…Обоз по лесной дороге катил тихо, неспешно. Зело много корчей да колдобин, так и норовят под колеса шмыгнуть. Хоть и крепкие обода, да все одно стеречься не лишне. Да и куда торопиться? Расторговаться всяко к сроку успеют, а в обрат по зимнику да с ветерком.
Три десятка груженых с верхом телег, бережно накрытых грубо вытканным полотном. Ссутуленные плечи возчиков да два семерика беззлобно переругивающихся ратников в плохонькой броне, да гость торговый, сладко посапывающий на второй телеге, видать, с пожитками дорожными. Всего и полусотни не наберется, ежели возничие за ножи схватятся. Верное дело. Заслужил Берсень серебрушку за весть свою, заслужил.
Уподобляясь теням бесшумным, выскользнули тати из укрытий своих. Сверкнули вынимаемые из ножен мечи, пропела стрела, свалился в пыль ратник из сторожи обозной с горлом пробитым. Но прежде чем тати к телегам и на сажень приблизились, рогожи в сторону отброшены оказались, а под ними… не холсты, золотом шитые, не рухлядь меховая, не посуда расписанная, а ратники в броне полной. На каждой телеге по четверо таились, лежали бок о бок, хоть и в тесноте, все мужики здоровые да в тягилях под кольчужными рубахами, конским волосом стеганых. Татей против них втрое меньше было, а ежели и обозных воев, что открыто шли да, возничими прикинувшись, лошадьми правили, счесть, то и впятеро. Однако, не побежали. Пусть и шпыни, пусть и татьбой промышляли, только не водилось средь них трусов…
Когда вчетвером, а то и впятером на одного — то уже не доблесть ратная, а резня нещадная. Однако дорого жизни свои беспутные тати продавали, каждый из них к Марене двоих, а то и троих отправил, прежде чем самому к белой девке на поклон идти. Люто бились, ведали — пощады не будет. Лучше уж от меча смерть принять, чем у заплечных дел мастера мучиться да после на торгу люду на потеху под кнутом зубы скалить али на веревице качаться…
Орген и прежде ведал, что мало найдется промеж татей таких, что супротив Рагдая рискнут один на один биться. Даже Важдай уж на что и могуч, и удачлив, однако и тот с наемником силой не мерился, чуял, спор такой боком ему может выйти. И с одним клинком Рагдай против четверых умелых воев мог выстоять. Нынче же в руках его два меча было, и каждый свою пляску вел, смертельную пляску. Мечи сверкали так быстро, что движение их уследить не удавалось, сплошное колесо сребристой остро отточенной стали в россыпи рудных брызг. Пред наемником бывшим с десяток иссеченных тел лежало, сам он в крови весь, и не разобрать где ворогов, а где и из его вен вытекшая.
Они стояли плечом к плечу: Орген и Рагдай. Только двое их и осталось из всей шайки татевой. Позади спину прикрывал нагретый солнцем ствол могучего дерева. Коли от сильного замаха и не устоишь на ногах, приложишься к коре шероховатой, а пятиться все одно некуда, да и подлого удара пастись особо не следует. Орген тоже двумя мечами орудовал, один — его клинок верный, в сотне схваток проверенный, другой же — у ратника убитого подобрал еще в самом начале боя. Хотя шуйца уже почти не повиновалась, висела чуть ли не плетью — в дружине кнесовой тоже вои умелые не редкость, не ловкостью, так силой сомнут. Разом от четырех мечей тяжко отмахнуться, а ежели и получится, то все одно долго не выстоишь, тем более — одного ворога положишь, тут же на его место другой становится, крепкий, не задохшийся, не вымотанный поединком, не раненый…
— Расступись! Прочь! — От хриплого крика сотника Орген замешкался, и тут же меч ворога наискось прошел по ноге, легко вспарывая штанину да шкуру…
Потемнело в очах, боль навалилась, сдавила в жестоких объятиях, не давая вздохнуть, поставила на колени… Повинуясь приказу, вои нехотя отступили в стороны.
— Псы худородные! Волка загнали! Исподтишка искусали! Вдесятером на одного навалились! А что?! Добить силушки не стает?! Али смелости маловато?! — Рагдай ругался люто, остервенело. Только впустую словеса были — не удалось ему ярость ратников обозных вызвать, никто не вышел по-честному биться. Уж и напробовались да насмотрелись: как лихо шпынь мечом машет. С ухмылками препаскудными полукольцом обступили, посередке двое лучников стали да стрелять изготовились.
Одну стрелу Рагдай наручем отбил, от второй просто уклонился. Да в отместку меч кинул – целил в воя, что над всеми верховодил, да промазал самую малость — ратника, что поруч стоял, подшиб. Третья стрела зубристым наконечником оцарапала плечо Оргену — где уж парню раненому увернуться — да в ствол впилась. Четвертую наемник рукой перехватил да метнул обратно с такой ярой силой, что стрела, без лука гибкого брошенная, в глаз лучника едва ль не до оперения вошла. Несчастный с утробным воем за лицо окровавленное схватился. Прочие же отшатнулись — Рагдай, улучив мгновение, обернулся, выдернул стрелу, что в дереве засела, да ткнул наконечником в руду с тел мертвых натекшую, потом и меч свой обмакнул.
— Прежде, чем меня убьете… еще двоих… к праотцам отправлю. Ну?! Кто?! — Рагдай даже не говорил, хрипел страшно, настороженно мечом поводя. Обликом своим да голосом, а пуще того взглядом, скорей уж на кромешника тать походил, чем на человека.
Умереть в бою почетно, особенно если бой этот неравный, а смерть твоя ворогам дорого обошлась. Только сдохнуть, стрелами утыканному, наподобие ежа, — в этом мало доблести. Одно радует, что стрелы не в спину тебе впиваться будут, а в грудь. Хотя подлости ратникам, видно, не занимать, могут и лицом к дереву поставить да привязать потуже, дабы не повернулся.
Покуда под прицелом двух лучников стоял, лишь одна мысль в голове крутилась, что вышло паскудно очень — не подставился бы он под меч, как сопляк неумелый, так, может, и выбрались бы с Рагдаем. Учил ведь наемник, как от мечников трех-четырех обороняться, да и Важдай немало премудростей показал, как от погони уходить. Хорошо ведь учили, только сплоховал он нынче. И сам не за куну пропадет, и Рагдаю раненого по лесу тащить не с руки, да и не прорваться одному-то. Орген снова встать попробовал, на меч навалился, рванулся… да не удержался, только ногу кровящуюся разбередил еще больше. Проку с него, как со снега летошнего в зиму студеную.
— Ну и пусть стрелами бьют, — думал Орген, упорно дымку туманную с очей сгоняя. — лишь бы не в спину… я ж не бежал…
Щелкнула тетива лука… Орген и сам неплохо стрелял, белку в глаз бил, дабы шкурку не портить. Но он и помыслить не мог, что стрела может лететь так долго, хотя чего тут лететь, и десятка саженей не наберется. А летит-то как медленно, будто в издевку опереньем подрагивая, вот повернулась вокруг себя раз-другой, и с раздосадованным присвистом в дерево впилась. Хотелось ей руды горячей отведать, да удалось только глоток перехватить.
Орген скосил глаза — рукав рубахи и так кровью изрядно измазан, достали мечом раз. или два Добро, что стрела вскользь по руке прошла, а не в грудь впилась. Заживет, коли нынче не прибьют. Все ж таки не дорос он покуда до того, чтобы бойцом обоеруким люди величали, сноровки вроде хватает, ловкости тож не занимать, да и силы еще прибавиться должно — почитай только девятнадцатая весна минула. Ничего, жив останется — выучится, не хуже Рагдая биться станет. А коли не сложится — что ж… не каждый вой похвалиться может тем, что против него четверо кнесовых ратников выходили и верх взять не смогли… ну, почти.
— На службу пойдешь ко мне? — Таиться за спинами своих воев воевода не стал, к шпыням на пару сажень подошел, мельком на раненого глянул, определил — не боец, тщетно подняться пытается, на меч опираясь. А вот второго пастись надобно — отчаянный зело, может и прыгнуть да клинок к вые приставить, тогда лишь боги ведают, кто кому станет условие ставить. Однако продолжил ровно, уверенно. — Ратное дело ведаешь, и крепок… десяток под твою руку дам, а там глядишь и полусотню водить будешь… Сладили?
Услышанное врасплох наемника застало — не ждал он подобного, кнута ждал, топора острого, веревки пеньковой. Что там еще за татьбу положено да за десяток кнесовых ратников? А тут службу сулят и жизнью платят… твоей же.
— Какую роту дать? — Хоть и казался равнодушным, однако удивление все ж промелькнуло.
— Роту? – насмешливо сощурился воевода. – Да дюжинную… на мече клянись служить верно.
— Слово наемника… — твердо молвил Рагдай и, положив длань на клинок, сжал руку в кулак. Руда скрепила клятву.
— Добро, — помедлив, кивнул воевода, — докажи тепериче, что слово твое крепкое… вон, шпыня на суку вздерни.
Рагдай помертвел.
Было такое — развешивали на опушке, а то и вдоль тракта проезжего, что через лес вел, тела тех, кто татьбой промышлял, в назидание прочим. Наемник, ничто же сумняшеся, стал бы петли вязать для побратимов своих бывших да подтаскивать к деревьям поближе, да и веревку, случись надобность, натянул бы. Хоть и подло это по отношению к мертвым, что некогда и выходили его от ран страшных, и завсегда добычу поровну делили, и хлеб у огня одного вкушали. Только… мертвецам все одно: то ли на земле гнить, то ли на ветру болтаться. Висеть так даже лучше — зверье дикое не особо достанет, птицы разве что очи повыклюют. Все одно не станут ратники для шпыней костры крады складывать.
Нынче бы слово, воеводе данное, сдержал да подсобил бы кнесовым воям дерева украшать, а там глядишь через седмицу тайком вернулся бы да и справил тризну, как положено и на огонь погребальный вдоволь бы хлыстов нарубил — дабы путь до ирия побратимам легким показался. Но то ежели развешивать… а вот вздернуть можно только одного было — живого…
— На вот… — К ногам наемника упала скрученная веревка. Рагдай наклонился, поднял ее, начал неторопливо распутывать…
Автор публикации
