…Селище разоренное, костер-купалец, тела порубленные… и мальчишка едва живой от удара страшного. Рагдай разом опомнился, будто в воду студеную с головою кинулся. Мигом припомнил и боль, и ужас, который внутри все сдавил, что и вдохнуть невмоготу стало, и липкие от крови объятия мертвецов, их окоченевшие от закромешного холода руки, что так и норовили вцепиться, задержать его, Рагдая, не дать вылезти из Марениного мира в мир живых. Воспоминания захлестнули удушающей петлей, наемник словно воочию вдохнул раздирающий легкие жуткий, сладковатый запах разлагающихся тел, почувствовал цепкую хватку мертвых своих побратимов. Ему стало жутко, по спине побежали струйки пота холодного. Тогда, четыре коловрота назад, он был один среди мертвецов, только он уже был воем, прошедшим не одну сечу. А здесь был мальчишка, который и меч-то едва двумя руками поднимет…
… один живой наемник среди мертвецов в овраге…
… один живой мальчишка среди мертвых родичей своих на лугу…
… наемник, который, стиснув зубы и трясясь от смертного страха и хлада, из последних сил пытался уползти прочь, прочь от мертвых…
… мальчишка, который, стиснув зубы, из последних сил пытался встать на ноги, чтобы принять смерть как вою и уйти к своим мертвым родичам в ирий, за калинов мост…
Рагдай пил. Пил по-черному, но хмельной мед лишь на время успокаивал, притуплял боль. Стоило хмелю развеяться, как боль сызнова начинала грызть его, сильнее и крепче, чем прежде. Право поля с мальчишкой — это была вовсе не глупая шутка, а старый обычай наемников. Подобрать осиротевшего мальчишку, выучить на ратника, который сумел бы потом отомстить. Оказывается, и Вышан про обычай такой наслышан, и старший в ватажке про него ведал…
…Много чего сказывал Рагдай, особенно когда мальчишка хворал. Не прошли для пацаненка бесследно ни жизнь волчонка цепного, ни побои. Как посреди двора от кулака наемника бывалого свалился, так до снега и лежал недвижно, очи широко раскрыты да дымкой черной подернуты, вроде и смотрит пацаненок, а ничего не видит. Словно мамка заботливая ночами просиживал над мальчонкой Рагдай, отваром теплым травяным поил, за волхвом с селище ездил. Обычай нарушить нельзя. После Карачуна потихоньку малец стал на двор выбираться, стоял, зябко плечами поводя под шкурами волчьими. Ел, словно нехотя, через силу, ходил потихоньку и ни с кем и словом не обмолвился, только Рагдаевы сказки слушал. Слабый мальчишка был, где уж учить, того и гляди, что краду складывать придется…
— Я для того цепь с тебя снял и биться принудил, чтобы ты нынче подыхал как израдец иматый? – От злости у Рагдая аж лицо белело. Кричать на мальчишку взялся, а злился-то на себя. — Неужто зазор рода своего рудой смыть не желаешь? А? Обинулся (отступился) от мести? От слова своего? Может я… это… брата твоего единокровного мечам пропорол?! И сестрицу твою…
Договорить Рагдай не успел, мальчишка, что прежде по другую сторону костра на бревне сидел, мигом перед ним очутился, стоял, пошатываясь, едва в огонь не падая, и глядел очами мертвыми, пристально глядел, словно дух вытягивал.
— Учи… — выдохнул, чуть приметно устами шевельнув.
— Добро, — кивнул Рагдай, — бери ослоп…
С того дня мальца как подменили. Нет, мертвая тоска из очей никуда не делась и разговорчивей он не стал, просто размахивал палкой да кистенем, пока с устали не валился с ног.
Не сразу Рагдаю волчонка приручить удалось, уж больно строптив да недоверчив оказался. С ножом, что тать его одарил, ни ночью, ни днем не расставался. Чуть подойдет к нему кто, мигом из-за пояса выхватывает. Однако к делу ратному способен зело, на лету все схватывал. Быстрый, ловкий, и пяти весен не прошло, как Рагдай его учить взялся, а малец уже с мечом против любого ватажника мог выйти. И бывало, что мужика здорового одолевал, не силой, куда отроку устоять против удара мощного, а хитростью да проворством. Уворачивался сноровисто, из-под самого меча выскальзывал. Покуда замахнутся на него, глядишь, под руку поднырнул и к вые острие меча приставил: почитай, убит.
Рагдай все не унимался, злее парня учил, и против двух поединщиков биться, и против трех натаскивал, и с ножом против меча стоять, и на кулаках драться. Покрикивал только грозно: «Поднимайся да бей! Чего возгри распустил!» да перетягивал хворостиной, а то и шелепугой, ежели подмечал, что приложился мальчишка крепенько и медлит вставать или бока слишком долго потирает. И по земле катал от души, да и в поединках удар не сдерживал. Уже если попадал дубиною, что заместо меча была, то попадал, по несколько седмиц синяки с отрока не сходили. И когда на мечах рубиться начали, тоже не щадил, только в последний момент ухитрялся чуток руку повернуть, чтобы плашмя меч пришелся, ударить — ударил, а не покалечил.
— Когда взаправду в поединке сойдемся? – изредка вопрошал Орген.
— А вот когда на равных со мной будешь, — усмехался Рагдай…
…В поединке, как обычай велит, они так и не сошлись…
Дезера проворно веток еловых наломала, лежак устроила, настелила поверх лапника мятл да вотолу. Дред мальчишку переложил, мельком дланью чела коснулся, сокрушенно головой покачал. Плох Трошка, ох, как плох. Дерина меж тем, как стояла подле дерева, так там же на землю и опустилась, спиной к коре шершавой прислонилась и очи смежила.
— Воды бы, — тихо промолвил Дред, — напоить его.
Дезера прислушалась, повела головой из стороны в сторону.
— Нету тут поблизости ни ручейка, ни озерца. В четырех поприщах болотце стоит, криничка живая его питает. А ближе нет ничего. Разве только… — Девушка свела ладони наподобие плошки, и замерла, казалось, и дышать перестала. Постояла немного, потом опустилась возле мальчишки на колени. В пригоршне у нее плескалась вода, чистая, озерная. Дезера руки к устам Трошки поднесла.
Капля за каплей прозрачная вода побежала по чутким белым перстам по спекшимся губам, по окровавленной рваной рубахе. Отрок глотнул, раз, другой. Воды мало было, но девушка продолжала держать руки, и стекала вода, капля за каплей.
Испокон люди боялись жителей подземного мира, изгнанников, что живыми ушли за кромку. Подземельники — посланники Марены, черные тени, что приходят от вечерних до утренних сумерек и забирают душу. Дезера лишь отчасти была человеком, Дред видел и понимал это. Дочь Бегучей Воды и Ратника, девка, которая осмелилась поить его травяным варом и перевязывать рану. Верно, и она пугалась его, как может дрожать со страха живой будучи рядом с кромешником, но виду не подавала. Однако Дред ни разу в ее очи не поглядел, вот и нынче смотрел только на руки — тонкие, почти прозрачные, они дрожали все сильнее и сильнее, и разбрызгивались капли воды…
…Там, возле студного столба он, подземельник, впервые поделился своей жизненной силой с чуть живым мальчишкой. Прежде он только забирал…
…Дрожащие руки и разлетающиеся капли воды… Она – дочь воды… каждая капля – часть ее жизненной силы…
…Мертвенная бледность щек…
…уста, обметанные черной коркой, жадно хватающие каждую каплю жизни…
…просто вода…
— Довольно! — Окрик получился чересчур резким. Дред смотрел то на мальчишку — дышит слабо, чуть приметно шевелит губами, то на девушку — съежилась, бьется как в ознобе. Но послушалась, медленно потерла ладони, сжала пальцы. — Посланник придет за ним… под утро…
— Я ведаю… подземельник…
Дред поднял голову. Она выдержала его взгляд, ее очи, ярко синие, как небо весеннее, не заметались исполошно, не зажмурились. Спокойно девушка вглядывалась в бездонный колодец золотистого зрачка.
— А ведаешь, мало найдется таких, кто за грань не ступал, а не устрашится подземельника выхаживать…— Со злостью говорил, с горькой насмешкой.
…Он впервые видел, как падает снег. Медленно, неторопливо, завораживающе. Каждая снежинка, большая, пушистая, подолгу в воздухе кружит, скользит. Тихо, красиво, чуть приметно взгляду. Как зришь, так мягкой она помстится, легкой, а как падает — серебристая капля студеной воды. Правда, и холода он не чуял. Да и боль как-то притупилась, стала глуше. То ли притерпелся, то ли и впрямь поутихла малость. Прав оказался тот старик, самый первый человек, за которым он пришел. Прав…
Впалые щеки, тяжелое, прерывистое дыхание и необычайная ясность глаз. Дред неуверенно замер подле лавки. Он собирался было провести рукой над челом старика, но не смог, стоял, глядел.
Старик тоже его видел — черная вотола, откинутый с лица капюшон, черные волосы, золотой блеск глаз. Не такой уж он и страшный, подземельник-то. Точь-в-точь мальчишка человеческий, только лицо белое, как снег первый. Да очи огнем полыхают. А так… разве пристало ему, старику, мальца бояться. За жизнь долгую чего только не навидался, и в полоне побывал, и у кнеса в порубе насиделся, да и нынче почти к самой кромке подошел, вдохнул стынь земель Марены. Чего ж робеть? Чай, недолго осталось.
— Почто медлишь? — прошептал старик. Подземельник вздрогнул, втянул голову в плечи, ни дать ни взять, малец провинившийся. — Впервой что ли?
Неведомо с чего ему такое в голову пришло, прежде подземельников зреть не доводилось, а в побасенках, что бабка ему в малолетстве сказывала, про то ни слова не было.
— Впервой… — Подземельник подошел совсем близко.
— Так… — Старик хмыкнул, — хоть чего делать-то, ведаешь?
Вот уж, служка Марены сопливый. Рассказать кому — не поверят… Кому только рассказывать? Юнец не юнец, а встреча с подземельником лишь смертью обернуться может.
— Ведаю… — В очах золотых тоска горькая промелькнула. Или примерещилось?
— Раз ведаешь — то добро. — Старик вздохнул. Отчего-то захотелось поговорить напоследок, хоть с подземельником словечком перемолвиться. Пусть там, в ирии, и поджидают родичи, пусть и привольно там, и богов светлых воочию узреть можно. А все ж таки неведомо, что и как… да и Марены земли перейти прежде надобно. А он устал, просто притомился, словно после пути долгого. Жизнь ведь та же дорога, идешь по ней, идешь. Немудрено и замаяться. Попросил тихо: — Поведай мне… как… там?..
— Там?.. — подземельник криво улыбнулся, — я ни разу там не бывал. Мы… подземельники… не хаживали за кромку. Там.. ирий…
— А к людям… откуда? — От удивления старик аж приподнялся на локте.
— Зачем тебе? — равнодушно спросил подземельник, присел подле на лавку. Чудно, холодом стылым от него не тянуло.
— Верно… незачем… — согласился старик, и вдруг заговорил, торопливо, словно опасался, что не успеет сказать все или передумает, просить униженно о денечке жизни станет. — Ты пойми… каждому мера своя… каждому срок… Ежели надобно забрать человека — то бери, не медли… не мысли иного… Порой смерть слаще жизни покажется…
— И тебе? — В голосе изумление промелькнуло.
— Мне-то чего? — Старик усмехнулся. — Пожил я довольно… у внуков малые и то подросли… Ведаешь, покуда живешь, то боишься… неурожая боишься… за детей боишься… за шкуру свою и то дрожишь, аки заяц пуганый… А на грани стоючи… уже ни какой страх над тобой не волен… Ежели после муки смерть принимать, та и вовсе за милость сойдет…
Автор публикации
