Бабулины поговорки!
Знать бы, где упасть и так далее, и про задним умом, и болтун — находка, ага-ага. Сиди, дурачок, тихо, не буди, дурачок, лихо… Народная мудрость, мать её через то самое!
А вот — расслабился.
Впрочем, было с чего. К хорошему быстро привыкаешь, ага. А тут…
Август мы с этой дуррой неплохо перекантовались. Поначалу пыталась доставать, отключал тупо. Ибо нефиг. Скоро прониклась. Притерлись как-то. Сентябрь — так даже и хорошо прошёл. Прынца конкретно уделали. Даже стала нравиться математика. Опять же, приятно — весь класс за контрольными ко мне, а не к Финику, плюс домашки и так далее. Финик вообще за мою парту перебрался, на переменах за мной хвостом, советовался, слушал, не перебивал. В гости притащился. Вечером, с тортиком. Первый раз одноклассник в гости пришёл! Бабуля, папа, мама поплыли от умиления: ужин — куда там новогоднему… Ну и тоже. Расплылся.
Дурак…
И кто за язык тянул, идиота?!
Болтун для всех находка, для всей школы.
Эти социальные сайтики, эти сарафанные тусовочки…
Мать! Мать! Мать! Мать! Мать!!!
К моему появлению школа уже гудела. Ни с нашего, ни с параллели никто не пошёл наверх, все в фойе толпились, у раздевалки — ждали. Прынц изловил у входа и, ничего не объясняя, поволок к директрисе. Грубо волок, словно наглый лис жирного зайца, ещё живого такого зайца, предназначенного не столько для пищи, сколько для развлечения и натаскивания подрастающих лисят. Волок сквозь гудящую толпу пацанов в фойе, раздумчиво так волок, не спеша, демонстративно не замечая пинков и ударов. Пинали, разумеется, не Прынца.
У директрисы сидела Финикова мамашка, наша записная общественница-попечительница, и прихлебалки еённые. И Финик тут же, типа президент совета учеников, типа представитель оскорблённых и пострадавших. И началось.
Почему скрывали! Все вправе знать про такое! Типа ведь и в раздевалку мужскую ходил, и в туалет, а для мальчиков это теперь типа моральная травма получается, что на них женщина типа моими глазами смотреть могла и всё такое. Ещё религию приплели, типа оскорбление чувств, типа церковь против, типа бесовщина и так далее. Потом Прынц брызгал слюной вообще несуразно. Наворотил и про терроризм, и про права ребёнка, и про ответственность педагогов. Сам, по-моему, не понял, чего наплёл. И чего требовал. И директриса тоже не особо втянула, зуб даю. Прынц у нас вообще косноязычен.
Ну, слушал, слушал. А потом поднадоело. Сколько можно фигню всякую слушать? Ну и передал вожжи в руки этой.Разгребай, мол, раз такая крутая. Твои, мол, разборки.
Она (то есть мы) встала, спокойненько так подошла к директрисиному столу, повернулась к ней моим задом и вытащила из кармана моего пиджака телефон. Набрала номер и, не обращая внимания на общий визг, в трубочку спокойненько так: доброе утро, Коля, прости беспокойство, это я; да, возникли, да, как ты и предполагал, да, в школе, у директора, ну, передаю.
Вполоборота к директрисе, небрежно этак, протянула ей мобилу. Та, ошалевшим взглядом на нас, мобилу взяла, что-то там ля-ля, потом представилась, начала типа распрягать, а потом вдруг осеклась, отвисла челюстью и встала по стойке смирно.
Серьёзно!
Не вру! Вот так вот вся ажнак и вытянулась, словно её за уши кто к потолку вздёрнул! Только в кино раньше такое и видел.
Дослушала. Выбежала из-за стола на полусогнутых, телефончик нам чуть не с поклоном возвратила. Тут уже все они просекли, что что-то пошло не так, замолчали, даже не шушукались. Пялились только, пропустить чё важное боялись. В общем, директриса попечителей выперла из кабинета, а Прынца отправила бить в набат, всех учителей на срочный педсовет. Нам стульчик подвинули, посидите пожалуйста, дорогие, сейчас все соберутся.
Ну, не через пять, допустим, а минут через десять таки собрались. Почти все учителя нашей параллели, полным сбором. Стульев не хватило, Прынц, к примеру, стоял, что меня почему-то совсем не огорчало.
А ещё через пять минут в кабинет без стука вошёл дядька в странной форме, штаны с лампасами. Генерал, что ли, какой-то? Директриса к нему, прямо воркует. Дядька на её воркование ноль эмоций, уселся на директрисино место. И сурово так: дорогие педагоги, простите, но ребёнка (это он про нас, значит) лучше отправим на урок, разговор не для детских ушей.
Ну и выперли нас. Эта руль вернула, словно не при делах. Ну и ладно.
Конечно, пошёл не на урок, а в буфет. Биологиня тоже на педсовете, какой урок?
Каким взглядом нас провожал несчастный Прынц!
Это видеть надо было. Взгляд лисы, у которой из-под самого носа увели вкусного жирного зайца, буквально из пасти выдернули… или даже нет — не просто выдернули. Вкусный и жирный заяц уходит сам. Спокойно так. Лениво даже. Предварительно ещё и настучав по рыжему наглому хлебальнику.
Двери в директрисин кабинет подпирали двое крутых таких мужиков в строгих костюмах, ещё один крутился в фойе. Потащился за нами в буфет, и как-то так получилось, что никто из гневной толпы оскорблённых и униженных, нас там поджидающих, так и не решился приблизиться. Шушукались в отдалении. А потом как-то так незаметненько повспоминали, что у всех у них срочные дела имеются.
К концу первого урока толпа окончательно рассосалась. Генерал уехал, и наш завуч с ним. Педсовет закончился. Директриса прибежала, затараторила, типа вот вам магнитная ключ-карта от учительского сортира, поймите правильно, простите за возникшее недопонимание, толерантность наше всё, а политкорректность ещё форевее, и если вдруг где-что-кто не то что-как — сразу типа к ней, она разберётся, она ведь завсегда со всем уважением. Типа защитит незамедлительно.
Эта ей ничего не сказала, кивала просто. Но эмоциональный шмон — его ведь только посторонние не ощущают. Изнутри когда и так близко — фиг ведь чё скроешь, давно убедился. Вот и сейчас. Она губы в улыбку растягивала аж до онемения, кивала, да. А на самом деле… Ей противно было. Так противно, что аж затошнило.
Реально, чуть не вывернуло. Хорошо, что не успел ничего в буфете слопать. В общем, эта пообещала, что в мужской раздевалке буду её отключать. Ага! Типа до того не отключал. Типа, когда на очко или по малой — не отключал! Типа дурак или вообще изврат. Тьфу на них.
А следующим уроком выпала как раз физра.
Физра — и так самая скверная скверность в и без того довольно скверном среднем образовании. Полагаю, пацаны со мной не согласятся. Для большинства наших физкультура — не только возможность погонять мячик и поглазеть на одноклассниц в трусах и топиках, это ещё и сорок пять минут бесплатного цирка.
Ну да, жирный клоун кулем на турнике — это смешно, верхом на козле — ещё смешнее. Иногда — полный ржач, к примеру, как с порванным батутом. И можно потом рассказывать долго, красочно и взахлёб. И плевать, что на самом деле всё совсем иначе было, и меня там и близко… плевать. Всем. Мне первому. Потому что смешно. А смешно — это правильно, это полезно. Когда смеются — бьют не так сильно.
В раздевалке, разумеется, ждали. Как обычно. Вернее, не как обычно. И пофиг им все педсоветы…
— Смотрите-ка, кто пришла! А ты дверью не ошиблась? С сиськами — дальше по коридору!
Это Славка. Вроде неплохой пацан этот Славка, в младших классах мы даже типа дружили. Пока кто-то не сказал, что общаться с жирным уродом может только такой же урод, и тоже скоро разжиреет.
Улыбаюсь как можно более жалко, привычно втягиваю голову в плечи, пытаюсь протиснуться в щель слегка приоткрытой двери. Сразу за дверью обычно получаю пару затрещин или пинок под зад, если поспешить — часть ударов пройдёт по касательной. Обычно при этом ойкаю, взвизгиваю и стараюсь семенить как можно более нелепо, чтобы они начали ржать. Когда ржут, бьют не так сильно, а часто и вообще не бьют. И Славка ещё пару гадостей скажет, про сиськи или про жопу — от этих слов их всегда на ржач пробирает. Славка — он всё же хороший парень. Хотя и слабый.
Но на этот раз всё иначе…
— Вали к остальным бабам, Вовесса!
Никто из них даже и не думал переодеваться — столпились у самой двери, перекрыли проход.
— Вали-вали, и извращенку свою забирай!
Блин. Язык мой, блин, болтун-находка, никому никогда нельзя доверять… Ведь знал же, знал! На тортик купился. А им теперь — новое развлечение, они ещё долго будут так. Пока не надоест и это. Не бежать же к директрисе, в самом-то деле!
Выпихнули. Держат дверь. По уму следовало махнуть рукой и дождаться в буфете начала урока, когда Прынц всех погонит в зал. Разумеется, опоздание, разумеется, наказание, то бишь типа пятьдесят отжиманий на кулачках. Кто не может отжаться ни разу, половину урока лежит на пузе в углу: удобная мишень для мячей и якобы случайных пинков.
Но вместо этого пнул ногой в дверь и пошёл прочь из школы… Дважды глупо, мог и в библиотеке отсидеться, соврать, что освобождён. Дурачок, обурел от утреннего торжества над директрисой. Может быть и так, просто вдруг опротивело всё. Надоело. Нет, ну правда — сколько же можно?
На крыльце курила компашка Бороды. Внаглую так, прямо под камерой, причём дорогущую натурель с тягучими дымными струйками, липкими даже на вид и долго не рассасывающимися — такое у нас себе лишь Жорик и позволяет. Стоило выйти, обступили кружочком, радостно гогоча и загораживая от наблюдателей, повели за школу.
Можно было заорать. Начать отбиваться. Прямо тут, под недремлющим оком и всё такое.
Ага-ага.
Секьюрити (если на месте и не спит) вылетает из своей будки, призывает дебоширов к порядку, записывает фамилии…
Та-дам!
Вовка-стукач.
Впрочем, поздно уже, момент упущен. Мы за углом, в узком тупике между глухой стеной школы и её же забором. Камер тут нет, все это знают и бегают на разборки и на покурить недозволенное. Не все же такие наглые, как Борода и его компашка.
А главное паскудство — ведь с самого начала выпустил эту из подсознанки, куда загнал было перед физрой: по её милости страдаем, вот пусть и расхлёбывает. Опять же — агент, всякие хитрости знает, наверняка может всех этих уродов одной моей левой, вот пусть и покажет на деле приёмчики, о которых столько распиналась. Но эта стерва и пальцем не шевельнула, пока нас тащили. Блин, мне даже захотелось, чтобы избили, чтобы и ей ощутить, ей ведь тоже больно, когда нас бьют! Наверняка больно. А главное — непрестижно. Негламурно с побитой морденью ходить. Неприлично.
Ненавижу!
Но обошлось, ни разу не ударили. Так, дымом в лицо, у натурели очень противный дым, куда там обычным электронным. К стенке притиснули (мажется стенка, пиджак придётся чистить). Ну и погнусавили в своё удовольствие всяко-разного:
— Ты всегда был бабой, а теперь окончательно сдал своё тело напрокат какой-то старой шлюхе! Это ведь ты там сейчас, да? Прячешься там, да? Что мы делаем со старыми шлюхами, которые прячутся в жирных уродах? Мы их наказываем! Правда, ребята? По-мужски. Тебе ведь этого хочется, правда? Чё лыбишься, курва?
Самое смешное, что как раз таки и не лыбился. Всё пытался выдавить угодливо-жалкую улыбочку, которая всегда помогала побыстрее отделаться. И не мог. Не получалось. Страшно не было, только противно. До тошноты. Скулы сводило, словно от оскомины, и вместо тщательно отрепетированной жалкой улыбочки выходил какой-то кривой оскал.
И тут моя стерва моею же рукой снова достаёт из нашего кармана телефон. Медленно так достаёт. В вестернах шерифы таким плавным тягучим движением тянут из кобуры свой верный кольт. На этот раз мобила включена уже, и не просто, а на трансляцию в сеть, мигает призывненько иконкою подтверждения — запись идет прямо на сервер, беспарольно для всех желающих.
И вот достаёт она эту мобилу, даёт полюбоваться иконкой всей этой шобле, чтобы прониклись, и наводит, значит, на них камеру, с нехорошей такой ухмылочкой (чувствую, как растягиваются губы). Словно прицеливается. И говорит сладким-сладким таким голосочком, аж обзавидовался и подумал, что надо будет обязательно засейвить да скопипастить на будущее:
— Ай-яй-яй, Георгий Вячеславович… Вам ведь на той неделе восемнадцать стукнуло, да? Ню-ню. Сексуальные домогательства, да к тому же приставание к несовершеннолетнему, с отягчающими, в публичном месте, где могут быть дети, да ещё при свидетелях… Паскуднейшая статья, Георгий Вячеславович, препаскуднейшая, я бы даже сказала…
Как-то они сразу поуспокоились. Руки отдёрнули, словно мы заразные. Отшатнулись даже, разом все этак. Сказали только что-то в том смысле, что вали, мол, отсюда. И побыстрее. Даже под зад напоследок не пнули.
Всё же иногда и от неё польза бывает, от этой.
Проснувшись как-то утром, Волк вдруг заметил, как легка стала его голова, обычно забитая безответными мыслями, и лапы, которые по зиме передвигались с трудом. Арлис, пришедшая в дни, когда ему меньше всего хотелось подниматься со скрипучего пола, внесла в его жизнь больше, чем казалось — она принесла общение.
Раньше ему казалось чудным то, как человек зависим от голоса — собственного, выплескивающего наружу мысли, и чужого, который режет тишину ножом. Теперь ему самому казалось, что тишина становится тяжелее, когда ему хочется слышать, как Арлис болтает обо всем на свете, сидя на кухне. Это в нем было совсем не волчьим, и пришлось учиться человеческому общению — бесконечному, звуками, вздохами, взглядом и пониманием взмаха руки.
Волк расширил диапазон издаваемых звуков до неведомого количества — рычал предупреждающе или одобрительно, фыркал, научившись от девушки закатывать глаза, изображая недовольство или недоверие, и почти научился смеяться, по волчьи, скаля клыки и щуря глаза добродушно и тепло.
Арлис говорила порой без умолку — когда мела пол, когда вышивала потрепанные занавески, когда валялась на полу и разглядывала потолок, когда пекла пироги, когда чистила птицу, когда прощалась на ночь. Не разговаривала она только во сне. Волку некогда было отставать от нее — он бродил с ней по всему дому, а потом и в окрестностях, куда они стали выбираться на совместные прогулки или охоту, таскал ей внезапно надобящиеся вещи, взбирался на кресла, стулья, заглядывал в миску с тестом.
Арлис смеялась, рассыпала муку, взмахивала руками, шумела и гремела во всей своей человеческой неуклюжести и грации одновременно. Волк рычал, фыркал, лаял, взмахивал хвостом, мотал головой и ушами.
Дни летели, словно кто-то поджег им хвост — зима уже перевалила за середину, а зверь все еще не успел ощутить ни голода, ни холода, ни одиночества. Иной раз ему чудилось в предсонном состоянии, что он почти человек — волчье ворчало в нем и ежилось, когда он без страха смотрел на танцующий в камине огонь, но с каждым днем тише.
Тем временем разговоров между ними было все больше. Волк первое время часто просил рассказать ему о людях — раз уж зима свела его с человеком, то можно узнать все, о чем до этого момента удавалось лишь прочесть или догадаться.
Он притаскивал книги, и раскладывая их перед рисующей или вырезающей фигурки девушкой, тыкал в иллюстрации. Арлис рассказывала о городах и домах, возвышающихся над деревьями,
о странных человеческих занятиях и хобби, об охоте, об оружии, о самоездящих машинах, о свете, который запирают в стеклянные колбочки, о музыке, которая не требует участия человека, о механических помощниках человека и о человеческих буднях.
Волк слушал и удивлялся — до чего людям не сидится на месте, каким быстром шагом они идут впереди собственной жизни, обгоняя природу? Это вызывало неподдельное восхищение, но со временем превратилось в странное разочарование.
Зверю казалось, что если нет ему места среди лесного — то может быть, это от того, что так влечет человеческое? Но чем больше он слушал свою соседку по Дому, тем больше ему казалось, что для того, большого шумного мира он тоже не создан.
Засыпать в одном из ячеек-окон огромного бетонного дома? Просыпаться, вдыхая дым города и слышать шум колес? Бежать куда-то, не видя в том ни одной причины, кроме той что бегут все, а тот кто не будет бежать — будет раздавлен? Вечно искать себя в этой серости, как искала Арлис?
Волк даже впал на некоторое время в уже давно прошедшую меланхолию, внезапно поставленный перед этим странным вопросом.
Если не волк, и не человек, то кто?
***
От Арлис не ускользнуло странное волчье настроение, появившееся у ее собеседника и слушателя после десятка-второго историй о человеческой жизни. Видно было, что зверь о чем-то бесконечно думает и не находит себе места, в то же время все равно снова и снова спрашивая у нее рассказ о чем-нибудь совершенно не волчьем.
Девушке казалось, что в его состоянии она видит что-то знакомое.
Давнее.
…
Это случилось внезапно, между одним городским днем и другим таким же, на высоте пяти этажей. Арлис привыкла засыпать с книгой, обнявшись с целым новым миром или с маленькой уютной историей, и проваливаясь в нее, как в сон, проживать прочитанное заново. На утро на ее щеке нередко отпечатывались целые отрывки, но увиденное во сне было всегда важнее.
В городе ей жилось душно.
Арлис никогда не была особенной — ни будучи девчонкой со сбитыми коленками, ни будучи не внимательной девушкой с растерянным взглядом.
Ей никогда не казалось странным беседовать с солнцем, просыпаясь в Домике по утрам, она не уменьшала перед дружбой с человеком — важность дружбы с лесной птицей или лошадью.
У нее не было кучи странных игрушек и развлечений, но разве нужны они если живешь в лесу? Арлис искала деревяшки, превращая из в птиц и животных, делала бусы из ягод, рано научилась готовить не через силу и не от нужды — а ради чего-то творческого. Шила маленькие мягкие игрушки, напоминающие одновременно и котов, и жирафов, набивала лавандой, делала сов из шишек и лошадок из желудей. Худая и тонкая, она питалась почти одними книгами и мечтами.
Однако, когда пришло время вернуться в шумный город, вдруг оказалось, что она другая. Это не было ни хорошо, ни плохо, если бы в городе также громко пели птицы и было бы также много трав — но все было совсем по-другому, и скоро Арлис начала скучать. А после — словно совсем привыкла.
В городе некогда смотреть, как садится солнце — иначе утром голубые глаза оттенят изрядные синяки. Вряд ли получится объяснить, что звезды ночью важнее, чем скучные учебные книги?
В городе практически не слышно птиц. Они торопливые, не садятся вблизи и смотрят со страхом, кроме голубей — но те смотрели на Арлис с каким-то удивительным презрением.
Она тщетно по началу выбиралась из дома по выходным — в поиске тихого уголка, где природа будет оставаться нетронутой и только ее — но это было тщетной затеей. Любое место человек быстро помечал парой брошеных сигарет и бутылок.
Совсем скоро Арлис устала быть странной. Среди людей гораздо лучше быть такой же как все — до мелочей, до предпочтений обеда или любимых цитат.
И только по вечерам ей казалось, что она что-то потеряла, кажется, даже не помнила, что именно. Где-то очень далеко остался ее Домик детства и лес, все так же не тронутый человеком, где-то далеко были брошены ее деревяшки и книги, в спешке и желании примкнуть к суетливому городу.
Той ночью ее разбудила шлепнувшаяся на пол книга, громким звуком резко прогнав от девушки сон. Арлис открыла глаза и села на диванчике — в комнате пахло как-то забыто и знакомо, дождем, мокрой листвой, набухшими бутонами собирающихся распуститься цветов. Девушка вышла на балкон и опершись о перила, прислушалась — в городской тишине, теперь, когда и люди и и машины спали, можно было наконец услышать лес. Он никуда не девался все эти годы — но прятался от человека умело, или же человек чаще всего сам не желает его замечать?
В эту ночь Арлис словно с головой окунули в былое, сладко-медовое — в запах пирогов по утру, в росу, которая блестит на солнце, в лесные дожди и пряный рассвет, который она первый раз встретила в городе, сидя в пледе на одном из сотен балкончиков большого дома. В то время как в ее собственном доме серый зверь таскал ведро за ведром к просыпающимся на подоконнике цветам.
Ей понадобился год, чтобы оставить город за плечами. Ей пришлось бросить все на авось — но если не решиться на этот шаг, можно иной раз вовсе пропустить все счастье.
Дом был рад видеть ее — но конечно, не будь в нем Волка, встреча с которым была настолько удивительной, словно Арлис ее выдумала, было бы одиноко. Вернувшись, она словно нашла себя — абсолютно и цело, и теперь, глядя на понурого зверя хотела бы, чтобы тот быстрее стряхнул с плеч это состояние.
В очередной зимний день, когда Волк вернулся с неудачной охоты (что случилось исключительно от его задумчивости сегодня), в Доме его ждал… второй дом.
Волк удивленно смотрел на сооруженную конструкцию — стулья, диван, сдвинутые ближе к центру гостиной, палки, невесть откуд взявшиеся, связанные и неуклюже торчащие, и все это накрытое тряпками и одеялами. Шалаш имел выход, завешенный кружевом, и светился изнутри, так как проглотил камин — тот находился где-то в нем и горел в пол силы, чтобы не было жарко. Пока зверь разглядывал сооружение, из него высунулась довольная девушка.
Она практически услышала, как губы Волка шевельнулись с вопросом.
— Что это?
— Это лекарство от зимы. Заползай!
Волк повиновался. Внутри было мягко, подушки, уложенные кругом, и дополнительный ковер укрывали пол. Перед камином стояли пиалки с душистым отваром, совсем горячие, и миска с ужином.
— Сегодня будет вечер сказок, — Арлис улыбнулась, доставая какую-то пыльную книжицу. из тех, которые верно были на самой высокой полке в книжном шкафу, и Волк до них не добрался. — Зимой нужен не только кров и вкусная еда, зимой нужно немного волшебства, чтобы дожить до весны.
Зверь покружился, и не найдя места, улегся на вытянутые ноги Арлис, примостив тяжелую голову. Огонь в камине плясал, Арлис начала читать. Волку казалось, что он слышит сквозь метель звон мечей и ржание лошадей, под чарующий голос девушки в его сонном взгляде языки пламени превращались в драконов и сказочных дев.
Арлис читала сказки из своего детства — об индейцах и их верных скакунах, диких и быстрых, как горный поток, читала о рыцаре, который вместо того, чтобы сражаться с ни в чем не повинным драконом, стал его лучшим другом, об искателях приключений, которые в пути теряли и находили себя, о колдуньях и принцессах.
Они вместе выпили чай из своих пиал, на некоторое время впустив мягкую, не раздражающую тишину к себе под бок, где она тоже улеглась как пушистый кот слушать сказки обо всем на свете.
Арлис была права — зима осталась где-то бесконечно далеко, отступив от Домишки на много метров, затихнув и съежившись.
А может, она сама вслушивалась в голос читающей девушки?
Уже засыпая от ее голоса, он внезапно подумал — а так ли нужно быть кем-то определенным, если и собой быть достаточно хорошо?
Это оказалась молодая женщина в строгом темно-синем платье с белым передником и в аккуратном туго накрахмаленном чепце. В руках она несла поднос с какой-то посудой.
— Вы проснулись, сударь? — спросила она. — Вот и славно! А я вам горячего бульона принесла.
Она поставила поднос на столик, помогла Даниелю принять полусидячее положение и поднесла к губам бульонницу. Барон взял чашку и выпил, затем поблагодарил и спросил:
— Мадемуазель…
— Катрин, — представилась горничная.
— Хорошо, Катрин, вы не могли бы сказать мне, где я?
— В замке нашего господина, — помявшись, сказала она, — на озере.
Даниель понял, что большего она не скажет, поэтому попросил:
— Катрин, будьте любезны, разверните вон тот сверток. Там должна быть моя картина. Я хотел бы посмотреть, все ли с ней в порядке. Я мог повредить ее, когда упал с коня.
Горничная распаковала портрет, поставила его на стул и отошла в сторону, с сожалением взглянув на молодого человека. Даниель резко сел на постели.
— Нет! О, Боже! Нет! — в ужасе воскликнул он, но внезапный приступ сильнейшего головокружения и тошноты вынудил его снова лечь. — Господи! Как же так?! Кто это сделал?
Картина была располосована ножом из угла в угол, рама лопнула. С восемнадцати лет, с тех пор, как потерял отца, Даниель ни разу не проронил ни единой слезы, какие бы невзгоды не выпадали на его долю. Сейчас же он не выдержал, закрыл лицо руками и горько разрыдался:
— Все пропало! Все пропало! Мне негде будет взять эти проклятые пятьсот золотых, чтобы расплатиться с дю Фуром! У нас не осталось ничего! Никакой надежды. И дон Доменико… Разве дон Доменико купит теперь картину? Разве даст он мне столько денег просто так? — всхлипывал молодой человек.
Катрин перепугалась, накинула на злополучный портрет холстину и бросилась утешать раненого:
— Успокойтесь, сударь! Не надо так горевать! Вам нельзя так расстраиваться.
— Вы не понимаете! — вскричал Даниель. — Все пропало! Пропало! — и зарыдал еще горше.
Горничная бросилась вон из комнаты и вскоре вернулась с невысоким сухоньким старичком с добродушным лицом, который уговорил барона выпить успокаивающую микстуру, затем проверил состояние его раны: от резкого движения открылось кровотечение, и сквозь бинты проступило багровое пятно. Снова послышался скрип открываемой двери и чьи-то стремительные шаги. Катрин вытянулась в струнку, лекарь выпрямился, почтительно поклонился и снова вернулся к повязке.
— Что произошло, мэтр Реми? — услышал Даниель глуховатый баритон.
— Горничная вызвала меня, Ваше… монсеньор, — ответил старичок, завязывая последний узелок. — Она сказала, что молодой человек пришел в сильное волнение после того, как она развернула картину. Вон ту, я полагаю, — указал он. — Я дал больному микстуру, скоро она подействует.
— Благодарю, мэтр Реми, вы можете быть свободны. Вы, Катрин, тоже можете идти.
Лекарь и горничная удалились.
Даниелю удалось взять себя в руки, и при старичке он уже не рыдал. Того, кого лекарь назвал монсеньором, ему не было видно за балдахином, но вот он подошел к столу и попал в поле зрения барона.
Это был высокий человек, одетый во все черное. Длинный плащ скрывал очертания его фигуры, но было видно, что у него широкие плечи и гордая осанка. Голову и лицо скрывал широкий капюшон плаща, надвинутый до самого подбородка.
Незнакомец откинул холстину с портрета.
— Проклятье! — донеслось до Даниеля. — Какая жалость!
Даже несмотря на истерзанный холст, было видно, что на картине изображена молодая женщина необыкновенной красоты. Свет упал на ее лицо, теплые блики заиграли на ее глазах, нежных щеках и стройной шее. Вот незнакомец протянул руку, затянутую в перчатку, коснулся краев разреза, затем резко повернулся и взглянул на молодого человека.
Лицо незнакомца было полностью скрыто капюшоном, только в узких прорезях едва-едва виднелись глаза, и от этого у Даниеля по спине невольно пробежал неприятный холодок.
— Как вас зовут, сударь? — спросил незнакомец.
— Барон Даниель де Прентан, — ответил тот.
— Я хозяин замка Ль’Ор, в котором вы сейчас находитесь. Можете называть меня мессир Леон. Как я понимаю, вы не из Леонберга.
— Да, я из Монтабрии, — сказал Даниель. — Я собирался пересечь земли Леонберга, чтобы выиграть время на дорогу до Бардонеккьи.
— Вас так расстроила порча картины? — задал вопрос хозяин замка, придвинул к столу другой стул и уселся на него.
— Да, мессир, — с трудом произнес барон.
— Она так дорога вам?
— Просто бесценна. Это была последняя надежда нашей семьи.
— Это очень много. Расскажите, — попросил хозяин замка.
Неожиданно эта простая просьба сломала какую-то плотину глубоко в душе Даниеля, и он начал рассказывать. О своей семье, о матери, о сестрах и маленьком братишке. Об испытаниях, выпавших на их долю. О том, как оказался должен дю Фуру, как продал все, что мог, чтобы вернуть долг, и об обнаружившихся процентах. О том, как решено было попытаться продать портрет баронессы де Прентан дону Доменико ди Лигури из Бардонеккьи или просить у него в долг пятьсот золотых под залог картины.
— А теперь все пропало! — горестно воскликнул Даниель. — Портрет безвозвратно испорчен. Теперь дю Фур выгонит из дома и меня, и матушку с малышом Шарлем-Анри, и Ортанс, и Виолетту. — Внезапно молодой человек смертельно побледнел. — Боже мой! Виолетта! Она же решит, что просто обязана выйти замуж за этого старого мерзавца! — простонал он. — Она пойдет на это, чтобы спасти матушку и Шарля-Анри! Боже мой! — Молодой человек вцепился рукой в покрывало так, что побелели костяшки пальцев. — Господи! Неужели Виолетта должна достаться этому старому скряге? Она еще так молода, так красива, так похожа на матушку! — Горло сдавило, и Даниель предпочел замолчать, чем разрыдаться в присутствии этого загадочного мессира Леона.
Хозяин замка отвел взгляд, чтобы не смущать раненого, и снова взглянул на портрет. «Значит, вот так выглядит сестра этого несчастного молодого дворянина? — подумал он. — Настоящая красавица, и судя по словам брата, обладает прекрасными душевными качествами… Несправедливо было бы отдать ее старику, готовому выжать последнее из своих родственников. Картина? Да. Все равно он хотел продать ее. Почему бы и нет».
— Отдайте ее мне, — сказал он вслух.
— Что? — изумленно выдохнул Даниель. — Виолетту?
— Нет, что вы! Я не собираюсь требовать вашу сестру, — вскинул руку хозяин замка. — Я имел в виду картину. Я хочу купить ее у вас.
— Но она испорчена, — растерялся барон.
— Это уже мои заботы, — пожал плечами мессир Леон. — Я дам вам… — он задумался на несколько мгновений, — пять тысяч золотых. Вы сможете не только отдать долг вашему недостойному родственнику, но и подправить свое плачевное положение. Дальнейшее будет зависеть уже от вас самих.
— Мессир, я… У меня, право, нет слов! Я недостоин такой милости, — Даниель попытался встать, но был остановлен властным взмахом руки хозяина замка.
— Не отказывайтесь, сударь, — сказал он, поднимаясь. — Это всего лишь помощь, — и, кивнув на прощание, вышел.
Барон откинулся на подушки, не в силах поверить в то, что его проблемы решены. Микстура мэтра Реми уже давно начинала сказываться, и теперь молодой человек просто перестал бороться со сном и спокойно задремал.
**
Хозяин замка поднялся в свои покои, расположенные в башне, куда по его приказу уже перенесли картину. Скинув плащ, он переставил портрет на каминную полку.
— Какая жалость, что картина повреждена, — сказал он. — Наверняка это дело рук разбойников. Но ничего, завтра же пошлю за мастером, чтобы все восстановили, насколько возможно. — Он осторожно провел пальцами по изображению. — Теперь тебе не придется выходить замуж за старика. Ты сможешь найти себе более достойного супруга, Виолетта. Как жаль, что мне не суждено с тобой встретиться наяву. — Хозяин замка тяжело вздохнул и вышел из комнаты.
***
Когда Даниель проснулся, уже был вечер. Рядом с его постелью сидела Катрин и что-то шила. Увидев, что раненый пришел в себя, она сбегала за мэтром Реми. Молодой человек попытался сесть, но голова все еще немилосердно кружилась, да и тошнота никуда не делась. Лекарь строго настрого запретил ему вставать, потому что последствия удара по голове все еще сказывались, к тому же рана, полученная им, тоже была довольно серьезной.
Только на следующий Даниель смог подняться и даже сделать несколько шагов по комнате. Оставалось только набраться терпения и ждать, когда самочувствие хоть немного придет в норму. Но вот с терпением были проблемы. Время поджимало.
Наконец, барону позволили выйти на балкон. Теплое весеннее утро было ясным и солнечным. Молодой человек увидел, что замок, — а он ему показался совсем небольшим, — расположен на маленьком островке посреди большого озера, окруженного высокими горами. На берегу, с той стороны, где это мог видеть Даниель, раскинулся небольшой городок. В воздухе плыл колокольный звон.
— Почему звонят колокола? — спросил он у сопровождавшего его мэтра Реми.
— Как же, ваша милость, сегодня ведь воскресенье. Скоро месса начнется в соборе в Лебо, — лекарь указал рукой в сторону городка. — Вот колокола и звонят.
— Как воскресенье?! — воскликнул Даниель. — Не может быть!
— Отчего же не может, — возразил мэтр Реми. — Вы получили очень сильный удар по голове. Чудо, что вам вообще не проломили череп. Из-за ранения в плечо вы потеряли много крови. Монсеньор привез вас в понедельник поздно вечером, два дня вы не приходили в себя, очнулись только в полдень в четверг…
— Боже мой! Я не думал, что прошло так много времени! — Барон бросился назад в комнату, в которой он провел все эти дни. — Я должен немедленно возвращаться домой, иначе случится катастрофа!
— Успокойтесь, молодой человек, — поспешил за ним мэтр Реми. — Вы еще слишком слабы, вам нельзя никуда ехать!
— Вы не понимаете! — схватил его за руку Даниель. — Если я не отдам долг сегодня до вечера, мою семью выгонят из дома. Или моя сестра вынуждена будет выйти замуж за старого скрягу дю Фура!
— Подождите, ваша милость, я позову монсеньора. — Лекарь торопливо вышел.
Барон был в полной растерянности. Сам он не в состоянии был ехать верхом. Может быть, хозяин замка согласился бы одолжить ему карету? Хотя откуда она у него на острове. В любом случае, нужно было как можно скорее попасть домой, пока не случилось беды.
Долго ждать не потребовалось, в коридоре послышались уже знакомые стремительные шаги, и в комнату вошел мессир Леон.
— Какая жалость, что вы позабыли сказать мне, до какого дня вы должны отдать долг! — покачал головой он. — Я бы тогда отправил посыльных с деньгами для вашей матушки. Сейчас же остается только одно — взять в Лебо мою карету, которая хранится там у бургомистра, и выезжать немедленно. Но, поскольку, вы еще очень слабы, с вами поедет мэтр Реми и пара солдат сопровождения.
— Солдат?
— Да, замок Ль’Ор, конечно, совсем небольшой, но здесь есть свой крошечный гарнизон, — сказал мессир Леон. — В горах орудуют разбойники, как вы сами смогли убедиться, поэтому вам необходима будет охрана.
— О, как я смогу отблагодарить вас, мессир? — горячо воскликнул Даниель.
— Не стоит благодарности, сударь. Найдите своей сестре, а лучше пусть она сама найдет себе хорошего мужа, — произнес тот. — Собирайтесь, я прикажу подготовить все необходимое.
Через час Даниель, мэтр Реми и двое солдат переправились на берег озера в городок Лебо. На пристани их уже ожидала карета с кучером и кон. Погрузившись в нее, они тронулись в путь.
Барон сидел, откинувшись на мягких подушках сиденья, лекарь дремал напротив. Рядом с Даниелем стояла объемистая сумка, в которой были уложены кошели с монетами.
И все равно молодой человек очень волновался из-за задержки. Ведь он даже и не предполагал, что был без сознания так долго. Сейчас ему тоже приходилось несладко — сказывались полученные повреждения. Даниель чувствовал слабость и дурноту, но упорно старался не подавать виду, так как боялся, что лекарь прикажет развернуть карету или ехать помедленнее, несмотря на все просьбы барона гнать во весь дух.
На таможне у пограничной реки лошадей поменяли, и карета понеслась дальше. Лекарь предупредил стражников, что они будут возвращаться обратно на следующий день, и кони должны быть готовы к утру. Увы, лошади у таможенников оказались намного хуже, чем упряжка мессира Леона, и скорость значительно снизилась. Даниель просто сходил с ума от беспокойства.
К несчастью, дорога была не из лучших, и когда кучер принял в сторону, чтобы разминуться с летящей навстречу черной каретой с закрытыми окнами, одна из лошадей оступилась на выбоине и сломала ногу. Пока ее выпрягали, пока выравнивали карету, которая едва не опрокинулась, потеряли еще несколько минут.
Когда они, наконец, подъехали к охотничьей усадьбе де Прентанов, она встретила из распахнутыми воротами и тяжелым молчанием. Даниель, бледный, как мел, и едва держащийся на ногах, с трудом вышел из кареты и устремился к дверям мимо ошеломленного привратника, смотревшего на него как на выходца с того света. Мэтр Реми, прихватив свой саквояж, поспешил за ним, так как видел, что молодой человек очень плохо себя чувствовал.
Даниель вошел в темный холл и наткнулся на горничную, которая при его виде пронзительно вскрикнула и упала в обморок.
— Да что здесь такое творится? — воскликнул барон. — Где все? Матушка! Виолетта! — крикнул он.
— Даниель? — услышал он голос матери. Она стояла в дверях гостиной, держась рукой за сердце. — Это ты?
— Конечно, я, матушка. — Он подбежал к матери, и она со слезами бросилась ему на грудь.
— Даниель! Сынок! Ты жив! — сквозь всхлипывания причитала она. — Господь все-таки сжалился надо мной и не стал отнимать у меня еще и тебя!
— Матушка, что случилось? Почему все так странно ведут себя? — спросил барон.
— Мы считали, что ты погиб, — ответила баронесса Эстель, целуя сына.
— То есть как?
— В среду прискакал твой конь. Его шкура была в пятнах крови, но никаких ран не обнаружилось. Поэтому мы подумали, что кто-то ранил тебя, и это твоя кровь, — объяснила она. — А раз ты не вернулся, то мы решили, что ты был убит.
— Я был ранен, но, как видишь, жив, — сказал молодой человек. — И даже более того, я привез недостающие деньги, чтобы отдать их дю Фуру.
Баронесса Эстель смертельно побледнела.
— Боюсь, ты опоздал, сынок, — едва слышно произнесла она.
— Что случилось? — Он схватил мать за руки, напряженно вглядываясь в ее глаза.
— Дю Фур каким-то образом прослышал, что ты, вероятно, погиб, а малыш Шарль-Анри серьезно заблел. Он приехал вчера с врачом, якобы для того, чтобы тот вылечил мальчика. И с королевским судебным приставом, который должен был помочь ему выставить нас из дома, раз тебя больше нет, и некому заплатить наши долги.
— Но ведь срок был до пяти часов вечера! — воскликнул барон.
— Поздно ты приехал, братец, — донеслось с галереи. Там стояла Ортанс. Ее губы были презрительно изогнуты. — Теперь наша сестрица Виолетта графиня дю Фур.
— Как?! — Даниелю изменил голос.
— Она согласилась выйти за него, чтобы нас не вышвырнули из дома, — тихо прошептала баронесса Эстель.
— Нет! Не может быть… — выдохнул Даниель и лишился чувств.