Говорят, что первый бой не забывается. Но я его не помню. Совсем. Только команду: «Вперед!» Хриплый голос командира впечатался в мозг, словно рифлёная подошва берца в свежевыпавший снег.
В той геолокации была зима, сильный мороз, и наши термокомбезы не справлялись с такой температурой. Почти каждый день кто-то обмораживал пальцы. Нас туда забросили «на пять минут: надо закрепиться на базе», а воевать пришлось почти три месяца. И отрезанными от доставок. Опытные парни научили обматываться бумагой под комбез, и тогда от каждого движения шуршишь, как новогодний подарок. Но тут или шебуршишь, или дохнешь от холода. Разведчикам приходилось хуже — хрен там бумагой утеплишься. На подмотки и поддёвки уже пустили всё: постельные комплекты, полотенца, одеяла. Ходили и посмеивались: мол, хорошо, что пайки урезаны до режима «жёсткая экономия», а то бы в свои, подогнанные под размер, комбезы не втиснулись со всеми этими обмотками.
Странно, я даже название планеты не помню. Только номер базы — семнадцатый. Командир, когда увидел нас — свежачков в новенькой выпускной униформе, — схватился за голову и ушел пить. Как сказал его зам: пока тихо, надо залиться, а то потом, как жарко станет, некогда по дуракам горевать. А мы тогда рвались в бой и хотели показать, как надо драться. Придурки, конечно. Повезло, что у нас командир был неправильный: обычно первыми ставят «пушечное мясо» — молодняк, который горит энтузиазмом и рвется в бой, наводя шухер и шорох. А следом идут бойцы, которые и выполняют задачу. Но наш, перед тем как скомандовать атаку, заявил: «Если хоть одна падла высунется вперед, то шкуру спущу со всех». Мы и не вылазили — нас загнали на самый безопасный участок, приказали контролировать периметр.
— Кого увидите — палите без разбору, потом разберемся.
— Господь узнает своих? — насмешливо откликнулся Эрлиш, самый отчаянный из нашего выпуска. И самый начитанный.
— А его здесь нет, здесь только ты и лучи плазмы. — Очевидно, командир знал это выражение. — Так что не рассчитывай, что после них тебя будет по чему узнавать.
Два дня было тихо. Мы дежурили, стояли свои вахты, сдавали рапорты. А потом был тот первый бой. И он ни капли не был похож на то, что происходит в тренировочном зале. Там как будто в ролевой игрушке, сделанной с высокой долей реалистичности. Двигающиеся фигурки, фонтаны крови, фантомная боль. А тут оказывается, что бежать по снегу скользко, кровь липкая и горячая, а лучи реально могут разрезать человеческое тело. Но самое страшное, что я вообще не помню: как бежал, в кого стрелял, что кричал.
Зато потом в казарме начался отходняк. Меня трясло — наверное, от холода. И в голове крутились мысли. Почему нельзя бросать в бой киберов? Почему нельзя договориться мирно? На кой хрен нам нужна эта планета с её грёбаной семнадцатой базой? Мне тогда сказали много умных слов. Ну, не только мне, почти все наши спрашивали примерно то же самое. Что производство одного киборга — дорогостоящий процесс и их следует использовать рационально. Что дипломатия знает слишком много условных и временных вариаций, но иногда надо показать силу — только под плазмой почему-то ложились не дипломаты, а пацаны после учебки. Что планета богата каким-то полезным сырьём. Только вот мне кажется, что тридцати семи нашим парням, которые пошли под плазму по приказу, а вернулись в герметичных пакетах, это сырьё без надобности.
Мне даже самому было интересно, как я выжил. Но спрашивать как-то постеснялся. Цел, не ранен — и ладно. Какой смысл разводить философию? А тем, кого после схватки принесли и сразу утрамбовали в холодильник, вообще уже поздно было что-то спрашивать.
Семнадцатая база стала кошмаром. Не знаю, за что дрались её защитники, но даже истинные камикадзе дешевле продают свою жизнь. Мы бы им ничего не сделали — нам нужен был только сам объект. Но после трех недель бешеных атак и схваток даже самый мирный из отряда готов был разрезать тех солдеров на куски, причем с особой жестокостью.
Хуже всего были дроны-невидимки. Хрен пойми, откуда на базе столько этих жуков завелось, но выпускали их партиями по три-четыре десятка и с начинкой. Бомбы взрывались на наших позициях, причем очаг взрыва огненной волной мог раскатиться на пять-семь метров. А ещё разлетающиеся осколки. Не понимаю, как можно напихать столько дряни в относительно небольшой контейнер и нагрузить им дрона — при их максимальной грузоподъемности в три килограмма? Но штука подлая — двое штатных врачей, приписанных к отряду, не справлялись с таким потоком осколочных ранений, а новые раненые появлялись каждый день. Вскоре многие просто сами стали доставать осколки и заливаться регенерантом или биоклеем. К докторам оттаскивали только с серьёзными ранами. А ещё мы все научились прятаться по укрытиям, как только слышался звук взрыва бомб. Громкий, резкий, пробирающий до позвоночника. И страх… потому что не знаешь, откуда прилетит следующий подарочек. И ещё приказ — экономить медкомплекты и лекарства.
На перевязочный материал стали рвать одежду: снимали нательные шмотки с убитых — комбезы сдирать взялись ещё раньше, чтобы самим надевать по очереди погреться, — а теперь мертвяков совсем голыми кидали в заморозку. Потом в холодильнике закончилось место — и мертвых порешили закидывать в мобильный утилизатор. Пепел проще хранить, да и родственникам несложно отсыпать по горсточке. А в один день относительного затишья мы даже опустошили холодильник — если за нами прилетит не нормальный корабль, а какой-нить мелкокалиберный десантный бот, то придется срываться только с боекомплектами… А оставлять своих этим как-то не хотелось. Мы подкатили блок утилизатора прямо к холодильнику, перетаскивали тела и ругались — застывшие трупы плохо запихивались в жерло, приходилось ломать. Свеженьких, только что убитых, загружать было намного легче. Может, это и цинично, но когда в любую секунду ждешь гудения дрона с грузом бомбочек, сам давно нормально не ел — на день выдают только разовую порцию еды — и руки как деревянные от холода, а колени подгибаются — то остается только шутить: «Потерпи, парень, щас нормально погреешься напоследок».
Наверное, защитникам базы тоже было хреново. Может, их прижало с припасами, может, тоже с медикаментами, но атаки дронов стали намного чаще. Эта шустрая херня не отслеживалась приборами, перемещалась быстро, и начало атаки можно было обнаружить, только когда слышал звук взрыва. Тогда по наушникам и летела команда «В укрытие!». Дрона можно было подстрелить, но когда его видишь — зависает эта штука в паре метров над тобой и выкидывает взрывающийся контейнер. Мы, пожалуй, тоже немного с катушек послетали, но в какой-то момент перестали прятаться, а просто начинали охотиться на дроны. И было интересно узнать, кто же окажется быстрее: твой луч плазмы или взрыв сброшенного контейнера. Жаль, что уже не было киберов — они бы лучше уничтожали «жуков».
Меня тоже сорвало. Надоело вгрызаться в ледяное крошево арматуринами и ломиками — нормальных лопат не было, и укрытия приходилось прокапывать любыми, более или менее подходящими железками. Надоело вжиматься в снег и чувствовать, как дрожит тело и ходуном ходят руки в ожидании следующего взрыва. Надоело гадать: зацепит осколками или пронесет? Надоело задыхаться в боксах — там, правда, теперь было посвободнее, но на время атаки вентиляцию отключали, а двери приходилось закрывать намертво. Надоело чувствовать себя живой мишенью, куском мяса, который собираются нашампурить… Когда загремели взрывы, я выбрался из укрытия, выпрямился и пошел. Мне хотелось, чтобы меня заметили дроны и подлетели ближе — пусть бы только приблизились и дали себя заметить. Тогда я подстрелил трех «жуков» — это был рекорд. Атака закончилась, и противник отозвал свои летучие бомбометы, но мне было мало — хотелось еще поохотиться, и я двинулся к базе. Остановили меня жестко: кто-то рванул за плечо, я, кажется, стал отбиваться. Впервые я почувствовал себя человеком, а не трясущимся говном. Если бы не парни, я бы тогда добрался до базы. Но парочка отрезвляющих ударов по морде надежно выбили чувство неуязвимости. Только больше я от дронов не прятался. Да и с каждым днем таких психов среди наших становилось все больше.
Утилизатор работал исправно, и после каждой атаки мы загружали в него тех, кому не повезло. А пока агрегат сыто урчал, можно было о его бока погреть руки и спину. Мы прижимались к утилизатору, грелись и иногда в шутку благодарили тех, кто нас, можно сказать, собой согревал. Особенно радоваться работающему утилизатору мы стали, когда в боксах батареи разрядились в ноль. Теперь вообще не работала ни вентиляция, ни обогрев. Связь тоже барахлила, а прорваться через блокаду не мог ни один транспорт. База отлично держала оборону — взять ее мы не могли. Теперь атаки дронов мы встречали не воплями «В укрытие!», а радостным: «Парни, готовьсь! Повеселимся!»
Противно было смотреть на раны в живот — тогда кишки выползали и доктор копался в этом месиве. Шприцев с обезболивающим почти не осталось, и приходилось держать раненых. Одного хирурга убило — осколками изрешетило все тело, когда он под огнем перевязывал пацана. Не успел ни спасти, ни спрятаться сам — несколько дронов сбросили свои грузы рядом с ними. У нас по связи тогда спрашивали, есть ли те, кто шарит в медицине. Потом стали по связи приходить запросы: добровольцы, кто поближе, подойдите помочь. Меня тоже несколько раз зацепило, а одна рана в плече даже воспалилась — зато я тогда почти не мерз, хотя рука не двигалась. Но стрелять можно и одной, а злость помогала не промахиваться.
Мы уже не верили, что нас вытащат. Мы не могли взять базу. И было как-то обидно просто лечь и сдохнуть. Приходилось экономить заряды. Но самострелы тоже случались. Один убиться нормально не смог — и командир его застрелил. И с таким решением остальные были согласны — нечего тратить лекарства и время на придурка. А дроны теперь прилетали каждые два часа. Кружили роем назойливых ос, шугали нас своим гудением, сбрасывали контейнеры. И через полчаса улетали: дозаправиться, захватить новые бомбочки. Мы настолько привыкли к этому гулу и шуму взрывов, что, когда «жуки» запаздывали, даже начинали беспокоиться…
А потом наступил предел. Больше нельзя было ждать: лекарств не было уже неделю, вчера закончилась провизия, да и батарей почти не осталось, а зарядить их было негде. И мы пошли в последнюю атаку. Никто ничего не говорил, даже приказов не было. Все и так было понятно. Либо возьмем базу, либо сдохнем. Но в бою был небольшой шанс сдохнуть быстрее и хоть с какой-нибудь пользой. Наверное, в той последней атаке мы были хуже киборгов, потому что шли и стреляли даже раненые, пока слушались руки и получалось передвигать ноги. Отступать было некуда, и сил ждать больше не было. Я не знаю, как мы сумели взять базу: голодные, измученные, почти без техники и с высаженными в ноль батареями… Мы голыми руками ломали вход в бункер и закрывались от жужжащих дронов телами своих же подстреленных ребят…
Из шести отрядов, каждый по тысяче человек, нас осталось всего сотни две или чуть больше. Считаться как-то не было времени. Была линия общей связи с жуткими помехами. Но когда мы шли по взятой базе — нами никто не руководил. Вспомнилось, как прятались и жались по укрытиям от дронов и мечтали, какие ужасы сотворим с защитниками базы, которые нам устроили ад. А теперь шли по светлым коридорам и вламывались в отсеки и просто расстреливали тех, кто был в серых комбезах. В нас не осталось ничего человеческого — киберы просто убивают врага, а не пытают и не наслаждаются болью поверженного противника. Когда территория была зачищена и мы сняли защиту, то первый по старшинству стал пробовать связаться с нашими, а остальные просто попадали спать. Не хотелось ничего, даже есть. Мы взяли базу…
Через десять часов за нами пришел транспорт. И было противно видеть выражение лиц тех, кто спустился нас забрать. Я, наверное, и сам бы плевался от отвращения, если бы стоял с полной батареей и в чистеньком комбезе с нормальной терморегуляцией.
Почти месяц нас приводили в чувство и попутно снимали показания. Держали в закрытых отсеках, вливали капельницы и допрашивали, проверяя на детекторах киберов. Было противно. Мы не предавали своих, ну и пусть нарушили некоторые правила, но ведь мы считали себя смертниками. У любого приговоренного есть шанс на помилование, а у нас его не было. Сейчас нас мурыжили долго и сосредоточенно, чтобы определить: герои мы или преступники. Поначалу я отвечал на вопросы, а потом стал посылать назойливых офицеров-дознавателей по дальним маршрутам. И жалел, что не сдох во время последней атаки на базу. Умереть было бы легче. И спокойнее.
Нас все-таки записали в герои. Выдали новые комбезы, вкололи зверские дозы каких-то препаратов, от которых тело было как вата и в голове шумело, и потащили на какое-то торжественное мероприятие для награждения. Мы молчали, рассматривали серые квадратики напольного покрытия. А горло сдавливало от ощущения, что этот пошлый спектакль никому не нужен. Формальность, которую надо отбыть. И забыть. Базу можно помнить. А вот это действо забыть — и поскорее. Мне не хотелось слушать, что было в речах выступавших. И даже получалось фильтровать ненужные звуки: спасибо контузии, накрыло взрывом на подступах к базе, но оклемался, — зато теперь мог сам добровольно проваливаться в липкую ватную тишину, в которой легко можно сознательно отключиться от звуков, перестать их воспринимать. И смотреть перед собой.
Из состояния транса меня выдернул звук взрыва. Тело словно само бросилось вперед — мысленно отдал себе команду уничтожить дрон… И только вырвавшись из строя и пробежав несколько метров, я сообразил, что здесь нет дронов. А есть скалящийся офицер с ракетницей, которая и хлопнула выстрелом. И от этого недоумка меня отделяет всего десяток шагов. Оттаскивали меня четверо. И вроде бы справились быстро, но того офицеришку я отделал неплохо — с пола его поднимали и уносили куда-то на носилках. А меня выволокли в какой-то грузовой отсек и заперли там. Потом долго таскали из кабинета в кабинет, и меня трясло от холода силовых наручников на запястьях. Даже несколько раз сканировали мозг. Со мной долго разговаривали, но я почти не реагировал. Говорят, раньше служебных зверей приучали к выстрелам, чтобы они не обращали на этот резкий звук внимания. Наверное, меня тоже приучили, но не игнорировать, а бросаться.
Было без разницы, что со мной сделают. Но психолог, к которому меня водили раз восемь, заявил: «Выпускать его в мирную жизнь нельзя, а лечить бесполезно». До завершения срока службы мне было еще полтора года. Ладно если бы комиссовали по ранению, но списывать из-за того, что слетел с катушек… Пожалели. Посоветовали уши затыкать, когда рядом стреляют. А смысл? Все равно эти взрывы намертво впечатались… в душу.
Когда меня конвоировали к новому месту службы, то на прощание подарили беруши. Качественные. Ни один звук не пропускают — так что можно надеть и слушать тишину, а не сознательно блокировать звук взрыва. А на мой вопрос: «Не боитесь, что я там могу кого-либо отметелить?» — криво усмехаясь, ответили: «А там все бешеные, добро пожаловать в отряд Сучьих детей, смертничек…»
Старый пес лежал на полу беседки и дремал. Когда-то он был лют, он рычал, раскрывая пасть, как тигр. Он был оружием, которое всегда держали в ножнах, а ему так хотелось доказать, что он – страшное оружие.
Теперь у пса сдали ноги, он почти оглох, да и видел плохо. Теперь ему нравились покой и сытость. Иногда он поднимался еле-еле и с ленцой лаял на соседей. А чаще лаял не вставая. Его поили молоком вместе с котами! Его дразнили вороны, и он не всегда замечал, как они клюют кашу из его миски.
Но его любили – и он был счастлив. Соседи знали пса под грозным именем Данкай, но дома его звали Тяпочкой.
Ночь начиналась холодная и темная. Пес не боялся ни холода, ни темноты, но именно этой ночью ему почему-то было не по себе. Что-то покалывало внутри, похожее на электрический ток: он, бесстрашный, чувствовал безотчетный страх. Нет, он не унизился до того, чтобы попроситься в дом – а его бы впустили. Но по телу бежала дрожь – как от электрического тока, — и пес поскуливал. Может, оттого, что хозяин уехал и еще не вернулся?
Пес не слышал, как хозяйка вышла во двор, иначе бы залаял, чтобы все знали: она под охраной. Только страх становился все ближе и страшней. И скулить уже не хотелось, хотелось затаиться, спрятаться, не дышать. Нечто витало совсем рядом, холодное и лютое. Более лютое, чем сам пес когда-то. Если бы он знал, что такое смерть, то решил бы, что это смерть.
Вслед за хозяйкой из дому вышел кот, и, думая подразнить пса, уселся было перед беседкой, отвернулся: мол, не вижу я здесь собак в упор. Но встрепенулся вдруг, распушился и хищно уставился в темноту. Махнул хвостом и взвыл утробно, как воют коты в их котовых игрищах. Он, шельма, был все-таки свой, пес считал его хозяйским имуществом. То лютое, шедшее из темноты, угрожало и коту…
Пес зарычал глухо и свирепо, приоткрыв пасть, и стал подниматься, неловко и с трудом. Пошатываясь, сделал несколько нетвердых шагов. Он ничего не видел в темноте, лишь ощущал шедшую оттуда угрозу и дыбил шерсть на загривке. А кот видел – ворчал, взвывал, выгибал спину, но наступать остерегался. Что с него взять? Кот – зверь небольшой, силен против мыши или крота. Пес вышел вперед него, рыча все громче и мрачней. И сам поверил в свой грозный рык, покатил в темноту волну звериной злобы, сквозь рычанье втянул воздух, захлебнувшись яростью. Может, ноги держали его плохо, но зубы оставались острыми, а челюсти сильными. Кот завыл смелее: кто на нас с Тяпочкой?
Волна злобы натолкнулось на нечто в темноте, и то, лютое, от чего хотелось спрятаться, дрогнуло, замерло нерешительно – и попятилось. Пес сделал шаг, снова вдохнул сквозь клокочущую в горле злобу и обнажил тяжелые свои клыки. Оно – лютое – отступало все быстрей, а потом понеслось прочь на невидимых черных крыльях. И пес загрохотал ему вслед убедительным басом.
— Тяпочка! – Пес не слышал приближения хозяйки, а тут она положила руку на его вздыбленную холку. – Ты чего? Никого нет. Пойдем молоко пить.
А хитрый кот потерся о хозяйские ноги и потрусил к дому, подняв хвост трубой.
Сандра хотела сразу же направиться на поиски своих подопечных. Но на выходе из столовой ее перехватила Филлис Нодье и принялась щебетать:
– Ах, моя дорогая, я так рада, что вы приехали в усадьбу! Нас тут только две женщины, мы должны держаться друг друга, иначе будет так одиноко, так одиноко!
Сандра подумала, что даже за столом с ними сегодня сидела Дороти Дженкинс, не говоря уже о женщинах из числа прислуги. Но спорить не стала.
А Филлис принялась довольно неуклюже выспрашивать Сандру о ее прошлом. Сандра не стала вдаваться в подробности. Она подозревала, что с этой куколкой разоткровенничаешься – потом сорок раз об этом пожалеешь. Была у них в школе методистка с таким же милым голоском и сладкими манерами – первостатейная сплетница…
Сандра перешла в контратаку – поинтересовалась, давно ли Филлис живет в Вест-Хаусе. Оказалось, что недавно.
– Ах, мы с Шарлем два месяца назад сыграли свадьбу. И я здесь как в сказке, клянусь, как в сказке! Вот только сорванный киборг… Неужели вам с ним не страшно, моя дорогая?
Учительница промолчала. Еще не хватало, чтобы она обсуждала с посторонними своего воспитанника!
– А его костюм! – всплеснула руками Филлис. – Вы видели, моя дорогая, что на нем надето?
Сандра честно восстановила в памяти одежду киборга.
– А что не так? Полуспортивный костюм. Такие сейчас носят. На нем сидит ладно. Удобный, наверное. Такая ткань не мнется, не портится от воды, не…
Она осеклась. В расширившихся глазах супруги управляющего она прочла, что ляпнула сейчас нечто кощунственное. И рухнула в глазах Филлис ниже подвала.
– Это же костюм от Фиорелли! – дрожащим голосом произнесла Филлис. – Из последней коллекции! Мне и не выговорить, сколько он стоит! И надеть такое на… на… на киборга!
* * *
Вырвавшись из цепких ухоженных лапок Филлис, Сандра отправилась на поиски бассейна – и нашла его при помощи подсказки садовника.
Бассейн был огромен, он сверкал лазорево-голубым светом так, что у Сандры на миг закружилась голова. На Прозерпине никто и вообразить бы не смог такую массу чистой пресной воды.
Девочка и киборг сидели рядом на мраморном бортике. Сохли. У их ног чуть покачивались на воде следы недавней морской баталии – опрокинутые парусные кораблики. Сандра подошла к ним, села рядом, хотела начать разговор. Но несносная Викки опять ее опередила:
– А мне скоро купят кошку! Живую! Земную! Я их в кино видела, вот! А вы кошек видели?
Сандра насмотрелась на кошек на три жизни вперед. Эти зверьки прижились и расплодились на Прозерпине. Люди их не трогали, потому что кошки истребляли грымзиков. Впрочем, жители нижних ярусов ели и грымзиков, и кошек…
Но говорить об этом девочке, конечно, не стоило, поэтому Сандра ответила дипломатично:
– Приходилось видеть. А когда тебе ее купят?
– Теперь уже скоро! Я давно прошу, но папа говорил, что я маленькая, я ее затискаю и замучаю. А теперь я большая! Скоро!
Девочка соскользнула в воду и легко, как рыбка, поплыла вдоль бортика. Сандра мельком глянула на сидящего рядом киборга. Он смотрел на плывущую Викки. Учительнице показалось, что она чувствует, как напряглись его плечи. Внезапно у нее вырвалось:
– Рэнди, ты боишься меня?
Сказал бы ей кто-нибудь еще вчера, что она задаст этот вопрос боевому DEX’у, машине смерти!
Киборг не удивился. Ответил мягко:
– Не боюсь. Отец сказал: мисс Леман научит тебя главному. Тому, что ты должен знать в жизни.
Научить главному в жизни! Ничего себе запросы у этих Браунов!
Слово «отец» он произнес легко и без запинки, хотя Сандра по опыту работы с неполными семьями или усыновителями знала, как трудно и долго обычно дети привыкают называть так чужого дядю. Впрочем, Рэнди не человек, он киборг, и об этом нельзя забывать. Для него это просто слово. Оно записано в строке обращений к хозяину. Как приказали, так и называет. Голос на переходе к длинной и явно мистеробрауновской конструкции почти не изменился, это хорошо. Значит, не транслирует запись, а именно что повторяет, пусть и чужое, но – сам. Старается сам проговаривать. Как ребенок. Это хорошо, это ценно. Четкий показатель активного желания впитывать новое. Хотя бы эту стену ломать не придется, уже радует.
DEX меж тем продолжал:
– Отец сказал: учительница поможет тебе, мой мальчик, разобраться с тем, что тебе трудно понять.
Он вел разговор с Сандрой, но не отводил взгляда от Викки. И было понятно: если девочка случайно хлебнет воды и начнет тонуть, она даже не успеет испугаться. Киборг сразу окажется рядом.
– А что тебе трудно понять, Рэнди?
И опять DEX помедлил с ответом, то ли обдумывая вопрос, то ли составляя новые фразы из уже усвоенных слов:
– Трудное понятие «понарошку». Вчера были в саду. Викки сказала: «Это джунгли Шебы, они кишат чудовищами». Я просканировал. Доложил: «Агрессивные формы жизни не обнаружены». Викки сказала: «Это же понарошку!»
Сандра не позволила себе улыбнуться. Даже мысленно. Хотя взгляд киборга следовал за девочкой, как приклеенный, это все-таки был киборг, а кое-что про них Сандра уже знала, спасибо инфранету! Ему вовсе не обязательно смотреть на человека в упор, чтобы его видеть. Ему вообще для этого не обязательно смотреть на человека, даже боковым зрением. Он же ходячий детектор лжи! Легкое изменение гормонального фона – и все, доверие утрачено, контакт потерян. Так что никаких негативных мыслей, никаких внутренних иронизирований и усмешечек – только внимание, только открытость и желание помочь. Словно при работе с эмпатами.
– Садовник резал ветки, – продолжал DEX. – Викки сказала: «Джо, на том дереве сидит змеекраб!» Садовник взял ветку. Направил на дерево. Сказал: «Бабах! Змеекраб убит!» Викки сказала: «Какой ты меткий стрелок, Джо!» Я сказал: «На дереве не было змеекраба. Змеекраба нельзя убить веткой». Садовник сказал: «Это же понарошку!»
Стоп. Что это? Интонационная окрашенность? У киборга? Сейчас в голосе Рэнди определенно звучала обида, которую ему просто неоткуда было скопировать. Детская такая обида. И это очень хорошо, что именно детская, потому что про киборгов мисс Леман знает только то, что успела краем глаза просмотреть в инфранете, а дети – совсем другое дело…
– Викки понимает. Садовник понимает. Отец понимает. Я не понимаю.
Другое дело, да? Как объяснить понятие, знакомое любому малышу с ясельной группы, тому, кто никогда в жизни не играл? Как объяснить это мальчику, чтобы дошло, чтобы он мог соотнести его со своим личным опытом? Боевым опытом… На примере фильмов, может быть? Он же наверняка смотрел здесь, в Вест-Хаусе, боевики. Там все палят друг в друга – но никто из актеров не гибнет…
Но Сандра не успела сказать ни слова: подплыла Викки, по лесенке вскарабкалась на бортик и сразу приказала:
– А теперь пойдем на поле для гольфа. Там смородина такая вкусная, у ограды!
Ну уж нет! Больше мисс Леман собой командовать не даст.
– Тебе отец сбросил на комм расписание дня? Сейчас время занятий. Идем в учебный класс заниматься математикой. И никакой смородины!
***
Тем же вечером Сандра стала невольным (и никем не замеченным) свидетелем еще одного разговора, показавшегося ей примечательным.
То ли новое место было тому виной, то ли сказалось общее перевозбуждение, но Сандра никак не могла уснуть и решила прибегнуть к многократно испытанному действенному методу борьбы с бессонницей – обстоятельной прогулке на свежем воздухе. Тем более что теперь у нее появилась возможность прогуляться не по коридору вдоль длинного вертикального газона, именуемого в их секторе «парковой зоной», а по самому настоящему саду с самыми настоящими цветами, травой и даже деревьями.
Сандра уже выяснила, что от ее комнаты, расположенной практически в самом краю правого крыла, до боковой лестницы намного ближе, чем до центральной, ведущей в парадный холл первого этажа, да и меньше шансов кого-либо случайно потревожить, а потому воспользовалась именно ею. И возвращаясь – тоже, когда до одури надышалась ароматами ночных цветов, налюбовалась серебристыми струйками фонтана, насиделась на парковой скамейке, слегка продрогла и начала безудержно зевать.
Голоса она услышала, когда была уже на нижних ступеньках, – и замерла не потому, что хотела подслушивать, а просто не сразу поняв, откуда они доносятся, и побоявшись вклиниться в чужой разговор. И почти сразу сообразила, что ошиблась, и дважды, – собеседники находились не впереди Сандры, а сбоку, за углом веранды, и был это вовсе не разговор, а выговор. Нотация о неподобающем поведении, особенно возмутительном и совершенно недопустимом в присутствии посторонних. Филлис Нодье в свойственной ей назидательно-безапелляционной манере отчитывала доктора Вайса.
Доктор Сандре нравился, он был добрым и искренним и уж никак не заслуживал подобной выволочки, тем более от той, что годилась ему в дочери. И она совсем уже собралась вмешаться и даже первый шаг в сторону угла сделать успела (в конце концов, уронить себя в глазах жены управляющего еще сильнее Сандре уже не грозило, так чего мелочиться?), когда выяснилось, что ее вмешательства вовсе не требуется.
Доктор, оказывается, умел быть не только добрым и улыбчивым или нервным и сентиментальным. И не нуждался ни в чьей помощи, чтобы поставить на место зарвавшуюся блондинку.
Обжигающе холодным тоном и с безукоризненно-вымораживающей вежливостью он посетовал на девичью память «миссис Нодье», которая, очевидно, совсем упустила из виду то обстоятельство, что в этом доме по определению нет и не может быть никого из категории «посторонний» и уж тем более не может считаться посторонним любой, допущенный мистером Брауном в ближний круг и приглашенный к совместной и, можно сказать, почти семейной трапезе. После чего, игнорируя попытки опешившей блондинки возразить, тем же ледяным тоном пожелал ей приятных снов и попросил позволения откланяться.
Поднимаясь на цыпочках по узкой лестнице и бесшумно закрывая дверь в свою комнату, Сандра улыбалась. Значит, не только мистер Браун не считает ее тут посторонней. Милый доктор Вайс тоже принял новую учительницу своей обожаемой Викки. Лестно. Только вот сентиментальный доктор немножко не в ладах с логикой: Рэнди-то мистер Браун тоже в свой «ближний круг» принял, сыном назначил, куда уж ближе…
Или, с точки зрения доктора, киборги выходят за рамки любого круга?
— А я бы сходила… Ну пожа-а-алуйста! Еще сорок минут гаситься будем! А одна я боюсь! Ну ладно, не боюсь, а стесняюсь! А вдруг там одни инопланетяне? А как я с ними объясняться буду?!
— На языке кредитки. — Дэн закашлялся. Но встал.
«Под твою ответственность», — сказал капитан, тем самым словно бы включая всех находящихся на борту корабля людей в зону его, Дэна, ответственности. А значит, и эту желающую погулять по магазинчику пассажирку по имени Полина — тоже. Ту самую пассажирку, что назвала его белочкой. И улыбалась ему точно так же, как она улыбалась и Теду. Конечно, она не улыбалась бы так Дэну, если бы знала, кто он, но… «Под твою ответственность…» А капитан все-таки пусть и временный, но суб-хозяин.
И, конечно же, совсем не важно, что «Белочка» — это почти как «Рыжик», правда?..
— Хорошо. Пошли.
«Ты уверен, малыш?»
«Да. Это логично. Давно надо было проверить».
Проверить границы разрешенного и наконец-то понять, чем грозит их нарушение. Наконец-таки определить, как и за что здесь наказывают. А для этого — сделать что-то вопреки желанию капитана. Не запрещенное прямым указанием-приказом, но и не одобренное. Нарушить по мелочи — и посмотреть на реакцию.
Станция гашения маленькая. У нее всего два порта. Это удачно. И два кобайка, подлетевших к станции чуть позже их корабля, — тоже удачно. Один гасится, второй ждет своей очереди. Судя по отрывочным сведениям из собственного опыта и инфранета, Дэн с довольно высокой степенью вероятности (86,7%) счел возможным аналогизировать кобайкеров как наемников вне контракта, а потому со столь же высокой степенью вероятности мог прогнозировать их ближайшие действия и реакции на тот или иной раздражитель.
Вероятность того, что кобайкеры останутся дожидаться конца гашения на своих кораблях, — менее 16%. Вероятность того, что посетят единственный на станции магазинчик в ближайшие десять минут — 78%. Вероятность того, что будут они при этом настроены недружелюбно и легко поддадутся на провокацию — 97%. Вероятность того, что капитан сочтет станционную драку без серьезного членовредительства проступком средней тяжести, не требующим ни вмешательства полиции, ни карательных мер калечащего уровня воздействия… Вот тут начинались разногласия.
Система выдавала классические 50%. Или сочтет — или не сочтет. И далее то же самое: или применит — или нет, те же самые пятьдесят на пятьдесят. Фифти-фифти. Дэн был с ней не согласен и давал капитану соответственно 95% на невмешательство полиции и 74% на то, что меры воспитательного воздействия, которые он применит впоследствии, не выйдут за пределы побоев средней степени тяжести. Не такая высокая цена за внесение окончательной ясности в вопросы границ дозволенного.
Из-за отсутствия точной информации о количестве потенциальных противников и уровне их агрессивности и боевой подготовки, а также наличии/отсутствии оружия поставленная задача имеет стремящееся к бесконечности количество решений. Наиболее рациональными и обоснованными признано 352 варианта, алгоритм поведения в каждом конкретном случае простроен. Приступить к исполнению с пошаговой подстройкой к изменению ситуации? Да/Нет.
Да.
***
«И что это вчера ты устроил на станции, а, лапуля? Что за вторая часть марлезонского балета в исполнении пьяного слоника в посудной лавке?! Чего ты молчишь? Подрались, нахулиганили, избили приличных людей, разгромили магазин… хорошо, часовню не порушили, да и то только потому, что не было там никакой часовни, до вас, наверное, справились! Нет. я понимаю, что все мальчики любят драться, сама долго таким была. Ох, была!.. Был, то есть. Но ты же у нас пупсик-белочка! Ты-то куда полез? А потом вообще в каюту удрал, белочка! И дергался полночи. И меня дергал. Какая ты белочка?! Ты зайчик! Чего удрал-то, зайка? Вроде никто тебя на рагу пускать не собирался, поругали и отпустили. Ты что — обиделся, что ли?»
«Нет».
«Тогда что это было?»
«Не знаю».
Дэн и сам не понимал. Ничего. Вообще. Ни того, почему удрал вчера вечером, вроде бы спать, а на самом деле пролежал полночи с открытыми глазами, уставившись в потолок. Бесцельная трата времени. Нерационально. Нелогично. Ни того, почему чуть не спалился, уже почти перейдя в боевой режим для охраны объекта крайне низкой степени значимости. Ни странного наказания, которое ему назначил капитан. Ни еще более странной реакции экипажа на это странное наказание.
Ни того, что вчера вообще случилось в магазине на станции.
Нет, поначалу в том магазинчике все развивалось точно по плану, штатно и правильно. И даже было не лишено приятных бонусов. Например, говорить Полине чистую правду, зная, что она все равно ничего не поймет. О том, что летает он чуть ли не с зачатья. Что родился в космосе. Что его никто не спрашивал, чем он хочет заниматься, — просто отправили на учебу, и все. И о том, что вот эту свою работу навигатором он все-таки выбрал сам. Правда и ничего кроме правды. Ни единого байта искаженной информации. Чистая правда. Кристально чистая.
Только не вся. И без уточнений.
— Наверное, был скандал? — Полина смотрела сочувственно, и это тоже было приятно.
— Не то слово! — ответил Дэн кривоватой усмешкой № 14. И добавил, не удержавшись: — Чуть до убийства не дошло.
Приятный легкий адреналин. Шутка. И самое странное — шутка смешная. Интересно, показалась бы она смешной людям, если бы они догадались о ее сути? Новый опыт, это всегда полезно и логично. Хорошо. Когда полезное бывает еще и приятным. Редко, но хорошо. Новый опыт всегда полезен.
Интересно, а если бы это было неполезно и нелогично — какова вероятность того, что Дэн все равно бы рискнул? 86% за то, что все равно рискнул бы. Неужели так мало? Еще одна шутка. Пусть и только для самого себя, но – приятно. Как и говорить правду, зная, что ей не поверят. Вернее не то чтобы совсем не поверят — просто сочтут искажением информации. Преувеличением. У людей, кажется, есть даже специальные обозначения для такого. Надо будет поискать. Снова новый опыт. Не просто логично и полезно. Приятно.
Слишком неожиданное и острое удовольствие, чтобы от него отказаться сразу. Дэн и не собирался отказываться. Он уже понял, что загадочная неопределенная улыбка за номером девять (или многозначительная кривоватая усмешка разной калибровки №№ 12-16) маскируют ничуть не хуже кашля. Может быть, даже лучше — во всяком случае, в ответ на них доктор не начинает хмуриться и не предлагает продлить курс ингаляций.
Еще полезный ценный опыт — Дэн впервые находится в магазине не по приказу, а сам. Ну, почти сам. И может сделать все что угодно. А не только от и до по указанному хозяином протоколу взять-заплатить-принести. Может, к примеру, украсть одну из банок — именно украсть, денег-то у него так и не появилось. Вот, например, эту, с кофе по-центавриански. Или вон ту, зеленую, с непонятными значками, отсутствующими в базе процессора. Или не красть, выбор только за ним, Дэном. Широчайший веер возможностей завораживал органическую составляющую и перегревал процессор.
Слушать Полину было не менее полезно и познавательно. Тоже новый опыт, причем не только новые слова. Как можно бояться летать? Полеты — это жизнь. Почему расстроить маму один раз хуже, чем постоянно расстраиваться самой? Алогичная логика. Один раз и другого человека — вместо постоянно и себя самого, казалось бы, выбор должен быть очевиден!
Оказалось — нет.
Может быть, тут все дело в статусном обозначении объекта «мама»? И отношения человека с объектом в подобном статусе подчиняются каким-то особым правилам и особой логике? А с другими объектами в ином статусе можно руководствоваться и обычной логикой? Расспрашивать Полину Дэн побоялся, но записал разговор в базу с пометкой обязательно постараться найти ответ в сети инфранета или хотя бы спросить у Маши.
С людьми так сложно…
Приходу настроенных на драку кобайкеров Дэн обрадовался искренне — выбирать банки, пытаться шутить и анализировать алогичную логику оказалось очень утомительно. А тут ситуация штатная, две умеренно агрессивные личности, уровень опасности средний, максуайтерность в красной зоне. Спровоцировать их на драку вышло даже проще, чем Дэн мог предположить, — достаточно было просто отзеркалить их же собственную фразу.
Когда они предсказуемо бросились бить морду наглому выскочке, Дэн сначала вывел из строя лысого, которого система оценила как наиболее опасного из-за наличия в кармане виброножа. Вывел ударом, который люди, в отличие от киборгов не умеющие втягивать на время боя некоторые особо уязвимые части тела внутрь, считали нечестным. Наверное, в делении боевых ударов на честные и нечестные тоже присутствовала своя алогичная логика, как и во взаимоотношениях с объектом статуса «мама», но ее Дэн счел еще более алогичной и даже запоминать для дальнейшего изучения не стал. Поскольку твердо знал, что делить удары на хорошие и плохие можно только по достигнутому (или не достигнутому) при их помощи результату. И никак иначе. Любое иное деление ложно и ведет к поражению.
Со вторым кобайкером Дэну пришлось повозиться. Не потому, что боевому киборгу оказалось труднее с ним справиться, а из опасения причинить избыточные повреждения. Ведь люди такие хрупкие, их так легко сломать. Но тоже справился бы — они были бойцами совершенно не того уровня, к которому Дэн привык.
Только вот дальше все пошло не так.
В драку вмешалась Полина.
И Дэн испугался.
По-настоящему, до панической атаки, до спонтанного перехода в боевой режим, до падающих шторок программы, требующей убивать всех вокруг, представляющих хотя бы потенциальную опасность… Удержаться удалось с трудом.
Нет, поначалу Полина повела себя абсолютно правильно и логично — завизжала и бросилась к двери. Нормальная реакция. Так и должно было быть. Только вот она не убежала далеко. Даже за дверь не выскочила. Прекратила визжать. Остановилась. Развернулась. А потом и вообще поступила до крайности нелогично и странно — взяла со стойки банку тушеного гнейдза и швырнула ею в сторону дерущихся. И вот это уже было неправильно. И нелогично.
Совсем.
Потому что риск получить повреждения мгновенно возрос от несущественного до почти критического. Не для Дэна – для нее самой.
Зачем она это сделала? Женщины не должны драться, во всяком случае — если они не наемницы и не киборги. Драка — дело мужчин. Пусть Полина и не знает, что он киборг, но он мужчина, мужчина сильнее по определению. Статус женщины — быть опекаемым и оберегаемым объектом. И/или объектом насилия. Это правильно, это нормально, это везде и всегда. У женщин пассивная роль. Они не должны вмешиваться в драку мужчин, если не хотят быть убиты, Дэн видел такое много раз на верхних палубах «Черной звезды», вмешательство в мужскую драку никогда не кончалось для женщин ничем хорошим…
Полина по человеческим меркам очень молода. Может быть — она просто не знает правил? Никогда не видела, как легко мужчина в запале драки может убить?
Или все-таки знает?
Может быть, и знает — кидает тяжелые банки издалека, в ближний бой не лезет. Это хорошо. Не так опасно. И для нее, и для Дэна. Меткость у нее была низкая, одно попадание в среднем на семь бросков. Да и то не всегда в ту мишень, в которую целилась — Дэну удалось увернуться дважды, но с трудом.
Зачем она это сделала? Зачем продолжает делать, повторяя неумелые броски снова и снова? Если бы убежала совсем или просто стояла, замерев и не привлекая к себе ничьего внимания, Дэну было бы намного проще. Держать в поле зрения только двоих противников (одного в активном боевом, вцепившись в грудки, другого в пассивном наблюдательном режимах) намного проще, чем мониторить весь периметр потенциальной зоны ответственности. Но он справлялся. Какое-то время…
А потом брошенная Полиной банка попала в цель.
Прямо в лысый затылок того кобайкера, что, согнувшись в три погибели, ковылял за танцующей по магазинчику парой в клинче (Дэн словно случайно все время перемещался так, что между ним и лысым оставался живой щит из второго кобайкера и даже начал находить в этом определенное удовольствие).
Удар был не настолько силен, чтобы вырубить лысого — мощный, укрепленный жировыми складками и сплошь покрытый татуировкой кобайкеровский затылок наверняка пережил не одну куда более впечатляющую драку. Но и не настолько слабым, чтобы остаться незамеченным. Кобайкер обернулся к Полине. Дэн обреченно перешел в боевой режим, понимая, что дальше прятаться не получится — иначе вот прямо сейчас на его глазах прекратит жизнедеятельность незначимый объект под личностным идентификатором «Полина».
А кобайкер…
Кобайкер погрозил Полине пальцем.
Дэн завис.
На несколько долгих секунд — на полторы точно. Может быть, даже и на целых две. Завис настолько плотно, что пропустил удар в солнечное сплетение. Спасли имплантаты, во время боевого режима придающие защитным мышцам стратегически опасных зон поверхностную плотность брони. Противник Дэна взвыл и затряс отбитым кулаком, полагая, что промахнулся и со всей дури влепил им в грудинную кость.
Рухнула ближайшая ко входу в магазин продуктовая стойка, возвещая о появлении на сцене Теодора с ломиком наперевес. Снова взвизгнула Полина — на сей раз радостно. Дэн пришел в себя, завершив стремительную переоценку сложившейся ситуации в свете только что обнаруженных факторов. Система подобрала подходящий аналог — не бой, не драка, даже не тренировка.
Игра.
Ситуативная компиляция условно тренировочно-боевых взаимодействий, жестко регламентированная заранее принятым сводом четко прописанных правил, минимизирующих взаимные повреждения сторон-участников и делающих последствия предсказуемыми и легко просчитываемыми.
Интересный опыт. Полезный. Да.
Хорошо.
А странные ощущения он проанализирует потом. Когда-нибудь, когда будет время.
***
«Интересный опыт…»
«Но, малыш?»
«Что — но?»
«Это я тебя должна спросить. В твоих двух словах такая путаница гиперссылок, что это «НО» сияет на полгалактики. Ты сам-то хоть понял, чего ты туда накрутил?»
«Нет».
«А если поконкретнее?»
«Почему Полина не убежала? Это ведь было логично. Я много раз крутил запись, прописал эти условия как новые правила, но все равно не понимаю. Почему она вмешалась?»
«Она пришла тебе на помощь. Люди так делают».
«Зачем? Я же сильнее».
«Ох, малыш, если бы помогать всегда надо было только тем, кто слабее…»
«Тот лысый кобайкер… почему он ее не ударил? Он же сильнее».
«Ну, может быть, потому что он мужчина? А настоящий мужчина никогда не ударит ни женщину, ни ребенка. Понимаешь?»
«Нет».
«Не ври».
«Почему вмешался Тед — ему ведь ничего не угрожало?»
«Наверное, ему просто стало скучно!»
«Не… ври?»
«О-у, пупсик! Да ты просто на лету подметки режешь! А врешь, что ни черта не понимаешь».
«Не понимаю. Не вру. Закон космоса — понимаю. Он логичен. Проигравший платит. Тот, кто извиняется — проиграл. Он должен платить за то, что было разрушено в драке. Это логично. Но… почему победитель не берет с проигравшего плату и сам? Дополнительно. Компенсацию. Не понимаю! Это ведь тоже логично. И еще… почему Тед никого не ударил, когда мог? Он ведь мог! Он был сильнее. И вооружен. И имел право, они напали первыми. Он должен был ударить. Это было логично. Оправдано. Рационально».
«А почему ты покраснел, когда Полина сказала, что ты хорошо дерешься?»
«Спонтанная неконтролируемая реакция повышения артериального давления и расширения капилляров в поверхностных слоях эпидермиса в ответ на звуковой раздражитель. Была отслежена и блокирована через восемь секунд».
«Но ты все-таки покраснел, малыш. И не надо прятаться за процессор, я знаю толк в удовольствиях и вижу, когда кому-то приятно… в любых смыслах этого слова, лапуля, в любых, а не только в том, о котором тебе еще рано думать. Признайся, тебе ведь понравилось! Понравилось, знаю… Но тебя ведь не это на самом деле тревожит, правда?»
«Да».
«Но говорить ты об этом не хочешь?»
«Нет».
«Как скажешь, лапуся, воля белого господина закон для несчастной виртуальной рабыни…»
«Я не хочу. Но придется. Иначе не разобраться».
«Растешь, мальчик! Приятно поговорить с умным пусть даже и не человеком. Сам себя тоже умнее считать начинаешь. Малыш, мы уже разобрались в том, что меня волнуешь ты. А вот что волнует тебя?»
«Почему они все считают, что капитан был не прав?!»
«Ох, пупсик… задал бы, что ли, какой вопросик полегче! Кто виноват, например, или что делать? На самый худой конец хотя бы спросил, прекратила ли я пить коньяк по утрам…»
«Почему ты называешь меня пупсиком?»
«Потому что ты пупсик, лапуля. А ты что подумал?»
«Я смотрел словари и словообразование. Пупсик – это маленький пупс, образованный добавлением к основному корню уменьшительно-ласкательного суффикса. Пупс – это маленькая кукла. И, значит, пупсик – это очень-очень маленькая кукла? Я прав?»
«Относительно, пупсик. И только не спрашивай меня – относительно чего!»
«Почему?»
«Почему не спрашивать? Потому что я не отвечу».
«Нет. Почему ты называешь меня очень маленькой куклой. Потому что я киборг?»
«Потому что ты балбес! И пупсик».
«Во мне метр восемьдесят один».
«Большой балбес».