— Ты, знаешь, если ангелу оторвать крылья, ему придется летать на метле.
— Это грустно. А кто такой ангел?
Семен Семенович со вздохом натянул рукавицы. Слабенький декабрьский снегопад сменился противным октябрьским дождем. Холодные капли с завидным упорством долбили в оконное стекло, скатывались по жести подоконника. Струи дождя жадно смывали-слизывали белые проплешины снега. Пока старик топтался в прихожей, по давней привычке припоминая выключен ли газ, от зимы на улице не осталось и следа.
Хлопнула дверь соседней квартиры, по площадке протопала шумная кампания. С подъездными запахами смешался аромат свежесрубленной елки и почему-то апельсинов. Огромных, оранжевых, солнечных.
Ключ долго ворочался в скважине, наконец, замок щелкнул. Кнопка вызова лифта злорадно светилась красным. Кто-то нетерпеливый сверху долбанул ногой в дверки. Эхо гулом прокатилось по всей шахте. Семен Семенович оглянулся, поздоровался с соседом, перекинулся парой ничего не значащих фраз о предновогодней лени лифтеров и ремонтных бригад. Сосед, по меркам старика еще молодой, быковатый парень, в ответ пробормотал что-то о праздничном настроении, куче нерешенных дел, и, спустившись почти на целый пролет, пожелал старику счастливого нового года.
Семеныч благодарно выслушал незамысловатое пожелание, поудобнее пристроил сеточку-авоську на рукоятку полированной палки и, не спеша, стал спускаться. С одной стороны хорошо – асфальт без наледи, по которой с разбегу так здорово прокатиться… но это для молодых ног, стариковским же надо потихонечку, по тротуарчику, небрежно пересыпанному песком и солью. Пусть уж слякоть чем гололед. Старик остановился, поднял голову: серое унылое небо пуховым одеялом стелилось над крышами домов. Серые унылые стены зданий. Неправдоподобно серые лица прохожих. И среди всей серости как-то дико смотрелись выплетенные из мигающих гирлянд узоры в обычных окнах и сверкающих широких витринах магазинов.
Путь старика лежал на рынок, на елочный базар. Конечно, на мохнатую красавицу, с пушистой зеленой иглицей денег не хватит. А вот на пару веточек по случаю праздника разориться можно. Хотя, нет, пара – это четное число. Глупые суеверия, но лучше три веточки взять… или если дорогие слишком, то одну лапку. Коробочку с игрушками из золотой и серебряной фольги из шкафчика достать, нити дождика цветного расправить и хорошо будет, празднично, нарядно. А может, как в прошлый раз повезет: кто-нибудь нижние ветки отрубить попросит, и продавец разрешит их забрать бесплатно. Все равно они никому не нужны, будут под ногами в грязи валяться. В прошлом году обрубленные веточки парень смешливый сам собрал и ему отдал. Он тогда их на палку навязал на разной высоте, распушил – красивая елочка получилась, пусть и самодельная.
До рынка было две остановки. Можно автобуса подождать, проезд-то, милостью чиновников, бесплатный покудова, но лучше пешочком пройтись. Прогуляться. Некуда ему больше гулять, кроме как на рынок да в аптеку. Прежде на лавочке у подъезда можно было посидеть с приятелем о житье-бытье стариковском потолковать. А ныне на весь дом он один остался да еще Марью со второго подъезда не похоронили, так она почитай как три года на улицу не выходит, летом только если на балкончик выглянет, так все одно не станешь же снизу на шестой этаж кричать, тем более что старуха почти и не слышит.
Старик шел небыстро, легко опираясь на палочку, а вокруг по своим траекториям двигали люди, перегруженные сумками, пакетами, коробками в подарочной обертке. На лицах застыло злое ожидание предвкушения праздника. Словно повинность с выбиванием ковров, нарезанным колбасным салатом, горой посуды, десятиминутным телевизионным поздравлением и скляночным звоном хрустальных бокалов с шампанским. Повинность, которую надо отбыть, с наименьшими
потерями. Старик сокрушенно вздохнул: он помнил другой праздник. Сугробы выше пояса, узорная сказка зимнего леса, красавица голубая ель, выросшая посреди двора, которую украшали орехами с блестящей обертке, собственноручно сделанными из мешковины куклами да бумажными ангелочками, и необычайно сладкий запах яблочного с корицей пирога, испеченного мамой.
— Кто такой ангел?
— Это маленький человечек, в снежно-белой одежде. Он прилетает в новый год, чтобы покачаться на зеленых веточках елок. А еще он умеет творить волшебство.
— Творить волшебство? Но зачем его творить. Оно и так вокруг нас. И его много.
Елками торговала неприветливая тетка в безразмерной серовато-желтой куртке. Притулившись у резного заборчика, огораживающего небольшую площадку елочного базара, старик долго наблюдал, как продавщица сердито ставила ели на комель, и еще более свирепо откидывала в бок отвергнутые покупателями деревца. Одну маленькую, кособокую елочку с поломанной верхушкой она вообще швырнула к самым воротцам, прямо к ногам стрика.
— Дочка, а эта, махонькая, сколько стоит? – тетка оглянулась, старик, разглядев ее лицо: девица лет двадцати, красивая, глаза огромные, только напрасно она черным намазалась, не идет это ей, — торопливо поправился: — Сколько вот эта стоит, внучка?
— Так она ж бракованная, дед. Вон, голая с одного бока. Нафиг тебе такая? – голос усталый, хриплый, то ли с холода, то ли от сигарет. — Хочешь, симпатичную выберем? Не дорого. Метровая за пятнашку. Внуков порадуешь.
— Спасибо, — старик горько улыбнулся, — только некого мне радовать, а для меня и эта хороша.
— Даром забирай, — буркнула девица, наклонилась, подняла елочку, подала старику в руки, сказала вдруг ни с того ни сего. – У моего деда глаза такие же были… выцветшие, – по щеке покатилась непрошенная слезинка.
Семен Семенович хотел было ответить, что у всех с возрастом глаза бесцветными становятся, но понял, что слова эти лишними будут. Сказал только:
— Счастья тебе, внученька…
— Волшебство. Ты знаешь, в него перестали верить и разучились его чувствовать.
— Да, и потому ангел с оборванными крылышками летает на метле.
— Нет, крылышки ему не обрывали. Он их сам прожег, слишком близко пролетев над пламенем золотой свечи.
С праздничным ужином старик возился долго. Пока тесто замесил, да духовку разжигал, даже устал. Пирог будет не яблочный, а с изюмом. Хотя яблоки на рынке красивые были, бока просто глянцевые, только не живые какие-то, ни запаха, ни вкуса. Семеныч осторожно надкусил нарезанный для пробы ломтик, сплюнул, а ватный привкус остался. Так и не купил. Ничего, с изюмом тоже ладно выйдет. Допил чай, аккуратно ополоснул чашку, поставил на сушилку, и пошел в прихожую.
Там в уголке тихонько ожидала маленькая елочка. Старик вернулся на кухню взял ножницы, нож, тонкую проволочку. Из гостиной принес вазу. Примерил елочку, немножко остругал ствол внизу. Елочка пришлась аккурат по вазе, стояла хорошо, не заваливаясь. Семен Семенович подвязал сломанную верхушку проволочкой, стараясь не трясти иголочки. Отнес свою новогоднюю красавицу в комнату, поставил на стол, повернул голый бок к стене, расправил веточки, отошел полюбовался.
Минутная стрелка завершила свой круг, ненадолго замерла на цифре двенадцать и побежала дальше, увлекая часовую стрелку к цифре семь. Старик взялся было за веник, смести насыпавшуюся на половик иглицу, но вспомнив про пирог, пошуровал на кухню. Кряхтя наклонился, поглядел сквозь стеклянную дверцу духовки не опал ли.
По прихожей ритмично шваркал веник.
— Кузька, опять балуешь? – негромко вопросил старик.
— Не балую, а прибираюся. – поскрипывая перевязанными цветной веревочкой прутиками веник, пританцовывая, ввалился на кухню, гоня перед собой горстку пыли и несколько елочных иголок. На ручке сидел, болтая ножками домовенок, ростом с ладонь Семеныча.
— Прибирается он, — заворчал старик, не желая показать вида, как он доволен. – Грязи от твоей уборки, Кузьмич, только больше становится.
Домовенок спрыгнул, обиженно запыхтел, маленькими ручками потеребил черную бороденку. Веник между тем уже прошелся по кухне и подпрыгивал, продолжая сметать мусор в идеально ровную кучку. Кузька хлопнул себя по коленке. Сама собой скрипнула дверца кухонного шкафчика, и на пол скользнул совок, проехался с полметра и затормозил перед мусором. Веник шкрябнул еще раза два, загоняя пыль на совок, и с чувством выполненного долга залез в шкаф, следом шмыгнул и совок, предварительно отряхнувшись над мусорным ведром. Домовенок критически оглядел результаты уборки и стал карабкаться на табуретку.
— Не знал, что ты так можешь, — удивленно покачал головой старик, присаживаясь на стул.
— Я и не то могу, — самодовольно хмыкнул Кузька, и противным голосочком добавил, — хоть бы чаем гостя напоил.
— Коли не спешишь, то даже пирогом угощу, — степенно молвил старик.
— Чего спешить? Нечего мне спешить, — то ли вздохнул, то ли всхлипнул домовенок.
— Слушай, Кузьмич, оставайся на праздник. У меня и молоко есть, купил сегодня. Свежее должно быть. И пирог вот дойдет скоро, – старик приглашал со спокойным достоинством хозяина, только в голосе все же мелькнула тревога: а вдруг откажется Кузька, как его тогда просить. А снова одному встречать праздник ох как горько.
— А и останусь, — домовенок согласился даже с каким-то облегчением. – И даже елочку нарядить помогу.
— Там стеклянных игрушек нету, — улыбнулся старик.
— Нехорошо с твоей стороны помнить об этом… я ж как лучше хотел… — Кузька сердито засопел.
Пару месяцев назад, когда старик промочил ноги, да и слег с простудой, домовенок, желая порадовать хозяина, взялся за домашние дела — стал чашки и тарелки мыть. Все бы ничего, только изделия местной посудной фабрики плохо его слушались, поворачивались не тем боком, летели не туда, куда надо. В итоге Кузька вдребезги расколошматил любимую суповую миску старика, и сам едва невредимым выбрался из-под осколков.
Это было первый раз, когда домовенок стал помогать старику по хозяйству, неудивительно, что Семеныч услышав подозрительный шум, а потом звон и писк почти бегом кинулся на кухню, даже про тапочки забыв, а потом с полчаса сидел, пытаясь отдышаться и глотая одну таблетку за другой. Впрочем, домовенок тогда испугался не меньше, и они долго один одного успокаивали и утешали.
Кузька все сетовал, что он бездарный домовой и проку с него никакого, а старик, подсовывая домовенку четвертинку валокордина, уговаривал его не расстраиваться по пустякам из-за некачественного стекла. Домовенок, чтобы доказать, что он еще может колдовать, попытался вымыть трехлитровую банку и стакан. Семеныч, огорченно оглядев увеличившуюся гору побитой тары, предположил, что раз домовенок существо старинное, то есть обитал он в те времена, когда наши предки о стекле и понятия никакого не имели, поэтому и современная посуда ему не подчиняется. Кузька воодушевился и предложил для чистоты эксперимента помыть горшочек из белой глины, что стоял на почетном месте на полочке. Старик тоскливо вздохнул, но горшочком, приобретенном лет двадцать назад в гончарной мастерской при каком-то историческом центре, согласился пожертвовать.
Домовенок азартно потер ручки и взялся за горшок, не вставая из-за стола. Горшок целым и чисто вымытым вернулся на полку. Старик с облегчением перевел дух, как никак а привык он к своей обстановке, а Кузька вновь уверовал в свои силы.
— Слушай, обычные свечи плачут воском. А чем плачут золотые свечи?
— Наверное, золотым воском.
— А разве бывает золотой воск.
— Не знаю. Но если горят золотые свечи, значит, их делают из золотого воска.
Впервые домовенка Кузьку, или как уважительно его называл старик — Кузьмича, Семен Семенович увидел в середине апреля. На днях отключили батареи, и старик от холода спасался горячим молоком с медом. Вечером, выпив перед сном чашку молока вприкуску с чайной ложкой липового меда, старик лег спать, укрылся двумя одеялами, но уснуть не получалось. Поворочавшись с боку на бок, Семеныч вспомнил, что в кастрюльке еще оставалось с полчашки молока. Подумал, подумал да встал, накинул на плечи меховую безрукавку и пошлепал на кухню.
Возле плиты что-то суетилось да причмокивало. По темноте старик решил, что это тараканы либо мыши с мусоропровода по вентиляции прибежали, наклонился, подобрал тапок да и стукнул наугад, и только потом потянулся к выключателю. Свет зажегся, старик поморгал, привыкая, и от удивления чуть на пол не ухнулся. Возле опрокинутой кастрюльки сидела, покачиваясь и жалобно попискивая, живая кукла. Одетая в синюю рубаху, перетянутую на поясе простой веревкой, да вышитую красной нитью телогрею, на ногах — домотканые штаны да стоптанные кожаные чувяки, на голове – синяя шапчонка, натянутая чуть не до самых глаз. Вся одежда и растрепанная борода были перепачканы молоком.
Ничего умнее, чем строго спросить «кто ты такой?» старик не придумал. В ответ же получил гневную отповедь, в которой маленький человечек четырежды окрестил старика жадиной и раз шесть попрекнул глотком молока. При этих словах одежда человечка волшебным образом вычистилась и высушилась. Услышав, что это еще и разговаривает, Семеныч схватился за сердце, и начал оседать в обморок. Упасть ему не дал стул, сам собой подъехавший под пятую точку. Опершись на спинку, старик приосанился и обругал незваного гостя наглецом бессовестным, который, даже не поздоровавшись с хозяином, полез по кастрюлям шнырять, как воришка бесстыжий.
Домовенок же, поскуливая, стал жаловаться на жизнь: мало того, что люди забыли, как домовых будить надо, так еще и не кормят, а он с зимы голодный, и думал, что молочко ему специально старик оставил, пусть и не в мисочке, откуда пить удобно, а в кастрюле, у которой край такой высокий. Так нет, еще и дерутся, лаптем пониже спины так и норовят заехать, человечек демонстративно указал на пострадавшее место. Старик почесал в затылке, и более осмысленно переспросил:
— Так ты что? Домовой?
— А то кто же?! – рявкнул сердито малыш.
— А звать как? – Семен Семенович малость успокоился.
— Кузька, — домовенок всхлипнул.
— А меня Семенычем. Ну вот что, Кузьмич, давай за знакомство… молока выпьем, — старик протянул домовому указательный палец. Кузька вскочил на ноги и, схватив палец двумя руками, энергично пожал.
Старик тоже поднялся. Вытер пролитое молоко, сполоснул кастрюльку, вылил остатки молока из пакета. Пока молоко нагревалось, стал подыскивать подходящую по размеру чашку для гостя. В конце концов, перебрав с полдесятка рюмок, пододвинул домовому маленькую пластмассовую мерку и отмытую от соли ложечку. За знакомство Кузька выпил целых три мерки молока, так что старику досталось всего несколько глотков. А липового меда в баночке уменьшилось так ложек на пять, причем столовых ложек. От предложенного ломтя батона, намазанного маслом и щедро присыпанного сахаром, домовенок тоже не отказался. Доев последний кусочек, и заметно подобрев, Кузька погладил выпирающий животик и пообещал время от времени проведывать старика, да и пошкандыбал к вентиляционной решетке.
Свое слово домовенок сдержал. Сначала он периодически заскакивал на обед, потом стал регулярно заглядывать на завтрак и, уминая за обе щеки кусочек яичницы или жареной картошечки, беседовал со стариком за жизнь. Порой даже оставался ночевать: на антресоли в прихожей старик положил свой старый, связанный из овечьей шерсти, свитер.
Бывало, что Кузька не появлялся неделями. И тогда Семен Семенович начинал задумываться о том, что человеку, который на восьмом десятке лет не просто верит в домового, а еще и беспокоится, если тот не приходит в гости, стоит всерьез озаботиться своим здоровьем. Возможно, даже надо у врача проконсультироваться, который мозги лечит. Но потом снова появлялся Кузька, голодный, шебутной и очень забавный, несмотря на то, что жил, по его словам,
уже не первую сотню лет, и все опасения исчезали напрочь. Потому что такого просто невозможно нафантазировать.
— Нет. Золотые свечи делают из звезд. Когда звезда падает с неба, она попадает на горку. Катится по ней, и превращается в золотую свечку.
— Тогда золотые свечи не могут плакать золотым воском.
— А что же тогда стекает на блюдце?
— Это просто золотые слезы.
Автор публикации
