендрёжные поступки? Понять бы зачем он такое вытворял. Но сейчас не время и не место. Борг пригляделся к сыну — даже странно, что валяется на полу молча. Ни слова, ни вздоха, ни взгляда в его сторону. Как будто он ему и не отец. То ли действительно характер прорезался, то ли по давнишней привычке обиделся и “пусть всем будет хуже”. Полковник вдруг подумал о том, что с огромным бы облегчением сгреб бы этого засранца за воротник да встряхнул посильнее, а то и ввалил бы по первое число, чтобы всю дурь на всю оставшуюся жизнь выбить. Хотя… в их теперешнем положении, сколько той жизни осталось и у него, и у парня? Ещё и рана эта… чем больше тянуть, тем хуже. И дым…
Борг всё же закашлялся, хрипло, надсадно и мучительно. Рана отозвалась резкой болью, от которой потемнело в глазах. Кто-то поддержал его за плечи, уверенно и осторожно. Когда сумрак перед глазами чуть размылся, Борг увидел склонившегося над ним Шенга, тоже кашляющего и растерянного.
— Помоги мне встать, — тихо прошептал Борг. Это было отдалённо похоже на озарение, но с таким призрачным шансом на успех, что в другой ситуации он бы первым обозвал свою идею бредом.
— Зачем? — удивился Шенг. — Лежи лучше.
— Помоги и… выбираться надо…
Такой взгляд Шенг уже видел. Взгляд конченого психа, готового переть с пустыми руками на колонну солдат из приграничных рубежей. Очередная свара за землю, в которой блок-посту Районов содружества пришлось слишком плохо, слишком мало боеприпасов, слишком много раненых, и ни капли времени, которое нужнее воздуха. И капитан Борг решил потянуть время. Он отправился скоморошничать перед армией противника, попутно сломав две челюсти пытавшимся его удержать. Борг уверенно шел навстречу наступающим, на ходу срывая с себя одежду. Капитан оглянулся один раз и этот взгляд врезался в память Шенга, пробрал до печенок.
Несколько рубежников пальнули по ненормальному, скорее для острастки, чем желая подстрелить. Но повелись на вызов. Борг уложил в рукопашке троих из рубежников. Безоружный против любого противника с любым оружием в руках. И этим выторговал день жизни для всего блок-поста. Рубежники сдержали слово, данное ненормальному, вышедшему одному, без броника, с голым торсом , против небольшой, но армии. Стали лагерем, а назавтра подтянулись основные силы Федерации….
— Давай… выбираться… — согласился Шенг, подхватывая Борга и поднимая его на ноги. И внезапно оказался в профессиональном боевом захвате с приставленным к горлу ножом. Полковник держал его крепко и правильно, грамотно закрывшись от ошеломленно застывших солдат.
— Спокойно, парни. Я полковник Борг, командующий Северным районом. Хотите, можете попробовать прикончить меня прямо сейчас, но полковник Шенг, командующий Южным районом, умрет раньше.
Борг говорил хорошо, убедительно, только сильно пошатывался, от раны, потери крови, слабости. И Шенг осторожно качнулся назад, прижимая Борга к стене, и вцепляясь в держащую нож руку. Не для того, чтобы сдвинуть лезвие от своей шеи, а чтобы не дать полковнику свалиться на пол.
— Преступник — сын полковника, — выкрикнул Шенг. И лейтенант сметливо вздернул парня и тоже приставил тому к глотке нож.
— Отлично, — Борг снова закашлялся, но заложник понятливо и незаметно двинул ему локтем в целый бок, сбивая дыхание и приступ кашля. — Отлично. Разбирайте баррикаду. Все доски в щит. Открывайте двери.
Шенг, заметив, что его парни колеблются, с матным разъяснением повторил приказ. Лейтенант дураком не был: он видел, что его полковник мог почти без ущерба сбить захват, тем более что удерживал его раненый. И когда солдаты занялись работой, придвинулся вплотную к своему начальнику.
— Зачем это представление, полковник? — Селдер смотрел на Борга, но вопрос адресовал Шенгу.
— Воздухом подышать захотелось… свежим, без гари… — усмехнулся Шенг.
— Что мне следует делать? — шепотом спросил лейтенант, готовый выполнить в точности абсолютно любой приказ.
— Ты вот что, парень… — тихо и серьёзно попросил Борг, — если не выйдет договориться, то… убей его… чтоб люди не мучили…
— Обещаю, полковник.
Лерт прикрыл глаза. Ему больше никто не сказал ни слова, но агрессию и враждебность, изливавшуюся непрерывным потоком от окружающих, парень больше не ощущал. Иногда он кожей чувствовал мельком бросаемые на него взгляды: озадаченные, любопытствующие, равнодушные. Те, кто услышал его признание, — перестали осуждать. Если подумать, то ничего страшного в том, что парни поразвлеклись с девочкой, нет. В южных районах вон даже с мальчишками можно позабавиться и никто не станет порицать. За то, что жертва изнасилования от совершенных над ней действий умерла, — в мирное время пойманных с поличным насильников могли высечь. Сто плетей на главной площади части или района: выдержишь и выживешь — свободен, нет — значит, не судьба. При введении военного положения на такую мелочь бы вообще никто не обратил внимания. Почему же их не допрашивали?
Парень даже застонал от разочарования. Их взяли не как веселую компанию гульнувших ребят, а как маньяков — с особой жестокостью умертвивших человека. И поступили с ними соответствующим образом.
Сто плетей… ребята, наверное, выдержали… они крепкие… были. И даже он сам отнюдь не был изнеженным домашним мальчиком. Хотя внешне таким и казался. А девочка все-таки была красивая… очень. Даже болтающаяся на веревке в виде коченеющего трупа, она все равно выглядела прелестно. И ещё эти пронзительные глаза, глубина которых затягивает больше бездонного омута. И волосы, разметавшиеся на загаженных досках пола. А её руки… слишком тонкие и хрупкие… он бы вполне мог удержать их и в одной ладони.
Парень вздохнул: он впервые с того момента, как их задержали, стал прокручивать в голове произошедшее. Отчего-то ни в яме, ни возле виселицы, ни привязанным к позорному столбу ему ничего не думалось. А тут, в полузадымлённой комнате, в окружении хмурых военных и под чересчур внимательным взглядом раненого отца он стал рассуждать, вспоминать, прикидывать варианты. Лерт поверил, что его точно не повесят, после того как признался. И было на душе легче. То ли от самого признания, то ли от понимания, что у него появился призрачный шанс на жизнь. Если их всех тут не передавят, как тараканов. Пусть бы отец хоть что-то ему сказал, а то только смотрит и молчит.
Хотя он и так с ним почти никогда не разговаривал, всегда на работе и в работе. У него были солдаты, которыми он командовал. И граждане района, за которых он отвечал. А родные сыновья находились где-то между граждан и солдат: ими надо командовать и за них отвечать. Версу, возможно, повезло чуть больше. Отец хотя бы изредка, примерно раз в полгода интересовался у ординарца, жив ли его сын. Про него, Лерта, не спрашивал. Когда умерла мама, то приставил просто своего капитана и всё — миссия выполнена.
Когда стёрлась первая, самая сильная боль от утраты, Лерт захотел поговорить с отцом. О маме. Ему было одиннадцать. У него мог быть брат или сестра, младшие, о которых можно было бы заботиться. Могла быть счастливо улыбающаяся мама. Лица женщин, когда они держали на руках, возле груди малыша, всегда озаряли какие-то небесные улыбки. Он сам видел. Мог бы быть отец, который бы приходил домой и хотя бы полчаса проводил с детьми. Так делал один из их соседей, доктор. Мог бы быть старший брат, с которым можно было поболтать, побороться, помолчать, пооткровенничать. А на самом деле — он был один. Когда Лерт подрос, его брат вырос. И прежде Версу было ничуть не интересно возиться с младшим, максимум отвесить подзатыльник, чтобы под ногами не путался. О смерти мамы брату вообще сообщили официальным донесением.
Тогда он стал нарываться. С каким-то безумным отчаянием обречённого. Он сознательно нарушал все запреты отца, специально делал все наоборот, и разговаривать со всеми стал таким вызывающим тоном, что от хорошей взбучки его спасало только то, что все знали, чей он сын. Отец приставил к нему капитана. Следить. За ним и его поведением, за тем, чтобы он не свернул себе шею. И всё. А он ведь добивался совсем другого. Разговора. Искреннего, на грани срыва, чтобы объясниться, выплакаться. Да… пусть бы даже его отец тогда выдрал. Только бы обратил на него внимание. В этом отношении Версу повезло больше: на него отец внимание периодически обращал, по крайней мере, ремнём воспитывал регулярно. А его даже ни разу пальцем не тронул, мать запретила, когда ему было пять или шесть лет. Мол, младшенький, слабенький. У тебя старший сын, а мне меньший. И вот теперь такой же взгляд, словно на грязь под ногтями смотрит.
Лерт закашлялся. Открыл глаза, глянул на отца. Слишком бледный. И повязка кровью напиталась. Может… попробовать самому начать разговор?.. Ну и плевать, что тут еще и солдаты сидят, и этот полковник пытается через полузабитое табуретом окно докричаться до осаждающих, и что в двери колотятся с завидным упорством. Лерт от напряжения аж закусил губу: нет, пусть отец его и так считает ничтожеством и слабаком, но ещё больше он не опустится. Ведь сейчас его попытка поговорить будет выглядеть как жалкое желание оправдаться, вымолить прощение. Ничего, он справится. Интересно, его когда-нибудь раскуют? И отвалятся ли руки, после того как кандалы снимут? Или так с ними и казнят? Попытка отвлечь себя другими мыслями показалась… фальшивой и глупой. Сколько же они тут сидят: часа полтора? Или больше? И сколько ещё будут отсиживаться?
Любопытное дело: троих его друзей казнили, девочка сама повесилась, а тех двоих солдат, похоже, толпа мстителей вообще грохнула за него. Да, они действовали по приказу своего начальника. Но ё-мое, каким же идиотом надо быть, чтобы позволить себя убить, выполняя команду и при этом гибнуть за человека, которого сам готов разорвать голыми руками. А тот боец, который бросился наперехват тарану, он ведь был почти его ровесником. Хотя… раз солдат, значит как минимум три года провел в учебке… значит, лет двадцать.
Вот, если пофантазировать, вот выберется он из этой передряги живым… и что дальше? Ему через год семнадцать. И что? Придется отправляться в учебку? На три года или на семь лет? Вряд ли папа-полковник потерпит рядом с собой сына-солдата. Как минимум лейтенанта. Верс вон тоже не горел желанием служить, однако пошел как миленький. И на ту специализацию, на какую велел отец. Лерт так не хотел. Если бы он мог распоряжаться сам своей жизнью, то… он бы не пил… потому что глотал вонючую и саднящую горло жидкость только заставляя себя. Да и с прежними своими дружками бы не возился… они ему не нравились, о мертвых не стоит плохо… От их пошловатых шуток и приставаний его тошнило. Хотя и сам делал подобное — это считалось крутым в их компании, и хорошим тоном было бравировать своими похождениями.
Он хотел рисовать… Наносить на холсты внутренний мир людей, проявляющийся в их лицах, отражающийся в их глазах. А сейчас ему дико, до болезненного зуда хотелось нарисовать эту девочку… Карти… её пустеющий взгляд, россыпь алых капель, белеющее лицо с чуть заострившимися чертами.. и льдины… сверкающие холодным светом… полупрозрачные глыбы льда, внутри которых иглами застыли росинки… и лежащую навзничь девочку — безжизненную куклу, брошенную на ледяную поверхность…
Это было дикое… неистовое чувство, которое зарождалось где-то в глубине груди. Вспыхивало огнем и разгоралось в сердце, а потом катилось обжигающей волной по венам. Тело горело таким испепеляющим жаром, что казалось — само собой оно парило, вращалось, двигалось, жило. Пьянящее ощущение, небывалая лёгкость, и безумная радость.
Наверное, что-то похожее ощущали древние… пра-пра-прадеды его рода, когда разрывали на себе рубахи и телогреи и с голой грудью и пылающим взглядом шли на копья и мечи врагов. И побеждали, оплачивая победу щедрыми мерами своей и чужой крови.
Верс чувствовал себя неуязвимым, свободным, победителем. Он никогда прежде так не дрался. Да и вообще, после того, как на втором году обучения в общей свалке невесть как покоцали ножом нескольких парней, четверых так вообще до смерти, старался избегать подобных мероприятий. Рассуждая, что удовольствия в том, чтобы быть избитым или самому разбить кулаки, нет никакого. А тут… ему казалось, что он не дерется в захудалом сарае с тремя слегка пьяными сокурсниками, а пляшет на лезвии кинжала, того самого, который по старинной легенде разрезает напополам полотно мира.
Разольюсь по каплям не кровью, а чистой росой
И напьюсь закатом, что воду окрасит алым.
Уйду с прямым взглядом тропою дикой босой —
Для боя последнего жизни единой так мало.
Верс даже не заметил, как количество нападающих увеличилось. Агеру надоело подпирать стенку и он присоединился к Фешу, Жаферу, слегка потеснив в сторону Збыша. Но даже четверо старательно пыхтящих атакующих не смогли ничего существенного сделать взбесившемуся парню. Они больше мешали друг другу. И часть мощных ударов просто “гасилась”, не доходя до цели. А вот Верс постоянно бросался на рожон и, будь его противники чуть более решительными, могли спокойно отжать его из угла и оглушить сзади.
Парень слышал хруст, правда, в опьянении боя он так и не разобрался, кому и что сломали. Он как будто не чувствовал достававшихся ему самому ударов, не замечал хлеставшей от перенапряжения из носа крови. Пытался распробовать невесть откуда взявшийся металлическим привкус во рту и почему-то очень чётко видел серые до прозрачности глаза Дерека. Парнишку удерживали на коленях, с заломленными назад руками и с насильно запрокинутой головой. Верс долго потом пытался сообразить, как из такой позы можно взвиться на ноги и вывернуться из захвата. Но Дерек, который шириной плеч и мощностью мышц значительно уступал держащим его Сведу и Керсену, ухитрился сделать это.
Керсен рухнул мешком на пол с проломленным виском. Свед скорчился, тихо подвывая — из-под плотно прижатых к лицу пальцев стекали тёмно-красные ручейки. Верс срубил Збыша с подкатом, вынеся напрочь коленный сустав и добил локтем в горло. Приглушенный хрип показался громогласным воплем. Каким-то чутьем ощутил заносимую для смертельного удара руку и прыгнул через голову, выбрасывая в бок шустрого противника ноги. Осмыслить, как он так исхитрился, хотелось, но обстановка не располагала. Да, их всех тренировали одинаково: пробежки по пятнадцать километров, многочасовые спарринги и боёвки. Но когда срывается с креплений сдерживающая внутренняя пружина, когда окружающий мир словно замедляется, а каждое движение боя напоминает па вечной пляски между жизнью и смертью — становится неважно всё остальное. Потому что есть только твоё тело, твоё действие — и есть твои противники, которые вдруг воспринимаются такими неловкими, медленными и неуклюжими.
Агер подобрался слишком близко и попал в петельный захват, короткий рывок — и на утоптанный земляной пол осел ещё один труп с неестественно повёрнутой головой. Рванувшийся на выход Феш неудачно споткнулся о подставленную Дереком ногу, а позвоночник ему сломал Верс — прыгнув с силой на спину торопливо поднимающегося человека. Жафера парни взяли в клещи, неотвратимо наступая на него и ударили одновременно: Верс под сердце в смертельную точку, а Дерек “клювом” из пальцев в основание шеи.
— Все, пошли отсюда…
Верс долго пытался понять, чего от него хотят. Ему было мало… до обморока хотелось ещё битвы и этого дикого, хмельного ощущения победы и неуязвимости…
— Дыши… тихонько.. вдох и выдох…
Оказывается, он действительно забыл, как это делать. И ещё хорошо бы стереть с глаз эту клубящуюся плёнку, переливающуюся то чернотой ночного неба, то огненными всполохами.
— Пойдем на воздух… там тебе станет лучше… Двигайся…
Верс не чувствовал, как Дерек уже настойчиво берет его под локоть, профессионально придерживая руку так, чтобы, в случае чего, легко взять на болевой приём. Даже странно, что он до этого не замечал, какие у худощавого и слабоватого внешне паренька мускулы — словно отлитые из железа.
Ну улице действительно стало легче. Но как только возбуждение и сумасшедший азарт стали спадать, начало реально трясти. Дрожь била так сильно, что даже зубы вызванивали-выстукивали с какой-то издевательской громкостью. Руки тряслись по-страшному — Верс так и не смог зачерпнуть снега, чтобы обтереть лицо. Умывал пригоршнями снега его Дерек. И Верс жадно хватал и даже слизывал подтаявшие комки с жесткой ладони.
А потом они просто долго лежали рядом в белой пустоте, не чувствовали ни холода от белоснежного покрывала, ни пощипывающего кожу мороза. Голова кружилась, а сверху, в черной безграничности неба, шатались в своей пляске звёзды.
— Ты мне можешь объяснить, что это было? — Верс едва шевелил языком.
— Зов крови моих предков, — тихо объяснил Дерек. Парень словно бы стеснялся рассказывать. Но после того, как они вышли из сарая, оставив шесть трупов, стеснительность выглядела кощунством.
— Сегодня последняя ночь перед выпуском… нас могут и простить…
— Я могу сказать, что… что это я сам… если ты будешь молчать, то на тебя никто не подумает, — раздумчиво предложил Дерек.
— Как ты это… да кто тебе поверит? — Верс даже рассмеялся, хрипло и надрывно.
— Увидишь… мне точно поверят… — Дерек слегка повернул голову. Всматриваясь пристально и с каким-то непонятным интересом. — Этот зов мы поймали вдвоём… значит, мы теперь либо братья с тобой… либо партнеры на всю жизнь.
— Да пошел ты… — открестился Верс.