— Станет вам! Не много чести мальчишку забивать! — Этот голос Трошка хорошо знал, через силу раскрыл глаза, голову поднял. Растолкав любопытствующих, к воротам вышел тот, кто мальца премудрости шишевой учил. Остановился подле мужиков торговых, что с кнутами да палками стояли, очереди своей дожидаясь. — Я мальца надоумил в кошель ваш полезть. А люди зовут меня Крив. — От откровения его толпа всколыхнулась, зашепталась. И смолкла вмиг, разглядывая татя, об умении которого небылицы уж складывать принялись. Сколько грамот на его поимку правитель разослал, сколько золотых за живого али мертвого, а то и за весть о нем обещался, — двор можно было новый поставить, да и на хозяйство доброе еще хватило бы. Все сыскать никак не могли. Говаривали, уж на что легче ветер в поле споймать, чем Крива. Ан он сам объявился, и за кого жизнью платить вздумал? За щенка прибитого? А Крив будто мысли проведал и досказал: – Сам пришел, и в руки дамся, коль мальчишку отпустите. Слово даю. Но и вы обещайтесь, что малец целым уйдет, что никто ему препятствие чинить не станет.
Загорелись алчным огнем глаза мужиков торговых, подсчитали, сколько выручить смогут, ежели шиша того правителю доставить. Да и потешиться можно с него вдосталь, не то что с мальчишки. К тому же мертвого везти всяк спокойнее будет. Переглянулись мужики, один вперед выступил, на пояс руки упер для пущей важности.
— Согласны мы, отпустим мальца.
— Развяжите его, да порты с рубахой дайте, — приказал Крив. Засуетились мужики, одежонку сыскали, веревки перерезали. Свалился мальчишка под поперечиной, тотчас подняли его, обрядили кое-как. Шагнул Крив вперед, сжал плечо мальца, сказал тихо, так, чтоб больше никто не слышал: «Живи!», и отшвырнул в сторону, мол, тикай. Сам встал под воротами, скинул свиту и рубаху, руки протянул, чтоб вязали. Прикрутили его на совесть, отошли мужики, бить изготовились. Усмехнулся Крив презрительно, обвел людей взглядом, попятился каждый, в сторону отворотился. До костей взор тот пробирал, наизнанку душу выворачивал. Углядел Трошку, стоял тот, о забор рукой опираясь, согнувшись едва ли не до земли, крикнул зло:
— Прочь пошел! — И с места мальчишка не тронулся, застыл, будто окаменел.
Чтоб спровадить человека к Марене достанет меньше семерика крепких ударов. Коротка тогда забава получится, и оттого били мужики вполсилы, но с оттягом, пусть подергается поболе. И тут поняли все, в кого мальчишка удался. Щенок, как в воротах висел, ни крикнул, ни застонал, молчал, будто воды в рот набравши. И парень этот на каждый удар ухмыляется, да еще мужиков подначивает стегать покрепче, насмехается с неумения ихнего с кнутом обходиться да примечает зорким глазом у кого недостаток какой и сходу потешку про него складывает. Заливается хохотом народ над мужиками торговыми, кто со страхом, кто с почтением на шиша поглядывает – не много найдется смельчаков отчаянных, что под кнутом шутки шутить станет. А мужики те обокраденные злее становятся, рвет кнут шиша, что собака бешеная, руда во все стороны брызжет. Обмяк Крив, повис на веревках, уж и мочи нет слово насмешливое молвить, голова склонилась, кровь горлом пошла. Вдруг мальчишка шишевой, откуда только силы взялись, вывернулся из толпы, застыл перед татем, заслонил того собой от кнута жгучего. Сшибли его на землю, а он поднимается да вновь перед воротами становится. Разделились мужики, одни мальца на дол сбивают да полосуют, чтоб не встал, а другие по вору метят.
— Кончился! — крикнул вдруг кто-то, увидав, что не взнимается грудь у Крива больше. Остановились люди торговые, подошли ближе.
— Отмучился! — всхлипнула бабка, слезу рукой смахнула.
— А каков был! — вымолвила негромко девка, зарумянилась от дум своих, глаза потупила.
— Да уж не этим чета! — пренебрежительно махнул в сторону торговых темноволосый наемник с серебристыми прядями.
— Испокон веку ведется так — даже врага лютого по смерти жалеть принимаются, а до этого всем мучениям виданным предать готовы, — вполголоса ответствовал стоящий подле.
Уверившись, что Марена действительно взяла Крива за руку и увела за собой, мужики стали собираться везти тело шиша к правителю. А, посовещавшись, решили прихватить с собой и мальчишку, съежившегося близ ворот. Только собрались торговые схватить мальца, как заступил им дорогу наемник. Выжидательно прищуренные глаза, за поясом пара длинных ножей, на лезвии меча переливается солнце. Он не пытался выглядеть страшным, как многие его собратья по ремеслу, что привязывали к одежде небольшие, хорошо высушенные и выбеленные ветром человечьи кости, и обозначали деревянными бусинами на руке количество забраных жизней. В наемнике ощущалась сила, не ведающая удержу мощь зверя, который не нападает первым, но уж если почуял хоть малейшую угрозу для себя, то враз дух вышибет. По росту да широте плеч торговые мужики ничем наемнику не уступали, а некоторые даже помогуче казались, да и привычны они были к потасовкам разным, то товар отстоять, то наглеца какого проучить. Но связываться ныне поостереглись.
— Ступай себе, куда шел, наемник! — вроде мирно начал один.
— Не про тебя здесь дело, — поддержал и другой, став поплеч. Шагнули разом, думали оттеснить наемника в сторону, да только самим пятиться пришлось.
— Не про вас мальчишка этот, он волен идти, куда вздумается! — в тон торговым ответствовал наемник. Видно было: не соступит. И чего ему вздумалось за шиша сопливого вступаться? Однако и торговые уступать не обвыкли, коли дело выгоду сулило. А тут ежели за Крива правитель столько золотых посулил, то неужто за ученика его горсти простых монет пожалеет? А может, наемник этот свою выгоду чует?
— А хочешь, вместе сведем его правителю?! А?! Четверть от доли каждого тебе?! — Торговый с надеждой взглянул на наемника: неужели не прельстится ни за что ни про что с десяток серебрушек получить?
— Малый волен идти куда ему вздумается, — веско повторил наемник. Подобрались мужики торговые, как никак шестеро их было, разве одного не одолеют.
— Богов побойтесь! — Рядом с наемником будто из-под земли вырос другой мимохожий в серо-зеленом мятле с низко надвинутым капюшоном. Ни повадкой, ни оружием он на наемника не походил, уж скорее на воя. — За мальчишку жизнью плачено! Вы же ему обещанье дали. — Чуть повернувшись, он махнул рукой на ворота, где до сих пор лежал, распластавшись, исхлестанный до смерти Крив. Торговые замерли нерешительно: слово, данное мертвому, нерушимо. Ох, и хочется лишнюю монету в кошель кинуть, да не стоит она того, чтобы мертвый шиш ночами в гости захаживал. Он и при жизни страх немалый нагнать сумел.
— Пусть его идет, — выдохнул торговый. Видно, прочие его за старшего признавали, отступились. Наемник тут же подхватил мальчишку, легко себе на плечо забросил, вой, чуть помедлив, следом двинулся.
Как будто сквозь воду услышал Трошка:
— И зачем мальчишка этот тебе сдался?
— За него жизнью плачено…
Не было и малейшего сомнения, что эта сеча станет последней — не выстоять одному человеку противу толпы. Пьянящее ощущение близкой битвы охватило его, подчинило всю волю лишь одному желанию — драться, если не выжить, то хотя бы отправить к праотцам как можно больше врагов.
Руда ярилась и билась в висках так дюже, что Орген не сразу услышал, как чей-то тихий голос окликнул его. Несколько капель колодезной воды упало на чело, наемник опомнился, повел вкруг помутневшим взором. Завидел светлую полосу приоткрытой двери и притаившийся подле темный силуэт.
— Сюда, наемник! — донесся полушепот-полукрик.
Зыбкая надежда на избавление придала резвости, подхватив раненого, Орген в несколько шагов подбег к дому. В тени входа стояла девка, рубаха до пят, через рамо коса переброшена.
— Сюда! — шепнула снова.
Орген заколебался: отворенная дверь сулила спасение и ему, и исходящему кровью напарнику, но поблизу шумела на тьму голосов погоня, а кровавая дорожка вела прямо к дому. Ведал наемник: в таких делах расправа коротка будет, или факел на кровлю, или похватают всех не разбираясь на потеху злую.
— Нет! — проговорил, стиснув зубы. – Прознают, не пощадят…
Вместо ответа девка повела руками, повеяло свежестью озерной, и будто волна плеснула по мостовой, руду смывая. Не поспев надивиться на чудо этакое, Орген втиснулся с сени, торопко затянул раненого, девка взмахнула дланью, капли рудные с порога убирая, вскочила за ним. Наемник дверь тут же захлопнул, привалился к доскам дубовым, пока девка засов нашарила да на место приладила. Замерли, дыхание сдерживая, чутко звук каждый ловили. Да уберегли боги – прошли охотники мимо, не смекнули сразу дома обыскивать.
…До зари утренней хлопотали девки над раненым, то повязку наново делали — метался Дред, как в лихоманке какой, все норовил тряпицы холстовые, что рану прикрыли, сорвать, — то отвар травяной в рот влить пытались, то уговаривали ласково. А Орген то к оконцу узкому подходил, то в сени – поглядеть, послушать не идет ли кто, то сестрицам помогал – держал приятеля своего, когда тот вскочить с лавы порывался, да уста дланью зажимал, чтобы тот ненароком стоном али криком не выдал. Лишь ко вторым петухам забылся Дред сном беспокойным, а Орген и девки к столу присели. На одну поглядел наемник, на другую очи перевел и так и не разобрал, которая его у входа переняла.
Одна из девок вскочила, поправила половик тканый, что оконце закрывал, достала с полавочника хлеба кусок, зачерпнула корцом воды из бадейки, пред наемником поставила.
— Винник я ваш. До конца живота расплачиваться стану. А вот кому жизнью обязан — не ведаю.
— Меня Дезерой (Озерная дева) звать, а ее – Дериной (Речная дева). – голос у девки чистый и напевный как звон криничной воды, но тоска в нем была великая…
Автор публикации
