17.11.2018 7

По всем параметрам январь регулярно получал у меня звание — «самый мерзкий месяц года». Особенно противным он становился после девятого-десятого числа:  как раз заканчивались все праздники, пресловутой фанерой пролетали выходные и каникулы, в кошельке дул сплошной ветер, и впереди меня поджидали две кровопролитные недели сессии. И эта канитель продлится еще год. Не то чтобы я ненавидел учебу, а она в лицах многочисленных преподавателей и ректора испытывала ко мне взаимные чувства, просто я не успевал учиться. То работка, то подработка, то просрать честно в поте спины заработанное.

Да и в голове уже года два крепла мысль, что не выйдет из меня ни журналиста, ни редактора. Мои одногруппники чуть ли не с первого курса ухитрились прибиться к каким-то редакциям, творческим командам, завести блоги и сшибать неплохие деньги на рекламе, а я то устраивался то одним менеджером, то другим. Зато за четыре года я снабдил всех в универе отличными моющими пылесосами — пусть и сомнительного происхождения, но с огрызком трубы или куском шланга за мной никто по коридорам альма-матер не гонялся. Наоборот, благодарили и просили еще парочку для друзей и знакомых — а то! Продукцию я брал на черном входе авиазавода: там парни ваяли из труб, отходов и остатков движков такую технику, что ревела громче взлетающего самолета и сосала мусор с энтузиазмом атакующего истребителя. А моющий: просто чтобы всадить механизм в небольшой корпус, приходилось со всех сторон подрезать и подпиливать и скорее всего где-то подтекал халадогент, — так что пылесос во время уборки еще и распространял по помещению чудесную зимнюю свежесть.

Еще я часто приходил на занятия с огромной спортивной сумкой наполненной разноцветными и разнокалиберными кусками мыла, изготовленного кустарно силами одной знакомой. Девочка тренировалась к конкурсу, чтобы предоставить в мыльном кусочке настоящие цветы или замки. А я предприимчиво сбывал брак — под маркой бренда и полного эксклюзива.  Попутно я продавал мышиные коврики, средства для похудения, которые работали весьма эффективно — по словам покупательниц, но вызывали сильнейшую диарею даже от кусочка яблока. Так что дамы худели и хорошели, но средство покупали только перед новогодними праздниками и пляжным сезоном, чтобы влезть в любимое платье или специально купленный на пару размеров меньше купальник. Эликсир стройности я, между прочим, готовил сам по собственноручно разработанному рецепту, а главным компонентом была ударная доза слабительного.

А еще я впахивался на ручной мойке для элитных машин, и подряжался сторожем на стройке мега-гипер-пупер-центра возле общаги. Но денег все равно не хватало, вернее  за начало января все честно накопленное за декабрь и ноябрь разлеталось даже не помню куда и на что. Благо напарник — суровый глубоко семейный, причем многодетный, мужик — постоянно просил меня подежурить в одиночку, зато откупался котлетами с макаронами домашнего приготовления. Поэтому на обходы — камер нехорошие люди понатыкали, я бегал два раза в час, сначала в своей телогрее, потом в бушлате сменщика для записи. А тот, ночью нянькался со своими младшенькими, а утром заваливал с очередной порцией жратвы. Всем удобно, вот только знали бы вы, как не хочется из бытовки где все-таки плюс двенадцать, выскакивать на мороз, где полноценные минус двадцать.

Бодрой трусцой я бежал вдоль периметра, специально стараясь попасть в глазки камер. Тулуп я накинул, даже застегнулся на все пуговицы, и шапку натянул чуть ли не до подбородка, но все равно мерз. И еще оскальзывал кроссами на утоптанных тропинках. А ведь когда покупал — то эта рыночная морда меня клятвенно убеждал, что моим ногам в них будет теплее, чем возле печки, что не скользят совершенно и будут надежные и долговечные, как китайская стена — безбожно соврал по всем трем пунктам. Ноги мерзли, скользили и подошва уже грозилась отклеиться — хотя таскал я их только второй месяц. Ноги разъехались в очередной раз, и я от всей души пожелал этому продавцу-мошеннику самому всю жизнь ходить в его товаре. Искренности способствовало еще и то, что я крепко приложился копчиком о торчащий, словно меня подкарауливал, из снега кирпич. Кое-как поднялся и пошкандыбал дальше — стройку надо было обойти всю.

Оставалась самая неудобная часть маршрута — по краю котлована, да еще и тропинка уходила круто под уклон. Но я уже мечтами был в бытовке, где смогу снова завалиться на раскладушку под ватное одеяло и подремать еще целый часик до очередного обхода. И тут я снова поскользнулся. Помахал руками, пытаясь удержать равновесие, но, кажется только придал себе ускорения и покатился вниз…

Оказывается сочиняют все писаки и киношники про то, что за мгновение перед смертью пролетает перед глазами вся жизнь! Безбожно врут для красного словца. Ничего не пролетает перед глазами, кроме ошметков строительного мусора, осколков кирпича, заледеневших комков грязи и еще чего-то не опознаваемого. Пока катился, судорожно пытался вспомнить: закрыли ли строители арматуру в подушке или так и торчит? Насадиться на железные прутья как-то менее приятно, чем просто разбиться вдребезги. Энергичный спуск закончился эпичным приземлением — я жарнулся так, что на черном небе моментально увидел кучу вспыхнувших звезд. А две самые большие и наглые приблизились к моему лицу, зачем-то подышали на меня теплом и насмешливо фыркнули.

Болело все тело, словно на мне прыгал батальон стриптизерок с лошадиными подковами. Однажды я подрядился на фестивале костюмированным героем побегать — и все бы ничего: работы на пару часов, платят нормально, — но мне выпало изображать заднюю часть лошади. А на лошадке должна была скакать и танцевать девица, обряженная в сексуальный ковбойский прикид.  К рубашке в облипочку и минишортикам никаких претензий у меня не было, а вот ее ботильоны с гигантскими каблучищами, любой маньяк побоялся бы нападать, мне сразу не понравились. И не зря: девица выплясывала, частично раздевалась, и энергично притопывала ножками на моей спине. А еще жутко пиналась и пыталась меня пришпорить, когда я спотыкался и сбивался с шага. Удержаться мне удалось на ногах лишь потому, что мужик, который изображал переднюю часть лошади, любезно позволил обнять его за бедра и так почти висеть на нем весь выход. Так что про ощущения, как могут прыгать стриптизерки в подковах, я знаю не понаслышке. Но по сравнению с тем разом — сейчас все было намного хуже. Даже не хотелось открывать глаза. А при мысли о том, что придется встать, вообще поплохело.

Мороз был злым, кусачим и настойчивым. Сначала на милость двадцатиградусного сдались утепленные джинсы, вскоре очередь дошла и до телогреи. Кроссы даже не пытались сопротивляться. Впрочем, шапка и варежки тоже быстро капитулировали. Так что со стонами и ругательствами пришлось  переворачиваться на бок, подниматься на четвереньки — и валиться обратно. На вторую попытку я был не способен. Пускай мороз получит свою жертву — и бессердечный работодатель, требующий ежечасно обходить всю территорию,  найдет утром мою обледеневшую тушку, честно выполнявшую трудовые обязанности до последнего матного вздоха.

Изящной патетики не вышло — все испортил горький и отчаянный скулеж.  Я нормальный парень, но я не могу спокойно слушать, когда рядом скулит и ноет кем-то обиженная псинка или кошатина. Так бы и прибил. Обидчика животины в смысле. Просто это реально отголосок маминого воспитания: на тему, что это живые существа, а ты разумный (надеюсь!) человек, и нельзя обижать беспомощных. Ну, я и не обижал, подбирал всякую фигню лохматую на улице, притаскивал в дом — мать уже и сама была не рада, но не ронять же родительский авторитет! Выхаживала и потом пристраивала по подругам. В общем, привычка творить добрые дела осталась. Только теперь, чтоб самому не возиться, если подбирал котика-собачку, я быстренько искал девушку с доброй душой и огромными наивными глазами и оставлял живность ей, со словами, что только она сможет позаботиться о дорогом моему сердцу существе. Между прочим, мой метод оказался намного эффективнее, и даже мать периодически звонила и просила пристроить очередного найденыша. Ибо у нее подруги, готовые обласкать очередного блохастика, уже закончились.

Люблю маленькие станции, они такие патриархальные. И работа на них редко бывает единичной, тоже приятно, двойной тариф за один визит.

Паркуюсь нагло, выхлопом драго-явы опалив морду раскорячившемуся поперёк площадки хозяйскому спайскрузеру. Не понты, часть работы; я больше месяца убила на кодировку параметров выхлопной трубы своего байка, и теперь на фюзеляже хозяйской тачки вытравлен силуэт дракончика. Печать Королевы. Кому надо поймут, остальным – просто красиво. Судя по психопрофилю заказчика, ему понравится, а это главное. Ну, половина главного…

Шлюз закрыт. Хорошо, что на парковке держат атмосферу, а то на этих маленьких станциях всякое бывает. Откидываю шлем:

— Королева Нэнси к Боссу.

У него действительно такая фамилия. У.Е.Босс. Но меня не тянет улыбаться. Дверь шлюза с шипением ползёт в сторону. Вхожу, уже заранее зная, что увижу. Так и есть – в тамбуре куча народу, причём никуда не спешат и смотрят жадно.

— Какие габариты! – глумливо облизывается дедок в мятой форме охранника, бегая взглядом от моих коленей до ключиц. – Воистину королевские!

— Старик, — говорю миролюбиво-задумчиво, — Королева это моя фамилия. А в печку я могу превратить не только кровать.

Дедок бледнеет с лица, охранник помладше проглатывает ухмылку, остальные невольно отжимаются к переборкам. Больше задержать не пытаются.

Заказчику под сто, но выглядит огурцом, глазки масленые и посверкивают с интересом отнюдь не профессиональным. Собирается в длительную командировку и хочет быть уверен. Жена втрое моложе, симпатичная. Без ног – как и все местные замужние дамы. Патриархальные нравы, чтоб их! Никогда не понимала, что заставляет женщин идти на такие жертвы. Неужели она его любит? Вот этого бодренького ревнивого… хм… о заказчиках нельзя думать плохо. Во всяком случае, пока заказ не оплачен. Примета скверная.

Кодировать нужно только кровать, мужа не волнует то, что его жена будет делать за пределами супружеского ложа. Главное, чтобы не были осквернены семейные ценности. Полчаса работы, двойной тариф, люблю такие заказы! Ближайшие два года на этом ложе молодая сможет спать только одна или с мужем — любой другой партнёр сварится вкрутую, как в микроволновке. Ставлю ограничитель на вес и размер – мне не нужен скандал из-за любимого котика. Жена сидит в кресле. Она бледная, но улыбается. Уходя, вежливо ей киваю.

В тамбуре пусто. Наверняка глазеют по камерам. Ну и пусть их, мне скрывать нечего, заказ выполнен на все сто.

Оба заказа.

Стартую аккуратно, чтобы случайно не смазать королевскую печать на уебоссовской тачке. Жену не волнует, что будет делать её благоверный долгие два года командировки. Лишь бы не в новеньком модельном спайскрузере – это её подарок. Она не такая жестокая, потому и пришлось столько возиться с кодом, убить целиком и сразу куда проще. Но заказ определён чётко: никаких смертей. Просто если вдруг что не то на заднем сиденье, у благоневерного сварятся яйца. Вкрутую.

Наверное, она его всё-таки любит.

 

Берендей очнулся быстро и увидел небо над головой. И верхушки сосен. Кто-то плакал совсем рядом с ним. Берендей попробовал подняться: опираться на правое плечо было больно, но терпимо. Голова кружилась, и слегка тошнило.

Семен сидел метрах в десяти от него, обнимал Аякса и рыдал, как ребенок. Рядом лежали Черныш и Барклай. Берендей встал и пошатываясь подошел к нему.

— Они спасли тебе жизнь, — сказал он и положил руку Семену на плечо.

Семен завыл и уткнулся в тело Аякса.

Берендей глянул на собак и вдруг заметил, что ребра Черныша слегка приподнялись, а потом опустились.

— Черныш жив, — сказал он.

Семен на секунду замолчал.

— Что?

— Черныш жив, он дышит.

И Аякс, и Барклай были мертвы. Берендей побрел к Сергею, тот лежал к нему ближе всего. Нет, не о чем говорить. Их с Казбичем тела сплелись в тугой ком. У Сергея в четырех местах был сломан позвоночник и сплющены ребра. Берендей постарался не смотреть на голову Игоря и подошел к Вовану. Нет. Заклятый снес ему полголовы. С этим не живут. Тело Антона лежало дальше всех, у него было окровавлено лицо и неестественно вывернута в сторону нога. Берендей присел и попробовал нащупать пульс на шее. И услышал его! Антон был жив!

— Ну, хоть один! — Берендей хрипло засмеялся. И сам испугался своего смеха.

Он вытер кровь с лица Антона — щеку рассекали три рваные раны. Сквозь одну блеснули зубы. Берендей осмотрел его внимательней: скорей всего, у Антона было сильное сотрясение, может быть, ушиб мозга. И, очевидно, сломана нога. Раны на лице, несмотря на кровотечение, опасности для жизни не представляли.

Берендей подошел с Семену, который перестал оплакивать своих питомцев и возился с перевязкой Черныша, и сказал:

— Антон жив.

Семен рассеянно кивнул. Берендей не стал его трогать.

Он перевязал Антону лицо — бинт он всегда брал с собой на охоту. Потом из двух лыжин сделал шину и сжал между ними его сломанную ногу.

На этот раз волокуша не требовалась — лыж хватало. Еще три пары. Нет, одна оказалась сломанной — видимо, Заклятый наступил на нее. Впрочем, хватило бы и одной. Берендей связал четыре лыжи вместе, сделав подобие саней.

Он не посмел снять одежду с покойников, чтобы настелить на импровизированные санки, поэтому положил на них свой ватник. На правом плече он был распорот в клочья, рукав окровавлен. Он переложил Антона на сани: тот не пошевелился.

— Ты готов? — спросил он Семена.

— Да, почти, — отозвался тот.

Берендей сел в снег и посмотрел на свое плечо. Свитер насквозь промок от крови, но рана не была страшной. Два когтя. Один слегка оцарапал, второй задел мышцу, но не порвал ни крупной вены, ни артерии.

— Пошли? — спросил Семен.

— Перевяжи мне плечо.

— У меня бинта уже не осталось.

— У меня еще есть. Немного.

Семен умел делать перевязки. Бинта не хватило, и повязка сразу промокла от крови, но это было лучше, чем ничего.

— Теперь пошли. И пошли быстро. Парню нужен врач, и, может быть, срочно. Он очень долго без сознания.

Берендей встал, Семен поднял на руки Черныша и пошел вперед.

— Лыжи надень, — крикнул ему Берендей, — так ты не далеко уйдешь.

— Ты прав, — согласился Семен.

Они двинулись в обратный путь молча: впереди Семен с Чернышом, а сзади Берендей с Антоном на санках.

— А где Борис? — спросил вдруг Семен.

— Надеюсь, что сбежал, — ответил Берендей.

Но через минуту понял, что надежда его была напрасной: Борис погиб первым из всех, и погиб на том месте, где Берендей почуял Заклятого в первый раз.

— Да, Егорка, ты был прав… Я привел их на смерть… А у меня, гляди-к ты, ни царапины…

— Такого я предположить не мог, — отозвался Берендей. — Знаешь, сколько пуль ты в него всадил? Да не меньше двадцати. Одну в голову. Когда я его рогатиной держал. Она даже черепа не пробила.

— Двадцать не может быть. У меня десять зарядов. Да у Вовки штук пять осталось. Не, не двадцать. Как думаешь, он и вправду оборотень?

— Ерунда.

— Оборотня только серебряной пулей убить можно.

— Глупость это, — и Берендей знал, что говорит, — просто жирный он. Пули в жире застревают. И башка крепкая.

Он и сам не знал, почему Заклятого не убили двадцать пуль.

— Сделать тебе санки для Черныша? Еще пара лыж есть.

Семен покачал головой:

— Он же замерзнет… Я лучше так.

 

Они отвезли Антона в поселковую больницу. Семен сунул им столько денег, что машина «Скорой» с мигалками понеслась в город. По дороге из леса Антон так и не пришел в себя, и Берендей, когда тащил его за собой, все время боялся сделать что-нибудь неосторожное. Он решил, что покойников возить проще.

Чем дальше они уходили от места охоты, тем страшней было вспоминать о ней. Когда они вернулись на кордон и погрузили Антона в машину, Берендей еще мог что-то делать, понимая, что без него Семен не справится. Но когда оказался в окружении людей, то понял, что хочет только одного: чтобы его оставили в покое. Лучше всего скорей добраться до дома. Чтобы никто не мешал ему… не вспоминать.

В больнице Семен оставил Берендея в вестибюле с Чернышом на руках, пока сам занимался отправкой Антона. Он махал пачкой долларов и удостоверением помощника депутата, лишь бы Антона отправили в город поскорей. Но Берендей-то знал, что торопится он только для того, чтобы отвезти Черныша к ветеринару. Наконец вой сирены замер вдали, и Семен в сопровождении старшей сестры спустился к Егору.

— И парня перевяжите, большая рана, — он кивнул на Егора.

— А страховой полис у него есть? — строго спросила сестра. Берендей не был с ней знаком, она приехала сюда недавно.

— Да идите вы на… со своим полисом! Вообще с ума посходили тут! — Семен даже затопал ногами.

— А это что? Собака? В больнице? — у сестры от возмущения вытянулось лицо.

— Если бы не эта собака, вы бы сейчас не деньги получали ни за что, а оперировали. Если бы было кого оперировать… — проворчал Семен и бережно принял Черныша из рук Берендея. — Мальчика перевяжете?

— Да, — недовольно ответила сестра и крикнула в дверь приемного покоя: — Галина Пална!

— Ну я пошел, Егор. Мне надо быстрей.

Берендей кивнул.

— Я вернусь. Вот разберусь с Чернышом и приеду. Завтра.

Он почти выбежал из больницы, но на прощание еще раз оглянулся и кивнул Берендею. Берендей прикрыл глаза.

Из приемного вышла Галина Павловна — строгая маленькая женщина с большими руками. Она знала Берендея с детства.

— Егор? Что случилось? Так это ты привез мальчика с черепно-мозговой?

Берендей кивнул.

— Проходи, я тебя перевяжу.

Он покорно встал и направился в приемное.

— Что, это правда был медведь?

Берендей снова кивнул. Ему не хотелось говорить. Медленно и постепенно он пытался осмыслить то, что произошло, но мысли ускользали. Голова не желала думать об этом, подсовывая только кошмарные зрительные образы.

Она усадила его на металлический стул с тонкой деревянной спинкой, покрашенной некогда в белый цвет, и сняла с него свитер. Свитер был местами заскорузлым, но тяжелым и мокрым: не вся кровь успела высохнуть. И кровь Берендея, и кровь Заклятого.

— Что ты молчишь, Егор? — она начала разматывать жалкую повязку, наложенную Семеном.

Берендей пожал плечами. Он не хотел говорить.

— Что там у вас произошло?

Он поднял на нее глаза, и она не стала повторять вопроса. Он мысленно поблагодарил ее за это.

Галина Павловна была хорошим врачом и с детства жалела его, потому что у него не было матери. И всегда ругала отца, если с Берендеем что-то случалось. А в детстве со всеми мальчишками что-нибудь случается. Она начинала разговор с отцом со слов: «Если бы мальчик жил с матерью…». Отец, прекрасно зная, что ни в чем не виноват, все равно опускал голову и мямлил что-то вроде «Этого больше не повторится». И Берендей жалел его и очень уважал Галину Павловну, потому что перед ней склонял голову даже отец.

— Егор, не молчи. Ты слышишь меня? Ну, что же ты молчишь?

Она хотела расшевелить его. Он понял. Он отлично понимал, что происходит и где он находится, но только одной половиной ума. Другая половина отказывалась ему подчиняться. Галина Павловна хотела заставить работать эту вторую половину, но не могла. Ему было неудобно перед ней, но он не хотел ей помогать.

— Егор! Ну что ты сидишь с таким каменным лицом? Тебе хотя бы больно?

— Да, — ответил он вслух. Ему действительно было больно. Но не настолько, чтобы боль заслонила картинки, которые рисовала услужливая память.

Она обрадовалась и этому.

— Я тебе красивый шовчик сделаю, ты не беспокойся. Шрама почти не останется.

Берендей снова молча кивнул. Какая разница?

Галина Павловна обколола рану новокаином. Лучше бы она этого не делала. Берендей надеялся, что когда она начнет обрабатывать рану и накладывать шов, боль отвлечет его от воспоминаний.

Она присела напротив него.

— Я должна в милицию сообщить. И про мальчика с черепно-мозговой, и про тебя. Они официально на охоту приехали?

Берендей кивнул.

— Ну что ты киваешь? Ты скажи.

— Да.

— Значит, у тебя производственная травма будет. Я обязана в милицию сообщить.

— Да, — повторил он.

— Час от часу не легче! Да что же с тобой случилось?

Берендей собрал все силы и сказал:

— Не переживайте, со мной все в порядке.

Галина Павловна улыбнулась ему. И пока зашивала рану, не оставляла его в покое. Она не раздражала Берендея, но было тяжело следить за ее словами и отвечать.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала она, — шестнадцать швов. И завтра приезжай на перевязку.

Берендей кивнул.

— Егор! Ты слышал меня?

— Да.

— Повтори.

— Завтра приехать на перевязку.

— Молодец. И не забудь. Часам к двенадцати приезжай.

— К двенадцати часам, — повторил он.

Она забинтовала плечо туго и аккуратно: белый бинт резко контрастировал с побуревшей от крови кожей вокруг.

— Еще раз повтори, — строго велела она.

— Завтра к двенадцати часам на перевязку.

Она обняла его и поцеловала в лоб:

— Пойдем. Миша тебя отвезет.

Потом глянула на его свитер, лежавший на кушетке.

— Это, наверное, надевать пока не стоит. А куртка у тебя есть?

Он покачал головой. Не говорить же, что ватник лежал под головой Антона. Галина Павловна выдала ему казенную фуфайку, посадила в машину «Скорой» и велела водителю Мише довезти его до самого крыльца.

Когда Миша привез его домой, было еще светло. А Берендею казалось, что прошло сто лет. Или хотя бы несколько суток.

Он зашел в дом, разделся и забился под одеяло.

Он не спал и не бодрствовал. Какое-то странное забытье овладело им. Оцепенение. Он лежал с открытыми глазами и ни о чем не думал. Хлопнула входная дверь, и вскоре в комнату тихо зашел отец. Он сел за письменный стол напротив кровати и сказал:

— Здорово, сын.

— Здорово, бать.

— Я же говорил тебе: никогда не связывайся с Заклятым.

— Я уже понял, — ответил Берендей.

— Нет, сына. Ты еще не понял. Верней, ты еще не все понял. Но я все равно желаю тебе удачи.

Отец вздохнул, поднялся и хотел выйти.

— Бать, — окликнул его Берендей, — а я могу жениться на обычной женщине?

— У тебя было три сестры, — уклончиво ответил отец.

— Почему «было»?

— Одна родилась в девятьсот третьем году, вторая в двадцать втором. Ну а третья — в сорок шестом, она и сейчас еще жива. Я трижды вдовец.

Он усмехнулся и прошел в библиотеку. А потом послышался хлопок входной двери, хотя из библиотеки попасть в кухню можно было только через обе комнаты. Берендей не хотел задумываться, наяву или во сне это произошло. Забытье не оставляло его.

Стемнело. Он видел стену напротив себя, очертания стола, книжных полок и стула. И в то же время шел по лесу в облике бера. Шел бесшумно и осторожно осматривался вокруг. И, так же как и комнату, отчетливо видел темные стволы вокруг, кружевной подлесок, белый снег. Это напомнило ему недавний сон об автобусной остановке, но на этот раз это не было сном. Берендей направлялся к месту сегодняшней охоты и ощущал голод. И голод заглушал все остальные его чувства. Он не хотел превращаться в человека, его израненная шкура болела, мешая двигаться быстрей, особенно широкая резаная рана в центре груди. Но голод был сильнее боли. Берендей вышел на то место, где утром были убиты четыре человека. Их тела уже замерзли, но хмельной запах крови все еще витал вокруг, кружа голову.

Берендей подошел и тронул лапой безголовое тело. Оно ничем не отличалось от остальных, только находилось ближе. Он с утробным урчанием содрал с него одежду и впился зубами в затвердевшую на морозе плоть. Там, где было больше всего мяса. Зубы легко разрывали молодые сочные мышцы, мясо таяло во рту. В прямом смысле. Никогда в жизни он, всегда равнодушный к еде, не испытывал такого наслаждения от необыкновенного вкуса. Казалось, он может есть бесконечно, не останавливаясь. Но постепенно сытость и сонливость победили. Берендей оторвал от тела руку, надеясь съесть ее чуть позже, и зашагал в глубь леса, зажав ее в зубах.

В доме опять хлопнула входная дверь, и опять кто-то вошел в его комнату. Но это был не отец. Берендей видел вошедшего: тот позвал его по имени, но он не отозвался. Вошедший помахал рукой у него перед глазами, покачал головой и вышел.

А Берендей шел по снегу между деревьев. Теперь он хотел только покоя. Какого-нибудь тихого места, где можно будет зализывать раны и дремать, чтобы набраться сил. Он вышел на поваленное дерево, корни которого взметнулись вверх на несколько метров, подняв с собой метровый слой земли. Берендей промял ложбину в сугробе у подножья вывороченных вверх корней и залег туда, как в берлогу.

В снегу было тепло, и он бы уснул, но раны не давали ему покоя. Он никак не мог достать языком грудь и, конечно, лоб. Зато все остальные раны он мог лизать бесконечно, и это тоже приносило наслаждение. Не такое, как еда, но похожее.

— Егор!

Кто-то тряс его за плечо. За больное плечо под одеялом.

— Егор, проснись.

— Я не сплю, — ответил Берендей и заметил, что у него стучат зубы. Рана пульсировала в такт грохоту в висках, и казалось, что боль в плече бьет его по голове.

— Вставай.

Это был Михалыч. Берендей сел на кровати. В комнате горел свет, как и во всем доме, а в печке потрескивали дрова.

— Одевайся, пошли в баню.

Берендей не стал сопротивляться. В баню так в баню. Ему было холодно.

— Давай-давай, — подгонял Михалыч, — просыпайся. Посмотри на себя-то. Весь в кровище, в грязи. И в постель!

— Ты что, баню стопил? — спросил Берендей.

— Стопил. Только парить я тебя не буду, и так горишь весь. Вымою только.

— И давно ты здесь?

— Да часа полтора уже. Лежишь, как покойник, с открытыми глазами.

— Да кто ж баню полтора часа топит?

— Сказал же, помыться только. Котел скипел — и ладно.

Михалыч сам вымыл его, хотя Берендей возражал. Но он был слаб и у него кружилась голова.

— Это крови из тебя много вытекло, — пояснил Михалыч. — Щас чайку покрепче заварим, Лида тебе пирогов прислала, а я гранат купил. Доктор говорит, лучше всего гранаты помогают. Ну, еще, говорит, икра черная, но икры в магазин сегодня не завезли, так что извиняй.

— Ты что, пешком сюда пришел? — насторожился Берендей.

— Не, меня участковый привез. Он сам хотел с тобой поговорить, но не стал тебя трогать.

Берендей оделся в чистое и сухое. После бани стало легче, и рану перестало дергать так сильно. В голове потихоньку прояснялось. Если не вспоминать сегодняшний день, все было не так уж и плохо.

Михалыч усадил его за стол, налил чаю и почти насильно затолкал в него очищенный кислый гранат.

— Пирог с мясом будешь? — спросил он.

Берендей покачал головой — пожалуй, чересчур сильно.

— Ну и не надо пока. А теперь рассказывай мне все.

Берендей поднял на него испуганные глаза.

— Ничего-ничего, — подбодрил Михалыч, — давай. Пока не расскажешь все, оно тебя мучить будет, изнутри грызть. Рассказывай все по порядку.

И Берендей рассказал. Он рассказывал долго, и чем дальше двигался его рассказ, тем сильней он чувствовал, как что-то отпускает, вытекает из него, как гной из нарыва. Он как будто переживал охоту заново, но глядя на себя со стороны. И чувства, облеченные в слова, осознавались совсем по-другому.

Михалыч слушал молча, изредка покрякивая и вставляя что-то вроде «Эх!».

— И ведь что самое ужасное, Михалыч, — сказал Берендей, дойдя до того момента, как они вернулись на кордон, — я же два раза в него выстрелить не смог. В первый раз он ко мне во двор зашел, могилу чернышкину раскапывал. Я из форточки в него прицелился, а выстрелить не смог. А второй раз в лес на него пошел.

— Да ты чё? Один?

— Один, один. С дневки его поднял. Он прет на меня, как танк, а я не могу выстрелить. Как будто в человека целюсь.

— И что? — Михалыч затаил дыхание.

— Что-что… Развернулся и рванул оттуда, на лыжах.

— Это, знаешь, бывает. Я про такое слышал. А медведь — он же и впрямь как человек. И собаки на него как на человека лают. Однажды я медведицу взял. Давно это было, лет сорок назад. В Карелии мы охотились. Один взял, никого больше не было. Ну, снял шкуру с нее, гляжу — а это женщина. И груди, и руки с пальцами, и бедра пышные такие, как у Лидки моей. Я, веришь, часа два над ней плакал, как мальчишка. А как плавает мишка, видел?

Берендей кивнул. Он отлично знал, как плавает мишка.

— Как человек. И саженками, и на спине, и стоя. Я с тех пор только самцов брал, на медведицу ни разу не выходил. Да и то рука дрожала. Я так думаю, надо очень душой зачерстветь, чтобы в медведя стрелять. Так что ты не бери в голову-то, душа у тебя, значит, хорошая, добрая.

— Да уж, добром повернулось, ничего не скажешь… Я вот думаю, выстрелил бы я в него, и четверым бы жизнь спас.

— Да? Не скажи. Сколько в него пуль-то всадили, говоришь? Вот то-то. Подранил бы его только.

— У двустволки убойная сила больше. И стреляю я лучше.

— Ерунда. Его на рогатину надо брать. Только не одному, конечно, а вчетвером-впятером. И поперечницу подальше отодвигать, раз он жирный такой, чтобы до сердца достать. Только не знаю я таких охотников, кроме тебя, кто на медведя с рогатиной выйдет, если ружье его не подстрахует.

— Да я-то как раз на их ружья и надеялся. Мне ж тушу такую не удержать.

— Ты все правильно делал. Это я как старый медвежатник говорю. Был бы он обычный медведь, вы бы его взяли, и без потерь. Ты его на рогатину поймал, вот тут сбоку одного выстрела могло хватить, чтоб башку ему продырявить. Да и из-за твоей спины можно было стрелять — он же выше насколько! Да, был бы обычный медведь…

— Да обычный это медведь!

— Не скажи. Я за свою жизнь много историй таких слышал. А дыма без огня не бывает, сам знаешь. Отец мне рассказывал. Я-то совсем малец был в войну. А отец мой партизанил. И жил здесь медведь-оборотень, громадных размеров. Появился он, когда немцы сюда пришли. А немцы ушли — и его не стало. Так вот, бил этот мишка фашистов не хуже партизан. И ведь что интересно, ни одного нашего не тронул. Они его в лесу много раз встречали и расходились-раскланивались. Немцы на него облавы устраивали, из Германии своих медвежатников привозили — и ведь так и не смогли взять. А он, говорят, оборачивался человеком и уходил. Отец говорил, что сам видел его следы. Идет медвежий след, а потом раз! — и человечий.

Берендей слушал рассказ об отце затаив дыхание. Какая красивая получилась история… В устах отца она звучала совсем не так. Может быть, иногда можно приоткрывать завесу Тайны перед людьми?

— А вот еще старше сказка. Дед мой рассказывал, когда мы мальцами были, еще до войны, — продолжал Михалыч. — Жил здесь в незапамятные времена медведь-оборотень. Жил, никого не трогал, людям зла не делал. И люди его не трогали, почитали за защитника своего. И вот однажды пришел в эти места еще один оборотень. Злой оборотень. И крупнее был нашего медведя, и сильней. А главное, на людей нападал почем зря. И сколько люди ни хотели его извести, ничего у них не выходило. Он одинокого путника увидит — и подходит к нему в человечьем обличье. А когда тот бояться перестанет, он медведем оборачивается и съедает путника. И пошли люди к нашему медведю просить защиты. Поклонились ему в ноги и просят: защити нас, батюшка-медведь. Житья не стало. Наш медведь подумал и говорит: отдайте мне самую красивую девку в жены, тогда и прогоню я злодея. Подумали люди, почесали в затылках — а ну как не пойдет самая красивая девка за медведя замуж-то, хоть и оборотень он? Упали в ноги к ней, а она им отвечает: пойду замуж за медведя, если моих отца с матерью кормить-поить до самой старости станете. И если дети мои от медведя с вами жить захотят — их не прогоните, а всяческий почет и уважение им окажете. Привели ее к медведю, сыграли они свадьбу. Ну, после свадьбы люди ему говорят: выполнили мы твою просьбу, батюшка-медведь. Выполни и ты нашу. А он отвечает им: принесите мне платок красный да скатерть белую. Положил платок на скатерть накрест. И говорит: вот кровь оборотнина, а вот моя кровь — и ладонь себе когтем процарапал. Полилась кровь на платок, а через него на скатерть. Отбросил он платок и говорит про скатерть: а вот наша общая кровь. И если переступит оборотень через эту скатерть, тут смерть его и придет. Люди обрадовались, пошли в лес и позвали оборотня как будто на свадьбу. А на порог дома скатерть эту положили. Пришел оборотень на свадьбу, перешагнул через порог, тут его конец и пришел. А девка, что женой медведя стала, родила добра молодца, силы богатырской. И от них род богатырей пошел.

Михалыч смутился вдруг.

— Я эту сказку наизусть помню, дед часто нам ее говорил. Щас рассказываю — и словно голос деда слышу. А ведь почти семьдесят лет прошло…

 

 

 

На Рейе мы куковали уже два месяца. Заканчивался теплый период, но температура была такая, что можно плавать без гидрокостюма. Было забавно наблюдать за бойцами: поначалу парни выполняли все инструкции, ходили на патрулирование по трое, наготове держали оружие, упрямо жарились в брониках и боевых экзоскелетах. Но постепенно немного расслабились — откуда-то появились шорты, резиновые шлепанцы, самодельные панамы. И бегать в соседнее поселение стали едва ли не в одиночку: то за фруктами, то за бутылкой забродившего сока. Да и лейтенанты потихоньку перестали пресекать подобные безобразия. Короче, ощущение, что попали не на гражданскую войну с активными повстанческими вылазками, а забрели на приличный курорт с дешевыми койко-местами в брезентовых палат-блоках и с бюджетной едой. К концу третьей недели местные взялись все чаще  захаживать к нам на базу: приносили «дары природы», обменивали провизию и легкие парусиновые рубашки и штаны на мелкий военный инвентарь. Наши деньги у них не котировались, а парни были без понятия, как использовать чеканные монеты, за которые аборигены пытались купить бластеры и гранаты. Через месяц мы знали друг друга по именам и даже отмечали день рождения управляющего поселением — нас официально пригласили, а мы не стали отказываться.

…А потом у нас взорвался катер — как и кто заложил взрывпакет, мы прошляпили. За подорванную машинку мне влепили выговор, я встряхнул лейтенантов, те долго разбирались с бойцами. Дежурным и патрульным прописали административные наказания прямо там, возле догорающих обломков. Но одиннадцать парней, что случайно или по долгу службы оказались поблизости, уже не вернуть. Ладно бы, если ребят положило на операции — это понять и принять намного проще. Все же бойцы — ну, бывает, не повезло. А тут шестьдесят семь дней мирной жизни… и вдруг одиннадцать смертей. И под рукой сразу целый поселок виновных…

Оказывается, стоять в первой линии атаки привычно, знакомо, не страшно. Но вот когда перед тобой не враги, а свои же парни, то ощущения совсем другие. И в голове лишь единственная мысль, чтобы никого из ребят не убить и не покалечить. Добровольцев с завалящимися моральными принципами было немного — большая часть офицеров стала плечом к плечу со мной, — но потому что подчинились приказу. А за нашими спинами жались избитые в кровь подростки из поселка, отловленные на скорую руку на базе или в окрестностях. Мальчишки были младше моих парней на год или два, но, по сравнению с озверевшими бойцами, казались совсем детьми. И этих трясущихся сопляков мои солдаты хотели вздернуть, даже размахивали приготовленными веревками и ремнями, чтобы руки посвязывать. Хуже всего то, что с противником можно не церемониться и не разговаривать, а со своими надо попытаться договориться. Иначе будет много крови — парни-то прошли одну и ту же подготовку, только у кого-то больше опыта, а у других чуть меньше практики, но все готовы сцепиться насмерть. И наступающие просто жмут на силу и количество и не желают ничего слушать.

Самому от себя противно. И дело не в разбитых кулаках, а в приказах. Да, мы арестовали самых крикливых и мстительных. Только вышла, скорее, пародия на арест — просто сделали наспех двойную цепь и выдернули из напиравшей толпы заводил. Слегка отметелили, чтобы не сопротивлялись, и кое-как затолкали в кладовку при штабе. Заодно и сами в штабном блоке забаррикадировались и пацанов местных прихватили. Потом забавно вышло — пришлось из кладовки повыкидывать засевших там крикунов, чтобы отвоевать себе три десятка боевых экзоскелетов. И одновременно надевать броники и зашвыривать парней обратно. При этом металлопластиковая дверь отчаянно прогибалась — так как в нее вежливо стучались снаружи и требовали выдачи бандитов, которые забились под терминал и оттуда жалобно поскуливали. Но, правда, вышло паршиво. У парней погибли друзья, а мы вынуждены защищать от них предполагаемых виновников. Да и что докладывать начальству: «Извините, полковник, на вверенной территории небольшие беспорядки образовались, но надеемся все убрать своими силами…»?

Когда бойцы убедились, что выковырять пацанов из штаб-блока не получится, какому-то недоумку снаружи пришла в голову светлая мысль устроить карательный рейд на поселение и сравнять его с землей. Судя по звукам, ребята стали вооружаться и выгонять катера, чтобы добраться побыстрее, хотя там марш-броска на минут сорок, пусть и с полной выкладкой. Почувствовал себя дураком — за дверью жаждущие крови парни, а рядом такие же парни, готовые проливать кровь, если будет такой приказ. Но ведь должно быть расследование, суд, приговор, а не линчевание по одному только подозрению. Да и вообще в этом поселении было много стариков и детей, мужчин и молодых женщин совсем мало. Да, я и сам собственноручно расстрелял бы тех, кто подложил взрывпакет, но мне нужна уверенность, что под лучом бластера будет стоять именно тот, кто устроил смерть одиннадцати парням. А умываться кровью непричастных неохота. Да что умываться — если тут развяжется война, то в крови плавать придется.

Мы вышли, заблокировав за собой дверь. Сорок два бойца — против почти трех сотен. Нормальный расклад. Свой экзоскелет я отдал одному лейтенанту. В случае чего — у него будет больше шансов выжить. А мне не привыкать стоять под прицелом. И нести чушь про офицерскую честь и достоинство, про вину, которую надо доказать, про то, что мы солдаты, а не пьяный сброд, которому и законы не писаны. Да, можно быть убедительным и верить в то, что сам говоришь… но только подспудно все равно грызет мысль, что дешевле отдать на расправу сопляков, а потом угомонить самых буйных, кого-то жестоко наказать — и будет порядок. Да и в случае чего легко отчитаться перед начальством. Но так неправильно… хотя стоять перед парнями в легком комбезе даже без броника и знать, что достаточно малой искры — и три сотни человек легко разберутся с четырьмя десятками, а ты ничего не сделаешь, ну разве только одного-другого отшвырнешь или оглушишь. Потому что бывают ситуации, когда звания недостаточно и на авторитеты плевать.

А что еще можно сделать, чтобы остановить парней? Только рвануть застежки комбеза и пойти на ближайший бластер. Жаль, что не умею молиться и не знаю, как верить в высшую силу или разум, а то подходящий был бы случай. Но просто надеялся, что этот боец со второго отряда все-таки прошел подготовку и у него не дрогнет рука, и что у него в башке есть что-то похожее на рассудительность — и он не пальнет в своего командира. Не выстрелил, матерился сквозь зубы, но бластер отвел в сторону. А вот теперь можно и на другого так нажать, и на третьего. Рывком приближаться к тем, кто стоит впереди, и давить морально, заставлять их опускать глаза, самому подставляться под бластер. И быть удивительно спокойным. Справлюсь? Да запросто. Бывало и хуже. Например, когда настойчиво пытаешься обменять себя на заложников, а на твое предложение не соглашаются. Или когда из тебя выбивают виброножом информацию, а у тебя задача — всего лишь потянуть время. Или еще одна операция, после которой я бумаги о неразглашении подписывал, уцелеть-то уцелел, только голова седая в тридцать семь лет стала. Но это мелочи, даже солидности придает: а то по заслугам майор, а выглядел, как будто только капитанское звание получил.

Поверили — это приятно. Согласились провести расследование, отловить и допросить подозреваемых, но исключительно цивилизованными методами. Так что удалось разрулить дело лишь ценой нескольких разбитых морд и поломанных ребер. Но вымотался так, что все бы отдал за возможность просто полчаса полежать и чтобы никто не дернул и ничего не случилось. Но надо было звонить в поселение, связываться с начальством, получать очередную порцию пиздюлей и приказов. Только через два часа все более-менее угомонились. И тут раздался второй взрыв… Захотелось вскинуть голову к бледно-голубому небу и заорать: «Какого хрена?!» Но вместо этого пришлось бежать к складу. Да… нас оставили без припаса, и еще шестеро парней погибли. А пятерых срочно отнесли в медблок: осколочные, сильное кровотечение, но все шансы, что поднимутся.

Посторонних на территории не было, а местные сопляки отсиживались в штаб-блоке. И только то, что их все время охраняли и они даже выглянуть наружу не смели, удержало парней от расправы. Но теперь было легче — объявить военное положение, активировать план нападения на базу, врезать нескольким непонятливым так, чтобы дошло, что время спорить прошло, проверить периметр и отрядить дополнительные патрули. 

Сопляков все-таки допросили, даже без особой жестокости. Мальчишки утверждали, что пришли к друзьям, но теперь даже я в это верил слабо. Просто один взрывпакет еще может быть случайностью или дурацкой акцией, но если рвануло два — значит, где-то дожидается своего часа и третий. Мы обшарили буквально каждый сантиметр территории, прочесали все с поисковыми и сканирующими системами. Интуиция просто визжала, предупреждая о близкой опасности, но никаких подозрительных сюрпризов не нашли. Парни подобрались, все натянули броники, разобрали запасные батареи. Подготовили катера к двухминутному вылету. И оставалось тупо ждать, что будет дальше — где рванет, когда нападут…

Обеда как такового не было — обошлись сухпайком, который дежурные просто разнесли по блокам и казармам. Ожидание выматывало, уже хотелось попросить: «Ну, давайте, мужики, что вы там задумали? Выкладывайте!» Но только вряд ли они среагируют на просьбу или даже на провокацию. Грамотный план, хорошо выверенный по психологичности. Значит, надо сломать им логичность. Ну что ж, поиграем… только уже по нашим правилам.

— Здорово, парни! На связи командующий базой майор Александров. И теперь коротко о сегодняшнем дне. — Связь из штаба отлично работала как на личные коммы, так и на общие коммуникационные узлы. Так что услышат все и, надеюсь, те, для кого приходится ломать дрянную комедию. — Плановые учения прошли… хреново. В обстановке, приближенной к боевой, тренировка стала для некоторых ребят фатальной. — Простите, парни, вы этого не заслужили, но мне надо вытащить остальных. — Но если бы вы проявляли больше усердия на занятиях, тщательнее тренировались, то жертв было бы намного меньше. В общем, с завтрашнего дня начнем подтягивать подготовку, проведем строевые и полевые вылазки. А на сегодня — объявляю отбой. Всем отдыхать, дежурства по расписанию.

Теперь развести в кипятке таблетку кофе и ждать сообщений от командиров подразделений. Правильные коды есть у всех, так что сейчас лишь отслеживать, кто и как будет действовать. Должен быть ответный ход, иначе мне придется содрать с комбеза майорские нашивки и съесть их, не запивая чаем. Но, кажется, угадал: через двадцать минут пришел вызов из поселения с просьбой отпустить детей, что пошли с утра в гости и загостились. Ну разумеется, и даже готов приказать их доставить на катере, а то уже темнеет и мало ли кто по дорогам шастает. От моей любезности попытались отказаться, но я и не настаивал, а предложил им самим приехать и забрать детишек.

Местные ожидаемо приехали на самом завалящем флайере и с бледным мужичком за рулем. А я, разыгрывая любезного хозяина, предложил чая, пока мальчишки подойдут, а то их ужином как раз кормят. Спорить мужик не стал, а сломать его машинку — дело пяти минут. Сложнее оказалось с постной мордой кивать и сочувствовать, что до дома они не доберутся. И тут же радушно предложил подвезти. На самом большом катере, под днищем которого и между внешней и внутренней стенками уже затаились парни из спецгруппы. И заодно я с несколькими боевыми офицерами — мол, захотели свежего сока попить, вот и заскочили перед отлетом в катер. На базе объявлено военное положение, и ребята сами знают, что и как делать в случае нападения, а вот там в этом поселении надо будет разобраться как следует, что и почему.

Операция прошла гладко, сели прямо на главное здание поселения. И меньше чем через четверть часа в самой большой комнате собрали управляющего, или, как его называют по должности, мэра, его заместителей-помощников, а также всех, кто показался подозрительным или как-то странно себя вел. Обращались с местными мы очень корректно и даже предложили собранному народу выбор: побеседовать с нами по душам под препаратом или с неблагозвучными звуками, что могут возникать по ходу допроса. Мужики по-умному согласились на инъектор. Мальчишек никто не подсылал — сами действительно притопали в гости, а спохватились лишь тогда, как коммы перестали отвечать. Никто из поселенцев никуда не отлучался и никаких посторонних у них неделю не было. Парни проверили подброшенные следилки по периметру — вся информация подтвердилась. Поселенцы действительно были не причастны к взрывам. Извинились и стартанули обратно, заверив местных в искренней дружбе. Но ведь действительно даже никому ничего не сломали.

От ощущения близкой опасности аж тошнило. Снова прочесали всю базу. И я приказал максимально рассредоточиться: можно и подбежать, если что, а стрелять парням нет разницы — что с пяти метров, что с десяти снять человека. Но если снова будет взрыв, то должно пострадать как можно меньше народа. Третий взрыв был — рванул хозблок. И только два человека насмерть и один раненый. Но сразу после доклада наверх я получил по зашифрованному каналу сигнал по коду 9-1-3. Это значит, что нам нужно зачистить близлежащую территорию на расстоянии в двадцать километров от базы. Поселение как раз подлежало зачистке. Полное и целенаправленное уничтожение всех жителей, несмотря на возраст и гендерные различия. Я торопливо сбросил результаты проверки, но получил только подтверждение приказа на ликвидацию.

Все было понятно — чтобы развязать войну и выглядеть при этом обиженной стороной, нужен предлог. У нас таким поводом стало три взрыва и смерть девятнадцати парней. А, нет — двадцати, еще один скончался от ран в госпитале. Так что теперь это мы пострадавшие от местного населения. И руки развязаны, можно идти и карать. Но только рядом с базой не военные, а уничтожение поселения уже рейцы не простят.

Хотелось сжать ладонями виски, хотелось найти и избить до кровавых соплей того, кто подложил взрывпакеты. Ведь кто-то из своих и со званием, иначе не удалось бы скрыть диверсию. И он не мразь, а просто честный военный, который выполнял приказ. Но мог ведь постараться организовать провокацию и без жертв. Приказ 9-1-3… и сотни людей будут истреблены. А потом против нас поднимется вся Рейя, и придется защищаться и атаковать, превращая курорт в сплошную рану.

— В чем дело, майор? — Полковник позвонил на личный комм. — Почему не отчитался о подготовке к операции?

— Простите, полковник, помехи связи, вас плохо слышно.

— Не придуривайся, майор. — Полковник устало нахмурился, понял. — Ты знаешь, что тебе будет за неподчинение.

— Так точно.

Войну все равно развяжут. Можно предупредить мэра поселения о готовящейся акции, но это все равно что расписаться сразу в  предательстве под похоронками своих парней. Убегать или спасаться рейцы не будут, просто пришлют срочный запрос в свои… как там у них? Отряды гражданской обороны? И меньше чем через час эти «оги» начнут «утюжить» базу. Такой вариант для начальства будет даже более удобным — вероломное нападение, нарушение договоренностей, ату рейцев. Можно отдать парням приказ «отбой», но подставлять под трибунал три с половиной сотни парней тоже не выход. Хотя они ведь подчинялись его приказу, но какая разница, сколько человек записать в предатели и демонстративно наказать: одного или целый отряд? Да никакой. Отряд даже проще — сразу перевести одним распоряжением в красную категорию. И методично посылать туда, откуда не возвращаются. Хреновая ситуация — сидеть и размышлять: раньше подставиться и сдохнуть или побарахтаться?

— Майор Александров? — Полковнику надоела затянувшаяся пауза.

— Приказ принят. — Почему-то перехватило горло, и ответ прозвучал хрипло.

— Выполняйте. — Полковник отключился.

Объявить общий сбор, сделать несколько глотков воды и выйти к парням. Найти бы чертовы весы, на которых взвешивают человеческие жизни, и разнести в пыль…

— У нас приказ о полной зачистке территории радиусом в двадцать километров от базы. Но на этом растоянии только три мирных поселения, зато в тридцати двух километрах от нас расположена часть ОГОв. И, чтобы обезопасить себе зад, зачистку мы начнем с части. На охрану территории остаются две бригады первого отряда. — Да, допустимый минимум человек, забрать всех нельзя — нарушение. Но, когда будут бомбить — все-таки вхолостую погибнет меньше парней. — Остальные задействованы в операции. Взять боекомплекты, приготовиться к десанту. И… делайте честно свою работу, парни.

Военные не должны сражаться с мирным населением, а солдаты знают, на что подписываются. Войну все равно развяжут, взрывы были — так что формальности улажены. Хотя неприятно чувствовать себя разыгранной пешкой, фигуркой, которую заранее списали. А еще хуже стать подонком, но раз уж все равно подставляться, то пусть прольется меньше крови. Солдатами не рождаются, а на войне умирают…

— Ты что творишь, майор? — Капитан Стрелецкий чуть заступил дорогу. — Ты понимаешь…

— Теперь понимаю. — Получилось даже изобразить легкую полуулыбку. — Капитан Стрелецкий, вы арестованы по подозрению в диверсии. Задержать его, обыскать и в карцер.

Даже если у него и есть помощники, то наверняка младше рангом и без приказа дернуться не посмеют. А за час можно успеть атаковать местных военных. Пускай, если так выпало, будет война, но если погибать, то под адреналиновый марш.

— Не зарывайся, майор! — Капитан упирался и дергался, руки ему завернули слишком круто. — Да тебя просто размажут…

— Знаешь, капитан, там будет видно… Десант, к бою!

— А знаешь, что самое страшное после боя? Тишина… — Влад по кличке Пес говорил вполголоса, не заморачиваясь, слушает ли его кто-то из парней. — Больше ничего не взрывается, дым не выедает глаза, и можно не умирать… ну… до следующего боя, а потом опять. И вот слушаешь эту тишину и не веришь: закончилось или нет? А в крови адреналин гудит, накручиваешь ведь себя до черноты в глазах и не можешь успокоиться. Дышишь, и не хватает сил отдышаться. И кажется, что надо еще пять минут… пять минут боя, чтобы выплеснуть себя, чтобы вылить это кровавое бешенство и злость… а нет этих минут… Понимаешь? Закончилось. Есть только тишина, и ты сам, и то, что дергает, рвет изнутри… Вот как это перемолоть, знаешь? Вот так… Я тоже не знаю. Нам на военке после заданий пойло давали, чтоб залились под завязку. И киберов ставили. Не новых, конечно, а тех, кто на ногах держаться мог еще, но подранен так, что только на списание. Что молчишь? Вам что, не давали размяться?

— Да отвали, Пес, надоел. — Боец лениво отмахнулся. У него тоже были бои, и тоже надо было успокоиться. Но у каждого свои методы. — Лучше расскажи, за что тебя прописали к нам?

Влад криво усмехнулся, только улыбка больше напоминала оскал. Можно было поболтать о чем угодно — все равно через полчаса прибудут на место, а там опять придется выполнять какие-то бессмысленные телодвижения: бежать, стрелять, убивать. Или умирать.

— Давай я тебе сказочки порассказываю? Хочешь? Или про тишину лучше… ты ведь ее не умеешь слышать…

— Да где тут ее послушаешь, когда у тебя рот не затыкается.

— Понял. Отстал. — Влад ткнул в панель управления терморегуляцией комбеза. Снова начал замерзать, а это было плохо. Хотя на датчике и так выставлено двадцать два градуса. Можно поднять до двадцати пяти, но только незачем — все равно будет мерзнуть и дрожать…

… — Командир, давай согрею… Я могу поднимать температуру тела, ты просто лежи. Кровь больше не идет — рану затянул. Ты лежи, сейчас будет не так холодно…  

Влад помотал головой. Жаль, что нельзя взять и форматнуться, чтобы вычистить и воспоминания. Так было бы легче, а другие способы забыть не работали.

— Знаешь, Шалый, я ведь искал его…

— Кого?

— Да не важно. — Влад запрокинул голову. Спинка кресла была низкой, а сиденье неудобным. После ранения долгие перелеты на таких «стульях» превратились в пытку. Но лучше жесткое кресло, чем мягкие подушки дивана, ортопедический матрас под задницей и бубнеж головизора. Потому что там, на тридцати метрах выслуженной и выкупленной квартирки, себя деть совершенно некуда. Сходить в маркет? Не нужно. Можно один раз заказать коробку пайков на месяц. Пивом накачиваться не выход. В клубе тоска и хочется не веселиться, а убивать, пусть не до смерти, но до кровавых соплей тех, кто подвернется под руку. А здесь можно хоть на пару часов забыть о том, что было, и увязнуть по самые уши в настоящем. — Отличное решение: сбежать от войны на войну…

— Чего ты несешь, Пес?

— Да не обращай внимания. — Шалый успокаивающе похлопал сидящего рядом напарника по руке. — Видно, опять глюк словил.

Влад кивнул. Самое простое объяснение. Пускай будет глюк. Персональный кошмар, от которого он снова завербовался…

… — Старый пес снова бежит по следу…

— Ты ноги переставляй, а то все силы тратишь на то, чтобы поговорить. Давай, командир, двигайся.

— Скажи, давно тебя хотел спросить… а чего командир, а не хозяин? Вы же так всех прописываете…

— Дыши ровно. После того как встал вместо меня, ты мне больше не хозяин. Ты мой командир. Давай шевели ногами, а то мозги вышибу.

— Заряд побереги…

— Так я кулаком. И больше за тебя, человека, бояться не буду…

Влад выдохнул и потянулся за фляжкой. Шалый перехватил руку, жестко зафиксировал.

— Жить не хочешь?

— А если жизнь дерьмо, то цепляться за нее зачем? — Влад расслабил кисть. Пусть держит.

— О парнях бы подумал.

— Остынь. — Влад выкрутил руку в сторону большого пальца, срывая захват. — Там энергетик, а не бухло. Кофе. Гадостный на вкус, правда. Но на… проверь.

Шалый отодвинул сунутую под нос фляжку.

— Пес бешеный…

— Пес! А ты что, реально встал вместо кибера? — Бритый парень слева заинтересованно повернулся. — Ну, говорят-то разное…

Влад скривился. Будет он еще рассказывать кому-то. Тоже пьяный был, как и остальные, и не раненый. Но подурачиться разрывными по банкам — это одно. А вот стрелять по куклам, с которыми час назад были в аду, — подлость…

… — Загонишь в колено? На спор, чтобы пять из пяти? Или че, слабо? Не ссы, я тебе проставлюсь…  

Влад тогда долго искал выход из четырехместной палатки и путался в натянутых веревках. Наконец выбрался на воздух. В голове немного прояснилось. Парни действительно развлекались: на «пятачке» стояли три кибера в ошметках комбезов, залитых кровью. Двое из их группы, а третий, с развороченной грудиной, из шестого отряда. Застывшие лица, стандартная стойка, мертвые глаза. Куклы с повреждениями, от которых не восстановятся к следующему заданию. Материал на утилизацию. Только вот стоящий первым кибер, с отпечатанным на комбезе номером «восемь», в этом бою ему дважды спас жизнь. И теперь Восьмого спишут лишь за то, что он словил порцию плазмы, которая предназначалась ему, Владу Кострову. А ведь если бы не кукла, то это его бы подобрали там, в овражке, с перебитыми ногами и прожженной головой. Влад сплюнул, как смог быстро подошел к пожарной бочке и, вдохнув, резко опустил в ледяную воду голову. Протрезветь, выдохнуть и успеть вернуться вовремя, чтобы рукой перехватить брошенный в Восьмого нож.

— Ну ты, Владька, даешь… — восторженно выдохнул метнувший.

Влад оглянулся на киберов: два ножа попали в цель, еще три валялись под ногами кукол.

— Даю, — согласился Влад, сделав шаг назад. Носком берца подбил ближайший из промазавших мимо цели ножей, поймал, сменил хват. — Подходи, и тебе дам!

Некстати подумал, что киберы тоже могут отбивать или ловить ножи, если только их не зафиксируют приказом. И что есть хорошая игра, когда вместо мишени ставят куклу и метают на точность попадания.

— Ну, хочешь покидать — так и скажи… мы ж не против…

— Скажу… Кто кинет нож в кукол, тот сам ляжет с ножом в глотке. — Влад даже не психовал, наоборот, был спокоен, как перед боем. И равнодушно глядел на разъяренных бойцов, у которых отобрали игрушку. Поверили ему безоговорочно и, несмотря на градус, не полезли драться. Ругались издалека, угрожали, но не сунулись. — Чего замерли, парни? Кто там хотел о киберов кулаки почесать? Подходите, не стесняйтесь, я тоже постою…

На подначку никто не повелся, хотя он ждал, подбрасывал ножи и ловил их за лезвия, оба одновременно. Когда все утихомирились и разошлись, он развернулся к киберам: «Пошли на хрен… регенерировать…»

— Ну и спрашивай у тех, кто болтает, — огрызнулся Влад.

— Хорош, не быкуй. — Шалый примирительно поднял руки. — Давай, хлебай свой энергетик.

Влад поболтал фляжкой. Там действительно плескался круто заваренный кофе. Пить он перестал после катакомб. По плану начальства — это они туда должны были загнать повстанцев, а на деле оказалось, что их заманили в ловушку. И можно было только вжиматься в стены, сливаться с полом и отстреливаться. Ну или швырнуть бластер куда подальше, когда закончился заряд…

…Он уже привык, что Восьмой на боевых ошивался поблизости. Да никто и не возражал — все равно Пес брался за самое сложное и ему выделяли кибера. Теперь выдали типа как постоянного. И они легко сработались — Влад случайно словил себя на мысли. что почти не отдавал киберу приказов, словно кукла понимала его… телепатически. Проще было самому себе объяснить все тем, что киборг просто срисовал поведенческий алгоритм. Да и как-то неудобно под огнем размышлять о таких мелочах. Не глючит, помогает, прикрывает — и ладно.

— Не стоит выбрасывать оружие, командир. — В ладонь ткнулась рукоять бластера, и киборг тут же протянул почти полную батарею.

— Откуда?

— Подобрал, — лаконично ответил Восьмой. — Приказ «следи за оружием» выполнен…

— Не хочешь рассказать? И не надо. Никто тут никому в душу не лезет… Давай валяй про свою тишину. — Бритый парень безразлично смотрел перед собой. Перед вылазкой мало кому хотелось говорить, и только Пес, словно новичок, любил поболтать. Хотя ведь парень крученый.

— Тишина… она разная бывает… — Влад задумался, замолчал.

Бывает тишина перед атакой — злая, напряженная. Бывает лживая тишина, когда каждым миллиметром шкуры чувствуешь, что это за тобой охотятся и в любую секунду мир взорвется истерикой смерти. А бывает тишина пустая — точно в мозгах грохнула шумовая граната и окружающая действительность раскололась на до и после, а время замедлилось аж до тошноты…

… — Командир, у тебя хватит батареи… Стреляй! В голову! Только индикатор на максимум.

— Ты? Что? — Он тогда плохо соображал и просто смотрел в ожившие глаза кибера. И совсем по-идиотски ощупывал искалеченное тело куклы. — Ты?!

— Стреляй! Я не хочу на развлечение… А приказом долго. Три минуты смерти. Убей выстрелом… Я не брошусь…

Приставить бластер к виску оказалось легко — Восьмой расслабленно выдохнул. И продолжал смотреть на склонившегося над ним человека. Смотреть в глаза человека, которого выбрал себе хозяином…  

— Нам еще долго лететь? — Влад с трудом выдернул себя из бездны воспоминаний. Когда начинаешь жить прошлым, то, считай, умер для настоящего.

— Двенадцать минут.

— Целая жизнь…

…С ним долго работали военные спецы, старательно пытаясь объяснить парню с пост-травматическим, что у боевых киберов не бывает человеческих глаз, что машины не ведут себя как люди, что нельзя привязываться к технике. Влад не слушал и не желал слышать, что ему говорили. То, что он выжил во всех этих операциях, — было лучшим доказательством, что эти недоделанные психологи не правы. Их ведь там не было. Они не видели, как кибер может без приказа вытаскивать человека: «Очнись, командир, шагай… Я не смогу тебя нести, у меня только одна рука функционирует и надо держать бластер…» Они не понимают, как можно себе вскрывать руку, пуская кровь, чтобы гребаной машине хоть немного поднять уровень упавшей до предела энергии: «Ты свихнулся, командир, я не могу… Да нехрен мне приказывать… Сам придурок!..» Они не знают, как биться в горячке, дохнуть от воспаления и цепляться за хриплый голос: «Если в тебя выстрелят, я успею перехватить плазму. Ты ведь тоже тогда перехватил нож, а он летел мне в сердце…» Они себе даже не представляют, как можно терпеть, когда тебе по живому, без обезболивающего, зубами разгрызают бедро: «Молчи, командир, воспаление пошло, надо вскрыть и гной выдавить… Если закричишь, нас найдут… Потерпи… я зубами… быстро… у нас слюна с антисептической примесью, а одной рукой не справлюсь…»  

— А есть больничная тишина… Когда сходишь с ума от белизны стен, от синеватого цвета, от предупредительности медицинских морд. Знаете, они все такие приторные и вежливые, подушечку готовы поправить, одеяльце подоткнуть, но чуть что — сразу засаживают уколы, чтобы ты вырубился и не мешал процессу… и не задавал глупых вопросов.

Действительно, самое глупое, о чем может спросить боец после операции: «Что с моим кибером?» Не о том, сможет ли подняться, будет ли ходить…

… — Какая сука его убила? Порешу!

Влад плохо себя контролировал, да и на ногах держался слабо. Но тут сам виноват: не стал дожидаться выписки, а при первой же возможности сорвался обратно в свою часть. Хорошо, что госпиталь, где его оперировали, был базовым, так что возвращаться было недалеко.

— Пес, успокойся! Его все равно нельзя было восстановить!

Сначала его уговаривали, потом попытались скрутить. Кто-то умный отдал команду отрядным киберам. Приказ «взять без членовредительства!» не сработал… Он тогда умудрился уложить двух киберов… Ему было все равно: куклы или люди, живые или машины. Была только одна цель — добраться и убить того, кто уничтожил его единственного… напарника. Или друга?..  

— Приготовиться! До высадки две минуты!

Влад привычно проверил оружие. Лишнее действие — все и так было в порядке. Но дурацкая привычка. А еще привычка иногда оглядываться, чтобы снова и снова убеждаться, что Восьмой его больше не страхует. Да, были другие операции и другие киберы. Но даже в надежной команде, даже в отлично натасканной боевой группе он себя чувствовал одиноким и как будто голым. Паршивое ощущение. А еще было все равно: в этой операции он сдохнет или в следующей. Осталось только единственное желание: если подшибут, то чтобы с концами, чтобы не вытаскивали и не лечили. Пусть бросят как есть… или пристрелят совсем. Хорошо киберам — их утилизируют…

— Вижу черные я покрышки,

Белый бинт как лоскут на коже.

Я пойду с тобой в ад, братишка.

Думал, что и ты со мной тоже…

Влад стиснул зубы. Жесткий ритм услышанной давно песенки помогал действовать быстро и безжалостно. Он проговаривал раз за разом эти строчки и словно нарочно вгонял себя в боевой транс, становился почти как кибер. И точно знал, что напарники его боятся, — ну и пусть. Это их дело. И не зря его называют Бешеным Псом, а он бы хотел, чтобы его звали Восьмым. Но ведь машины для убийства не выбирают себе имена. Четкий ритм, четкие приказы, которые отдаешь самому себе и автоматически сам же их выполняешь. Четкий бой. Наверное, он тогда тоже умер, когда шел с бластером против двух киберов. Своих же, отрядных.

— Вижу черные я покрышки,

Белый бинт как лоскут на коже.

Один залп на двоих, братишка, —

Я тебя прикрыл, и ты тоже.

Четкая линия боя. У каждого своя судьба, своя порция плазмы. В огненном аду выживают счастливчики. Или те, кому без разницы: жить или умереть. А он умер… наверное. Просто еще двигается, убивает, не сдается. Иначе просто все было бы напрасно. И если он сложит лапки, то получится, что Восьмой его зря прикрывал… люди ведь неуклюжие и тупые… Надо просто подниматься и идти. Вперед. Выполнять приказы. И, главное, не слушать тишину во время боя, не погружаться в нее… Поэтому и надо петь, шевелить губами, повторять намертво въевшиеся в кровь строчки…

— Вижу черные я покрышки,

Белый бинт как лоскут на коже.

Кто нас предал, скажи, братишка?

Я не врал тебе, ты мне тоже.

Ноги гудели от усталости, но надо было еще одолеть три километра до десантного бота и доложить, что задание выполнено без потерь. Парни радовались, но Владу было все равно. Цель — добежать, потом добрести до койки и свалиться. А дальше заставить себя уснуть…

…И снова увидеть голый плац, безликий прямоугольник казармы и до боли знакомую фигуру в камуфляже с наклеенной на груди восьмеркой… Влад рванулся было к киберу — так важно было успеть, добежать, перехватить нож до того, как лезвие воткнется в сердце, но спотыкался, падал на колени… Да, тот же типаж, те же параметры, тот же равнодушный взгляд… только это другой кибер…  

Оставшиеся четыре метра до замершей куклы дались Владу тяжелее, чем несколько километров по засасывающему ноги болоту. Приблизился, остановился, глядя в стеклянные глаза, и рука словно сама по себе выхватила бластер из кобуры. Пальцы сжали рукоять аж до боли, до побелевших костяшек. Безумно захотелось ударить или выстрелить, чтобы размазать в кровавое месиво это программное выражение лица…

— Да уберите его! Он же бешеный, щас плазмой зальет всех!

Влад слышал слова, но не мог понять, что именно они означают. Он был уверен, что прошла целая вечность, или даже больше, пока он боролся с самим собой, а потом медленно поднял руку, прижав дуло к виску киборга. Кибернетический солдат не шелохнулся.

— Ты не бойся, я тебя быстро убью, — хрипло пообещал Влад киборгу, — но только если ты совсем сломаешься. А сейчас… пойдем, я покажу тебе как можно слушать тишину.

…Вижу черные я покрышки,

Белый бинт как лоскут на коже.

Хочешь первым ты быть, братишка?

Там меня подожди, я тоже…