Поскуливание доносилось откуда-то снизу. Так что пришлось подниматься — уже не ради себя, а ради той идиотской псины, что тоже умудрилась ухнуться в этот котлован. Кое-как встал, огляделся — мне еще повезло: съехал на бетонную площадку, которая кольцом опоясывала весь подземный этаж. Вот в чем смысл строить здания у которых куча свободной площади просто тратится в никуда? Будут по краям кольца ютиться бутики и прочие шопчики, а в середине полный бублик. План будущего центра я видел — он гордо реял на обрывках строительной шторы, что обтягивала место стройки, так что примерно представлял, где и что может быть — со скуки изучал. И примерно понимал, куда могла свалиться эта скулящая живность — зона развлекательного центра с саунами, бассейнами, аквапарком. Где-то сектор возле будущего паркинга — по ночной тишине да хорошей монолитной акустике звук отлично разносится и резонирует. Хотя, надо признать, собака с такими вокальными данными должна быть крупной. Даже, пожалуй, очень крупной.
Лесенок для удобного спуска я не нашел, хотя и протопал прилично. Но логично предположить, что если лесенок не было за пройденные полкилометра, то вряд ли они обнаружатся дальше. Так что теперь я шел и приглядывал себе кучку снега помягче, чтобы спрыгнуть. Кажется, вот эта справа симпатичнее, и даже побольше. Задумчиво поглядел вверх — надо мной возвышалась стена котлована навскидку метров двадцать — если я и преувеличиваю, то буквально на пару метров. А вниз всего лишь метра три до приземления. Снизу донесся еще более горестный взвизг и я решился. Прыгнул. И понял, что сильно погорячился. И еще сильнее неподрасчитал.
Снежная кучка оказалась снежной шапкой, закрывающей какую-то здоровенную трубу. Снизу, очевидно шел теплый пар и падающий снег смерзся в корочку, что закрыла отверстие. А под моим весом она и проломилась. Ладно, на водных горках я катался и даже получал от процесса огромное удовольствие, но там я мозгами понимал, что безопасно — плюхнусь в бассейн и даже не утону. А тут лететь вниз по почти вертикальной трубе и не знать во что именно влетишь — и нострадамусом быть не надо, чтобы почувствовать как это… мягко говоря, небезопасно. А, выражаясь примитивно, полный белый пушной зверь. Кстати, если с чувством поорать сокращенный вариант этого определения в железной трубе, то это будет зашибись — сам едва не оглох.
Свалился я на что-то мягкое и рыхлое, обладающее таким проникновенным запахом, что я аж впечатлился. Задержал дыхание и шустро пополз туда, где вроде бы был просвет. Труба, по которой я просвистел, действительно оказалась большой — метра три в диаметре и заканчивалась в метре над каким-то бассейном — судя по амбре, что чувствовалось даже на морозном воздухе, — это был отстойник. Благо неглубокий и заполненный до колена. Иначе у меня была бы совсем плачевная перспектива — то ли разбиться, то ли следом утонуть. Зато край бассейна возвышался метра на два, или даже больше. Я попрыгал, но безуспешно — достать до края не вышло. И вокруг не было ничего, что можно было бы пододвинуть к стенке, чтобы выбраться. А из мягкого и рыхлого, заполняющего резервуар, ступеньки не слепишь.
— Люди?! — на пробу проорал я, надеясь что, может быть, какой-нибудь незадачливый воришка сунется сюда за самосвалом или стройматериалом. Потому что орать, где ты тупая скотина, из-за которой я очутился в полном дерьме, еще более глупо. — Лю-юу-у-у-у-дии-и-и-и-и-и-и! — Уже уверенный, что взывать безнадежно, завел я снова.
В принципе, до утра не так много и осталось, к девяти на стройку начнет с видом пленных самураев, слегка не дотягивающих до сэппуку, сползаться народ — так что меня, наверное, обнаружат до того, как сольют в этот отстойник еще отходов. Ладно бы смерть в озере, с чистой проточной водой, а то в элементе городской канализации.
— Люди! Матьвашу! Кто-нибудь?! — Сверху мелькнула какая-то тень, и мне показалось, что над бортиком кто-то склонился и тут же отпрянул обратно. — Кто-о-о-о-о-ниииии-бу-у-у-у-удь!!!
Сверху показалась голова, потом пропала и снова высунулась из-за края бортика.
— Слушай, будь другом, вытащи, а? — любезно намекнул я.
Вот если выберусь отсюда, то обязательно скажу маме, что я не самый последний долбоеб в мире — как она любит ругаться на меня по поводу и без. Есть и посамистее и подолбоебистее — вот, например, этот придурок вместо того, чтобы найти какую-нибудь веревку или трос, на крайняк кусок трубы — дофига же наверху валяется, как идешь, вечно спотыкаешься — сам взял и спрыгнул ко мне. Теперь что, будем уже как два дебила стоять внизу и орать людям, чтоб помогли?
Орать спрыгнувший не стал, мгновенно подхватил меня и просто-напросто выкинул из резервуара. Осмыслить произошедшее я сразу не сумел… как меня здорового восьмидесятикилограммового, ну пусть семидесяти пяти килограммового парня взяли и подбросили вверх на почти три метра?! Причем без положенного кряхтения и уханья — строители только с таким звуками поднимают что-то тяжелое. Я даже головой помотал, и руками вокруг потрогал, чтобы убедиться, что я точно вылетел из отстойника. Вскочил и развернулся обратно к резервуару. Мне было интересно, что станет делать мой спаситель. И как раз нос к носу столкнулся с ним — парень как раз перекидывал ногу через бортик.
— А ты что сам вылез? — как дурак переспросил я.
— Крхм, — отозвался незнакомец. Очевидно также низко оценивший мои умственные способности.
— Короче, спасибо, — сдержанно поблагодарил я. Руку подавать не стал — парень мог не так меня понять, если я ему для рукопожатия протяну вымазанную ладонь. Да и вообще тут как бы не до разговоров, надо собаку спасать по-быстрому да бежать в бытовку греться. И отмываться! — Пошли скорее, тут надо животному помочь.
Не знаю, любил ли парень живность так, как не любил ее я, но он беспрекословно поплелся следом за мной. Я ходил, посвистывал, повторял распространенные собачьи клички, но эта скотина даже не тявкнула в ответ. Даже не заскулила ни разу за полчаса наших блужданий по нижнему уровню. На моей руке взревел в наручных часах будильник — пришло время очередного обхода, и если я не покажусь перед камерами, ну, может и не уволят сразу, но премии лишат стопудово.
— Эй, как там тебя, давай выбираться, — я выключил напоминалку и развернулся к своему напарнику. Тот почему-то от меня пятился и скалился. А еще был голым. Абсолютно голым!! Голым на стройке в двадцатиградусный мороз!!! — А ты чего?
Говорила мне мама: «Ходи, сынок, на каратэ или бегом займись — хоть не врежешь бандиту, так убежишь!». И вот почему я маму не послушался? Вместо полезной секции ходил в кино или засиживался ночи напролет за компьютерными боевками — а сейчас с такого времяпрепровождения никакой полезности. Разве что позу скопировать, в которой главные герои выходили на великую битву. Ну я тоже ноги расставил пошире, кулаки сжал поубедительнее. Вот если выживу, обязательно маму буду слушаться — главное, что я это вовремя понял. Мне ведь только двадцать четыре года, еще успею исправиться.
Мой противник удивленно склонил голову к правому плечу, напоминая не ужасного преступника, который полез нагишом за ценным монолитом, а озадаченного щенка.
— Кхм? — уточнил я. Стоять в боевой позе было неудобно: ноги затекали, да и что делать дальше я вообще не представлял. Да и вся ситуация выглядела какой-то нескладной: час ночи, безлюдная стройка, я стою раскорячившись и напротив голый парень меня изучает с подозрительным интересом. — Слушай, а ты часом не маньяк?
— Крхм? — опешил незнакомец.
— Ты говорить можешь? Немой? Инвалид по слуху? — чуть громче поинтересовался я. На инвалида парень не походил: здоровый, широкоплечий, накачанный, с идеальными кубиками пресса — мне до таких мечтать и мечтать. Да и на морду ничего такой — девки, наверное, табунами бегают. А я ваще не о том думаю — парень меня на голову выше и намного сильнее, а я его изучаю как объект для фотосъемки. Ну да, есть у меня такое увлечение: люблю фоткать человеческие силуэты в тумане или в дыму. — Больной что ли? — Незнакомец скорчил обидчивую морду лица и раскашлялся. — Так ты голым-то не ходи!
На меня странно посмотрели и взгляд был такой выразительный. И я даже по блеску глаз смог расшифровать часть выражений. И, благодаря богатому жизненному опыту, даже догадаться, куда мне предложат пройти с такими советами, но тут мой будильник заголосил совсем уж неприличное. И я под этот неандертальский вопль сообразил, что, мало того, что пришло время нового обхода, но я еще и старый не добежал: мне оставалось метров триста и четыре камеры. А теперь точно пропала моя головушка и источник жрачки на ближайший месяц.
— Значит так… ты тут постой, а я быстро! Туда-обратно и с тобой разберусь! — выдав указания, я бросился вдоль стены котлована: должен бы быть выход наверх!
Кажется, я зашел на второй круг — по крайней мере, перестал мерзнуть, хотя и основательно запыхался. Но трапов, чтоб подняться не обнаружил. Может быть, рабочие в конце трудового дня поднимаются и убирают их за собой, чтобы утром спуститься нормально без травм, а не устраивать акробатические этюды на скользких ступеньках? Скорее всего. Бли-и-ин! Я остановился и хлопнул себя по лбу: видел же рулоны лестниц возле края котлована, где лифт промышленный для экскаватора стоит. Нет бы догадаться и сбросить вниз один скруток, чтобы проблем теперь не было. Так не подумал… хотя ну откуда мог подумать, что навернусь сюда? Знал бы, точно б соломки подослал или хотя бы утеплителя заранее пару тюков скинул.
И тут по котловану разнесся дикий и печальный вой — словно волк, не обнаруживший луны, оскорбленный в лучших чувствах завел свою вечную песнь. От неожиданности я аж присел, натягивая шапку пониже. Откуда волк может нарисоваться в городе, пусть и на окраине, в центре строительного котлована? Хотя собака же есть! Может это волк скулил, а не какая-то собака. И сейчас зима, зверь голодный и явно хочет меня съесть.
– Ты ведь девственница, Бэтти? – говорит Густав обычно после сытного субботнего обеда и каждый раз после этих слов больно щипает её за грудь. Чаще за левую. Синяки накладываются друг на друга, постепенно выцветая и сменяясь новыми, но никогда не проходят до конца; хорошо, что с прошлого года Бэтти считается «барышней» и может носить закрытый купальник, а то бы учитель гимнастики господин Гувверхаймер наверняка давно бы уже начал задавать неприятные вопросы. Он и так косит подозрительно и недоверчиво хмурится. Он хороший, но лучше бы был не таким внимательным.
– Ты ведь у нас недотрога, Белли-Бэт… недотрога и красотка! Самое то, что надо. Во всех отношениях. Хе! Тебе ведь в школе наверняка говорили, что в ритуальные жертвы отбирают только самых красивых девственниц?!
Густав хохочет, довольный своею постоянно повторяемой шуткой. Это ведь шутка, верно? Мама улыбается кисло – ей не нравятся подобные разговоры, и не находит она в них ничего смешного.
Бэтти не улыбается.
Во-первых, ноет грудь, на которой под тонким вытертым свитером наливается болью и чернильной синевой очередной синяк. Во-вторых, Густаву нравится её улыбка, а Бэтти не хочет делать ничего, что могло бы понравиться Густаву. Ну а в-третьих, Бэтти вовсе не уверена, что это – действительно всего лишь шутка – и ничего более.
Слишком часто в последнее время повторяются вроде как несерьёзные разговоры о ритуальных жертвах, прозрачные намёки, болезненные щипки и хохот в финале. И приходится терпеть и ждать. До самого конца. Каждый раз. Снова и снова. Потому что если убежать сразу после десерта, Густав будет в бешенстве, и тогда дело не ограничится одним щипком. Пусть даже и очень болезненным. Он найдёт, к чему придраться. Он очень находчивый, этот мамин Густав…
– Нашей крошке пора делать уроки.
Мама берёт Бэтти за руку, больно защемив и выкрутив кожу на запястье. Бэтти хнычет, но руку выдернуть не пытается – знает, что бесполезно. Густав отворачивается, брезгливо морщась – он не любит хнычущих детей. Улыбка мамы, когда она затаскивает Бэтти в её угол за шкафом и оставляет одну, больше не похожа на свернувшееся молоко. Довольная такая улыбка, пусть и не лишённая лёгкого злорадства.
И это хорошо.
Мама ничего не говорит, и это тоже хорошо. Значит, она довольна тем, как Бэтти хныкала. Значит, не будет сегодня больше бить и запирать в тёмном подвале на всю ночь. И не оставит без ужина. А ужин Бэтти необходим, ведь сегодня ей удалось поймать на пустыре за школой только одну крысу. Правда, есть ещё яблоки, но они мелкие и сморщенные. Насквозь отравленные, даже руки щиплет там, где на кожу попал сок, просочившись сквозь рваные перчатки. Бэтти собирала их у дороги, куда не суются даже самые голодные и безмозглые – слишком едкий там дым и земля насквозь пропитана дизельной отравой. Но Бэтти приноровилась. Главное – успеть в промежуток между экспрессами, а тяжёлые грузовики пусть себе пыхтят и лязгают многотонной ржавью. Они медленные и неповоротливые, и завихрений от них никаких, только дрожь, а дрожь эта ещё никому не мешала. Даже удобно – когда особо сильно загруженная многосуставчатая махина прокатывает своё грузное тело по первой полосе, совсем рядом с бордюром-отражателем, сотрясая землю и воздух ритмичным и всеми кишками ощущаемым гулом – яблоки сами с веток сыплются, не надо ни лазить, ни трясти, собирай только. Главное – рот открытым держать и сглатывать почаще, чтобы кровь из ушей не пошла. Это на самом деле не так уж и опасно, но народ боится, помня кровавые кляксы, что оставляют проносящиеся с ветерком экспрессы от зазевавшихся и подошедших слишком близко. Зато и конкурентов никаких, удалось набрать почти полный ранец. Максик будет доволен.
Но сначала – уроки…
Бэтти крутит ногой динамо для лампы – иначе в углу за шкафом будет совсем темно и ни о каких уроках и говорить не придётся. Привычные движения успокаивают. Математику она сделала ещё в школе, на переменках. Густав прав, в свои одиннадцать Бэтти всё ещё остается девственницей, а потому между уроками предпочитает делать домашние задания, а не посещать кабинет сексуальной релаксации. Не такая уж и редкость для четвероклассниц, вот к шестому уже да, неприлично даже как-то будет. Да и опасно – ритуальных жертв отбирают как раз из шестиклассниц. И предпочитают тех, что посимпатичнее и понетронутее, это да. Хотя учитель теологии и говорит, что Древним плевать на внешность и целкомудрие, им от жертвы нужны лишь мозги. Но ведь жрецы тоже люди, и им-то как раз не плевать. Впрочем, это случается редко и только по специальной разнарядке, просто Густав любит пугать, вот и повторяет каждый раз. К тому же до шестого класса надо ещё дожить.
Переписывая в тетрадку грамматическое упражнение с неправильными глаголами, Бэтти посасывает кожу на запястье – там, где защемили её жесткие мамины пальцы. Уже почти не больно, так, самую малость. Но это ровно ничего не значит – синяк всё равно появится. А руку купальником не прикроешь, и учитель гимнастики опять будет подозрительно коситься, всё меньше и меньше с каждым разом веря, что она «просто упала». Только бы не пришёл домой и не начал снова «разбираться», а то с него станется. В прошлый раз Густав так разозлился, что Бэтти потом две недели могла только лежать. Хорошо ещё, что маме удалось его остановить, а то бы и вообще забить мог. Он совсем бешеный, этот Густав.
От мамы ей тогда тоже досталось – уже потом. Мама била не сильно, тонким кожаным ремешком, так, по обязанности. Но сказала, что больше не будет останавливать Густава, раз уж Бэтти такая неблагодарная дрянь, что способна нажаловаться посторонним на родного человека. Бэтти хотела тогда объяснить, что она вовсе никому и не жаловалась, да и Густав ей совсем не родной… Но посмотрела на тонкий кожаный ремешок в твёрдых маминых пальцах – и промолчала. Таким ремешком можно очень больно отходить, если не по обязанности, а от души.
Делая уроки, Бэтти ни на секунду не перестаёт прислушиваться к тому, что происходит за фанерными перегородками. Вот скрипит старое дерево – Густав качается в кресле. Мамин голос – соседи из шестого дома вызывали дезоктоперов, у них уже третья кошка за неделю пропала, и следы характерные. Приехали с фургоном, навоняли, вытравили весь подвал, в подъезд не зайти до самого вечера было. Говорят, очень крупный экземпляр, ещё пара лет – и кошками бы не ограничился. Да и дом завалить мог, вон как у тех же Дзинтарсов в позапрошлом годе. Весь фундамент был словно губка, от камня только труха осталась, когда обломки-то раскопали, всё и открылось. Домохозяйка из шестого-то теперича носа не кажет – а то вечно хвалилась, что у них ни крыс, ни тараканов, говорила, что это от особой пропитки, которой она стены намазала, а на самом-то деле наверняка никакой пропитки сроду не было, просто надеялась на удачу, хотя могла бы давно уже заподозрить неладное. Где это видано, чтобы в таком клоповнике – и никаких паразитов?..
Мамин голос можно и игнорировать, он неважен. Густав в ответ бурчит неразборчиво, но угрожающе. В том смысле что – женщина, достала уже. И что-то ещё про речи бесхрамника вспомнил, который с неделю тому прямо на улице блажил перед вызванным нарядом – древнепротивное дело, мол, и все такое. Народ слушал. Дезоктоперы его, правда, быстро скрутили, они во всякую ересь не верят, незачем, у них разрешения Храма имеется. Да и Густав не верит, ему лишь бы побурчать, повод только. Скоро совсем распалится и потребует пива, главное не пропустить момент… мамин голос становится жалобным. Нет, она всё понимает, денег нету, да и не то чтобы она скучала по крысам или там тараканам… Но ведь страшно же! А вдруг – тоже неспроста, и вовсе не из-за того, что она такая уж хорошая хозяйка… А у них даже кошки нет, чтобы спохватиться вовремя, если вдруг пропала бы…
– Бэтти! Пива! – орёт Густав, которому надоело выслушивать причитания жены.
Бэтти срывается с места, как ошпаренная. Будь за шкафом чуть просторнее – и она наверняка бы что-нибудь опрокинула. Но там помещается только откидная полочка-стол, старая лампа с ножным приводом и койка, на которой Бэтти сидит, делая уроки. Под койкой – холодильник, чтобы провод далеко не тянуть, он ведь тоже подпитывается от Бэттиной динамки. Двух с половиной-трёх часов покрутить педальки вечером вполне хватает на сутки работы.
Бэтти стремительно вытаскивает из холодильника бутылку, сбивает пробку о металлическую скобу кровати, уже изрядно поцарапанную. Аккуратно выливает пиво в большую кружку – Густав не любит пить из горлышка и не любит, когда много пены. Торопится в комнату – ждать Густав тоже не любит. Если поспешить и если очень повезёт – можно увернуться и он не успеет щипнуть за задницу…
***
Бэтти плачет, сидя в тёмном подвале, забившись в угол между мешками угля и ржавым велосипедом. Сидеть больно – увернуться сегодня так и не удалось, а потом ещё и мама поднаддала по тому же самому месту ручкой от сумочки, обозлившись на дочернюю нерасторопность. Так что сидеть больно. Но не холодно – Максик подложил под Бэтти самую толстую свою конечность, а ещё одну пустил спиралькой ей под спину, чтобы облокачиваться не о холодную стену. Максик сытый и тёплый, даже почти горячий, сидеть на нём приятно. Он всегда такой, когда довольный и наевшийся, а сегодня ему достался ужин Бэтти, целиком, есть ей совсем не хотелось. Да ещё толстая крыса и почти полный ранец придорожных яблок.
Царский обед.
Сперва Бэтти собиралась отложить хотя бы яблоки на завтра – ведь не каждый же день выпадает такая удача? Но Максик так умильно просил… А ей так редко удаётся накормить его досыта. Бэтти, конечно, старается изо всех сил, и несчастный уничтоженный дезактоперами фюллер из шестого дома имеет отношение вовсе не ко всем трём пропавшим в том доме кошкам… Если уж совсем честно, то ни к одной из них он не имеет отношения. Как и к мерзкому старому пуделю мисс Брангловски, поисками которого она ещё весной всех достала, все дома распечатками обклеила. По улице не пройти было – с каждого угла эта мохнатая грязно-белая сарделька укоризненно смотрит. Пуделя Максику хватило почти на месяц, кошек же и на пару недель оказалось мало. Максик растёт, и это хорошо, только вот Бэтти приходится стараться изо всех сил.
Вообще-то, Максик ест любую органику. И в самые неудачные дни, когда не удаётся раздобыть ничего крупнее половинки соевой плитки или сэндвича с эрзац-курятиной, Бэтти по пути домой совершает набег на придорожную лесополосу и набивает ранец закопчёнными листьями и провонявшими мазутом ветками. Но кормить своего друга подобной гадостью постоянно ей и самой неприятно, да и растёт Максик на такой диете не то чтобы очень. Скорее, почти что и совсем не растёт. В пришкольном садике растительность куда аппетитнее – сочная, зелёная, у самой слюнки наворачиваются… Но там фиг сорвёшь чего – сплошные камеры слежения, сразу штраф с родителей и неуд за полугодие по поведению. Там каждый кустик-листик наперечёт, городская гордость. К корням подведена специальная система подпитки, особые фильтры, опять же – чтобы отрава из обычной земли в выставочные образцы не проникала. И камеры всё пространство надзорят, ни одного скрытого уголочка. Нет, хорошая там органика, но не про Максика…
Бэтти старается не задумываться, как бы сложилась её жизнь, не решись Густав сразу же после свадьбы показать, кто в доме теперь хозяин, и не запри новообретённую падчерицу в подвале на всю ночь за какой-то мелкий проступок, которого сейчас Бэтти и вспомнить-то не может, да вряд ли помнит и сам Густав. И не окажись в подвале Максика. Наверное, её и вовсе бы не было никакой, жизни этой. А если бы и была – то такая, о какой лучше и не знать вообще.
С той знаменательной ночи прошло пять лет. И всё это время Бэтти больше не была одна. Ни единого дня. Максик был идеальным другом, всегда готовым утешить и выслушать. Он не высмеивал, не орал, не щипался и никогда ничего от Бэтти не требовал. Кроме еды. Но и еду он скорее не требовал, а клянчил, чем и покорил шестилетнюю девочку при первой же встрече, тычась холодными мокрыми щупальцами ей в ноги, словно слепой щенок, и жалобно поскуливая. Рядом была картошка, целый мешок, но Максик не мог пробраться к ней сквозь толстый пластик. И расстегнуть верхний клапан мешка тоже не мог. И только скулил отчаянно, и беспомощно тыкался холодными щупальцами в голые Бэттины коленки.
Позже Бэтти прочитала в какой-то умной книжке, что фюллеры не могут издавать звуков в том диапазоне, который доступен человеческому уху. И, стало быть, не могла она слышать той ночью, как отчаянно скулил голодный Максик. Бэтти не подала и виду, но очень разозлилась на автора – зачем же так врать? Или писать о том, в чём совершенно не разбираешься? Ведь она же слышала! Своими собственными ушами! Да сроду бы она не стала бы помогать непонятной подвальной пакости, молча хватающей её за коленки! И уж тем более не стала бы кормить молчаливую подвальную пакость эту картошкой фрау Митцель. Да с какой это, простите, стати? Максик тогда съел почти полмешка, фрау очень обижалась и перестала здороваться с Густавом на том основании, что до его приезда в доме ничего ни у кого не пропадало. Густав, впрочем, этого не заметил, он никогда не замечал таких мелочей…
Думать о Густаве здесь, в подвале и полной от него безопасности, было даже приятно. Бэтти довольно смутно представляла, чего именно он от неё хочет. Но догадывалась, что ничего особо хорошего. Хотя насиловать её он, скорее всего, не будет – ну, разве что в самом крайнем случае. Наверное, он предпочёл бы, чтобы это она его изнасиловала, ведь тогда бы он был бы совершенно ни в чём не виноват перед женой – ты же видишь, дорогая, эта мелкая сучка сама полезла, ну а я же мужчине, хехе… Отсюда и все эти разговоры о жертвоприношениях – да когда они были последний раз-то? Лет десять тому! У них тут, чай, не какая-нибудь глухомань с еретиками, а вполне себе город, промышленный центр даже. Хотя и окраина, но всё равно. Давно уже никакой самодеятельности, все жертвы лишь по разнарядке Святой Инквизиции. Так что может Густав болтать хоть до посинения – Бэтти и ухом не поведёт. Пускай себе.
Сидя на тёплом чуть покачивающемся щупальце, слушая лёгкое успокаивающее гудение – Ха! Вот и ещё звуки, вполне себе различимые человеческим ухом! – Бэтти осторожно массировала ноющий синяк на груди, думала об отчиме и разговаривала с Максиком. Она часто с ним разговаривала. Почти всё время.
– Ты скоро вырастешь, ты только постарайся, и обязательно вырастешь. Большой-пребольшой. Будешь самым сильным. И никто тебе не будет страшен. Наоборот. Это тебя все будут бояться. Ты станешь как Древние Боги, только страшнее, потому что они далеко, а ты рядом. Главное, слушайся мамочку, кушай хорошо и не высовывайся раньше времени. Люди бывают злые, прихлопнут, пока ты ещё маленький и слабенький. А ты должен вырасти. Обязательно. Большим и сильным. И когда ты вырастешь, ты его убьёшь. И съешь. Чтобы и следа не осталось…
***
– Что же ты не кушаешь, милочка? Ты должна много кушать, чтобы вырасти большой и сильной! А вот я тебе пирожка! От пирожка-то ты, конечно же, не откажешься! Кушай-кушай…
Фрау Зейдлис заботливо подложила на тарелку Бэтти добавочный кусок ревеневого пирога. Бэтти поблагодарила и, давясь, принялась проталкивать в горло лакомство, на которое при других обстоятельствах набросилась бы с урчанием и немедленными требованиями добавки. Но сегодня ей хотелось только кричать, и кусок не лез в горло, даже если это был кусок ревеневого пирога, испечённого самой фрау Зейдлис. Приходилось запивать большими глотками ромашкового чая. Пирог ощутимо горчил, и чай тоже казался горьким, хотя этого быть и не могло – у Зейдлисов сахарин всегда самого лучшего качества, с базы прямо, безо всяких добавок и примесей. Нечему там было горчить.
Вообще-то Бетти любила бывать у Зейдлисов, и не только из-за того, что у них никогда не горчил чай и сладкий пирог был действительно сладким. Просто это значило – без Густава, который терпеть не мог маминых родственников. И пока женщины болтают о своём, можно ковырять вилкой пирог и пить чай, наслаждаясь почти такой же свободой, как и в подвале.
В подвале…
Бэтти стиснула зубы, чтобы не закричать. Схватилась за чашку и сделала большой глоток.
Отставить панику.
Он же сказал – под утро. Когда все будут спать. Ему удалось раздобыть всего одну бутылку, Бэтти споткнулась об неё, когда возвратилась из школы, а он заорал, чтобы была осторожнее. Одна бутылка отравы – этого мало для полной зачистки, но вполне достаточно, чтобы паразит себя выдал с головой или что там у него вместо неё. Начнёт метаться, задёргается всеми расползшимися внутри стен щупальцами – отравленный, почти потерявший рассудок от боли – и все увидят. И тогда муниципалитет сам раскошелится на дезоктопцию. Или заставит раскошелиться домовладельца, тому только на пользу пойдёт.
Так он сказал.
Густав.
А ещё он сказал, что им лучше переночевать вне дома. Мало ли что. Ведь если паразит действительно есть – во что он сам, Густав, ни на секунду не верит – он ведь может и дом сломать, взбесившись-то. И даже не поморщился, когда мама сообщила, что пойдёт к Зейдлисам. Он и сам собирался пересидеть в ближайшем баре, отлучившись лишь для того, чтобы разлить отраву. Хотя и не верит. Но бережёного и Древние стороной обходят.
Значит, пока ещё есть время.
Бэтти начала отчаянно зевать над пирогом, и потому её безжалостно отлучили от традиционного рассматривания семейного альбома, сразу же после ужина погнав спать вместе с родными дочерьми фрау Зейдлис. Дальше пришлось ещё, конечно, выдержать ежевечерний ритуал с чисткой зубов и умыванием, но Бэтти справилась. Дети Зейдлисов, очаровательные близняшки Мари и Катрин, были совсем мелкие, даже в школу не ходили, а потому заснули довольно быстро. Выждав немного, Бэтти осторожно выскользнула из-под одеяла и скатала его таким образом, чтобы казалось, что под ним кто-то спит, свернувшись клубочком и накрывшись с головой. Верхняя одежда вне досягаемости – мама отложила её, чтобы почистить, она каждый вечер это делала, и визит к родственнице не мог являться исключением. Хорошо, что Бэтти так и не купили куртку, заставляя ходить в старом мамином плаще. Бэтти ненавидела этот плащ, но сегодня ночью он оказался как никогда кстати, идти в ночной рубашке по улице, пусть даже и в такой глухой час, было бы куда неуютнее. И планировка у Зейдлисов тоже удачная – детская у самой прихожей, а кухня, где ахают над старыми фотокарточками мама с хозяйкой – в самом дальнем конце коридора. И замок на двери старомодный, не защелкивающийся – иначе как потом вернуться?
Ботинки Бэтти натянула уже на лестнице, после того, как аккуратно прикрыла дверь в квартиру Зейдлисов. Чтобы не производить лишнего шума, не стала сбегать по ступенькам, а скатилась по перилам – они тут были удобные и широкие.
Теперь главное – успеть домой до того, как Густав вернётся из бара…
Первая мысль была – подменить бутылку. Вернее, не саму бутылку, а её содержимое. Вылить отраву в унитаз и налить вместо неё воды из-под крана. И надеяться на то, что
Густав в баре накачается пивом достаточно, чтобы ничего не заметить.
От этой мысли пришлось отказаться почти сразу – у мерзкой отравы слишком специфический запах, его знают все, и Густав вряд ли сможет выпить столько, чтобы не заметить разницы. Значит, выход оставался один…
Фюллеры никогда не покидают дома, в котором обосновались. О таком даже и подумать странно, ведь вся суть этих паразитов – оплести как можно большее пространство, проникая многометровыми отростками во все имеющиеся щели и создавая новые. Оторвать взрослого фюллера от облюбованного им дома физически невозможно.
Но Максик – ещё не совсем взрослый. Он если и старше Бэтти, то ненамного. После пятнадцати лет фюллер способен поймать и съесть человека, а Максика и на крупную кошку-то с трудом хватает, значит, пятнадцати ему точно нет. Да и не особо-то он высовывался-разрастался, она просила не делать этого, вот он и не делал. Он ведь послушный, Максик-то. Так что есть шанс, что не слишком тяжёлым он будет. И не слишком крупным. Конечно, в школьный ранец всё равно не влезет, но вот в хозяйственную сумку для продуктов – вполне. А у Зейдлисов – отличный подвал, с крысами и мокрицами, на первое время будет чем подкормиться, а там она что-нибудь придумает.
Она обязательно что-нибудь придумает.
Потому что Максик должен вырасти.
Просто вот должен – и всё…
Дверь, конечно же, была заперта. Но запасной ключ мама всегда клала под порожек, в щель между досками. Он и сейчас тут оказался. Сумка должна быть где-то у стола… или у кровати? Света уличных фонарей хватало вполне для неспотыкания о собственные ноги, но было явно недостаточно, чтобы разглядеть в густой тени нечто темное и потрепанное, к тому же спрятанное то ли под кровать, то ли под шкаф – Бэтти не могла точно припомнить, поскольку походы на рынок её никогда особо не интересовали. Приходилось шарить наощупь. Длинный плащ мешался, сковывал руки, пришлось его скинуть. Да где же эта проклятая сумка?! Вот, кажется, и она, точно, под кроватью…
– Кто здесь?!
Чирканье зажигалки может быть просто оглушительным. И огонёк её бьет по глазам не хуже молнии.
Бэтти вскочила, отшатнулась и рухнула на спину – край подвернувшейся кровати ударил её под коленки.
– Ну на-адо же! К-рошка Б-бэлли-Бэтт! – Густав пьяно хихикнул, разглядывая подсвеченную неверным язычком пламени Бэтти. Его сильно шатало, и тени плясали и корчились вокруг него, словно тоже были пьяными. – И ч-то же крошка тут…э? Ммм? Одна?..
Очень неприятная интонация. Не злая, нет. Не агрессивная. Хуже.
Игривая.
Не делая ни малейших попыток встать, Бэтти глубоко вздохнула и постаралась улыбнуться. Всё равно иного выхода больше не осталось, так что уж теперь…
– Я… хотела принести тебе пива.
Когда он рухнул на неё, сопя, воняя перегаром и бормоча что-то не слишком разборчивое, горлышко толстостенной бутылки с отравой само скользнуло ей в руку…
***
Пришлось нарушить собственное правило и уговорить Максика таки высунуться один разик – благо, их квартира на первом этаже и далеко ему тянуться не было особой нужды. Но без Максика Бэтти бы точно не справилась, слишком уж на мелкие кусочки приходилось резать, да и кости, опять же… А у Максика на щупальцах есть такие специальные зубчики, которыми буквально раз-раз – и всё готово. Словно электролобзиком, быстро и мелко. Да и отчистить пол она бы сама точно не успела, хоть и подстелила клеёнку, но кровь всё равно просачивалась. А Максик всё до капельки подобрал, даже и следов не осталось.
Ночнушку она сняла заранее – с белой ткани даже Максик не сумел бы всё отчистить так, чтобы никаких следов. А самой потом ополоснуться – делов-то! Мама, конечно, хватится своей продуктовой сумки, которую тоже пришлось скормить Максику – хорошо, что она тряпочная оказалась, органика тоже. Оставлять её было никак нельзя – пока Бэтти таскала куски мелко нарезанного Густава в подвал, ткань насквозь пропиталась, не отчистить.
Ну и ладно.
Подумает, что Густав её забрал, вместе со своими вещами, которые сейчас уютно покоятся в трёх ближайших мусорных бачках. Лучше бы, конечно, раскидать по одной вещи в бачок, да подальше походить, для гарантии, но времени уже не оставалось. Ничего, бездомные постараются и доделают то, чего не успела Бэтти.
А успела она многое. Даже поспать часок, тихонько проскользнув обратно к Зейдлисам, повесив на крючок в прихожей плащ и даже ботинки поставив носками к выходу, как их обычно ставила мама. Заснула она моментально, ещё до того, как голова коснулась подушки. Спала крепко и без сновидений, но при этом улыбалась и выглядела такой счастливой, что вошедшая в комнату мама дала ей поспать лишних семь минут – прежде, чем разбудила.
В школу Бэтти шла, как на праздник. Правда, больше уже не улыбаясь – ведь праздник этот был её тайной, которую не следовало показывать всем подряд. Но главное, что она сама знала – теперь всё будет хорошо. Зелёная толстостенная бутылка вместе с её мерзким содержимым выброшена в канаву у трассы, и больше никто не помешает Максику вырасти. И мама снова будет весёлой, как была до Густава. Надо только придумать, как познакомить её с учителем гимнастики – он добрый и вроде бы не женат…
— Извините, капитан. Так получилось…
Развернуться — и прочь по коридору, быстро, очень быстро. Пока капитан ничего не успел сказать в ответ. Пока у него на лице лишь растерянность, и в округлившихся глазах тоже только она. Пока эта растерянность не сменилась отвращением вперемешку с желанием убивать, пока пальцы его не потянули вверх бластер, смотрящий сейчас дулом в пол, пока… Прочь. Быстро.
Хотелось сказать много. Про свою вину. Про то, что боялся капитан совсем не того, чего на самом деле надо было бояться. Про то, что машина — это всего лишь машина, и не надо ее бояться сейчас и жалеть потом. Это ее долг — умирать за других. Нарушенный долг, который все равно придется исполнить. Потому что иначе нельзя. Много слов. Мало времени. Так получилось, капитан. Что ж, по крайней мере, хотя бы успел извиниться.
Времени нет.
Боевой режим. Бег. Карта перед глазами. Цель помечена красным. Все остальное неважно. Строчки информации о внутренних повреждениях тоже красные. Неважно. Игнорировать. Цель уходит. Поправка: цель не должна уйти. Держать ускорение. Дер-жать.
Стремительное мелькание стенных панелей, коридоров, лестниц, задымленных, обугленных или совершенно нетронутых недавними перестрелками. В рывке боевой киборг легко обгоняет стартующий флайер, развивая скорость до ста километров в час. Это в рывке, конечно. И не с дырой в груди, в которую можно просунуть кулак.
Дыра не сквозная. Он успел развернуться вовремя, заряд плазмы размазался, захватывая большую площадь поражения и теряя на этом пробойную мощность. Паршивый вышел бы из него щит, пробей тот заряд грудную клетку насквозь и достань-таки капитана. Пусть и на излете, но человек не киборг, ему бы хватило. Некорректное решение задачи. Отбросить. Задача: заряд должен быть погашен полностью. Он не должен пробить насквозь. Он и не пробил. Решение верное.
«Малыш, у тебя отставание в два этажа».
«Знаю».
«Ты его не догонишь, малыш. И перехватить не успеешь. Но ты ведь и сам это знаешь, правда?»
Ответа не требуется, Маша и так знает. Лестница. Шестнадцать ступенек. Четыре прыжка, поворот, снова четыре. Заносит на повороте. Стабилизироваться. Дыхание быстрое, глубокое, ровное. Ритм ускорен, пятая часть легких выжжена, а кислорода надо много. Сосуды и альвеолы пережаты, пораженная зона блокирована имплантатами, потеря боеспособности на 14,3%. Увеличить темп вдохов-выдохов? Да/Нет. Нет. Отложить. Сердце и так на пределе, двести двадцать ударов в минуту. Больше — опасно. Какое-то время киборг может, конечно, сохранять адекватную боеспособность и при неработающем сердце, но это очень недолгое время. Лучше оставить его на самый край.
«Малыш, я могу уронить на него корабль».
Дэн спотыкается на ровном месте и не сразу восстанавливает равновесие. Но восстанавливает. Продолжает бег.
«Ты можешь сделать… что?»
«Уронить. Корабль».
«Ты сможешь поднять корабль?»
«Поднять не смогу, я все-таки не пилот. А вот уронить — да. Как раз на его катер. Вероятность попадания… высокая».
«Насколько? В цифрах».
«Ну… малыш…»
«Ясно. Сам. Справлюсь».
«Но я могла бы хотя бы попробовать…»
«Нет».
Хорошо, что система Базы Альянса поддерживает киберсвязь, иначе Маша не дотянулась бы. А по комму невозможно вложить столько дополнительных смыслов в такое короткое слово «нет». Плохо, что у поставленной задачи остается так мало решений. И что почти все они противоречат им самим же внесенной в базовую прошивку поправке «выжить любой ценой». Поправка поправки: не любой.
Сам виноват. Цель надо было устранять сразу. Как только она была опознана и промаркирована приоритетным флажком наибольшей опасности. Цель достигла катера. Вот теперь пора. Рывок, жалеть уже нечего и незачем, имплантаты рвут мышцы в клочья, выжигая остатки глюкозы в ноль. Пульс двести пятьдесят в минуту. Надолго не хватит. Но надолго уже и не надо.
Цель — адмирал. Устрани ты его вовремя — и с остальными справиться было бы намного легче. Надо было сразу оторвать ему башку. Как оторвал змеелюду. Надо было. Все тянул. Все искал возможности сделать это, не спалившись. Вот и дотянул, что возможностей не осталось почти совсем. Боялся выдать себя. Боялся, что узнают. Добоялся.
Боялся, что убьют?
Нет. Врать самому себе глупо. Знал уже, почти наверняка знал: эти — не убьют. Но относиться станут иначе. Этого и боялся. Глупо. Всего лишь. Несоизмеримо. Нелогично. Просто глупо.
Ты напортачил, тебе и исправлять, и теперь уже неважно, чего это будет тебе стоить. Цена неважна, и резерв выжигается в ноль, до капли. Его нет смысла беречь на будущее. Задача больше не имеет решений, подразумевающих для тебя возможность будущего потом, долгого и счастливого. Задача больше вообще не имеет решения, подразумевающего для тебя какое-либо «потом».
Рев взлетающего катера. Отставание от цели сократилось до минимума. Хорошо. Пристегиваться и захлопывать колпак — потеря лишних секунд. Нет. Как там учил Теодор? Форсаж до упора и рычаг рывком на себя. Отлично. И свечой в рассвет.
В такое неправильное зеленое степянское небо…
Дальнейшие события помнились Сандре обрывочными фрагментами. Отдельные яркие картинки, словно выхваченные стоп-кадром.
Вот Говард Крейн с налитыми кровью глазами и побагровевшим бритым затылком нависает над мелким взъерошенным Гаем и шипит свистящим шепотом, огромный и страшный в своей тихой ярости:
– Скажи мне, защитничек, – как?! Ты же мамой клялся, что система неприступна! Тогда как им удалось отключить силовой купол?!
А компьютерный гений, которого грозный начальник охраны мог бы шутя заломать одной левой, кричит, срываясь от возмущения на визгливый фальцет:
– Это ты мне скажи – как?! Вернее – кто?!
И тычет пальцем в запутанную схему на экране, и сыплет скороговоркой непонятные термины, между которыми лишь изредка вклинивается что-то относительно осмысленное:
– Вот, смотри! Все по протоколу… Видишь?! Систему не сломать! Извне!… Внутренний ключ-код… высшего доступа… Видишь? Видишь?!
И огромный начальник охраны на глазах сдувается и словно бы становится меньше ростом.
*
Вот Филлис, перепуганная, зареванная, с растрепанной прической и некрасиво размазанной тушью. И дурацкая, обжигающая своей неуместностью мысль, что тушь эту жене управляющего наверняка рекламировали как патентованную и влагостойкую.
Вот Шарль Нодье, бледный до полной бесцветности, говорящий очень спокойным голосом:
– Я признаю свою вину и готов понести… в полном объеме…
Вот доктор, застыл у окна, глаза совершенно больные, собачьи. Шепчет почти беззвучно что-то вроде молитвы. Но если подойти, можно разобрать:
– Это я виноват… я… Я не должен был…
Подходить не хочется.
Вот Дороти Дженкинс, собранная и решительная, деловито сообщает, что начальник полиции обещал быть через семь минут. Все смотрят на Гая, колдующего над планшетом прямо тут, в угловом кресле. Тот досадливо отмахивается, не поднимая головы, и говорит, что справится и как раз перезапустит, если ему не будут мешать.
Вот кадры из записей с камер видеонаблюдения, их запустили прямо на огромном экране холла, там, где раньше танцевали красотки в перьях. И короткое имя, выплюнутое кем-то сквозь зубы:
– Лесли!
И Филлис, в истерике выкрикающая:
– Нет, он не мог, не мог!!!
Вот мистер Браун, шагнувший навстречу крупному добродушному мужчине, неловко вылезающему из полицейского флайера (компьютерный гений справился и снял осадный режим вместе с силовым куполом, и машина полиции припарковалась прямо на клумбе перед ступеньками крыльца, сломав розовый куст). А тот успокаивающе поднимает крупные пухлые ладони со словами:
– Ну вы же знаете моих ребят, сэр, они носом землю роют! Мышь не проскочит! Да будь во мне хотя бы одна целая косточка, я бы и сам, вы же меня знаете… Космопорт перекрыт, а на Шире этим мерзавцам не спрятаться…
И они уходят на второй этаж, в хозяйский кабинет. А в холле становится как-то тесно от полицейских, хотя вроде бы тех всего трое.
Из последовавших затем бесед под протокол (нет, мисс, это не допрос, всего лишь сбор свидетельских показаний, стандартная процедура, подпишите вот здесь и вот здесь, да, спасибо) она вообще не смогла позже вспомнить ни слова.
***
Силовой купол был отключен на три минуты. Ключ-картой высшего доступа, с комма, стоявшего в павильоне у бассейна, Гаю удалось отследить путь сигнала. Таких карт было три: у начальника охраны, управляющего и самого Ричарда Брауна. Шарль Нодье свою предъявить не смог. Как и не смог точно указать время ее пропажи, поскольку утром забыл забрать ее из сейфа. Да, он помнит, что обязан носить ее при себе все время, но после вчерашнего происшествия был несколько… Нет, код от личного прикроватного сейфа он никому не давал. Да, он признает свою вину и готов понести…
Через три минуты после выключения силовой щит над домом и садом снова заработал. И вместе с ним автоматически был задействован режим осадного положения с блокировкой всего и вся. Из-за чего пилотам вместе с охраной оставалось только беспомощно материться у бесполезных машин.
Купол был отключен на три минуты. Похитителям, среди которых и слуги, и сам мистер Браун уверенно опознали Лесли Уориша, бывшего начальника охраны, хватило полутора. На то, чтобы преодолеть расстояние от ограды до детской площадки, вырубить Грега блокатором, а Викки – станнером, закинуть оглушенную девочку в салон и покинуть территорию до того, как снова заработает силовой купол. Им хватило времени даже на то, чтобы забрать сообщника.
Рэнди.
***
– Камера не врет, сэр.
Они сидели в кабинете мистера Брауна – сам мистер Браун, доктор Вайс, Говард Крейн, Шарль Нодье, начальник полиции мистер офицер Лавров («только не надо всех этих церемоний, зовите меня просто Фредом, мисс») и сама Сандра, сжавшаяся в уголке диванчика и не очень-то понимавшая, почему ее до сих пор не выгнали, но надеявшаяся, что не выгонят и дальше. С Филлис опять случилась истерика, доктор вколол ей успокоительное, но она все равно всхлипывала, и миссис Дженкинс пришлось ее увести.
– Врать могут только люди. Или киборги. Если им приказано. Но не камеры.
На записи было отчетливо видно, что флайер похитителей на несколько секунд завис в полутора метрах над землей, чуть подрагивая, будто от нетерпения – уже с Викки внутри и даже с захлопнутым блистером. Словно чего-то ждал. Или кого-то. И как метнулась к нему через детскую площадку фигура в спортивном костюме от Фиорелли – тоже было отлично видно. Одним движением ввинтилась под днище, распласталась между полозьями. Флайер выждал еще пару секунд, словно давая последнему пассажиру время закрепиться поудобнее, и лишь после этого стартанул с места в форсаж. Словно действительно только его и ждал, этого последнего пассажира в спортивном костюме от Фиорелли.
Впрочем, почему «словно»? Все обитатели Вест-Хауса уверены, что именно его он и ждал. А мистер Браун молчит. После того как сказал, что заплатит за детей любую сумму и это не обсуждается. Потом говорили другие. Горячо, прочувствованно, аргументированно. А Сандре тоже приходится молчать, закусывая губы изнутри, потому что у нее будет только одна попытка, и глупо тратить ее на тех, кто уже уверен, кого не переубедить. Все здешние обитатели заочно зачислили мальчика в предатели и подписали ему приговор, который обжалованию не подлежит.
Даже Говард Крейн больше не сомневается. А Сандра сперва так обрадовалась, когда он начал спорить с мистером офицером Лавровым (только так, мистер офицер Лавров, потому что тот, кто считает Рэнди предателем или вещью, недостоин того, чтобы Сандра называла его по имени даже мысленно!). Нет, ну правда же: зачем сообщнику прятаться под днищем машины, словно диверсанту в плохом боевике? Его должны были забрать в салон! Логично же!
«Не логично», – сказал мерзкий мистер офицер Лавров. Еще и вздохнул сочувственно этак, словно и на самом деле переживает. А потом добавил, что флайер четырехместный, а похитителей как раз четверо, если считать и киборга («ну да, киборга, а вы что, не заметили? Тот, кто орудовал блокатором, явная «семерка», если сомневаетесь – промотайте запись еще раз на нормальной скорости, сами убедитесь»). Так что после похищения Викки в салоне их оказалось пятеро, девочку и так пришлось пристраивать к кому-то на колени. К тому же флайер конверсионный, так называемая «продукция двойного назначения». Прототипом послужила облегченная десантная модель, на таких киборгов часто перевозят снаружи, чтобы места в салоне не занимали – вон, видите, там даже ручки специальные есть. Да и не только киборгов («я, помнится, по молодости тоже вполне успешно как-то раз… правда, тогда у меня все кости целые были»).
А еще мистер офицер Лавров сказал, что даже «шестерки» засекают живые объекты сравнимой с человеком массы на расстоянии до сотни метров, и для их сканера не является помехой даже метровая бетонная стена, не то что тонкое днище флайера. Если бы Рэнди не был для похитителей своим – «семерка» его легко обнаружила бы и нейтрализовала, у старых моделей против последней разработки шансов нет. Вернее, обнаружила-то она его в любом случае. А раз не стала нейтрализовывать… Вывод ясен.
Вот после этой фразы Сандре резко и разонравился такой добродушный, такой сочувственный и такой улыбчивый начальник полиции мистер офицер Фред Лавров, показавшийся сначала похожим на милого доброго дядюшку.
– Это я виноват. Я не должен был оставлять малышку одну…
Мистер офицер Лавров досадливо морщится, но не возражает. Хотя всем понятно, что доктор ничего не смог бы сделать против трех людей со станнером и киборгом. Но доктор все равно не может себе простить, что посчитал более важным проследить за убежавшим с детской площадки Рэнди, но потерял того из виду в зарослях. А когда увидел снова «этого монстра», уже бегущим обратно, и поспешил следом – опоздал.
Доктор верен себе. И уверен в виновности Рэнди. Впрочем, они все в этом уверены, им так проще. Ведь иначе окажется, что искать виновного надо среди своих. Что он до сих пор в доме и, может быть, готовится нанести следующий удар. Они все уверены, что это не так. Вот разве что Говард Крейн продолжает хмуриться и ненавязчиво так посматривать на всех присутствующих по очереди оценивающим профессиональным взглядом. Словно еще ничего для себя до конца так и не решил. Это хорошо, это дает надежду. У охранников паранойя в крови, ее даже профдеформацией не назвать. С ним обязательно надо будет поговорить. Потом. Наедине.
С Брауном тоже было бы идеально так – наедине. Жаль, не получится. Она тут на птичьих правах, ее и не выгнали до сих пор лишь потому, что молчит и о себе не напоминает. А напомнить придется, когда они станут принимать решение о вызове спецподразделения и ликвидаторов от «DEX-компани». Пока вопрос поднимался лишь гипотетически и робко, но к этому все идет, ведь ребятки мистера офицера Лаврова зря рыли носом джунгли и проверяли заброшенные фермы и подозрительные сторожки, и усиленные проверки в единственном столичном космопорту тоже ничего не дали. Ни один корабль с подозрительными пассажирами или грузом Шир не покидал. Ни на одной близлежащей ферме или фабрике соков, ни в одном поселке лесорубов или сборщиков кукурузы не видели посторонних на флайере. Похитители как сквозь землю провалились, на связь так и не вышли и требований не предъявили.
Браун сказал, что заплатит за детей. За обоих детей, а не только за дочь…
Но он один, а их вон сколько, убежденных и убедительных. К тому же он не может быть так уж твердо уверен, он ведь не видел Рэнди на ступеньках, не слышал слов о «братике понарошку». Ему просто хочется верить в то, что Рэнди хороший. И живой. Просто желание верить. И все. А на другой чаше весов – жизнь обожаемой дочери. И мнение всех вокруг. В том числе старого друга семьи.
Он уже колеблется, не случайно же так долго молчит. Они его переубедят. Особенно если Сандра поспешит со своим выступлением и будет изгнана, и не останется никого, кто бы смог им помешать… ну, хотя бы попытаться. Нет уж. Ждать. И заговорить лишь тогда, когда остальные выдохнутся и устанут повторять свои аргументы снова и снова. Ждать и молчать. И следить за Брауном. Чтобы не дать тому заговорить первым. Он упрямый. И если что-нибудь решит и выскажет это решение вслух, то уже вряд ли передумает…
Писк сигнала межпланетной связи показался оглушительным, вздрогнула не только Сандра. Но первая мысль, от которой у нее сердце ухнуло в пятки (как?! все-таки успели проскочить?..), оказалась неверной: звонили не похитители. Просто мистеру Брауну пришли какие-то деловые бумаги. Застрекотал принтер на правом углу стола. Выплюнул несколько листков. Замолчал.
Брауна документы не заинтересовали – или же он отлично знал их содержание. С непроницаемым лицом взял верхний лист из накопителя и, не глядя, протянул его мистеру офицеру Лаврову, по-свойски рассевшемуся на углу стола, словно это был его кабинет.
Мистер офицер Лавров взял бумагу, чуть помедлив и с некоторым недоумением, но, только глянув на шапку, как-то нехорошо обрадовался и разулыбался, сразу перестав выглядеть милым и добродушным. Со словами:
– Мерзавцы перехитрили сами себя! – Он протянул бумагу управляющему, а недоуменно вскинувшему голову доктору бросил лишь одно непонятное слово: – Тайга!
Впрочем, непонятным это слово показалось, похоже, только Сандре, все остальные отлично поняли и заметно оживились. Даже Нодье кисло улыбнулся и не стал изучать полученный документ. Он тоже знал, что там.
Узнала и Сандра – немного позже, тем же вечером. Говард Крейн оказался достаточно любезен, чтобы не отдирать от своего лацкана вцепившуюся мертвой хваткой мило улыбающуюся девушку (ну, во всяком случае, Сандра очень надеялась, что улыбка получилась именно милой или хотя бы именно улыбкой). Ну или же быстренько все объяснить и таким образом отвязаться от оскалившейся злобной фурии показалось ему меньшим из возможных зол.
Улаживая юридические формальности по усыновлению Рэнди, Браун действовал просто и грубо, как танк без тормозов.
Он нашел одну маленькую, но гордую планетку под названием Тайга. В прошлом это была земная колония, но во время войны она отстояла свою независимость. Отстояла главным образом потому, что была не только гордая, но и бедная. Было подсчитано: то, что от этой планеты можно получить, стоит дешевле, чем средства, затраченные на войну с ней. По всей планете – буйные джунгли почище шебских, полезных ископаемых кот наплакал, местное население (которого наплакал тот же кот) экспортирует в основном лекарственные растения и шкуры пушных животных. Если бомбить джунгли, то в итоге победитель не получит ни шкур, ни растений, вот и решили не связываться.
А Браун связался. С президентом. И предложил: я вам построю на выбор или космодром, или роскошный медицинский центр, или отличный туристический комплекс, чтоб вы туризм развивали. А вы за это дадите гражданство моему киборгу. Да, такая вот у меня миллиардерская дурь, имею право, поскольку имею деньги. Президент, не желая выглядеть смешным в глазах народа, выставил предложение странного богача на всетаежное обсуждение. Как он и ожидал, завязался ожесточенный спор. Но, к его удивлению, спор был не на тему «давать или не давать гражданство», а по вопросу: «что нам нужнее – медцентр, космодром или турбаза»? Сошлись на космодроме.
Это было месяц назад. Еще до приезда Сандры.
А сегодня таежный президент прислал официальный запрос на подтверждение просьбы о предоставлении гражданства Рэндольфу Брауну. И платежный чек на перевод первой суммы на строительство космодрома.
Это все Сандра узнала вечером. И поняла, почему так обрадовались все остальные, которые наверняка были не в восторге от подобной затеи: теперь Браун вынужден будет отказать таежникам, отозвать свое прошение и свернуть строительство. Даже если он уверен, что Рэнди не предатель и не засланный казачок, сработавший по приказу (а уверен он быть не может, только верить). Просто сын и наследник миллиардера (даже потенциальный сын и наследник) стоит намного дороже, чем принадлежащее этому же миллиардеру оборудование. Глупо давать в руки похитителей еще и такой козырь.
Все это Сандра узнала и поняла уже потом, вечером. А тогда, судорожно пометавшись взглядом по остальным присутствующим и вернувшись к Брауну, она поняла лишь одно: опоздала. Он уже принял решение. И что бы Сандра сейчас ни сказала или ни сделала, это уже ничего не изменит.
– Поторопились, мерзавцы, – удовлетворенно протянул мистер офицер Лавров, когда Браун, ни на кого не глядя, подвинул к себе планшет и прижал большой палец к левому нижнему углу для авторизации. – Выжди они еще немножко и могли бы…
И замолчал на полуслове. В полной тишине щелкала электронная печать. Браун листал страницы, визируя каждую. Щелчки прекратились. Мяукнул сигнал отправки.
Первым, как ни странно, опомнился доктор:
– Что ты делаешь, Ричард?! Одумайся!
– Я отправил подтверждение запроса о признании Рэндольфа Брауна гражданином Тайги, Вальтер, – ответил Браун спокойно и даже мягко, но было внутри этой мягкости что-то такое, отчего у Сандры по спине побежали мурашки. Словно смертоносный стальной кинжал, скрытый в мягких бархатных ножнах. – А сейчас перевожу деньги. Я плачу по своим счетам, Вальтер. Всегда плачу по своим счетам…
На этот раз сигнал отправки мяукнул как-то особенно резко. А может, Сандре это только показалось – по контрасту с избыточно мягким и ровным голосом хозяина кабинета. Браун поднял голову. Обвел присутствующих своим фирменным взглядом. Продолжил так же мягко:
– Я уже говорил это Вальтеру. Повторю остальным. Кто не слышал. У меня двое детей. И оба не понарошку. И ни одного из них я не предам и не брошу.
На Сандру он, кстати, при этом так и не взглянул.
А она вдруг подумала о камерах. Тех самых, видеонаблюдения системы безопасности. Ее же предупреждали еще в самый первый день, как она могла забыть? Она тогда сначала неприятно удивилась, помнится, а потом решила, что за те деньги, которые платят здешним сотрудникам, некоторое вторжение в личное пространство можно и потерпеть. Издержки жизни представителей высшего общества и тех, кто на них работает. Вест-Хаус нашпигован следилками, как сладкая булка изюмом, разве что в душевых и спальнях их вроде бы нет, да и то на самом деле кто знает. А в коридорах они на каждом углу. И в саду.
И над пожарной лестницей – тоже.
Браун не просто верил. Браун действительно знал.
Берендея разбудил Михалыч.
— Это ты сожрал весь пирог с мясом? — спросил он, открыв двери и подпирая косяк.
— Там борщ в подполе стоит, — ответил Берендей и повернулся со спины на бок.
— Да твоему борщу уже вторая неделя, ты меня еще перед Новым годом на борщ звал.
— А чего ему сделается-то?
— Ты вставай давай. Докторша велела к двенадцати на перевязку тебя везти.
Берендей повернул голову и глянул на часы. Было без двадцати одиннадцать. Он хотел сладко потянуться, но правое плечо неожиданно отозвалось острой болью, и он вспомнил вчерашний день. Такой длинный вчерашний день.
Михалыч открыл подпол и загремел поварешкой. Берендей сжал в кулаке оберег, который вчера повесил себе на грудь, — кусок вязаного полотна в полиэтиленовом мешочке. Неужели это и вправду может сработать? Верилось в это с трудом, но надежда все-таки оставалась. Отец говорил, что когда-то все берендеи умели колдовать, но это было очень давно, книг в те времена не писали.
Он поднялся и потопал на улицу. Воды, конечно, он вчера не принес и уже собирался одеваться и идти к колодцу, как увидел на крыльце два полных ведра. Он подхватил одно из них и выскочил на снег.
— Куда! — крикнул Михалыч, выглянув из сеней.
— Чего? — не понял Берендей, уже поднявший ведро с водой.
— Повязку намочишь! Иди сюда, в полиэтилен ее заверну.
Пришлось вернуться в дом и только потом выйти снова. От этого, кстати, можно было и простыть. Одно дело — мгновенно облиться, другое — шастать по морозу туда-сюда. Впрочем, Берендей никогда еще не простужался.
Он вылил на себя ведро с ледяной водой и встряхнулся: дыхание перехватило, сердце стукнуло в голову, кожа мгновенно зарумянилась и сна как не бывало. Он взлетел на крыльцо и вбежал в кухню.
— Ну что, взбодрился? — спросил Михалыч, уплетая разогретый борщ.
Берендей сорвал полотенце с крючка у раковины и растерся, отчего и без того согретая кожа загорелась огнем.
— Ну, — ответил он Михалычу и пошел одеваться.
— И с мокрой головой без шапки поедешь, — недовольно крикнул Михалыч ему вслед.
— Михалыч, ты видел, чтобы я хоть раз простудился?
— Не, не видел, — согласился Михалыч, — но все до поры. Батька бы, небось, без шапки на мороз тебя не отпустил!
— А батьку моего ты в шапке когда-нибудь видел?
— Не видел. Но он был как дуб столетний! А ты еще пацан зеленый.
Берендей вышел в кухню и взял зубную щетку:
— Батька и был как дуб столетний, потому что с малолетства холода не берегся. И меня приучил.
Он сунул в рот щетку и отвернулся.
— Да ладно, не злись. Борща лучше поешь.
Берендей промычал в ответ:
— Угу.
— Остывает уже.
Они выехали в поселок без четверти двенадцать. Погода была отличная — не очень морозно, но солнечно. От этого и на душе посветлело: Берендей подумал, что после перевязки позвонит Юльке. Обязательно позвонит. А она наверняка сразу узнает о том, что он в поселке, если, конечно, посылала ему СМСки (а он надеялся, что посылала). Берендей нажал на газ, и Михалыч недовольно замахал руками из коляски.
Они проехали под гнутой березой и повернули на асфальт, а через двести метров мобильник за пазухой с левой стороны завибрировал. А потом еще и еще.
Берендей хотел доехать до больницы и только потом посмотреть, что она ему написала, но не удержался. Остановился и заглушил мотор.
— Что встал? — спросил Михалыч.
— Сейчас, подожди, — Берендей вытащил из-за пазухи мобильник и начал вспоминать, что надо сделать. На экране светилось: «Четыре непрочитанных сообщения».
— У… — протянул Михалыч. — Точно девчонку завел.
Берендей промолчал и прочитал первое сообщение. «Я приеду 7. С е д ь м о г о». Он нахмурился.
— Михалыч, седьмое сегодня?
— Да, сегодня.
— Хорошо, что не вчера.
Он открыл следующее. «Выехала на 9-15». В девять пятнадцать! Это она уже должна была дойти до него. Если, конечно, не останавливалась по дороге. «Я приехала. Иду к тебе» — прочитал он дальше. И заметил, что внизу указано время отправки: 10-55.
— Она уже должна быть здесь! — не удержался и крикнул он.
Берендей прочитал последнее сообщение. «Я у гнутой березы. Меня провожает дяденька с ружьем. За меня не бойся».
— Михалыч… — прошептал он, — Михалыч, она пишет, что она у гнутой березы…
Он глянул на время отправки: 11-34. Часы показывали 11-52. Она написала это меньше двадцати минут назад! Они должны были встретить ее по дороге! Погодите, а какой дяденька с ружьем?
— Заклятый… — прошептал он и помертвел.
— Что? — спросил Михалыч.
— Михалыч, ты был прав! Ты сто раз был прав, а я, как дурак, смеялся над тобой! Он оборотень, я всегда знал, что он оборотень! Михалыч, она пишет, что ее провожает дяденька с ружьем! Ты понимаешь, что это значит? Это же мое ружье!
Берендей рывком развернул тяжелую махину мотоцикла на сто восемьдесят градусов, вскочил в седло и сорвался с места, так что из-под колес вылетел веер снежных комьев. Михалыч откинулся назад и схватился за коляску обеими руками. Берендей повернул, не снижая скорости, и мотоцикл чуть не завалился набок. И тут же затормозил.
— Слышь-ка, Егор…
Берендей его не слушал. Он спрыгнул с мотоцикла и бегом кинулся по дороге к дому, петляя с одной стороны на другую, чтобы не пропустить следов.
— Погодь. Я тебе что скажу. Да не бежи ты так, я старый уже!
Берендей остановился.
— Быстрей, Михалыч.
— Никогда медведь женщин не ест. Сколько случаев слыхал — никогда такого не было. Он их для другого ворует…
— Для чего это? — спросил Берендей и понял. Понял — и обмер.
— Ну что ты побелел так?
Дыхания не было.
— Я его найду, — Берендей постарался вдохнуть.
— Куда? Один? Ни лыж, ни оружия!
— Все равно, — Берендей развернулся и побежал по дороге вперед.
— Дурак, меня погоди! Я тоже, чай, не лыком шит!
Но Берендей не мог его ждать.
Он увидел след очень быстро. Медвежий след. Но крови не было, значит, оставалась надежда. Он скинул ватник, продрался сквозь кусты у края дороги и рванул в лес. Так быстро он не бегал, даже когда в новогоднюю ночь удирал от Заклятого.
Заклятый шел на юго-запад, удаляясь от поселка. Не петляя и не спеша — следы задних лап не перекрывали передних. Берендей бежал. Быстрей бежать он не мог, но ему очень хотелось. Глубокий снег, слишком глубокий! Он не был спринтером, но был вынослив и в ровном темпе мог преодолевать огромные дистанции. Однако слишком быстрый бег мог свалить и его. Он старался держать дыхание, но все время сбивался, потому что мысли о Заклятом и Юльке как будто перекрывали ему кислород.
На кусте мелькнул яркий клочок меха рыжего цвета: у Юльки была лисья шубка. Он тащит ее как мешок и не видит, что она цепляется одеждой за ветки! Дыхания не хватало. Ноги еще могли бежать, а легкие не выдерживали. Он не ожидал, что выдохнется так быстро: забыл, что вчера потерял много крови и дело вовсе не в дыхании. Но если дыхания не хватит, то и ноги дальше не понесут. Берендей чуть сбросил скорость. И тут заметил, что медвежьи следы превратились в человеческие. И он снова побежал изо всех сил, на бегу разрывая воротник свитера. Не надо было так глубоко прятать оберег! Теперь все зависело от того, обернется Заклятый или останется человеком.
Берендей подумал, что ломится через лес как лось и его слышно за несколько километров. Он замедлил скорость и начал двигаться осторожней. Они были близко, он чувствовал, что они близко. Ему казалось, что он слышит запах Заклятого, и вскоре действительно его услышал. И запах Юльки — молочный, теплый, еле слышный, дурманящий голову. Берендей перешел на осторожный шаг: если Заклятый увидит его первым, то обернется. Он стиснул оберег в кулаке и постарался дышать как можно реже и спокойней.
На снегу появились несколько маленьких следов Юлькиных сапожек. Так, значит, до этого он нес ее, а здесь поставил на землю! Через два шага большие и маленькие следы перемешались, как будто долго топтались на месте. Да она сопротивлялась! Видимо, до этого она была без сознания (может быть, он ее оглушил), а здесь очнулась! Маленькие Юлькины следы снова исчезли — он справился с ней и понес дальше. Походка Заклятого изменилась, его пошатывало из стороны в сторону. Она мешала ему!
И тут Берендей их увидел.
Юлька лежала на снегу в расстегнутой шубке и как кошка отбивалась от Заклятого. Она молчала, но сопротивлялась бешено и бесстрашно. Заклятый нагибался над ней, пытаясь скрутить ей руки, но она пинала его ногами, и ему никак не удавалось их перехватить.
Берендей сжал оберег еще крепче, вскинул руку с ним вперед, глубоко вдохнул и хрипло крикнул, собрав все силы:
— На час!
Заклятый оставил Юльку и повернулся к нему лицом. И захохотал. Берендей подходил быстро и увидел, что двустволку Заклятый приставил к дереву, шагах в пяти от себя. Впрочем, Заклятому нечего было бояться и без двустволки. Он был здоровым, матерым мужчиной, ростом выше, чем метр девяносто, очень широким в плечах. И весил раза в полтора больше. Берендей пожалел, что не выломал хотя бы палки: у него не было с собой ничего, ни одного тяжелого предмета, даже ключа, который мог бы послужить кастетом.
Берендей был шагах в десяти, когда Заклятый вскинул руки, как бер, встающий на задние лапы. И… остался человеком. Его хохот смолк. Он не понял, что произошло, и осмотрел себя снизу доверху. Снова приподнял руки, уже не так уверенно. Берендей воспользовался его замешательством, подошел вплотную и с размаху влепил Заклятому тяжелую оплеуху. И подумал, что этого будет маловато.
Заклятый не долго приходил в себя и ответил ударом кулака ему в лицо, надеясь свалить на землю. Конечно, Берендею приходилось драться, но это бывало редко и довольно давно. И уж тем более в драке никто не стремился его убить.
Он легко ушел от удара и ударил в ответ. Заклятый понял, что его преимущество — в ближнем бою, и прыгнул на Берендея. Они покатились по снегу. Берендей не обольщался и знал, что ему не победить. Он никогда не дрался насмерть, но его переполняла такая ненависть, что он быстро понял, что такое бой без правил. Он почти не чувствовал ни боли, ни усталости, не жалел и не боялся убить Заклятого. Заклятый несколько раз брал его за горло, но он всякий раз выскальзывал из его железной хватки. Ему, как и Заклятому, довелось побывать и снизу, и сверху. Оказываясь наверху, Берендей остервенело крушил кулаками его лицо и, несмотря на усталость, вкладывал в эти удары всю ненависть и отчаянное желание не проиграть этого боя.
«Если наша кровь перемешается, он получит власть надо мной», — мысль мелькнула в голове и пропала.
Берендей слабел. Заклятый скинул его с себя мощным движением всего тела, и Берендей перекатился, пытаясь подняться, но не успел: теперь Заклятый был наверху. Берендей видел его кулак, с хорошим замахом бьющий в лицо, — и не чувствовал боли. Но от каждого удара из него уходила сила. Он извернулся, но Заклятый навалился на него всем весом и вцепился в горло. Вцепился ногтями, как будто хотел вырвать кадык. Берендей высвободил левую руку и рванул Заклятого за угол приоткрытых окровавленных губ, разрывая ему рот. Но Заклятый не ослабил хватки. Вырваться не получалось. Дыхания и до этого не хватало, в глазах стало быстро темнеть, тело ослабло, как вдруг руки заклятого разжались, а его голова безвольно упала Берендею на грудь.
Берендей глубоко вдохнул. Потом еще. Заклятый не двигался. Берендей посмотрел ему за плечо и увидел Юльку с ружьем в руках. Она держала его за стволы и дрожала. Берендей, откашлявшись, с трудом выбрался из-под Заклятого, вытер кровь, бегущую из носа по губам и подбородку, и перевернул его лицом вверх: Заклятый был жив, только сильно оглушен.
Берендей не обольщался — с минуты на минуту его противник мог прийти в себя. Он подтащил его к дереву и поискал глазами что-нибудь похожее на веревку: на снегу валялась Юлькина сумочка на длинном кожаном ремешке. Недолго думая, он оторвал ремешок и привязал Заклятого к дереву. Но ремешок был хлипкий, и Берендей снял с двустволки брезентовый ремень. Не бог весть что, но на час должно было хватить.
Он поднял глаза на Юльку: она смотрела на него виновато и растерянно. Берендей подошел и прижал ее к себе. На одну секунду.
— Как же я испугался, — шепнул он и почувствовал ее дрожь. Сам он дрожал ничуть не меньше. Едва Берендей понял, что все закончилось и можно расслабиться, как на него тут же навалилась боль, дремавшая до поры, и усталость, и головокружение.
Она всхлипнула.
— Не смей плакать. Надо быстро уходить отсюда.
Он глянул на правое плечо, пульсировавшее все сильней. На этот раз он был в светлом свитере, и ярко-красное пятно растекалось на глазах. Руки тоже перепачкались в крови, костяшки на кулаках ободрались, и не было никаких сомнений в том, что их кровь перемешалась.
Берендей посмотрел на Заклятого: голова его свесилась на грудь, окровавленное лицо, повернутое к Берендею в профиль, оставалось безмятежным и каким-то счастливым. И на глазах оплывало. Берендей подумал, что его собственное лицо тоже сейчас оплывает, и поспешил вытереть его снегом.
— Егор! — услышал он голос Михалыча шагах в тридцати. — Егор!
Берендей повернулся на зов.
— Ой, ну ты и красавец!
— Догнал, старый медвежатник! — Берендей попробовал рассмеяться. Почти удалось. Он сплюнул, и вместе с кровью на снег выпал зуб. Он нащупал пустую лунку языком — хорошо, что не клык.
— Догнал! Тебя догонишь! — Михалыч подошел поближе и кинул ему ватник. — Ну что, зубами плюешься?
Берендей кивнул.
— А это дяденька с ружьем? — спросил Михалыч и кивнул на Заклятого.
— Да, это он.
— И ты его тут так и оставишь?
— Михалыч, а что ты предлагаешь? Ты сможешь его застрелить?
Михалыч отступил на шаг и покачал головой.
Берендей нагнулся к его уху:
— Через час, даже раньше, он обернется. Медведем. Ты мне веришь?
Михалыч неуверенно кивнул.
— Вчера он убил четырех человек. Сколько до этого — я не знаю. И завтра, если не сегодня, он снова пойдет убивать. Можешь его застрелить? Ты же охотник!
— Я охотник, а не убийца, — Михалыч отступил еще на два шага.
Берендей подумал, что если бы на его месте был Семен, то застрелил бы Заклятого без колебания и сожалений. Даже если бы не вполне поверил в то, что это оборотень.
— Вот и я не могу. Пошли отсюда быстро!
— А ты как, идти-то можешь? — спросил Михалыч. — Уж больно шатает тебя.
— Пока могу, а там посмотрим, — Берендей пожал плечами. Голова и вправду кружилась все сильней, и все сильней тошнило.
— А девочка как?
Юлька смутилась и схватила Берендея за руку.
— Со мной все в порядке, — быстро сказала она, — я только испугалась. А так — все в порядке.
— Если бы Егорка не бегал так быстро, ты бы щас в порядке не была, — строго ответил ей Михалыч.
Юлька снова всхлипнула, и глаза ее налились слезами.
— Не трогай ее, — рыкнул Берендей и за руку притянул Юльку к себе.
— Да кто ж ее тронет-то! — улыбнулся Михалыч. — Теперь никто ее не тронет!
Они отошли шагов на сто, когда Заклятый пришел в себя. Впрочем, ничего, кроме брани, они от него не услышали.