— О, Боже! Где были мои глаза, когда я подписывал эту бумагу?! — почти простонал молодой барон, возвращая старику расписку. — У меня нет этих денег! Я едва наскреб пять тысяч золотых и не знаю, где взять еще пять сотен. Тем более, за такой короткий срок!
— Да, да, мой мальчик! Мне это прекрасно известно, — не скрывая торжества сказал дю Фур. — Именно поэтому я и приехал к вам сегодня! Я хочу сделать вам одно очень выгодное, на мой взгляд, предложение.
Даниель тревожно переглянулся с матерью — эти слова старого графа не сулили ничего хорошего.
— Я думаю, мы могли бы уладить все ваши проблемы очень даже просто, — потирая руки, сказал старик. — В моем возрасте пора уже подумать о наследнике моего нажитого упорным трудом состояния. — Дю Фур подмигнул юноше, многозначительно кивнул баронессе. — Из вашей дочери, дорогая Эстель, получится превосходная супруга! — На сморщенных губах промелькнула гадкая ухмылка. — Я не встречал девушки прелестнее, чем мадемуазель Виолетта.
— Что?! — Даниель вскочил, с грохотом опрокинув кресло.
Баронесса Эстель, смертельно побледнев, схватилась за сердце.
— Вы хотите, чтобы Виолетта стала вашей женой? — еле слышно произнесла она. Вы?
— Да, — самодовольно завил дю Фур. — Я думаю, вы согласитесь с моим предложением. Подумайте сами, став мужем мадемуазель Виолетты, я прощу вам все долги. Этот дом останется вашим, а мадемуазель Ортанс получит приданое, — вкрадчиво произнес он.
Старый граф хотел еще что-то сказать, но Даниель не стал его слушать.
— Я не продаю своих сестер! — оборвал он дю Фура. — Виолетта никогда не станет вашей женой! Слышите? Никогда!
— Вот, значит, как?! — прошипел старик, позеленев от злости. — Хорошо же! Теперь меня не остановит никакая жалость к «бедным родственничкам»! Если я не получу мои пять с половиной тысяч золотых — все, до последнего гроша! — я пожалуюсь королю! Ваших драгоценных сестриц вышвырнут вон из этого дома вместе с вашей матушкой и младенцем-братцем, а вас самого упекут в тюрьму! Там вас быстро избавят от излишней гордости, племянничек! Ничего! — старик погрозил Даниелю скрюченным пальцем. — Вы еще будете умолять меня о прощении! На коленях!
— Убирайтесь прочь, господин граф! — гневно воскликнул юноша. — Вы перешли все границы моего терпения. Убирайтесь прочь, пока я не выбросил вас в окно!
Ярость, прозвучавшая в голосе Даниеля, не на шутку испугала старого графа. Он втянул голову в плечи и потрусил к двери. На пороге он обернулся и проскрипел:
— Вы еще пожалеете!
Грозный окрик Даниеля: «Вон отсюда!» — заставил дю Фура пулей вылететь из гостиной, позабыв про преклонный возраст. Через минуту со двора донесся стук колес его кареты.
В гостиную спустились Ортанс и Виолетта. Увидев, в каком взвинченном состоянии пребывает брат и как бледна мать, Виолетта озабоченно спросила:
— Что произошло? Зачем приезжал дю Фур?
— Господин граф решил удостоить нас высокой чести, — дрожащим голосом произнесла баронесса. — Он только что просил твоей руки, Виолетта.
— Что? — испуганно вздрогнув, переспросила девушка. — Моей руки?
— Да, да, Виолетта. Ты не ослышалась. Он даже был готов простить нам наши долги и те ростовщические десять процентов, что я, оказывается, обязан заплатить ему сверх пяти тысяч золотых. Он еще кучу всяких благ наобещал, если бы ты вышла за него замуж, — с кривой усмешкой сказал Даниель. — Как тебе это понравится, а?
— И что… что ты ему ответил? — еле слышно спросила Виолетта, побледнев, как полотно.
— А что я ему должен был ответить?! — воскликнул молодой человек. — Я выставил его вон!
Виолетта облегченно вздохнула, а Даниель ожесточенно ударил кулаком правой руки по раскрытой ладони левой:
— Ух, мерзавец! У меня просто руки чесались! Если бы он помедлил еще хоть секунду, я за его здоровье уже не поручился бы!
— Полно, братец! Он уже уехал, — ласково сказала Виолетта, — но я рада, что ты ответил ему отказом.
— И чему вы радуетесь? — подала вдруг голос Ортанс. — Ну? Я вас спрашиваю! Чему вы оба так радуетесь? — снова едко спросила она удивленно уставившихся на нее брата и сестру. — У вас есть хоть капля здравого смысла? Как тебе только в голову могло прийти, отказаться от предложения Его Сиятельства? Что ты молчишь, Даниель? Ты что, не понимаешь, что теперь по твоей милости нас выставят из собственного дома?! — голос ее сорвался на крик. — Подумаешь, вышла бы Виолетта за старика! Какая важность! Ничего бы с ней не случилось. Зато у нас была бы крыша над головой! Мы были бы сыта, а я, наконец, смогла бы прилично одеваться! А что теперь?
— Уж если бы этот старый скряга сделал предложение тебе, то моего согласия и не потребовалось бы! Ты с радостью вышла бы за него замуж, ведь его титул и деньги — именно то, что тебе нужно, — медленно проговорил Даниель, в душе которого снова начал закипать улегшийся было гнев.
— Разумеется! Я не такая глупая гусыня, как Вилетта, и не такая гордячка, как ты! — выпалила Ортанс. — А теперь из-за тебя мне придется идти с протянутой рукой и спать где-нибудь под мостом! И Виолетте, между прочим, тоже!
— Боже! А как же Шарль-Анри? — прошептала баронесса, прижимая пальцы к губам.
Виолетта опустилась на скамеечку у ног матери и взяла ее за руку. Даниель, не в силах дольше слушать истерические вопли Ортанс, схватил ее за плечи и несколько раз сильно встряхнул.
— Прекрати! Иначе мне придется надавать тебе пощечин! В том, чтобы просить милостыню, меньше бесчестия, чем в позорном браке с этим старым мерзавцем! Виолетта не выйдет за него замуж! Этому не бывать, пока я жив!
Ортанс перестала, наконец, визжать и биться в руках брата и разразилась рыданиями:
— Я устала ходить в тряпье! — всхлипывала она, пока Даниель тащил ее вверх по лестнице. — Мне надоела нищета! Надоела! Не хочу! Не хочу!
Когда Даниель вернулся в гостиную, Виолетта все еще сидела у ног матери, спрятав лицо у нее на коленях, плечи ее вздрагивали, и баронесса гладила ее по волосам, пытаясь успокоить, хотя и сама, заслышав шаги сына, украдкой смахнула слезы.
— Что случилось? Откуда эти слезы? — спросил он, опускаясь на одно колено рядом с креслом матери и заглядывая ей в лицо.
Баронесса ничего не сказала, отведя глаза в сторону.
— Даниель, я сейчас подумала… Верно ли мы поступили, пргнав дю Фура? — дрожащим голосом спросила Виолетта. — Может быть… все-таки следовало принять предложение графа?
— Оставь этот вздор! — перебил ее брат. — Выйти замуж за дю Фура! Что за глупости! Не слушай Ортанс. Ей просто завидно, что он выбрал тебя, а не ее.
— Но что же нам делать, Даниель? — растерянно спросила баронесса. Она ни в коем случае не хотела принуждать свою младшую дочь к браку с ненавистным стариком, но и выхода не видела, и это просто разрывало ей сердце.
— Если я не выйду замуж за дю Фура, мы останемся без крыши над головой, — тихо сказала Виолетта. — Что с нами будет тогда? Что будет с малышом Шарлем-Анри? Что нам делать?
Она беспомощно обвела взглядом гостиную. От некогда богатой обстановки осталось совсем немного: покосившийся шкаф, уже тронутый жуками-точильщиками, пара скрипучих кресел с облезлой обивкой, простая деревянная скамеечка, на которой она сейчас сидела, да выгоревшие портьеры на окнах. Все, что имело хоть какую-то ценность, было продано иили заложено, а теперешняя мебель перекочевала в гостиную с чердака, где она доживала свой век под толстым слоем пыли и паутины.
— У нас ничего не осталось. Нам нечего больше продать. Нам негде взять эти проклятые пятьсот золотых! — в отчаянии воскликнула Виолетта.
— Отчего же негде? — раздался вкрадчивый голос от двери.
Все резко повернулись и увидели шевалье ле Лю, из-а плеча которого выглядывал старик-дворецкий, беспомощно разводящий руками — гость бесцеремонно прошел в гостиную, не дожидаясь, пока о нем доложат хозяевам.
— Какого черта, шевалье?! — воскликнул Даниель. — Вы не находите, что вваливаться вот так, как вы, как минимум невежливо?
— Бростье, господин барон! Какие могут быть церемонии между друзьями?! — развязно ухмыльнулся ле Лю.
— Друзьями? — удивленно переспросил Даниель.
Но шевалье не обратил на его реплику никакого внимания. Он подошел, приложился к ручкам баронессы Эстель и Виолетты и встал в горделивой позе у камина, посмотрел на всех с видом полного превосходства и объявил:
— Я могу помочь вам избавиться от графа дю Фура.
Виолетта испуганно переглянулась с матерью, а Даниель покачал головой:
— Боюсь, если верить слухам, которые о вас ходят, нам не подойдет ваш способ решения этой проблемы.
Шевалье ле Лю усмехнулся:
— А напрасно. Это раз и навсегда освободило бы мадемуазель Виолетту от старого скряги. Кстати, вы ведь в курсе, что он похоронил уже четырех жен? Неужели вы хотите, чтобы вашу прелестную сестрицу постигла такая же участь? Нет, если вы, конечно, найдете у кого еще занять денег, то он отвяжется. Но ведь деньги потом опять отдавать надо будет.
— Ничего, отдадим, — скрипнул зубами молодой барон.
— Я мог бы оплатить ваш долг дю Фуру, — ле Лю полюбовался своими ногтями, — и даже не потребовал бы от вас возврата денег. Я предпочел бы мадемуазель Виолетту.
— Что?! — Даниель подскочил к наглецу.
— Я человек порядочный, — высокомерно сказал шевалье, — и точно так же предлагаю вашей сестре руку и сердце. А мое участие будет просто помощью семье дорогой супруги.
— Вы — порядочный человек? — От голоса Даниеля веяло таким холодом, что ле Лю невольно поежился. — Эти понятия просто не совместимы. И Виолетта не будет вашей женой, так же как и женой дю Фура. Пока я жив, этого не будет! А теперь убирайтесь отсюда и больше никогда не переступайте порог нашего дома! — рыкнул он.
Ле Лю отцепил от своего камзола побелевшие пальцы барона, с насмешливой гримасой поклонился дамам и удалился. В дверях он обернулся и бросил:
— Ваши пожелания так легко выполнимы, дорогой барон! И про пока вы живы, и про порог вашего дома. Счастливо оставаться!
Он ушел, а на душе у Даниеля стало еще тяжелее. Что он мог еще предпринять, чтобы вытащить свою семью из ямы, в которую они все угодили.
Баронесса Эстель погладила по щеке Виолетту, поднялась с кресла и подошла к сыну.
— Знаете, дорогие мои дети, я, кажется, кое-что придумала, — сказала она. — Мы ведь можем получить гораздо больше, чем нужно дю Фуру, — и она указала на висящую над камином картину — единственную дорогую вещь, с которой ее сын не пожелал расстаться ни за что.
Это был ее портрет. Баронессе Эстель было тогда всего восемнадцать лет. Лицо ее, казалось, светилось нежностью и добротой. Алые губы красиво очерченного рта задумчиво улыбались. Мечтательные голубые глаза, опушенные длинными темными ресницами, смотрели мягко и тепло. Густые локоны ниспадавших на плечи волос отливали золотом. Яркое синее платье чудесно гармонировало с цветом ее глаз и подчеркивало теплый золотистый оттенок ее кожи.
Некоторое время Виолетта молча смотрела на дорогую сердцу картину. Постепенно до нее дошел смысл сказанных матерью слов. Она медленно повернулась к ней и еле слышно спросила:
— Ты хочешь продать свой портрет, матушка?
— Боюсь, нам придется сделать это, — вздохнув, ответила баронесса. — Этот портрет писал очень хороший художник. Ваш отец заказал его в тот год, когда родился Даниель. — Она любовно погладила позолоченную раму.
— Ты невероятно похожа на матушку, Виолетта, — тихо сказал Даниель. — Просто поразительное сходство!
— Я достаточно долго думала, дети мои, — баронесса повернулась лицом к Даниелю и Виолетте, — и понимаю теперь, что у нас нет другого выхода. Ваш покойный отец заплатил тогда за этот портрет тысячу золотых, и мы и сейчас можем получить за него изрядную сумму, ничуть не меньше пятисот золотых. Вы помните дона Доменико, который был у нас проездом два года назад? — спросила она, — Это мой крестный. Он хотел купить этот портрет, но я отказалась, потому что это почти единственное, что осталось у нас в память о вашем отце. Когда он уезжал, то сказал, что если я надумаю продать картину, то он готов купить ее у нас за любую цену, которую мы назначим. Вот я и подумала, что мы могли бы продать ему этот портрет, раз уж другого выхода у нас нет. С другой стороны, дон Доменико был другом моего отца и знает меня еще с младенчества. Как знать, может быть, со временем мы смоги бы выкупить у него портрет…
— Ну, что же, должен согласиться с тобой, матушка, — вздохнул Даниель. — Поступим так, как ты считаешь нужным. Мы попробуем продать твой портрет дону Доменико.
***
На следующее утро молодой барон де Прентан отправлялся в дальнюю дорогу. Он решил лично отвезти картину дону Доменико. Ортанс все еще дулась на всех сразу и, конечно же, не удержалась от язвительного замечания:
— Разве пристало дворянину тащиться Бог знает куда, словно бродячему торговцу? Ты прекрасно мог бы послать кого-нибудь из слуг. Того же Пьера, например…
— Портрет матушки слишком дорогая для нам вещь, Ортанс, — перебил Даниель, — и уж если мы решили его продать, то я сделаю это сам.
Потом молодой человек обнял на прощание мать, сестер и младшего брата. Баронесса Эстель благословила сына. Виолетта вдруг встревожено взглянула на него.
— Возвращайся поскорее, Даниель! У меня что-то неспокойно на душе.
— Полно, сестрица! Дон Доменико живет не за тридевять земель, а в нашем же королевстве. Мне всего-то и нужно обернуться туда и обратно за неделю, чтобы успеть до назначенного срока, — воскликнул молодой человек. — Да и что со мной может случиться, если со мной моя шпага! Ты помнишь, отец подарил ее мне, когда я поступил на службу к нашему королю?
— Помню, — ответила Виолетта, — но лучше было бы, если бы дон Доменико жил где-нибудь поближе.
— Не тревожьтесь! Все будет в порядке, — сказал Даниель и повернулся к Ортанс: — Не ссорьтесь без меня! Будьте умницами! А ты, Шарль-Анри, слушайся матушку и сестриц! — он подхватил на руки малыша, подбросил в воздух и, поймав, поцеловал в лоб и передал матери. — Все, мне пора.
Он надел видавшую виды шляпу, и они все пятеро вышли во двор, где собралась немногочисленная челядь, чтобы проводить в путь своего господина. У крыльца стоял оседланный конь — последний из целого табуна. Даниель еще раз обнял на прощанье мать и сестер с братом и вскочил в седло. Через минуту он уже скрылся за поворотом просеки.
Презирает. Ненавидит даже. Пытается скрывать, думает — не замечаю. Типа дурак такой. Глухой на оба уха и слепой, ага! На оба глаза.
Ха!
Может, она по жизни боевой профи и все дела, взвод морпехов одной левой и всё такое, но по жизни туповата. Как валенок! Сибирский. В людях не волокёт. И в психологии — лошара полная, и актриса из нее, как пуля. Из дерьма. Дерьмо и есть, как чел в натуре. Пытается притворяться. Родаки верят, им же не видно, какая она на самом деле. Наглая противная баба, стерва высокомерная, не зря её муж бросил. Дрянь человек, короче. И дурра. И сам дурак, раз связался. Вот и злюсь. На себя. С самого начала мог бы понять, так нет, развесил уши. Понадеялся, что она умной будет. Дурак! Если она суперагент — зачем ей мозги? Их другому учат на ихних супертренировках. У нольнольсемов, бетменов и миссиссмиток другие козыри в рукавах.
Наверняка красивая была. Очень.
Такими полными дуррами только самые красивые быть и могут. Другим не выжить. А красивым как с гуся! Им не нужно быть умными. Стильная упаковка рулит! Зачем мозги, если есть внешность? Задарма, просто так! При рождении отоварили. Зачем им думать? Незачем, ясен перец. Их и так любят. Безо всяких усилий и напрягов.
А вот если упаковка досталась так себе, тогда приходится крутиться. Выезжать за счёт содержимого. И тут уж расслабляться нельзя! Съедят. Научился, ага-ага! Времени много было. Спасибо за наше счастливое, и всё такое.
Помню себя годиков с двух. Отчётливо, хоть и урывками. Четырнадцать лет — достаточный срок, чтобы научиться. Видеть: кто и где затаился, для чего заманивает, какую гадость готовит. Потому что иначе не бывает. Ни фига! Просто так конфетку никто не даст. А любовь и ласку — тем более. Никто. Ничего. Никогда. Или с подначкой, или не расплатишься потом. Бесплатный сыр и всё такое. Спасибо семье и школе, ага-ага. Ну и садику, конечно, как же без садика!
Потому каждый день подолгу в зеркало и смотрюсь. Специально. Чтобы помнить. Чтобы не забыться и никогда, ни на секунду, не возомнить о себе… Зеркало в ванной тоже очень помогает. Хорошее оно такое. Мощное, не спрячешься. Разве только зажмуриться. Но долго ли проживёшь зажмуренным? Зеркал-то везде полно. В школе тоже. Спасибо и ей.
Недавно скачал кинчик про всего из себя такого типа несчастного средневекового дядьку. Постебался от души. Комедь! Не, в натуре комедь! Ну да, с имечком чуваку предки заподляну вмочили. Реальную такую заподляну. Сирано, гы! Блин, с таким неймом никакие кулаки и никакое фехтование не спасут от какашечного погоняла. Понятно, что ему постоянно драться приходилось.
Хотя кента того он красиво уделал. «Я попаду в конце посылки», гы! И не сбрехал ведь! Таки припечатал. Бандеролькою! Красивая фраза, надо засейвить.
Так что имя — да. Не свезло. А в остальном — мне бы его траблы! Ну, шнобель здоровый. Подумаешь — шнобель! Ха! Да махнулся бы, не глядя. Делов-то… У Бороды из двенадцатого «В» хрюльник вообще на сторону перекошен, вроде как в драке сломали — и что? И ничего. Девчонки так и млеют: ах, Жорик, ах, настоящий мужчина, ах, герой.
Героям хорошо. Жрут, что хотят, и не в коня корм! Живут, не оглядываясь — всё путем. Делают, что левая пятка желает — все счастливы! Везде уважуха и от баб отбоя нет. Их же с детства, дурр, программируют! С детского сада! Книжки, мультики, даже игрушки! У каждой барби должен быть свой кен с белозубой улыбкой, широченными плечами и кирпичами на пузе. Настоящий герой! Что, не так, скажете? Ага-ага! Как же ж!
Сорюсь, но назовите хотя бы один фильм, где главным героем был бы урод? Некрасивый толстяк, к примеру? Не пухлявая симпатяшка, а именно что прыщавый толстый урод. Главным положительным! Не старайтесь. Не сумеете. Специально искал — нету их. Вот с главным злодеем подобного типа — до фигищи. Предатели там всякие и мерзавцы, уничтожители мира и прочие извраты. В крайнем случае — малосимпатичные идиоты второго плана, которых главный герой вынужден спасать. По ходу сюжета. Поигрывая рельефной мускулатурой. Чтоб зритель умилялся, значит. Ага-ага! Он и умиляется. Когда кирпичнопузый спасает. Проявляя чудеса героизма, обвешиваясь новым бабьём и вызывая всеобщие восторги.
Ненавижу.
Это ведь тоже программирование. Постоянное и неизбежное. И куда более подлое, чем с кирпичнопузыми кенами.
В Древней Греции было так же. Если ты урод — значит, и человек нехороший. Значит, боги тебя специально отметили уродством, клеймо поставили. Чтобы прочие хорошие люди сразу видели и относились как надо. Плохо, то есть. И поступали с тобой, как с мерзавцем и сволочью.
Даже если пока ты ничего плохого не совершил. Ибо боги не ошибаются. И ты таки проявишь свою гнилую натуру. Когда-нибудь. Рано или поздно. Но обязательно! Бог шельму метит, нет дыма без огня, на воре шапка горит — народные мудрости, ага-ага!
И любой может тебя безнаказанно ударить. Ограбить. Заклеймить. Или даже убить. Заранее, ни за что, просто потому что ты наверняка мерзавец, а мерзавцев нужно наказывать.
Или даже не убить, а казнить. Так правильнее. Чтобы хорошим людям жизнь не портил. Это как штамп «третий сорт», как средневековая лилия на плече. Даже хуже — лилию хоть спрятать можно было. Рубашкой там прикрыть или ещё чем. Пока не разденешься — и не видит никто. Уродство, которое невозможно спрятать, куда страшнее.
Думаете, в наше время хоть что-нибудь изменилось?
Фиг.
Ну разве что не убивают. Ну или не сразу. А относятся точно так же.
«Как и все от природы худые люди, она считала полноту чем-то вроде греха». Ага-ага, оно самое! Клёвая фраза, у бабули в статусе подсмотрел. Года три как. В её любимой социалке «назавалинке», они там с баб-Клавой ругались, всю стенку исписали. Сильно поругались тогда, баб-Клава с тех пор к нам даже и не заходит.
Но фраза кульная, да. Не знаю, сама бабуля её придумала или скопипастила где, не спросил. Как-то неудобно было. Типа подсматривал. Хотя страничка и открытая, всё равно. Но засейвилось.
Наверняка кто-то умный сказал. Если бабуля не сама придумала, чтоб баб-Клаву уесть, та на рыбий скелет похожа и вечно разговоры только о диетах. Всегда, когда меня видела. И морщилась. Ага-ага, знаю такие взгляды.
Улыбался. Кивал. И делал вид, что не понимаю.
Не понимаю. Как же!
Просто давно лазейку нашёл. Можно попытаться протиснуться. Как раз под размерчик, гы. Если понравится.
Не герой, конечно, но и не мерзавец. Не заведомый грешник, которого надо варить в котле, исправился чтобы. И даже слегка положительный, если режиссёр по жизни добрый попадётся. Или у сценариста настроение хорошее.
Клоун.
Смешной, неуклюжий, эвритаймно влипающий в неприятности. Падающий в каждую лужу. Спотыкающийся на ровном месте. Вечно получающий тортом в мордень.
Комический персонаж, короче. Ржали чтобы. Такого, может, и не пнут лишний раз. Особенно, если он ну уж очень прикольно сам на банановой шкурке навернётся. И заверещит. И вообще смешной по жизни.
Нравится? Нравится? Нравится?!
Ну так хлопайте!
Чё ручки поопускали? Аплодируйте! Весь вечер на арене и всё такое.
А ведь это — единственный выход… Единственный, понимаете? Бей себя сам. Первым. Пока другие не успели. И первым же смейся над этим. Главное — искренне смейся! Чтобы и другим смешно стало. Тогда эти самые другие будут бить не так часто. И не так больно. Хороший выход, чё. За неимением.
Многие открывают его для себя слишком поздно. Ну и в итоге ужасаются. И начинают ныть или вешаться даже, вены там резать. С этим по жизни повезло — рано понял. И пережить успел ещё до школы. В школе было бы сложнее, да. Хорошо, что ещё в детском саду всё очень наглядно объяснили. Повезло. Ага! Не шучу, в натуре повезло.
Впрочем, тогда так не думал. Маленький был. И дурак. Расстроился очень.
Пять лет было, старшая группа. Или даже четыре. Не помню точно. Ничего такого, ерунда вроде. Подумаешь! На горке застрял. Велика важность!
Детская площадка, мы там всей группой гуляли. Лесенки, качельки всякие, карусель-самокрутка. Тренажёры разные. Горка вот тоже. Хорошая горка, с кучей наворотов. Можно залезать не только по лесенке, но и сбоку, перебирая ногами по трубе, она спиралью идёт. Хорошая такая труба, толстая, удобно лазить. Металлопластиковая, синяя, как сейчас помню. А наверху, вместо дверцы, что-то типа толстого и упругого спасательного круга, сквозь него надо пролезть. Чтобы в домик попасть. А из домика уже две горки, крутая и не очень, для совсем малышни.
Там-то и застрял. Не в домике, конечно. В круге том. Как в мультике про Винни-Пуха.
Вот-вот.
Тоже, наверное, смешно со стороны смотрелось: торчит из толстого кольца толстый пузанчик толстой попой наружу, дрыгает толстыми ножками, орёт толстым голосом. И ни вперёд — ни назад.
Капитально тогда там застрял — воспиталка с нянечкой вдвоём еле вытащили. Воспиталка ещё причитала, типа за десять лет, как горку поставили, впервые такое. Дурра. Это типа как, утешение для ребёнка что ли, да? Типа он — типа я! я! — самый, типа, толстопузый и толстопопый за все эти десять, типа, лет?! Хорошенькое утешение, ага!
А нянечка ржала. Потом конфетку дала. Карамельку.
Терпеть их не могу.
Мы тогда играли по какому-то анимэ. Не помню названия, чё-то про супер-героев. Разумеется, представлял себя одним из. Дурак был, ну. Тяжеловесно топтал газоны с супер-мега-плазмомётом наперевес, делал «Пш-пш! Бд-бд-бд! Бдыщ-бдыщ! Пш-пш-пш!» и проявлял прочие чудеса ловкости. Ага-ага! Прятался за перилами беседки. Пыхтел в кустах. На горку вот тоже полез…
Идиот.
После этого не играл в героев.
Как отрезало.