Маг помолчал немного, поводил пальцем по песку, вырисовывая какие-то загадочные узоры, и вдруг заговорил, очень тихо. Не каялся и не признавался, просто равнодушно, словно о ком-то чужом, рассказывая свою историю. То, что он ни разу в жизни не видал своего отца — было обычным делом: через порубежье часто проходили наемничьи отряды, оставались на ночевку, а отказать воинам дорог не смела ни одна девица — ибо наемники вместо слов и уговоров используют кожаный ремень от кистеня или меч. Мать, как мальчишка подрос, отвела малого в город в работу, пристроила к какой-то дальней родне — это тоже было понятно: в те годы голод сильный пошел, сложно стало прокормиться, а в городе хоть обозы ходят да в тавернах половые всегда кусок еды получают. При постоялом дворе мальчишка задержался ненадолго, а потом одной темной ночью вынужден был бежать, спасая свою жизнь.
— Понимаешь, я тогда не воровал… сам не воровал… — Он говорил глухо и головы не поднимал. — Меня хозяин подсылал у приезжих кошели потрошить. Добычу всю я ему честно сносил — он за это мне мяса кусок давал, что от гостей богатых оставался. И ему при этом хорошо: лишние монеты в сундук себе ссыпал, и, ежели чего, то он, мол, ни при чем, а виноват малец, который сам залез. Пару раз ловили, драли чем ни попадя, трактирщик тогда и сам обещался проучить мерзавца, прилюдно меня костерил, а потом, когда я отлеживался, вкусности приносил. Я же молчал, не признавался, что это он меня подговорил.
Драконица согласно рыкнула — правильно делал, что не сознавался. Однозначно никто бы мальчишке не поверил, все равно отлупили бы, так еще и трактирщик бы потом выгнал на все четыре стороны без куска хлеба и без копейки заработанного.
— Ты не думай… — Маг встрепенулся, неправильно растолковав драконий рык. — Я ж не только крал, я правда работал: на кухне управлялся, дрова колол, воду таскал, котел грел, печку топил, пол да столы шкрябал, за вертелами глядел. Все я делал, что надо было. Да и по кошелям и сундукам приезжих шарить не хотел, лишь когда хозяин заставлял.
— А сбежал-то от него чего, раз тебе там так хорошо жилось? — полюбопытствовала драконица.
— Да гонец кнеса, будь ему неладно, прискакал. Богатый весь из себя такой, плащ серебряной нитью вышит, да с челядниками в сопровождении. Ну поглядишь на него: путник как путник, а он послание вез. — Маг помедлил и признался. — Я его обчистил, отнес хозяину все, что добыл. Но тот гонец прытким оказался, отследил меня да разбор учинил. А у него не только монеты пропали, но и послание на камнях было. Камешки-то точно не я, кто-то еще расстарался, но он только на меня показал. Думал я тогда, что прибьет, но не добил, утомился, отложил на утро разбирательство. А меня в подполе запереть велел, но там лаз давно был прокопан — так что я выбрался и ушел, слава Локсу.
— Так а в маги тебя каким ветром занесло? — Драконице стало действительно интересно.
— Как сбежал из града, пришлось поплутать по дорогам, подряжался то в обозы, то в корчмы. Драться-то я неплохо навострился, а плату просил небольшую — вот меня и брали. А потом заприметил одного мага, тот чудеса показывал да побрякушки и зелья продавал. Ну я его того…
— Что, убил? — ахнула драконица.
— Как можно? — удивился маг. — Грабанул только. Да я совсем немного взял, чтобы поглядеть. Купить-то денег не было, а просто так точно бы не дал. И ничего там в безделушках особенного не было: узелки из ремешков навязанные, водичка разноцветная в маленьких глиняных бутылочках, палочки с росчерками, из лучин вырезанные. Ну я также навязал, настрогал, намешал. нашел одеяние поприличнее и пошел по градам амулеты да снадобья продавать.
—И много заработал? — с интересом, мысленно подхихикивая, уточнила драконица.
— Четвертовать обещали, — поразился вопросу парень. — Тут возле града ни реки чистой не было, ни озера, ни ручья не отыскалось — пришлось болотной водички для бутылочек набрать… а болотная водица сама по себе не беда, худо, что пробрало всех, кто зелья глотнул, моментально. Там празднества великие, люд гуляет, торговля бойко идет — а тут мои покупатели прямо там, где стояли…
— Неужто померли? — Драконица чуть икать от сдерживаемого смеха не стала.
— Да уж лучше бы померли, — вздохнул маг. — С животами их понесло. Да так, что от духа аж у всех. кто на площади был, очи заслезились. А наторговался я тогда изрядно…
— Девятая застава, ответьте! Девятка, прием! — Можно было до хрипоты орать в гарнитуру микрофона, но тишину эфира собственным голосом не пробьешь. — Девятка! Отзовитесь! Да скажите что-нибудь, мать-вашу-растак!
Диспетчер хлопнул по сенсору, сбрасывая настройки, потом снова стал вводить частоту и позывной, даже почти не шифруя канал. Может ведь такое быть, что кодировка стоит, а на общем связь все-таки достучится? В успех уже никто не верил — вторые сутки молчания на Толгуке означают смерть. И без вариантов, и без грамма надежды. Мы были ближайшими соседями девятого блок-поста: всего лишь десять километров, которые почти невозможно преодолеть.
Совещание собралось быстро: всего-то шестнадцать человек — больше стандартный корпус блок-поста просто не вместит, впрочем, эти ракушки абсолютной изоляции и так только на десятерых рассчитаны. Но любые другие сооружения и модули в карантинной зоне были совершенно бесполезны: огнеметы местных с каким-то специфическим составом плавили любую конструкцию, а то, что они творили с захваченными в плен… лучше не видеть. Иначе потом до конца жизни будешь сходить с ума от кошмаров.
Вопросов командир не задавал — и так было ясно: можно дать отчет в центр, что из «ожерелья выбита третья бусина», а можно пойти и проверить и, если возможно, попытаться вытащить своих. Набившие оскомину слова: «Мы — смотрители карантинной зоны!» — никто больше не говорил. А те, кто здесь оказался волей случая, быстро усвоили первобытный закон: «Или ты, или тебя». Здесь не работали принципы гуманности и прочие высоконравственные материи: и когда бойцы с Пятерки захватили «чужака» и несколько суток пытали его, транслируя в общий канал остальных блок-постов все моменты, — ребят никто не осуждал за зверства — наоборот, чествовали как героев.
Было и так ясно, что не будут вызывать добровольцев — просто сейчас всей командой прикинут, без кого можно обойтись — и этот человек пойдет проверять. Из списка возможных кандидатур сразу выпадали диспетчер, техники, пилоты дронов-разведчиков, сам командир, врач. Из восьми человек выбрать было не сложно, но снайперами рисковать тоже не станут. Значит, остаются только четверо бойцов. Все и так понятно — за три минуты решили все оргвопросы: определили время вылета, разобрали посты прикрытия, хотя бы на ту территорию, которую могли накрыть своими пушками, раскинули дежурства. Диспетчер снова вернулся к коммуникационному блоку — девятый блок-пост хранил молчание. И эта тишина, наверное, будет уже вечной — вряд ли кто-то из центра рискнет сбросить еще одну группу на место пострадавших. А после того, как местные выбьют последнюю «бусину», по всем голоканалам объявят, что миротворческая миссия на Толгуке оказалась успешной на шестьдесят процентов, но больше вести наблюдательную деятельность не имеет смысла — локация подвержена деструктивному влиянию и в скором времени будет самоуничтожена. Или дадут другой высраный бред. Но убитым от него ни горячо, ни холодно…
Начало операции было назначено на восемь вечера по нашему времени — для местных самое темное и неудобное. Одноместный скоростной флайер напичкали под завязку боеприпасом: если придется продавать свою жизнь нашему бойцу, то чтобы он мог хоть немного поторговаться насчет цены. За пятнадцать минут до вылета все заняли свои позиции. Я привычно стал к пушке — вообще-то я был снайпером А-класса, то есть специализировался не на «ковровом» огне, а на работе по одиночным или групповым целям, но здесь выбирать не приходилось. За то время, что мы выживали на территории блокпоста, каждый успел освоить еще и новую специализацию, чтобы, если что, уметь кого-то заменить. Меня обучили работать с коммблоком, командир помогал доку оперировать макеты ран, а второй снайпер ковырялся вместе с техниками в механике. Все системы были относительно новые, но если вылетит вентиляционная или водоочиститель, то мы не продержимся и суток на остаточных запасах.
Полчаса мы стояли почти в боевом режиме, до рези в глазах вглядывались в вирт-экраны сканеров, готовые накрыть волной огня любую подозрительную точку, но все было тихо и безопасно. На сороковой минуте связь с флайером разведчика пропала. Не помню, кто вбил кулак в стенку блока, ссаживая по живому костяшки. Хуже было то, что даже не знали: долетел ли пилот до Девятки или его сняли по дороге — локационка работала только на пятьсот-шестьсот метров от точки поста. А дальше просто замирала на экране и не позволяла вычислить точные координаты объекта — такова аномалия данного места.
Ладно бойцы с Девятки, но Варик по кличке Бешеный был своим. Левак с ним вообще уже полтора года служил и даже побратался. Кто рванет следующим — даже сомнений не было. Прошло мало времени — аборигены могли только подбить, но еще, возможно, не успели устроить казнь согласно своим традициям. Хуже всего было то, что хотя мы тут и сидели уже пару месяцев, но про аборигенов почти ничего не знали. Даже ребята с Пятерки пусть и порезали реально чужака на куски, но так и не смогли выбить из него подробностей. Мы знали только то, что жители Толгука могут спокойно дышать зараженным воздухом, долго и без последствий разгуливать под бесконечной моросью, от которой на коже вздуваются волдыри, соблюдают какие-то свои зверские ритуалы и говорят на каком-то непонятном гортанном языке. А еще видели их на трансляции пыток и в визоры: похожи на людей, с той лишь разницей, что носы почти атрофированы — какие-то сжимающиеся щелочки, и кожа покрыта жесткой чешуей, о которую сломалась в щепки очень прочная пластиковая ручка от швабры. Ну, и их огнеметы, которые давали нам жару и работали только в лапах аборигенов. По здравом размышлении с этой локацией лучше было бы вообще не связываться, но чьи-то умные головушки в командовании решили поставить тут перевалочную базу, забыв поинтересоваться мнением аборигенов на сей счет. С тех пор нас отсюда старательно выбивали, а мы из последних сил удерживали блокпосты, раскиданные периметром в два ряда вокруг резерваций местных. А начальство говорило о перспективности данного сектора, хотя единственной перспективой тут было подохнуть.
Левак стартанул на последнем флайере-разведчике. Теперь, если что случится, мы даже драпануть с блокпоста не сможем. Запас консервов у нас еще на полгода, ну а там или заберут, или этот купол станет для нас братской могилой. Сорок две минуты напряженного ожидания — и мертвая тишина в эфире.
— Млять! — Кто выругался, я не обратил внимания, но хотелось открыть шлюз блокпоста и пойти туда разобраться, кто и за что. В конце концов тут вокруг резерваций накидано с полсотни блокпостов, а в глубине локации база — правда, там почти не было солдат и еще боекомплектов маловато, но даже силами ребят с постов можно постараться размазать местных. Сдерживало только то, что наши предприняли уже четыре таких попытки — а мы стали пятым долговременным десантом.
Усиленные меры охраны безопасности блокпостов — как мертвяку припарки. На купола местные не лезли — или это очередная легенда для успокоения совести? Ну, прямых атак не было — выманивали наружу, подсовывая приманки: чаще всего истерзанные тела еще живых людей — было подозрение, что не всех наших предшественников они перебили, а после первых подброшенных «кусков» оно переросло в уверенность. Но, даже понимая, что это очередная ловушка, оставлять своих корчиться от ран под этим убийственным дождем было нельзя. И ребята выходили в боевых скафандрах с полными батареями, с подстраховкой дронами и снайперами из поста — и те, кто вылез за пределы купола, обычно становились следующей приманкой.
— А у них может быть система противовоздушки? — Идея казалась бредом, но иначе как можно объяснить пропажу двух флайеров-разведчиков буквально одного за другим? — Могут же сканировать зону подлета и снимать, тогда…
— Стоит попробовать подобраться пешочком, — закончил командир и нахмурился. У подбитого летуна был шанс разбиться, чтобы не попасть в когти аборигенов, а у тех, кто пойдет по земле, даже такой возможности не будет.
— Давайте я прогуляюсь? — Предложение было идиотским, снайперов берегут и защищают до последнего. В боях наша функциональность на несколько единиц выше навыков и умений обычных бойцов, да и работаем мы с большей точностью. Но если посчастливилось и уцелела хоть одна «леталка», то надо рискнуть. — Все равно выбирать не из чего…
Остальные, вопреки обычаю, стали со мной прощаться — хотя говорить “прощай” уходящему на задание бойцу вообще-то не принято. Примета плохая. Еще бы шлемы сняли, как бы отдавая последний салют уже погибшему.
Шлюз открылся бесшумно, и я через мгновение оказался наедине с Толгуком — мы определенно исковеркали исконное название этой планеты, но воспроизвести точно, как ее называют местные, невозможно. Для меня этот вылет оказался вторым визитом наружу, за пределы защиты, — первый раз я был снаружи всего полторы минуты, когда из десантного бота перебегал в шлюз блокпоста. А сейчас мне предстояло преодолеть десять километров — и то расстояние отбито навскидку — без маяков и ориентиров, только примерное направление. И неизвестно, где придется бросить гескер — курьерскую доску, предназначение которой доставка грузов между блокпостами. Хорошо, что ее грузоподъемность рассчитана на двести кило, иначе меня в боевом комбезе со всей начинкой она просто бы не подняла. Да и скользить могла почти над самой поверхностью — и было жутко: сама планета напоминала мертвую землю и словно транслировала вибрации боли и смерти.
По моим прикидкам получилось преодолеть километров семь и потом еще один — но уже распластавшись на гескере и вжимаясь в него так, словно хотел слиться с покрытием доски. Оставшееся расстояние полз — доска удобно крепилась к спине, рука сжимала рукоять скорострельного бластера с двойным объемом батареи. Подо мной чавкала мягкая, проваливающаяся и даже через защиту казавшаяся склизкой почва (или что у них тут такое мелкое и пружинящее?). Нормально работать, словно на привычном задании, мешала звенящая в голове мысль — что никто здесь ни разу не проверял, сколько выдерживают наши боекомбезы в этой атмосфере. А то, как жжется этот дождик, я хорошо знал — по дурости проверил. Хорошо, что мозгов хватило только на одну каплю, иначе руку прожгло бы до кости, а так всего лишь шкура слезла и потом долго болело и заживало. А местные жили в чем-то напоминающем полухижины, полуземлянки…
Мне удалось подобраться к резервации так близко, что я хорошо видел все, что там происходило. Через окуляр прицела. Не разобрался: работало ли у них что-то, отдаленно напоминающее ПВО, но наши флайера были основательно пропалены, и явно сбили их на подлете, а на главную площадь просто притащили. Людей я засек быстро — шестеро — по нашим защиткам. И точно среди них были ребята с нашего блокпоста. Жаль, что связь не добивает — можно было бы доложить своим и вызвать подмогу.
Лежать, затаившись, и наблюдать или возвращаться и попробовать поднять ближайшие заставы на атаку? Плохо, что гескеров по две штуки на блокпост, а если лететь на флайере, то можно разделить участь пленников. Судя по тому, как крутились аборигены, они готовились к празднику. А ведь их церемонии… У меня засосало под ложечкой и затряслись руки. Иногда от предчувствия близкого боя и смерти накрывает, но потом все проходит, когда начинаешь жать на сенсор. Шестеро наших парней… И только две батареи, пусть и двойного объема… Но мне ведь не дадут сделать столько выстрелов… Задавят ответным огнем.
Попробовал вызывать своих, но в чипе лишь глухая тишина. А на площади уже установили столбы с цепями и стали прикручивать к ним наших. Скольких я успею снять, прежде чем сам сдохну? Расстояние предельное, но если целиться в лица, где у этих уродов самое уязвимое место… Наших распяли на столбах и стали сдирать комбезы и защитки: по кусочку отрезали, откусывали или отдирали материал. Звуки ко мне не долетали, но по распахнутым в крике ртам и сведенным грамасами лицам можно было догадаться, как им больно…
Решение… кто бы знал: правильное оно или нет? Глубокий вдох, медленный выдох — хорошо, что подача воздуха идет не напрямую в глотку, а под маску. Это помогает представить, что вокруг есть воздух и можно не давиться кашлем от трубки во рту. Время привычно замедлилось, руки перестали дрожать, тело превратилось в единый отлаженный механизм, задача которого выполнить поставленный самому себе приказ, поразить как можно больше целей. И стрелять так, чтобы убивать с одного попадания, потому что здесь на вторую попытку у меня не будет лишней секунды.
Медленно перевел прицел. Теперь в окуляре была синеватая чешуйчатая морда с черно-красными провалами глаз. Еще один вдох и выдох — главное, верить, что в этом мире, вернее во всей вселенной, есть только ты сам и твое оружие. Ствол как продолжение руки, окуляр прицела — как второй взгляд, выплюнутый кусок плазмы — выражение желания убить. Не помню, кто сказал, но надо искренне любить всех, кого видишь в метке прицела, — и в то мгновение я их действительно любил… искренне, такое чувство, незамутненное реалиями окружающей жизни и лишними деталями. Единственное и настоящее…
Опустил оружие, быстро отщелкнул гескер с крепежа, настроил точку конечного пункта, прицепил под живот. Снова поднял бластер. У меня всего лишь две батареи… Дернул рукой, резко уводя ствол в сторону, словил в перекрестье новую цель, замер и коснулся сенсора так, чтобы выстрел пришелся между двумя ударами сердца. Оценивать результат не было времени — надо было сделать еще пять прицельных выстрелов, а дальше как повезет. Проверять, как взрывается ошметками голова, нет смысла — все равно чувствовал, что попал. За две секунды я успел сделать шесть выстрелов, а дальше было просто — активировать гескер, отправляя его в полет по кругу границы резервации и поливая огнем всех чешуйчатых. Теперь мне было уже не важно: подстрелят меня или нет….
Пожалуй, подарочков от меня они не ждали — значит, точно есть система антивоздушки. Но вряд ли удастся к ним пешочком еще раз подобраться — обязательно примут меры. А пока я несся на предельной скорости и палил уже просто без разбору, и было ясно, что ни один выстрел не прошел мимо цели. Причем стрелял я даже не на пределе своей скорости, а далеко за ним. Меньше чем за две минуты я выбил весь заряд обеих батарей — и теперь можно было уходить. Больше я тут сделать ничего не мог — даже когда эти уроды очухаются, пытать им больше некого.
Гескер, словив новую команду, круто развернулся и рванул домой, подниматься выше нескольких метров от земли я не рискнул, да и вообще прижался к доске, уповая лишь на скорость. Точно помню, что в меня тоже стреляли и, кажется, даже попали — бок, когда разворачивался, протянуло дикой болью, а потом возникло ощущение, что с меня просто срезают по куску… Но даже если и отключусь от болевого шока или от самой раны, то застежка все равно не позволит свалиться с гескера, вопрос в том — удастся ли доске долететь к нашим?
Удалось — очнулся я среди своих, но в упор не помнил ни как добрался, ни как меня подобрали. Уже позже мне рассказали, что засекли появление движущейся точки на вирт-экранах, а потом объект остановился — у гескера выработался предел мощности и доска просто рухнула вниз. Ребята рискнули выйти, хотя хорошо помнили про приманки.
Меня неплохо так зацепило, плюс еще прилично крови потерял, да и продырявленная защитка пропускала этот ядовитый дождь, так что к ранам добавились еще и ожоги. Но это, наверное, и к лучшему — я провалялся большую часть времени в отключке, лишь изредка приходя в себя. Спрашивали о произошедшем меня под уколами — чтобы убить двух врагов одним выстрелом: заодно проверили на правдивость и удерживали в состоянии хоть какого-то реагирования на происходящее — стимуляторы были мощные, и, наверное, на меня тогда извели большую часть запаса.
Приказ о моем задержании передали по связи — ребята с блокпоста только посмеялись: да мы все в этом куполе задержанные. Свои меня не осуждали: если выбирать между мучительной пыткой и комком плазмы в голову, то многие предпочли бы второе, — просто старались в разговорах со мной не касаться этой темы. Мне было все равно — убитые во снах не приходили. А там в резервации была просто стрельба по мишеням. Всего лишь выстрелы, как на тренировочном полигоне. Хуже было, что я оказался фактически прикованным к койке — остальные выполняли какую-то работу, а я всего лишь лежал и выздоравливал. Зато после моего возвращения мы выяснили, что наши защитки нормально работают на Толгуке в пределах четырех часов, потом начинают барахлить. А еще было противно, когда ребята как на обязательное дежурство приходили посидеть со мной — скорее всего, они это делали не по приказу, но меня коробило. Каждый вечер приходил кто-то один, словно по заранее определенной очереди.
Наверное, что-то заживало там в боку как-то неправильно: когда док растворил швы, у меня все равно оставалось ощущение, что там осталась дырка, и мало того что она есть, так еще и болит, зараза. Ходить я стал, придерживая бок рукой. Но через две недели попросил выпустить меня прогуляться. Гескер техники подчинили, но ведь и запасной имеется. Командир меня обматерил, но я уперся — пусть и идиотское упрямство, но я был уверен, что даже если на меня наденут браслеты, все равно уйду. Меня выпустили, напутствовав такими матами, что хоть не возвращайся. Со второй вылазки я вернулся с простреленной рукой, но зато резервацию, которая напротив Девятого блокпоста, тряханул основательно. Так же зарядил гескер нестись по кругу в метре над землей и прицельными выстрелами снимал уродов. После четвертой вылазки от Одиннадцатого блокпоста, захватившего пленника, пришла информация, что меня местные прозвали Саймингром — вестником смерти. Да и в целом аборигены как-то попритихли.
Десантный бот опоздал за нами почти на месяц — и эти двадцать девять дней стали порцией нового кошмара. И многие, даже когда перебегали из шлюза к трапу, не верили, что нас забирают. На борту бота меня арестовали по-настоящему. Наши пытались возмущаться, но команда бота их утихомирила. Ощущение несправедливости было горячим и острой тянущей болью кололо в груди. Да, я застрелил своих, но иначе бы их запытали — а всех чешуйчатых я уложить не мог и наших бы все равно не вытащил. Я честно пытался отвечать на вопросы, объяснить, почему так вышло, а потом стал просто молчать — говорить было бессмысленно. Те, кто не чувствовал на своей шкуре, как капля толгукского дождя прожигает тело до костей, не поймут, что значит стоять под таким дождем привязанным у столба. Сломался я на очередной беседе с военным психологом — плохо помню, что мне втирал этот спец, но зато хорошо запомнил внезапно накатившую беспомощность, как будто я стал проваливаться в глубокую пропасть, где была только непроглядная серость и стук капель по комбезу, а единственным светлым пятном — окуляр скорострельщика, и я смотрел в него и видел, как медленно по воздуху летит комок плазмы и почти нежно впивается в голову привязанного к столбу человека. И следом летит очередной сгусток и вонзается в уже мертвое лицо. Мне казалось, что я даже заорал от этого бесконечного повтора одного и того же. Но на самом деле, как сказал психолог, я просто окаменел, только бешено затряслись руки, и еще долго они меня потом приводили в чувство — я, типа, даже не реагировал ни на пощечины, ни на нашатырку.
…Мне было все равно, что подписывать: хоть чистосердечное, хоть приказ о собственной казни — хотелось, чтобы меня всего лишь оставили в покое. Но оказалось, что там был приказ о переводе в другой отряд, где нужны были снайперы. Так мне сказали, а потом пояснили, что отрядик-то смертников. Да без разницы, все равно после того случая в кабинете психолога я не мог взять в руки даже бластер, тело каменело и руки ходили ходуном. Но признаться в своей профнепригодности было хуже смерти. Впрочем, если задуматься, то нет разницы, как умирать — разве что с оружием в руках
Реально было.
Еду по Мурманке. Ночь-полно́чь. Долго еду, чертики перед глазами, больше сотни разгоняться страшновато. Обгоняет меня лендкрузер тюнингованный, уходит за поворот. Через минуту спуск, дорога на десять кэмэ вперед видна, лендкрузер летит — габаритами светит. Тут вижу – он по тормозам вдарил. А в свете фар вроде как человек, не посреди дороги, к обочине поближе, но все равно… Смотрю, дверца распахнулась, выкатился водила на дорогу, руками машет – ну, я представляю примерно, что он при этом орал… Потом запрыгнул в тачку и за положенные пять секунд до сотни разогнался.
Подъезжаю к тому месту – дедок отчаянно так руками машет, но на дорогу уже не выходит, наученный. Остановился я, опустил стекло. Дед к окошку:
— Подвези, миленький! Христом-богом…
А изо рта у него тухлятиной воняет. Ладно, может, желудок больной – дед-то старый. Открыл дверь – жалко мне, что ли?
— Мне, — говорит, — не по пути, мне вон по той дорожке надо, кило́метра два всего…
И не сел, пока я не согласился, по-честному.
Но запах! Мама дорогая! То ли бомж немытый, то ли болеет чем. Два километра за две минуты проехали, дед остановится попросил у поворота на проселок. Притормозил я и тут гляжу – указатель со стрелкой: «Городское кладбище, 0.1». Ну меня так к сидухе и придавило: ничего себе…
А дедуля дверь открыл:
— Вот спасибо, вот удружил, дай-бог-те-здоровья. Не успел бы я до петухов, ни за что бы не успел! Ты вперед езжай, там дорожка на шоссе опять выходит.
Вылез из машины и бодрячком таким по проселку зашагал. Поглядел я вокруг – и точно, небо светлеет. Петухов не слыхать, но ясно, что близко рассвет. Поехал. По спине мурашки, в салоне вонища. От, думаю, ни одно доброе дело не остается безнаказанным!
Подъезжаю к шоссе — а там штук восемь машин столпилось, налево не выехать. И суета, суета вокруг! Остановился, тоже вышел посмотреть – мать честна́я! Фура на боку посреди дороги лежит, прямо перед поворотом. И три тачки вдребезги, лендкрузер мой знакомый в том числе. Я сперва и не понял, как это их всех вместе угораздило, а потом дошло: из-за поворота вылетаешь, а затормозить не успеть… И я бы так же влетел, зуб даю. Если бы не дедуля.
Рядом со мной мужик какой-то встал, пот со лба вытирает, чертыхается себе под нос. Зыркнул на меня и бормочет:
— Не, ну надо… Не, ну ты прикинь… Если бы я этого деда не повез… Черт знает, конечно…
Закон подлости вечен и неизменен во всех уголках галактики: наипаскуднейшая пакость всегда случается именно в тот момент, когда ее меньше всего ждешь. А какая она будет — всеобъемлющая, глобальная и пафосная или маленькая, персональная, исключительно для тебя предназначенная и совсем незаметная со стороны, — не так уж и важно. Главное, что она всегда неожиданна. Словно удар под дых от того, кто только что улыбался с девяноста пятью процентами дружелюбия и как минимум семьюдесятью шестью — искренности.
«Только не пори горячку, малыш!»
«Не буду».
Например, когда ты вопреки всем прогнозам и расчетам все-таки возвращаешься на базу, пусть и с задержкой, но все-таки возвращаешься, на последних крохах ресурса, с почти отключившимся процессором и сбоящими имплантатами. Доползаешь. Хотя в это никто не верил, и в первую очередь ты сам. Причем не один доползаешь — один ты, пожалуй, и не стал бы делать подобной глупости: возвращаться туда, где все только и ждут, когда же ты сдохнешь. Джунгли тоже пытались тебя убить, но они хотя бы были неразумными. И признавали за тобой право на возражения. А ты возражал активно. Как умел. В джунглях выжить было бы проще. Даже тогда. Проще — тебе.
Но человек, который делился ковриком и тушенкой, который назвал тебя Рыжиком и говорил «спасибо, друг» (тебе говорил, отлично зная, кто ты!), не сумел бы выжить в тех джунглях. Он был слабый и неприспособленный. Как и все люди. К тому же — ранен. Пришлось вернуться. То, что при этом вы еще и умудрились выполнить задание, у которого изначально не было ни единого шанса быть выполненным, оказалось уже как бы так, приятным бонусом.
И вот ты возвращаешься, весь такой… а какой? Да никакой уже, в сущности. Совсем никакой.
А тебя — списали.
Уже неделю как. Пропавшее без вести устаревшее оборудование, да к тому же глючное и тупое. Зачем такое держать на балансе? Незачем. Не паскудство ли? Оно самое. Дело ведь даже не в том, что такое мало похоже на вроде как бы заслуженную награду. На награду ты и не рассчитывал… ладно. Ладно. Глупо врать самому себе, десяти банок обещанной сгущенки было все-таки жалко, тогда бы они пригодились. Именно тогда. И очень. Потому что если тебя списали, ты больше не стоишь на армейском довольствии. И, значит, тебе не положено не только лекарств, но и даже кормежки.
Нет, ну совсем без жратвы тебя, конечно же, не оставили — ты ведь должен был как-то дожить до аукциона списанной армейской техники. И регенерировать хотя бы по-минимуму, иначе кто бы тебя купил. Так что то локальное паскудство обернулось в итоге не таким уж и скверным, как поначалу казалось. Да и первый послеармейский хозяин был не так уж и плох, если подумать. Жаль, убили его слишком быстро. Тогда тебе было все равно и все хозяева казались одинаковыми. Что ж, уже следующий довольно быстро доказал, насколько же ты был не прав, что не уберег предыдущего…
«Главное — не паникуй и не дергайся, слышишь?»
«Слышу. Не дергаюсь».
Или вот как сейчас. Когда ты возвращаешься с игры. Странной игры, на которой нужно было убивать понарошку. И ружья стреляли не плазмой, а красивым безвредным лучом. И тот, кто вроде бы был убит, мог потом снова встать, стоило только нажать нужную кнопку.
Поначалу играть было странно. Не то чтобы Дэну не было знакомо само понятие игры, хотя зачастую человеческие игры оказывались достаточно неприятными и травматичными, особенно для того киборга, которому не повезло быть в такую игру втянутым. Впрочем, как и многое, подпадающее под понятие интересного. То, что далеко не все игры одинаково опасны, Дэн тоже знал. Например, игры с компьютером не могли повредить никому из участников, Дэн просчитал все варианты несколько раз и пришел к твердому и однозначному убеждению на этот счет. Ну разве что вызвать некритичное временное ухудшение самочувствия из-за повышения артериального давления. Во всем остальном такие игры были даже полезны.
Тед часто играл в космический бой, и эта игра не была странной, нормальная обучающая игра, качественная и полезная. Отработка навыков пилотажа в экстремальных условиях. Доведение их до полного автоматизма. Люди учатся именно так, они не могут закачать себе нужный софт и отдать руководство процессору, им нужно все эти программы-навыки-умения вручную прописать не только в мозгу, но и в органической памяти тела, а сделать это можно только многократным повторением. Тренировка в форме игры с элементами соревнования более привлекательна, чем простое повторение одних и тех же действий. Во всяком случае, с точки зрения любого не кибермодифицированного обладателя ХУ-хромосомного набора. Они все стремятся доминировать, даже те, максуайтерность которых не выходит за пределы зеленого сектора.
Игра в построение трассы тоже была правильной игрой, но уже для самого Дэна, — она позволяла сделать вид, что ты просто играешь, а вовсе не учишься. Логично и правильно. Хорошая игра. Полезная. Математические и пространственные головоломки тоже служили той же обучающей цели. Хотя и более опосредованно. К тому же играть в них было приятно. Но что может быть приятного в том, чтобы стрелять? Какой в этом смысл? Причем стрелять по тому, кто вовсе не хочет тебя убить, и твердо зная при этом, что и сам ты тоже никого не убьешь?
Странная игра. Нелогичная. Неполезная. Лишенная смысла. Она могла бы быть нужной и обучающей для космодесантников или других боевиков, стремящихся прокачать собственные скорострельность и точность попадания. Но таковых среди участников игры было только двое, да и то про подобное прошлое Дэна никто не знал, а капитану (чью легендарную историю знали все) игра не понравилась. Он поскучнел и ушел после первых же выстрелов. Умный человек капитан, не хочет терять время на подобную чушь. Дэн ему позавидовал немного — сам он уйти не рискнул. Раз эти люди считают, что играть в такое (и получать от этой игры удовольствие) — нормальное поведение для человека, он должен в это играть. И демонстрировать все возможное удовольствие от игры.
Дэн затруднился бы определить тот момент, когда притворство перестало быть таковым, а странная, непонятная, скучная и нелогичная игра сделалась вдруг… интересной. А внутри появилось то самое маленькое, живое и теплое, что всегда возникало, когда действуешь не по программе. Может быть, тогда, когда Тед стукнул его ладонью по плечу и сказал:
— Ну ты, блин, даешь! Снайпер гребаный!
А Дэну при этом вовсе не захотелось немедленно перейти в боевой режим. И даже система молчала. Хотя теперь-то как раз слова пилота вовсе и не были метафорой. Или все-таки были? Просто какой-то другой метафорой? Как же все-таки с людьми сложно…
Или когда Полина, с которой они тогда как раз играли в одной команде, после победы с визгом бросилась ему на шею и зачем-то чмокнула в щеку? Что было вообще-то еще более странным, ибо секса она точно не хотела, Дэн на всякий случай трижды перепроверил ее гормональный фон и прочие показатели. Поведение Полины было странным и нелогичным. Все странное вроде бы должно было восприниматься опасным и пугать. От странного лучше держаться подальше, целее будешь. Но страха не было. Совсем. И губы почему-то сами собой расползались в улыбке.
Или когда лиса шустрила слишком далеко, на противоположном конце поляны, да еще и постоянно пряталась за деревьями, практически на пределе прицельной стрельбы даже для киборга, что уж там говорить про человека, и Вениамин с сожалением опустил ружье, повернулся к Дэну и сказал, улыбаясь и подслеповато помаргивая:
— Давай, Дэнька. Я в тебя верю!
И Дэн, конечно же, выстрелил. Как можно отказать тому, кто в тебя верит? И попал. Конечно же. Логика отсутствовала, но почему-то попасть показалось очень важным. Словно от этого действительно что-то зависело. Важное.
Или когда они смеялись его шуткам? Кажется, Дэну таки удалось нащупать алгоритм того, что люди называли шуткой юмора: тут главное было произнести как можно более нелепую или неподходящую ситуации фразу (или компиляцию из двух-трех фраз, мало подходящих друг другу по смыслу и выдернутых из базы рандомным образом) с как можно более каменным выражением лица. Дэн проверил три базовых маски из самого начала списка, и лучше всего сработало типовое выражение за номером два, то, которое бойцы его подразделения называли «морда кирпичом».
Они смеялись. И это было… непривычно. Оказывается, это совсем другое ощущение, когда смеются не над тобой, а вместе. И его хотелось испытать снова. Маленькое живое тепло внутри разрасталось, заполняя тело до кончиков пальцев. Дэн провернул шутку с шутками (это тоже шутка?) трижды, больше не рискнул. Новое ощущение пугало. И было сильным настолько, что даже привычная формула «они не знают, а как только узнают — все изменится» на этот раз почему-то не сработала от слова совсем, как любит говорить Маша. Вернее даже не так — сработала. Но лишь в качестве шутки. Понятной, правда, одному только Дэну и никем не услышанной. Но от этого ничуть не менее смешной. Интересный опыт. Новый. Полезный…
Еще более интересной — и полезной? — игра стала после того, как Дэн освоил понятие жульничества. Законнектиться с электронной игрушкой было несложно. Ее создатели не стали особо заморачиваться с защитой своей продукции: то ли не опасались взлома, то ли считали, что легко ломаемые игрушки полезны для торговли, ибо побуждают покупателя приобретать новые. Как бы то ни было, они ограничились обычным усеченным комплектом «защиты от дурака», но даже и тот прописали так криво, что Дэн потратил несколько лишних секунд на его изучение, анализируя и просчитывая со всех сторон — действительно ли эта практически открытая дверь именно то, чем кажется на первый взгляд, и не может ли она оказаться на поверку какой-нибудь очень уж хитрой и изощренной ловушкой?
А потом Тед (ну надо же!) вдруг стал попадать в лису намного реже, чем раньше.
— Нет, ну это же просто издевательство какое-то! — фыркнул пилот, с досадой опуская ружье после очередного промаха. — Эта зараза словно чувствует, когда и куда я собираюсь стрелять! Нет, ну ты глянь! Ну словно ведь ждет, когда я начну на гашетку жать, и лишь тогда виляет в сторону!
— А чего ты хотел, самообучающаяся система! — авторитетно заявил Вениамин, во время отдыха более детально изучивший инструкцию и после некоторых сомнений все же сумевший правильно интерпретировать фразу «внешность воздействий учить внутрь себя радость быть польза всяк».
Доброжелательности и миролюбивому настроению доктора в немалой степени способствовали произведенные им три подряд удачных выстрела. Дэн ему не подыгрывал, просто доктор настолько плохо целился и так непредсказуемо дергал ружьем в момент выстрела, что было практически невозможно просчитать наиболее выгодную траекторию ухода преследуемого объекта от поражения. Полина (в этот раз она играла с Тедом) ничего не сказала, только разочарованно вздохнула. И Дэн, сам толком не понимая, зачем это делает, заставил лису совершить головокружительный прыжок в сторону, чтобы точнехонько подставиться под ушедший в молоко выстрел девушки. Наверное, потому, что смотреть на Полину счастливую и улыбающуюся было почему-то приятнее, чем на грустную. А стремление победить любой ценой и вопреки всему — качество чисто человеческое, у киборгов его вытравляют на генетическом уровне, еще во время подбора материала.
Стемнело до обидного быстро, но игра не закончилась. До тех пор, пока уставший доктор случайно не сломал пульт, сев на него. А Дэн не послал вышедшую из-под контроля остальных игроков лису в «убёг» — длинными прыжками, к лесу, уводя из-под возможного огня, если даже кто-то вовремя и спохватится и выстрелит. Не спохватились. Дэн продолжал частью процессора поддерживать лису на чем-то типа поводка, который иногда налаживают между собой работающие в паре киборги. Маленькое живое тепло внутри настойчиво лезло наружу, пыталось шутить и делать что-то неправильное и нелогичное, кривило губы улыбкой.
И даже кое-какие мелкие неприятности-опасности, подстерегавшие несчастную лису на ручье, показались не более чем такой же шалостью. Вопреки всякой логике, Дэну никак не удавалось до конца поверить в реальность опасности — просто потому, что такой прекрасный вечер не мог кончиться плохо. Нелогично? А ну и процессор с ней, с логикой! Вот просто не мог — и все.
И они ввалились в корабль — как были, толпой. Шумной, толкающейся, хихикающей и радостной. В пультогостиную, где их уже ждал накрытый к ужину стол с недовольно поглядывающим на часы Владимиром во главе и Марией Сидоровной, уже что-то жующей. Дэн заметил их краем процессора. Как всегда замечал и фиксировал все. Даже самые малозначимые объекты. Как живые, так и неживые. Потенциально полезная информация. Когда-нибудь пригодится. Возможно. Потом. Потому что на данный момент здесь и сейчас важнее было другое. Смертельно важнее.
Капитан, сидевший на стуле так, словно его к нему приколотили гвоздями. И готовность убивать, сквозившая в каждом его взгляде и жесте.
Закаменевшее лицо. Желваки на скулах. Два черных дула зрачков, поочередно наводимых на одного члена экипажа за другим. Прицельно, изучающе, методично. В полной боевой готовности. И сломанная вилка в руке — левой руке. Потому что правая должна быть свободна и пребывать в перманентной готовности метнуться к оружию или горлу врага, это база, а космодесантники бывшими не бывают. И капитанский бластер, перекочевавший из сейфа в кобуру, что ранее болталась пустой простым украшением поверх форменных брюк. Дэн засек его батарею еще от шлюза.
Значить все это вместе могло только одно, и Дэну хватило первого же мимолетного взгляда, чтобы понять.
Капитан знает.
«Послушай, малыш, ты же должен был понимать, что рано или поздно это все равно случится! Да, он прочел те бумаги и знает, что на корабле есть киборг. Но это еще ничего не значит! Он ведь не знает точно, кто именно! А отличить тебя от человека без хотя бы полицейского сканера невозможно, это я тебе точно говорю! Ты где-нибудь поблизости видишь полицейского с жетоном и сканером наперевес? Нет? Ну так и отлично! Даже медицинский ничего не покажет. Тут иной уровень сканирования нужен. А уж просто на взгляд с точки зрения обычного человека ты и вообще не отличим — если, конечно, не перейдешь в боевой режим у всех на глазах и не начнешь делать прочие глупости. Веди себя как обычно, и капитан ни о чем не догадается и будет одинаково подозревать всех. И ты далеко не самый подозрительный среди этого контингентика, малыш. Уж поверь мне! А потом он привыкнет, как уже потихоньку начинает привыкать к цвету твоих волос. Тебе повезло, что он не лентяй и обнаружил документы именно сейчас, когда вы на дикой планете и вдалеке от таможенных сканеров и прочих совершенно ненужных вам полицейских. У вас впереди еще более трех недель на привыкание и налаживание отношений. Это редкостное везение, малыш! Постарайся его не просрать!»
«Слышу. Постараюсь».
Дэн специально не слишком торопился, моя руки над кухонной раковиной (чтобы не увеличивать очередь к санузлу), и потому на свое место сел одновременно с Теодором. Улыбка стыла на губах пленкою комбижира. Привкус мерзкий, но со стороны незаметно. А это сейчас главное. Тому, что капитан после ужина собирается проконсультироваться с Вениамином, он не удивился. А с кем еще? С кем еще можно обсудить сложившуюся ситуацию на этом странном корабле, где доктор вполне может сказать «нет» капитану? И не просто сказать, а сказать так, чтобы капитан послушался.
Значит, через полчаса максимум (а судя по тому, как все нервно и ускоренно набросились на еду, с опаской поглядывая на пребывающего в тихом бешенстве капитана, то может быть и скорее) количество обладателей ненужного знания на борту удвоится. Хорошо это или плохо? Система не давала однозначного ответа. Сбоила. Выдавала вердикт о недостаточности информации для точного анализа.
А еще почему-то возникло странное убеждение, что быть рыжим — не самое страшное преступление в глазах капитана. Есть и похуже. Например, быть беглой сорванной «шестеркой». И притворяться человеком на борту того корабля, на котором он — капитан.
— У нашего капитана, походу, геморрой разыгрался, — выдал Тед театральным шепотом, толкнув Дэна локтем в бок для привлечения внимания. Дэну показалось, что внимание как шепот, так и пихание локтем привлекли больше со стороны самого капитана — во всяком случае, зыркнул тот на напарников очень недобро.
— Думаешь?
— Уверен. Поза уж больно характерная. У моего старика тоже было, после сорока это нормально.
Подумав, Дэн решил, что кое в чем Тед прав, хотя и сам этого не знает: один из бывших хозяев рыжей «шестерки» действительно называл свое приобретение не иначе как «жопной болью». Одна жопная боль равнозначна другой жопной боли, аналогия верная? Интересно, подпадает ли это под категорию шуток юмора? И насколько высоко оценил бы подобную шутку капитан? Хорошо, что лиса убежала. Задать охранный режим, будет дополнительный сигнальный периметр. Центавриане предпочитают действовать по ночам. Прилетят сегодня? Или выждут? Пятьдесят на пятьдесят. Что им было надо? И что надо чересчур любопытным соседям с прицепом, полным предположительно неразумной предположительно еды? Недостаточно данных для точного анализа…
Мысли метались — стремительные, резкие, отрывочные. Мгновенно обрастая кристаллами гиперссылок-действий-установок. Побочные мысли. Необходимые, рабочие, с которыми обязательно нужно было что-то делать и которые сами провоцировали на действия. Нужные мысли. Полезные. Логичные. Очень старательно обходящие главное, то, с чем поделать невозможно уже ничего.
Это конец.
Капитан — знает…
«Упс… Малыш, а ты ведь это специально сделал, да? Снимаю лифчик! Но как ты заранее узнал? Они же тогда еще были вне зоны сканирования…»
«Ты о чем?»
«Я о лисе, малыш. А ты у нас, выходит, не только хулиган, но еще и скрытный маленький хитрюга! И предусмотрительный. Врунишка! Я бы, возможно, тебе даже и поверила бы, знай я тебя чуть похуже. Скажешь, что ты и о незваных гостях понятия не имел, да? Тех, что у ручья… были. Ну-ну. И лиса туда, конечно же, совершенно случайно побежала, ага-ага. Хорошо, что я вела запись с ее визуальных датчиков напрямую в закрытый файл, а то вот бы капитан удивился, когда увидел бы… Я про тех двоих тяжеловооруженных ребятишек, которых ты полчаса назад так удачненько от ручья шуганул. Шли они себе, понимаешь, ночью в гости, ни о чем плохом не думали — а им из кустов вдруг навстречу фиолетовый светящийся монстр с многообещающей улыбкой во всю стадвадцатипятизубую пасть на полморды… Ох, малыш… ты бы видел, какие у них были лица! Впрочем, что я — ты же видел. Сама бы она не смогла так ловко улепетывать из-под плазмы, тут нужен опытный пилот-водитель! Браво, малыш! Ты растешь в моих глазах не по дням, а по часам! Смотри, потолок башкой не прошиби!»
Удачненько. Да. Маша права. У ручья получилось просто на редкость удачно. И если таковая удача продержится еще хотя бы несколько минут…
«Третий где?»
«Не оборачивайся, малыш, он как раз в окошко заглядывает. Но он почти не вооружен, так, фигня всякая по карманам по мелочи. Десяток мелких гранат, парочка пистолетиков и три виброножичка. Один по размеру скорее на вибротесак тянет, но закреплен неудобно, на ноге под комбезом — мне даже интересно, если вдруг что, как он его оттуда выколупывать собирается? И защитный комбез на нем какой-то странный, никак не могу понять, что за фирма или профпринадлежность. Шоаррский, наверное, они часто делают универсально-непонятные…»
«Ты можешь врубить силовой купол прямо сейчас? Давай попытаемся его поймать».
«Ма-а-алыш!!! Мне нравится ход твоих грязных мыслей!»
Если повезло один раз — это ведь вовсе не значит, что в следующий обязательно не повезет. Совсем не значит. Статистика ложна. Должно получиться. Это будет полезно. Правильно. Логично. Врага надо ловить. И допрашивать. Всеми доступными методами. А тот, кто пришел с оружием, другом быть не может. И Дэн вполне способен его обезвредить и обеспечить безопасность команды. Дэн может быть полезен. Капитан должен понять. И оценить. И перестать бояться.
И, может быть, хотя бы тогда его глаза больше не будут напоминать два узких жерла, ведущие напрямую в мусоросжигатель.
Юные стервы, лолиты недоделанные! Вот ведь тоже засранки, а?! И почему я была так уверена, что с девочками проще, девочки хорошие, с ними особых проблем быть не должно — ну, во всяком случае, кроме проблемы подбора подходящей и достойной кандидатуры… Кто бы мог подумать, что мне придётся защищать моего придурка ещё и от их околосексуальных домогательств?!
Не было у бабы забот…
Только та дура из поговорки порося купила, а я же, подобно батюшке из анекдота, умудрилась совершить чудо, сотворив из порося карася. В чешуе как жар горя и всего такого со всех сторон интересного. Он ведь симпатичным оказался, засранец: плечики-скулы, задница приятной спортивности, загадочный взгляд опять же. Красавчик, блин! Его теперь даже рюкзачок с бабочкамии и стразиками ничуть не портит, он больше не выглядит смешным, этот гламурно-девчачий шмот. Рюкзачок при этом не изменился — изменилась осанка, Вовенций носит его, гордо перекинув через одно плечо, словно английский лорд шкуру снежного барса. И вот перед нами уже не омежье убожество, а причуда аристократа. Каприз сильного, достойный всяческого уважения и восхищения. Он сам этого пока не понимает, но он уже — потенциальная альфа! По всем, блин, параметрам. Чего, собственно, и добивалась, приложив столько усилий. Ага-ага.
Добилась. Себе на голову.
Потому что теперь любая мелкотравчатая стервь так и норовит подцепить моего несчастного карася на крючок от собственного бюстгальтера! Скороспелки, мать их через что положено тридцать три раза. В башке пустота, зато сиськи такие, что пришибить ненароком могут!
Вчера всем двенадцатым «В» в раздевалку затащили.
Сами!
Мы даже и не подглядывали вовсе, даже и мыслей таких не держали, просто мимо шли. А тут — эти. Вывалились буквально наперерез, секунда в секунду, словно караулили. А может — и в самом деле караулили? Не удивлюсь, если так, больно уж слаженно сработали. Обступили в коридоре всем кагалом — голоногие, голорукие, голосистые (хм… ну — почти!), разгоряченные после физкультуры, остро пахнущие юные самки. С хиханьками, хаханьками, шуточками, обжималочками и подталкиваниями. И как-то так — опаньки! — мы уже внутри. И дверь захлопнулась. Как в мышеловке.
И всё это вроде как под самым невиннейшим предлогом — со мной пообщаться. По-девичьи, так сказать. «Ну Вовик, ну ты же понимаешь, ну нам же любопытно! А ты не слушай, Вовик, не слушай! Мы тут о своём, о женском!»
О своём, о женском — это значит с обнимашками, щекоталками и тисканьем.
«Оу, Вовик! Какие у тебя мускулы! Это бицепсы, да? А можно пощупать?»
И это — в тесной раздевалке! Где все и так друг о дружку трутся и в атмосфере шмон от феромонов такой, что кондиционер не справляется!
Вот ведь заразы.
Неужели я и сама в их возрасте была такой же? Что-то не припоминаю за собой подобной продуманной стервозности. Другие времена, другие нравы? Или просто не замечала? У женских организмов гормоны другие, другая и реакция. Неужели я тоже вот так же действовала на одноклассников, совершенно этого не понимая и не замечая? Бедолаги… то-то они так дёргались от невинных обнимашек за пояс или поцелуйчиокв в щёку. Теперь понимаю, попробуй тут не дёрнись.
Хорошо ещё, что у моего Вована свежая прививка убойной дозой Ирусика, малолетней рыжекудрой стервы (ещё один клок с паршивой овцы). Сам справился, мне даже и вмешиваться не пришлось. Уселся на скамейку, ногу на ногу закинул (уже получается! Надо же, не ожидала…), пухлые пальчики на круглом колене сцепил, губки в куриную гузку стянул и этаким противненьким голосочком засидевшейся в девах училки (неужели у меня действительно такой? Не может быть!):
— Девочки, девочки! Только попрошу без рук, мне это тело сдавать через два месяца. Вовочка, ты же хороший мальчик, ты же не слушаешь, да? Не бойтесь, девочки, он выключился. Между нами — он, конечно, та ещё вредина. Но мальчик честный. Если сказал, что не будет подслушивать — значит, не будет. Так о чём вы хотели поговорить?
Вот ведь… тоже зараза!
Я восхитилась просто. И мешать не стала — пусть развлекается.
Может быть, в этом и была ошибка? Может быть, стоило сразу пресечь? Как взрослому и более опытному, знающему, куда ведёт дорога, вымощенная жёлтыми кирпичами благих намерений? Сразу перехватить управление, встать и уйти, уводя этого придурка, пока ещё было возможно.
Потому что потом стало поздно — мой многомудрый ханжа меня вырубил. Как раз, когда самое интересное пошло. На том основании, что типа личное и всё такое.
Эти стервы малолетние его попросили показать.
Ни больше ни меньше.
Типа между нами, девочками.
А Вовчику мы, мол, и не скажем.
Вот тогда-то он меня и…
Выключил.
Стервец.
Какое личное, нафиг?!!
Он же мной прикидывался!!!
Включил лишь на большой перемене.
Утверждает, что не только показал, но и потрогать дал. Каждой дурре, которая интерес проявила. Утверждает, что ни одна не отказалась — хихикали только. Может, и врёт, конечно. Но слишком уж довольная рожа у него была, когда рассказывал, я в оконном стекле отражение отмониторила. Да ладно бы только рожа — ею соврать недолго, но эмофон не подделать, а он соответствует — словно у кота, сожравшего не менее десятка канареек. Только что не мурлычет. И Раечка потом рыдала в туалете, и домой убежала, как только нашу довольную рожу увидела. Улика косвенная, конечно, но довольно показательная. Мог ли мой хомячок получить такое удовлетворение просто от проявленного к нему интереса? Или он чего-то недоговаривает, причем самого важного?
Врёт — или не врёт?
А если врёт — то в чём именно?
Думай теперь, чем он там более получаса с этими идиотками занимался?!
Ему хиханьки, а мне могут вменить совращение несовершеннолетних обоих полов, доказывай потом… Половине из этих сисястых озабоченных дурр нет ещё восемнадцати! Это же статья. Та самая, препаскуднейшая. Посадят вряд ли, но если начнут докапываться — кранты репутации. И карьере тоже. От таких подозрений вовек не отмыться. Хорошо, доча взрослая, а то бы и отобрать могли. Вот ведь придурок, а?!
Но те сучки, по крайней мере, угрожали лишь моему личному спокойствию.
Агнесса — дело другое.
Вовчик и без того по её поводу слюни до пупа развешивал, а тут так и вообще…
Она нас в библиотеке подловила. Мой опять физру прогуливал. И правильно — больно уж у Прынца нашего взгляд в последнее время жалобный, лучше подальше от греха держаться. В буфет мы не пошли — у моего книжка интересная в портфеле обреталась. Бумажная, что характерно. А такое читать удобнее всего, понятное дело, исключительно в библиотеке.
От буфета я его хорошо отучила. Качественно. Приятно вспомнить. Доверчивый он у меня всё-таки, а ребята из лаборатории пошутить любят. Представляю, как они ржали, тот тест печатая. Опасалась, что с фрагментами экскрементов ретас вульгарис перебор выйдет — но ничего, проглотил. В некоторых вещах он совсем ещё ребёнок. А может, и привычная паранойя сработала, хотя в последнее время вроде как он куда более открыт и доступен для общения, чем при нашем первом знакомстве.
Короче, неважно что помогло, как в том анекдоте про двух разных художников — подход не важен, важен результат. Если уж всё равно лопает калорийную выпечку — то пусть хотя бы домашнюю, на нормальном масле и из свежих продуктов с оптимальным содержанием ГМО. В буфет-то могут и совсем немодифицированное закупать, им-то плевать на качество, лишь бы дешевле и в норматив укладывалось. Мне тоже по большому счёту пофиг, а Вовану потом всю жизнь с аллергиями мучиться.
И вот, значит, сидим мы в библиотеке, никого не трогаем. Даже примус не починяем. Вникаем в процессы возгонки органических соединений путём изучения «Парфюмера». Не понимаю, почему он до сих пор не внесён в школьную программу старших классов по химии. Хотя бы в качестве рекомендуемой литературы, что ли. Великолепный дидактический материал, всем учителям этого предмета искренне советую. На примере изготовления духов из свежепотрошёных девиц детишки запоминают нюансы органической химии куда быстрее и надёжнее, чем при изучении скучных страниц лабораторных заданий в учебнике, на том же Вованчике проверено.
И тут как раз Агнесса.
Дверью скрипнула, оглядела пустой читальный зал с вечно дремлющей за стойкой старушкой — и шасть к нам за столик. Уселась напротив. Мой дурачок и не заметил даже, так книжкой увлёкся. А я сразу засекла. Уж больно мне её целеустремлённость не понравилась.
Нет, конечно — наш с Вованом столик самый удобный, мы его потому и выбирали. Его от конторки шкаф отгораживает, только от двери и видать. Этакий маленький отдельный кабинетик получается, некая иллюзия уединения. Но зачем ей уединение, если в зале кроме нас вообще никого нет? К тому же Агнесса — и книжка? Не смешите мои тапочки! Значит, что-то ей от нас надо. И судя по хитренькой улыбочке, которую она безуспешно пытается скрыть, это самое что-то вряд ли имеет отношение к математике.
Посидела, поёрзала, разуваясь и носочек стаскивая, вся собою такая ужасно довольная, хитрая-хитрая и глазками стреляющая — и шмяк своей голой пяточкой да по Вовочкиной ширинке!
Мы не подпрыгнули только потому, что я всё это время настороже была и управление вовремя перехватила. Вовик-то до последнего момента ничего не замечал — у него как раз голая красавица на разделочном столе у героя, с подробным описанием всех прелестей как оной девицы, так и еённого потрошения и разделки на составляющие ингредиенты, животрепещущий, можно сказать, момент! А тут эта дура со своими пятками! Понятное дело, что он малость подрастерялся.
И рефлекторно стиснул бёдра, чем только усугубил эффект, плотненько прижав мягонькую Агнессину ступню куда совсем бы не надо. А эта малолетняя зараза ещё и пальчиками зашевелила-заработала, да шустренько так…
С-с-с-стер-р-рва!
Подобного издевательства над достоинством моего носителя я терпеть не собиралась. Тем более что Вовочка сразу поплыл, задышал и сделался совершенно непригодным к активному сопротивлению.
Перехватила управление — вместе с наглой ступнёй. Крепко перехватила. Чтобы не вырвались.
Сначала намеревалась заломить Агнессину ногу повыше, чтобы глупая курица со стула чувствительно так навернулась. Жестоко, кто спорит. Но достали, ей-богу! То Сорокина в ухо дышит, то кобылы эти физкультурные чуть ли не групповуху устраивают, а теперь ещё и прямое покусительство, понимаешь!
Но я не учла мягкости Вовочкиных пальцев.
Нежные они у него, совсем не мужские, тренер, помнится, говорил, что надо что-то с этим делать. У меня — и то кожа на ладонях грубее была, даже в юности. А у Вовочки пальцы хоть и стали в последнее время куда сильнее, но пухлые пока ещё, и кожа на них мягонькая, словно на пузичке у новорожденного мышонка. Я такие пальцы у мужчины лишь один раз в жизни встречала.
И был мужчина тот тайским массажистом.
Мастером, кстати, отменным — до сих пор мурашки по всему телу, как вспомню. Впрочем, с такими пальцами и мастерства особого не надо, тело пациента само реагирует на малейшее прикосновение.
Вот и у Агнессы зрачки задышали — сразу же, как только я её ножку Вовочкиными ручками тронула. Хотя я пока ещё и не делаю ничего.
Пока…
Хм?..
Теперь улыбаюсь уже я. Нехорошо так улыбаюсь, глядя прямо в эти дышащие зрачки и перехватывая ступню поудобнее.
Ты, конечно, девочка ушлая. И прожженная. Да и не девочка давно, о чём это я? Привыкла играть во взрослые игры и считаешь себя очень опытной? Но вряд ли ты знаешь, что играть в них можно не только по тем примитивнейшим правилам, где дважды два всегда четыре, а один плюс один — в лучшем случае шестьдесят девять. Арифметику плотской любви ты усвоила на пятёрку и отработала на практических занятиях наверняка не хуже. Но вряд ли ты имеешь хотя бы смутное представление о высшей математике чувственных наслаждений. Так, разве что — самые зачатки алгебры с парой-тройкой полуосознанно отработанных функций-алгоритмов, не более.
Тайский эротический массаж ступней — это, девочка, будет уже тригонометрия.
И я почему-то очень и очень сомневаюсь, что кто-то из твоих прыщавых ухажёров тебе его делал.
Сначала, когда я прошлась щекочущими поглаживаниями по контрольным точкам, вскрывая чувствительные зоны, Агнесса запаниковала и попыталась вырваться. Но я была начеку и держала крепко. Усилила нажим в уже обнаруженных точках — у мизинца и под сводом стопы, классика. Теперь девочке будет не до всяких глупостей.
Ага.
Вот так-то лучше.
Замерла, вцепившись в сиденье стула обеими руками. Улыбка словно приклеенная, в глазах — отчаянная решимость попавшего в плен партизана. Типа держаться до последнего и ни за что не показывать врагу, что что-то там чувствуется. Ну да, ну да, высшая подростковая доблесть — притвориться бревном. Похоже, она наивно полагает, что стоит только немножечко перетерпеть странные ощущения, делая вид, что ничего не происходит — и я поверю и отстану.
Глупышка.
Я ведь ещё и не начала даже.
Усмехнувшись про себя, провожу довольно болезненную разминку. Не для агнессиного удовольствия — чтобы перевести чувствительность уже вычисленных точек на новый уровень. Сбросить с них старую огрубевшую шелуху повседневности и пробудить к жизни дремлющую змею чувственности. Красиво выражаются эти тайцы.
Рискованно — пациентка может успеть опомниться. Но обучавший меня мастер утверждал, что без подобной разминки кайф возможен лишь дольний, до горнего при всём желании не добраться. И несколько раз сравнив результаты на собственных подошвах, я вынуждена была с ним согласиться. Для юной провокаторши я собиралась устроить всё по высшему разряду, чтобы с первого раза осознала и больше не рыпалась. Потому и рискнула.
И не прогадала.
Стоило мне после разминки просто провести ногтем вдоль подушечки её большого пальца, как у Агнессы задышали не только зрачки. Она и сама задышала, заёрзала, краснея и кусая губы. И, наконец, не выдержав, прогнулась на стуле, продолжая держаться за сиденье обеими руками и запрокинув голову, сделала три судорожных вдоха и зажмурилась, напрягшись в ожидании близкого взрыва, совсем готовая.
Э, нет, красавица.
Так быстро кончить я тебе не дам, не надейся.
Хотя в целом реакция отличная. Девочка просто бомба, заводится с полтычка. Я-то опасалась, что придётся потратить кучу сил, доводя её до качественного взрыва, а тут, похоже, понадобится куда больше усилий приложить, чтобы не рвануло раньше времени…
Мне удалось это сделать четыре раза.
Четыре раза я доводила юную нимфоманку почти до самого пика. До слёз ручьём, до полубессвязного беззвучного лепета одними изгрызенными губами: «Нет… нет… не надо… пожалуйста… я больше не буду… ой, мамочки…»
И все четыре раза сумела удержать на самой грани, когда всё её тело, сведённое жёсткой преднаслажденческой судорогой, рвётся туда, за край, рухнуть и раствориться в безудержном и таком близком…
Мастер мог бы мною гордиться.
В пятый раз уже на середине подъёма поняла — больше удержать не получится. Агнесса на грани самой настоящей истерики и готова уже на всё, чтобы получить ту морковку, которой её так долго дразнят. Волосы растрёпаны (и когда успела?), изгрызенные чуть ли не до крови губы опухли, на красных щеках — чёрные потёки патентованной водостойкой туши, в безумных глазах лишь одно — дай! И немедленно! Её давно колотит крупная дрожь, даже стул трясётся. Сил на смущение или гордость уже нет — дрожит, таращит осоловелые и полные слёз глаза, хватает широко раскрытым ртом воздух. Словно рыба на берегу.
Тебе кажется, что вот это и есть высший пик?
Нет, глупышка. Это всего лишь преддверие дольнего кайфа. Не больше. Высокая, но всё же только ступенька. Трамплин. И тебя уже на нём подбросило, хотя ты ещё этого и не понимаешь. И летишь ты пока ещё вверх, по нарастающей, стремительно и неудержимо.
А пик будет вот сейчас…
Последние аккорды взрывного финала на мокрых дрожащих клавишах (слышала, что подошвы за сутки выделяют по стакану пота, но вот видеть ранее не приходилось). Последние мастерские штрихи на уже законченном полотне неотвратимо надвигающейся лавины.
Бросаю безвольную и словно бы лишившуюся костей ступню и успеваю, перегнувшись через стол, запечатать мягкой Вовочкиной ладошкой открытый рот Агнессы, так и не выпустив наружу уже почти что родившийся крик. Он бьётся в нашу ладонь пойманной птицей, пытаясь вырваться. Но я держу крепко. Старушка-библиотекарша глуховата, да и привычна к приглушённым хихиканьям-пыхтеньям в этом уединённом углу, но криком может и заинтересоваться.
Агнессе уже всё равно — услышат, не услышат.
Её тело сотрясают сильнейшие конвульсии, голова запрокинута, дыханье прерывисто. Минуты через полторы она перестаёт кричать — я, помнится, продержалась почти вдвое дольше, но я и постарше была. На этом этапе сил на крик уже просто не остаётся. Судороги продолжаются, накатывая по нарастающей. Это нормально. Придерживаю её за плечи, помогая усидеть на стуле. Поглаживаю по рукам, спине, шее. Где гладить — не важно, даже открытая кожа не нужна, сейчас любое прикосновение вызывает череду новых и новых чувственных взрывов, заставляя изнемогающее тело снова и снова корчиться от почти нестерпимого наслаждения.
Горний кайф — штука сильная…
Хорошо, что я верно всё подрассчитала, и когда почти потерявшая сознание Агнесса наконец обмякает на стуле — мокрая, как мышь, истерзанная, как тузиковая грелка и удовлетворённая, как сожравшая страуса кошка — до перемены остаётся ещё десять минут. Сую сиротливо проскучавшего на столике «Парфюмера» в портфель и тактично ухожу, давая Агнессе время придти в себя и маленько там прибраться.
И тут вдруг просыпается всё это время благополучно молчавший хомячок:
— Ты и со мной так можешь?
Ничего себе вопросик с утра пораньше. А тон — так и похлеще. Вроде бы нейтральный такой, а на самом деле напряжённый до звона, когда ещё чуть — и сорвётся. Испуганный? Нет, пожалуй, не испуганный даже. Шокированный? Ближе, но не совсем. Спокойствие оголённого провода на триста восемьдесят вольт. Спокойствие психопата с пляшущим в руке пистолетом…
Приходится врать.
— Нет, конечно. Себе не получится. Не тот эффект. Это только другому кому-нибудь можно.
— Ясно, — говорит он нейтрально. И замолкает, не пытаясь перехватить управление.
Ну, это ему кажется, что нейтрально. А я отлично слышу тщательно скрываемое облегчение. И лёгкое разочарование — где-то совсем-совсем глубоко и вряд ли даже самим Вовочкой осознаваемое.
Вот они, типичные современные мужчины! Тут из кожи вон лезешь на страже его интересов — а что в благодарность? Нет, к тому, что спасибо от них ждать бессмысленно, я уже привыкла. Ладно, мы люди не гордые и работаем не за спасибо. Но они даже в собственных желаниях — и то разобраться толком не могут!
Тьфу на них.
***