Через день Ганс и Фриц добрались до города, в котором жил мастер-резчик. Принял он парней, усадил за стол, стал расспрашивать, как они доехали. Фриц посетовал, что хотел научиться бояться, да так ничего у него и не вышло. Понурил он голову, вздохнул:
— Эх, видать, так и не узнаю я, что такое страх!
Покачал мастер головой и сказал:
— Что ж, если тебе так уж хочется выучиться бояться, то тут, пожалуй, сыщется для тебя такая возможность.
— Ох, уж лучше бы ты помолчал, муженек, — заохала хозяйка. — Не хватало еще, чтобы мальчик в этакую жуть ввязался!
— Какую жуть? — тут же ухватился за волшебное для него слово Фриц.
— Уж лучше я сам расскажу ребятам, чем досужие сплетники, — веско заключил мастер.
— Как знаешь, — вздохнула хозяйка и отошла к очагу.
— Вы ведь видели черный замок на горе, вокруг которой наш город располагается? — Парни кивнули. — Замок этот принадлежит нашему герцогу. Чем и кого он прогневал, доподлинно не известно, только замок заколдован. Водится в нем нечисть всякая. И заточена в замке дочка герцогская, красавица и умница. И чтобы освободить замок и расколдовать герцогскую дочку, нужно провести там три ночи подряд. И тогда спадет колдовство, снова станет замок светлым и прекрасным, а красавица обретет человеческий облик. Много было желающих попытать счастья, да вот только третий год никому не удается живым из проклятого замка выйти. Всех нежить разрывает на части. Герцог уже отчаялся снова увидеть свою дочь, обещал большую награду смельчаку, который снимет чары. И даже дочку в жены отдать! Да только колдовство сильнее оказалось.
Фриц обрадовался:
— Вот уж трудное дельце! Наверняка, там-то я и научусь бояться!
Стали мастер с женой отговаривать парня, да какое там! Уперся, как баран! Оставил свою поклажу у хозяина и направился прямиком в охотничий замок, в котором герцог жил уже третий год. Ганс последовал за ним, так как что-то подсказывало ему, что в замке все не так просто будет, как с виселицей.
Герцог принял парней, выслушал просьбу Фрица разрешить ему провести в заколдованном замке три ночи, и дал согласие.
— Ты можешь взять с собой в замок три вещи, — сказал он.
Не успел Фриц и рта раскрыть, как вмешался Ганс:
— Позвольте мне сопровождать моего друга, так как я обещал его отцу не покидать его, пока не сдам с рук на руки мастеру, который будет обучать его искусству резьбы по дереву. Я не могу нарушить данное слово.
Посмотрел герцог на парней. Жалко стало ему Фрица — совсем ведь мальчишка еще, а второй — молодец хоть куда, и ростом, и статью вышел, и собой хорош. Да только за минувшие три года столько всяких бравых парней и мужчин приходило к нему за разрешением попытать счастья в проклятом замке, что он уже и со счета сбился.
— Хорошо, — сказал он, — можешь сопровождать своего друга. Но тогда вы оба должны оставить в сторожке у ворот все свое оружие. Вам с собой дадут еды, питья и огня. Утром я сам приду посмотреть, как вы справились с первым заданием.
Парни поклонились герцогу и удалились. Когда на закате они поднялись к замку, у ворот их ждал стражник, который передал им объемистую корзинку со всяческой снедью и факел, забрал у них оружие и запер его в сторожке.
Ганс и Фриц вошли в замок. Поднявшийся к вечеру ветер свистел изо всех щелей, гонял по пустому двору сухую листву и еще какой-то мусор. Где-то скрипел ставень, раскачиваемый сквозняком. С затянувшегося тучами неба упали первые тяжелые капли. Парни прибавили шаг, поднялись по ступеням широкой лестницы до высоких двустворчатых дверей главного входа. Ганс толкнул одну из тяжелых створок, и они вошли в огромный холл, такой же пустынный, как и двор.
Фриц с любопытством вертел головой, разглядывая богатое убранство, никогда не виденное им прежде. Ганс тоже смотрел по сторонам, но с другой целью: он методично сканировал помещение с целью нахождения потенциально опасных объектов. Пока он не обнаружил ничего крупнее нескольких крыс, шебуршащих за резными дубовыми панелями, летучих мышей под потолком и несметного полчища пауков, увещавших своими сетями все, что только можно. Киборг решил, что не стоит соваться куда-либо выше первого этажа, и что нужно найти подходящее помещение, где они могли бы провести ночь.
— Пойдем. Посмотрим, что тут еще есть, — потянул его за рукав Фриц. — Глянь только, какая красота!
— Пойдем, — согласился Ганс: маленькая экскурсия входила и в его планы.
Стоило парням сделать пару шагов от входа, как дверь с громким стуком захлопнулась за их спинами. Фриц метнулся назад, подергал:
— Заперто! — сказал он. — Мы теперь не выйдем.
— Ты испугался что ли? — насмешливо вскинул бровь декс.
— Вот еще! — воскликнул парень. — Было бы чего. Это, наверное, чтобы мы раньше времени не убежали. А духам запертые двери не помеха, они, говорят, и сквозь стены ходить умеют, — важно добавил он.
Ганс покивал с умным видом, толкнул для вида дверь. Ну да, человека она, пожалуй, задержит. А вот несколько человек, да еще, скажем, вон с той тяжелой скамьей в качестве тарана — нет, что уж говорить про боевого киборга, о которых тут слыхом не слыхивали. «Фигня вопрос», — решил про себя декс, и стал подниматься по ступеням на основной этаж.
С площадки наверху лестницы несколько дверей вели в разные помещения. Направо тянулся длинный коридор, терявшийся во тьме, в который выходили многочисленные двери. Слева был небольшой тамбур с парой дверей. Туда Ганс решил сходить позже. Прямо перед ними был большой приемный зал, куда и рванул Фриц.
— Ух, ты! Это же настоящий трон, как у короля! — восторженно вскричал он и побежал посмотреть стоящее на возвышении кресло поближе.
Киборг проверил помещение и остался недоволен: слишком большое, слишком много окон и дверей, а окна еще и большие, слишком много драпировок на стенах, слишком большие камины и так далее. Он окликнул Фрица и пошел дальше. Столовая Гансу тоже не понравилась, кухня оказалась запертой к разочарованию его подопечного, библиотека, картинная галерея, бальный зал — все было не то. Наконец парни вошли в очередные двери, и у декса вырвался удовлетворенный вздох.
Это был охотничий зал. По стенам во множестве висели трофеи герцога и его предков — медвежьи, волчьи головы с разверстыми клыкастыми пастями, рогатые оленьи, лосиные и косульи головы, в углах и вдоль стен стояло с десяток чучел медведей и волков, на полу у камина лежали звериные шкуры. Но больше всего душу киборга порадовали развешанные тут же мечи, копья, бердыши, арбалеты и луки. Дверей было всего две, окон четыре, но они были узкие, стрельчатые, сквозь которые не так-то просто было бы пролезть. Мебели было немного: пара широких скамей с резными спинками да тяжелый дубовый стол с несколькими стульями по бокам. С точки зрения обороны это было самое удобное помещение из всех виденных им в этом замке.
— Ха! А еще велели сдать оружие! — рассмеялся Ганс. — Да тут целый арсенал! Вот тут мы, пожалуй, и заночуем.
Фриц обрадовался: он уже насмотрелся на запыленную и увешанную паутиной роскошь герцогского замка и попросту хотел отдохнуть. Он зажег от факела свечи в стоящем на столе подсвечнике и водрузил на стол корзинку с продуктами.
— Ого-го! А герцог-то не пожадничал! — сказал он, извлекая на свет копченый свиной окорок, пару пирогов, каравай хлеба, несколько яблок, полголовы сыра, пару жареных цыплят, горшок с запеченными овощами и большой кувшин с вином. — С такой-то снедью не заскучаешь!
Ганс разжег огонь в камине, воткнул факелы в держатели на стене и пошел выбирать себе оружие, пока Фриц расстилал на столе салфетки да раскладывал еду. Сперва у декса возникло искушение вооружиться здоровенным двухметровым фламбергом с волнистым лезвием, но потом решил, что с такой дурищей особо не развернешься, и ограничился полуторником с отличным балансом и отменной заточкой, которым с успехом можно наносить как рубящие, так и колющие удары. К мечу он присовокупил мизерикордию, шипастый моргенштерн на цепи, с десяток дротиков с коротким древком и тяжелым широким наконечником и еще несколько кинжалов, которые удобно было метать. Разложив все это богатство на свободном конце стола, Ганс уселся ужинать вместе с Фрицем.
Непогода разгулялась не на шутку. В окна барабанил дождь, в камине завывал ветер, слышались пока еще далекие раскаты грома. Внезапный порыв ветра распахнул одно из окон, и в зал влетела сова. Сделав круг по залу, она уселась на самые ветвистые оленьи рога, прибитые над камином. Декс просканировал птицу, агрессии она не проявляла, наоборот, с явным любопытством уставилась на людей огромными круглыми глазищами.
Фриц, увидевший, с каким прищуром Ганс рассматривал птицу, вращая в пальцах столовый нож, подал голос:
— Ганс, не трогай сову. Вишь, какая буря разыгралась! Ну, залетела птица погреться. Пусть сидит себе.
— Да пусть сидит, — согласился киборг, отложил нож, встал и подошел к окну, в которое хлестал еще больше усилившийся дождь.
Он выглянул наружу, проконтролировать прилегающую территорию, не нашел ничего подозрительного и закрыл окно. Затем он подошел к камину, задрал голову, разглядывая сову. Фриц обернулся на него, и жуя ломоть окорока, невнятно прочавкал:
— Сова как сова. Сипуха самая что ни на есть обыкновенная. У нас пара таких на чердаке живет.
Гансу внимательно разглядывал птицу. У нее было охристо-рыжее оперение с серыми полосками и пестринами, усеянными более темными пятнами и крапинками, складывающимися в сложный узор на крыльях, спине и голове совы. Оперение на нижней стороне крыльев, груди, брюшке и довольно длинных лапах было белым с редкими мелкими темными пятнышками. Лицевой венчик сердцевидной формы был белым с рыжей каймой по верху. Большие круглые, как у всех сов, глаза казались миндалевидными из-за своеобразного буроватого контура-стрелки. Небольшой крючковатый клюв практически полностью скрывался в перьях. Гансу птица понравилась. Он подошел к столу, оторвал кусок курицы, общипал с него явно жареные волокна и вернулся к камину.
— Ну-ка, красавица, смотри, что у меня для тебя есть.
— Ганс, ну ты даешь! — захихикал Фриц. — Совам мышей жрать положено, крыс там всяких, еще какую мелочь. Уж никак не жареных курей.
— Слушай, вот если тебя все время мышами и крысами кормить, небось опротивят, не хуже, чем мне спецпитание для киборгов, — возмутился декс.
— Какое питание? — переспросил Фриц, не понявший последних слов.
Ганс спохватился, что ляпнул лишнего, и отмахнулся:
— Да лучше тебе и не знать, какое. Гадость несусветная, — и снова протянул сове кусочек курицы.
Та некоторое время поворачивала голову, косясь на угощение то одним глазом, то другим, потом издала сиплое «Хе-е-е-е» и слетела на каминную полку, бочком-бочком подскакала поближе к киборгу и взяла мясо клювом. Ганс медленно отошел и торжествующе подмигнул Фрицу:
— Видал?! А ты говоришь — мышей жрать положено. Надоели ей мыши. На курочку потянуло.
Он вернулся за стол и продолжил ужин и только поглядывал, как сова аккуратно отщипывала волокна мяса и заглатывала их. Когда парни наелись, Фриц сложил оставшиеся продукты в корзинку, стряхнул крошки с салфеток в камин. Ганс подбросил дров в огонь, затем они вдвоем перетащили поближе к камину скамью, на которой расположился Фриц. Декс, который должен был дежурить через три часа, расстелил себе у камелька здоровенную медвежью шкуру, пристроил в головах свернутую волчью, разложил у импровизированной постели свой арсенал и улегся спать в обнимку с мечом.
Фриц сидел на скамейке, время от времени подкидывал в огонь полено-другое, поглядывал сову, которая снова взлетела на оленьи рога и жмурилсь на яркий свет факелов. Парень опять затянул свой бубнеж: «Только бы мне выучиться бояться».
Тут в трубе завыло, загрохотало, и в огонь свалилась половина мертвеца, раскидав в стороны горящие дрова. Ганс приоткрыл глаза и, не показывая виду, что не спит, стал наблюдать за происходящим. Ну и что, что его подопечный ничего не боится, человек он человек и есть, слабый, хрупкий, легко ломающийся.
— Вот только тебя мне и не хватало! — воскликнул Фриц, схватил полутруп за руку и оттащил в сторону, посмотрел, попинал и сказал: — А остальное где?
Только сказал, в трубе опять загремело, и вывалилась еще одна половина мертвеца.
— Ну вот! Толку-то, что теперь две половины, ежели обе верхние! Давайте уж теперь ноги сюда!
Раздался страшный грохот, и в камин попадало еще несколько половин трупов. Выкинул их Фриц оттуда и стал гадать, какие половины от одного и того же человека. Сложил их, как ему показалось, правильно. Тут мертвяки зашевелились, половинки соединились, и встали перед парнем шесть мертвых мужиков такого страхолюдного вида, что любой на его месте обделался бы. Но Фриц только довольно кивнул и сказал:
— Вот теперь другое дело!
Развернулись мертвецы и из зала вышли.
— Эй! Куда это вы? А я только хотел предложить вам винца, глотку промочить…
Но мертвецы вернулись, притащили с собой кости человеческие и стали в дальнем конце зала расставлять их. Ноги от скелетов были у них кеглями, а вместо мячей они катали черепа. Любопытно стало Фрицу, подошел он к ним и стал проситься поиграть в кегли.
— Можно, — глухо ответил один из мертвяков, — если у тебя деньги есть.
— Денег хватает, вот только мячи у вас какие-то кособокие. Сейчас подровняем, — подошел и стал тормошить Ганса: — Ганс, а, Ганс! Ты спишь?
— Уже нет, — пробурчал декс. — Чего тебе?
— Видишь, мы с мужиками в кегли сыграть собрались, да вот мячи у нас недостаточно круглые. Подравняй, а? Сделай милость.
Встал Ганс, обтесал черепа мизерикордией и пошел играть вместе с Фрицем и мертвецами. Вот только как ни старался Фриц, не везло ему, проиграл он несколько мелких монет, зато Ганс каждым броском сбивал все кегли до одной и обыграл мертвяков вчистую. Разозлились они и полезли, было, к нему драться, да только пробили часы на главной башне замка полночь, и все исчезло: и мертвецы, и кегли, и мячи. Остались только монеты в кошеле у декса, да сова на оленьих рогах смотрела на них своими огромными черными глазищами.
Вернулись парни к камину, собрали разбросанные дрова, снова раздули огонь, и Фриц, чья очередь дежурить закончилась, завалился спать на скамье, а Ганс всю ночь просидел у камелька, а когда небо за окнами стало сереть, растянулся на шкуре и заснул.
— Я не расистка, но есть же какие-то нормы приличия! — леди Маргарет с крайним неодобрением пролорнировала затянутую в белый смокинг спину удаляющегося из кают-компании капитана. Взгляд её упирался в середину верхней части этой спины, точно между лопаток, если бы строение тела капитана предусматривало их наличие. Леди Маргарет была истинной леди и не собиралась допускать в поле ограниченного цейсовской оптикой зрения то, при помощи чего бравый офицер передвигался, поскольку оно ни в коей мере не являлось добропорядочными британскими ногами.
Обед только что закончился, стюарды убирали посуду и скатерти, складывали дополнительные столы, путём нехитрых манипуляций превращая столовую в гостиную. Двое из них тоже были алиенами, геноморофицированными, конечно же, иных вряд ли взяли бы на работу в столь крупную кампанию. Однако леди Маргарет даже и не думала приглушать громкий сварливый голос.
– Да, кто спорит, пилоты и штурманы из них неплохи, обслуга тоже, но чтобы капитаном… Всякому овощу своё место! Знай я заранее об этой вопиющей безответственности, велела бы Бэтти поменять билет. Слава богу, у нас ещё не перевелись корабли, на которых чтут традиции и уважают человечность!
Мисс Джейн, устроившая свои не слишком юные кости в тёплом уютном кресле у обзорного иллюминатора, мысленно усмехнулась, продолжая вязать пинетку внучатой племяннице и краем уха слушая напыщенную тираду, не имеющую ничего общего с реальным положением дел. Конечно, между Луна-Сити и Девонширом курсирует немало кораблей, но «Лунный дракон» — пока ещё единственный круизный лайнер класса ультра, предоставляющий своим пассажирам все мыслимые удобства по высшему разряду, а леди Маргарет не из тех, кто согласен довольствоваться просто хорошим, если есть возможность заполучить лучшее. Даже если взамен и приходится терпеть по три раза в день общество марсианского сухопутного спрута, которого в приличных лондонских домах не пустили бы дальше кухни.
Главное для истинных леди – громогласно объявить своё мнение и поскорее забыть о неприятном событии. И не вспоминать, хотя бы до следующего обеда. Тем более, что повод весьма уважительный – до вечернего чая кают-компания принадлежала «Британско-космическому клубу любителей научных загадок и курьёзов», каковой был основан леди Маргарет в первый же день пребывания её на борту «Лунного дракона». Обсуждаемые за бокальчиком послеобеденного шерри темы полностью соответствовали названию клуба, леди Маргарет, будучи женщиной современной и просвещённой, следила за этим строго. Никаких дамских сплетен и будуарных анекдотов! Только научные или технические загадки, или, на самый крайний случай, философские проблемы, которыми члены клуба – четверо вполне приличных молодых мужчин и двенадцать в высшей степени изысканных дам разного возраста – по очереди делились друг с другом, после чего пытались совместными усилиями их разрешить.
— Чья сегодня очередь? Кто нас порадует чем-нибудь интересным и загадочным? – леди Маргарет придирчиво осмотрела общество поверх цейсовского лорнета и остановила взор безукоризненно подведённых и совершенно не нуждающихся в коррекционной оптике глаз на невзрачной пожилой даме, которая устроилась с вязаньем в дальнем углу кают-компании и была настолько увлечена своим занятием, что совершенно не обращала внимания на окружающих.
Глаза леди Маргарет хищно блеснули – её давно уже интересовало, что делает в столь блистательном обществе такая невзрачная серая моль, уместная скорее в кресле-
качалке на веранде старенького домика в сусекской глуши, но никак не в салоне высшего класса на борту межпланетного круизёра, последнего слова науки и механики. Путём осторожных расспросов прислуги удалось разузнать до обидного мало – только то, что дама не замужем и никогда не была, бельё предпочитает шёлковое и очень качественное, платья же носит вызывающе простые, а косметикой и духами почти не пользуется. Больше горничную ничего не интересовало. Леди Маргарет была уверена, что во время даже самой непродолжительной беседы вытянула бы из пожилой дамы куда больше. Но таинственная мисс упорно игнорировала все попытки леди Маргарет завязать светскую беседу, да и на собрания клуба практически никогда не оставалась.
Но теперь выпал редкий шанс, и упускать его леди Маргарет не собиралась. Старые дамы любят загадочные истории, надо только выбрать рассказчика попрезентабельнее, не такого, как мистер Пэтт, что практически усыпил вчера всех занудным повествованием о какой-то невыносимо скучной теории то ли квартов, то ли кванков, чего-то настолько мизерного и неинтересного, что и рассказывать-то о нём со стороны мистера Пэтта было сущей нелепостью. Нет, только не мистер Пэтт. Бэтти Стоун – вот кто был бы идеальной кандидатурой, но эта дрянная девчонка опять куда-то запропастилась именно в тот момент, когда так нужна! Если сегодняшняя история понравится бледной поганке с вязаньем, то она останется на заседание Клуба и завтра, и послезавтра, а там уж леди Маргарет найдёт способ утолить своё любопытство…
– Ой, а можно я, а можно я?! – захлопала в ладошки прелестная леди Агнесс. – Вчера мистер Пэтт рассказывал, значит, сегодня я! Если по кругу… мы ведь по кругу, да?
Леди Маргарет подавила рычание и, растянув губы в любезной улыбке, согласилась, что, конечно же, раз вчера был мистер Пэтт, то сегодня очередь Агнесс. Огорчать очаровательную леди чревато – она может заплакать. А уж плакать она умеет как никто, часами испуская жалостливые вздохи и роняя огромные хрустальные слёзы, считай, весь вечер будет испорчен.
– Я хочу рассказать одну удивительную историю! О первопоселенцах. На Луне!
Леди Маргарет опять пришлось заниматься подавлением и сокрытием за любезно-поощряющей улыбкой – на сей раз чувства, близкого к панике. О первопоселенцах! Конечно. О чём же ещё? Экскурсия в Купол Армстронга, основанный более тридцати лет назад и ныне превращённый в музей, была как раз вчера. И леди Агнесс на ней, конечно же, присутствовала. И наслушалась множества интереснейших научных загадок и курьёзов, которыми так и сыпал гид-автоматон – прелестная серебристая штуковина на гусеничном ходу, обладающая чарующим бархатным баритоном и манерами куда приличнее, чем всё шире входящие в употребление на улицах Лондона «робби-бобби», как с лёгкой руки какого-то газетного писаки окрестили механистических полицейских. Те только и умеют, что скрежетать: «Сохраняйте спокойствие!» и «Всё, сказанное вами, может быть использовано против вас в суде!» Лунный же гид-автоматон отличался великолепным произношением, хорошим слогом и неистощимым запасом историй, леди Агнесс внимала ему с раскрытым ртом и наверняка что-то даже запомнила.
Беда была лишь в том, что кроме леди Агнесс гида слушали и все прочие пассажиры салона люкс, для которых, собственно, и была организована та экскурсия. Леди же Агнесс обладала специфической особенностью памяти, позволяющей ей полностью игнорировать подобные мелочи, и сейчас как раз собиралась осчастливить слушателей одним из наиболее запомнившихся ей вчерашних анекдотов.
Положение следовало спасать, и срочно.
Стремительным генеральским взором леди Маргарет окинула кают-компанию, уясняя диспозицию. Нет, мужчины точно не помощники – их мало и все они смотрят на леди Агнесс с телячьим восторгом. Они ещё ничего не поняли, а если и поймут, то промолчат. Где же эта несносная Бэтти, когда она так нужна! А, вот и она. Короткий указующий взгляд в сторону леди Агнесс, как раз набирающей в грудь воздуха и радостно
порозовевшей в предвкушении всеобщего внимания. Чуть сдвинутая бровь: «Прекрати это. Немедленно!». Бэтти слегка опускает ресницы: «Всё поняла. Не беспокойтесь» и аккуратным движением острого локотка смахивает с соседнего столика высокий хрустальный бокал.
Золотистые брызги шампанского очень красивы – пока летят веером. На вечернем платье они выглядят куда менее привлекательно. Удачно, что на «Лунном драконе» есть гравитация, а то пришлось бы ловить золотистые шарики по всей кают-компании, как в той потешной фильме, что демонстрировали пассажирам перед началом полёта. Ещё более удачно, что миссис Кински носит чёрное – в память о мистере Кински, безвременно почившем двадцать девять лет назад. Или – как утверждают злые языки – в память о своей приблизительно тогда же почившей стройности, но не будем придавать значения сплетням!
– Ах, простите меня! Я такая неловкая! – Бэтти кидается промокать ткань салфетками, не обращая внимания на слабые попытки миссис Кински воспользоваться испорченным платьем как предлогом к бегству из кают-компании. Усаживает бедную богатую вдову поближе к камину, укутывает ей ноги пледом:
– Тут вам будет уютнее!
Леди Маргарет расслабляется, облегчённо откинувшись на спинку кресла. Бэтти Стоун выше всяких похвал, в агентстве были правы.
Бэтти же, подтверждая свою репутацию, оборачивается к леди Агнесс, обиженной тем, что вот уже несколько минут всеобщее внимание обращено не на неё, и уже готовой сделать что-то для исправления подобной несправедливости – например, заплакать:
– Дорогая! Я знаю, ты хочешь рассказать про того монаха, правда? – Бэтти широко раскрывает глаза и добавляет театральным шёпотом, хорошо слышным в самых отдалённых уголках кают-компании. – Но ты уверена, что это будет прилично? Ведь он был почти что голый!
Леди Агнесс розовеет ещё сильнее, забывая на какое-то время о намерении красиво поплакать. Ей ужасно хочется услышать не совсем приличную историю про почти голого монаха. Но тогда всеобщее внимание так и будет привлечено к Бэтти! Весь вечер! А Бэтти так далеко, в другом конце комнаты, значит, к леди Агнесс все будут повёрнуты спиной, что просто невыносимо! Неразрешимость подобной дилеммы печатными буквами написана на фарфоровом лобике, обрамлённом золотистыми кудряшками, огромные голубые глаза начинают предательски блестеть, обещая в скором времени разразиться слезами, ибо такова естественная реакция леди Агнесс на неразрешимую проблему, вернее, на любую проблему, потому что для леди Агнесс любая возникшая проблема – неразрешима в принципе.
Леди Маргарет с еле заметной улыбкой наблюдает, как великолепная Бэтти с лёгкостью Александра из Македонии решает неразрешимое, пройдя через всю кают-компанию и устроившись рядом с креслом леди Агнесс на диванчике. Леди Агнесс довольна и более не собирается плакать – теперь не важно, кто из них будет рассказывать, всё равно мужчины смотреть предпочтут именно на леди Агнесс, ведь она намного красивее.
Бэтти улыбается, спрашивает взглядом леди Маргарет: «Мне продолжать?» Леди Маргарет согласно прикрывает глаза: «Конечно, моя дорогая».
– Агнесса, милая, я полностью полагаюсь на ваше мнение! Ведь тот монах… впрочем, даже и не монах, он, в сущности, был священником… Хотя и не христианином. Думаете – будет уместно?..
– Ну, я не знаю… – Леди Агнесс, на мнение которой до сих пор ещё никто не полагался, беспомощно улыбается и обращает жалобный взгляд на расположившегося рядом мистера Пэтта, который, разумеется, тут же уверяет её, что не усматривает ничего непристойного в истории про монаха или даже священника, пусть и одетого не в
соответствии с требованиями моды и нормами приличий. Тем более что монах этот не был христианином. Бэтти делает вид, что сомневается. И тогда уговаривать её рассказать столь занимательную историю начинают и прочие члены клуба, в том числе и леди Агнесс, которая окончательно передумала плакать и глазами блестит теперь исключительно от любопытства.
Леди Маргарет с удовлетворением наблюдает за несомненной победой своей компаньонки, после непродолжительных уговоров таки согласившейся поведать собравшимся загадочную и почти мистическую историю, в которой принял самое непосредственное, хотя и не слишком одобренное обществом участие тот странный монах.
– Это произошло более четверти века назад, на том месте, где сейчас находится Третий Лунный Купол, кстати, в него запланирована экскурсия на той неделе, вы сможете своими глазами увидеть. Но тогда, конечно же, ещё никакого купола не было и в помине, к его возведению только-только приступили. Купол Армстронга к тому времени был уже почти закончен, и в нём даже наладили кое-какое производство, но всё равно большую часть всего необходимого приходилось доставлять с Земли. Но представления лунных колонистов о самом необходимом почему-то очень редко совпадали с представлениями о том же самом Лунного Департамента, находящегося, как вы понимаете, в Лондоне. Потому и присылали первопоселенцам порою довольно странное, вот как и с тем монахом-священником, вряд ли он был так уж необходим ещё неокрепшей колонии, но его доставили вместе с десятком контейнеров консервированных бобов и чесночного порошка.
Никто из поселенцев не просил присылать им этого странного типа, никогда не расстававшегося с молитвенным барабанчиком, лишённого волос и одетого лишь в оранжевые штаны бесформенного покроя, более похожие на мешок. Но ведь и чесночного порошка тоже никто не просил, а его всё равно присылали в больших количествах, очевидно, опасаясь цинги и в целях укрепления морального духа. Не знаю уж, как с моральным, но рискну предположить, что прочий дух в переоборудованном под временное жильё «Копернике» действительно стоял тогда довольно крепкий, чему немало способствовала и специфика доставляемого провианта.
Вообще-то, священники к тому времени на Луне уже были – четверо, по одному на каждую из отдельно развивающихся колоний, как вы помните, поначалу их пытались сделать полностью автономными и самодостаточными. Был даже один епископ. Но Его Величество Георг тогда как раз пробил через сенат закон о веротерпимости, и было признано нецелесообразным оставлять Лунную колонию без представителей иных конфессий. Поистине, судьбоносный законопроект, без которого был бы немыслим сегодняшний взлёт Империи, но в те беспокойные времена он вызвал немало шумихи и скандалов, как в самой Британии, так и за её пределами, да вы и без меня это прекрасно знаете. Но мало кто знает, что на Луне столь своевременный и прогрессивный закон чуть было не стал причиной первой религиозной войны и возвращения к средневековой дикости судов Линча…
Правда, конфликт произошёл не сразу, первопоселенцы – народ терпеливый, их специально отбирают, отбраковывая излишне скандальных или склонных к агрессии. Это сейчас завербоваться на ту или иную работу в одном из Куполов может практически любой гражданин Империи, некоторые не слишком презентабельные кампании не брезгают даже и бывшими заключенными или представителями слаборазвитых колоний. А тогда отбор был строгий – только семейные, только благонадёжные, спокойные и выдержанные. Ведь они были не просто строителями купола, рабочими, которые по окончанию контракта вернутся домой – они должны были стать отцами-основателями будущего города, родоначальниками колонии.
Восстановительных технологий доктора Крейцера тогда ещё не существовало, и билет на Луну был билетом в один конец.
Как и для кораблей, доставлявших колонистов и необходимые им припасы – их специально делали с учётом предстоящей разборки и использования в строительстве купола. «Коперник» оставался в более ли менее сохранном виде лишь потому, что изначально был предназначен под временное жильё, да и то не трогали только корпус, а многие внутренние переборки и почти вся машинерия уже давно были разобраны и пущены в дело. Но всё равно жилого пространства не хватало – ведь вместо пятидесяти пассажиров, для которых корабль был изначально предназначен и которые могли разместиться в нём с достаточным комфортом, ныне в бывшем «Копернике» ютилось семьдесят три. В таких обстоятельствах прибытие ещё одного претендента на жизненное пространство не могло вызвать у старожилов особой радости. Тем более, что новичок оказался вовсе не добрым христианином, к тому же весьма неприятным на вид и одетым до неприличия скудно.
Местный священник был молод, а потому и излишне ретив. Будучи заранее извещён епископом о скором прибытии конкурента и опасаясь за сохранность душ вверенной его попечению паствы, он прочёл несколько довольно эмоциональных проповедей об искоренении ереси и многочисленных карах, грозящих еретикам и язычникам, чем только подлил масла в огонь. Внешность новичка, его одеяние и манеры, столь отличные от того, к чему привыкли поселенцы, тоже сработали на усиление неприязни.
Терпеть его рядом с собою никто, разумеется, не хотел, и потому для проживания ему определили помещение, раньше используемое для всяких мелких технических нужд и расположенное на отшибе, рядом с большим вентилятором системы жизнеобеспечения и бывшей рубкой.
Помещение было тесным из-за разнообразных технических штуковин, там и сям выпирающих из стен и пола, а также достаточно шумным из-за круглосуточно работающего вентилятора палубой ниже. Но странного монаха, кажется, не смущала теснота и шум, как, впрочем, и полное отсутствие мебели – сам он не догадался захватить с собою ничего, кроме циновки, миски и барабанчика, а делиться своим и без того скудным добром с каким-то еретиком, конечно же, никто не спешил. Тем более — после многократных утверждений пастора, что столь закоренелое в своей ереси существо в самом скором времени непременно ожидают кары небесные, ну вот пусть заранее и привыкает.
Монах поблагодарил за предоставленное жилище с неизменной улыбкой, укрепил барабанчик на торчащем из полу штыре, сел на расстеленную рядом циновку и приступил к молитве. Молитва же эта заключалась в том, что он крутил барабанчик, насвистывая или напевая при этом непонятную монотонную песенку.
На поверку он оказался существом довольно мирным. Никого не пытался обратить в свою веру в странного многорукого и улыбчивого бога, просто целыми днями сидел на циновке, улыбался и крутил свой барабанчик. В общие помещения выходил редко, ел мало. Если его не трогали – никого не трогал и он, если же пытались задеть, обидеть или спровоцировать на драку – просто уходил. Даже самым завзятым грубиянам не удавалось его рассердить, отчего среди колонистов за монахом утвердилась репутация убогого разумом, и трогать его перестали. Даже пастор, первое время с подозрением отслеживающий любые действия еретика и во всём подозревавший подвох, наконец успокоился и перестал обличать всевозможные ереси в каждой своей проповеди, перейдя к бичеванию других более насущных грехов.
Так жизнь и шла своим чередом, пока не кончилось электричество…
Что-то там сломалось, я в этом слабо разбираюсь, надеюсь, джентльмены и дамы простят мне мою необразованность, из-за которой я оставлю их в неведении о
технических деталях случившейся катастрофы? Или, может быть, более компетентные мужчины объяснят, что там могло сломаться? – беспомощный взгляд на мистера Пэтта (копия взгляда леди Агнесс), и вот уже все дамы испуганным хором спешат уверить рассказчицу, что технические детали никому не интересны, в них всё равно разбирается только сам мистер Пэтт, вы лучше рассказывайте, Бэтти, рассказывайте!
Ну так вот, это действительно была катастрофа. Водоросли ещё продолжали вырабатывать кислород, но температура уже начала падать, пусть пока ещё и совсем незаметно, и все понимали, что вместе с температурой падают и шансы на спасение. Надо было срочно починить какую-то электрическую штучку, но проблема заключалась в том, что поломка располагалась в рубке, то есть в самом верхнем отсеке «Коперника». Емкости же с водорослями ради безопасности давно уже зарыли в лунный грунт. И теперь, когда вентилятор не работал, пригодный для дыхания воздух не мог распространиться по всем помещениям и оставался внизу, наверху же постепенно скапливался углекислый газ, которым дышать совершенно нельзя. Конечно, были ещё баллоны, но их содержимого могло хватить на несколько часов – никто ведь не предполагал подобного, люди работали на поверхности, и баллоны оказались наполовину разряженными, а при отсутствии электричества их невозможно было зарядить снова. Конечно, внизу, рядом с баком, можно было жить довольно долго – но это означало конец колонии. А, значит, и неминуемую гибель поселенцев – пусть не сейчас, а через месяц или полтора. Положение осложнялось ещё и тем, что сеанс связи с Землёй был только что, а следующий ожидался не ранее, чем через две, а то и три недели; значит, всерьёз беспокоиться о них начнут, когда всё уже будет кончено – так или иначе.
Надеяться на спасение со стороны смысла не было, предстояло самим что-то предпринять или умереть.
Главный инженер вызвался устранить поломку, забрал все имевшиеся баллоны и ушёл наверх. Те, кто хоть чуть–чуть разбирались в технике, понимали, что шансов у него немного. Остальные же – а таких было большинство – догадывались обо всём по слишком спокойному выражению лиц тех, кто разбирался. Наверное, поэтому, когда пастор собрал прихожан на молитву и призвал молить Господа о чуде, к верующим присоединились и те, кто никогда ранее не посещал проповедей. Все молились искренне и страстно, все умоляли простить прегрешения и даровать чудо жизни вторично.
Все – кроме монаха-еретика.
Он тоже ушёл наверх.
Сначала поселенцы восхитились его героическим самопожертвованием, а один из инженеров даже попытался остановить и объяснить, что это бесполезно, ведь монах не разбирается в электричестве и ничем не сможет помочь. На что монах лишь улыбнулся и ответил, что не собирается лезть туда, где ничего не понимает, а просто будет помогать тем, чем может. Умилённый пастор даже перекрестил его вслед, чего сам от себя не ожидал.
И только потом, когда окончилось беспримерное недельное бдение, во время которого люди молились до тех пор, пока не падали без сил, а, лишь очнувшись от беспамятства, снова вставали на колени и возносили молитвы нетвёрдыми ещё голосами, все узнали, в чём именно заключалась обещанная монахом помощь.
Он просто крутил свой барабанчик.
Тогда, когда рядом с ним, буквально за переборкой, главный инженер, задыхаясь, совершал подвиг, спасший семьдесят четыре жизни, когда внизу осунувшийся и поседевший пастор, почти не спавший эту неделю, держался только силою веры – монах сидел на своей циновке, улыбался, насвистывал песенку и крутил барабанчик.
Поселенцы – люди простые. Когда случилось долгожданное чудо и заработало электричество, самые крепкие, кто ещё мог держаться на ногах, поднялись в рубку. И
обнаружили главного инженера, спящего прямо на полу, он тоже вымотался за эту неделю, хотя и трудно сказать, какая работа тяжелее – физическая или духовная.
А рядом, в бывшем техническом отсеке, они обнаружили монаха, который сидел на своей циновке, улыбался и крутил барабанчик.
Они не убили его на месте только потому, что сил не хватило. Да и пастор возражал – он тоже был среди поднявшихся, хотя и непонятно как держался. Но против справедливого суда не возражал и пастор – а самым справедливым им тогда показался суд мистера Линча.
Они ушли вниз, плотно заперев дверь в бывший технический отсек, с намерением как следует отдохнуть и вернуться уже с верёвкой, потому что в исходе суда над мерзавцем и эгоистом, ради своей ереси воровавшим воздух, дарованный господним чудом главному инженеру на исправление поломки и спасение жизни колонии, не сомневался никто…
Инженеры были просто потрясены, по всем расчётам выходило, что воздуха в рубке и баллонах не могло хватить более чем на сутки. Пастор уверял, что пути господни неисповедимы и научным подсчётам не поддаются. Инженеры же возражали, что пути путями, а воздух – воздухом и склонялись к мысли, что главный инженер, отличавшийся исключительной изобретательностью, и в этот раз придумал какую-то хитрую механистическую штучку, которая и помогла ему продержаться. Конечно, главный инженер мог бы внести ясность и навсегда разрешить этот спор, но он был слишком измучен, и никто из поселенцев не осмеливался его будить. Тем более, что все были заняты подготовкой казни еретика, которую решили не откладывать…
Конечно, потом, когда главный инженер проснулся, то всё объяснил, но какое-то время люди пребывали в полном неведении – ну вот прямо как мы сейчас! Такая вот загадочная история случилась двадцать семь лет назад с основателями Третьего Купола. У кого-нибудь есть догадки, что же там на самом деле произошло?
– Чудо! – леди Агнесс в крайней экзальтации прижала стиснутые кулачки к пухлой груди. – Конечно же, их спас Господь! Он всегда отвечает на искреннюю молитву!
– Полагаю, что это было, мнэ, торжеством, скорее, мнэ, науки… – промямлил мистер Пэтт, но леди Маргарет поспешила его прервать, тем более, что наконец-то вспомнила фамилию таинственной любительницы вязания и решила, что самое время вовлечь её в беседу:
– А вы, мисс Марпл, как полагаете? Было ли это чудо, ниспосланное нам Господом, или же какой-то пока неизвестный науке феномэн?
Пожилая дама моргнула, опуская вязание на сухонькие коленки:
– Ой, голубушка, я так разволновалась, что даже упустила петлю… Какая страшная история, право слово… Люди так жестоки и непонятливы… Надеюсь, главный инженер успел прийти в себя и милого марсианского мальчика не казнили? Это ведь была бы ужасающая несправедливость, после того, как он всех их спас…
Старая леди повертела головой, подслеповато помаргивая – очевидно, воцарившаяся в кают-компании ошеломлённая тишина изрядно её удивила.
– А почему вы так уверены, что монах был именно марсианином? – спросила Бэтти нейтрально, но леди Маргарет уже достаточно изучила свою компаньонку, чтобы пропустить смеющиеся искры в серебристых глазах
– Ну как же, деточка, ведь не будь он марсианином, они бы все погибли, человек не может не спать неделю подряд, а у сухопутных спрутов, как и у земных дельфинов, полушария разделены и отдыхают по очереди, так что спать им вовсе не обязательно…
– Да причём тут дельфины?! – воскликнула леди Агнесс, чуть не плача. – Это пастор всех спас! И его вера! Он тоже не спал! И молился! Они все не спали!
– Они, конечно же, спали, милочка, хотя и не подолгу. Иначе бы просто умерли или сошли с ума, как и моя бедная тётушка Бесс, которая вдруг вообразила, что во сне за ней непременно явится враг рода человеческого. Бедняжка не спала пять ночей кряду, а потом ей и наяву начало мерещиться всякое, и её мужу пришлось найти подходящее заведение… Но, Бэтти, ведь всё закончилось хорошо? Бедного мальчика не линчевали?
– Нет, конечно, – Бэтти ободряюще улыбнулась. – Я бы не стала рассказывать столь печальную историю. Главный инженер проснулся и всё всем объяснил, хотя первое время ему и не хотели верить. Пришлось даже специально отключать электричество и демонстрировать… А потом всем, конечно же, было ужасно стыдно, и они постарались замять эту историю. И если бы главный инженер впоследствии не издал автобиографические мемуары, этот удивительный случай взаимопомощи механики и религии так бы и не стал достоянием общественности.
– Я ничего не понимаю! – леди Агнесс жалобно посмотрела на мистера Пэтта, но тот изрёк лишь задумчивое и многозначительное «мнэ», не собираясь подтверждать, что и сам находится в абсолютном неведении.
– Всё дело в карме, милочка! – доброжелательно пояснила мисс Джейн Марпл. Наивная девушка была так похожа на одну из молоденьких племянниц, имя которой всегда вылетало у Джейн из памяти. Бледненькая такая, с золотыми кудряшками и таким же овечьим выражением кукольного личика. – Ну и в барабанчике, конечно же. Видела я эти барабанчики, они довольно массивные и прочные, на совесть сделанные. Наверное, бедному мальчику потому и не дали взять других вещей, что весь лимит этот барабанчик и выбрал. Хитрый мальчик. И ленивый, как и все мальчики, неважно, марсианские или земные. Вы, голубушка, – доброжелательный кивок в сторону Бэтти, – так усиленно старались не назвать его человеком, что только глухой бы не догадался. Ленивый мальчик насадил барабан на рабочую ось вентилятора, я видела этот отсек на «Галилее», помните, нас водили на экскурсию? Они же одинаковые, эти корабли, и в том отсеке единственный подходящий штырь как раз от вентилятора… мальчик думал, что всех обхитрил, и барабан за него будет вращать электричество. А потом вентилятор перестал вращаться. И мальчик вспомнил о карме. Посчитал своим долгом её отрабатывать, теперь уже сам вращая не только барабанчик, но и присоединённый к нему вентилятор. И тем самым дал главному инженеру столь необходимое тому время… Главный инженер умница, он всё понял, но прочие поселенцы были люди простые… Хорошо, что он успел проснуться, правда?
***
– Что ты знаешь об этой старой любительнице всяких уродов? – неодобрительно поинтересовалась леди Маргарет, когда они с компаньонкой остались одни. Бэтти 100 УН выгодно отличалась от прочих моделей механистических секретарей ещё и наличием эмпатических способностей – она никогда не переспрашивала. Вот и сейчас, нахмуренными бровками изобразив сосредоточенность на идеально гибком лице (возможность отображения восьмидесяти пяти эмоций – настоящее чудо каучуковой пластики!), она выдала только самую важную из необходимой хозяйке информации:
– Мисс Джейн Марпл, по неподтверждённым данным – секретный агент на службе Её Величества. По ещё менее достоверным сведениям – ученица самого сэра Шерлока.
– Эта старая бледная поганка?!
Ещё одним существенным преимуществом модели Бэтти было умение отличать простые вопросы от риторических.
***
Джейн стояла у обзорного иллюминатора и смотрела на постепенно вырастающий над горизонтом Луна-Сити, когда сзади послышался знакомо-сварливый голос леди Маргарет, что-то втолковывающей то ли своей секретарше, то ли другой какой безответной жертве:
– …Эти дикари везде чувствуют себя как дома! Её Величество слишком добросердечна. Назначить Лунным епископом одного из этих?! Какая ужасная и совершенно безответственная идея! Должны же быть какие-то нормы, а то дождёмся архиепископа Кентерберийского о восьми ногах, или что там у них…
Джейн, глядя в иллюминатор на приближающийся величественное скопление куполов Луна-Сити, столь похожее на хрустальную сферу Лондонской Кровли, и краем уха прислушиваясь к разговорам за спиной, позволила себе улыбнуться.
Люди не меняются.
Я отлично помню тот день, когда Аббас-Мурза со свойственными ему решительностью и бесцеремонностью вторгся в нашу жизнь, В то утро меня разбудили не мертвецы – и я бы возблагодарил судьбу за это, не будь звуки, вырвавшие меня из темного забытья, столь отвратительны и нестерпимы для уха. Но если в нашем мире и существуют константы вечные и неизменные, то неумение моего знаменитого друга играть на скрипке – одна из них. Помнится, еще на заре нашего партнерства в одном из рассказов своих «Записок» я сравнил то, что Холмс именует «музыкой, стимулирующей мозговую деятельность», с мучениями кошки, застрявшей в каминной трубе. С тех давних пор много воды утекло, мир перешагнул рубеж двадцатого века, вступив в эпоху пара и атома, мы изменились и сами, вместе с миром, кто-то больше, кто-то меньше – и лишь музыкальные пристрастия всемирно известного детектива остались неизменны. Их не смогли поколебать ни Нашествие с Марса, ни Мировая война, ни гибель нашего дома на Бейкер-стрит 221-Б под лучом марсианского боевого треножника, ни многочисленные приключения и испытания, часть из которых была описана вашим покорным слугой. Холмс по-прежнему мучает скрипку. Иногда я ловлю себя на мысли, что даже горжусь этой неизменностью – вечной, как сама Британия. И порою требующей от меня такой же самоотверженности.
Я сел на кровати, пристегнул механистический протез, чьи бронза и хром вот уже четверть века заменяют мне правую руку, пощелкал сочленениями и поршнями, разгоняя атомный котел в плече из спящего в рабочий режим – и задумался. За иллюминатором моей каюты желтовато-серые сумерки типичной лондонской ночи плавно перетекали в серовато-желтые сумерки типичного лондонского утра. Для бренди, пожалуй, еще слишком рано, но вот хорошая сигара уместна в любое время суток. Вопли несчастной терзаемой скрипки, притихшие было, возобновились с новой силой. Я потер ухо здоровой левой рукой, запахнул полы теплого халата и вышел в коридор «Бейкер-стрита».
И тут же столкнулся с мисс Хадсон – точно так же кутающейся в халат, заспанной и очаровательно сердитой.
— Что это за …?! — начала она, игнорируя мое церемонное приветствие.
Из соображений приличий я не могу привести целиком и дословно ту фразу, которой юная суфражистка – надо отметить, куда менее деликатная, чем я в ее годы, — охарактеризовала разбудившее нас обоих безобразие. Могу лишь сказать, что кошка там тоже имелась в наличии. Вернее – кот. А еще там присутствовала дверь. И некое действие, совершаемое последней над некоей частью тела упомянутого кота – и в виду имелся отнюдь не хвост. Мда… наша секретарша порою бывает несдержанна на язык, но не могу не согласиться с тем, что данное ею определение показалось мне в то утро весьма точным.
Как бы там ни было, я вежливо указал мисс Хадсон на недопустимость подобных высказываний для пусть даже и современной, но все-таки девушки. В ответ она выдала презрительное:
— Ха! — обожгла меня высокомерным взглядом самых зеленых в мире глаз, фыркнула и скрылась в кают-компании. По зрелому размышлению я решил не навязывать ей свое общество, а насладиться сигарой и одиночеством на наружной галерее, опоясывающей нашу воздушную яхту по миделю. И, раз уж я не собирался снова подвергать себя риску быть испепеленным взглядами столь воинственно настроенной юной особы, проходя через кают-компанию, то самым логичным было воспользоваться выходом у пневматических лифтов. Что я и сделал.
Лондонское хмурое утро пахло дымной горечью и скверным табаком, от доков тянуло горелой резиной и ржавчиной. Странно, но тут, снаружи, скрипка плакала как-то особенно жалобно и отчетливо, хотя от каюты Холмса меня теперь отделяли четыре перегородки и коридор. Даже если он по своему обыкновению открыл на ночь окно – оно находилось с противоположного борта «Бейкер-стрита», и вряд ли даже самые пронзительные звуки…
— Что за мерзкие вопли, Ватсон? Мисс Хадсон протащила на борт котенка и засунула его в дымоход?
Запах скверного табака стал отчетливее. Я обернулся.
— И вам доброе утро, Холмс.
Он стоял, облокотясь о перила и пуская клубы вонючего дыма зажатой в углу рта трубкой. Неизменные гоглы, цилиндр, крылатка – в отличие от меня, Холмс был одет так, словно собрался идти на прием или только что вернулся с оного. Последнее, впрочем, вполне могло соответствовать истине.
— Вы не ответили на мой вопрос, Ватсон. Но при этом ничуть не смутились, из чего можно сделать вывод, что вы не собираетесь покрывать нашу милую эмансипэ – а, значит, она тут ни при чем. Что ж, пойдем, поищем эту громкоголосую тварь, раз уж у нас все равно есть три четверти часа в запасе.
Виновник ранней побудки обнаружился в кабине лифта –именно благодаря акустике пневмотрубы его вопли о помощи и показались нам столь громкими. Был он маленький, мокрый, несчастный и похожий более на скомканную половую тряпку, забытую уборщицей, чем на живое существо. Стоять он не мог, лежал на рифленом металлическом полу и орал. Позже мы пытались выяснить, как он туда попал – а главное, кто замкнул реле, вернув лифтовую кабину к нашему дирижаблю от причальной мачты, но не преуспели. Мисс Хадсон яростно отрицала свою причастность, как и мальчишка-слуга, разбуженный и допрошенный сразу же после того, как несчастный котенок был насухо вытерт, водружен на обеденный стол и напоен молоком. Помню, я отметил, что он почти не пах кошкой – только дымом, мокрой шерстью, металлом, жженой резиной и – почему-то – хорошим кофе, типичный лондонский зверек, не имеющий собственного запаха. Как бы там ни было, личность пронесшего его на борт так и осталась загадкой – две самые вероятные кандидатуры не сознались, подозревать же в столь странном поступке капитана Коула никому и в голову не пришло, а больше на борту «Бейкер-стрита» никто не жил, и потому загадка так и осталась неразгаданной. К тому же когда котенок был лишен всех пластов изначально покрывавшей его грязи и насухо вытерт салфетками, обнаружилась еще одна его особенность, потрясшая наше воображение куда сильнее.
Котенок имел лишь одну целую лапку. Левую переднюю. На месте же трех остальных у бедолаги торчали лишь культяпки длиною не более фаланги мужского пальца. Стоять он не мог – опрокидывался набок. Впрочем, это ничуть не помешало ему вылакать целое блюдце молока, а потом начать энергично вылизываться – очевидно, наши салфетки не показались ему достаточно чистыми.
— Что за бесчеловечное чудовище могло сотворить такое?! – воскликнула мисс Хадсон чуть ли не со слезами в голосе, и я только было успел порадоваться, что она вовсе не столь кровожадна, как хочет казаться, как она добавила, гневно нахмурившись: — Я бы за это убивала! Сама! Голыми руками!! Чудовищно, просто чудовищно и бесчеловечно…
— Тут я с вами соглашусь, действительно бесчеловечно… — я мягко опрокинул котенка на спину и профессионально ощупал культяпки, которыми он тут же принялся ловить мои пальцы, громко урча. – И мы ее уже почти убили.
— Что вы имеете в виду?! – воскликнула мисс Хадсон, хмурясь еще больше, она всегда воспринимала непонятное как личное оскорбление. Холмс же лишь снисходительно хмыкнул. Полагаю, он давно уже все понял.
— Он имеет в виду природу, милочка. В послевоенные годы все больше рождается таких вот уродов. И не только среди уличных кошек или бродячих собак. Раньше бы они не выжили, но сейчас, благодаря пропитавшей Лондон живительной радиации, некоторым удается. Не знаю, задумывался ли кайзер о столь отдаленных последствиях атомных бомбардировок, но не могу исключать такую возможность. Столица Британской империи, заполоненная одноногими котами и червеобразными собаками… Меня просто в дрожь бросает от подобной перспективы!
Холмс передернул плечами и повернулся ко мне:
— Надеюсь, мой друг, вы сумеете применить свои медицинские знания и усыпить этого уродца быстро и безболезненно?
— Вы!.. Вы сами чудовища! Бессердечные, злые! Вы!.. Вы звери, господа!– возмущенная до крайности мисс Хадсон топнула ножкой и выскочила из кают-компании, бросив в наш адрес напоследок самое страшное оскорбление – Мужчины!!!
Холмс снова философски пожал плечами:
— По мне так куда бессердечнее было бы оставить его и дальше влачить столь жалкое существование. Усыпить, чтобы не мучился – куда гуманнее.
Котенок тем временем бросил безуспешные попытки поймать мой палец, свернулся пепельно серым пушистым клубочком и заурчал. Мне не показалось, чтобы он особо мучился.
— Но сейчас, Ватсон, у вас просто не будет на это времени, ведь в нашем распоряжении осталось не более четверти часа.
— Не более четверти часа на что? – спросил я, отвлекшись от размышлений о том, можно ли счесть громкое довольное урчание признаком испытываемых мучений.
— На то, чтобы переодеться, конечно же! Не собираетесь же вы отправиться в Гайден-парк в домашнем халате?! Ну же, Ватсон! Не стойте столбом! Хорошее убийство перед завтраком – что
может быть лучше?! Майкрофт прислал телетайпограмму, написал срочно, но поставил лишь один восклицательный знак, из чего я сделал обоснованный вывод, что как минимум три четверти часа дела империи могут и обождать. Но это время уже почти истекло, так что вам действительно следует поторопиться!
***
Тело убитого гвардейца-моро выглядело просто ужасно. Относительно целой оставалась разве что львиная голова, хотя роскошная грива – честь и гордость любого королевского гвардейца – слиплась и потемнела от крови. Первой моей мыслью было, что над ним успели потрудиться дикие звери, буквально растерзав несчастного. Абсурдное предположение, конечно – откуда бы диким животным взяться на территории дворцового парка? Вторым пришло воспоминание о жертвах Уайтчепелльского потрошителя, что тоже вряд ли было уместным, ведь он убивал только женщин.
Мы с Холмсом и Майкрофтом стояли на парковой аллее, в двух шагах от центрального входа и гвардейца, убитого, похоже, прямо на своем посту, а вокруг суетились джентльмены из Скотленд Ярда. Утро перестало быть ранним, но не стало светлее, тяжелые плотные тучи лежали на самой Кровле, и она словно бы прогибалась под их тяжестью. Над парком хрустальный купол отсутствовал, и тучи стекали в город длинными туманными лентами, напоминавшими щупальца мифического чудовища. Казалось, разлегшийся темной тушей на Кровле облачный монстр шарит ими среди деревьев, ищет кого-то.
Присланному за нами транспорту я поначалу удивился. Им оказался не обычный шестиместный биплан Службы безопасности, а маленький неприметный автожир совершенно неизвестной мне частной компании. Но, увидев место преступления и жертву, я осознал, что Майкрофт был абсолютно прав в своем нежелании привлекать внимание газетчиков – а трудно было бы, пожалуй, отыскать более лакомую приманку для пишущей братии, чем яркая и издалека узнаваемая машина королевской СБ, припаркованная у стыковочного узла «Бейкер-стрита».
— Вы не спешили! – укорил нас Майкрофт вместо приветствия, на что младший Холмс лишь пожал плечами и напомнил про количество восклицательных знаков, после чего присел рядом с трупом и начал пристально вглядываться в кровавое месиво, прикрытое клочьями мундира.
— Странное дело, Шерлок, — Майкрофт мрачно наблюдал за ним. – Странное и страшное. Просто чудовищное. Королевских гвардейцев расстреливают чуть ли не у всех на глазах, во время праздника, прямо в центре столицы, перед дворцом Его Величества! Чего нам ждать завтра? Заминированный сенат? Бомбу, брошенную в монаршую особу? Что за времена пошли…
— Его расстреляли? – мне показалось, что я ослышался.
— Как видите. Вероятнее всего, во время ночного фейерверка, иначе трудно объяснить, почему никто ничего не слышал и труп обнаружили только сегодня утром.
— Действительно, странно… — протянул я, с тревогой наблюдая за поведением знаменитого детектива. Холмс нагнулся почти что к самой земле и, как мне показалось, тщательно принюхивался. Крови из гвардейца вытекло много, гравий дорожки был ею буквально пропитан и даже на вид казался влажным и липким. Ноздри породистого носа Холмса раздувались, бледное
лицо (во всяком случае – та часть, что была не закрыта дымчатыми гоглами) выглядело напряженным, и потому мои опасения вовсе не были беспочвенными и перестраховочными. Я врач. Я не понаслышке знаю, что такое рецидив.
— Да нет, — Майкрофт качнул головой, — если уж кто-то задумал подобную мерзость, то более удобного времени было бы трудно придумать. Странности были в другом. Во-первых, это не картечь, что было бы естественно при таком массированном поражении, а пули. Обычные пистолетные пули. Ну, не совсем обычные, но об этом позже, поражает их количество – бедолага просто нашпигован ими! Его словно рота расстреливала, что вообще не лезет ни в какие ворота! Наш медик извлек уже боле трех десятков пуль, а ведь он даже толком и не приступал …
— Сто, — сказал Холмс, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от кровавой лужи. – Полагаю, их было ровно сто. И никак не вчера ночью, а, полагаю, не более трех часов назад. Я бы даже сказал — двух с половиной, исходя из температуры тела и вязкости крови.
После этих слов он к моему ужасу ковырнул ногтем тонкую подсохшую пленку на кровавой луже – и тут же отдернул руку, с шипением втянув в себя воздух сквозь зубы.
— А еще, полагаю, — голос его оставался совершенно спокоен, — что все попавшие в тело пули были серебряными. Я прав?
— Браво, мой мальчик! – Майкрофт скупо улыбнулся и тут же снова помрачнел. – Все. За исключением одной. Но тогда дело становится еще более странным. Три часа назад уже начинало светать и никакого фейерверка не было и в помине. Да, утром зевак в парке не так много, но он никогда не бывает абсолютно безлюден! Да и соседние улочки круглые сутки полны народа. Как можно расстрелять гвардейца в центре города, в воротах парка, в утренней тишине – и чтобы при этом никто ничего не увидел и не услышал?!
— Тебя подводит глобальность, Майкрофт, — Холмс поднялся, отряхивая руки. – Ты . как всегда, задаешь неверные вопросы, но при этом умудряешься найти верный ответ. Что с той пулей, которая не из серебра? Откуда ее извлекли?
— Она, скорее всего, ни при чем, — Майкрофт отвечал с явственным нежеланием. – Потому что она, строго говоря, и не была извлечена из тела. Она поразила кокарду на шапке несчастного гвардейца и застряла в войлочной подкладке..
— Вот как? – Холмс резко обернулся. – Что ж, это несколько меняет дело.
— У тебя есть версия?
— Разумеется. Только не говори, что у тебя самого ее нет.
— Восемь, — Майкрофт вздохнул и с тоской посмотрел на низкое небо. — Или даже одиннадцать, если торги на фондовой бирже… впрочем, тебе ни к чему это знать.
— Восемь? Неплохо… — глаз Холмса я не мог разглядеть. Но почему-то был уверен, что он иронично прищурился. — И хотя бы в одной из них фигурирует человек, любящий везде оставлять свою подпись в виде буквы «М» из скрещенных шпаг?
Майкрофт пожевал губами, бросая на брата быстрые острые взгляды. Признал осторожно:
— В трех. Не самых приоритетных.
— На твоем месте я бы сменил приоритеты.
Холмс прошелся по аллее, внимательно разглядывая землю. Один участок привлек его внимание более прочих. Мы с Майкрофтом тоже подошли, но я не заметил ничего особенного, кроме разве что трех небольших ямок, словно от ножек геодезического аппарата. Майкрофт не тратил времени даром, параллельно нашей беседе что-то быстро настукивая на наручном телеграфе и так же стремительно получая ответы – еле слышным стаккато морзянки, без бумажных лент. Дань паранойе: правительственные модели мобильных телеграфов не предусматривают распечаток. Считается, что те, кому надо, должны понимать на слух, а оставлять документальные свидетельства даже совсем невинных переговоров не стоит – мало ли в чьи руки они могут попасть?
Меня всегда поражала способность Майкрофта заниматься несколькими делами одновременно – вот и сейчас он работал ключом, не прерывая разговора.
— Шерлок, мальчик мой, а тебе не кажется, что ваши игры с профессором… зашли слишком далеко? Убивать королевского гвардейца, причем столь жестоко, всего лишь в качестве послания… Не проще ли было… хм… постучать? Или послать старую добрую телеграмму?
— С профессором я разберусь, — мне показалось, что мой друг довольно болезненно воспринял упреки старшего брата. Во всяком случае, он постарался сменить тему. — Кто обнаружил тело?
— Алоиз Кондеграст, местный таксист. Рано утром привез в парк туриста, проводил до ворот, а тут и…
— Турист подтверждает его слова?
— Найдем – проверим. Он сбежал. Пока не смогли найти, но это вопрос времени, все столичные бобби получили его словесный портрет. Впрочем, я почти уверен, что Алоиз не врет – его тут все знают, он из семьи потомственных королевских гвардейцев, патриот, предан короне. Да и на вокзале видели, как в его паромобиль садился человек с саквояжем, по виду — типичный итальянец.
— А! Ты все-таки проверил?
— Я проверяю всех, мой мальчик. Всех и всегда. Хотя бы для того, чтобы еще раз убедиться. Кондеграсты – старинный род, многие поколения честью и правдой служили Короне. Нет, я не думаю, что Алоиз замешан. Если меня случившееся шокировало – а ты знаешь, насколько трудно меня шокировать, — то его просто подкосило. Он трясся, словно осиновый лист, и был такой же зеленый. Все повторял про гибель империи и падение нравов, пришлось отправить его с констеблем в ближайший паб для поправки здоровья. Если хочешь, можешь поговорить с ним там, но не думаю… — тут Майкрофт замолк на полуслове, и я впервые за все годы нашего знакомства увидел, как сей достойный правительственный чиновник выглядит с выпученными глазами, ибо именно таковыми он уставился на мой жилетный карман. Потому что одноногий котенок, пригревшийся и спокойно дремавший в нем все это время, внезапно решил вступить в беседу, и тут же осуществил задуманное, выпростав наружу лобастую серую голову и огласив окрестности требовательным мявом, настолько громким, что не вздрогнул разве что мертвый гвардеец.
— Знакомьтесь – поспешил я взять ситуацию в свои руки, — его зовут Аббас-Мурза!
Майкрофт Холмс продолжал смотреть на меня с изумлением. Его младший брат лишь тяжело вздохнул.
— Видишь, Майкрофт? Они с этой тварью и мисс Хадсон втроем обошли меня с флангов, и теперь мне придется капитулировать перед превосходящими силами противника, – сказал он с кислой улыбкой. – Раз уж он получил имя – да еще такое! – полагаю, об усыплении более и речи быть не может. Что ж, остается только надеяться, что он действительно окажется котиком и нам не придется возиться еще и с его одноногим потомством! А за сим разрешите откланяться, мне надо еще осмотреть парк и прилегающие аллеи. Ватсон! Жду вас через три часа в «Льве и короне», и хотел бы надеяться, что хотя бы туда вы придете без своего новообретенного блохастого друга.
Я с облегчением тоже поспешил распрощаться с Майкрофтом, тем более что последний после появления на свет Аббас-Мурзы смотрел на меня с прохладцей и отвечал сдержанно. У меня были свои дела – и совершенно не было уверенности, что я сумею справиться с ними за предоставленные мне Холмсом три часа. Слишком от многих «если» это зависело. Если все нужные люди окажутся на месте, если у них остались подходящие материалы, если они не слишком загружены, если мне самому сразу удастся найти верный тон… вполне может быть. А может быть и нет. В конечном успехе я был уверен, но вот удастся ли совместить все нужные «если» за три часа?..
Впрочем, даже если и нет – что ж, тогда и знаменитому детективу, и самой британской империи придется немного обождать.
***
Одноногий бездомный котенок – что может быть нелепее и беспомощнее? Он не мог выжить на улице, где с друг другом дерутся насмерть взрослые здоровые коты с полным комплектом лап, где полно злых собак и не менее злых мальчишек.
И однако он выжил.
Вопреки всему.
Конечно, у него должна быть мама-кошка, но животные обычно бросают нежизнеспособное потомство, если не поедают его. Таковы жестокие законы эволюции, тут ничего не поделать и человеческий гуманизм неприемлем. Слабые должны вымирать – иначе вымрет весь вид. Он не должен был выжить. Но выжил, цепляясь за жизнь всеми когтями единственной лапы. На вид ему месяца три – почти сто дней ежеминутных опасностей, а он все-таки…
Я споткнулся на ровном месте. Может быть число сто, с некоторых пор встречавшееся нам с неприятной регулярностью, означает именно срок в три месяца и десять дней? Но тогда от какого события его следует отсчитывать? И что должно произойти по его истечении? Понятно, что нечто зловещее и ужасное, как раз в духе профессора, но что именно? Впрочем, вряд ли мое предположение истинно – с самого первого намалеванного на нашем причале числа сто, которое мы сочли простой мальчишеской шалостью, прошло уже более двух месяцев. Если бы речь шла о сроке – каждое новое число было бы меньше предыдущего, с неумолимой точностью винтовочного прицела указывая на приближение страшной даты. Но они оставались неизменными. Всегда ровно сто – сто открыток на годовщину гибели нашего дома, сто
обескровленных марсианских иммигрантов-нелегалов в портовом складе, присланные на борт «Бейкер-стрита» сто черно-красных роз с воткнутой в стебель одной из них серебряной заколкой в виде крохотной буквы М из перекрещенных шпаг. Что он хотел сказать всем этим, наш сбежавший из прошлого враг? Что он задумал – и чем это грозит всем нам?..
— Сотый выпуск! – крикнул мне буквально в ухо мальчишка-газетчик, размахивающий своим товаром с тумбы на углу Бресенден-плейс и улицы Королевы Виктории. – «Кровавые дни Гекаты», юбилейный выпуск! Шокирующие подробности! Цветные картинки! Всего десять пенни! Купите, сэр, не пожалеете!
Я был уверен, что пожалею. Но все равно купил: никогда не мог устоять перед напором и жизнелюбием уличных сорванцов, независимо от того, сколько у них ног.
***
— Будете чай, Ватсон? Здесь заваривают настоящий китайский.
Я не опоздал – хотя для этого на обратном пути пришлось взять такси, а потом еще и пробежаться два квартала с почти неприличной для джентльмена поспешностью, ибо заведение, в котором Холмс назначил мне встречу, располагалось у самой границы Грин-парка, там, где так символично почти смыкаются Пиккадилли и Бульвар Конституции и куда тяжелым, грохочущим железом и испускающим вонючие клубы дыма паромобилям въезд категорически запрещен. От чая я отказался, предпочтя добрый стаканчик шерри – по мне так любой чай не чай, если он подается без молока и сахара, а китайский еще и воняет веником. Вкусы моего друга сильно изменились после его длительного путешествия по Тибету и Трансильвании, но если его пристрастие к хорошему кофе я полностью одобряю и разделяю, а любовь к полусырым стейкам и отвращение к чесночному соусу хотя бы могу понять, то китайский чай остается за пределами моего понимания. Перед попыткой примириться со столь обожаемой Холмсом бледно-желтой водичкой моя терпимость выбрасывает белый флаг.
Когда швейцар-моро открывал предо мною тяжелую дубовую дверь «Льва и Короны», Биг-Бен как раз начал отбивать ровно три, и потому я был твердо уверен. что не опоздал. Из чего следовало, что Холмс пришел заранее, ибо он уже приканчивал второй заварник, а в пепельнице рядом с ним высились две аккуратные горки пепла. К тому же мой друг успел обрести компанию – за угловым столиком, от которого он приветливо махнул мне рукой, кроме Холмса располагались еще двое: степенный пожилой констебль, топящий усы в пивной пене над пинтовой кружкой и не обращающий внимания ни на что вокруг, и худосочный типчик лет сорока, субтильный и нервный, как и я отдававший предпочтение более крепким напиткам. Свободный стул оставался как раз слева от него, и мне пришлось сесть там, хотя этот дерганный тип не понравился мне с первого взгляда.
Он понравился мне еще меньше, когда на отвороте его шоферской куртки я разглядел значок принадлежности к партии гуманистов. Несмотря на то, что сейчас эта партия потеряла былой вес в обществе и входят в нее по большей части безобидные резонеры, любящие повздыхать о старых добрых временах и ни на что более решительно неспособные, мне все равно трудно с симпатией относиться к людям, с удовольствием рассуждающим о том, как было бы хорошо утопить вашего
покорного слугу и всех прочих с их точки зрения недочеловеков в жерле рукотворного вулкана – пусть даже в наши дни дело у них и не идет далее разговоров.
Рыженькая официантка-моро принесла мой заказ, сверкнув в приветливой улыбке аккуратно подточенными клыками. Не львица, конечно, но тоже из крупных кошачьих – в «Короне и льве» держали марку. Стул моего соседа она обошла по широкой дуге. Полагаю, если бы ее хвост не был спрятан под форменной юбкой, он бы брезгливо подергивался – неприязнь моро и гуманистов взаимна, и странно было бы, будь это иначе. Мой сосед проводил ее мутным взглядом, лицо его страдальчески скривилось.
— Ненавижу их, — сказал он, склоняясь ко мне и дыша перегаром прямо в лицо, голос его звучал плаксиво и не совсем внятно: похоже, ополовиненный стакан перед ним был далеко не первым. – Раньше их не было! Как хорошо было… а теперь – куда ни плюнь… всюду. Лезут, гадят, отнимают работу у честных людей… Все отбирают. Все… Моего отца уволили, я тогда был совсем мальчишкой… сказали – все, больше людей в гвардии не будет. А он всю жизнь! Всю жизнь, понимаете?! У меня двое детей… Двое! Мальчик и… мальчик. Двое, да… накормить, обуть, одеть… школа… Знаете, сколько сейчас стоит школа? И Милли… как я могу сказать Милли, что работы больше нет? Никакой… потому что ее тоже отобрали эти… говорят, они надежнее. Говорят , женщины не боятся садиться в таксор, если за рычагами эти… что они, мол, не обидят. Можно подумать, я хоть раз! Хоть кого-то! Хоть пальцем! Но нет… столько лет… верой и правдой…
По его перекошенному лицу потекли пьяные слезы. Я хотел отсесть, но в этот миг Холмс звякнул о блюдце пустой чашкой и спросил, словно бы ни к кому не обращаясь:
— Так почему же вы его не убили, Алоиз? Если уж так ненавидели.
— Не знаю… — ответил мой сосед бесхитростно, и я понял, что он куда более пьян, чем мне показалось ранее. Так спокойно и почти трезво обычно говорят лишь те, кто через минуту-другую свалится под стол в полной отключке. – Сам не понимаю, инспектор… Мне ведь заплатили. Хорошо заплатили. У меня двое детей, понимаете, я не мог отказаться. И хотел убить. Сам хотел. Вчера хозяин парка сказал, что со следующей недели заменит нас этими тварями. Они, мол, надежнее. И отец… Я помню, как он пришел, растерянный такой. И сел у стола. Помню, как дрожали его руки. Он словно бы вмиг постарел лет на тридцать в тот день, понимаете? Он не мыслил жизни без гвардии. Так и не оправился, умер той же весной. Тихо так, словно уснул. Это уже не было страшно. А вот когда он сидел у стола, и руки его тряслись… старый такой… вот это да, это было страшно. Очень. Я не хочу, чтобы моим детям было так же страшно, как мне тогда. Что же мне оставалось делать, инспектор? Я должен был, да… должен. Но не смог.
— Алоиз, почему вы стреляли в кокарду?
— Форма, инспектор… — мой сосед жалко улыбнулся и вдруг захихикал. — Чертово форма! Честь и гордость… с детства мечтал. Я бы все равно не прошел по росту, даже если бы брали людей, но было бы не так обидно, да… Все честно. А он вот – прошел. Он ведь тоже гвардеец, так как же я мог? Должен был, раз взял деньги… но не смог.
Алоиз Кондеграст – а это без сомнения был он – перестал смеяться и подпер рукой тяжелую голову.
— Страшный человек, инспектор… страшная смерть. Я не хотел – так. Я должен был его убить, инспектор. Как честный человек. Один выстрел. Просто. Чисто. Я метко стреляю. Есть
предложения, от которых нельзя отказаться. Он подошел ко мне утром. на вокзале. И саквояж у него был набит деньгами. Страшный человек, да… действительно страшный. Он заплатил. Много. Всего лишь за то, что я убью одного гвардейца… все равно какого. Они же все одинаковые, словно горошины из одного стручка. А я ведь и сам хотел! Бесплатно. Как отказаться, инспектор? Никак, да… мы поехали к парку, там всегда караул. Он хотел дать мне пистолет, но я сказал, что у меня есть. А он сказал, что так даже лучше. И что я обязательно должен стрелять в голову.
— Использовать дагеррографический аппарат для прикрытия тоже предложил он?
— Да. Он у него тоже был в саквояже. И тренога. Все было просто. Два фотографа со своим оборудованием, даже если и увидит кто… никаких подозрений. А пистолет мы спрятали внутрь. Подъехали к парку. Установили треногу. Я нагнулся к ящику, прицелился… Я хотел убить – но не мог, он – гвардеец. Пусть и тварь, но… он служит Короне. И что же я сам тогда буду за тварь, если… я так ему и сказал, и даже хотел отдать деньги. Он не взял. И сказал, чтобы я стрелял. Иначе мои дети останутся сиротами. Тихо так сказал, но я поверил. И выстрелил. В кокарду. Думал, что обойдется, ну не попал, мол. И все. Бывает. Но гвардеец упал. А он засмеялся. Сказал, что нынешнее поколение совсем измельчало и все приходится делать самому. Страшный человек. Действительно страшный. У него было два пистолета… странных таких. Словно ненастоящих. И звук у выстрелов тоже был ненастоящий, тихий совсем. Только все это было взаправду, и гвардеец упал… сразу. А он… Он убивал его медленно, начиная с ног и рук, и считал каждый выстрел. И смеялся. Менял обоймы, смеялся. И снова считал. Снова… и снова… Я сбежал… на тридцать шестом… кажется… не мог, да… страшный…
Его голос с каждым словом становился все тише, голова опускалась – пока наконец не легла на столешницу. Зато сидящий рядом констебль, который за все это время ни сделал ни единого глотка из своей кружки, словно проснулся и посмотрел на Холмса, на что тот неопределенно повел плечами. Тогда констебль встал во весь свой немаленький рост, легко, словно ребенка, закинул похрапывающего Алоиза Кондеграста себе на плечо и понес к выходу, придерживая одной рукой. Во второй он держал саквояж.
Теперь настала моя очередь смотреть на Холмса вопросительно – и добиться того же неопределенного пожатия плечами в ответ. Но я не был констеблем и отказывался понимать не только китайский чай, но и китайскую грамоту молчаливых перемигиваний.
— Что с ним будет, Холмс? – спросил я без обиняков. – Его казнят?
— Полагаю, констебль проводит его до дома и приглядит за его деньгами, пока он не придет в себя. Майкрофт далеко не глупец, и не мог не заметить следов от треноги на мягком газоне, не зря же он так настойчиво пытался удержать нас подальше и от разгадки, и от несчастного Алоиза. Меньше всего ему сейчас нужен политический скандал вокруг партии гуманистов. Гвардейца объявят героем и наградят посмертно, Алоиза не тронут, но будут приглядывать. Полагаю, если ему хватит ума держать рот закрытым, то у него даже не отберут выданный профессором гонорар.
— Полагаете, это был сам Мориарти?
— А кто же еще? Профессор прав в одном: если хочешь, чтобы что-то было сделано как надо – все приходится делать самому. Вряд ли люди Майкрофта сумеют его найти.
Мы помолчали. Я тянул свой шерри, Холмс вертел в тонких бледных пальцах снятые в помещении гоглы. Взгляд его ускользал, я не мог его поймать, как ни старался. Наконец я не выдержал и снова спросил:
— Но… зачем?
— Что – зачем? — переспросил мой друг, усмехаясь и снова пряча глаза за дымчатыми стеклами. – Зачем Мориарти было тратить на несчастного гвардейца сто серебряных пуль – или зачем Майкрофт позвал меня, хотя и сам все отлично понял? Отвечу, пожалуй, сразу на оба вопроса. Потому что ответ один. Предупреждение. Профессор отправил мне послание. А мой брат увидел в нем опасность – и хотел быть уверенным, что и я ее не пропущу.
— Но что за послание содержит в себе это число?
Улыбка Холмса стала хищной:
— Дело не в количестве, Ватсон. Во всяком случае – не только в количестве. Материал – вот что важно на самом деле. Он – знает, как можно убить того, кто бессмертен. И хочет, чтобы мы тоже знали – о том, что он знает. А теперь, Ватсон, если вы не собираетесь далее наслаждаться здешними напитками, то нам самое время вернуться на борт нашего милого «Бейкер-стрита» и провести тихий вечер в компании нашей милой мисс Хадсон. Интересно, какое имя она выберет для себя сегодня? На мой взгляд, Алекто подошло бы вполне – но я буду последним, кто скажет ей об этом.
***
— Ватсон, вы знаете, кто такая Геката? Благодаря обширной базе данных нашего милого автоматона я теперь тоже знаю, хотя и постараюсь очистить свою память от этих знаний, которые вряд ои пригодятся мне в ближайшем будущем. Прогресс все-таки отличная штука! Теперь я могу не опасаться при чистке интеллектуального чердака от разного хлама случайно выкинуть и что-то важное. Даже если такое и произойдет – к моим услугам вся память человечества, огромный всемирный супер-чердак, упакованный в довольно компактный ящик на гусеничном ходу. И я в любой миг могу воспользоваться этой памятью – стоит лишь правильно сформулировать запрос.
Мы сидели в кают-компании, наслаждаясь послеобеденными сигарами, когда Холмс вдруг решил осчастливить меня лекцией по древнегреческому пантеону. После убийства гвардейца прошел месяц, профессор не подавал признаков жизни и число сто более не встречалось мне на каждом шагу – ну, если не считать дела о таинственном исчезновении ста королевских пуговиц. Впрочем, к их краже Мориарти не имел ни малейшего отношения, что и удалось блестяще доказать моему знаменитому другу, проведя молниеносное расследование прямо в гардеробной Букингемского дворца и арестовав виновных.
Бассик (а именно до такой абсолютно кошачьей клички постепенно сократилось гордое имя Аббас-Мурза) с триумфом вернулся на борт «Бейкер-стрита». Через неделю после своего первого появления, в доставленной посыльном коробке с устрашающего вида штемпелями «совершенно секретно!» «Не кантовать!» «Оружейные мастерские Ее Величества». Когда печати были сорваны и коробка раскрыта, он огласил кают-компанию торжествующим мявом и поднялся на все четыре конечности – одну, данную от природы и покрытую пушистой серой шерсткой, и три механистические чуда инженерной мысли из бронзы, кожи и хрома, точь-в-точь мой протез в миниатюре. Собственно, это и был аналог такого протеза, вернее – его кисти, только без двух крайних пальцев — мизинца и безымянного. Котенок не сразу научился с ним управляться – однако надо отдать ему должное, справился с этим куда быстрее некоторых: мне, к примеру, потребовалось более полугода, а он уложился в какие-то две недели, и теперь целыми днями носится по коридорам и переходам дирижабля, словно наверстывая месяцы вынужденной малоподвижности. Жизнь продолжалась, и за множеством обыденных мелочей я не то чтобы забыл о трагической гибели гвардейца, скорее – просто перестал о ней вспоминать. Пока Холмс не освежил мою память в свойственной ему бесцеремонной манере, ткнув носом в то, что я и сам давно должен был понять.
Во всяком случае, газета в его руках была той самой, что я месяц назад приобрел у мальчишки-разносчика на Брессенден-плейс. «Дни Гекаты», юбилейный выпуск. Помнится, я так и не открыл ее тогда.
— А вы знаете, Ватсон, что эту античную богиню именуют «столикой»? И что она в том числе и богиня Луны?
Мое сердце более не умеет пропускать удары или болезненно сжиматься – иначе это бы неминуемо произошло. Однако я врач. И я знаю, насколько может быть хрупка жизнь, пусть даже и не совсем человеческая. Мне неуютно от мысли, что наш неумолимый враг знает о нас так много, и то, что его завуалированные угрозы-предупреждения направлены отнюдь не в мой адрес лишь усугубляет ситуацию, ибо после специальной алхимической обработки в секретных войсках Ее Величества причинить моему телу серьезные повреждения мог бы лишь разве что атомный взрыв – ну или, скажем, разрывная каролиниевая граната, если бы мне вдруг пришла в голову странная фантазия ее проглотить. Мой знаменитый друг куда более уязвим, несмотря на всю свою браваду. И еще более мне неуютно от мысли, что эти соображения вряд ли его остановят. Скорее – наоборот. Тем более – сейчас, когда он понял, от визита куда его столь настойчиво предостерегают, что это предостережение более начинает смахивать на призыв.
И следующие же его слова подтвердили худшие мои опасения:
— Ватсон, надеюсь, вы хорошо переносите невесомость?