Не лежала душа у Оргена к меду стоялому — хмелен зело. Однако пил. Жадно, зло, чрез силу, проливая большей частью мимо рта. Стекало медовое зелье по давно нестиранной рубахе, обжигало горечью язык, легким хмелем туманило голову, да облегчения не приносило. Злости на старика не было, однако его последние слова вновь разбередили старую рану: почитай дважды наемник у Марены в гостях побывал: первый раз, когда тати селище родное огнем пустили да родичей всех положили, а второй, когда кнесовы люди его вздернуть хотели, да Рагдай уберег, почитай, жизнью своей откупил, а знахарь после выходил.
Напиться наемнику хотелось до беспамятства, однако не удавалось, хоть и опорожнил уже пару берестяных кружек, а ныне за новым ковшом девку послал. А меж тем на дворе постоялом потасовка намечалась. Даже не драка, а забава веселая — как иначе назвать, коли восемь перепившихся меда молодцев рьяно задирались с одним путником, что сидел себе мирно у двери, не трогал никого, только капюшон мятла с лица не откидывал. Вот к этому-то парни и придрались: негоже человеку доброму от других добрых людей таиться. Дальше пошло как по писаному: добрые люди, пошатываясь да ругаясь скверно, к путнику подошли, подхватили того под белы рученьки да и поволокли на двор, видать, у самих в поясах лишь серебро с медью зашито было, раз не стали побоище в жилье зачинать. Путник и не противился, сообразил верно, что лучше не злить обидчиков, глядишь, целее будешь, попинают малость, отведут душу да и отпустят поздорову.
Оргену отвести душу тоже хотелось, да и медовуха лихости молодецкой щедро добавила. К тому же и случай подходящим показался кулаки поразмять, выпустить накипевшую горечь. Неспешно он двинулся к выходу, по пути прихватил рожон, так оно понадежнее будет. Вышел, пригнувшись, из влаза, огляделся, присвистнул изумленно. Он-то собирался путника незадачливого выручать, а, похоже, подмога требовалась самим ватажникам. Дюжие молодцы, сажень косая в плечах, валились наземь, аки снопы соломенные под цепом молотильным. Свежий воздух да крепкий кулак хмель быстро разгоняют. Ватажники малость опомнились, кто нож из-за голенища вытащил, кто за мечом потянулся. Стали в полукружье да начали путника к тыну сосновому теснить.
— А чтоб тебя керста ненасытная проглотила! Ишь чего творит?! — Орген было поудобнее перехватил рожон, примеряясь чтоб с одного удара сбить крайнего из нападающих с ног, да замер, словно споткнувшись. — Он чего, вовсе головы лишился?!
Путник не стал пятиться от режущих со свистом воздух мечей вошедших в раж ватажников. Наоборот, бросился им навстречу. А дальше произошло и вовсе непонятное: путник уклонился, молниеносно повернулся и… незадачливый тать с собственным клинком в груди оседает с помертвевшими очами. Но поразмыслить над таким чудом у наемника не получилось, он уже ввязался в драку. Рожон оказался прекрасным оружием: одним концом отбиваешь меч, и покуда противник не опомнился и не повернул руку, кулаком целишь наотмашь в зубы или с силой тычешь в глотку или в живот. Наемник бил расчетливо – так чтобы не насмерть, но все же одному кадык перешиб. Недолго раненый хрипел да корчился. Жаль, молодой совсем, вряд ли старше его самого. Покуда Орген одного вразумил, другого к праотцам отправил и едва с третьим успел схлестнуться, путник в мятле пятерых положил голыми руками. Огляделся, капюшон поправил.
Наемник пригнулся, пропуская меч над головой, и тут же кинулся в сторону, крутнулся –— бился вой изрядно да и крепок, так просто с ним не сладишь. Орген отмахивался рожном, раз-другой ему удалось задеть супротивника, но тот на синяки плевал с высокой елки, десницу ему подшиб, так, каженик, меч в шуйцу перебросил. Путник в мятле за спиной ватажника очутился внезапно даже для Оргена. Улучил миг, перехватил руку, вывернул, так что наемнику только и оставалось по башке пустой рожном пройтись разик. Что Орген и сделал, приголубил от всей души. Путник выпустил обмякшее тело, хмыкнул одобрительно.
— Какой отплаты ждешь? — Говорил он хрипло, чуть растягивая слова, и лица не открывал.
Орген зло выругался. Приходилось ему биться за серебрушки, и за медяки случалось кровь проливать свою и чужую. Но разве можно за то, что против подлости с мечом… тьфу… с рожном пошел, монеты брать? Путник, видимо, понял, опустил голову.
— Прости, коли обидел… я без умысла. Только… ты… какого лешего полез? Разве у людей принято так? За чужака свою шкуру под меч подставлять? — Речи его несправедливы были, за них либо бьют люто, либо вовсе живота лишают. Но Орген лишь удивленно взглянул на путника — столько боли и презрения ему прежде слышать не доводилось.
— Знать, такие люди на твоей дороге встречались… у меня… — Горло перехватило, однако Орген договорил: — У меня по-другому было. Человек, который родичей моих убил, заместо меня в петле качался. А нынче… не по правде: ввосьмером супротив одного.
— Поклон земной тебе за помощь… — Куда только делась его хваленая ловкость, топтался на месте как бер косолапый. Не назвался — то ладно, мало ли с кем на дворе постоялом стакнешься, но даже не предложил ковш медовухи распить.
— Брезгуешь с наемником чашу опрокинуть?! — тихо, с неприкрытым вызовом вопросил Орген.
Кривой усмешки, скрытой капюшоном, наемник не заметил. А путник молча сунул руку в кошель, подкинул и ловко споймал несколько монет.
Пили они до света, пересидев самых завзятых постояльцев. Путник в мятле говорил мало, зато медовуху в чаши подливал исправно. Поутру в дорогу они выбрались вместе, никто и слова не сказал куда идет и за каким лешим, просто вышло так само собой… И лишь седмицы спустя наемник докумекал, с кем хмельным медом братался…
Автор публикации
