Конечно, это могло оказаться излишними предосторожностями. Но лучше быть живым перестраховщиком, чем мёртвым идиотом, прущим напролом в подозрительные коридорчики. У подобной узости ведущего во внутренний садик прохода вполне могло быть и ещё одно объяснение, кроме окончательного впадения купца в строительное безумие. Вполне, между прочим, логичное и достойное объяснение.
Ловушки.
Сам Конан, например, именно в таком вот узком проходе ловушки бы и разместил. Там, где незваному и незнакомому с внутренним устройством дома гостю не увернуться и мимо никак не пройти. Так что лучше переосторожничать.
Можно было бы, конечно, вообще вылезти на крышу – до неё рукой подать. Да только сам Конан и там бы разместил чего-нибудь особенно пакостное – в качестве сюрприза для наиболее догадливых. Нет уж. Мы лучше по стеночке. К бережёному, сами знаете, и Эрлих меньше придирается. Тем более, что и стенка-то уже почти что и кончилась!
Страшно довольный собой, Конан осторожно спустился и встал на ноги. Как всё-таки приятно стоять – просто стоять на твёрдой земле, а не ви сеть, словно муха под потолком. Затаившись в тени стен, он осмотрел внутренний садик, залитый лунным светом, словно молоком. Беззвучно сложил губы для длинного и весьма эмоционального свиста.
И вот это у них называется «маленький внутренний садик»?!
Открывшаяся Конану часть сада больше напоминала живописную друидскую рощу без конца и края, чем внутренний дворик городского дома. Пусть даже и весьма зажиточного дома.
Две увитые плющом беседки. Павильончик. Если верить бывавшим здесь служанкам – в нём восхитительные витражные окна. Меланхолично журчащие фонтаны – как минимум, три штуки. Может, и ещё есть, только за деревьями не видно. Это нам пригодится – журчание убаюкивает вероятную охрану и скрадывает неосторожные звуки, которые в абсолютной тишине были бы отчётливо слышны.
И, конечно же, деревья. Мда… вот именно что деревья… Деревья, деревья и ещё раз деревья.
Кто бы подумать мо, что их столько! Твердят все – «садик, садик!». А в этом садике заблудиться – как два пальца. На широкую ногу живёт купчина, не мелочится. Если драгоценность какая – то наверняка величиной с кулак, если уж сад – то самый большой в городе. А, может быть, даже и во всей округе. И по размерам, и по количеству деревьев. И, если исходить из уже сработавшего сегодня закона подлости – все эти деревья должны оказаться именно персиковыми.
Поголовно.
Вернее – покронно. Или что там у них наверху располагается?
Следовало поторопиться…
***
Ловушку он заметил в самый последний миг. В тот самый последний миг, когда она уже сработала, но цели своей ещё не достигла. Он как раз двинулся вперёд — пожалуй, слишком резко двинулся, поскольку был подавлен внезапно открывшимися размерами предстоящего дела. Как и года полтора назад, когда таки добрался до малахитового трона и впервые задумался об обратном пути. Или всё-таки тот трон был не малахитовым? Эрлих его разберёт! Сам Конан, во всяком случае, никогда не встречал малахита такого насыщенного фиолетового цвета, но кто его знает… Может у них, в пустыне, малахит именно такой и бывает? Впрочем, это не важно.
А важно, что тогда он всё-таки справился.
Значит, справится и сейчас.
Если поторопится…
Спасла его не сноровка воина и даже не варварский инстинкт и хорошая подготовленность ко всяческим неприятностям. Не было у этого тела, выросшего в тепличных условиях большого города, инстинкта прирождённого горца, да и подготовки особой тоже не было. Была, конечно, присущая Конану осторожность, но даже она не способна оказалась всё время держать под присмотром и в напряжении привыкшее к благополучию тело.
Спас его маленький острый камешек, вовремя подвернувшийся под босую ногу.
Оцарапав непривыкшую к хождению босиком подошву, Конан слегка отшатнулся, перенося вес на другую ногу и разворачивая корпус. В этот момент он и услышал свист рассекаемого острой сталью воздуха. Что-то сверкнуло на уровне талии и холодком обдало обнаженную кожу живота – ради удобства и из-за жары, не уходящей и ночьью, Конан был в одной набедренной повязке. Не считая, конечно, пояса со всяким профессиональным снаряжением, но тот, даже застёгнутый на самую первую дырочку, болтался теперь где-то на бёдрах…
Горизонтальная секира.
Конан замер на одной ноге, настороженно прислушиваясь и обливаясь холодным потом. Не попадись ему под ногу камешек – и остался бы он до утра валяться во внутреннем садике. В качестве двух половинок остался бы. Одно утешение – кажется, эта секира была одноразовой. И ни о какой камень с размаху не дрязнулась, свистнула себе – и всё. Висит теперь, слегка покачиваясь на тугой пружине. А тихий свист, похоже, ничьего внимания не привлёк.
Выждав с десяток-другой медленных вдохов, Конан осмелился опустить вторую ногу на землю и осторожно скользнул к ближайшему дереву. На первый взгляд дерево это было вполне обычным. В смысле – не магическим, потому что странно сформированная крона придавала ему вид совсем не обычный, более похожий на неряшливую копну. С первого взгляда даже не удавалось определить, является ли это дерево персиковым. Плодов, во всяком случае, видно не было. Требовалось уточнить.
Осторожно разведя длинные, плетями свисающие до самой земли ветки, Конан сделал шаг в затененное ими пространство – своеобразный живой шалаш у самого ствола. Один лишь маленький шаг. И сразу же понял свою ошибку.
Потому что босая нога его наступила на что-то тёплое, податливое и гладкое.
И это что-то было намного мягче отшлифованного и нагретого за день камня…
Оно было живым и мягким, это что-то, и оно суматошно затрепыхалось под Конановской ногой, как может трепыхаться спросонья только человек, на которого неожиданно наступили. Конан понял свою ошибку и одновременно с ужасающей ясностью осознал, что сейчас произойдёт — за какую-то долю секунды до рванувшегося наружу визга. И рухнул на трепыхающееся тельце всей своей массой, придавливая к земле, зажимая рукой раскрытый в беззвучном крике рот и не давая визгу вырваться.
Вернее, попытался.
Рухнуть, придавить, зажать и так далее. Не хватило веса и ширины ладони.
Оглушительный женский визг пробивался между слишком тонкими пальцами, а зубы так нетактично разбуженной девицы неожиданно сильно укусили руку, пытавшуюся преградить этому визгу путь. Сил удержать бьющееся тело не хватало, да и смысла в этом больше не было – даже сквозь пронзительный визг Конан слышал топот и крики в доме.
Вырвав пострадавшую руку из зубов хищницы, Конан рванулся к проходу в хозяйственный сад, уже не думая о ловушках. Но запутался в женских тряпках, упал, снова вскочил, продираясь сквозь так и норовившие живыми лианами опутать тело ветки коварного монстра, до этого так умело прикидывающегося обыкновенным деревом. Ветки царапали кожу, сучья норовили ткнуть в глаза, а наиболее коварные мертвой хваткой вцепились в набедренную повязку. Конан рванулся изо всех сил. Ветхая ткань затрещала, пасуя перед варварской волей к свободе. Последние когтистые сучки царапнули голую спину и то что пониже – и Конан вырвался из смертельных объятий дерева-убийцы.
Только для того, чтобы тут же попасть в гостеприимно распахнутые ему навстречу объятия чернокожих стражников.
Их было четверо.
И каждый – вооружён.
***
Какое-то время Конан ещё пытался сопротивляться – так, по привычке. Разум никак не мог смириться с тем, что какие-то четверо несчастных стражников оказались вдруг непреодолимым препятствием. Четверо, ха! Да он в своё время и с четырьмя десятками вполне успешно справлялся. Попотеть, правда, пришлось, и руки на следующий день просто отваливались, но справился же! А тут – четверо. Всего-то. Пусть даже и вооружённых…
Память очень хорошо запечатлела прежние расклады и никак не хотела смиряться с налагаемыми временным телом ограничениями.
Тут помогли стражники, десятком убедительных тумаков доходчиво растолковав новый расклад. Задыхаясь от удара под ложечку, Конан безвольно обвис у них на руках. Его ноги почти не касались земли – по два дюжих молодчика с каждой стороны растянули его за локти, словно вывешенное для просушки бельё. Это был грамотный приём – из такого положения невозможно вырваться. Своеобразная портативная дыба – все мысли пленника поневоле сосредотачиваются вокруг растянутых до хруста и пронизываемых острой болью плечевых суставов. Тут уж не до сопротивления. Да и после удара под дых не особо побегаешь.
Вблизи стражники казались ещё огромней и куда страшней. Может быть, из-за молчаливой слаженности действий, присущей лишь хорошо обученным наёмникам. Может быть, из-за провальной черноты тел, от которой лица становились неразличимы на фоне чёрного неба, только сверкали порою ослепительно белые зубы да белки глаз. Они действительно оказались на одно лицо, все четверо гаремных стражей. Конан и под страхом немедленной смерти не смог бы определить, который из них тот, с кем они перебрасывались многозначительными взглядами через ажурную стенку. Впрочем, в нынешнем своём положении он не особо бы и хотел это знать.
Конан висел, стараясь дышать мелко и часто, чтобы уменьшить боль в солнечном сплетении. К тому же, кроме острой боли в руках и животе, его начинало существенно беспокоить ещё одно скверное ощущение несколько ниже. Нет, само по себе ощущение это особо скверным не было, и в любой другой ситуации Конан бы ничего против него не имел. Вот только сейчас ситуация была, мягко говоря, неподходящая. Некоторая часть бессильно обвисшего на руках у стражников мерзопакостного тела вовсе не намеревалась так уж бессильно обвисать.
Эрлих знает, что оказалось тому причиной. То ли общее напряжение сегодняшней ночи, то ли перевозбуждение от проигранной схватки со стражниками, то ли острое и мучительно-приятное ощущение трепыхания под собой горячего и мягкого женского тела…
При воспоминании об этом конвульсивно дёргающемся мягком и горячем теле Конан с ужасом понял, что погиб. Неподдающаяся сознательному контролю часть тела, до этого пребывавшая в слегка приподнятом настроении, при воспоминании этом воспряла окончательно и бесповоротно. В полный рост и во всю мощь. Проклятый маг с его тягой к большим размерам! Такое никакая набедренная повязка не скроет. Впрочем, повязки-то этой как раз у Конана более и не было…
Надежда, что в лунном неверном свете гаремные стражники могут и не заметить, прожила недолго. Стражники вовсе не намеревались оставаться во внутреннем дворике.
С прежней синхронной и беззвучной слаженностью они проволокли Конана в дом. Протащили по узким коридорам и коридорчикам, задрапированным разноцветным шёлком и бархатом. Мимо мелькали комнатёнки, освещенные масляными лампами или лунным светом, перепуганные женские лица и снова – драпировки, пропахшие туранскими благовониями. Сам Конан давно заблудился бы в этом мягком шелестящем лабиринте, а стражам – хоть бы хны. Прут себе вперёд на хорошей скорости, точно монахи по центральной улице в базарный день.
Когда стражники с прежней молчаливой слаженной одинаковостью снизили скорость и как-то по-особому торжественно раздвинули последнюю занавеску, Конан понял, что его доставили к месту назначения.
И оказался прав.
Они стояли широким полукругом.
Очень правильно стояли, охватывая и перекрывая наглухо всё помещение, но при этом на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не задеть рядом стоящего узкой кривой саблей в пылу возможной драки. Кроме сабель на вооружении у троих из них имелись очень неприятного вида колючие шарики на бритвенно-острых цепочках, на севере такие называют «моргенстернами» и считают оружием исключительно разбойничьим. В умелых руках моргенстерны очень опасны, поскольку могут использоваться тремя способами — как сабля, булава или боло. Неприятный сюрприз.
У одного был аркан.
Ещё у двоих – сети.
Похоже, пленников тут предпочитают брать живьём. Этому могло быть два объяснения. Одно – более приятное для потенциального пленника, другое – менее. Приятное заключалось в ремесле хозяина дома. Он же купец, а не воин. Это воин предпочитает видеть врага мёртвым, а купцу мёртвый человек неинтересен. Даже враг. Потому что мёртвый не может принести прибыли. А живого, даже врага, всегда можно попытаться выгодно продать. Или хотя бы не менее выгодно обмануть. И получить при этом вместе с прибылью ещё и моральное удовлетворение. А Конан сейчас для купца даже и не враг. Так, зарвавшийся и проворовавшийся слуга. Убить, конечно, можно. Только невыгодно. Мёртвый слуга прибыли не приносит. Куда выгоднее наказать, поставить на тяжёлые неоплачиваемые работы или, если настроение совсем уж плохое, продать. Всё это давало некоторую отсрочку. А, значит, и надежду.
Менее приятое объяснение могло заключаться в том, что купец подвержен мнительности не менее самого Конана или просто любит кровавые развлечения. В этом случае Конана будут пытать. Может быть, чтобы узнать имена существующих лишь в воспалённом купеческом воображении сообщников. Может быть, просто потехи ради.
Впрочем, даже в этом случае некоторая надежда оставалась. Раз не убили сразу и на месте – мало ли как там что потом обернётся? Главное – ждать и быть готовым. И, главное, призвать, наконец, к порядку эту так не ко времени разошедшуюся плоть! А то совсем безобразие получается, люди же смотрят.
Люди действительно смотрели. И смотрели, надо отдать им должное, очень внимательно.
— Что здесь происходит?
Этот сильный начальственный голос он узнал сразу. В ряду замерших настороженными истуканами воинов возникло лёгкое шевеление, двое, стоящие по центру, слегка подались в стороны, а из-за их спин выступил сам Нрагон – собственной и весьма недовольной персоной.
— Да вот, — откликнулся кто-то, стоящий слева, за спиной, и потому остававшийся вне поля конановского зрения, — вора поймали. К сокровищам подбирался, подлец, да парни заметили вовремя!
Гордые тем, что их хотя бы на словах причислили к славному племени «парней», евнухи одновременно расправили могучие чёрные плечи, вздёрнув Конана за многострадальные руки так, что чуть ли не вывернули его наизнанку от излишнего усердия. В таком положении было невозможно не то что шевелиться, но и даже просто глубоко дышать. Конан, прогнувшись до хруста в позвоночнике, повис на своих растянутых руках, как вывешенное на просушку бельё на до звона натянутой верёвке. Он оказался буквально распят, едва касаясь пола пальцами мучительно вытянутых ног. Кроме описанных неприятностей подобное распятие ещё и свело на нет все его жалкие попытки при помощи согнутых коленей и отведённого назад корпуса сделать хотя бы немного менее заметным столь нагло и не ко времени заявляющий о себе срам.
Нрагон, сопя, подошёл на пару шагов поближе. Опустил взор на конановский атрибут, гордо вздыбленный к небесам, невидимым за обтянутым шёлком потолком, – даже голову к плечу склонил, чтобы рассматривать в подробностях сие безобразие было удобнее. На лице его подозрительность медленно уступала место отвращению. Перекосившись, словно разжевал целиком крупный лимон, он, наконец, буркнул уже почти спокойно:
— Да вижу я, к каким таким сокровищам он у вас подбирался! — и перевёл взгляд на верхнюю часть конановского фасада.
И узнал. Наконец.
— Ты?!!
Неверие, досада, негодование, огорчение, обида, подозрение. И снова — праведное негодование человека, обманутого в лучших своих чувствах. Кто бы мог подумать, что простое кирпичеобразное лицо начальника охраны способно выразить такое разнообразие внутренних переживаний!
Самое же неприятное заключалось в том, что возникшее в складках этого лица подозрение не спешило никуда уходить, лёгкой тенью проступая через все последующие напластования. Он всё-таки был очень хорошим начальником охраны. Может быть – даже лучшим. И в сейчас он стремительно пролистывал в мозгу картинки предыдущих дней, пытаясь найти иное толкование для каждого конановского поступка и слова. Такое толкование, которое сделало бы появление Конана здесь и сейчас результатом хорошо продуманного и тщательно составленного заранее плана. И маленькие глазки его при этом впивались в Конана всё более и более подозрительно – похоже, обнаружить целую кучу подобных толкований оказалось нетрудно.
Это означало пытки.
Скверно…
Евнухам к этому времени уже надоело держать Конана на весу. А, может быть, у них просто устали руки и они решили их слегка опустить. Вместе с распятым в этих руках Конаном. Вопреки ожиданиям, самому Конану от подобной перемены положения легче не стало – теперь он стоял в очень неустойчивой позе, выпятив грудь и живот и сильно откинувшись назад и вниз растянутыми руками. Чтобы продолжать смотреть Нрагону в глаза, приходилось до предела выворачивать голову. В позвоночнике при этом что-то весьма угрожающе похрустывало.
Конан попытался вздохнуть. Это оказалось ошибкой – нестерпимая боль в рвущихся связках вывернула его чуть ли не горизонтально, выгнув крутой дугой многострадальный позвоночник и почти поставив в акробатическую позу, которую уличные фигляры называют «мостиком-через-ручей». Надо ли говорить, какая именно часть конановского тела оказалась при этом естественным и горделивым венцом получившегося строенияы?
Нрагон вдумчиво обозрел сей полнокровный шпиль, и кирпичеобразное лицо его перекосило ещё больше – похоже, раскушенный целиком лимон оказался к тому же не слишком-то свежим. Маленькие глазки, сощурившись, подозрительность в них постепенно уступила место брезгливому и неодобрительному сожалению.
— Эх, парень, парень… — сказал он даже с некоторым оттенком горечи, — что ж ты так, парень?.. Неужели не мог какую-нибудь поломойку в углу завалить, ежели уж так припекло-то, а?.. эх, парень…
Ни в каких коварных замыслах, простирающихся далее быстрого и тайного овладения прелестями одной из купеческих жен, он, похоже, своего неудавшегося новобранца более не подозревал. Видя реакцию начальника, оцепившие помещение и оцепеневшие было в полной боевой готовности воины тоже слегка расслабились. На лицах у некоторых рабочая кровожадная бдительность даже уступила место живому интересу. Всё-таки подобные ночные развлечения в скучной работе купеческого охранника – штука редкая.
— Так, это… — осмелился подать голос пожилой крепыш справа, нервно теребя цепь Моргенстерна. – Надо бы хозяина… того-этого… ну, разбудить, что ли?
Голос у него был неуверенный.
Не глядя на него, Нрагон покачал головой. Сказал задумчиво и даже немного грустно:
— Зачем? Утром доложим. Не такое уж и важное событие, чтобы будить уважаемого человека среди ночи. Сами разберёмся и примем… меры.
Пожилой крепыш сглотнул, заметно бледнея. Да и среди остальных возникло лёгкое шевеление – не то чтобы откровенно протестующее, но какое-то неодобрительное. Всё-таки они были настоящими воинами, а не палачами, эти подчинённые Нрагону охранники. Воин способен легко и безо всяких колебаний убить врага в бою, но казнить пленного и безоружного – это уже совсем другое дело… Владелец моргенстерна стиснул пудовые кулаки, упрямо выдвинул квадратный подбородок и снова подал голос, вложив в него всю долю возможного и позволенного для хорошего служаки протеста:
— Казнить без санкции? Непорядок это…
Нрагон вскинул голову.
В нарочитом удивлении обвёл своих ребят тяжёлым взглядом. Спросил – вроде бы и ни у кого из них конкретно, а так, в пространство, но при этом каждому показалось, что вопрос задан именно ему:
— А кто тут вообще говорит о казни?!
Крепыш явно растерялся. Моргнул. Нахмурился. Потом заулыбался – ему показалось, что он правильно понял идею начальства:
— Вот и я говорю! Подождём до утра, пусть хозяин сам решает…
— Не будем мы ждать до утра со всякими пустяками, – Нрагон прервал его небрежно, словно от мухи отмахнулся. – Тут и решать-то в сущности нечего. Этот молодой оболтус сам для себя все решил. Он очень хотел стать воином. Я ему это пообещал, а я не привык нарушать свои обещания. Что ж. Быть посему. Будет он воином… — Нрагон нехорошо усмехнулся, оскаливая жёлтые крепкие зубы. – Воином в гареме! Он же и туда очень хотел, вот мы и совместим оба его, так сказать, желания… да и хозяин порадуется – он как раз на днях сетовал, что четверо евнухов уже не справляются с его разросшейся семьей… Врон, сходи, разбуди лекаря, пусть тащит всё необходимое прямо сюда. Бран, попроси у служанок каких-нибудь чистых тряпок и что-нибудь ненужное — подстелить… Кирс, сгоняй на кухню, пусть поставят воду кипятиться, а потом – в подвал, за крепким вином, скажешь ключнику – я послал…
Нрагон был очень хорошим руководителем – все сразу оказались им пристроены к делу или посланы с поручениями. На Конана он при этом не смотрел вообще. Да и остальные поглядывали лишь изредка, с жалостливым ужасом, а кое-кто – так даже и с искренним сочувствием. Похоже, мечтам о прелестях купеческих наложниц предавались среди подчинённых Нрагона многие и достаточно часто. А, может быть, и не только мечтам. И сейчас каждый из этих мечтателей с ужасом представлял на месте Конана себя.
А нехилый, однако, будет дрисливому мажонку сюрпризик после обратного обмена телами…
Когда Конан засмеялся, они обернулись на него все, и даже на какой-то миг застыли, глядя с одинаковым ужасом и жалостью. Они были такими смешными в своём искреннем непонимании того, как можно смеяться над перспективой, которая для любого настоящего мужчины хуже смерти, что Конан снова зашёлся в приступе истерического полузадушенного хихиканья – на настоящий полноценный смех уже не хватало дыханья. Так он и висел на вывернутых руках, задыхаясь и хохоча, а пожилой крепыш пробормотал понимающе:
— Бедный малый! Совсем рехнулся…