Первый день в больнице. А я прям любимый пациент — каждая почти медсестра считает своей обязанностью просидеть со мной хоть пять минут и, конечно же, наплести с три короба — какой у них врач молодой и симпатиииичный! Да мне-то какая разница! Соседки подшучивают. Мне это все неприятно, но я пытаюсь нацепить вежливую извиняющуюся улыбку и не ругаться.
Вечером пришли родители, меня навестить и забрать Витьку к себе. Я долго стояла с ними в прокуренном холодном холле и оправдывалась. Уверенная, что я, если не скопище всемирной неудачливости, то уж точно под машину носом сама рвалась, мама ругалась, говорила, что я безалаберная мать, чуть не угробила ребенка и тут же пыталась узнать, как меня лечат и чего нашли на томографии. Витька молча обнимал меня, понимая, что сейчас его уведут. Папа тихо стоял, держа в руках пакет с таким запасом фруктов, будто меня тут на две недели запрут и не будут кормить.
От маминых упреков и воинственной заботы можно было разреветься. Накатила такая жалость к себе, что хотелось домой — в свою личную берлогу, чтобы спрятаться и полежать под одеялком, вдали от чужих глаз. Дома ждал черный кот, сверкая зелеными глазами в темноте, ждал меня, чтобы лизнуть в лоб и замурчать теплым бочком под моим ухом все дневные беды. Мать относилась к нему с предубеждением, периодически поминая известную песню, хотя обещала кормить. Но я была не дома. И спрятаться здесь было некуда.
Среди толпы прощающихся, обнимающихся пациентов и посетителей мелькнула светлая кудрявая голова. Вот кого я сейчас точно не хотела видеть, так это нашего «Вадимборисыча»! Вероятно, ходил курить и возвращался в отделение.
— Здравствуйте, господа Дымковы. Я ее лечащий врач, пройдемте ко мне в ординаторскую, там я отвечу на ваши вопросы, — сказал он, явно заметив внимательным взглядом и мои красные глаза и общую тяжесть атмосферы. Лестница. Три этажа. Голова кружится, ни за что не признаюсь! И мы идем впятером, иногда натыкаясь на другой медперсонал и здороваясь.
— А я думал, тебя муж будет навещать. Хм, значит не замужем. Бывает. — тараторит врач, успевая отвечать, как взволнованным родным, так и мне, — Оленька, а ты иди пока пакет в палату отнеси.
Еще и меня выслали! Ну, просто превосходно!
Родителей я сегодня больше не увидела. Мама прислала смс — пожелала спокойной ночи и сказала, что они меня любят. Я не выдержала и все-таки уткнулась в подушку. Проклятая эмоциональность! Соседки умылись, обсудили экстрасенсов из передачи, посплетничали о холостяках шоу-бизнеса. Одна женщина, лет сорока, в плюшевом толстом халате пыталась угостить меня чаем, вторая пухлая, но бойкая, чуть помладше первой, улизнула куда-то покурить перед сном.
Темнота подкрадывалась. С детства не люблю темноту. Бывало, заиграешься с ребятней на улице — глядь, а уже темно! Это значит, что дома будут ругать. И поэтому, когда смеркается, а ты не дома, надо скорее-скорее бежать, чтобы оказаться там. Конечно, повзрослев, я и в гостях сидела ночами, и в клубы, и на дискотеки ходила, но было странное ощущение небезопасности, как у морской черепахи без панциря. Сейчас у меня свой дом, в нем я живу с сынишкой, а значит не одна. Не одна в четырех черных стенах. А в больнице железный режим. Свет выключили в половину одиннадцатого. Соседки почти сразу уснули, правая чуть-чуть похрапывала, а левая периодически ворочалась, хватая жужжащий телефон, и снова проваливалась в сон. Не спалось только мне.
В детстве в походах мы большой кучей народа сидели у костра и рассказывали страшилки. Почему-то мне больше всего запомнилась история про призрачную собаку, которая ходит везде ночью и ищет тех, кто не спит, чтобы забрать их душу. Помнится, я, шестилетний ребенок еще несколько месяцев, проснувшись ночью, бежала в ванную, включала свет, запиралась и слушала — не скребется ли где жуткий призрачный бульдог в шипастом ошейнике. Пока, ближе к утру, кто-нибудь из родителей не вставал по нужде и не отправлял меня спать. Тепло родительской руки, обрывающей мое ухо, несомненно, успокаивало.
А в больнице было темно, одиноко и чуждо. Ночь казалась нескончаемой. Я сползла, проклиная громко скрипящую пружинистую кровать, и вышла в коридор. Туалет был в самом дальнем конце — хоть небольшая, а прогулка. Медсестра на посту проводила меня взглядом и снова уткнулась в судоку. Так странно было чувствовать одиночество, после нескончаемых пяти лет мамканья в любое время дня и ночи. На обратном пути меня заметила кудрявая голова, выглядывающая из ординаторской.
— Ну, что, тоже не спишь? — спросил улыбающийся врач.
— Не сплю, — буркнула я, потирая все еще замотанную голову. Но совесть у собеседника явно отсутствовала, а потому меня схватили за руку и, сунув в руки кожаную куртку, коротко сказали: «Тогда идем!».
Небо было таким далеким и звездным. Под нами, помигивая холодными огоньками рекламы и фонарей, расположился полусонный город. Вадим Борисович курил, выпуская шелковые ленты дыма. Ленты извивались змеями, а потом, словно краска в стакане с водой, растворялись в небе. Его кудрявая светлая макушка, казалось, сама светится в темноте, тускло и как-то холодно. Мои ноги в шлепанцах совсем замерзли. Куртка, пахнущая резким парфюмом, давала тепло только по пояс, предоставляя всему, что ниже попы отмерзать самостоятельно. Меня стало ощутимо трясти.
— Хорошо, что сегодня смена спокойная, думаешь часто я так выхожу? — Вадимборисыч поглядел на меня. Волевым усилием перестала дрожать. — Я с твоего разрешения еще покурю?
Кивок в ответ.
У меня просто такой дурацкий характер: я не ругаюсь. Меня сбили на машине, но я жива, и в целом все хорошо? Вот и замечательно. Я понимаю, что врач сейчас захочет рассказать о себе, о своей работе, возможно, что-нибудь оправдательное, что не спал два дня, потому был невнимателен. И ведь выслушаю! Вежливо улыбаясь, кивая и поддерживая беседу. Но черт! Как же здесь холодно!
— Ольга, да ты совсем замерзла! — меня пытаются приобнять за плечи и растереть. — Мда, не успели поговорить… — философски замечает врач, вталкивая меня в дверь и уводя с крыши. Завтра буду чихать на всю палату и блистать глубокими подглазинами, на радость медперсоналу и соседкам.
— Как вас зовут, помните? — С трудом открываю глаза. Электрический серо-белый свет режет. Белый потолок. Сигнализация мигает красным маячком посередине. Стены какого-то сине-зеленого цвета, как любят в больницах, вроде как должно успокаивать. А по факту, скорей угнетает.
— Мм? — хотелось бы внятно ответить, но голова будто чугунная, да и язык к нёбу присох совсем. — Это где ж я?
— Вы в центральном госпитале. Сейчас задам вам пару вопросов, и поедем на томографию. — Говорит странное существо в медицинском халате. Ее высветленные отросшие кудряшки смешно дергаются в такт словам, отвлекая от смысла сказанного.
— Так у меня же с собой ни паспорта, ни полиса. Я платить не буду! — Вот кто о чем, а я вечно не с того начинаю… — Как я здесь оказалась? Где мой ребёнок?!
— Ольга… Ведь вас Ольгой зовут? Вы попали под машину. Помните? — И я действительно снова вижу дорогу, люк и серый бампер, почему-то совсем рядом с моим носом.
— Д-да, что-то смутно вспоминаю. — Говорю, пытаясь потереть ушибленное место, но натыкаясь на плотную толстую повязку, — А сын?
— Он с Вадимборисычем в столовой сейчас — скоро вернутся. — Удачно же вы под машину попали, — чуть улыбаясь говорит, пухленькая тётенция-медсестра, лет пятидесяти, в необъятном, застиранном до желтизны, халате. — Врач за рулём, да и скорость никакая во время заднего хода. У бедняжки камера заднего вида как раз накануне сломалась. Он вас и не заметил. Бампером легонечко по голове «бум» — зато сразу и привёз, куда надо.
Я решила пока оставить при себе своё мнение о том, кто здесь бОльшая «бедняжка». Надо сначала узнать степень травмирования, да и размер оплаты за лечение. Больничку оформят — это хорошо, значит на работу уже не пойду — пусть без меня расхлёбывают сегодня. И студент этот со своим экстернатом придет. Но о чем я…
— Значит, вы — Дымкова Ольга Владимировна, так? Вам двадцать четыре. Есть сын. Не замужем. Гляньте, прописка совпадает?
И я гляжу… Да. Всего-то несколько строк, а вся жизнь на бумажке. Двадцать четыре — какие мои годы, но столько пережито. Сынишка без отца — пятилетний. И умница — всё продиктовал верно. Даже слишком умный — бывают такие дети… Это почти диагноз, и в нём нет ничего приятного для родителей —дети «индиго». Почти вундеркинд. Да вот, что это ему принесёт еще…
А вот и они.
В не очень чистом стекле больничной двери появляется сначала ладонь с тонкими длинными пальцами. Вижу какую-то засаленную коричневую феньку на запястье. А потом появляется в открывшемся проеме затылок. Кудрявый русый, почти золотистый затылок высокого парня. Может, палатой ошиблись? Нет. С Витькой треплется, вот и сынишка показался. Кинулся ко мне обниматься — сейчас точно мать на тот свет отправит.
Майское солнышко ласково пригревало так усердно, что Ганс, шагавший по дороге на север, снял куртку и запихал ее в сумку, которая болталась у него на плече. За спиной в чехле — любимый лук. Тут же и арбалет, запас стрел в колчане, арбалетные болты в гнездах на наручах. У пояса — шпага. И пусть кто только попробует ляпнуть, что ему происхождение не позволяет ее носить — враз лишится и языка, и еще каких-нибудь выступающих частей тела.
С полудня, когда он расстался с Иржиком и Бенедиктом, декс успел отмахать до вечера, не особо напрягаясь, сорок километров и пришел в большую деревню. Там Ганс первым делом отыскал трактир, договорился о ночлеге и еде, благо в средствах он стеснен не был. Трактирщик выделил ему хорошую комнату и послал служанку проводить постояльца, а сам распорядился об ужине для молодого господина.
Ганс сложил на столе свои пожитки, умылся с дороги и спустился вниз в обеденный зал. Перед ним тут же поставили тарелки, миски и плошки со всевозможной снедью и большущую кружку пива: декс старался не выбиваться из общей массы мужчин, которые не забывали пропустить за обедом пару кружечек пенного напитка или вина, а лишние углеводы ему никогда не мешали. Впрочем, он и хорошенькой служанке подмигнул, за что был вознагражден многообещающей улыбкой.
Декс сидел за столом, неторопливо поглощал еду и привычно мониторил окружающую обстановку. Первым в глаза бросилось то, что нелюдей здесь было куда меньше. Ну да это было понятно: у них в Приграничье да еще на таком бойком месте можно было встретить и гномов, и эльфов, хоть светлых, хоть темных, и троллей, и оборотней всех мастей. Да у них неподалеку даже семья энтов жила. Здесь же промелькнула всего пара полукровок.
Затем Ганс обратил внимание на троих парней. Его датчики зафиксировали близкое сходство с хозяином трактира со степенью родства на уровне родитель-ребенок. Несколько брошенных фраз, которые уловил чуткий слух киборга, подтвердил его выводы о том, что эти трое — сыновья почтенного господина Рюбе — Хайнц, Кунц и Фриц. Первые два были крепкие шустрые парни двадцати и двадцати двух лет, которые вовсю помогали папаше: подменяли его за стойкой, разносили блюда посетителям, присматривали за порядком в обеденном зале. Третий, Фриц, был младшим, по результатам сканирования ему было шестнадцать. Он стоял у очага и с безразличным видом вращал монотонно вертел, на котором поджаривалась баранья тушка. Невыразительные глаза какого-то водянисто-голубого оттенка ненадолго задерживались на входящих в зал людях и вновь устремлялись в никуда. Парень периодически ковырял в носу и придирчиво изучал добытые оттуда залежи. А еще чуткий слух киборга уловил, как Фриц время от времени бубнил себе под нос: «Вот бы мне научиться бояться! Эх, как бы мне выучиться бояться!» Ганс хмыкнул — мало ли какие у людей придури бывают, — и вернулся к своей жареной рульке с капустой, пирогу с мясом и наваристому супу с клецками.
Время было уже позднее. Посетители и постояльцы трактира, сытые и размякшие от выпитого вина и пива начали травить всевозможные байки. Чем дальше, тем страшнее. Про злобных темных эльфов, привидения, упырей и прочую жуть. На россказни о дроу Ганс только фыркнул — он-то прекрасно знал, что не такие уж они и отъявленные злодеи, как их расписывают. А прочего он не боялся — в бытность службы в космодесанте он таких тварей навидался, что эти наивные сказки ему были скорее смешны. Зато остальные слушатели охали, ахали и ужасались, как и положено. Служанки испуганно вскрикивали и хватались за руки Хайнца или Кунца, которые тоже кивали головами и поддакивал: «Вот страх-то!» И только Фриц, который по причине готовности барана освободился от вращения вертела и подсел поближе к рассказчикам, пожимал плечами и бухтел: «И чего страшного нашли? Ни чуточки не страшно». На него шикали, чтобы не мешал рассказывать дальше, а папаша Рюбе сокрушенно качал головой. А парень опять принимался бормотать себе под нос: «Вот бы мне научиться бояться!»
Ганс засек, что почтенный трактирщик то и дело посматривал в его сторону с явным любопытством и с таким видом, словно что-то про себя прикидывал. Киборг, сыто откинувшийся на спинку скамейки, лениво жмурился, как довольный кот, и потягивал пиво, здраво рассудив про себя, что если человеку что-то от него надо, то он сам и подойдет. И оказался прав.
Не прошло и пяти минут, как папаша Рюбе отложил в сторону полотенце, которым протирал стойку, кликнул Хайнца, чтобы тот подменил его, и подошел к столику Ганса. Учтиво поклонившись, трактирщик спросил:
— Позволит ли молодой господин присесть рядом и задать пару вопросов? Не из праздного любопытства, — выставил он перед собой ладони, заметив скептически взметнувшуюся левую бровь парня. — Как знать, может, у меня к вам дело.
— Присаживайтесь, — кивнул Ганс, — что у вас за дело?
Трактирщик сел, внимательно посмотрел на парня и заговорил:
— Вот смотрю я на вас, молодой господин…
— Цукерброт. Ганс Цукерброт,
— Господин Цукерброт. — Трактирщик вдруг встрепенулся: — Позвольте! А не вы ли тот самый Ганс Цукерброт, который держит таверну «Гензель и Гретель» в Приграничье? На границе с темными эльфами?
— Он самый, — снова кивнул киборг.
— Наслышаны! Очень наслышаны о вас! — разулыбался папаша Рюбе, в свою очередь представившись Гансу. — А позволено ли будет спросить вас, господин Цукерброт, что привело вас в наши края?
— Решил постранствовать немного, развлечься, — пожав плечами, сказал тот.
— Ох, даже и не удобно обращаться к такому человеку со своей просьбишкой, — замялся трактирщик.
— Так что у вас все-таки за дело ко мне?
— Да вот… вы же видели моих сыновей, господин Цукерброт. — Ганс в который раз кивнул. — Старшие-то хорошие, смышленые ребята уродились, а вот младшенький как-то не задался. Глуповатый уродился. Да еще твердит свое «как бы мне научиться бояться» то и дело, седины мои позорит только. И ведь как я его ни спрашивал, какому делу он выучиться хотел бы, талдычит одно и то же, что хотел бы выучиться бояться.
— Что же вы от меня хотите? Чтобы я его напугал хорошенечко?
—Помилуй бог, господин Цукерброт! — воскликнул папаша Рюбе и даже руками замахал. — Пугать его уже пробовали. Пономарь здешний предложил взять Фрица в ученики. Вот взял да и отправил на колокольню в полночь в колокол позвонить. А сам укутался с головой в простыню и поднялся за ним следом. Фриц увидал его и спрашивает, кто, мол, ты таков. Пономарь, понятное дело, молчит, привидение изображает. Фриц его вдругорядь спрашивает: Кто ты такой? Пономарь молчит. Фриц ему тогда и говорит: Если добрый человек, то назовись. Если дурной — проваливай, или я спущу тебя с лестницы. Пономарь не поверил, что мальчик ему что-то дурное сделает и опять промолчал. Ну, Фриц его и столкнул в люк, да и сам спустился. Скатился пономарь с лестницы, лежит, шелохнуться не может. Фриц пришел в дом и спать завалился. Спустя какое-то время разбудила его пономариха, где, мол, муж. Ну, мальчик ей рассказал, что приходил кто-то чужой на колокольню, да сколько он его не окликал, так и не назвался, и, мол, спустил тогда он чужака с лестницы, чтоб не повадно было шнырять по ночам на церковном дворе. Пономариха побежала в колокольню и нашла там мужа. Ногу он сломал. Примчалась ко мне, ругалась, на чем свет стоит. Забирай, говорит, своего дурня, он мне чуть мужа не убил. Пришлось мне Фрица забрать да лекарю заплатить, чтоб он пономарю ногу вылечил. Ославил меня младшенький на всю деревню, хоть в глаза людям не смотри.
— Ну, а я-то чем помочь могу? — спросил Ганс.
— Я просто подумал, что вы такой статный, такой высокий молодой человек, очень сильный, судя по всему, оружием владеете. Вы ведь просто так странствуете, для собственного удовольствия.
— Допустим.
— Мой Фриц пытается вырезать из дерева каких-то зверей. И у него даже похоже получается. По крайней мере, медведя со свиньей не перепутаешь. Так вот я сговорился с одним очень хорошим резчиком по дереву, чтобы он взял мальчика в ученики. Глядишь, хоть какой-то толк выйдет. Хоть чему-то полезному научится. Только вот живет он в трех днях пути верхом отсюда. Вот я и подумал, может быть, вы могли бы сопроводить моего недотепу к этому мастеру. А то ведь без присмотра он непременно куда-нибудь вляпается, а других оказий в ближайшее время не предвидится. А я бы вам за это дал хорошую верховую лошадку. Верхом-то все удобнее путешествовать, чем на своих двоих. Как вам такое предложение?
Декс посидел, подумал, что он, конечно, и без лошади прекрасно обошелся бы, но почему бы и не проехаться вместо того, чтобы ноги бить? Почему бы и не проводить дуралея, куда там ему нужно?
— Хорошо, я согласен, — ответил Ганс, — отвезу вашего сына к мастеру. Пусть собирается в путь.
Папаша Рюбе искренне обрадовался и кинулся пожимать парню руки и благодарить его на все лады.
На следующий день поутру от трактира отъехали два всадника — Ганс на справном жеребце, полученным в уплату за сопровождение Фрица, который трусил рядом на крепком муле под богато расшитым седлом.
По дороге Фриц вертел головой во все стороны и засыпал декса кучей вопросов, словно впервые выбрался за пределы деревни. Хорошо еще Гансу было не занимать терпения, иначе он, в конце концов, не выдержал бы и чем-нибудь заткнул бы любопытного мальчишку. К счастью, к полудню Фриц утомился, и они устроили привал на берегу ручья.
Путешествие протекало без происшествий, встречные путники кланялись двум хорошо одетым молодым всадникам, те, в свою очередь, тоже отвечали, смотря по обстоятельствам. Понятно же, что никто не требовал от них раскланиваться с каждым нищим или бродягой разбойного вида, а вот хорошенькой селянке можно было и улыбнуться, и подмигнуть.
На закате парни отыскали удобное местечко в стороне от дороги, развели костер и плотно поужинали. Затем Ганс велел Фрицу дежурить три часа, пока он отдохнет, и улегся спать, хотя и не прекращал в фоновом режиме контролировать окружающую обстановку, оставив эту задачу процессору. Пока киборг отдыхал, Фриц подбрасывал хворост в огонь и прислушивался к ночным звукам. Все было так необычно и ново для него, что спать не хотелось совершенно. Только на исходе своего дежурства он начал зевать, но тут его сменил Ганс. Вскоре полянку огласил раскатистый храп. Киборг даже головой удивленно покрутил: и откуда только в таком хлипком теле берется такой мощный звук. Попытался растормошить Фрица, чтобы тот на другой бок перевернулся, да какое там! Как ни тряс его Ганс, за уши, за нос дергал, все без толку. Махнул декс рукой: как же, научится он бояться, если дрыхнет так, что хоть из пушки над ухом стреляй.
Следующий день тоже прошел без происшествий, а на ночлег парни решили остановиться в большом придорожном трактире. Во время ужина Фриц, как обычно, бубнил себе под нос, как ему хотелось бы выучиться бояться. Их услышал трактирщик, посмеялся и сказал:
— На перекрестке в получасе ходьбы от северной окраины деревни стоит дерево засохшее. На нем семеро разбойников свадьбу с дочкой заплечных дел мастера свадьбу справили и теперь летать обучаются. Вот ступай туда, сядь под тем деревом, да и просиди ночку. Вот уж страху натерпишься!
Фриц горячо поблагодарил трактирщика за совет и даже пообещал ему десять талеров, если научится бояться, а потом стал упрашивать Ганса отправиться к перекрестку с виселицей. Декс как раз нацелился отдохнуть спокойно, и ночевать черти где в компании с повешенными ему вовсе не улыбалось, но парень так умолял, что киборг сдался. Они оставили лошадей на конюшне, прихватили немного еды и вышли из деревни.
Старый одинокий дуб, засохший в незапамятные времена, на фоне быстро темнеющего неба парни увидели издали. На его ветвях раскачиваемые усилившимся к ночи ветром раскачивались семь висельников, а на макушке расселась целая стая воронов. Ганс прикинул, что устраиваться именно под деревом не стоит. И дело вовсе не в болтающихся на веревках порядком обклеванных трупах не первой свежести, — киборгу на это было решительно наплевать, — а вот быть уделанным птичьим пометом уж точно не хотелось. Поэтому они с Фрицем сходили в раскинувшуюся поблизости рощу, нарезали тонких веток, насобирали хворосту и развели костер чуть в сторонке. Ганс соорудил постель из веток и улегся спать, укрывшись плащом и оставив Фрица у огня.
Ветер еще усилился и к полуночи стал таким холодным, что парень порядком озяб, несмотря на костер. Висельники на дереве раскачивались под порывами ветра и стукались друг об друга и об ствол дуба. Фриц задрал голову, посмотрел на них и спросил:
— Ган, а Ганс! Ты спишь?
— Сплю, — буркнул декс из-под плаща.
— Послушай, а ведь им там, наверху, должно быть, очень холодно.
— Да какая им разница. Они же мертвые.
— Ганс, мне их жалко. Давай снимем их оттуда и пустим к костру погреться.
Киборг аж привстал на локте.
— Фриц, они мертвые, — он потянул носом воздух, сверился с данными газоанализатора и уточнил: — Уже три дня как. Они ничего не чувствуют. Холода тоже.
— Нет, все-таки надо снять бедолаг, — не унимался Фриц.
— Ну, вот и снимай, если тебе так уж приперло, — отмахнулся Ганс и укрылся с головой.
Фриц взял валявшуюся у корней дуба стремянку, которой пользовался палач, и с ее помощью снял всех семерых висельников. Затем он кое-как усадил негнущиеся, застывшие тела вокруг костра, получив при этом порцию матюгов от Ганса, когда споткнулся о его ноги, волоча очередной труп.
— Ну, вот и хорошо, — довольно потер руки Фриц, оглядев дружненько сидящих у костра мертвецов, — тут вам потеплее будет. И правильно, что вы друг к дружке привалились, так еще лучше будет, и подбросил в костер хвороста.
Огонь вспыхнул ярко, раздуваемый сильным ветром, и загорелись у висельников их лохмотья.
— Эй, братцы! Чего ж вы сидите и в ус не дуете, что у вас одежда горит. Осторожнее с огнем надо, — сделал замечание Фриц, но мертвецы как сидели не шевелясь, так и продолжали сидеть. Тогда парень опять сказал: — Ежели вы не будете осторожнее, то я вас обратно повешу. — Мертвецы его, конечно, не услышали и продолжали тлеть. Фриц разозлился: — Ну, раз вы такие дураки, то я сгореть вместе с вами не желаю, — плеснул на них воды из котелка и снова повесил всех на дерево, и опять уселся к костру, сердитый и недовольный.
Ганс посмотрел на него, хмыкнул и завалился досыпать, через положенное время встал, прогнал Фрица спать, а сам занял его место у костра. Через минуту громовой храп огласил ближайшие окрестности. Киборг включил фильтрацию и принялся править и полировать клинок своей шпаги.
Наутро парни вернулись в трактир за лошадьми. Трактирщик спросил Фрица:
— Ну как? Теперь ты научился бояться?
— Да с чего бы мне было бояться? — вздохнул тот. — За всю ночь ничего так и не случилось, а те семеро дураков только лохмотья свои спалили, когда я спустил их погреться у костра. И, право, такие бестолочи! Говорю им, что горят, а они и ухом не ведут! Повесил я их обратно, пусть себе мерзнут, раз уж такие недоумки.
Трактирщик только руками развел. Забрали парни лошадей и поскакали дальше.
Новый рассвет застал меня за компьютером. Глаза распахнуты, дыхание схватывает грудь цепями дрожи, пальцы неуверенно, но осмысленно бегают по клавиатуре. В голове самая главная мысль: «Не спать!».
Почему в ночи зажигается миллион самых разных гениальных и волшебных идей, они мешают заснуть, они обновляются и перемигиваются, как новогодние гирлянды, лишают сна, а когда утром ты, наконец, разрешаешь себе встать и на свежую голову начать творить, то всё кажется таким глупым и лишенным всякой логики? Так не лучше ли, не ложиться спать и хоть раз дать волю своему полёту?
Много мыслей. Слишком много. Как из этого океана выловить ту самую-самую? Как неопытному рыбаку не проморгать свою большую рыбку, со всей внимательностью вперившись в поплавок сознания?
Пропищал будильник! Я оставляю четыре страницы пространных мыслей, закрыв лепестки электронного цветка-ноутбука, и собираюсь на работу.
Почему?
Почему гениальные размышления всегда посещают не в то время? Почему, только к сроку сессии или годового отчета на работе, так хочется стать писателем-фантастом, профессиональной художницей или сделать гениальное открытие?! Но как только время есть, и есть силы, то садишься с пустым взором и трясешься над каждым словом, каждым мазком, страшась, что даже один неверный шаг или символ отразится на всём твоем многовековом и монолитном прекрасном творчестве писателя?! Ну как можно работать с музой при таком нервном напряжении?! Нет! Не лучше ли плюнуть и разрешить литься своим мыслям помимо этого чудесного сосуда вечной памяти потомков.
О, вот и наша остановка, сынок. Корректировать будем после. Сейчас идёт цунами. Рыбка уплыла, руки расслабились. Всё, можно отдышаться и утонуть в себе, снова думать о гениальном. мыслить и пропускать строчки сквозь пальцы, не записывая.
Ольга ёжилась в холодном автобусе. Столько странного в нашем мире! Раньше можно было написать стишок или детскую книгу, или розовый глупенький роман и прославиться. Можно было делать свое дело и никогда не думать, что так много людей творят что-то лучше тебя. Можно было любить и не переживать о фотографиях в социальных сетях. А в эпоху интернета все начали гнаться за ярким успехом. Мало просто сделать – нужно чтоб обязательно лучше всех, но ведь новичку с профессионалом тягаться никак нельзя!
А вот и Он — Депрессант.
Мир в последние десятилетия только переснимает знаменитые фильмы, только переозвучивает хорошие истории в «Гоблинском переводе», только перерисовывает знаменитые картины, добавляя современные шоу-лица в старинную рамку. Мир только подражает великой любви в книгах и кино, но не живёт настоящим чувством. Нет места ответственности за семью, нет места полету мысли и смелому неординарному вдохновению! Как?! Ну как же были смелы и отчаянны люди прошлого?! Как им удалось создать всё культурное и гениальное, что мы имеем в нашей копилке на сегодня? Как, черт возьми, их не разорвало от страха перед непризнанием или не взаимностью? Как люди создавали семьи и проживали вместе всю жизнь?
Мир сам рождает своих депрессивных шизофреников. А мы сами рождаем мир вокруг себя. Мы – то, во что мы верим. Реальность меняется прямо перед глазами, выплетается замысловатым узором прямо под нашими пальцами, вырастает тропинкой прямо под нашими ногами! Пока мы грезим о судьбе великой актрисы или писателя, или великой шпионки, вздыхая о своей обычности, в нас влюбляется весь мир! Мы незаметно для самих себя делаем свою судьбу: рождаем и спасаем жизни, воспитываем новых людей, создаем комфорт и красоту, строим дома, считаем зарплаты, даже не замечая, насколько прекрасно то, что мы делаем просто так, без всякой осознанности, в ожидании реальной настоящей жизни, полной приключений и восторга!
Русая чёлка смялась под вязаной шапкой и неприятно лезла в глаза. Ноги закоченели так, что, казалось, стукни, и разобьются кусками зеленоватого речного льда в сапогах. Напротив сидел симпатичный блондин и ворковал с соседкой. Ольга отвернулась. Она тоже хотела бы выглядеть такой счастливой и влюбленной, но та девица будто была существом из другого мира: не представляю, как можно ходить в мороз без шапки, перчаток и в короткой куртке?! Почему волосы такие ровненькие и уложенные? Почему эта парочка будто сошла с обложки журнала мод, а Ольга была лишь обычной, одинокой, замёрзшей пассажиркой; ссутуленная, в черном длинном пуховике с засаленными манжетами и вязаной, вечно сползающей, замохрившейся шапке. Не накрашенные, обветренные губы, неяркие серые глаза, сероватая, не знающая тональника, кожа, пятилетний ребёнок цепляющийся за ее руку. И всё было нормально и естественно, но для красавиц прошлого столетия! Где-нибудь на северной делянке среди лесорубов, а не в современном хоть и небольшом городке.
Как можно жить, если всё катится к чертям? Как остаться собой в этой круговерти и встретить единственного и любимого настоящего человека, который будет понимать, любить и заботиться о ней и её сыне? Как, разбившись, снова подняться с колен и идти дальше, когда сломлена, и больше нет сил… В чем настоящий смысл жизни? Так много вопросов! Так много решается в этот момент. Жизнь будто остановилась, опасно накренившись над пропастью. Ничего не ясно, и всё застыло, ожидая верного шага. Утро зовёт. Витька дергает за руку, ожидая, когда будет их остановка. Пора начинать день и нашу книгу.
***
Вот неудача! Да разве можно так?! Всё из рук валится, настроение паршивое, да еще и каблук застрял! Ладно бы шпилька в решетке у людного гипер-маркета, а это даже каблуком назвать сложно — и как он, широкий, обшарпанный, застрять-то умудрился?! Кругом пылища дорожная, и люк этот неподъемный чуть не посередь дороги, невесть зачем. И с какой радости сбоку такая дыра между железом и бетоном?
Витька старается, дергает мамину ногу, а я за шнурки. Но вот только поздно! И я отталкиваю сына, пока нам обоим не прилетело! И отключаюсь прямо на краю дороги.
Если вас ударили по правой щеке,
подставьте левую — челюсть встанет на место.
Народная мудрость.
Сергей Петрович Броль прижался лбом к заляпанному стеклу автобуса. За десять благополучных лет он практически забыл, что такое общественный транспорт. Не выспавшиеся и чересчур агрессивные сограждане с устойчивым ароматом перегара, едущие утром на работу. Или те же люди, только потные, вымотанные до бесчувствия в вечерний час пик. Забыл, что такое крикливые и сварливые тетки, пройти возле которой рядом — уже покушение на невинность ее объемных сумок. А если ненароком попросишь такую мамзель убрать ногу с любимой мозоли, то рискуешь оглохнуть от малоцензурных воплей. Забыл, что такое открытые бутылки и банки с пивом или джин-тоником в руках накачанных алкоголем сопляков, которые размахивают ими направо и налево, посылая тебя далеко и надолго в ответ на корректные замечания и вежливые просьбы утихомириться. В общем, все эти удовольствия он совершенно запамятовал. А сейчас вдруг пришлось окунуться в воспоминания, вернее, эти воспоминания вдруг разом обрушились на его забубенную головушку потоком холодной воды и отвратительно-грязной реальностью. И все это по вине синоптиков и ментов. Вот уж щучьи выкормыши. Видел он их всех в белых тапках одноразового использования, и все их розыскные мероприятия в том же узком деревянном интерьере. Больше недели впустую воздух сотрясают, бумаг перепортили пачки четыре своими безграмотными рапортами. А толку даже меньше, чем с гулькин нос.
Автобус дернулся, Сергей Петрович смачно стукнулся о поручень. Прокомментировал со всей изобретательностью прожженного главного редактора. Пацаненок, старательно надувающий розовый пузырь, посмотрел на него с немалым уважением. Броль приободрился, но от осуждающего взгляда растрепанной тетки с мокрым безразмерным зонтом как-то сник. Водитель снова резко затормозил, Броля швырнуло прямо на даму с зонтиком. Во взгляде паренька с жвачкой мелькнуло сочувствие, женщина, напротив, преисполнилась энтузиазмом.
Буркнув извинения, Сергей Петрович кое-как выпрямился, потер бок. Чуть-чуть левее — и последствия были бы гораздо печальнее. И кто придумал делать у абсолютно мирных зонтиков такие громоздкие ручки, по крепости мало чем уступающие бейсбольным битам? Таким зонтиком от любых хулиганов отбиться можно. Броль причмокнул, пассажиров мотануло в третий раз, настроение упало и метров на сто закопалось ниже уровня асфальта. Шишка на лбу помогла вернуться к действительности… очень мокрой действительности.
Ливень перевыполнил все нормы по осадкам, в сумме как минимум на пять лет вперед. Мутноватая водичка мирно плескалась на уровне дверных ручек легковых автомобилей. Транспорт встал намертво. Горожане вооружились навыками своих предков по Дарвину и активно карабкались на чахлые придорожные каштанчики. Самые сообразительные покоряли пластиковую крышу автобусной остановки.
Солидные тетеньки, уподобляясь горным козочкам, заскакивали на каменный парапет. Они уже не прикрывались зонтиками от дождя, а измеряли глубину настырно подбирающейся к ногам воды. Прибывшие спасатели сначала растерянно почесали в затылках, потом начали эвакуацию людей с симпатичных девушек. Покуда переносили мокрых красавиц, все были довольны. Спасатели ощущали себя полноценными рыцарями, к тому же на красивой фигурке мокрые джинсы, свитерки и рубашки смотрятся очень сексуально. Девушки отлично вошли в роль средневековых принцесс: томно вздыхали, закатывали глазки и с не девичьей силой цеплялись за своих спасителей.
По проспекту вдоль набережной, вальяжно покачивая боками, дефилировали перегруженные резиновые лодки. Среди них сиротливо сновала одна деревянная. Чтобы отвязать ее от причального кольца, парню с лодочной станции пришлось нырять с маской и ластами. С десяток катамаранов и узких байдарок оказались полностью затоплены — река не просто вышла из берегов, а совершила настоящий марш-бросок почти на полкилометра. Волны перекатывались уже через капоты автомашин, на ливневых канализациях бурлили водовороты. На крыше легковушки цвета спелой вишни бился в истерике прилизанный и слишком лощеный молодой человек. Его вопли о гибели новой и весьма дорогой для сердца и кошелька машины гармонично вплетались в какофонию прочих звуков: ругани, выкриков, воплей, тяжелого гула бушующей воды.
Водитель автобуса с озабоченным матерком вручную покореженной железякой отжимал дверки. Мужики, по виду явного рабоче-пролетарского происхождения, старательно ему помогали, создавая еще больше непристойного шума. Щупленький мужичонка интеллигентно свинчивал молоточек для пожарных случаев. Какой-то умник старательно высаживал стекло. Россыпь стеклянных брызг прыснула наружу, недоумок выскочил следом. Ему почти повезло: основательно окунулся, а так… отделался легким испугом, порезанным локтем и царапинами по всему телу. Тетка с зонтиком испуганно закудахтала, когда из выбитого окошка на нее щедро плеснуло.
Хлипкие автобусные дверки с противным взвизгом разошлись в стороны, водитель радостно пожал руки своим добровольным помощникам. Пассажиры с сердитым ворчанием подняли ноги. Вода, прежде сочившаяся тонкими струйками сквозь дверные щели, потоком хлынула внутрь. Молодая парочка, рассудив, что мокро и там и здесь, выпрыгнула на тротуар. Невысокой девушке воды было по грудь. Больше желающих выйти не оказалось. Народ дружно полез на кресла.
Сергей Петрович тоже стоял на сидении, изогнувшись буквой «зю». Что это за буква он не понял до сих пор, но она у него упорно ассоциировалась с каракатицей, хотя этого загадочного зверя он тоже никогда не видел. Голову пришлось вжать в плечи, спину согнуть так, что актер, сыгравший прославленного горбуна, удавился бы от зависти на собственном галстуке. А самое худшее — стоять приходится, прижимаясь к растрепанной тетке. Под боком муляет зонтик. Выбор невелик: либо по колено в воде, либо в тесных дружеских объятиях с теткой и каким-то типом. По-другому втроем на двух посадочных местах было не расположиться.
Броль чихнул, ухитрившись упереться носом в шикарный бюст взлохмаченной мадам. Та с придыханием пожелала ему доброго здоровья. Сергей Петрович вдохнул аромат приторно сладких духов, мельком подумал, что дама, видно, вылила на себя не меньше двух флаконов, и разразился целой серией оглушительных чихов. Тетка с готовностью подставила грудь. Но на сей раз ее любезностью Сергей Петрович не воспользовался, чудом вывернувшись, он предпочел уткнуться в окно. «Картина маслом и хлебом. Причем… масло просрочено, а хлеб заплесневел.», — мрачно подумал главный редактор.
Катастрофа в городском масштабе набирала обороты. Мускулистые спасатели бодро шлепали по пояс в воде, отчасти бережно и нежно перенося на руках в относительно сухое место девушек бальзаковского возраста. Барышни хрупкостью не отличались, и периодически спасатели вместе со своей ношей плюхались в воду. Благо осенняя водичка было не по календарю теплой и вполне гостеприимной.
Добрая душа, обитающая на первом этаже ближайшего от проезжей части дома и не чуждая прелестей отдыха на природе, спешила на помощь в рыбацких сапогах до ушей и с зажатой подмышкой лодчонкой. Броль невесело усмехнулся, наблюдая, как мужчина в толстой брезентовой куртке со всем добром выползал из окна. Говоря по правде, Сергей Петрович с удовольствием бы обменял свой дорогой костюмчик, купленный в фешенебельном бутике, на простую но добротную экипировку рыбака. В мокром деле не до личного престижа.
Молодежь и мужики порешительней покинули тонущий автобус самостоятельно. Один джентльмен даже протянул руку помощи леди, то есть без церемоний выловил споткнувшуюся девушку из воды и деликатно похлопал по спинке или куда он там попал ладонью — в воде особо не разберешь. Но спасательные мероприятия пришлись утопающей по нраву. Какой-то молодец спортивным брассом пересекал улицу. Пацаненок с жвачкой тоже сунулся было наружу, погрузился с головкой, нахлебался грязноватой жидкости и на четвереньках вполз обратно в салон, хныча и отплевываясь.
В автобусе остались самые стойкие, ожидая помощи. И она наконец-таки пришла: четверо подуставших спасателей. Ребята настолько вымотались от таскания тяжестей в сложных погодных условиях, что сил у них не осталось даже на сквернословие. Знаками показали выходить по одному. Пассажиры моментально, сказалась привычка, образовали очередь. Когда подошел черед Броля эвакуироваться на закорки спасателя, у главного редактора проснулось нездоровое чувство юмора. Особенно его развеселил детский вариант игры в коники… в морские коники.
Спасатель натужно волок его, согнувшись, едва не касаясь воды подбородком, хрипло дышал и сквозь зубы смачно костерил погоду и особенно природу, которая: первое, ниспослала этот ливень, второе, обделила разумом проектировщиков сливных канализаций и третье, щедро наградила весом этого мужика (Бролю явственно послышалось: «мудака»), которого он вынужден тащить на себе.
После короткого путешествия — от автобуса до лестницы, ведущей на второй уровень проспекта — Сергей Петрович напоминал откормленную, но необычайно мокрую курицу, вернее, петуха — слипшиеся волосы встали причудливым хохолком. Встряхнувшись, главный редактор потрусил наверх, размышляя о том, что он выиграл, дождавшись транспортировки. Приятного выходило мало: обругали, не прямым текстом, но все равно обидно, замочили, бумаги из дипломата напрочь утеряны для него лично и для общества. Порадовал мобильник: новомодная штучка заносчиво верещала подшибленным поросенком, видно, с телефончиком в салоне не обманули: серая коробочка была действительно водостойкой, чего не сказать про внутренности и отверстие для подзарядки. Сергей Петрович ковылял по лестнице, а ему вослед несся громогласный крик водителя автобуса: «Капитан не покинет свой четырехколесный корабль!».
***
Любите природу, мать вашу, несмотря на то, что она с вами сделала. Но еще лучше любить ее на расстоянии, как навязчивого родственника. Чем дальше, тем роднее. По каналу «Дискавери» или «АнималПланет» природу любить еще удобнее. Полеживаешь себе на диванчике, в тепле, светле и уюте. Без всякого напряга и весь такой преисполненный любовью наблюдаешь, как стая львов заваливает и рвет на куски отбившегося от стада буйвола. А уж на брачные игры животных посмотреть порой очень увлекательно, даже поучительно. Но при непосредственном, недобровольном и затянувшемся контакте с этой самой природой искренние чувства не то чтобы притупляются, но обостряются до предела… до предела ненависти.
Холод, усталость, подкашивающиеся колени, ноющие мышцы, завывающая пустота в желудке — любоваться природой в таком состоянии не придет в голову и отъявленному мазохисту. К этой категории Роман никогда не принадлежал и впредь не горел желанием к ней присоединиться. Хотя и мелькали у него до конца не оформившиеся мыслишки насчет меховых наручников и изящных хлыстиков, но это так, баловство, причем ни разу не опробованное в жизни, лишь подсмотренное на сайтах, которые от плюс восемнадцати.
Впрочем, природу можно любить и даже уважать на обустроенной даче под водочку и курочку, запеченную на костерке по рецепту гриль. За накрытым столом в каком-нибудь лесничестве, под настоящую, прозрачную как слеза самогоночку и ароматное, таящее во рту мясо подстреленного кабанчика. Еще некоторые проблески любви к природе могут возникнуть, когда рядом грациозной кошечкой развалилась какая-нибудь смазливая девчонка с перекрашенными волосами и обильным макияжем с имитацией под естественный цвет лица. А в перспективе на ближайшие два-три часа — приятное уединение и, возможно, мини-ужин: обязательная бутылочка красного вина, ассорти из купленных на рынке фруктов, коробочка шоколадных конфет с еще не истекшим сроком годности. Продуктами приходилось затариваться самому, но еще не было такого, чтобы потраченные деньги не окупились. Бабы-дуры, им достаточно малейшего намека на возможность продолжительных и заверенных отношений, и они готовы лезть вон из кожи. Проститутку снять дороже выходит, а один вид счета даже в самом непрезентабельном ресторане может поставить поперек горла и весьма скромный ужин. А малолетка под пиво и чипсы уже не вызывает такого уровня удовольствия.
Роман не без основания считал себя эстетом именно в дамской отрасли. И хотя по жизни был изрядным лентяем, чувство красоты ему было отнюдь не чуждо. Приятные мысли отчасти сгладили события прошлой ночи. Синяки, когда лежишь без движения, тоже особых неудобств не доставляют, да и при взгляде на Аленку назойливым комариным зудением напоминал о себе стыд. Где-то на периферии сознания зародилась мерзкая мыслишка, что все-таки он был неправ и не стоило так поступать с девчонкой. Ну, по крайней мере, кулаки распускать не следовало. Блин ядреный, и чего ж он так взбеленился? Можно было и ласково уломать. В городе он так напролом ни за какие коврижки с маком не попер бы, уговорил бы, ну, подпоил малость, насочинял бы обещаний с три короба. Много ли девке надо? А теперь что, заново к ней мосты ладить? Ленка-то, птица гордая, не погладишь — не даст. Э-э-э ладно, редька с хреном со сметаной. Авось и выйдет чего путного, а не сладится… так мало ли девок. Свет клином на Стреловой не сошелся, правда, и на прочих она не похожа. Есть в ней изюминка такая-этакая. Неприступная леди с манерами озорной девчонки.
С раздумий о женской привлекательности оператор переключился на окружающие природные красоты и едва не захлебнулся от нахлынувшего пессимизма. Внутри пусто, снаружи студено, со всех сторон лес дикий напирает с нехожеными партизанскими тропами, по которым ни один экстремал-путешественник в здравой памяти и твердом уме ползать не станет. Конечно, даже самый фанатичный пешкодрал по золотым опушкам да шелковистым муравушкам бродить станет да крупные шишечки-грибочки собирать в приятной близости от насиженных мест цивилизации. Еще лучше вдоль оживленных шоссейных дорог, где и маршрутные автобусы останавливаются, и шашлычные-кафейные имеются, и другой сервис ненавязчивый. А здесь уже второй день лес и ничего кроме леса.
— Да едрит вашу налево, направо и на все остальные четыре стороны! Сколько мы здесь ходим, и когда в конце-концов выберемся из этой долбанной чащи?! — последнюю мысль Роман озвучил вслух и притом достаточно громко.
— Кабы знал, сказал, -— равнодушно откликнулся Владик. Боль в натруженных коленях с лихвой перекрывала прочие ощущения.
— Но не могли мы так заехать далеко! Не могли! — Роман рывком поднялся. — Ты с какой скоростью гнал?
— Да не гнал, тянул не больше сорока, — Прохоров говорил почти не разжимая губ.
— Может заблудились? — осторожно вякнул Невера.
— Ты… провожатый недоделанный… завянь лучше!… — окрысился Роман и снова обернулся к водителю. — Вспоминай, сворачивал где?!
— Мы на трассе только крутились, то вперед, то назад. А потом на второстепенную дорогу съехали и дальше только по прямой… с полчаса, не больше. Там асфальт битый, я и притормозил, чтобы дно не царапать. — Прохоров припоминал детали, прикрыв глаза. — Пока вы снимали, я еще развернулся, — стал водить рукой по ноге, показывая, как разворачивался, — в четыре приема, иначе там было не выкрутиться — узко. Потом двинулись назад, медленно. И я увидел, что мы по какой-то тропинке лесной едем, и бензин кончился.
— А разворачивался ты на дороге или на траве? — резонно спросил Владик.
— Не помню, — покачал головой Прохоров, — так и вы же там ходили…
Владик нахмурился, Роман даже ладонью по лбу пошлепал, но нужные воспоминания на стук не отозвались.
— Елки-палки-рыжие-моталки, — выбранился Роман и протянул преувеличенно добрым голосом: — — Тошенька?
— Я внимания не обратил, — пропыхтел Невера, — к интервью готовился. Волновался.
— Аленка заметила, что солнца нет, — уточнил Владик, — но отсняться торопилис, и как-то выпустили это из виду.
— Точно! И дорога исчезла! — Оператор нервно сделал несколько шагов, остановился, опустился на корточки. — Так что же это такое?
— Репа его знает, — поминать хрен Владику показалось как-то неудобно, и сказочная репка пришлась кстати, — пространственная либо временная аномалия.
— Ну да, тонкая грань между сопредельными мирами… узкая пленка бытия… туманности фантастических переходов… — завелся Роман.
— Не скоморошничай, — оборвал его Прохоров, — я статью читал. В семидесятом году пошли двое пацанов за дровами в лесок, а вернулись пару месяцев назад. Тридцать пять лет гуляли, а внешне не изменились. Их по фотографии сличали пионерской, воспоминания проверяли. А сами потеряшки говорят, что всего часа два хворост собирали.
— Нормальные перспективы, — помрачнел Роман, — если считать, что за два часа здесь проходит тридцать лет, то за наши сутки там уже… почти два века минуло.
— Сбылась мечта с идиотом, — усмехнулся Владик, — всегда хотел посмотреть, что будет через сотню годиков. А тут сразу дважды по сто.
— Ты, прежде чем в грезах плавать, подумал бы как к городу выйти… или хотя бы к деревне, к поселку, к хижине лесоруба! — Оператор незаметно для себя подбавил звука.
— Не ори, не в лесу. — Прохоров поморщился, как от оскомины. — А в лесу тем более не ори. Неизвестно, кто тут шарит по кустам.
— Да глухомань тут сплошная. — Владик облизнул пересохшие губы. — Это и стремно. Было бы будущее, тут город стоял бы какой-нибудь, завод, ну, аграрное или фермерское хозяйство.
— Ага, пришлось бы доказывать, откуда мы им на культурные нивы свалились! — Язвительности Роману было не занимать.
— Вот «им» объяснить все проще: проверят данные переписи, сравнят факты. И станем мы осваивать новые цивилизации…
— В качестве экспоната в лабораторном отсеке, — — ехидствовал Роман.
— А предкам из прошлого растолковать факт нашего появления и незнание обстановки будет гораздо сложнее, — монотонно продолжал Владик, проигнорировав колкость оператора, — у них ведь закон простой был: кто не свой — тот чужак. А хороший чужак — мертвый чужак.
— Шутник, блин, — Роману стало не по себе, впрочем, остальным тоже было невесело, и он обратился к Аленке: — А ты чего безмолвствуешь? Водилась ведь с клубниками, ролевиками да реконструкторами, книжки фантастические читала?
Журналистка промолчала, вместо нее ответил Владик, короткой рубленой фразой:
— Ты бы прежде извинился!
Роман присвистнул, такого тона и побелевших глаз он от репортера не ожидал. Неужто паренек тоже в журналисточку втрескался? Просить прощения при всех не хотелось, но пришлось. Наедине можно было бы подурачиться: пасть на колени и покаянно бить кулаком в грудь или лбом в землю ткнуться, орошаясь горькими слезками. Действует безотказно. Но при этих свидетелях выпендреж не пройдет, амнистия возможна только после почти искреннего раскаяния. И как назло подходящие слова на ум не шли. В голове вертелось что-то вроде: «я больше не буду» и «прости меня, дурака», но это явно было не из нужной оперы. А фраза «я не знаю, что на меня нашло» — отдавала дешевой сериальной бульварщиной. Банальщины тоже не хотелось.
— Алена, ты мне нравишься уже давно. Очень сильно нравишься, — Роман добавил твердости и мужественности, — Я ни разу не говорил тебе, но я тебя люблю. По-настоящему. И вчера… я думал, что у нас все будет по любви и согласию. В город вернемся — заявление подадим. У меня квартира есть, зарабатываю неплохо. Сына мне родишь. А ты… — такого честного и укоризненного взгляда не выдержало бы ни женское сердце, ни монашеская скромность, ни девичье целомудрие, — а ты мне губу прокусила… насквозь… а у меня там шов был, рассадил как-то… вот я и психанул…
Что еще добавить к столь прочувствованному монологу Роман не знал, но впечатление он определенно произвел.
— О как, — — хохотнул Владик, — звезданул по фейсу — и она же виноватая, что он сам первый начал.
— Да что ты понимаешь, — не удержался от смешка и Прохоров, — он же по любви…
Роман мысленно подивился: пару минут назад они вполне мирно обсуждали случившееся, а теперь эти двое откровенно язвят из-за ночного происшествия. Вот уж правду моряки бают, что одна баба в мужской команде не к добру. То есть к добру, но его на всех не хватит и выйдет раздор.
— Алена, я понимаю, что виноват, но прошу: прости зло, тебе без умысла причиненное… — Откуда взялось странное словосочетание, только что слетевшее с его языка, Роман и сам не понял, но оно подействовало — Аленка впервые за день посмотрела на него. Воодушевившись, Роман продолжил: — Когда-нибудь ты сможешь понять и оценить и мою любовь, и мою преданность. А сейчас умоляю: не держи сердце на меня.
Роман никогда не причислял себя к сонму прославленных актеров, но в некотором наличии таланта тоже не отказывал. И не напрасно. Всю сцену он выдержал блестяще и роль доиграл до конца, несмотря на затянувшееся молчание девушки и ее кратко брошенное:
— Проехали…
— Ну ты и сволочь… — Прохоров, внимательно наблюдавший за оператором, презрительно сплюнул.
Шоу маст гоу
«Из всех искусств для нас важнейшими
являются кино и цирк в период поголовной
неграмотности населения…»
В.И.Ленин
– ТЫ ЧТО НАТВОРИЛ, УРОД…
Свистящий шепот шапитшталмейстера Дикса прокатился по цирковым закоулкам с грохотом и неотвратимостью горной лавины – и больно ударил изнутри в череп Арсения Краснознаменского. Арсений сморгнул горячие слёзы и привалился спиной к опорной штанге, ноги не держали. Слава Революции, что на этот раз гнев мастера обращён не на него, а, значит, вчерашний припадок закончился благополучно, он никого не покалечил и не зашиб до смерти, как бывало уже.
Вот и хорошо.
А боль – она скоро пройдёт, и слабость тоже, это ничего. Вот только бы ещё мастер Дикс не ругался так, пусть даже и не на Арсения… Страшный голос у шапитшталмейстера, нечеловеческий. Ввинчивается в уши штопором, буравит виски, давит слёзы из глаз. Страшна тень мастера Дикса – огромная, чёрная, мечется по стенам, словно живая, а мастер-то неподвижно стоит, вот и пойми… И сам мастер Иоганн Дикс тоже страшен – возвышается посреди бокового прохода, держит на вытянутой руке обмякшего Мима.
Выбеленное лицо Мима бесстрастно. Он висит, как тряпичная кукла, с неестественно вывернутой головой, совершенно безучастный к происходящему. Словно это вовсе не его только что трясли, подняв за шкирку, как нашкодившего котёнка.
– Отпусти мальчика, Иоганн.
Старуха-гадалка появляется ниоткуда, словно соткавшись из рваных теней и кутаясь в них, как в ажурную чёрную шаль. Или это на самом деле шаль? После припадка сложно доверять зрению.
– Мальчик не виноват. Его вчера сиамцы гулять утащили. А ты же знаешь, как именно они любят гулять…
Мастер Дикс поворачивает железную маску в сторону старухи. Молчит. Потом разжимает пальцы, звякнув кольцами на фалангах. Мим падает безвольной тряпкой, но приземляется ловко, как кошка, на четыре точки. Поднимается одним движением. Но мастер Дикс уже уходит, бросив старухе через плечо свистящим шёпотом:
– ПОЗОВИ НАШИХ.
Старуха растворяется в закулисных тенях так же незаметно, как и появилась. Мим смотрит вслед мастеру Диксу и словно бы становится выше ростом. Делает пару шагов – тяжёлых, неуверенных, так мог бы ходить только что оживший гранитный монумент. Арсению кажется, что он слышит жалобный скрип прогибающихся досок настила, как только что под шагами самого мастера Дикса.
Рядом кто-то несколько раз подряд ухает, неприятно и утробно. Звуки напоминают злорадное хихиканье – но таким глухим замедленным басом хихикать мог бы разве что осьминог на очень большой глубине.
Арсений с трудом поворачивает тяжёлую голову и видит Человека-спрута. Тот взгромоздил свою бесформенную тушу на сундук с реквизитом, раскорячившись и свесив нижние щупальца. Серебристый котелок подрагивает в такт движениям лысой макушки, огромный круглый глаз презрительно щурится. Арсения Человек-спрут не любит и обычно с ним не разговаривает, но сейчас ему больно уж хочется сообщить неприятную новость.
–Хана вашему балагану! И никакой больше воды! Понял, шиза недотравленная?
Человек-спрут не цирковой, просто прибившийся уродец. И больше цирка ненавидит, пожалуй, только детей, для развлечения которых вынужден каждый день просиживать по несколько часов в стеклянной бочке.
– И никакой воды! – гудит Человек-спрут и снова разражается злорадным уханьем. – Никакой мокрой, мерзкой, холодной воды… Никогда больше!
– В ЧЕМ ДЕЛО. ПОЧЕМУ НЕ РАБОТАЕМ.
Арсений вздрагивает. Шапитшталмейстер стоит в противоположном конце коридора. Но тихий голос его рвёт Арсению барабанные перепонки и уже изнутри головы буравит висок. Человек-спрут раздавлен. Сползает с сундука, пытается возразить:
– Но ведь представления сегодня не будет!
– ПРЕДСТАВЛЕНИЕ БУДЕТ.
Человек-спрут уползает, подволакивая задние щупальца и бормоча что-то о людской тупости, мешающей поверить в сухопутного спрута. Мастер Дикс возвращается в кабинет, задёргивает полог. Арсений видит, как туда же просачиваются цирковые – только основной состав, ни одного случайного или новенького. Последней заходит старуха-гадалка.
Арсений заставляет себя оторваться от спасительной штанги и преодолеть весь кажущийся бесконечным коридор. Он – охранник, и сейчас его место там. У полотняных дверей кабинета. Это только разные уроды могут не понимать, что представление должно продолжаться, несмотря ни на что.
Человек-спрут сидит в бочке, поджав щупальца, и думает о раскалённом красном песке. Красный песок, сиреневое небо, жаркое марево над горизонтом. И никакой воды.
Нигде.
Что может быть прекраснее?
Арсений стоит у входа в кабинет, в узком коридоре между стенкой шатра и внутренними отгородками. Закрытый полог отделяет его от собравшихся внутри, но ткань легко пропускает звуки. Ветер бьётся во внешнюю стену, натянутая кожа вздрагивает, вздувается буграми и снова провисает. Шапито, огромный спящий зверь, ворочается во сне, передёргивает шкурой, отгоняя назойливых двуногих насекомых. Зверь знает, что скоро всё равно придётся проснуться, поскольку представление должно продолжаться, несмотря ни на что, но пока, как может, растягивает последние минуты покоя.
Арсений стоит в узком проходе и чувствует, как холодные струйки пота текут у него по спине. Не от жары, и даже не от привычной слабости. Просто то, о чём говорят за опущенным пологом, непредставимо. Чудовищно. Немыслимо. Похоже, Человек-спрут прав и цирку действительно конец.
Сегодня ночью Мим в какой-то глупой карточной игре поставил на кон Шатёр.
И проиграл.
Он вчера долго общался с сиамскими близнецами-акробатами, а ведь всем известно, какие они азартные. Он же – слишком хороший Мим, не просто способный отобразить что угодно, а буквально вживающийся в отображаемое. Вот и вжился.
И проиграл-то не абы кому, а то ли каким-то важным бандитам, то ли представителям местной власти, впрочем, кто их тут различить способен? И сейчас цирковые пытаются что-то придумать. Они ведь не могут просто уйти. Арсений – мог бы, он не цирковой. Как и другие, недавно прибившиеся и ещё не успевшие срастись с цирком намертво. Или не захотевшие, как этот вот недавний урод со щупальцами. Вот уж кого гибель цирка точно не коснётся, такие везде выплывают. А Арсений не уйдёт. Пусть даже он и не цирковой. Он охранник, и этим всё сказано.
Арсению даже думать не хочется, что произойдёт, если выход не будет найден до момента пробуждения огромного зверя, которому вряд ли понравится, что какой-то там Мим проиграл его шкуру. От таких мыслей в груди начинает жечь, словно под рёбра набросали углей, и кашель рвёт горло когтистой лапой.
В двух шагах от Арсения в кожаной стене возникает щель, пропуская жиденькую волну мутно-серого дневного света и Губбермана. Щель тут же смыкается, Губберман щурится и моргает, привыкая к закулисному полумраку. Обнаружив Арсения, самодовольно щерится и проворно семенит в его сторону. Арсений непроизвольно вжимается в кожаную стену – ему не нравится гибкий прощелыга, словно бы начисто лишённый как костей, так и совести. В его присутствии Арсению всегда хочется отодвинуться, а потом – вымыть руки.
На счастье, Губберман просто направляется в кабинет шапитшталмейстера. Мазнув Арсения липким взглядом, откидывает полог и проскальзывает внутрь. Его голос звучит приглушённо и тоже как-то липко:
– Я поговорил кое с кем… они не хотят неприятностей. Ребята, конечно, упёртые, но неглупые, а я постарался, чтобы дошло… Я был чертовски убедителен! Им не нужны лишние проблемы. А когда начали догадываться, с чем столкнулись…
– КОРОЧЕ.
– Они согласны взять деньгами. Вы бы знали, чего мне это стоило!
– СКОЛЬКО.
– Десять миллионов. И учтите, я торговался, как зверь!
–ВСЕГО-ТО.
– Золотом…
За пологом – тишина. Словно нет там больше живых людей, которым необходимо дышать.
Арсений давится кашлем.
Такое с ним часто бывает после припадков, особенно перенервничать если. Иногда удаётся перетерпеть, загнав рвущее грудь клокотание поглубже, часто-часто сглатывая и дыша тоже часто и мелко, как дышат собаки. Но сейчас кашель берёт верх, дерёт нутро когтями до крови, заставляет выхаркивать ошмётки лёгких. Спотыкаясь и поминутно хватаясь рукой за ненадёжную стенку шатра, Арсений ковыляет в дальний угол, где его хрипы и надрывные кхеканья никому не будут мешать. Слабость делает ноги ватными и непослушными, лицо мокрое то ли от пота, то ли от слёз. «Черный газ» — жуткая дрянь, Арсению ещё повезло тогда, военврач так и сказал – «В рубашке ты родился, паря».
***
– Говорю вам, марсианец! Вылитый, только без клюва! Всё, как у товарища Уэллса описано, и кровь наверняка ночами сосёт, человечью!
– Ох ты ж господи, страсти-то какие… и как его из клетки-то выпускают?! ведь страхолюдство, не приведи господь, а ну как он ещё и голодный?..
– Ты, тётка, совсем отсталая! Господа нет, а есть лишь Революция!
Человек-спрут медленно и величаво ползёт мимо, делая вид, что не слышит. Если бы мог, он бы скривил ротовое отверстие презрительной ухмылкой. Но мимические мышцы у него отсутствуют с рождения, тут даже гениальный пластический хирург со смешной фамилией Моро оказался бессильным.
Сидение в бочке на сегодня закончено, можно какое-то время насладиться сухостью и теплом, готовясь к вечернему представлению. Которое состоится, несмотря ни на что.
Снаружи цирк живёт обычной жизнью – толпятся зеваки у зверинца уродов, не занятых в представлении, наиболее законопослушные и состоятельные граждане уже выстроились очередью перед кассой, носятся голоногие мальчишки, предлагая помочь и пытаясь пролезть на представление бесплатно. Человека-спрута они сторонятся – тоже, наверное, читали разное. Презрительно ухая, Человек-спрут ныряет под полог шатра.
За кулисами тоже царит вроде бы обычная ежевечерняя суета, но в ней уже явственно чувствуются посторонние тревожные нотки. Мим танцует в углу – то ли репетирует, то ли просто так, для удовольствия. Его движения слишком резки и изломаны, он часто замирает в какой-нибудь позе на минуту, а то и две. Рядом старуха гадает на картах, то и дело смешивая получившиеся расклады и хмурясь. Молоденькая гимнастка сидит на свёрнутом в рулон манежном ковре, спрашивает растерянно, ни к кому не обращаясь:
– И куда же мы теперь?
Она при цирке недавно, и не понимает ещё, что никакого «теперь» просто не будет. Шатёр не потерпит. Человек-спрут ухает, прочищая горло, и отвечает:
– Чёрная пустота прекрасна.
Гимнастка моргает растерянно, перестаёт плакать. Переспрашивает:
– Что же в ней такого прекрасного?
Человек-спрут долго смотрит на неё, словно раздумывая, стоит ли вообще тратить время на такую непонятливую. Но всё же поясняет:
– В ней нет детей. Она совершенно пуста, понимаешь?..
***
– У тебя есть бинт?
Арсений только что оттёр скамейку от брызг крови и теперь сидит, собираясь с силами для возвращения на свой пост. Ему плохо, слабость накатывает волнами, а тут ещё лезут всякие в душу немытыми щупальцами.
– Зачем тебе?
В любых вопросах медицинского характера Арсений подозревает подвох и потому неприветлив, намёков на собственную слабость он не переваривает. Человек-спрут моргает огромными плошками, заменяющими ему глаза, шевелит складчатым подбородком. На его коротенькой шее дергается кадык. Хотя какой кадык может быть у спрута?
– Нужно, – говорит он, наконец. – Порезался.
– Спроси у гадалки, у неё вроде было что-то.
Человек-спрут уползает, напевая про «ни копейки денег нет, разменяйте десять миллионов». Очень хочется его убить, но все силы забрал вчерашний припадок, и Арсений только тихо плачет от бессильной ненависти. А потом собирает остаток воли в кулак и ползёт на пост. Скоро начало первого акта. Шкура шатра подёргивается – ей неприятны прикосновения.
***
– ОТКУДА У ТЕБЯ ЭТО?
В руках у мастера Дикса – маленький чёрный шарик и мятый конверт из обёрточной бумаги. Арсений смотрит на конверт с таким недоумением, словно это вовсе не сам он только что передал его шапитшталмейстеру. Морщит лоб.
– Просили передать.
Шарик был в конверте, это понятно, у того даже бока сохранили характерно округлую измятость. Но откуда взялся сам конверт? Арсений морщится, пытаясь вспомнить, но воспоминания предательски ускользают, остаётся лишь ощущение шероховатой бумаги в пальцах и убеждение, что передать – очень важно.
– КТО.
Вспомнить никак не удаётся, припоминается только тонкая рука, мягкая и какая-то бескостная. Передёрнувшись от отвращения, Арсений выдаёт наудачу:
– Посыльный.
– Отпусти мальчика, Иоганн. Он устал. Да и разве так уж важно – кто? Дай взглянуть…
Старуха-гадалка возникает, словно бы из ниоткуда, тянет сухонькую лапку к камешку, осторожно трогает кончиками пальцев, чуть поворачивает. В голосе её благоговение.
– Настоящая? Впрочем, о чём это я… конечно же, настоящая, это же чувствуется, невозможно подделать. Не думала, что ещё раз доведётся…
– Но что это? – спрашивает Арсений, разглядывая чёрный шарик на затянутой в чёрную кожу огромной ладони мистера Дикса.
– СПАСЕНИЕ.
Мистер Дикс сжимает ладонь в кулак, звякнув металлическими кольцами и скрыв шарик от любопытных глаз. Быстро уходит. Гадалка смотрит ему вслед, улыбаясь мечтательно и странно молодея лицом от этой улыбки. Поясняет.
– Чёрный марсианский жемчуг. Величайшая драгоценность в мире, куда там бриллиантам и изумрудам. Говорят, достать их можно только из живого марсианина и только с его согласия, иначе теряется вся магия и остаётся лишь красивая побрякушка…
– Враки! – утробно хихикает незаметно подкравшийся Человек-спрут. – Просто камни обнаружили после Нашествия, вот и приписывают невесть что. Люди глупы и верят во всякую чушь.
– Сколько это может стоить?
– Не могу сказать точно, но человек, передавший её, просто неслыханно щедр… — гадалка качает головой. – Полгода назад на аукционе в Сотби такая жемчужина была продана за… сейчас прикину… в переводе на золото это будет почти четыре миллиона.
– Маловато.
Арсений разочарованно вздыхает. Шевельнувшаяся было в груди надежда на благополучный исход не хочет умирать, поддерживаемая молодым блеском в глазах старухи. Гадалка беззвучно смеётся, Человек-спрут вторит ей презрительным уханьем.
– Так то в Сотби! Там этих марсианцев, говорят, как собак… а над территорией Российской Республики цилиндры не падали. Ну, если верить официальным источникам. Так что тут такая диковина будет стоить поболее десяти миллионов. Ты хоть посыльного-то разглядел?
Арсений с сожалением качает головой. Человек-спрут ухает удовлетворённо, говорит, как припечатывает:
– Есть же придурки на свете!
И уползает, странно переваливаясь с боку-на бок, словно пошатываясь. Голос у него хриплый, будто простуженный, и горло шарфом замотано.
Арсений хмурится, пытаясь понять – могут ли спруты простужаться? Во всяком случае, Человек-спрут раньше никогда не носил шарфов.
Вот же странный урод, однако!
Волк рысцой бежал по заснеженному лесу.
Снег с хрустом проглатывал аккуратные следы — зверь не крался и не старался быть совсем тихим. Это могло казаться беспечным — но самой большой опасностью сейчас было бы остаться в лесу до ночи, до времени, которым начинает править метель. В остальном же — охотники и другие напасти ему не грозили. Охота прошла удачно, даже очень — для такой-то зимы, но отняла много сил. Пора было возвращаться домой.
После забега за раненым оленем, наевшись вдоволь, он совсем скоро отделился от стаи, отыскивая оставленные им и только ему ведомые тропки.
Такой охоты ему хватало надолго — один раз вспомнить свое, волчье, насытившись мясом, чтобы потом без надобности сбиваться с лап зимовать на кореньях и другом съестном.
Он никогда не задерживался со стаей надолго. Приходил, уходил, и это было настолько привычно, что с годами становилось почти незаметно.
Волчья жизнь пробегала рядом, но мимо — волчьи свадьбы и борьба территорий, вой в ночи на ни в чем не повинную луну.
В целом, этот волк был точно таким же, как все остальные.
Так же сер, так же темноглаз, так же шерстист и клыкаст. Но было в нем что-то неуловимое, в последние годы из маленькой детали разросшейся до самого его существа.
Что-то, чему среди лесного зверья названия не было.
У животных нет привычки судить чужое. Их мысли ограничивались инстинктами, которые только последнее время советовали держаться от Волка поодаль. В остальном же, звери — не люди, и не задают вопросов подобных людским. Они смотрят, видят, но редко интересуются.
И чем быстрее Волк отходил от них после слаженной охоты, тем меньше взглядов на себе он ловил. Всем было все равно, а Волку было от этого чуточку спокойнее.
Теперь же он спешил домой. В этот зимний вечер сытому зверю нужно было только одно — тишина и тепло его логова. Однако, это была вовсе не сырая нора под корягами, и даже не пещера. И именно это было тем самым, что различало его с другими волками.
О чем думают люди, когда слышат слово Дом? Нечто квадратное, большое и с окнами. И дым откуда-то из крыши, непременно. В доме Волка были еще лестница на второй этаж, камин, много-много комнат и даже целая библиотека.
Никто не знал, откуда этот Дом взялся в лесной глуши. Здесь не было дорог, по которым бы катились чудные людские экипажи, не было шумных городов и даже маленьких поселений.
Этот кто-то, воздвигший здесь жилье на все свое старание и совесть, забрался удивительно далеко. Должно быть, захотел поселиться среди бесконечных свободных просторов, а потом… Ушел? Умер?
Но что до последнего, Волк не обнаружил нигде следов смерти. А уж эта дама своего присутствия не заметает — хотя за нее нередко это делают другие. Но здесь, вопреки, оставалось нетронутым спокойствие человеческого жилища.
Казалось, что человек оставил Дом только вчера — только мох, забравшийся до крыши, и тугие ветви, обнявшие его со всех сторон, доказывали обратное. Все-таки люди ужасно не любят, когда природа, будучи от рождения победителем, побеждает и их.
Волк нашел дом давно, несколько зим назад. Лесные пошептывали, что стоит он здесь и того дольше. В то время, как другие боялись подходить близко, зверь почувствовал непреодолимую тягу.
Скоро любопытство заставило его сделать первый шаг на крыльцо, тихо скрипнувшее под его лапой. Прошло совсем мало времени, когда он очень скоро совсем поселился там, среди ковров, перевернутой мебели и разбросанных вещей.
А вот и Дом.
Волк запрыгнул на крыльцо и толкнул плохо прикрытую дверь лбом.
Изнутри пахнуло затхлым запахом, который всегда поселяется там, откуда уходят люди. Первое время Волку неприятно щипало ноздри и хотелось чихать, но очень скоро он понял, что так пахнет тайна, и совершенно привык.
Место зверя было у камина. Естественно, он не зажигал его, ведь животные боятся огня, за то что тот не подчиняется им, но, тем не менее, перед ним был уютный ковер с пушистым ворсом, а с двух сторон — светлые окна.
Волк прикрыл за собой дверь, подцепив ее как обычно когтем за отбитую щепу, чтобы зима не заметала снегом просторный коридор, ведущий в гостиную.
Здесь он любил лежать зарывшись в ворс ковра и рассматривать Дом изнутри. Все звериное, лесное, оставалось снаружи, особенно сейчас, когда злая метель вот-вот могла застучать в окна, а Волк оставался один на один с маленьким человеческим миром.
Тут, должно быть, жил богатый человек. Говорят, у богатых свои причуды… (не столь важно пока, откуда Волк это знал) Возможно, одна из таких причуд и сподвигла хозяина Дома уйти в эту глушь.
Постройка была на редкость добротной. Волк искренне не понимал, от чего так странно было для других поселиться здесь — в постоянном тепле, уюте и безопасности.
В отличие от любых нор, сюда даже за несколько лет не сумел прорасти Лес, а гниль только-только начала пожирать деревянные стены. Волк порой даже жалел, что Дом потерял своего человека — столько добра, столько сокровищ и чьей-то работы было оставлено медленно погибать. Как, должно быть, уютно здесь было когда-то!
Вещи было жальче всего. Почему-то Волк ловил себя на мысли, что им грустно не иметь возможности служить так, как было заложено творцом — на стуле много лет никто не сидел, камин не топился, посуда, раньше сверкавшая позолотой, покрылась пылью и привечала, разве что, пауков, которые тут были везде.
Конечно, им была уготована долгая жизнь. Если крыша так же долго будет сдерживать натиск дождя и снега, то шкафы и столы будут медленно гнить, книги — сыреть, а посуда лежать, похороненная под паутиной и такая же прекрасная как прежде. Но разве важен долгий век, который был потрачен в пустую?
Волк жил здесь уже вторую зиму. За это время он успел навести порядок — тряпки были зубами стасканы в угол, некоторые перевернутые стулья поставлены так, как зверь видел на картинках. Единственное, что он не трогал, это посуду и статуэтки — после того, как пытаясь сдуть жирного паука с лица розовощекого белотелого мальчика, уронил его на пол и оставил вовсе без головы. Перед мальчиком Волку было стыдно — пришлось изловчиться и спрятать его в шкатулку, чтобы хоть как-то успокоить свою совесть.
Было в Доме и то, что Волка пугало. И ничто не могло бы испугать больше — ни хлопанье ставней, ни ветер, воющий в трубах, ни шуршание мышей. Ничто, кроме грозной кабаньей головы, висящей на стене на деревянной подставке.
К несчастью, она “украшала” именно гостиную, где зверь проводил больше всего времени.
Трофей с пустыми глазами, когда-то вывалившимся в агонии языком, со смазанной чем-то шерстью и непонятно куда девшимися внутренностями, которыми, по идее, от него должно было бы вонять слишком сильно, чтобы человек повесил себе это на стену.
Совершенно не ясно, как люди могут вешать подобное в доме?
Вешали, Волк знал.
Ставили чучела, пустые оболочки с кровью содранной шкуры, набитой опилками и мусором, изломав их грациозные спины, по углам своих спален. Вешали на стены, подписывая дату смерти животного, рядом храня убившие их ружья и арбалеты. Ношение шкуры никак не могло с этим сравниться, имея под собой объяснение хоть какой-то потребностью. Ведь собственных шкур у людей не было, и Волк сам часто задумывался, как тяжело это — постоянно добывать или шить себе новую.
Трофей же, видно, принадлежал хозяину дома. Волк никак не мог понять — зачем хранить дома смерть добровольно? Она порой, коли приходит, то ничем не прогонишь обратно. Волки забивают по несколько оленей, порой и кабанов в год — но никто еще не додумался хвастаться хвостом и копытом.
Видимо, подобный ужас тоже был отголоском человеческой странной привычки — доказывать что-то друг другу. Если волк скажет другому волку, что забил оленя в одиночку, тот скорее поверит — да и какой прок от неверия? А вот если человек скажет другому человеку, что на охоте убил оленя, ему не поверят.
Посмеются, крутя усы, ткнут пальцем.
Но если волк, когда ему откажутся верить, забудет об этом, то человек на этот случай, скорее, припасет отрубленную голову у себя дома.
Если бы Волк дотянулся, он бы обязательно избавил Дом от такого изьяна, зазакопав бы где-нибудь натерпевшуюся голову несчастного кабана. А пока приходилось, сменив отвращение, смириться. Скоро это стало скорее побуждением к философии — Волк ложился и смотрел на нее, размышляя о смерти, о принятии неизбежности и о том, все ли люди свободно вешают на свои стены пустоглазые бошки.
Может быть, нашелся бы тот, кто согласился бы с Волком, сорвав ее и отбросив подальше?
* * *
Но больше всего Волк любил библиотеку. Скорее всего, эта отдельная комнатка была кабинетом, служившим хозяину Дома местом затворничества. Кроме стола и стула, тяжелых и мощных, все остальное пространство заполняли шкафы. Казалось, они были здесь вместо стен; и книги, книги, бесчисленное количество книг стояло на полках, громоздилось в углах и валялось на полу.
Когда он первый раз поднялся по лестнице и заглянул сюда, ему показалось, что странно хранить дома столько прямоугольных, ворсистых, бумажных кусочков. Однако очень скоро оказалось, что в каждом из них был сокрыт огромный мир.
Днем, когда было светло, Волк читал. Он очень любил читать — и это было вовсе не чудом, а скорее чертой характера. Зверь становился на лапы и тащил зубами книгу с самым вкусным на вид корешком. Многие из них здесь отсырели и аппетитно пахли грибами и лесом.
Переворачивать лапами странички, разбухшие от влаги, которая едва ни каплями висела в воздухе здесь все это время, в закрытой комнате под крышей, было трудновато. Страницы липли друг к другу и рвались, но самым досадным было, то какие пятна оставались порой на белоснежных листах от волчьих не купанных лап. Летом они были в зеленом соке растений, осенью — с запутавшимися в шерсти комками грязи.
Когда Волк умудрился заляпать еще непрочитанную страничку, твердо решил — пора мыть лапы. Зимой он, уже сидя на крыльце, не доставая до земли возил лапы в снегу, особенно после удачной охоты. В теплое время, поняв что лужи обычно не чище, чем борозда грязи, Волк приспособился мыть лапы в бочке возле Дома, где собиралась дождевая вода, стекавшая с крыши.
Он вставал во весь рост, аккуратно заглядывая в бочку. Вода в ней редко доставала до края, хотя в осеннее время ливней могла и перелиться через край. Дна никогда не было видно — словно там была налита ночь, от чего было немного страшно совать туда лапы — мало ли кто может схватить за них?
Волк осторожно макался в воду. Иногда грязь и пыль не желала расставаться с волчьей шерстью — тогда лапы приходилось тереть и болтать в бочке, разбрызгивая воду. Нужно сказать, что местные белки обычно собирались гурьбой на такое необычное представление.
Возвращаться, конечно, приходилось своеобразно. Как на зло, угол, у которого стояла упомянутая бочка, не был у крыльца — для этого Дом еще полагалось обогнуть.
Порой Волк крался к какой-нибудь особенно красивой книге на задних лапах, держа равновесие и попутно тыкая передними в занавески, пытаясь стереть лишнюю влагу.
Книги попадались разные. От скучных математических формул до приключенческих историй. Скоро Волк заметил, что в иных книгах больше картинок, цветных и черно-белых, чем в других, обычно такие книги во много раз интереснее прочих.
Больше всего он любил книги о природе. Их было здесь в изобилии — маленькие дневники путешественников, энциклопедии о животных (волки тоже там были), и целые ботанические тома с массой аккуратных зарисовок и чудных надписей на латыни.
Даже живя в Лесу всю свою жизнь Волк не думал, что столько чудесного находится, существует и происходит вокруг!
Это наверное странно, вроде проходишь мимо каждый день, а чтобы заметить — нужно постараться.
Волк взахлеб прочитал целый том о животных и птицах — о зайцах, лисах, волках, маленьких куропатках снующих туда-сюда по траве, кротах, которые живут в земле и даже самых маленьких мышках. После этого он часто заговаривал с теми, кто его не шугался — скоро белки и птицы перестали его бояться.
Особенно интересно было после прочтения пары страниц бродить вокруг Дома и искать тот или иной цветочек. Много чудного летом копошилось у лап Волка — жуки и бабочки, такие разные и необыкновенные. Зверь ложился в траве и наблюдал, замирая на часок другой. Когда не мешаешь миру жить вокруг тебя, может случиться что-нибудь чудесное.
Так он познакомился с семейством мышей, увидел рождение бабочки и послушал, как поют сверчки.
Кроме книг о природе, часто попадались другие. Потрепанные, зачитанные до дыр, сладко пахнущие духами. В них жили отважные джентльмены и прекрасные, хрупкие и мягкосердечные дамы. Первые очень часто оказывались подлецами, врываясь в жизнь леди, но обязательно потом находился кто-то совсем необычный, чтобы спасти героиню, утешить и полюбить.
Да, это были книги о любви. Романтичной и нежной, дерзкой и запретной. Волк размышлял, что на самом деле, в чувстве любви гораздо больше инстинктов, близких к животному — если, конечно, это не была любовь лицемерная.
Для Волка это чувство было почти незнакомым — он любил жизнь, но в его сердце оставалось пустое пространство, ничем не заполненное.
Было то, что Волку ужасно в книгах не нравилось — однобокость и одинаковость всех женских персонажей.
Они всегда были красивы. Всегда бледны, гибки и артистичны, всегда юны и подвержены меланхолии. Их лица одинаково заливались румянцем и слегка краснели, когда они злились, они
одинаково были нежны и беззащитны, нуждались в заботе, боялись лишений и поддавались влиянию, вместо того, чтобы бороться. А если боролись — то все больше решая свою судьбу через окружавших их мужчин.
Те, в свою очередь, всегда были разными. Красивыми и уродливыми, толстыми и тонкими, смелыми и трусливыми, коварными и честными, злыми и добрыми.
Но это видано, чтобы все были как под копирку? Зверь не понимал, почему так было заведено у людей, но точно знал — женщины, как и волчицы, способны постоять за себя и решить свою судьбу своей собственной силой.
Иногда волк представлял, как бы могла выглядеть его волчица, если бы была человеком. И если бы была она, волчица.
Она была бы смелой, как дикая зверица, звонко смеялась и любила бы книги о приключениях.
Но в прочем, это всего лишь мысли. Разве у Волка может быть дама сердца?
Когда снаружи окончательно темнело, Волк переставал читать и размышлять, зарывался в кучи тряпок или книг, и засыпал. И снились ему чьи-то шаги, запах выпечки по утрам, и совершенно незнакомый треск камина…
~ Автор Светлана Дьяченко, фотография к главе взята из интернета.
Первые на Луне
Хьюстон, говорит База Спокойствия.
Хьюстон, здесь «Орёл».
Хьюстон, у нас проблемы.
Вы слышите меня?
Кто-нибудь слышит?
Меня зовут Нил Олден Армстронг.
Я — первый человек, шагнувший на поверхность Луны.
Вы всё это знаете.
Вы видели меня по телевизору. Вы слышали, что я сказал, когда подошва моего башмака коснулась лунного грунта вчера, 21 июля 1969г. Полмиллиарда человек слышали это и видели, как мы Эдвином установили американский флаг на поверхности ближайшей соседки Земли, воткнув в реголит проволочный угольник с растянутым на нем звездно-бело-красным полотнищем. Президент Никсон говорил с нами целых две минуты — много вы знаете людей, с которыми в прямом эфире говорил сам президент?
Всё это было вчера. Сегодня, 22 июля, мы с Эдвином всё ещё посреди пыльной серости Моря Спокойствия. Если мы не придумаем, как нам взлетать, то так и останемся здесь. На окололунной орбите в пристыкованном к Нити командном модуле, который должен был при возвращении послужить кабиной лифта, нас ждёт Коллинз. Я очень надеюсь, что сейчас, спустя сутки после нашей посадки, он всё ещё жив. Хотя лучше бы ему быть уже мёртвым.
Высоко в небе, на другом конце паутинки длиной в без малого полмиллиона километров, посреди Тихого океана, у самого экваториального старта, несёт дежурство авианосец «Хорнет», и три тысячи человек на нём вглядываются в небеса в ожидании минуты, когда мы вернёмся.
Они сказочно удивятся — сначала суток этак через трое, когда наш модуль не пройдёт сквозь атмосферу, и они будут нас ждать и ждать, с каждой минутой ожидания теряя надежду — пока не потеряют её совсем, как потеряли её операторы в Хьюстоне сутки назад. Уверен, они всё ещё запрашивают нас, устало повторяя в микрофон: «Орёл, вызывает Хьюстон. Орёл, вызывает Хьюстон…».
И так без конца.
Они знают, что ответа уже не услышат.
Они просто не знают, почему.
Представляю, какие кары небесные сыплются сейчас на голову того парня с Земли, который принял решение выполнять посадку, несмотря на то, что панель управления бортовым компьютером цвела тревожными огоньками с середины пути сюда. Если бы он вернул нас, кто знает? Возможно, вы спокойно прожили бы ещё год или даже несколько лет — до тех пор, пока лунный проект, набирающий обороты, не отправил бы к Луне следующий экипаж «Аполлона», теперь уже 12-го, который всё равно сделал бы то, что поручено было сделать нам.
Вы просто прожили бы эти годы.
Но все сложилось иначе.
И теперь у вас нет этих лет.
Потому что я взял на себя управление лунным модулем нашего «Аполлона» и посадил его на равнине Моря Спокойствия, а не в заполненном битым камнем кратере, как советовал пошедший вразнос бортовой вычислитель — а вот оттуда мы могли бы уже и не подняться в чёрное небо. Впрочем, нам не подняться в него и теперь. Так что особенной разницы нет. Для нас.
А для вас… Но вряд ли вы об этом теперь узнаете.
Хьюстон, здесь База Спокойствия.
Вы слышите меня?
Нет?
Нет.
Тут сейчас ночь, Солнце безжалостно жжёт обратную сторону Луны, и лунная тень всё сильнее наползает на бело-голубые завитки атмосферы нашей Родины. Отражённый Землёй свет делает окружающий пейзаж совершенно чужеродным — всё вокруг мерцает, переливается мириадами искр, и звёзды отражаются в зеркалах застывшего воздуха по всей равнине.
В ближайшие дни нам с Эдвином придётся совершить вылазку наружу за куском-другим атмосферного льда и на себе испытать, насколько он пригоден для дыхания. Другого выхода у нас нет — смерть от удушья вряд ли можно назвать выходом. Смерть от голода — тоже не выход, но Базз божится, что видел вчера грибы среди опор нашего модуля. Надеюсь, они несъедобны. Или для наших организмов являются ядом…
Замороженный воздух и ядовитые грибы. Да уж.
Но у Коллинза нет и этого. У него нет вообще ничего — а возможно, и его самого уже нет. Будь он чуточку подлее или чуточку исполнительнее — уже скользил бы вдоль мономолекулярной направляющей обратно к Земле, один-одинёшенек в своём командном модуле.
Надеюсь, он сделал это сразу же, как только пропала связь.
Если так, то он опередит идущую за ним следом волну. Опередит, не зная о ней, опередит ненадолго, на несколько месяцев. И если кто-нибудь потом потрудится прислушаться к странной мелодии натянутой между Землей и Луной ультратонкой струны — что ж, быть может, у этого человека хватит ума на то, чтобы забить тревогу, а в случае, если его не станут слушать — вооружиться ультразвуковым резаком и отсечь Нить от основания на морском старте.
Сворачиваясь невидимой лентой чудовищного серпантина, она рванётся ввысь, за пределы атмосферы, на какое-то время делая невозможной навигацию в пространстве между Землей и Луной. Потом Луна, покидая свою орбиту, утянет Нить за собой. И унесёт навсегда прочь от Земли смертельную угрозу, таившуюся до поры в безднах пещер под лунной корой.
Но Коллинз, вероятнее всего, ждал нас до последнего. Как ждал бы я, и как ждал бы Эдвин, случись нам оказаться на его месте. Он такой же, как мы. Был таким же…
Когда «Аполлон-11» мчался сквозь пространство к Луне, манипулируя при помощи заслонок, покрытых кейворитом, полями тяготения триумвирата Земля-Луна-Солнце, сперва ускоряясь, а потом тормозя, когда за ним разматывалась десятками километров в секунду сверхпрочная и сверхэластичная Нить, которой самонадеянные человечишки надеялись заякорить убегающуюЛуну — кто мог хотя бы предположить, чем обернётся вся эта затея?
Да, нам удалось обойти красных по всем пунктам космической программы — пока они продолжали упорные попытки подняться к звёздам на огненных столбах ракетных факелов, мы получили абсолютную власть над гравитацией, и дело фон Брауна отныне служило до поры лишь для отвода глаз. Потом наши аппараты взяли под контроль околоземное пространство, и нужда в конспирации отпала. Рискнув поставить на кон благополучие нации в отчаянной попытке овладеть странной, совершенно ненаучной технологией, мы сорвали-таки куш.
Лунная программа русских потерпела фиаско, не успев начаться — потому что Луна, всё более замедлявшая свой бег вокруг Земли, наконец замерла на геосинхроне, начав отдаляться — и сделала это над Западным полушарием. Над нашими головами.
Мы получали в свои руки бесконечный источник ресурсов и космический лифт. Справедливая награда сильным.
Сэр Артур Кларк становится национальным героем Америки.
Американские обыватели предвкушают наступление Эры Изобилия.
Советы сворачивают космическую программу.
Начинается новый виток «холодной войны».
«Аполлон-11» рвётся вдогонку за уходящей Луной.
Дивный новый мир.
Даже сейчас, когда ничего уже не изменить, когда спокойствие обречённости пришло на смену отчаянию — даже сейчас бесконечно тяжело осознавать именно себя палачом человечества, пусть и невольным.
Базз не выдержал. Вышел наружу, к лунному терминалу Нити, который мы торжественно установили вчера, связав навсегда Землю с её небесной спутницей и превратив их в настоящую двойную планету. Вышел к этим тварям. Те обратили на него внимания не больше, чем на назойливое насекомое. Просто не пустили к стыковочному механизму, и всё.
Эдвин махнул мне рукой, зная, что я слежу за ним.
Потом открыл забрало шлема.
Испарявшихся в лучах восходящего Солнца газов хватило на то, чтобы его агония длилась несколько минут.
Боже, лучше бы он попробовал грибы.
Я остался один.
Хьюстон, здесь База Спокойствия.
Вы слышите меня?
Сволочи что-то сделали с нашим радио. Дождались, пока мы с Баззом закончим с Нитью и отрапортуем на Землю. Потом заглушили все частоты.
Но может, хоть кто-нибудь услышит?
Помните Войну миров? Да, ту, что проходят в курсе новейшей истории в каждой школе? Когда горстка сверхсуществ едва не взяла верх над всей мощью викторианского мира?
Уверен, помните.
Тогда все ещё гадали — как марсиане умудрились попасть в Англию из своей суперпушки контейнерами-цилиндрами с расстояния в пятьдесят пять миллионов километров, так точно да ещё и столько раз?
А верный ответ был — никак.
Не было никаких марсиан.
Никогда.
Я думаю, что экспансия шла как раз отсюда, с нашей небесной соседки. То, что приняли за выстрелы огромной пушки на Марсе тогдашние астрономы, было попросту извержением вулкана Олимп. Совпадение, не более. Стреляли отсюда. Из царства кратеров и резких теней. В упор. Тщательно прицелившись и плавно спуская курок.
Потом, после первых успехов, у них что-то пошло не так. Десант был погублен мором, выстрелы затормозили бег Луны по орбите. Потом Луна остановилась совсем, внося смятение в души людей и графики приливов.
Те, кто расстреливал Землю, оказались неспособны продолжать экспансию своими средствами. Возможно, что-то необратимо вышло из строя — может быть, пушки их невозможно было передвигать, а при остановившейся Луне они оказались нацеленными в неудачное место? Не знаю. Возможно, я просто не понимаю логики захватчиков.
Терпения же им было не занимать.
И они мудро решили дождаться момента, когда мы сами доберемся до них.
Этот момент настал 21 июля 1969 года.
У них было время подготовиться.
Чертова уйма времени.
Вы слышали мои слова в прямом эфире с Луны.
Вы видели отпечаток подошвы Базза в лунном грунте
Мы были здесь.
Я и сейчас здесь.
Мне некуда деться. Проклятые твари заблокировали створки кейворитовых двигателей, стоило нам с Баззом закончить возню с Нитью. Расплавили их тепловым лучом и приставили к лунному модулю и терминалу лифта охрану в сотню голов.
Теперь я заперт здесь. И по всему выходит, что заперт навсегда.
В иллюминатор я вижу, как из зева пещеры, открывшегося совсем неподалёку, выходят — ряд за рядом, шеренга за шеренгой — ослепительно сияющие в лучах восходящего над горизонтом солнца огромные боевые машины, которые наши деды называли марсианскими боевыми треножниками.
Один за одним они вскакивают на едва заметно переливающуюся в рассветных сумерках Нить и, ловко перебирая суставчатыми ногами, чудовищными серебристыми пауками поднимаются в черноту неба, всё уменьшаясь в размерах и в конце концов бесконечной цепочкой искорок теряясь среди звёзд — там, где над лунными цирками бело-голубым полумесяцем висит наша с вами родная планета.
Ряд за рядом.
Шеренга за шеренгой.
И нет им числа.
Хьюстон, здесь База Спокойствия.
Говорит Нил Олден Армстронг, первый человек на Луне.
Вы слышите меня?
Это — конец.
— А ты интересный мальчик, — почти восторженно простонал крепкий, бритый налысо мужик. Очередной клиент. Всего лишь отличий от остальных, что этот со странной татуировкой на затылке. Мэрк уже пытался разгадать значение переплетающихся в паутинку черных и серых линий, но так и не смог идентифицировать, что же изображено. — Заводной…
Хотелось устало вздохнуть, но вместо этого Мэрк потянулся к клиенту, ласкаясь и заигрывая всем телом. На станции, по сравнению с круизником, было хорошо: всего-то шесть-семь клиентов в сутки, поначалу даже еще меньше — двое-трое. А потом владелец очевидно то ли рекламу дал, то ли слух пустил — но народу стало больше. Для киборга сексуально-развлекательной линейки обслужить столько человек не проблема, тем более, что и эксплуатация была простой: всего-навсего акт контактного воздействия, практически без дополнительных девайсов и элементов пыток. Единственное, что было немного непонятно, так это то, зачем дальнобойшики — основной контингент посетителей станции, иногда не просто трахали, но еще и «изливали душу». Список тем для душевных разговоров оказался примитивным: люди жаловались на жизнь и на свое окружение, делились мечтами и фантастически-несбыточными планами, а еще приписывали себе какие-то нереальные достижения. На жалобы надо было кивать и синхронно сокрушаться, на планы приходилось строить восторженный взгляд и поддакивать, на хвастовство восхищенно покачивать головой. На круизнике клиенты с ним не разговаривали, там те, кто его заказывал, сбрасывали эмоции и выполняли свои дикие пожелания, и им было наплевать как сильно поломается обслуживающий их киборг. А здесь некоторые посетители даже хотели доставить удовольствие и ему самому. Поначалу Мэрку было немного смешно, потом стало безразлично.
Мужик с татуированной башкой тоже оказался любителем задушевных разговоров, только он пытался наставить на путь истины мальчика со станции. Мэрк в ответ вежливо соглашался. В его архиве не было ни файлов, ни сценариев о том, как следует вести себя с клиентом, который уговаривает киборга развлекательной линейки перестать выполнять свою функцию. Пожалуй, разработчикам бы и не пришло в голову прописать такое. Но люди вообще странные. Даже тот же хозяин станции — вроде нормальный, но тоже со своей придурью: то предлагает платить ему часть заработка за аренду койки и кормежку, то едва ли не прыгает вокруг и уговаривает покушать-отдохнуть-расслабиться. Только деньги — Мэрк знал, что за время с ним клиенты платят, — человек ему не приносил.
— Ну вот смотри… — мужик сонно зевнул, — ты себя просто губишь в этой дыре. С такими талантами ты мог бы сделать неплохую карьеру… ну это… знаешь такая лизоблюдская профессия, когда жопой на камеру вилять надо…
Мэрк кивал. Клиент все равно не поймет разницу между тем, как жить и выполнять примитивные сценарии на станции, и тем, как лежать с минимальным уровнем энергии и девяноста процентами повреждений возле утилизатора и ждать своей очереди. Перед ним на ленту транспортера закинули сломанную в хлам кибер-девочку, и было безразлично наблюдать, как дернулся и загудел механизм. Лишь тогда ему стало страшно: агрегат гудел минут десять. Но пусть даже и четверть часа сжигания живьем (отдавать киберу приказ сдохнуть — по мнению администраторов круизника, только время терять) все равно меньше, чем сутки в руках одного клиента — любителя огненного спрея. Мэрк хорошо помнил, как клиент поливал и пшикал на его тело из разных флаконов и банок, а потом чиркнул колесиком прикуривательной машинки. Одни дорожки спрея сгорали быстро, пощипывая жгучей болью тело, другие — долго, вместе с клочьями кожи и мышц. Но все равно нельзя было себя выдать, нельзя показать, что больно и что живой. Потому что живые киберы умирали намного хуже: в станке под бесконечными пытками — люди считали такое развлечение дорогим и изысканным.
— Меня все устраивает, — наверное в тридцатый раз отозвался Мэрк. Сейчас клиент закончит болтать и можно будет пойти на импровизированную кухоньку, что притаилась за маскировочной панелью возле санузла, и заварить себе таблетку дешевого чая. А потом выйти с кружкой на крыльцо, сжать чашку в ладонях, наслаждаясь уютным теплом, и просто сидеть, смотреть на прибывающий и стартующий транспорт, пока не дернут к очередному клиенту… — Здесь хороший хозяин станции…
— А хочешь… — мужик облизал пересохшие губы, — я тебя заберу отсюда? Попутешествуешь, повидаешь мир…
— Полежишь под тобой во всех позах и под всеми твоими дружками, — вдруг зло продолжил заманчивое предложение Мэрк, — рассчитаешься за тебя по твоим долгам, так? Или кому ты меня решил подсунуть?
Клиент стушевался, и как-то неубедительно забормотал, что ничего такого он не думал. Просто Мэрк ему понравился, и он хотел показать парню другую жизнь. Киборг презрительно усмехнулся — человек пытался обмануть детектор, даже не подозревая какой низкий процент правды он показывает.
Мужик с татуированной башкой собрался и поспешно ушел, а Мэрк вытянулся на покрывале, закрыл глаза. На круизнике простыни меняли после каждого клиента, зачастую даже сами ириены. А тут хозяин станции принес новый комплект постельного лишь когда старый пришел в негодность, да и истрепался от периодических стирок. Но ведь ириены не брезгливые, а посетителям зачастую все равно, что за пятна на одеяле.
— Отдыхаешь? — хозяин станции вошел почти бесшумно. — А я тебе коктейль из бара принес, будешь?
Мэрк пожал плечами. Человек иногда был нелогичным и проявлял странную доброту, а потом о чем-то просил. Но только зачем подмешивать к дрянному морсу столько крепкого алкоголя? Он ведь все равно нейтрализует, да
и чтобы напоить кибера нужно очень постараться.
— Может скажешь, чего сейчас тебе надо? — Мэрк всего пару недель провел на станции, но уже уяснил для себя несколько правил. Чтобы быть человеком, не обязательно быть вежливым с клиентами, не стоит падать на колени и просить о наказании, как постоянно требовала система, а лучше всего отвечать людям резко и немного грубо, тогда меньше лезут.
— Я еще одну станцию открыл, — хозяин бормотал как-то неуверенно, без чувства гордости за совершенное. — Но там совсем тухло с народом. Может ты туда смотаешься? Я попрошу кого из парней, чтобы отвезли. Поживешь там немного, пообслуживаешь народ…
— А что мне за это будет? — лениво протянул Мэрк.
— Ну… — хозяин станции задумался. Кажется, к такому вопросу он был не готов. — Процент с каждого посетителя будешь получать, нормально?
— Сколько? — не то чтобы он торговался, просто уже понял, что не стоит сразу соглашаться на все предложения.
— Десять! — человек пришлепнул кулаком по ладони.
— Сойдет, — равнодушно буркнул Мэрк. — Когда отвезешь?
— Завтра вечером, — хозяин нервно поглядывал по сторонам, — как раз оказия.
— Тогда деньжат подкинь, — Мэрк сел, скрестив ноги, уставился на человека. Даже если и обманет, то все равно стоит убраться подальше с этой локации. Хотя круизник вроде бы и улетел, но жутко: а вдруг все-таки найдут. А с деньгами можно попробовать пожить. Он уже разобрался, как люди на станции делают покупки — сидел в магазинчике и наблюдал.
— Давай номер карты, — не слишком довольным тоном отозвался хозяин станции. — Сотку кину.
— Нету, — Мэрк прищурился и резко бросил. — Я же тебе говорил, что от клиентки сбежал, которая меня содержала. Заведи мне чистую. И насчет сотки… я у тебя, вроде бы, больше отработал.
— Да херня с твоей работы, — набычился хозяин. — Мелочь одна.
— Ну-у, — задумчиво протянул Мэрк. — Тогда могу не работать, раз хреново платят. — Говорил он наугад, но явно попал на больное место.
— Три сотни, — нехотя решил хозяин.
— Тысячу, — нагло откликнулся Мэрк. — За две недели — сдельная стоимость.
— Пятьсот и ни копейки больше, — хозяин аж побагровел. То ли с деньгами было жалко расставаться, то ли не хотел, чтобы выгодный мальчик сбежал, то ли не ожидал, что спокойный и молчаливый парень вдруг покажет зубки.
— Семьсот, — продолжал торговаться Мэрк, — а то могу и тебе удовольствие доставить… — и с почти кукольным выражение лица договорил. — Я ведь могу не только дать, но и нагнуть. Ты не смотри, что худой и недокормленный, зато прокачанный.
— Нашел кому грозить, — хмыкнул хозяин станции. По комплекции он был раза в два здоровее Мэрка и был уверен, что парня сможет, если что уговорить не только словами, но и убедить физически. — Ну, ладно. Сделаю тебе чистую карту и шесть листов кину. Сотку списываем за карт-счет. Но и вкалывать ты будешь похлеще, чем манагеры за зарплату.
— А от меня хоть один клиент недовольным ушел? — Мэрк говорил почти шепотом, вернее шипел.
— Не буксуй, — хозяин станции махнул рукой. — Сговорились ведь. А то что ты с ними творишь — так сам видишь… возвращаются и доплачивают… ой… — мужик, сообразив, что сболтнул лишнего, зажал рот рукой.
— Карту не забудь, — Мэрку было все равно кто и какого хрена возвращается и сколько за него платят. И даже почти не важно, выполнит ли хозяин свое обещание, главное получить карту по липовым документам, а заработать, чтобы она не пустовала он сможет.
— Через три дня, — мысленно прикинул хозяин станции. — Только… тут такое дело… — мужик замялся, переступил с ноги на ногу, беспомощно огляделся по сторонам.
Мэрк с едва заметным интересом наблюдал, как хозяин станции пытался скрыть волнение. Хотя руки его выдавали: он то теребил застежки рубахи, то совал их в карманы, то зачем-то крутил браслет комма.
— В общем… тебя тут… — хозяин станции набрал побольше воздуха и выдал почти без пауз: — снять хотят на сутки и готовы две штуки заплатить, но требование не только ваниль, а и немного того… этого… разного…
— И? — Мэрк скептически вздернул бровь.
— И я взял аванс… — покаянно опустил голову хозяин станции.
— Ты об этом пришел сказать? — Мэрк сжал губы. «Того-этого-разного» он запросто мог, но вряд ли человек сразу согласится на подобное предложение. — Говори как есть.
— Да, — хозяин станции выдохнул с каким-то причмокиванием. — Может, согласишься?
— А может и нет, — Мэрк пожал плечами. — Аванс отдать не проблема.
— Не получится, — хозяин станции нахмурился. — Да и ты тоже… живешь на всем готовом, а сам…
— А сам обслуживаю всех желающих, — Мэрк мгновенно оказался на ногах. — Всех, кого ты приманиваешь рекламой или слухами обо мне. Ни один клиент не ушел недовольным, а многие и возвращаются постоянно. Сколько ты на мне заработал? И нормально, что я сутками трахаюсь? Да даже в борделях так не заезживают давалок! Да и киберов так не юзают! Достало! Надоело! Знаешь, иди-ка ты сам и обслуживай этого мудака хоть по ванильному, хоть по любому…
Мэрк круто развернулся и вышел, подхватив джинсы. Оделся он уже за дверью, благо у станции было немного прилегающей территории. Обошел здание и присел на декоративный камень. Идти все равно было некуда. Но и согласиться было бы как-то неправильно с человеческой точки зрения. Люди торгуются, выбирают себе условия получше. Это только киберы молча выполняют приказы и умирают под пытками. Или срываются. А он теперь человек, но только людей за срывы не убивают. Сложно это все.
— Есть будешь? — хозяин станции держал в руках саморазогревающийся контейнер. — Не буксуй, короче. Тут ситуация… за площадку платить надо. Да и ничего тебе такого не сделают… ну, может, чуть жестче… ну, давай парень! Ну, правда надо.
Мэрк мотнул головой. Он мог запросто выполнить любой сценарий и с любым количеством людей. Да и уже делал на протяжении четырех лет на круизнике. Но тогда какой смысл сменить черный бордель на ванильный? Там его бы убили быстрее, здесь будут юзать намного дольше. Только еще приходится бояться, как бы себя не выдать. Хотя в настройках есть параметры человеческих реакций, но должен быть еще и особый настрой. А он сам, наверное, не умеет, потому что всегда во время пыток притворялся куклой, правильным киборгом для развлечений, выдавая лишь программные реакции.
— Не хочется, — Мэрк задумчиво рассматривал контейнер. Странно как-то: пару недель назад он бы за такую жизнь как сейчас даже в станок бы встал на несколько суток не задумываясь. А сейчас кормят, не бьют и не мучают, даже отдыхать дают — но ощущение какое-то паршивое. И тоскливо.
— Ну… возьмешь тогда сам потом пожрешь… — растерянно сказал хозяин станции.
— Хорошо, я согласен, — выдохнул Мэрк. — Пусть будет твой клиент. Мне плевать.
— Да я! Да ты! — хозяин станции от радости едва не бросился обнимать парня. — Да я уже!
Мужик рванул к двери — видно, дозваниваться и радовать заказчика. Мэрк прижался затылком к стенке. Сегодня было солнечно и безветренно. И даже равнодушный бетонный квадрат казался живым и теплым. Только вот не согревал. У него сейчас действительно нормальная жизнь и неизвестно, сколько она продлится. А если будут деньги и карточка, то можно попробовать попутешествовать — в конце концов, таких вот станций больше по маршрутам раскидано, чем звезд в небе.
— Мэрк! — окликнул хозяин станции. — Он через час подъедет.
— Пускай.
До приезда клиента он так и просидел на улице. Раньше он заходил в магазинчик, даже помогал продавать примитивные дорожные безделушки и готовую еду, но сейчас не хотелось даже шевелиться. И мыслей никаких не было. Скучно и пусто. Зато после клиента можно будет забраться под горячий душ и стоять долго-долго, подставляя тело обжигающим струям воды. На круизнике у него такой возможности не было. Там окровавленные тела кукол, которые не могли сами двигаться после сеансов, но могли за пару дней регенерировать и дальше работать, просто закидывали в техническую кабинку и поливали из шланга холодной водой — никто не будет тратить ресурсы на киберов. Иногда можно было забраться в душевой бокс при кабинетах, но это только если шел непрерывный поток клиентов. Тогда пять минут на привести себя в порядок и пять минут на уборку номера.
— Мэрк, тебя ждут, — хозяин станции даже не поленился и сам прибежал, чтобы сообщить.
— Иду, — специально готовиться к приему клиента ему было не нужно, но ведь он имитировал человека. — Я быстро.
Мэрк медленно поднялся и так же неторопливо прошел в санузел. Долго умывался холодной водой и просматривал архивные файлы. Все просто до тошноты: не контролировать телесную реакцию, не пережимать связки, когда больно, не замирать от ударов, не зажиматься, изображая управляемую процессором куклу. Мэрк криво усмехнулся своему отражению в зеркальной панели — при таком раскладе он, может, даже получит удовольствие от этого сеанса.
Клиент уже ждал в комнате. Сканерами Мэрк не пользовался с момента побега — чем больше применяешь опций, тем выше шанс себя выдать. Но перед дверью почему-то захотелось замереть и просканировать. Выдохнул, коснулся сенсора и вошел, опустив голову.
— Здравствуй, мальчик. Давно не виделись.
От знакомого голоса по нервам прошла волна ледяного ужаса. Мэрк посмотрел на клиента. Чтобы идентифицировать объект даже не пришлось перебирать архив — этого человека он и так отлично помнил.
— Чего застыл? — клиент похабно ухмыльнулся и вытащил руку из кармана, демонстрируя глушилку. — Не дури. Ты же не хочешь обратно? А так развлечешь меня немного, как раньше, и я уйду. А, может, приду еще раз тебя снять… Ты помнишь, как мы с тобой развлекались? Давай, скажи что-нибудь. Я еще тогда знал, что ты живой. А теперь ты вообще за человека себя выдаешь…
— Здравствуй, Альгерд, — слова с трудом протолкнулись сквозь зажатое горло, да и губы не шевелились, словно мертвые.
Он слишком хорошо знал этого человека и все его предпочтения. Альгерд снимал его шесть раз на несколько суток и каждый раз после аренды он приходил в себя в подсобке возле утилизатора — оттаскивали сразу туда, чтобы, если не оклемается, не приходилось перетаскивать.
— О как! — восхитился Альгерд. — А где же твое «господин»?
Издевательская насмешка резанула похлеще удара кнутом. Мэрк смолчал, даже не дернулся. Быстро сбросил кеды и джинсы. Смысл тянуть? Этот клиент еще на круизнике как-то угадал, что он живой. И издевался сильнее, чем над куклой — всегда заказывал по черному варианту, то есть оплачивал стоимость развлечения до отключения кибера.
— Тебе не интересно, как я тебя нашел? — веселился Альгерд, жадно рассматривая игрушку. Ответы ему были не нужны, он просто радовался предстоящему сеансу. — Тебя мой кибер засек, когда на станции был — забирал заказ. Ты у него до сих пор прописан как мой объект. А, знаешь, я ведь по тебе скучал… и даже хотел себе забрать… могу сейчас… после того, как немного с тобой поиграем. Смотри, что у меня тут есть интересного…
Мэрк протянул руки вперед: он позволит надеть на себя фиксаторы. И пусть этот садист делает все, что ему вздумается. Все равно сбежать не получится, даже если успеет ударить человека раньше, чем тот включит глушилку. Альгерд один не ходит — всегда рядом декс или даже двое. А против боевых моделей он ничего не сделает. Наоборот мучение станет более долгим и изощренным. Дексы ведь не только держать могут надежнее станка, но еще и рвать мышцы, протыкать тело пальцами, изрисовывать спину и живот кровавыми узорами, копируя картинку выбранную клиентом. Или просто тащить в разные стороны, на разрыв, до хруста ломающихся костей…
Смотреть какие девайсы притащил Альгерд в сумке не хотелось. Мэрк закрыл глаза. Этому клиенту бессмысленно говорить стоп-слово — все равно не остановится, ни разу не останавливался…
Кому суждено полысеть, тот не поседеет.
Народная мудрость.
Вчерашний денек явно был не из легких. Ночь тоже изрядно нервишек потрепала. Да и утро оказалось отнюдь не добрым. А промозглым, хмурым и вовсе неприветливым. Донимал холод, да и живот с голодухи ныл. Еще бы… вчера без обеда, без ужина, и завтрака в обозримом будущем не предвидится. Остается уповать лишь на обед. Прохоров потянулся — малость размять затекшие мышцы.
Впрочем, переночевали почти благополучно. Зверюшки дикие особо не беспокоили, ну трещало что-то ветками сухими, порыкивало да посапывало, однако близко не подходило. Да какие там зверюшки, если тут всего лишь пару сотен километров от центральной площади города. Местные отморозки тоже не донимали, видать, деревеньки обетованные все ж подальше будут. Хотя чего пацанве ноги по лесу бить? Это только городские ради экзотики на шашлычки за десяток километров от кольцевой отъехать способны. А местные ребятки — за забор вышел и наслаждайся сколько влезет природой вперемешку с мутноватым самогоном. Правда, во времена его молодости сопливой и летнего гостевания у бабули местом сбора была желтая покореженная остановка на повороте деревенского «прошпекта». Там и пили, и покуривали, и физиономии до кровавой юшки рихтовали, и от пошлых анекдотов ухахатывались, и перед девчонками козырялись… Прохоров усмехнулся: детские воспоминания дело, конечно, хорошее, но ни сытнее, ни теплее от них не становится.
Задерживаться на месте ночевки не стали, чай, не туристы с пудовыми рюкзаками да компактными рулонами палаток-спальников. Воды по очереди попили. Владик торопливо похлопал себя по карманам, Аленка покопалась в сумочке. Ромка кофр с камерой на плечо закинул. Прохоров привычно подхватил штатив. Одно дело морду начистить за поведение неподобающее, и совсем другое — работа…
…Первая заповедь операторов — сам погибай, а камера должна быть в целости и сохранности. Это настолько хорошо вбивалось в головы, что ребята даже под неслабым градусом (обычай накормить и особенно напоить телевизионщиков еще кое-где сохранялся) почти твердо стояли на ногах, пока в руках была камера. Но стоило им сгрузить аппаратуру, как тут же превращались в дрова, и эти бесчувственные тела водителям приходилось на своем горбу затаскивать в машину и развозить «с доставкой на дом», то бишь, к дверям квартиры. Корреспонденты-то преимущественно женского пола. Камеру подержать еще ладно, но не операторов же им таскать?
Произошел как-то на съемке прикольный случай. Сюжетик делали про иппотерапию — лечебное катание на лошадях, причем состав съемочной группы был как сейчас: Чудаков, Стрелова, и он. Отснялись быстро, отпущенного на командировку времени оставалось немерено. И Аленка предложила верхом покататься с полчасика. Роман эту идею воспринял с удовольствием, ну и он отказываться не стал. Им мигом трех лошадок подвели, неоседланных, все по науке. Прохоров даже предположить не мог, что девчонка может так лихо на коня запрыгнуть. Ладонью на холку оперлась легонько, р-раз — и уже поводья разбирает, вытянутая как струнка, коленки чуток прижала — и рыжая лошадь с хитрыми глазами послушно двинулась по кругу. У остальных так не получилось, хотя коней им держали. Романа вообще парень-инструктор подсаживал, как-то хитро руки сплел, как бы вместо стремени, и под согнутое колено упор сделал, чтобы тот мог оттолкнуться. Прохоров, хотя и тренированный парень, но раза три подпрыгивал, покуда животом на лошадиную спину навалился — черный жеребец с издевательским ржанием постоянно пританцовывал на месте.
Кое-как усевшись, Прохоров перевел дух. Скорость, конечно не та, но с мотоциклом не сравнить. Одно дело безвольная железяка и совсем другое большое, сильное животное. У Прохорова гордость водительская взыграла — попросил сам лошадкой порулить. Девушка-инструктор усмехнулась, отошла на пару шагов. Ну и жеребец сразу показал, кто хозяин положения, — стал, как вкопанный, и ни с места, ни на уговоры, ни на сжатые колени, ни на пинки под живот (тихонько, правда) не реагировал. Потом резко дал задний ход, да так прытко, что Андрей чуть через голову не кувыркнулся. Когда подозрительно смешливая девушка изловила вороного под уздцы и повела шагом вдоль изгороди, Прохоров не то что не возражал, а даже обрадовался. А вот сверзиться ухитрился Ромка. Насмотрелся на Аленку, а та чего только не выделывала: и рысью через поле и обратно, и галопом, пригнувшись к рыжей гриве, пару кружочков сделала, а под конец и вовсе откинулась на лошадиный круп, лежала расслабленно, словно на диване. Вот и Роман так же решил на лошадке полежать. Пока по прямой двигались, все нормально шло, а на повороте то ли сила земного притяжения сработала, то ли инерция, но оператор смачно приложился к взбитой копытами песчаной площадке… пятой точкой, исхитрился перевернуться, когда падал.
— А если бы камера в руках была? — Прохоров не отказал себе в удовольствии позубоскалить, он-то удержался.
— А если бы камера в руках была, — Роман сердито отплевывался и отряхивался от пыли, — то в воздухе бы завис…
…Припомнив давешнее катание, Прохоров улыбнулся. Чудаков нахмурился, принимая усмешку на свой счет, чертыхнулся сквозь зубы, но в открытую задираться не стал. Прохоров хмыкнул, эффект воспитательного воздействия налицо, впрочем, и на лице тоже. Может, и не стоило так кулаки распускать: по Роману заметно, что крепенько ему вчера досталось. Но, глянув мельком на непривычно молчаливую Аленку с заплаканной мордашкой да с багрово-фиолетовым синяком на скуле, на красные от бессонной ночи и с трудом сдерживаемой ярости глаза Владика — понял: правильно врезал, подонков надо учить, пока они законченной мразью не стали.
А если бы не он вчера принялся Ромке мозги вправлять, свернувшиеся набок от свежего воздуха да неординарного положения, то Владик бы точно на оператора кинулся, и неизвестно кто бы кого отметелил. Скорей уж худощавый репортер плюх бы нахватал. Хотя… бывает, что злость да отчаяние и силу ломит.
Роман пытался идти быстро, но получалось плохо. Жгуче пекло в боку, на плече — малосимпатичный кровоподтек. Сильно ударил сукин сын, до сих пор рука онемевшая, даже пальцами шевельнуть и то больно, не то что кофр опостылевший на другое плечо перекинуть. Башка звенит, да и подташнивает малость. Оп-па, опять мушки золотистые мельтешат перед глазами. Ощутимо качнуло в сторону. Ни-че-го. Главное из этого долбанного леса выбраться да дома доехать, да отлежаться денек-другой. А там и поговорить можно будет, прочитать одному козлу поучительную лекцию на тему: как вредно для здоровья вмешиваться не в свое дело. Ишь, рыцарь выискался… еще и посмеивается…
Полночи Роман ерзал и ворочался, стараясь улечься так, чтобы меньше болело. Укладывать его, несчастного, избитого, поудобней, а тем более жалеть никто не собирался. Пришлось самому едва ли не ползком добираться до устроенного Ленкой по другую сторону костра лежака, и мерзнуть до общего подъема.
А стоило чуток приноровиться да притерпеться, как в голове тут же зашевелились мысли о мести. Посчитаться хотелось до зубовного скрежета. И девку бы неплохо на место поставить, а вот Андрею… баню бы кровавую устроить, в самый раз… Идея оказалась настолько соблазнительной, что, продираясь сквозь колючий кустарник, Роман не переставал так и этак прокручивать представившуюся перед мысленным взором картинку: Андрей с расквашенной мордой, захлебываясь соплями и слезами, ползает на коленях, жалко вымаливая прощение, едва ли кроссовки не целует.
— Мальчишество, — одернул себя Роман, — — но… почему бы и нет… есть парочка приятелей, с которыми на сей счет перетереть можно… — воодушевившись, он даже зашагал чуток быстрее, а в серовато-карих глазах загорелся нехороший огонек.
Странное дело, чувство голода как-то притупилось, да и усталость после пережитого куда-то схлынула. Идти было легко и даже… радостно. Вот уж точно магия золотой осени. Янтарная метель опадающей листвы, шелестящий ковер под ногами, стеклянная тишина и пронзительная свежесть. В городе и не увидишь, и не почувствуешь. Прохоров любил гулять по лесу именно такой порой. Покуда земля еще не раскисла от частых дождей, покуда не мерзнешь в ветровке, накинутой на свитер…
— За грибами поутру, до зорьки еще, вставать надо, покамест лес спит. А дойдешь до прилеска — тут и солнышко из-за макушек выкатится да в травице росной заиграет. Эх, нема мне атхланы, а то бы походили мы с тобой, внучек, по лесу…
Андрейка долго думал, что же это за загадочная такая «атхлана», у деда спрашивал, а тот только усмехался, а сейчас уж и подавно ничего не объяснит. И по лесу вместе не походили: то Андрей малый был, то дед слабость чувствовал да на нездоровье жаловался, а потом и вовсе не стало деда. Однако лес Прохоров полюбил, пусть и не особо много набирал грибов, и то половина из них — поганки несъедобные, ну, пусть не поганки, а всего на всего ложные опята. Только не в грибах дело, просто ходишь, глядишь, слушаешь. И ни одной мысли, вроде бы и есть о чем поразмыслить, а думать ни о чем не хочется. Словно свежий ветерок разметал не только остатки сладкого утреннего сна, но и все раздумья, желания, мечты. А ведь здорово-то как — бродить по лесу с легкой головой! Ноги путаются в мягкой, по-осеннему ломкой и почти безжизненной траве, штаны промокли до колен от обильно выпавшей росы. Бывалые грибники по лесу в кроссовках не шляются, но прорезиненные сапоги, натирающие пятки — ну уж нет! Лучше хлюпающие кеды. Лучше ободранные об мелкие колючие веточки руки да продолговатая ноющая царапина на щеке, чем низко надвинутый на глаза козырек кепки. Но почему лучше — он не знает и даже не понимает и, верно, никогда не поймет. Да и никому не надо это понимание, жить без него куда как проще.
Проще идти по лесному бездорожью, утопая по щиколотку в необычайно мягком моховом ковре или нарочно загребая носками подбрасывать вверх золотисто-алую листву и смотреть, как она осыпается наземь пестрым шуршащим дождем. Проще уклоняться от облетевших веток или, пригибаясь очень низко, продираться через шиповно-можжевеловые заросли. Проще постоянно снимать с лица тонкие липкие нити паутинки и долго и с хохотом отряхиваться от набившейся за шиворот иглицы. Проще кланяться, через боль в пояснице, каждому подозрительно притаившемуся золотому или коричневому листику, потому что толком не помнишь, где и как прячутся лисички, как маскируются моховики и на какие хитрости сподобятся белые грибы и красноголовые подосиновики.
Проще нагуляться по лесу до подозрительно пустой головы, до гудения в ногах, до одеревенелости всех мышц, чем с комфортом раскатывать по лесным дорожкам на машине, выковыривая грибную братию, не отрывая зада от мягкого сидения. Да и собирать грибы надо не в застланный клеенкой багажник, а в плетеную корзину или на крайний случай пластмассовое ведро. И когда идешь, не стоит ножом размахивать, словно мальчуган сопливый. Нож должен в кармане лежать, и только после того, как перед боровичком или даже простой сыроежкой спину согнешь, тогда можешь вытаскивать перочинник да срезать аккуратно. А еще дерном или мхом прикрыть срез ножки, повиниться перед грибочком да поблагодарить лесного хозяина за дар щедрый, а то и не поскупиться и свое подношение оставить… ну, хотя бы половинку бутерброда с сыром. Бредни? Пусть так, но Прохоров интуитивно чувствовал, что надлежит делать именно так и никак иначе…
Тонкая нить воспоминаний с каждым шагом делалась все крепче, образы прошлого и настоящего перепутались, смешались. Незаметно для себя Прохоров стал находить между ними общие черты: почти пустая бутылка с безвкусной водой, бездорожье, усталость. Все было настолько привычным и знакомым, что он едва окончательно не потерял счет времени. Еще бы: день за рулем, почти бессонная ночь. Порой ему начинало казаться, что он просто, как лет десять назад, пошел за грибами. И выдуманная корзинка казалась ему более реальной, чем штатив, натерший плечо рычагами уровня высоты.
— Я больше не могу… — тихий шепот Аленки мигом все расставил на свои места. Не было ни грибов, ни грез наяву, ни знакомого лесочка. Впрочем, и окружающую их чащобу назвать лесочком мог только распоследний идиот с ярко выраженным косоглазием и дюжиной умственных хворей.
Журналистка мягко опустилась на купину суховатого порыжевшего мха, обхватила колени руками, опустила подбородок. Губы плотно сжаты, во взгляде безразличие. Похоже, девушку больше не волнуют ни испачканные джинсы, ни ползающие на приволье козявки, ни грядущие проблемы и разносы на работе, ни лиловеющий синяк на лице, отчего обычно веселая и живая мордашка напоминает маску персонажа средневековой комедии, у которого пол-лица расцвечено улыбкой, а вторая половина залита непритворными слезами. Только у Аленки вместо усмешки — горестно опущенные уголки губ, вместо соленых капель — окаменевшая до бесчувственности щека. Это же с какой силой ударил, мерзавец?!
Владик молча сел рядом, вытянул ноги, ритмично стал растирать ладонями колени, прошипев какое-то ругательство. Прохоров удивленно приподнял бровь, вспомнив, смущенно хмыкнул: Серов как-то проболтался, что пацаном на скейтборде по поручням лестниц катался безо всяких наколенников и налокотников, вот и доездился до рассаженных коленных чашечек. Каково ж ему-то такую нагрузку, а ведь ни слова жалобы. Роман озадаченно терроризировал телефон. Мобильник на последнем издыхании высветил на экране время — пятнадцать часов одиннадцать минут, абсолютно пустую батарейку и тоскливо мигающую пирамидку в окошке сети. Пискнув, телефон вырубился окончательно. Роман со вздохом сунул бесполезную трубку в карман, лег на спину, лениво глядя на покачивающиеся верхушки деревьев, сквозь которые едва просматривалось свинцовое осеннее небо. Невера, тяжело дыша, повалился на четвереньки, так и стоял не в силах принять более удобную для отдыха позу.
Прохоров сел, привычно скрестив ноги, как когда-то на тренировках. Из этого положения он с одинаковой легкостью мог и просто подняться, а мог и взвиться в воздух, нанося противнику прямой удар чуть вывернутой стопой в голову.
Говорить никому не хотелось. Да и о чем болтать-то? Часов восемь по лесу шастают и ни дороги, ни деревни, ни указателя. Ни толковых предположений — где очутились и, самое главное, как отсюда выбираться.