Случилось всё это ещё до злополучного «Дела треножников», стоившего нам с Шерлоком Холмсом жилья, когда наш дом на старой доброй Бейкер-стрит был полностью уничтожен марсианским треножником под управлением профессора Мориарти. Со стороны профессора это было исключительно актом мести, так как к тому времени деликатное и затрагивающее королевские семьи двух планет дело уже было успешно разрешено моим гениальным другом. За что впоследствии ему высочайше пожаловали рыцарство и яхту-дирижабль «Королева Мария», ставшую нам новым домом и тут же переименованную в более привычный «Бейкер-стрит 221б», в честь чего борт её гондолы и украсила аутентичная и слегка оплавленная медная табличка. Надо сказать, Её Величество не сочла переименование проявлением неблагодарности и неуважения с нашей стороны к Её священной особе. Ибо приведшие к смене названия причины крылись как раз таки в глубочайшем нашем уважении к королеве Марии и совершеннейшей невозможности слышать, как склонный к военной простоте и грубому юмору капитан Коул докладывает с мостика, что-де наша королева опять спустила и задом чуть ли не по земле елозит, или что бока у неё одрябли и нуждаются в хорошеньком вздутии. При этом сам бравый служака вряд ли имел в виду что-либо непристойное, ибо о столь дерзостном проявлении неуважения к королевской особе со стороны капитана Её Воздушного флота было бы странно даже и помыслить. Но сами понимаете, как это выглядело со стороны. Нет уж! Пусть лучше будет Бейкер-стрит.
Но тогда до этого было далеко. Война только что кончилась, я был отпущен из армии с вежливой формулировкой «по состоянию здоровья» и чувствовал себя таким же разбитым, как и лондонская Кровля, хрустальные купола которой тут и там пятнали чёрные кляксы проломов и воронок. Атомная бомба, на которую так уповал кайзер, оказалась грязным, но чрезвычайно малоэффективным оружием, и лондонцы довольно быстро освоились с жизнью рядом с постоянно действующими вулканами, в которые подобная бомбардировка превратила часть Сити и район, ранее известный как Пекло, вот уж поистине получилась зловещее совпадение. Где-то там, в глубине, бесконечная энергия непрерывного ядерного распада продолжает проплавлять себе дорогу к центру Земли, чтобы когда-нибудь обязательно его достигнуть. Некоторая часть учёных опасается, что именно тогда и произойдёт пресловутый «всеобщий водородный взрыв», вовлекающий в реакцию непрерывного деления абсолютно все атомы водорода, содержащиеся в воде и прочих жидкостях, что непременно приведёт к гибели всего живого на планете, а, возможно, и к уничтожению её самой как небесного тела. Ведь все живые существа на девяносто процентов состоят из воды, не говоря уж о реках, морях и океанах, и страшно даже представить, что произойдёт, если вдруг всей этой воде вздумается взорваться в один далеко не прекрасный миг. Но большинство учёных категорически не согласно с настолько пессимистическим прогнозом и уверяет, что земное ядро способно растворить в себе энергию не только тех двух с небольшим десятков ядерных зарядов, что были применены во время Великой Войны всеми странами-участницами, но и на порядок большую. И при этом его собственная температура вряд ли повысится более чем на одну сотую градуса – слишком несопоставимы размеры. Простые же лондонцы не задумываются над этим и продолжают жить, как жили, старательно залатывая нанесённые войной раны или же используя их в мирной жизни по-новому.
Человек привыкает ко всему. В том числе и к жизни на краю вечно действующего вулкана. И не только привыкает, но и умудряется извлекать выгоду – раскалённая язва Пекла, к примеру, сделалась общественным крематорием сразу же после возникновения. В неё скидывали всевозможный мусор и трупы как общественные санитарные патрули – дабы избежать эпидемий, так и мрачные одиночки, закутанные до глаз шарфами и в низко надвинутых шляпах – из совершенно иных побуждений.
Ну и, конечно же, радиация! Живительная и бодрящая радиация, так приятно греющая деформированные суставы и врачующая старые раны. Приказчики от медицины быстро сообразили свою выгоду, и в наши дни возле Пекла располагаются лучшие санатории и фешенебельные лечебницы, одна неделя пребывания в которых стоит больше, чем годовой заработок какого-нибудь почтового клерка или рабочего из предместий. Но в послевоенные годы воспоминания были ещё слишком свежи и приличные жители столицы предпочитали избегать окрестностей рукотворных вулканов, а селились там лишь те, кому нечего было терять: падкие на дармовое тепло бродяги да представители лондонского отребья. Впрочем, не все – нищие тот район недолюбливали, и у них были на то веские причины. Дело в том, что самые ужасные гноящиеся язвы и нарывы высшего качества, на изготовление которых порядочный нищий тратил зачастую не меньше десяти-двенадцати дней, под воздействием целительного излучения исчезали буквально за несколько часов, не оставляя после себя даже шрамов и нанося тем самым существенный урон профессиональной пригодности несчастного лже-калеки.
В те годы с жильём в Лондоне было ещё хуже, чем сейчас. Часть зданий оказалась разрушена и не подлежала восстановлению, другие требовали капитального ремонта. Дождь и туман беспрепятственно проникали сквозь пробоины в Кровле, а непременное тускло багровое зарево над Пеклом окрашивало их в мрачные кроваво-чёрные тона. Цвета пепла и крови. Цвета только что закончившейся войны. Горящее здание можно затушить водой или песком, но для горящей нефти нужна специальная химическая пена особого состава. Что за странные и уникальные химические вещества содержатся в человеческой крови, из-за чего пожар, охвативший весь мир, затушить оказалось возможным только ею?
Та война была особенной, не чета прежним. И вовсе не из-за того, что велась преимущественно в воздухе, впервые за всё существование человечества. Не из-за газов, не из-за массового применения атомных и каролиниевых бомб и даже, как это ни странно, не из-за оружия массового поражения. Я, ветеран, с честью прошедший три войны и одно Нашествие, утверждаю – Великая Война была уникальной. Подобных ей не было ранее – и, надеюсь, ужаснувшееся человечество более никогда не допустит повтора.
Война без правил и чести. Война без фронта и тыла. Война без нейтралов – война, во время которой никто не мог чувствовать себя в безопасности, ни отдельные люди, ни целые страны. Война, в которой бомбы сыпались на мирные города и расстреливались пленные, а разлитая с идущих гребёнкой самолётов отрава убивала всё живое на площади целого округа или провинции. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что у той Войны есть и некое положительное последствие, в котором мы вряд ли признаемся сами себе на сознательном уровне, но избегнуть которого, к счастью, не удалось никому.
Та Война заставила нас иначе взглянуть на марсиан. Менее нетерпимо и даже немного смущённо, что ли. Ибо мы если и не осознали, то печёнкой прочувствовали, что человек – куда более страшный враг и куда более чудовищная тварь, чем любой инопланетный пришелец-алиен. И с ним куда сложнее договориться.
С марсианами, во всяком случае, мы справились без разрушения Лондона. С кайзером – не получилось.
Бейкер-стрит не оказалась исключением – помню, что из окна моей комнаты как раз очень хорошо был виден дом на противоположной стороне улицы, от которого осталась лишь одна боковая стена. В провалах верхних окон тёмным багрянцем отливало далёкое зарево. Уцелевшая занавеска, когда-то белая, но теперь намокшая и потерявшая цвет, слабо шевелилась на ветру, словно дом устало помахивал белым флагом, сообщая о капитуляции и не понимая, что принимать её некому, да и сам он давно уже мёртв. На втором этаже каким-то чудом уцелел балкончик, увитый диким виноградом. На балкончике бывший хозяин оборудовал уютный уголок – бар, плетёное кресло и маленький столик. Помню, как меня поразил белый фарфоровый чайник, преспокойно стоявший на этом столике, в то время как больше от довоенного быта жильцов не сохранилось ничего.
Наш дом война пощадила. В отличие от сограждан, превративших его в музей. Сомнительное удовольствие – жить в помещении, куда в любое время может завалиться толпа нагловато-почтительных туристов во главе с почтительно-нагловатым экскурсоводом. В такие минуты я жалел, что в Лондоне с жильём проблемы и съехать мне некуда. Тем более что Холмс с его великолепным презрением к условностям обычно в таких случаях просто уходил к себе и начинал играть на скрипке, оставляя меня одного на растерзание отвратительной толпы и не менее отвратительных звуков.
О, эта скрипка!
К моему глубочайшему сожалению, игра на ней в неурочные часы относилась к тем привычкам Шерлока Холмса, которые оставались неизменными на протяжении многих десятилетий. Звуки, извлекаемые знаменитым детективом из чудом сохранившегося с довоенных времён музыкального инструмента, вряд ли можно было назвать гармоничными, выбираемые же им для музицирования часы – как правило, ранние предрассветные – лишь усугубляли производимый эффект. И потому я мысленно каждый раз сетовал, что это пристрастие благополучно не кануло в прошлое, подобно любви к серебряным запонкам.
Именно из-за ночного концерта в тот день я встал гораздо позже обычного и пропустил появление высокопоставленного гостя. Плотная изолирующая повязка на глаза и уши помогла мне оградить сознание от грубых воздействий окружающего мира, но она же и не позволила уследить за проходящим временем.
Ещё со второго этажа я услышал громкие голоса и понял, что у нас визитёр, а, спустившись в гостиную, увидел его сидящим в моём любимом кресле у курительного столика. Крупный, но ещё не старый мужчина, глубокие складки на лбу и у губ, короткая стрижка, седые виски. Лицо аристократически благородное, брылястое и бледное, пожалуй, бледное даже излишне; под глазами мешки, на скулах красноватые пятна, щёки и подбородок отливают синевой – похоже, побриться сегодня наш гость так и не успел. Подобное поведение вряд ли является типичным для обладателя дорогого и буквально излучающего благопристойность костюма, а, значит, дело, приведшее его на Бейкер-стрит, не только важное, но и спешное. О важности же свидетельствует общая нервозность посетителя, неестественная бледность его лица и нетронутая чашка чая с соевыми сливками (настоящих тогда в Лондоне было не достать, да и стоили они несоизмеримо дороже) – на столике перед ним, рядом с пепельницей. Утро выдалось довольно прохладным, но пар над чашечкой не поднимался – значит, забытый напиток успел остыть.
Мысленно улыбнувшись, я отметил, что невозможно столько лет провести рядом с Шерлоком Холмсом – и совсем не перенять его дедуктивного метода. Я собирался пройти на кухню, поскольку не надо было обладать выдающимися способностями моего друга, чтобы понять по недовольному взгляду визитёра и тому, как резко он замолчал при моём появлении, что он полагает своё дело крайне конфиденциальным и не желает моего присутствия. Но Холмс, предугадав моё намерение удалиться, попросил задержаться, гостю же представил меня в качестве верного помощника и компаньона, на честь и такт которого вполне можно положиться. Вряд ли это понравилось нашему посетителю, но он не стал спорить, и в итоге я остался в гостиной, уселся в лёгкое плетёное кресло у окна и приготовился слушать. Тем более, что наш недовольный визитёр как раз решительным движением руки вдавил в пепельницу недокуренную сигару и соизволил представиться, сверля меня тяжёлым взглядом.
– Можете звать меня мистером Хэмфри, – произнёс он брюзгливо. – Я уже изложил вашему другу все обстоятельства дела и не вижу причин повторяться.
Начало разговора выглядело не слишком многообещающим. К тому же у меня возникли сильные сомнения в истинности произнесённого только что имени, так как лицо нашего гостя показалось мне смутно знакомым, хотя я никак не мог вспомнить, где именно мне случалось его видеть. Это не могло не раздражать, ведь после спецобработки память моя сделалась близка к дагеррографической – и вдруг такой конфуз!
– Мы можем звать вас как угодно, сэр Ричард, – усмехнулся Холмс, – но вряд ли тот, чей дагерротип украшает собой передовицу сегодняшней «Таймс», может всерьёз рассчитывать на анонимность.
Так вот в чём дело! Моя память оказалась слишком хороша – потому-то я и не смог опознать в этом дёргающемся нервозном аристократе с покрытым красными пятнами лицом и растрёпанной причёской члена палаты лордов, всегда отличавшегося непробиваемым спокойствием и безупречным внешним видом. Память сравнила изображение с оригиналом и сочла, что различия преобладают над сходством. Вот вам и хвалёная подготовка в особых войсках Её Величества! Но всё же один плюс от неё безусловен – моё лицо осталось совершенно невозмутимым, хотя в тот миг меня и обуревали весьма противоречивые чувства. И не самым приятным из них был стыд. Изменения изменениями, но я мог бы и догадаться! Тем более, что вчера как раз читал речь этого весьма уважаемого в парламентских кругах господина, произнесённую им на учреждении благотворительного комитета вспомоществования вдовам и сиротам, чьи мужья и отцы погибли смертью храбрых при отражении Нашествия и во время Великой Войны. Ричард Честерлей, член Палаты лордов и глава партии гуманистов, самой радикально настроенной партии парламента — вот кто посетил нас этим пасмурным утром.
Интересно, что на сэра Ричарда проницательность знаменитого детектива если и произвела какое-либо впечатление, то, скорее, негативное.
– Любой может узнать кого-то по даггеру в таблоиде, и это не является доказательством великого ума! – фыркнул он, пренебрежительно поморщившись, и продолжил: — Я не хотел обращаться к вам, но Майкрофт иногда бывает чертовски убедителен. Хотя он наверняка преувеличил ваши способности из родственных чувств. Как бы там ни было, вы – меньшее из зол, и с вами я могу хотя бы надеяться не довести дело до огласки, неизбежной при обращении в полицию. Эти негодяи выбрали очень неудачное время, именно сейчас в палате готовят к обсуждению один чертовски важный законопроект… Впрочем, вас это не касается. С вас достаточно просто знать, что именно сейчас я не могу позволить себе оказаться втянутым в скандал любого рода. Я должен быть уверен, что эти чёртовы мерзавцы не испортят дело всей моей жизни. Казначейские билеты обычно служат вполне надёжным кляпом, пусть даже и временным. Я не дурак, мистер Холмс, и отлично понимаю, что люди жадны, а аппетит приходит во время еды. От шантажиста невозможно откупиться, заплатив раз – будешь платить снова и снова. Но сейчас главное – выиграть время. Сумма не имеет значения, не торгуйтесь, спокойствие стоит куда дороже любых денег. Сейчас я не имею права рисковать. А впоследствии… надеюсь, что Майкрофт не ошибался в вас и окончательное решение проблемы будет найдено в разумные сроки.
С этими двусмысленными словами гость, так и не притронувшись к чаю и не удостоив внимания тосты (к слову сказать, изрядно пережаренные), встал и направился к выходу, даже не попрощавшись. Чек, подписанный заранее, он бросил прямо на поднос с молочником и сахарницей, словно расплачиваясь в ресторане. Помню, я ещё подумал – «до чего же неприятный тип!» — и тут же устыдился собственных мыслей.
– Сэр Ричард, пока вы не ушли, я хотел бы уточнить одну деталь. Кто именно является объектом шантажа – вы или ваш племянник Уильям? – спросил вдруг Холмс странно вкрадчивым голосом.
Сэр Ричард остановился, словно налетев на стену, и обернулся на каблуках. Взгляд его был тяжёл, брови сошлись на переносице, налитые кровью глаза метали молнии, на лице, болезненно бледном ранее, теперь проступил столь же нездоровый румянец, а благородно отвислые щёки так густо налились тёмной кровью, что я всерьёз обеспокоился его здоровьем. И даже подумал, что надо бы принести из каюты врачебную сумку – на случай, если нашему высокопоставленному гостю действительно понадобятся мои профессиональные услуги. Но не тронулся с места, поскольку боялся пропустить что-либо важное. К стыду моему вынужден отметить, что помощник сыщика и литератор-биограф в моей душе нередко одерживают верх над военным медиком.
Меж тем сэр Ричард сумел взять себя в руки.
– Не знаю, каких грязных сплетен вы наслушались, но это не имеет значения, – процедил он сквозь зубы, сверля Холмса тяжёлым взглядом. – Ни малейшего! Если бы я полагал, что какие-то чёртовы подробности будут вам полезны, я бы их непременно сообщил. Счастливо оставаться.
– Обратите внимание, Ватсон, – произнёс мой друг недолгое время спустя, когда громко хлопнувшая наружная дверь оповестила, что утренний гость нас покинул. – Представители палаты лордов врут с такой же лёгкостью, как и простые смертные. Я бы сказал – врут и не краснеют, но это было бы неверно, поскольку непогрешимый парламентарий к концу нашей беседы приобрёл довольно-таки апоплексический цвет лица. Вот так бросишь камень по кустам наугад – и попадёшь в яблочко. Любопытно будет узнать, раскрытия какой постыдной тайны так опасается наш конгрессмен?
– Холмс! – вскричал я, шокированный. – Неужели вы всерьёз полагаете, что у такого респектабельного джентльмена…
– Дорогой Ватсон, – продолжал мой знаменитый друг, набивая в свою любимую трубку вонючую табачную смесь, к которой он так пристрастился во время путешествия по Трансильвании, – у любого джентльмена найдётся свой скелет в шкафу. И чем респектабельнее джентльмен, тем, как правило, менее респектабелен скрываемый им скелет. Хотя в данном случае всё немного запутаннее. Сэр Ричард известен своей прямотой. Пользуясь его лексиконом, я бы даже уточнил – чертовски известен своей чёртовой прямотой. Злые языки именуют её глупостью, настаивая, что его безупречная репутация – результат не высоких моральных качеств, а, скорее, умственной ограниченности и полнейшей неспособности чего-либо утаить. Не знаю, правы ли они, но результат мы видели только что – и вряд ли человек такого темперамента способен что-либо скрыть. И это позволяет мне усомниться в том, что он хотя бы раз в своей жизни совершил что-то, хотя бы на гран выходящее за рамки пристойности и благонадёжности. Потому что если бы и совершил – об этом бы давно уже знали все. Его племянник, юный Уильям Честерлей, совсем другого поля ягода, я бы даже сказал – тот ещё фрукт, любимец жёлтой прессы, герой скандальных историй. Любопытно, что же такое натворил великосветский молокосос, чтобы настолько упасть в дядюшкиных глазах? Вряд ли речь пойдёт о карточных долгах или тайной женитьбе на неподходящей особе. Тут, скорее, что-то куда более серьёзное. И при этом, заметьте, дядюшка готов покрывать молодого шалопая, готов даже платить шантажистам… Понятно же, чьими именно проступками его шантажируют! Любопытно будет узнать подробности, но для начала информации у нас вполне достаточно.
Признаться, я был несколько удивлён:
— Но ведь наш гость ничего такого не говорил!
— Наш гость мог вообще не раскрывать рта, но вот газеты… Иногда я просто поражаюсь, Ватсон, вашей способности смотреть и не видеть! Вы же читаете их каждое утро за чаем, я сам наблюдал это неоднократно. Так неужели же вы неспособны построить ясную логическую картину на основании прочитанного? Вы, который за прошедшие годы, казалось бы, не только досконально изучил суть применяемых мною методов, но и умудрился донести до лондонской публики, никогда не отличавшейся умом и сообразительностью?
Брюзжание Холмса – надо отметить, не вполне справедливое – прервало появление экономки, принесшей поздний завтрак. Старательная, но глуповатая женщина довольно часто заставляла меня сожалеть о нашей старой квартирохозяйке, миссис Хадсон, давно уже отошедшей от дел, но в этот раз появилась она как нельзя более кстати. Да и принесённый омлет с холодным беконом оказались довольно неплохи. Правда, отдавать им должное мне пришлось в одиночестве, ибо Холмс предпочёл покинуть Бейкер-стрит, сославшись на неотложные дела. От предложенной мною помощи он отказался столь же решительно, как и от завтрака. Я был уязвлён его холодностью и не настаивал.
Следующие три дня я не видел знаменитого детектива. Он уходил и приходил в совершенно неприличное время, кучки свежего пепла утром на столе гостиной – вот и все свидетельства пребывания моего необычного компаньона под нашей общей крышей. Я не уверен, спал ли он в эти дни вообще, но меня радовало уже то, что он хотя бы не трогал скрипку. Задетый его словами более, чем мне бы хотелось, я даже рискнул провести собственное расследование, вытащил из-под лестницы пыльный ворох приготовленных для растопки газет и целый день потратил на изучение статей и дагеррографий, выискивая всё, что было связано с сэром Ричардом и его злополучным племянником, тридцатипятилетним Уильямом Честерлеем, блестящим офицером и отъявленным повесой в прошлом, но, тем не менее, удостоенным ордена «Пурпурного сердца» за отвагу, проявленную во время Великой Войны. Слова Холмса о виновности молодого человека в чём-то настолько предосудительном, что оно могло послужить основанием для шантажа, не давали мне покоя.
Насколько легче стало производить анализ и отбор информации в наше просвещённое время! Мы привыкли к благам цивилизации и считаем их само собой разумеющимися, а ведь ещё какие-то четверть века назад перебирать пыльные старые страницы приходилось вручную, до рези в глазах вглядываясь в мутные даггеры и поминутно чихая от бумажной пыли. Насколько же проще было бы прогнать всю эту кипу старой бумаги через аналитико-прогнозирующий автоматон Беббиджа, нашу милую Дороти – «одоротичить», как сказала бы мисс Хадсон. Честно говоря, меня иногда коробит от сленга нашей милой суфражистки, но… так сейчас принято. Приходится делать вид, что не замечаешь – если не хочешь выслушать гневную тираду о замшелых маразматиках, готовых на веки вечные законсервировать и покрыть плесенью великий и могучий английский язык.
Перемены неизбежны, и остаётся лишь утешать себя, что не все они к худшему. Тем более, что просматривание газет вручную – это действительно крайне утомительное, скучное и раздражающее занятие. Да здравствует научно-технический прогресс!
Но более всего меня раздражало то, что я никак не мог отделаться от сложившейся ранее предвзятости, испытывая по отношению к попавшему в щекотливую ситуацию сэру Ричарду скорее злорадство, нежели сочувствие. И раздражение моё лишь усиливалось от того обстоятельства, что я искренне восхищался личностными качествами этого человека, его честностью, упорством, целеустремлённостью, неукротимостью и верностью принципам. Другое дело, что принципы известного парламентария настолько далеко отстояли от моих собственных, насколько это вообще возможно.
Дело в том, что сэр Ричард был лидером партии гуманистов, в наши дни уже растерявшей былое величие и скатившейся до уровня одиозного клуба пожилых безобидных джентльменов, но тогда, в послевоенные годы, бывшей одной из самых многочисленных партий конгресса и имевшей мощное лобби в палате лордов. Их основной лозунг – «Земля для людей!» – не мог не найти отклика в сердцах простых британских обывателей, только что переживших ужасы марсианского Нашествия и с трудом оправляющихся от последствий вызванной им Великой Войны. Забегая вперёд, порадуюсь тому, что их билль об уничтожении алиенских резерваций и выдворении марсиан, а также моро- и некрограждан за пределы нашей планеты так и не был принят даже в первом чтении; всё же среди парламентариев нашлось достаточно здравомыслящих людей, настроенных если и не проалиенски, то хотя бы не настолько радикально. И я горд, что примером для лондонцев служили члены королевской семьи. Несмотря на усилившуюся во время войны ксенофобию именно Георг Пятый не только специальным указом утвердил в качестве одного из ключевых факторов отбора гвардейцев в королевскую гвардию – почётнейшую роту Империи! – принадлежность претендентов к львиноглавым, урождённым или же подвергнутым морофикации, но и продавил закон о так называемом «водном патруле».
Сегодня, когда сухопутные спруты, прошедшие частичное или полное мороформирование, работают на заводах и в офисах, на фермах и в школах, в брокерских конторах и государственных банках и даже водят космические корабли – никого уже не удивляют их немодифицированные соплеменники, вот уже второе десятилетие с успехом несущие патрульную службу в тёмных водах Темзы. Да и чему тут удивляться? Ведь несмотря на всю древность марсианской расы, от водного образа жизни её отделяет намного меньшее количество поколений, чем хомо сапиенса, и её представителям куда проще вернуться к пребыванию в первозданной стихии. Что уж говорить, если у них даже жабры ещё не до конца атрофированы! По астрономическим меркам Марс пересох буквально вчера, вынудив своих обитателей приспосабливаться к новому образу жизни, а подземные моря там до сих пор вполне сохранились и довольно обширны, что позволило аборигенам при переходе к наземному существованию не утратить органы, благополучно отброшенные человечеством в ходе эволюции. К тому же под водой спруты способны развивать скорость, недоступную человеку без специальных и довольно громоздких приспособлений. Так кому же, как не восьмирукому спасателю проще подхватить и доставить на берег ребёнка, свалившегося за борт во время лодочной прогулки, или спасти жизнь пьянчужке, перепутавшему перила лондонского моста с оградой собственного дома, в котором он никак не может найти калитку? Сейчас это всё кажется вполне естественным. И, наверное, вряд ли кто поверит, что в тот день, когда Его Величество впервые объявил о создании при Скотленд-ярде особого речного патруля, Лондон оказался буквально на грани мятежа, и будь уважение моих соотечественников к своему суверену чуть меньшим – нам бы наверняка не удалось миновать кровавых беспорядков.
Но что-то я отвлёкся, рассуждая о том, о чём моим читателям и без меня отлично известно из школьного курса новейшей истории. Я же собирался рассказать о событиях, доселе не известных никому, кроме ограниченного круга людей, принимавших в происшедшем непосредственное участие.
Итак, три или четыре дня я занимался собственными изысканиями в старых газетах, гадая, где пропадает знаменитый детектив, пока наконец посыльный мальчишка не принёс на Бейкер-стрит записку, адресованную мне и подписанную размашистыми инициалами Ш.Х. В те годы нам приходилось пользоваться именно таким крайне ненадёжным видом связи, ибо домашние телеграфы только-только начали появляться и стоили крайне дорого, а о мобильных наручных или карманных моделях ещё и речи не было. В записке, которую я развернул с понятным нетерпением, мне предписывалось прибыть в клуб библиофилов «Васткофий» немедленно, форма одежды парадная. Надо ли уточнять, что я с солдатской стремительностью привёл себя в порядок и поспешил по знакомому с довоенных времён адресу, не переставая удивляться, насколько оригинальны и прихотливы бывают предпочтения моего знаменитого друга и радуясь, что на этот раз мне предстоит визит в мирный приют книголюбов, а не, допустим, какую-нибудь весьма подозрительную опиумокурильню или ещё более гнусный вертеп лондонского дна.
Интерьер клуба библиофилов ничуть не изменился с тех пор, как я коротал здесь время между лекциями и практическими занятиями в прозекторской в далёкие студенческие времена. Всё те же высокие шкафы, на полках которых теснятся старинные фолианты в соседстве с более современными справочниками, всё те же толстенные газетные подшивки на столах, по размеру напоминающие могильные плиты.
В этот час в клубе было немноголюдно. Всего лишь двое студентов, вполголоса спорящих над изрядно потрепанным альбомом Босха, и непонятно как затесавшийся сюда матросик, мрачно буравящий взглядом страницы раскрытого перед нм толстого тома, судя по цвету переплёта и размеру – кого-то из новых философов. Я пристроился за угловым столиком, делая вид, что просматриваю прошлогоднюю подшивку «Ньюс». Сел я так, чтобы видеть матросика, ибо он сразу же привлёк моё внимание. Одутловатое лицо его заросло рыжей щетиной, маленькие глазки прятались под густыми бровями, квадратная нижняя челюсть утопала в грязном шарфе, крупные руки вцепились в книгу так, словно это было горло врага. Ничто в его облике не напоминало внешность моего друга, но это и было самым подозрительным – ибо мне как никому другому было известно о его мастерстве перевоплощения. Если добавить к этому, что взгляд матроса был направлен, скорее, не на печатную страницу, а внутрь себя, то мои подозрения обретали ещё больший вес…
– Пунктуальность – вежливость королей,– раздался у меня за плечом знакомый чуть язвительный голос. – Уж не метите ли вы на престол, мой друг?
Оглянувшись, я увидел одного из студентов. Зелёный берет со значком Нью-Гарварда, длинные волосы собраны сзади в хвост, щёгольские усики, очки в золочёной оправе вместо привычных гоглов, полувоенный френч вместо входящей в моду тёмно-вишнёвой крылатки, в остальном же и лицо и фигура остались совершенно без изменений, даже странно, как я мог скользнуть взглядом – и не узнать?
– Холмс! Вы как всегда неподражаемы. А я думал, что тот матрос…
– Тимми? Он уже лет десять в отставке, списан по здоровью, но следит за собой. Он ждёт печенье. Традиция, Ватсон – в половине шестого всем любителям чтения подают горячий имбирный чай и бесплатную выпечку из соседней пекарни, ту, что осталась нераспроданной за день. Ещё с прошлого века повелось. А Тимми поначалу даже читать не умел, но чего не сделаешь ради бесплатных булочек! Теперь вот втянулся. Терпеть не может романы и беллетристику, читает исключительно то, что называет «книгами для мозгов». У нас вчера состоялся прелюбопытнейший спор о корреляции воззрений Платона с экономико-теософской доктриною Маркса. Впрочем, я вызвал вас не для того, чтобы вести философские споры.
– Я полностью в вашем распоряжении, Холмс! Вам уже удалось что-то выяснить о шантажистах? Как продвигается расследование?
– Тсс, Ватсон! Ни слова о делах в такой дивный вечер! Тем более, что нам предстоит свидание. Две очаровательные девушки ждут нас в кофейне на углу, так не будем же медлить!
– Свидание?! Но, Холмс!..
Но спорить и удивляться было некогда – мой друг уже стремительно двигался к выходу из клуба, и мне пришлось поспешить вслед, чтобы не отстать.
Автор публикации
