Стоял тихий осенний вечер.
Ночь, пузатая и черная, как вороново крыло, устраивалась поудобнее, накрывая собой мир. Начиная с горных селений гномов, забираясь в щели скал, людских деревень, ютившихся ближе друг к другу, и заканчивая большим лесным городом, спрятавшимся в чаще. Сияющие серебром в дневном свете пики зданий темнели и сливались с листвой, улицы засыпали, хотя кое-где еще можно было встретить припозднившихся прохожих. В это время, обычно, в людских деревушках и городах ребятня еще носилась по мостовым и верещала, проигрывая в очередную игру, но эльфы укладывали своих детей задолго заранее, а просыпались до первых птиц.
Эрниэль тоже был уже накормлен ужином, умыт, расчесан, одет в свежую пижаму и уложен в мягкую кровать. Уши его, как и кудрявая блондинистая шевелюра, задорно торчали из-под одеяла – мальчишка был, пожалуй, одним из тех ребят, которым все хотелось выйти за рамки строгих обычаев и правил. Например, не спать!
— Па, расскажи мне о самом жадном эльфе! – придумав наконец свое «последнее желание», на которое они давно когда-то договорились, Эрн высунулся из-под одеяла и посмотрел на отца.
Высокий молодой эльф стоял возле окна, с некоторой тоской глядя, как в соседнем домишке матери просто, но только с им присущей заботой целуют своих дочек и сыновей и погасив свет, уходят из комнат.
У Эрниэля не было матери, та погибла, рожая ребенка на свет. С тех пор принц был почти самым избалованным, но в хорошем смысле этого слова, эльфенком в королевстве. Король позволял ему все, что мог позволить, чтобы перебить отсутствие в жизни мальчика самого важного – мамы.
— О жадном эльфе, пожалуйста, — напомнил о себе Эрн, нетерпеливо глядя на отца.
— Вообще-то, этот жадный эльф твой пра-пра, — кашлянув, напомнил Король.
Легенда, которая имела большую популярность среди эльфов и тем более людей, была поучительна и красива. Ее уже много лет пересказывали друг другу, однако в семье Эрна она имела особенное значение и приносила им проблемы пополам с известностью.
— Хорошо, я расскажу тебе. Только впредь называй легенду так, как положено! – попросил мужчина и присел на край кровати сына.
Тот улегся поудобнее, сложив руки на груди поверх одеяла, и даже в полумраке было видно, как поблескивают хитрые и любопытные глаза Эрна. Он просил рассказать эту легенду снова и снова, видя в ней что-то большее, чем видел кто-либо другой, и каждый раз слушал как в первый раз. Сперва Короля это удивляло, но потом он привык и поставленным тоном рассказывал историю вновь.
— Как ты знаешь, эта легенда правдива и молода среди всех остальных, и зовется легендой о Поедателе Луны. Это великий ночной дух, живущий на облаках в вышине. История гласит, что именно он превращает крутобокую Луну в рогатый тонкобокий Месяц, откусывая от нее по кусочку. Если ночью, видишь, темным облаком закрыло ночное светило – значит, Поедатель принялся за обед.
Эрниэль судорожно вздохнул, глядя, как вместе со словами отца в комнату вдруг скользнул луч появившейся из-за облаков луны. Отец улыбнулся и продолжил.
— Людские сказочники говорят, а мы знаем наверняка, что раньше лунный зверь был эльфом, а именно – великим и богатым королем, владыкой лесов и полей. Были у него огромные земли, сокровища, подданные, но ему все было мало – жажда большего случается со всеми. Желал он самых лучших блюд, самую красивую девушку в жены, самых красивых коней, самых светлых окон дворца, желал бесконечно, и от жадности своей сходил с ума. Однажды ночью он вышел на свой резной балкон и увидел Луну. Она отливала серебром, как большое праздничное блюдо, сверкала и дразнилась из-за облаков. И так привлекла она его больной ум, что больше ни о чем, кроме как о ней, думать Король больше не мог.
Этим же утром он приказал своим верным слугам, чтобы подали ему вечером Луну на блюде – чтобы он съел ее на ужин, а звездами закусил. Бились- бились слуги, пытаясь выполнить его поручение, да объяснить Королю, что ни дракон, ни птица не долетят до светила небесного. Ничего слушать не желал сумасшедший правитель, разозлился и казнил всех слуг своих. – На этом месте мужчина вздохнул и сделал паузу, отведя взгляд в окно.
Кому легенда-легендой, сказочкой, а ведь им действительно приходилось два поколения избавляться от слухов, что эльфы жадны до безумия – это вдобавок то к их педантичности! Гномы отыгрались за годы, пустив в народ частушки и прибаутки целыми пачками, люди – стали еще недоверчивее, чем обычно. Тяжелее всего пришлось сыну жадного эльфийского Короля.
Теперь, когда Лес отрезал эльфов от всего мира, став им и проклятием, и непреступной стеной, это было уже не так важно. Мало кто осмелился самолично убедиться в том, что рассказывают истории, а с людскими городами эльфов связывали немногочисленные торговые отношения.
— Что дальше, пап? – напомнил о себе, шевельнув ушами, пока непропорциональными детскому личику, Эрн, и Король кивнул и продолжал.
— Ужасен в своем безумии стал владыка эльфийский, и покровительница нашего мира не выдержала его преступлений, совершенных от жадности, наказала его. Явилась ему спустившись с неба, сверкая, как лунный свет, и превратила его в духа небесного, обрекла есть Луну до самого последнего дня. В ярости был обращенный Король, как остервеневший кидался на проклятый диск луны и пожирал его. Однако, через несколько дней Луна появлялась снова, и вскоре дух выбился из сил. Посмотрел он сверху вниз на свое королевство, несущее скорбь по убитым, казненным, замученным, не по жестокости, а по глупости, на свою жену, сыновей, и смягчилась душа его, освободилась от недуга безумия. Раскаялся Король, принял свое наказание, как должно, и стал гулять по поднебесью в образе зверя в фиолетовой шкуре да звенеть витыми рогами.
По сей день ест он лунную мякоть, а рога его светом наливаются, лунным серебром. Говорят, тот, кто увидит блеск их в облаках – не сможет забыть. А самые смелые удальцы, те и вовсе год за годом пытаются достать Поедателя с облаков, завладеть его прекрасными рогами и шкурой и разбогатеть. Тот и сам спускается к ним в руки раз в год – к Лунному водопаду у подножья гор, испить воды и погулять на воле, поваляться в траве. Так наградила его создательница Аэрлэна за раскаяние. В этот день вся округа кишит ловушками и жадными охотниками – только вот нет еще таких силков, чтобы попался в них Поедатель Луны.
Мужчина замолчал и улыбнулся, глядя на мечтательное лицо сына.
— Пап, а я когда-нибудь смогу отправиться на Лунный Водопад, чтобы увидеть его? Он ведь мой дедушка?
— Хочешь разжиться его рогами? – проверяюще поинтересовался Король, поправляя мальчику одеяло.
— Нет, — нахмурился Эрл, — я бы не хотел, чтобы у меня кто-то хотел забрать, например, уши, и разбогатеть.
— О, это конечно, — согласился отец и про себя ярко представил эльфийские уши, прибитые трофейной досочке на стене.
— Он мой дедушка, может он просто согласился бы со мной познакомиться, — подытожил уже засыпающий мальчик.
— Может быть, кто знает. Вырастешь и отправишься в путешествие, — мужчина поцеловал сына в лоб и удостоверившись, что все в комнате хорошо, прикрыл дверь и вышел, пожелав ему доброй ночи.
Эрниэль потянулся в кровати, глядя сквозь ресницы на причудливые тени деревьев, танцующие у него на стенах. Думал о своем пра-пра-духе, не одиноко ли ему бродить в облаках по небу каждый день одному, и видел ли он его, своего внука, когда-нибудь с небес. Наверное, нет – ведь ночью отец рано загоняет Эрна в постель.
Мальчику было грустно, что Поедатель Луны уничтожил все дорогое себе, и казалось ему, что он наверняка скучает по своей семье. Почему в тот единственный день он спускается к водопаду, а не к замку?
В голове Эрна жужжала сотня вопросов, тем не менее ленивых и сонных. Веки его становились все тяжелее, а мысли путались, сплетались друг с другом и начали превращаться в запутанные картинки.
Очень скоро мальчик заснул, провалившись в теплый сон, как в огромное пуховое одеяло. Всю ночь снился ему виторогий фиолетовобокий зверь, гуляющий по белоснежным облакам.
….
А где-то далеко, в синей, глубокой небесной выси, там, где звезды становятся ближе, ярче и холоднее, спящий на мягком облаке, укрывшийся тучей, проснулся Поедатель Луны. Бока его что-то коснулось, и на его гладкой, лоснящейся шерсти расцвела маленькая серебристая звезда-пятнышко. Так случалось каждый раз, когда о Короле-Духе кто-то из земных думал, и не просто – а что-то хорошее, не желая его рогов на стене и шкуры в центре гостиной.
Эта звездочка была третей.
С тех пор, как первые две зажглись на его пузатом боку от мыслей тоскующей, жены и маленького тогда еще принца-сына, он успел забыть это чувство. Ему действительно было одиноко хдесь, в бескрайнем просторе, где только звезды могли выслушать его. Однако, днем с высоты он видел весь мир, о котором, будучи королем, и подумать не мог – видел прибрежные людские городочки, посылающие по утрам во все стороны свои лодки, видел деревушки, где жизнь течет размеренно и тихо, видел замки. По ночам, когда не спалось, сопровождал Лесных Стражей в их обходе владений, мягко освещая их путь сиянием своих серебристых рогов.
Не каждому из земного рода выдается быть причастным к творению и жизни огромного мира, став не просто его песчинкой, а ее неотъемлемой честью. Это было большим проклятием, и большой честью для сошедшего когда-то от жадности короля.
Здесь, с небес, он видел, как состарилась его возлюбленная и когда-то нежно опекаемая супруга, видел, как возмужал, пресекая все попытки осквернить память отца, сын, который запомнил его еще не ополоумевшим. Видел его детей, с замиранием сердца слушавших сказку о Поедателе Луны, и ночью выбирающиеся в тайне посмотреть с балкона на звезды. Но никто с тех пор не думал о нем, не как о легенде, придуманной сказочниками, а как о ком-то живом, живущем.
Встряхнув бородкой, Дух поднялся, легко скользнув вниз, к самым тяжелым дождевым облакам, и улегся на краю, глядя на темные лесные просторы. Облака бежали, гонимые ветром, и несли его над эльфийскими землями.
Где-то там, внизу, среди высоких деревьев, в городке, давно уснувшем и видящем сны, в домике с позолоченной крышей, в мягкой постели спал его маленький добрый внук.
Боль.
Конан скакал по серым равнинам Царства Мёртвых.
Был он абсолютно гол, а лошадь под ним – давно мертва. Кажется, сам Конан тоже был мёртв. Иначе зачем бы ему скакать по Серым Равнинам, абсолютно голым, да ещё и на мёртвой лошади? А лошадь под ним была мертва давно и надёжно, никаких сомнений в этом не оставалось. Да от неё и самой-то оставалось совсем немного — один скелет. Тоже голый. Голые и отполированные временем кости, непонятно какой магией собранные воедино и приведённые в движение. Казалось, тряхани эти лошадиные останки покрепче – и развалятся они, как миленькие, никакая магия не поможет. Впрочем, пока скелет этот вовсе не думал рассыпаться на отдельные кости, как положено то любому уважающему себя скелету. Отнюдь! Он довольно шустро перебирал копытами по серым камням, мотал из стороны в сторону оскаленным черепом и даже иногда игриво взбрыкивал, дёргая тазобедренными костями.
Вот эти-то игривые взбрыкивания и причиняли Конану самую сильную боль.
Вообще-то скакать голышом даже на обычной и в меру упитанной лошади – удовольствие ниже среднего. А получать удовольствие, проделывая это на вертлявом и игривом лошадином скелете, способен лишь мазохист. Даже просто сидеть верхом на острых, костистых, да к тому же находящихся в постоянном движении позвонках было очень больно. А тут и ещё и куда большая неприятность подоспела, как ни берёгся Конан, как ни стискивал бедрами лошадиный костяк, стараясь по возможности приподнять и тем уберечь от болезненных травм самые уязвимые свои места. Не помогло. При новом прыжке игривого скелета случилось именно то, чего Конан с ужасом ожидал с самого начала кошмарной скачки — самую нежную часть его тела таки защемило и прочно заклинило между двумя лошадиными рёбрами.
Боль была неописуемой.
Конан весь мгновенно покрылся холодным потом и первым же, ещё неосознанным и полуобморочным движением попытался освободить застрявшее. Это было неверным решением – боль усилилась многократно, хотя миг назад подобное казалось невозможным. Ослабевший и задохнувшийся, Конан только каким-то чудом не свалился со скелета, оставив в прочном капкане его рёбер всё своё хозяйство. Холодный пот теперь лил с него ручьём, полированные кости скользили под ягодицами, удержаться на костяной спине становилось с каждым мигом всё труднее.
А скелет, как ни в чём не бывало, продолжал себе скакать по серой равнине. Только теперь каждое его движение отдавалось в теле Конана вспышками ослепительной боли. Какое-то время он пытался молча терпеть, в кровь изгрызая губы и всем телом вжимаясь в колючий костяк в омерзительной похожести на соитие, пытаясь таким образом хотя бы немного ослабить сводящую с ума пульсирующую боль. Но долго выдержать такую пытку молча не смог бы и самый терпеливый из киммерийских варваров. Будь он даже с рождения глухонемым.
Не смог и Конан. После одного наиболее болезненного защемления он таки заорал – самым постыдным образом, ненавидя себя за проявленную слабость, но более не в силах терпеть. Самым позорным было то, что разок заорав, остановитьсф он уже не мог – он крика становилось легче. И он снова орал – и снова ненавидел себя за это. И снова орал.
А, может быть, облегчение наступало вовсе даже не от крика. А от холодных и влажных ладоней, что невесомо скользнули по лицу, стирая верхний слой боли, как усердная служанка стирает мокрой тряпкой паутину в тёмном углу.
Боль не исчезла, но стала чуть менее нестерпимой.
— Тихо, маленький, тихо, солнышко… сейчас всё пройдёт.
Голос был женским.
Холодные ладошки скользнули по шее вниз, плавными волнообразными движениями погладили грудь, пробежались пальцами вдоль рёбер. Руки тоже были женскими, но это не походило на любовную ласку – скорее, так опытный мастер-лютнист проводит перед работой настройку своего инструмента.
Конан открыл глаза.
— Вот и славно, — сказала сидящая рядом молоденькая девушка, можно даже сказать – почти девочка, и снова погладила прохладной узкой ладошкой Конана по груди. От её ладошки на коже осталось ощущение прохладной и влажной липкости. Девушка убрала руку, вытерла ладонь о влажную тряпку – на тряпке остались белесые следы. Одета она была в полупрозрачные расшитые золотом шароварчики и такую же блузу – совсем коротенькую, закрывающую только грудь. Дорогая ткань – отметил Конан взглядом опытного вора. Сурганский паутинный шёлк. Да и украшений на девушке слишком много навешено, чтобы можно было принять её за простую служанку.
– Они думают, что ты ещё долго будешь очень болен, вот и поручили мне пока за тобой приглядывать. Они знают, что я умею лечить, но не знают, насколько хорошо. Тебе пока лучше отсюда не выходить — предполагается, что ты будешь болеть ещё несколько дней. Сильно болеть…
Конан сел – осторожно, боясь потревожить затаившуюся боль. Но боль, похоже, возвращаться не собиралась, осталось лишь слабое саднящее жжение в промежности, словно сел причинным местом на не до конца остывшие угли и слегка обжёгся. Не серьёзно так обжёгся, а именно что слегка.
— Я убрала боль, — сказала девушка, глядя на Конана со странной смесью виноватости и жадного интереса. – Я это умею. Не навсегда убрала, это опасно. Но – почти до утра. Этого должно хватить. А если нет, то можно будет ещё раз попробовать…
Конан прислушался к себе. Боль действительно ушла, лёгкое жжение не в счёт. Но что-то подсказывало, что не стоит торопиться и снимать тугую холщевую повязку на бёдрах – всё равно ничего хорошего он под ней не обнаружит. Слишком уж спокойно вела себя девушка – так не ведут себя здешние женщины в присутствии мужчины. Даже служанки. А эта, если судить по количеству украшений и очень дорогой одежде, служанкою являлась вряд ли. Ну, разве что купец от чрезмерного богатства совсем с глузду съехал и набрал прислугу из потомственных аристократочек королевской крови. Но сейчас было кое-что, интересовавшее Конана куда больше вероятного статуса незнакомки в этом доме вместе со всей её родословной.
— Где мой… хм?..
Голос поддавался с трудом, но она поняла.
— Пояс? Вот он! Я подшила завязочки, они почти оторвались…
Конан ощупал пояс, оценивая потери. Нож, конечно же, отобрали. А вот всё остальное, похоже, опасным или ценным не посчитали. Зря, между прочим…
— Долго… я… м-м?
Голос звучал хрипло, слова приходилось проталкивать сквозь шершавое горло с огромным трудом. Конан откашлялся, намереваясь повторить вопрос более членораздельно. Но девушка поняла и так.
— Долго. Почти весь день. Сейчас вечер уже, солнце скоро сядет. Я очень старалась, но у тебя была сильная лихорадка. Её не так просто убрать, как боль, понимаешь?
— Ах-ха…
Вообще-то Конан просто прочищал горло. Но получилось как-то очень уж многозначительно. Девушка, во всяком случае, поняла это междометие как-то по-своему. И явно в не слишком одобрительном ключе. Она слегка смутилась, моргнула жалобно и стала выглядеть еще более виноватой. Показалось даже, что она готова заплакать.
— Извини. Исправлять такое я не умею… так, сделала, что смогла. Убрала лихорадку, рану вот зарастила… это нетрудно! Шрам какое-то время будет сильно болеть, но это неправильная боль, там болеть уже нечему, просто так всегда бывает… понимаешь, когда отрезают руку или ногу… ну, или там ещё что-нибудь… они потом долго продолжают болеть, словно их вовсе и не отрезали… Это неправильная боль.
И замолчала, шмыгнув носом.
— Ты – колдунья?
Девушка поморщилась и вся как-то съёжилась. Отвела в сторону взгляд. Вид у неё сделался совсем жалкий.
— Немного, – похоже, собственные умения никакой особой радости ей не доставляли и предметом гордости вовсе не были. – Так, если залечить что-то… или вот боль снять.
Понятно.
Узкая область мастерства. Среди воинов тоже такое бывает – например, хороший мечник, совершенно не умеющий обращаться с кинжалом и саблей. Редко, но встречается.
Действительно, гордиться особо нечем. Среди природных деревенских ворожеек подобный дар встречается сплошь и рядом. Это тебе не хорошо обученный колдун-чароплёт с широкими возможностями или даже маг, выученный да натасканный по всем премудростям книжных наук. Простая девчонка с природным даром целительства. полезным в хозяйстве, но очень ограниченным по возможностям. Разве что сильная – не всякой ворожейке по плечу так быстро и искусно снять настолько сильную боль и полностью залечить свежую рану буквально за несколько часов. Попади эта девочка в жёны опытному и умному воину – цены б ей не было. На руках бы её носил, пылинки сдувал. А в гареме оседлого купца её талант никому не нужен и даже смешон. Кого ей тут лечить? Других наложниц, расцарапавших из ревности друг другу мордашки? Или самого ненаглядного мужа и повелителя — от похмельных мук и мужского бессилия?..
Смешно.
— Спасибо.
Девушка пожала плечом. Странно, но она не выглядела обрадованной представившейся возможностью во всей мощи проявить своё дарование. Даже просто довольной проделанной работой она и то не выглядела.
— Не за что.
Помолчала. Вздохнула. Сказала, не поднимая глаз, но очень решительно:
— Это было самое малое, что я могла… Это ведь я виновата. Если бы я не закричала тогда, ну, когда ты на меня наступил… ничего бы не случилось. Тебя бы просто не схватили, если бы я не закричала. Как последняя дура.
После этих слов она подняла глаза и уставилась на Конана чуть ли не с вызовом. Конан моргнул. Он понимал, что от него ждут какой-то нужной и важной реакции, но никак не мог сообразить – какой именно. И очень-очень боялся сказать или сделать что-нибудь не то – девушка, вроде, была неплохой, да и иметь на своей стороне хорошую ворожейку было бы при сложившихся обстоятельствах совсем не лишним. Девушка тоже молчала, глядя тревожно и пристально. Поняв, что обоюдное молчание затягивается и наполняется многозначительным смыслом, по сути своей, пожалуй, не менее оскорбительным, чем любой, пусть даже и самый неверный ответ, Конан выдавил неуверенно:
— Ну… бывает… —
И постарался улыбнуться самой очаровательной улыбочкой из арсенала трёхсотзимнего мажонка. Улыбочка вышла так себе – он совсем забыл про разбитые губы и выбитую в пылу ночной схватки часть зубов. Девушка нахмурилась. Спросила с жадным любопытством и недоверием:
— Ты что, действительно не хочешь меня убить? Совсем-совсем?
На это Конан мог ответить уже безбоязненно. И даже, пожалуй, с долей праведного негодования.
— Нет.
Не объяснять же этой маленькой глупышке, что он вообще не бьёт женщин. Даже если они очень противные – и то не бьёт. А тем более, если они такие молоденькие и хорошие… хм… ворожейки.
— И ты что — даже не будешь кричать, что обязательно убьёшь меня — когда-нибудь потом, когда будешь лучше себя чувствовать? Совсем-совсем?
Вот же привязалась!
— Не буду.
Конану уже надоело разговаривать с этой странной девушкой. Чувствовал он себя неплохо и не собирался изображать из себя смертельно больного непонятно зачем. Он попытался встать.
— Лежи!
Обеими ладошками девушка испуганно толкнула его в грудь – не по-женски сильно, надо сказать, толкнула. Не ожидавший такого подвоха Конан рухнул обратно на лежанку. Он бы, наверное, возмутился подобным обращением, если бы на лице девушки в этот ммг не было такого смертельного ужаса.
— Не вставай! Пожалуйста! Ты же должен быть болен, понимаешь?!! Очень-очень болен, иначе всё пропало! Если тебе что-то нужно – я принесу! Только не вставай!
Голос её снизился до быстрого шёпота и тоже был страшно испуганным.
— Тебе что-нибудь надо? Я принесу! Только не вставай! Хочешь есть? Или пить? Или, может быть… — она мило покраснела, — на горшок?..
— Пить! — буркнул Конан сквозь стиснутые зубы и тоже покраснел.
Вообще-то, пить он не хотел. Но если бы он ничего не попросил, она, пожалуй, ещё долго перечисляла бы его предполагаемые желания, добираясь до самых интимных подробностей. Которые он предпочёл бы вообще не обсуждать с красивыми девушками. Или, может быть, очень даже и обсуждать как раз таки с красивыми девушками, но, желательно, наедине и в несколько более подходящих для этого условиях.
— Я принесу!
Девушка упорхнула за шёлковую занавеску, служащую здешним заменой двери. Конан остался лежать. Вообще-то сейчас было, наверное, самое подходящее время попытаться удрать. Пока странная сиделка убежала за питьём, а все остальные уверены, что он ещё не оклемался. Если, конечно, верить словам этой девицы о том, что все действительно пока что в этом почему-то очень даже уверены.
Впрочем, верить этим словам пожалуй что и стоило — стражи за шёлковой дверью не было. Когда девушка, выходя, отдёрнула лёгкую ткань, Конан успел окинуть взглядом опытного вора довольно большой кусок двора, в который дверной проём его нового обиталища открывался прямо и просто, безо всяких там прихожих и коридоров. И в отсутствии бдительной стражи хотя бы на этом, близлежащем участке двора был уверен на все сто. Если потрясающие ворожейские способности девушки – действительно тайна для обитателей купеческого дома, то в подобном пренебрежении есть своя логика. В самом деле — зачем так уж бдительно охранять совершенно беспомощного и больного пленника? А он как раз и должен был быть сейчас именно таким больным и беспомощным пленником, лишённым сознания и воли, мечущимся в лихорадочном бреду и совершенно не способным к побегу. Подобные операции – штука серьёзная, это личный купеческий лекарь должен был объяснить даже самым малопонятливым. Если бы не искусные ладошки странной девушки — Конан ещё долго скакал бы по Царству мёртвых с костяным капканом на причинном месте, терзаемый ненастоящей болью, которая куда реальнее и сильнее любой самой что ни на есть настоящей.
А неплохо всё, однако, складывается. Конан почувствовал, что разбитые губы растягивает хищная и злорадная улыбка. И мажонку коварному приятнейший подарочек обеспечен – надолго запомнит, как у порядочных варваров тела отбирать! И вожделенный сад – вот он, за шёлковой тряпочкой, можно сказать, только руку протяни! Причём находиться в этом саду будет теперь Конан на вполне законных основаниях, ни от кого не прячась и ничего не опасаясь – это ли не голубая мечта любого вора?! Ходи себе гордо по дорожкам, щупай деревья, сколько влезет! Вот прямо сегодня ночью можно будет и заняться, чего тянуть-то? А, может, и вообще не придётся щупать каждое дерево. Девушка эта вот вроде совсем и не против поболтать. Поболтать – это все женщины любят, независимо от возраста. А эта, похоже, ещё и очень одинока, и говорить ей толком не с кем – вряд ли кто здесь владеет её родным закатно-горским наречием, Конан и сам понимает через слово, слишком уж непривычное произношение. Ежели её расспросить с умом, она всё что нужно выложит с лёгким сердцем. Вряд ли купец прячет свои сокровища от собственных жён и наложниц, наверняка похвастался, хотя бы разок. А женщина – она как сорока, всё выболтает, если иметь терпение и просто не мешать ей говорить. Может быть, тоже захочет похвастаться и даже за ручку сама отведёт и покажет, чтобы знал новый евнух, какие в их саду чудеса водятся, и сам бы тоже гордости преисполнился…
Кстати, о женщинах. Вернее – об одной конкретной женщине. Совсем еще юной женщине, скорее — девочке… Интересная с нею штука получается.
По возрасту она больше подходит в наложницы, чем в официальные жёны. Но количество увешавших её побрякушек такое предположение, пожалуй, опровергает – при таких обильных и дорогостоящих знаках внимания статус официальной жены становится просто ещё одним милым пустячком, небрежно брошенным к прекрасным ножкам. Да и не потерпит ни одна официальная жена, чтобы у какой-то там наложницы золота и драгоценностей на теле брякало больше, чем у неё самой. Так что, скорее всего, девушка эта – именно что жена. Причём – недавняя. И возраст слишком юный – даже в чёрных королевствах не выдают замуж девочек до первой крови, а тут так и вообще к тринадцати-четырнадцати зимнему рубежу относятся очень даже серьёзно. Девочке же этой никак не может быть больше пятнадцати, скорее даже – меньше, стало быть, никак не могла провести она в замужестве более года. Скорее, счёт тут идёт на месяцы – в гареме трудно долго сохранять секреты, а ей, похоже, это пока что удавалось таить ото всех уникальную силу своего дара. Да и явно чужой она пока что себя здесь чувствовала, и язык местный ещё совсем не освоила — вон как обрадовалась тому, кто её хоть как-то понимает. А подобное ощущение чуждости и неприятия нового места редко длится более полугода, даже у взрослых мужчин — Конан отлично помнил это по поведению новобранцев, ещё в бытность свою вольным наёмником. Юные же девушки, с рождения усвоившие и радостно принимающие свою грядущую роль, привыкают ещё быстрее. И если эта еще не привыкла и не научилась трещать, как сорока – значит, совсем ещё она тут новенькая.
А новенькие, да на старости лет, да так щедро увешанные драгоценными подарками…
Не просто новенькая и молоденькая жена.
Жена любимая…
Высокий статус. Можно сказать – высочайший из возможных для женщины – во всяком случае, здесь. Для столь юного возраста – есть чем гордиться.
Вот только не похоже что-то, чтобы гордилась она. Хоть чем-то. Да и не посылают любимых жен возиться с больными слугами. Нет, не с больными даже – с провинившимися и по делу наказанными. Другие слуги для этого имеются. И служанки, если больной валяется на женской половине, куда заказан вход полноценным мужчинам. На худой конец, можно и кому-то из наложниц поручить, какой-нибудь понепригляднее, пусть хотя бы разок займется чем-нибудь полезным.
Для жены же, тем более – любимой, подобное поручение может означать только одно.
Наказание.
Интересно вот только – за что?..
***
— Вот! Я принесла!
Занавеска качнулась, впуская предположительно наказанную за что-то любимую жену. В руках она держала странный узкогорлый кувшин, к носику которого была прикреплена гибкая трубочка, делая его похожим на кальян. Вместо крышки с горлышка странного кувшина свешивалась эластичная кожаная груша. Видя недоумение Конана, девушка хихикнула.
— Это специальная поилка, для лежачих больных, понимаешь? Ну, которые совсем без соображения и не могут сами даже пить. Вот, смотри!
Она поставила кувшин на лежанку рядом с Конаном, ловко заправила свободный конец трубочки ему в рот и ладошкой надавила на кожаную грушу. В рот Конану моментально хлынуло что-то кисло-сладкое и густое. Конан не успел сразу всё проглотить, поперхнулся, закашлялся, разбрызгивая вокруг густую липкую дрянь. Девушка отшатнулась, явно испуганная. Глаза её стали огромными, личико перекосилось.
Вот же гадёныш этот купец.
Совсем затравил несчастную девчонку, собственной тени боится.
Конан снова откинулся на подушки. Улыбнулся, стараясь не размыкать опухших губ.
— Тряпка найдётся? Обтереться…
Девушка быстро закивала, метнулась в угол, вернулась с вышитым полотенцем и, неуверенно улыбаясь, стала обтирать Конану лицо. Какое-то время тот терпел, потом мягко, но решительно забрал влажную тряпку и продолжил обтирание самостоятельно. Кроме свежих капель, жёлтых и липких, на груди у него обнаружились и другие, уже слегка подсохшие. Не менее липкие, но какого-то мутновато-белесого цвета, расположенные параллельными полосками, словно какой-то смазанный рисунок. Когда Конан попытался стереть заодно и их, девушка остановила его руку:
— Не надо! Это – лечебное. Сотрёшь – боль вернётся, понимаешь?
И Конан поспешно отдёрнул руку с тряпкой. Проверять, не пошутила ли его новая знакомая, ему почему-то совсем не хотелось. Ну вот как-то ни капельки.
— Уже немного осталось, — сказала девушка, — солнце почти зашло, а здесь темнеет быстро. Раз – и совсем-совсем ночь. Не то, что в горах…
В голосе её прозвучала такая знакомая тоска, что не догадался бы только полный дурак. Да и то – только в том случае, если бы был он глухим.
— Ты родилась в горах?
— Наверное, – девушка пожала плечами, усмехнулась. – Кто может точно сказать, где он родился? Я вот, например, не помню своего рождения. Да и ты вряд ли помнишь.
Конан хмыкнул.
— Родители помнят.
Улыбка девушки стала грустной.
— Родители… Наверное. Я не помню своих родителей. Бабку вот помню, она меня боль заговаривать учила… а родителей – нет. И, сколько себя помню, всегда вокруг нас были горы…
М-да… похоже, про родителей – это была не самая удачная тема. Какое у неё лицо открытое, все эмоции словно написаны крупными печатными рунами, да и глазки опять на мокром месте… Чем бы её отвлечь?..
Конан откашлялся, лихорадочно соображая, какая из тем может оказаться наиболее нейтральной и вместе с тем достаточно интересной.
— А ночь тебе зачем? Тоже для какого-то колдовства?
Мгновенье она смотрела непонимающе. Потом улыбнулась – снисходительно, как улыбается взрослый непонятливому ребёнку.
— Не мне, глупенький. Тебе! Когда станет совсем-совсем темно и все уснут – я помогу тебе убежать!
— Хорошо, ты со мной не разговариваешь, но можешь сказать: за что? — Киборг замер бездушным манекеном в дверном проеме. Стоять было больно, но информация датчиков — это мелочи. Хуже было то ощущение пустоты и сквозной раны в груди, хотя там никаких дырок не было.
Дин сидел на мешресле, обхватив колени, — удобная штука, способная принимать любую форму, подстраиваясь под того, кто на нее садится или ложится, — и на слова киборга никак не реагировал. Генрис все же прошел в комнату: и так почти час маялся неизвестностью, слоняясь по маленькой кухне к окну и обратно. А потом еще столько же простоял на пороге комнаты, наблюдая за своим хозяином и другом… Вот только кем он теперь был для этого человека? Искать ответ на этот важный для него вопрос он уже устал — пусть хозяин скажет. И он все сделает так, как захочет человек. Генрис обошел мешресло по кругу и опустился перед человеком на колени.
— У меня есть код смерти: называешь мое идентификационное обозначение и отдаешь команду умереть — все просто. Я подчинюсь — ты у меня давно прописан хозяином. И не буду бросаться и срываться.
Дин устало посмотрел на кибера. Он не спал больше суток, пытаясь вернуть себе свое имущество — и у него получилось. Кибера ему отдали, и даже отремонтированного — на починку ушли все накопленные деньги, плюс пришлось еще взять приличный кредит, который года три предстоит выплачивать. Но вот получится ли вернуть себе друга? Друга, к которому привык. Друга, с которым можно поговорить обо всем на свете. Друга, который помог ему самому измениться. Дин был прагматичен в отношении машин и оборудования: техника — это всего лишь механизм, даже с самым прокачанным искином, это все равно кусок кода. А кусок кода — не может быть другом или приятелем… ну, только если у человека больное воображение.
— Зачем ты поднялся? — Дин попытался проявить заботу, старательно убирая лишние эмоции из голоса. Наверное, для дешевого галофильма и сработало бы, но с кибером не прокатило — гребаный детектор. — Тебе еще несколько дней надо отлежаться.
Киборг смотрел в глаза человека. Нахрен показатели правдивости, если и так все видно. Генрис медленно поднял руку, положил на плечо хозяина. Заметил, как тот неуловимо отшатнулся. Вздохнул, убрал руку.
— Я не знаю, почему ты стал меня бояться. Я раньше дотрагивался до тебя, мы спарринговали — и ты не пугался.
Дин промолчал. В самом деле не объяснять же этому парню… киберу, что все дело именно в том, что до прыжков просто не знал…
— Я и тогда был кибермодифицированным, — едва слышно произнес Генрис.
— Послушай, тебе нужно время вылечиться… восстановиться, — неожиданно резко даже для самого себя произнес Дин. — Мне нужно время привыкнуть к тому… кто ты такой.
— Всего два слова: Генрис, умри. Времени понадобится ровно три минуты. — Киборг сцепил руки за спиной, чуть наклонил голову.
— Придурок! — рявкнул Дин. — Знаешь, отчего мне противно? Я тебя считал другом! Понимаешь? Другом! — Дин схватил кибера за грудки и встряхнул со всей накопившейся болью и обидой. — Я тебе доверял. Думал, у меня появился настоящий… друг. А ты меня обманул. Ты же мог сказать… — В глазах вскипели злые слезы. Договаривать Дин не стал, заставил себя разжать руки и даже расправил на груди кибера смятую футболку.
— Мог. — Генрис опустил голову. — Но тогда не было бы этих трех месяцев, когда у меня был друг, сказки… Дин, ты прописан у меня хозяином, ты можешь делать со мной что угодно. Даже… если будешь поступать так, как… не важно… но если будешь относиться ко мне как к оборудованию, бить, приказывать — я согласен. Просто я выбрал тебя и не хочу себе другого хозяина.
— Ты… — Что сказать, Дин не знал. Надо все как-то понять, переосмыслить, принять. Терять друга ему тоже не хотелось. А если… Дин ударил коротко и сильно, без замаха — когда он немного освоился с рукопашкой, у них появилась такая игра: стукнуть или провести неожиданно для другого прием. А второй обязан успеть среагировать. Счет был всегда в пользу Гирса — дотронуться до него, если он сам нарочно не поддавался, никогда не удавалось. А теперь кулак свободно и жестко вбился в грудь. — Ясно. Мой друг бы уклонился или блокировал.
— Я понял. — Глаза Генриса стали безжизненными, как у правильной машины. — Я твой кибер, хозяин. Жду твоих приказов.
— Иди на хрен. То есть иди лечись… регенерируй. — Голос дрогнул. Дин отвернулся. Так сразу было сложно со всем разобраться — одно он знал точно: кибера он предавать не будет. И дело не в том, что тот бросился за ним в пропасть, а потому что… Просто потому что.
Генрис повиновался, как и положено машине, получившей приказ от хозяина. Улегся на свое спальное место в предписанной программой позе — хотя разбитый позвоночник давал о себе знать. Закрыл глаза, включил регенерацию на полную мощность. Наверное, это второй шанс — там, в тестировчоном стенде, когда его ремонтировали и проверяли, он даже не боялся. Ну выдаст себя — отправят в разработку, но… какая разница? Он не хотел себе другую жизнь и другого хозяина. Если Дин откажется от него, то лучше бы он совсем разбился в том ущелье.
Сидеть и переживать надоело, прошло около трех часов, но решение так и не сформировалось. Раньше он стал бы рисовать схемки и графики — они помогали обдумывать ситуацию, но теперь хотелось что-то делать. И Дин взялся за швабру — оказывается, мытье пола помогает успокоиться. А намыливание чашек пластиковой губкой — собрать мысли в кучу. Если хорошо подумать, то он ни секунды и не сомневался, когда рвался вызволять своего кибера. Просто этот говнюк… вот зачем было обманывать? Ладно, все устаканится, надо дать и себе и этому придурку кибернетическому время. А пока что… Дин набрал по памяти код пиццерии, в которой часто делал заказы до появления Гирса.
Пиццу привезли через десять минут — за это время Дин успел навести порядок на и без того идеально убранной кухне. И даже открыть новый проект. Забрал у дрона коробки, заварил кофе. Положил на тарелку кусок пиццы с сыром и морепродуктами — специально заказал одну под свой вкус, а вторую такую, как любил и часто готовил кибер. Осталось только изобразить официанта…
— Жрать подано. — Дин картинно удерживал тарелку с пиццей на ладони. Генрис открыл глаза, но даже не шевельнулся — то, что сказал хозяин, не квалифицировалась ни как прямая команда, ни как указание к действию. — Тебе приказать или сам поесть сообразишь?
Генрис плавно поднялся, перехватил тарелку и стал равнодушно поглощать калории. Дин скривился — ладно, он сам слегка передергася от всего случившегося, но теперь ведь успокоился и готов попробовать все наладить. Но чего кибер отмораживается? Сил на то, чтобы повторять обещания и уговаривать, уже не осталось. Дин размахнулся — и пластиковая тарелка впечаталась в противоположную стенку, не разбилась, грохнулась еще и об пол.
— Приятного аппетита. — Дин круто развернулся, сходил на кухню за чашкой кофе, вывел терминал из режима ожидания.
Игрушка не получалась — зато код на охоту за злобными мностряками писался с лету. Работа наконец-то привычно захватила все мысли, и Дин даже не заметил, как наступила ночь. Отодвинулся от терминала вместе со стулом, поднялся, потягиваясь, чтобы оживить затекшие мышцы — раньше Гирс регулярно следил, чтобы он вовремя делал перерывы… Теперь Гирс неподвижно замер за его стулом. Первой реакцией Дина было выругаться — если бы оглянулся во время работы, точно бы не удержался от крепкого словца.
— У тебя мозги перегрелись?! Я тебе что сказал?! Лежать и выздоравливать, а не стоять столбом! — Дин рассердился… на себя, потому что мог бы и подумать, хотя догадаться сложно, что придет в голову этому… типу. А вот так себя выматывать — безрезультатным стоянием — глупо.
Генрис считал эмоции хозяина и поступил так, как советовала программа — принял позу для наказания. А чтобы человек не сомневался в его готовности принять любое воздействие, даже об этом проинформировал.
— Зачем ты нарываешься? — Дин сжал кулаки.
Генрис точно рассчитанным движением выдернул Динов ремень из шлевок — Дин даже среагировать не успел, как уже остался без ремня, хорошо что джинсы и так не спадали, а ремень был всего лишь привычным элементом одежды.
— Хозяин может наказать оборудование. — Генрис с вызовом сложил ремень вдвое и протянул человеку.
— Хорошо. — Дин стиснул зубы. — Я и сейчас тебя считаю человеком и другом, а себя дураком. И мне плохо, что ты врал, хотя… обвести программера вокруг пальца — это талант. Но я не хочу гадать, где ты сам, а где твоя прокачанная имитация личности.
— Я сам. — Генрис растерянно скомкал ремень. — Я боюсь того, что ты от меня откажешься. Ты знаешь возможности киборгов, ты знаешь про меня… что я сорванный. Я ведь не прошел тестирование по функциональности… и меня просто отдали тебе… или продали?
— Да, я написал подтверждение, что беру на себя ответственность и не буду предъявлять претензий, если ты меня размажешь по потолку тонким слоем, — спокойно кивнул Дин. — Гирс, если бы ты не разбился сильно, то я бы… ну я испугался, все-таки не каждый день с такой высоты падаешь. Слушай, хочешь я коктейль сделаю или кофе со сливками?
— Спасибо. — Генрис поблагодарил вежливо, но видно было что ему все равно.
С напитками Дин провозился дольше обычного: пытался лихорадочно вспомнить все, что знал про киберов, потому что не понимал как поговорить и, главное, как это сделать так, чтобы быть на сто процентов убедительным. Потому что даже в себе он сомневался. Когда вернулся в комнату, Генрис стоял на подоконнике распахнутого окна. Оглянулся через плечо, шепнул: «прощай» и качнулся вперед… Дин рванул к окну, понимая, что не успеет перехватить и не сможет поймать, но… когда он едва не перелетел через подоконник следом, вывернушийся снизу кибер буквально втолкнул его обратно. Дин не удержался на ногах, растянувшись на полу. Генрис спокойно перемахнул в комнату, спрыгнул с подоконника и закрыл окно.
— Ты… — Дин понял, взбесился, мгновенно оказался на ногах и бросился на кибера. В эту минуту ему точно было глубоко плевать: кибер Генрис или человек, будет он стоять и терпеть или защищаться, — просто хотелось вправить этому придурку на место мозги или процессор — чем он там думал, когда проворачивал эту штуку за окном?
Генрис увернулся, поймал удар ногой на блок, а потом даже сам легко ткнул человеку кулаком в живот. Он был счастлив: из-за кибернетической куклы человек не стал бы так рисковать собой. Да и если бы Дин считал его кибером, то мог бы просто остановить приказом. Так броситься спасать можно только другого человека. Значит, он не ошибся в своем хозяине.
Дин за трехминутную жесткую схватку выпустил пар и без сил упал на мешресло. Генрис поколебался, но осторожно подвинул его и развалился рядом.
— Убил бы, — простонал Дин.
— Ты пытался. — Кибер усмехнулся. — Я оценил.
— Ну раз ты решил заделаться под кибера, то сам и будешь это отмывать. — Дин указал пальцем на коричнево-белую лужу на полу и потеки не стене.
— Не проблема. — Генрис просканировал результат: Дин не пожалел сладостей, хотя он все это время не налегал на сахар, да и вообще его почти не употреблял. — Могу даже вылизать, ты ведь старался…
— Придурок… — Дин на мгновение задумался. — А можно, я тебя буду по другому называть?
— Хозяин имеет право присвоить оборудование любое удобное для него идентификационное обозначение. — Генрис прищурился.
— Просто… — Дин замялся. — Я не хочу звать тебя тем именем, которое у тебя записано приказом на смерть. Но если ты против…
— Нет. — Кибер заинтересованно улыбнулся. — А какое ты придумал?
— Есть легенда древняя про птицу, которая возрождается из пепла.
— Феникс? — уточнил Генрис.
— Да. — Дин заложил руки за голову, так лежать было удобнее. — Ты ведь тоже почти возродился…
— Я согласен, только давай не Феникс, а Феник — так забавнее.
— Договорились. — Дин протянул руку, и кибер хлопнул его по ладони, скрепляя договор. — А тебя тоже можно переименовывать?
— Ну… — Дин вздернул вопросительно бровь. — А ты как хочешь?
— У меня ты записан хозяином первого уровня — Андрэ Рент. Рент — означает отдавать, возвращать?
— Наверное. — Дин пожал плечами. — Никогда не интересовался генеалогией. Хочешь, зови так…
— А что мне еще разрешишь? — осторожно уточнил Генрис… вернее, теперь уже Феник. Возрожденный из пепла? В этом определенно что-то было. И новое имя — это почти то же самое, что и новая жизнь. Обещание.
— Разрешаю… быть человеком. — Дин расхохотался. — Давай пусть все будет, как раньше? Мне ведь кибер не нужен… — И, заметив, как сжался Феник, поспешно добавил: — Мне нужен друг, мне нужен ты.