03.12.2018 15

Юлька увидела медведя, едва Егор отъехал от нее. И все поняла. Как он мог подумать, что она побежит спасаться?! Как он мог представить себе, что она бросит его?! Слезы потекли по щекам от обиды. От обиды и страха. Она побежала за ним со всех ног, больше всего боясь поскользнуться и опоздать.

Она видела, как он развернул мотоцикл и выскочил из седла. Огромный медведь несся на него со скоростью поезда. Это была гора мяса, и, если бы Юлька не видела этого, она бы не поверила, что эта туша может так быстро передвигаться. А перед медведем стоял Егор — совсем маленькая фигурка на фоне лохматой громадины. И Юлька лишь сейчас заметила, что он и вправду совсем мальчик. Он только кажется взрослым, потому что старше ее на четыре года.

И когда расстояние между ним и медведем сократилось до двадцати шагов, она увидела, как его фигурка вдруг стала расти вверх и вширь. И поняла, что это не Егор — другой медведь встал на пути чудовища. И рык его был низким и торжествующим. От испуга она закричала и с разгона упала на колени. И кричала не она одна.

 

Зверь не вступает в схватку с тем, кто заведомо его сильней. Это закон природы, условие выживания вида. Восторг мгновенно сменился страхом и необходимостью бежать, едва Берендей увидел Заклятого глазами бера: звериный инстинкт. Если бы он был человеком, то стиснул бы зубы. Поэтому снова заревел, подбадривая себя, собирая все человеческое, что в нем осталось.

Заклятый не ожидал. Он затормозил, не догадавшись воспользоваться преимуществом набранной скорости. А напрасно. Он остановился, тоже поднялся на задние лапы и заревел, нависая над Берендеем. Он был выше почти на метр. Он был тяжелей в три раза.

Но теперь появился шанс. Очень сомнительный шанс. Надо сделать так, чтобы смешалась их кровь. И тогда… и тогда он убьет Заклятого. Едва Заклятый потеряет над ним власть, он его убьет. С наслаждением.

И они сцепились. Не было никаких мыслей о тактике — только инстинкты. Животное желание победы любой ценой. Злоба на злобу.

 

Михалыч остановился на полпути и застыл с открытым ртом. Он понимал, что не успевает на помощь Егору, но все равно бежал. И только увидев, что Егора больше нет и на его месте стоит медведь, замер.

Два медведя, совершив ритуальную демонстрацию роста и силы, сошлись. И тут же оказались в едином буром клубке, где нельзя определить, кто есть кто, хотя они сильно отличались по цвету: большой медведь был много темнее молодого. Рык разносился далеко по лесу, кровь и клочья шерсти разлетались в стороны от движущегося клубка. Клацали зубы. Михалыч слышал, как рвется плоть. Два лесных гиганта, два хозяина тайги… Бой их был страшным и величественным, и Михалыч отступил на шаг, не смея дышать от восхищения и ужаса. Они поднимались в полный рост, будто обнимая друг друга, и снова в могучих объятьях катились по снегу, и снег под ними окрасился в багровое. Их рев заглушал крики вокруг и вызывал животное желание бежать, спасаться, прятаться — только бы не оказаться на пути рычащего клубка зубов и когтей.

И не было видно, кто побеждает, хотя было понятно, кто победит: молодой медведь не мог состязаться с большим. Слишком велика разница.

Они снова поднялись на задние лапы, и Михалыч увидел, что большой медведь взял молодого в тиски, но молодой сдался не сразу: разворачивал плечи в стороны, пытаясь освободиться, упирался лапами в грудь противнику. Но большой смял его сопротивление, смял, как сухой лист в кулаке. Вместо рыка Михалыч услышал хрип молодого.

По морщинистым щекам побежали слезы.

 

Берендей понял, что зажат. И понял, что это конец: ему не хватит силы противиться железным объятьям Заклятого. Хрустнули кости. Легкие, стиснутые его лапами, не могли втянуть воздух, из пасти закапала кровь.

Настоящий берендей умирает медведем. В последний миг перед смертью он обязательно оборачивается: он должен уйти из жизни так же, как вошел в нее. А заклятый наоборот: родившись человеком, в смерти человеком и остается.

Берендей в последний раз вонзил клыки в грудь Заклятого: если их кровь еще не перемешалась, то теперь уж перемешается наверняка. Последний шанс? Берендей приготовился умереть, но какая разница, умрет он человеком или бером? У медвежонка не осталось шансов, он хрипит и задыхается, у него горлом идет кровь. Если он превратится в человека, хватка на секунду ослабнет. Потому что человеком он меньше, чем бер.

Берендей вернулся в человеческий облик и вывалился вниз, прокатился между задних лап Заклятого и растянулся на дороге.

Заклятый не понял, почему жертва ускользнула, и немедленно повернулся с ревом разочарования и злости. Берендей инстинктивно приподнялся на локтях, пытаясь отодвинуться от наступавшего на него зверя. Воздуха в легких не было — он хотел и не мог ничего сказать. Надо было выпрямиться, но он распластался на утоптанном снегу, скользил и подняться не успевал.

Вдох. Маленький, короткий вдох. От боли потемнело в глазах. Он не может дышать, ему больно дышать! Но одного маленького вдоха должно хватить, чтобы сказать одно слово.

Берендей разжал слипавшиеся от крови губы, нащупал на груди оберег и шепнул:

— Оборотись…

Или тетрадь, оставленная далеким предком, соврала ему? Или кровь их так и не перемешалась? Бер поднял лапу, и Берендей, как ни старался принять смерть легко и бесстрашно, зажмурился.

На снегу сидел человек. В ватнике и теплых штанах. Сидел и не понимал, что произошло.

Берендей подумал, что надо добавить: «на пять минут». Потому что пяти минут ему хватит, чтобы обернуться и убить его. Но для этого надо сделать еще один маленький вдох. Обернуться и убить. У зверя болевой порог выше, чем у человека, ему хватит на это сил. Он вспомнил труп Ивана, его белые зубы на солнце. Вспомнил мальчишек — боевиков Семена. Вспомнил, как разбушевавшийся зверь крушил их одного за одним, и каждый удар был смертельным. Как он откусил голову Илье и выплюнул ее на снег. Вспомнил Черныша и его раздавленный череп. Обернуться и убить. Он не видел разницы между Заклятым-человеком и Заклятым-бером, в отличие от Михалыча, который легко стрелял в медведей и не мог убить человека. И Берендей понял, что власти над ним Заклятый больше не имеет и что рука не дрогнет на курке ружья. Или лапа, разбивающая его голову, как тыкву. «На пять минут», надо добавить «на пять минут»…

Берендей сделал маленький вдох, боясь потерять сознание. Потому что тогда Заклятый обернется, и все будет напрасно. Сделал вдох и выдохнул:

— Навсегда…

Как будто шевельнулось что-то в воздухе. Что-то изменилось безвозвратно. Что-то оказалось навсегда потерянным.

В легкие пошел кислород. И невидимый бер исчез. Остался человек. Жалкий… Стоящий на четвереньках.

— Убирайся, — Берендей поднялся на локте повыше, преодолевая боль. — Убирайся, или я убью тебя. Это мой лес…

 

Юлька сидела на снегу, зажав рот руками. Она видела, как из объятий большого медведя выпал Егор. Выпал и перекатился медведю за спину, а тот повернулся и пошел в его сторону. Юлька хотела закрыть глаза, когда медведь поднял лапу. Она поняла, что медведь метит в голову и что после этого удара Егора уже не будет. Но глаза не закрывались. И она видела, как на месте медведя оказался человек — в самый последний миг. Человек не дотянулся рукой до Егора и упал на четвереньки, потеряв равновесие. Егор хотел подняться, она видела это и закричала, чтобы он этого не делал. Только голос отказал ей.

Егор что-то сказал, и от его слов до Юльки дошла волна теплого воздуха, как будто она почувствовала его выдох.

Егор снова начал подниматься, и Юлька обмерла и на этот раз вскрикнула, зажимая рот еще крепче, как будто хотела затолкать звук обратно в горло. А Егор что-то говорил. Недолго. И человек, стоящий перед ним на четвереньках, встал: медленно, осторожно. Огляделся по сторонам, как будто удивляясь. Сделал несколько робких шагов. И побежал назад по дороге, шатаясь и петляя: туда, откуда появился.

 

Леонид огляделся по сторонам. Что-то произошло. Что-то сломалось в нем безвозвратно. Он стоит в нелепой позе, а на него глазеют люди, но всё еще боятся подойти.

А мальчишку он, похоже, убил… Зачем? Вот он лежит перед ним и захлебывается своей кровью. Разве не об этом Леонид мечтал? Разве не к этому стремился? Для чего же ему это понадобилось?

Мальчишка еще что-то говорит? Да он его пугает! Смешной. Леониду стало его жаль, искренне жаль. И не нужен ему этот лес! Этот неуютный, снежный лес, где так тяжело ходить и так холодно спать, куда вовсе не хочется возвращаться!

Он огляделся еще раз… Надо уходить. Пока люди не пришли в себя и не поняли, что он наделал. Он медленно поднялся и оглянулся еще раз. Никто не шевелился, никто не пытался его задержать… Он шагнул в сторону леса. Потом еще раз и еще. И побежал. Укрыться в лесу, дойти до следующей станции, сесть в электричку и вернуться домой! Домой!

У него на глазах выступили слезы. Домой! К горячей ванне, полной белой пены. К уютному креслу перед телевизором. К светлой кухне со свистящим чайником. К мягкой постели с чистым бельем. Домой!

 

Юлька как будто пришла в себя и вскочила на ноги. И одновременно с ней с места сорвался Михалыч. Он стоял ближе к Егору, но она обогнала его. Поскользнулась и упала, растянувшись во весь рост на дороге. И еле успела подставить руку, когда локоть Егора подогнулся и он едва не рухнул головой на дорогу.

Михалыч подбежал вплотную и присел на колени.

Подходили люди. Из тех, что стояли на остановке, и те, кто появился позже. Защелкали крышки телефонов, и запищали клавиши. Кто-то сказал в трубку: «Тяжело ранен», и Юльке стало очень страшно от этих слов. Потом были слова «медведь поломал», и это прозвучало еще страшней.

— Егорка, — позвал Михалыч, — Егорка…

Егор кивнул веками.

— Ты не умирай, Егорка, слышишь? Щас доктор приедет.

И была «скорая помощь» с мигалками и сиреной, и грубые равнодушные врачи, и носилки, и кислородная подушка, а Юлька смотрела на струйку алой пенистой крови, стекавшую из угла рта Егора, и боялась даже надеяться — чтобы своей надеждой не искушать злую судьбу.

Их не пустили туда, куда понесли Егора. Но Михалыч, не раз в больнице бывавший, потащил Юльку через вестибюль на второй этаж, к дверям оперблока.

Он кидался ко всякому выходившему из этих дверей, но от него только отмахивались, не говоря ни слова. Юлька сжалась в уголке на кушетке, не смея даже расплакаться, — пока в дверях не появилась маленькая седая женщина в белом халате. Юлька удивилась, увидев ее руку, державшую дверь открытой. Огромная рука. Совсем не подходящая для такого миниатюрного тела.

— Кто с Егором приехал? — громко спросила женщина, оглядывая коридор.

Михалыч вскочил:

— Это мы, мы с Егором…

Женщина кивнула и подошла поближе.

— Позвоночник цел. Это главное, — спокойно начала она, как будто говорила о разбитой чашке, а не о живом человеке. — Грудная клетка раздавлена, состояние критическое. Его сейчас готовят к операции. Операция предстоит долгая, поэтому можете не ждать.

—Нет уж, — сказал Михалыч, — мы подождем. Только не прогоняйте.

Она кивнула, как будто другого и не ждала, и хотела уйти, но потом повернулась к Юльке:

— Тебя Юлей зовут?

Юлька кивнула, сглотнув слюну.

— Егор просил тебе передать, — женщина вынула из кармана пластмассовую фигурку.

Юлька подставила обе руки, сложив ладони лодочкой, — на зеленой траве медвежонок обнимал синеглазую девочку с темными локонами и розовыми щеками.

И Юлька разревелась. Неприлично, как маленькая. Егор купил ей игрушку, он хотел подарить ее до того, как она увидела, что он превращается в медведя. Может быть, она бы никогда и не узнала, что он тоже умеет превращаться в медведя. И тогда эта игрушка была бы лишь забавной, милой вещицей. Для нее. И она бы не угадала, что он хотел ей этим сказать. Он хотел подарить ей игрушку… Юлька рыдала в голос, и люди, сидевшие в коридоре, оглядывались на нее с неодобрением. Пока из какого-то кабинета не вышла медсестра и не влила ей в рот мензурку с чем-то успокоительным. Юлька поперхнулась и успокоилась, уткнувшись в могучую грудь Михалыча. А он поглаживал ее по голове и шептал что-то ласковое.

 

Берендей просыпался медленно и тяжело. Долго не понимал, кто он и где находится. Чувствовал, что дышит еле-еле, но не задыхается. Боль успокоилась, притаилась до первого движения, готовая зажать в тиски, как в медвежьи лапы.

Медвежьи лапы… Память возвращалась постепенно и нехотя. Берендей ехал встречать Юльку. Он вез ее на мотоцикле домой. И потом она стояла на пороге его комнаты, смущенная, растерянная и счастливая…

Нет. Не стояла. Это ему приснилось. И он так и не сказал ей того, что хотел. Он так долго подбирал слова, чтобы это сказать. И наконец слова нашлись. Может быть, кто-нибудь когда-то и говорил их девушке, но Берендею казалось, что он будет первым, кто произнесет их вслух. Но не произнес.

Как жаль…

Почему? Почему он так и не сказал ей ничего, почему не доехал до дома?

Память обрушила на него воспоминание внезапно, придавив к кровати всей своей тяжестью. Заклятый. Хруст костей и кровь в горле. И боль, настолько сильная, что кроме нее ничего в мире больше не существует.

Он обернулся, когда на него смотрели люди, много людей. И Юлька.

Он отпустил Заклятого, но не чувствовал ни вины, ни сожаления. Пусть его идет. Заклятый больше не хозяин в его лесу. По крайней мере, Берендей доказал себе, что может если не победить, то хотя бы без страха выйти ему навстречу. И лес, его собственный лес, снова станет для него домом. Он может не стыдиться перед отцом, он сделал то, что должен был сделать. Это придало ему сил.

Берендей приоткрыл глаза. Было темно. Над ним нависал белый потолок, освещенный с одного угла. Он покосился в сторону: в углу горела лампа, и там кто-то спал. Наверное, женщина. Ее сонное сопение иногда прерывалось тихим шепотом — ей снились хорошие сны.

А с другой стороны на стуле сидел Михалыч и держал его за руку.

— Проснулся? — шепотом спросил он.

Берендей хотел ответить, но Михалыч приложил палец к губам.

— Меня выгонят сразу, если ты начнешь говорить. У тебя тут капельница, кислород. Вдруг чего сломается?

Берендей улыбнулся.

— Ну вот, — зашептал Михалыч, — значит живой.

Михалыч помолчал.

— Хороший ты парень, Егорка. Мы, знаешь, все договорились, кто там на остановке стоял, что никому про тебя не расскажем. Ну, сплетни, конечно, пойдут. Ну да как без сплетен. Мы тебе самых хороших лекарств купим, нам докторша и список дала. А еще мы тебе собаку решили подарить.

Берендей хотел возразить, но Михалыч его остановил:

— Знаю, знаю. Сам будешь щенка выбирать. Но мы тебе такой помет найдем, все охотники лопнут от зависти.

Берендей хотел спросить про Юльку, но побоялся. Что ему сможет ответить Михалыч?

А Михалыч помолчал еще немного и добавил:

— Я-то про тебя думал, что ты Илье Иванычу приемный сын. Я же один знал, верней, догадывался, сколько ему лет. Я еще до войны его видел. И помнил. Он думал, если уехал на двадцать лет, так никто и не вспомнит про него? А я вот помнил. Это если ему не меньше пятидесяти было перед войной, то через семьдесят лет сколько получается? То-то… И что медведем он оборачивается, я знал. Видел однажды. Но я никому не говорил, ты не бойся. Это ж Тайна, я понимаю. Но я думал, ты не можешь. Ну если ему сто лет было, когда он тебя привел, да не младенца, а большого карапуза… Думали, усыновил мальчика… А ты, оказывается, родная ему кровь, берендеева.

 

Запах бедной сельской больницы сводил Юльку с ума. Нехороший, еле слышный запах формалина, как в покойницкой. Почему здесь пахнет формалином, этого же быть не должно? Из приоткрытых дверей палат доносились звуки — кашель, всхлипы, иногда стоны. Тяжелые, дрожащие вздохи и чей-то храп. Свет горел только в самом конце коридора, на сестринском посту, и все должны были спать, но то и дело кто-то шаркающей походкой проходил мимо. Душно и тоскливо. Болезни и смерть. Она никуда отсюда не уедет, потому что не может представить себе, что Егор останется здесь один, без нее.

Юлька лежала на кушетке в коридоре, положив голову маме на колени. Мама обнимала ее за плечи, но Юльке все равно было зябко. Как хорошо, что приехала мама! И как хорошо, что не стала забирать ее домой. Заснуть Юлька не могла, сколько ни старалась. Время от времени она разжимала ладонь, смотрела на игрушку и целовала медвежонка, обнимающего синеглазую девочку, так похожую на нее.

Ее не пустили к Егору, как Михалыча. Галина Павловна, женщина с большими руками, которая оперировала Егора, сказала, что ему нельзя волноваться. Ему надо лежать спокойно и молчать. Не меньше трех дней. Но Юлька все равно не уехала, она не могла уехать, не увидев его, не убедившись в том, что он жив и ему больше ничего не угрожает. Мама сама поговорила с Галиной Павловной, и им с Юлькой разрешили остаться. Потому что персонала в больнице не хватает, а кто-то должен за ним ухаживать. Ухаживать за ним разрешили маме, а не Юльке; Михалычу Галина Павловна не доверяла (похоже, она вообще не доверяла мужчинам). Но Михалычу она позволила войти к Егору, а Юльке — нет.

Что это? Кто-то говорит?

Юлька приподнялась, чтобы прислушаться.

Да! Это говорит Михалыч! Он говорит с Егором, не может же он говорить сам с собой вслух! Юлька вскочила на ноги.

— Ты куда? — шепотом спросила мама.

Юлька приложила палец к губам.

— Я только посмотрю, я тихонько, — еле слышно ответила она, скинула негнущиеся больничные тапки и на цыпочках подкралась к двери послеоперационной палаты.

Юлька знала, что в палате дежурит медсестра, и не надеялась проскочить туда незаметно. Дверь была плотно закрыта, и она осторожно нажала на разболтанную дверную ручку. Раздался щелчок, и Юлька в ужасе присела, втянув голову в плечи. Но звук утонул в десятке других, почти неслышных, но ясно различимых. Кто-то снова шаркал по коридору в сторону поста, скрипя половицами. Кто-то кашлянул. И ничего не изменилось.

Дверь приоткрылась с тихим скрипом: на столе медсестры горела лампа, а сама она спала, положив голову на руки и сладко посапывая. Юлька задержала дыхание. Ну что может случиться, если она войдет на минутку? Она только скажет ему, что она здесь, рядом, и что не оставит его одного. В этом душном и тоскливом месте, где живут болезни и смерть.

Лампа на столе давала не много света, но Юлька сразу увидела высокую железную кровать и Михалыча, сидевшего рядом на стуле.

Юлька неслышно подошла ближе и наконец увидела его. Она дала себе слово, что не будет плакать больше. Галина Павловна так и сказала: «Чтобы я не видела около Егора мокрых носов!» Юлька хотела улыбнуться, но у нее не получилось, едва она глянула на его лицо. Черные провалы щек и глаз. Нитка спекшихся губ вокруг приоткрытого рта. Как будто от его лица вообще ничего не осталось. Она сглотнула комок, вставший в горле, и сделала еще два шага навстречу.

Он увидел ее. Увидел и захотел приподняться, а на лице его было удивление, и страх, и недоверие. Юлька испугалась и протянула вперед руку, как будто останавливая его. Михалыч оглянулся в недоумении, но Егор перевел на него умоляющий взгляд, и Михалыч не посмел ему отказать — уступил Юльке место и отошел в сторону.

Юлька робко опустилась на стул, решая, можно взять его за руку или этим она сделает ему больно. Но не выдержала и дотронулась до его руки кончиками пальцев.

Егор смотрел все еще удивленно, как будто не верил, что на самом деле видит ее. Юлька раскрыла ладонь, в которой сжимала игрушку, и приподняла ее так, чтобы ему было видно.

— Ты самый красивый на свете медведь… — прошептала она. — Самый сильный и самый отважный…

Лицо его осветилось и немного разгладилось, как будто ему стало легче. Как будто то, что мучило его, отпустило и ушло в сторону. Егор глянул на Юльку задумчиво и улыбнулся своей замечательной тихой улыбкой.

 

 

 

[1] Здесь: металлическая пластина, расположенная поперек лезвия рогатины. Служит для того, чтобы рогатина не проткнула тело зверя насквозь

 

Восьмого числа Берендей проспал полдня и опоздал на перевязку. Галина Павловна ругалась несильно, но Берендею все равно было стыдно.

— Ну сколько же можно, Егор! Я стараюсь, чуть ли не косметический шов тебе делаю, а ты каждый день его срываешь! Неужели несколько дней нельзя поберечься?

— Так получилось, — Берендей потупил глаза.

— Знаю я, как это получается! Вчера утром подрался, а сегодня что случилось?

— Да так… случайно… Я не хотел.

— Ну, если бы ты еще и хотел!

Берендей не стал говорить ей про рваную пятку. Не такая уж и серьезная рана на ней была, он даже не хромал. Почти. Но Галина Павловна заметила сама, когда закончила его перевязывать и он собрался выйти из кабинета.

— А ну-ка стой, — велела она. — Иди обратно. И снимай сапоги.

Совсем не хотелось рассказывать о ночных приключениях, но Галина Павловна поняла и не стала расспрашивать: сама размотала оставшиеся с ночи бинты.

— Снегом терли?

Берендей кивнул. Ноги были ободраны, и без повязки ссадины неприятно саднили.

— Надо шерстью растирать, запомни на будущее. Быстрей согреешь. И ссадин будет меньше.

Она осмотрела рану на пятке и покачала головой. Но не спросила, как ему это удалось.

— Ой, парень! Ну что ж ты все время в какие-то приключения попадаешь! Вот не удивлюсь, если тебя завтра ко мне на «скорой» привезут!

— Не привезут. Я, в случае чего, сам приду, — улыбнулся Егор.

Галина Павловна наложила на пятку два шва, смазала ссадины зеленкой и сделала аккуратную и крепкую повязку.

— Все. И постарайся сделать так, чтобы я больше тебя не шила. Понял?

Берендей кивнул: до приезда ОМОНа он надеялся с Заклятым не встречаться.

В вестибюле он присел на скамейку и достал телефон: от Юльки пришла СМСка, только он не остановился по дороге, чтобы ее прочитать.

«До нашей встречи осталось 25 часов» — увидел он и рассмеялся. Глянул на часы и написал ответ: «22».

Юлька наверняка еще сидела на экзамене, поэтому извещения о доставке он не получил.

Берендей заехал к Михалычу, вернуть ружье. Пришлось еще раз рассказывать про вчерашнюю охоту, а ему хотелось домой: он чувствовал себя разбитым и усталым.

Но, едва добравшись до дома, он пожалел, что не задержался в поселке и не дождался, пока Юлька освободится.

Он затопил печку и сел у огня. На этот раз от его печали не осталось и следа. Он даже не вспомнил об отце, как это обычно бывало. Он думал про Юльку. «Как жаль, что мы здесь не одни». Что ему теперь делать? Как он должен поступить? Вчера, пока они сидели в кафе, у него не было никаких сомнений. А что изменилось теперь?

Думать о ней было и страшно, и хорошо. Печка давно погасла, а Берендей забыл закрыть трубу. За окном началась метель: утробно выл ветер и стучал снегом в стекло. Часы на стене показывали пять. Наверняка Юлька уже сдала экзамен. Он мог бы поехать и позвонить ей. И Берендей вдруг отчетливо понял, что если позвонит ей, то от его сомнений не останется и следа. И как только он ее увидит, он тоже не будет сомневаться. Потому что не сможет рассуждать. Потому что потеряет голову. И ничто не сможет ни удержать его, ни заставить одуматься.

Нет, он не станет сегодня звонить. Слишком тяжело будет положить трубку. Он встретит ее завтра. Он встретит ее и привезет сюда, как и обещал. И будь что будет.

Нужно всего-навсего дождаться завтрашнего утра.

И едва Берендей принял решение, как понял, что безмерно счастлив. Он поднялся, уткнулся лбом в дверной косяк, постучал кулаками в стену и зарычал от этого счастья. Как бер.

Он всю ночь провалялся в кровати, не раздеваясь, и предавался слишком смелым мечтаниям, чтобы признаться в них даже самому себе. Заснул он только под утро, и ему снилась Юлька, стоящая на пороге его комнаты.

 

Леонид хотел есть. Он не ел ничего с ночи на седьмое января. При воспоминании о берендее из горла сам собой вырывался рык: почему ни одна пуля не причинила ему вреда, а выстрелы берендея едва не покалечили? Колени до сих пор ныли, а простреленная рука шевелилась с трудом.

Раны заживали быстро. Так быстро, что Леонид удивлялся. После схватки с толстяком он не надеялся подняться, но едва услышав, что к нему валит шумная толпа охотников, встал и ушел. Хромая и спотыкаясь, но ушел. Они не стали его догонять, хотя и могли. Да они испугались, увидев, что он может подняться!

Целую ночь и целый день ему пришлось зализывать раны, сидя в своем убежище под вывороченным деревом. И Леонид рычал от злости, вспоминая берендея: мало того, что тот не дал ему сожрать пацана из машины, — он осмелился еще и прийти на охоту! Как будто одной ему было мало! Надо же, какой отчаянный! Да просто дурак. Дурак и мальчишка. Даже если его выстрелы причиняют Леониду вред, берендей все равно не может его убить. А раны хоть и болят, но заживают быстро. На глазах.

Очень хотелось есть… Голод сводил его с ума, заглушал боль, перевешивал здравый смысл, осторожность и логику.

В ночь на девятое Леонид вылез из норы, но в Белицы не пошел — слишком далеко, он еще не оправился для этого. Прошел по краю поселка, но одинокие прохожие почему-то не появлялись. Праздники подходили к концу, а слухи о людоеде расползлись быстро.

Даже ни одного пьяницы не встретилось ему за несколько часов слежки! Колени заныли, и Леонид поспешил вернуться в берлогу. Он еще не мог так долго стоять на ногах. К утру он должен поправиться. Иначе, чего доброго, подохнет с голоду! Утром люди будут не так осторожны.

Леонид снова долго зализывал открывшиеся раны, почти до рассвета. Пока наконец не уснул. Ему снилось, что он нашел мертвого толстяка на месте вчерашней схватки и хочет подойти к его телу. У него изо рта бежала слюна, он чувствовал запах пищи, а ноги отказывались нести его вперед, подгибались, и он падал в снег. Но вожделение было столь сильным, что он полз вперед, загребая снег под себя и толкаясь вперед здоровой рукой. Он полз и представлял, как вонзит зубы в жирное, мягкое мясо. И оно будет таять во рту, и кровь быстрей побежит по жилам, и прекратится эта надоевшая боль в желудке. И раны заживут совсем, им требуется совсем немного мяса — живительного, сочного, — чтобы зажить. Но когда до цели оставалось немногим более метра, на его пути вставал берендей со своей двустволкой и целился в голову. И Леонид просыпался от ужаса и отчаянья. Но засыпал снова, и снова полз вперед, и снова натыкался на берендея.

Было около одиннадцати утра, когда кошмар доконал его окончательно, и он с ревом вскочил на ноги, разрушив теплую снежную крышу своего убежища. Раны почти не болели, только от резких, неосторожных движений слегка покалывало колени. Дыра на руке затянулась и поросла шерстью, лишь на подушечке, на месте выхода пули, осталась кривая розовая вмятина. И кожа на этом месте еще не огрубела.

Голод. Голод тут же заявил о себе, едва Леонид прошел несколько шагов. В поселок! Он должен поесть во что бы то ни стало! Пусть его увидят — люди ничего с ним сделать не смогут. Им потребуется взвод автоматчиков, чтобы уложить его! Главное — действовать быстро. Ему нечего бояться!

Он вышел на дорогу недалеко от кольца автобуса. Вокруг никого не было, здесь он мог встретить только берендея. Но почему-то совсем не хотелось встречаться с берендеем, особенно с вооруженным. Леонид рыкнул от злости и побежал по дороге. Рано или поздно он увидит людей. И кого-нибудь да догонит. Бегать по дороге гораздо легче, чем по снегу в лесу.

 

Утро было пасмурным. Потеплело до минус пяти. Берендей проснулся слишком рано: до Юлькиного приезда оставалось целых три часа. Но он не мог больше лежать в постели, поэтому собрался и выехал гораздо раньше, чем было нужно: решил сходить в магазин на станции и купить каких-нибудь вкусностей, чтобы она не думала, что у него есть только борщ и сушки.

Потом ему в голову пришло, что девушкам принято дарить подарки. До прихода электрички оставалось полтора часа, и он зашел в универмаг. Но что можно подарить девушке, он не знал. Лидии Петровне он дарил исключительно полезные вещи, которые она сама себе позволить не могла: пуховые платки, электрочайник, чайный сервиз… Не дарить же Юльке сервиз или чайник! Он бы купил ей колечко, но боялся промахнуться с размером.

Пришла СМСка: «Я уже еду». Берендей улыбнулся.

И колечки, и сережки отпали: в универмаге продавалась только дешевая бижутерия. Он хотел пройти мимо множества крошечных игрушек-статуэток — это было так несерьезно! — но случайно увидел забавную фигурку, будто кто-то специально сделал такую для него. На зеленой траве сидела маленькая девочка, а ее за плечо обнимал медвежонок. У девочки были темные кудри и синие глаза. И вообще она была очень похожа на Юльку.

Он хотел купить две: одну себе, другую Юльке, но фигурка была только одна. Он бережно спрятал ее за пазуху. Юлька, конечно, не поймет. И он, конечно, ничего ей не объяснит.

Берендей пошатался по магазинам еще немного, поминутно глядя на часы, и вышел на платформу минут за десять до прихода электрички, в надежде, что она придет раньше.

Разумеется, этого не случилось. Электричка опоздала минуты на три — и они показались Берендею бесконечными.

Юлька вышла на платформу и огляделась. Он махнул ей рукой, и она бегом бросилась к нему. У Берендея от счастья захватило дух и дрогнули колени. Он поймал ее в объятья и поцеловал сразу, на глазах у толпы, спешащей по платформе. Десять дней назад он и представить себе не мог, каким огромным может быть счастье! Он всегда был счастлив, с самого детства, и привык к этому, как привыкают к воздуху, которым дышат. Но сейчас… Сейчас он пил это счастье большими глотками, торопясь, захлебываясь, боясь пролить хоть каплю, но все равно проливая. Как будто мог не успеть. Как будто в любую секунду это счастье могло кончиться, а он так и не сможет им насытиться.

Они сели на мотоцикл, и Берендей рванул с места, чтобы она вцепилась в него покрепче и засмеялась. И она смеялась, и прижималась к его спине щекой, — он чувствовал тепло ее лица. Не проехав и трети пути, он остановился, заглушил мотор и обернулся к ней.

— Что? — спросила она.

— Я давно тебя не видел, — ответил он с улыбкой и поцеловал ее. А потом поехал дальше.

Он увидел Заклятого через мгновение после того, как почувствовал, что его счастью осталось жить считанные секунды. Заклятый бежал по дороге навстречу им. Бежал не таясь, так же, как ходил по лесу. Только в лесу он был один, а сейчас бежал по многолюдному поселку. Он был еще очень далеко, метрах в пятистах от Берендея, а между ними на автобусной остановке стояли люди. Много людей, человек пятнадцать. Берендей разглядел среди них продавщицу Катю, у которой купил мобильный телефон, и Михалыча с Лидией Петровной, и еще несколько знакомых лиц. Две женщины из города: они приезжали в детский сад, он как-то встречался с ними летом.

Берендей притормозил и жестко сказал:

— Быстро слезай. Быстро! И беги отсюда, беги в любой дом.

Юлька не видела Заклятого, потому что сидела у него за спиной.

— Почему?

— Бегом, — ответил он.

Она послушалась и слезла, глянув на него с недоумением.

Берендей не мог ни показать ей Заклятого, ни что-то объяснить — едва она оказалась на земле, он тут же нажал на газ.

Бер бегает быстро, но не быстрей мотоцикла. Берендей проехал мимо остановки и затормозил шагах в ста от Заклятого. Затормозил с визгом и разворотом. И только тогда на остановке заметили медведя.

Кто-то закричал. Кто-то один, и этот одинокий крик испугал Берендея больше, чем появление Заклятого. Он оглянулся к людям и крикнул:

— Бегите! Бегите быстрей!

Кто-то послушался, а кто-то остался стоять, как будто не понял, что происходит.

«Сейчас он отшвырнет меня в сторону одним ударом лапы, — отчетливо понял Берендей. — Может быть, опять промахнется, а может быть — убьет».

Он снова оглянулся, надеясь, что они бегут и ему нужно всего несколько секунд удерживать медведя-оборотня, чтобы они успели укрыться. Ну хотя бы в ближайшем дворе. Но вместо этого он увидел Юльку, которая со всех ног неслась в его сторону. И Михалыча, которого за рукав держала Лидия Петровна. И кричала:

— Не пущу, старый хрыч! Не смей!

Берендей поставил ноги пошире, чтобы устоять, и понял, что не устоит. Заклятый катился на него, как бульдозер, и смёл бы с пути, даже не поднимая лапы. Как однажды ночью опрокинул его забор.

«Никогда не связывайся с заклятым…»

«Никогда не оборачивайся зимой…»

«Никогда не оборачивайся при людях…»

А что остается? Он и на секунду не задержит Заклятого. И нет оружия, даже разводного ключа. Он весит в десять раз меньше огромного бера. Что ему еще остается?

Он вдохнул поглубже и… обернулся.

В нос ударил ветер. Как всегда, когда он оборачивался. Но на этот раз Берендей не чувствовал других запахов, кроме запаха Заклятого.

Сила и восторг. Мощь и одуряющее счастье. Как всегда в первую секунду. И он взревел в полную силу развернувшихся легких и развел лапы в стороны, обнимая весь мир.

 

 

Сегодня радость у ребят, ликует пионерия! Это если выражаться любимыми стишками бабуленьки. У Финика — фингал на полрожи. Ну просто отрада для глаза, смотрел бы и смотрел. И кто же это, интересно, его так оприходовал-то? Чью мужественную руку пожать за столь доблестный поступок? Не признается ведь. Финик, в смысле. Не бегать же по школе, опрашивая возможных претендентов. Слишком много их, заморишься пыль глотать.

Сам Финик говорит, что упал неудачно. Ага-ага! Знаю я эти упадалки, сам сколько раз падал, когда родаки интересовались — откуда синяк или чего вдруг штаны в грязи и пиджак порван? Но как же, блин, приятно видеть в подобной роли не просто кого-то другого, а именно Финика. Есть всё-таки вселенская справедливость, есть!

Не могу удержаться:

— Женечка, да что же это ты, да как же это! Да надо же в медпункт, вдруг сотрясение?! Жень, ну правда, это не шуточки! Голова не кружится? Не тошнит? Сколько пальчиков видишь? А если подумать? Ты не стесняйся, Женечка, тут нечего стесняться, если тошнит — так и говори, что тошнит, не держи в себе, это ведь серьёзно! Могут быть последствия!

И прочие кудахтанья в том же духе, я так долго могу, почти не повторяясь. Даже глаголы в женском роде вставлять более не приходится, навострился. И без них все отлично видят, кто у руля. Ну, то есть, им кажется, что видят. Стерва молчит, но это молчание одобрительное такое. Она ведь тоже Финика терпеть не может. Давно. Ещё до той самой первой его подлянки. Я бы, может, и забыл бы, но она не из таковских, её при виде Финика с самого начала корежило. Я-то окончательно лишь потом врубился, после уже. Когда он попытался «остаться другом».

Это после всего, ага-ага.

На следующий же день, между прочим. Ну, после того, когда скандал с педсоветом и стервин генерал как бог из машинки. Финик тогда первым смекнул, куда ветер дует. Мамаша его ещё несколько дней бухтела и пыталась волну гнать, а он как будто и ни при чём, улыбается и плечиками пожимает. Подсел на большой перемене, когда в классе никого не было — специально выжидал, это я уже потом понял. И как ни в чём ни бывало продолжает какой-то позавчерашний разговор. Я аж прифонарел от подобной наглости. А он такой типа — ну, ты же должен понимать, что это всё маманины заморочки, я не при делах, что я мог поделать, но ты же понимаешь, что мы всё равно типа остаёмся друзьями и всё такое, просто тайно. Чтобы не знал никто. Типа, я, мол, тебя, может, при всех и обзову, и даже пну — но несильно, и ты знай, что это всё понарошку. А на самом деле я, типа, твой друг.

Блин.

Меня чуть не стошнило тогда. Хорошо, стерва выручила, сказала ему пару ласковых. Нет, вроде как действительно не орала, и даже не матом, и даже вроде как сочувственно  — да только Финика после того её сочувствия из-за моей парты как ветром выдуло. И больше не подходил со своей дружбой, улыбался лишь издали.

Теперь вот не улыбается, морщится только. И смотрит с ненавистью. Но не рыпается. А куда ему деваться-то? Стерва — это вам не безответный Вованчик, которого можно и другом назвать, а можно и на хрен послать, как захочется. Стерву фиг куда пошлёшь — сама пошлёт, кого хочешь.

Не, а прикольно под её личиной работать!

И чего я, балбес, раньше не понимал и не пользовался, столько времени потерял!

Финик всё-таки скользкий, стоило чуть отвлечься — вывернулся, гадёныш. Типа ему журнал ещё в учительскую слить. И десяти минут не поразвлекался, а я-то на всю большую перемену рассчитывал.

— Э! Ваван! На фызьрю идощь?

Гиви садится рядом на подоконник, провожает удирающего Финика взглядом, супит густые чёрные брови.

— Чо от тэбя этот хотэль? Гоги просыл предупредить — он говнук. Не вадыс. Так идощь, нэ?

Думаю. Недолго — буквально секунду-другую, потом качаю головой.

— Жяль, — Гиви вздыхает. Потом улыбается хитренько и с подначкой. — А, можеть, всо жэ, э?

Гиви — не единственный. Скучно им, видите ли. Привыкли, что на физре обязательно имеется клоун, вот и скучают. Нет, понятно, что сейчас эта роль достанется Прынцу (весь вечер на арене, ага-ага!), только им-то всё равно. Лишь бы поржать. И не важно, над кем. Над преподом так даже и прикольнее. Они уже забыли, как травили меня, они уже считают меня чуть ли не старым другом. Причём — в отличие от Финика — искренне. Публичный обосранц Прынца на математике поняли не все, они хотят наглядности и доступности, вот и подначивают.

Я и сам об этом подумывал, если честно — а не сходить ли, не огорчить ли Прынца по полной и до невозможности? Или подождать ещё месяцок-полтора, для пущего эффекта? Подкачаться. Отжимаюсь я уже вполне нормативно, бегаю тоже — вчера секундомером замерял. С подтягиваниями, правда, похуже, больше десяти подряд пока с трудом. Зато по канату вчера попробовал, после тренировки — и оказалось, ничего в этом особо сложного. Странно, что ещё полгода назад это в общем-то не слишком трудное упражнение представлялось мне чем-то запредельным. Может, просто я тогда неправильно пробовал? Или уверен был, что не получится — и уверенность эта срабатывала?

Нет, наверное, всё же повременю пока. Перетопчется Гиви.

Мне его почти что жаль. Не Гиви, конечно — Хамлета нашего свет-Инокентьевича. Он же не виноват, что таким уродился. И не хочу я отнимать у него его последнее убежище — спортзал. Пусть живёт. Мне вполне и математики достаточно, а кто не понял — так сами виноваты, что учили плохо. Ну и, дык… это…

Я ведь и помочь могу.

Если что.

Гиви молчит, он обо мне почти забыл — мимо проплывает Агнешка. Вся такая довольная, раскрасневшаяся, растрёпанная и даже слегонца пошатывающаяся. Скользит по мне высокомерным взглядом, фыркает, плывёт себе дальше. Наверняка только что обиблиотечена по полной программе, то-то я Жорика во дворе не видел. Вот и славненько.

Гиви вздыхает, цокает языком ей вслед.

— Привет! — С другой стороны рядом со мной на подоконник плюхается Сорокина с надкусанным пирожком в руке и радостная, словно мы с ней месяц не виделись, а не только что два урока рядышком отсидели. Торопливо дожёвывает пирожок.

— Слыхали? Наш Финик с Аськиным Жориком за школой подрались! Забавно, правда? И чё не поделили? — И, уже персонально ко мне и с куда большим любопытством. — Ну так и чё с ними дальше было, с теми студентами в морге?..

***

– Она же всё-таки твоя сестра!

Закарис пожал плечами. Ссутулился:

– Я её почти и не знал. Столько лет разницы… если и есть у неё дома в других городах, я об этом не знаю. Шем велик.

Они втроём с Квентием сидели в таверне – той самой, на площади. Вернее, сидели сам Конан и король Асгалуна. Квентий же спал, уложив голову прямо на стол. Конан не мешал ему. Пусть.

Вино тут по-прежнему было кислым и разбавленным, от подавальщицы разило тухлятиной, а нечто подозрительное на большой сковороде, предложенное в качестве закуски, Конан попробовать так и не решился.

Всё это почти радовало  – хоть что-то остаётся незыблемым в постоянно и непредсказуемо меняющемся мире. Вот разве что колода на площади нынче пустовала. Ну, так это наверняка дело поправимое. Саббатея – город торговый. Зажиточный. А какой же купеческий, да ещё и зажиточный, город – да без ворья? Наверняка, как и в Шадизаре, имеется свой Ночной Двор, где восседает некоронованным королем какой-нибудь Ицхак-Четырёхпалый или Зубар-Одноглазый. Или другой какой увечный – имена могут быть разными, а вот указание на некую телесную ущербность присутствует всегда. Ночные короли редко добираются до своих престолов молодыми и здоровыми.

– Шем велик… – согласился Конан. – Это правда. А весь мир за его пределами – ещё больше. Она могла податься куда угодно. А у нас дорога одна…

Это было правдой. Основные силы объединённой армии подошли к Сабатее сегодняшним утром. И продолжали прибывать. Пока что они расположились в полёте стрелы от стен и вроде бы слушались своих командиров и не нарушали границы. Но оставлять их тут надолго слишком рискованно. Эрезарх уже деликатно интересовался сроками выступления на Шушан и даже обещал со своей стороны не менее сотни кофских наёмников, «совершенно случайно» оказавшихся у него под рукой. А ещё оставались те отряды, что пошли по полуночному караванному пути и должны выйти прямиком к Сарку, миную полуденную Сабатею. Скоро и под этим расположенным у подножия Шартаумского хребта городом соберётся такая же плохо управляемая орава, которую точно так же рискованно оставлять без присмотра слишком надолго.

Значит, Сарк.

– Так ведь у неё тоже одна дорога. Вот в Сарке и спросим, может, кто и запомнит, о чём она говорила и куда собиралась.

От неожиданности Конан грохнул кружкой об стол. Хорошо ещё, что кружки у этом заведении добротные, их не о каждую и голову-то разобьёшь, не то что о какую-то там деревянную столешницу.

– С чего ты взял?

– Ну так ведь баба же! Хоть и умная, дрянь. Бабы всегда любят поболтать, это им как мёдом намазано. Вот, может и…

– Я не про то! Почему ты решил, что у неё тоже нет другого пути, кроме как через Сарк?

Закарис моргнул растерянно. Нахмурился.

– Так ведь другого пути и нет. Она же на восход торопилась, так? Так! А на восход удобный путь тут только один  и есть – через долину Каменного Корабля. Так? Так! А Сарк, он-то ведь как раз и стоит у самого начала этой долины! А вокруг и полей-то нет, неудобь сплошная, лес да камни. И захочешь даже, а всё равно мимо города не пройдёшь. Особенно, если с караваном. Это тебе не степь! Да и колодцы, опять же… Нет, она точно в Сарке остановится. Она ведь знает, что мы след потеряли и опасаться нечего. Расслабится, начнет болтать…

– Так какого же Сета мы тут с тобою прохлаждаемся?!

Закарис тоже поднялся – но далеко не так быстро. Шагнул, покачиваясь, в сторону кухни. Пояснил:

– Сейчас, я только вина у них в дорогу возьму. Хорошее тут вино. Освежающее. Гораздо приятнее той приторной гадости, что у нас на праздниках подают. И не такое забористое. Отличное вино!

 

***

 

Конан проводил своего собрата по венцу оторопевшим взглядом. Назвать лучшее офирское многолетней выдержки, с его непередаваемым букетом и тончайшим послевкусием, «приторной и слишком забористой гадостью»?!

Ну, знаете ли…

Варвары!

Шемиты – вот кто настоящие варвары, а вовсе не дикие горцы! Те хотя бы в вине толк понимают. Отвернулся, чтобы не видеть, как Закарис платит полновесным золотом за несколько бурдюков прокисшей дряни, к тому же ещё и разбавленной водой из сточной канавы. Толкнул начальника стражи:

– Квентий, вставай. Мы  уходим.

– Я не сплю, – ответил Квентий, поднимая голову и отчаянно зевая. Глаз он по-прежнему не открывал. – Я наблюдаю. Здесь нельзя спать. Сплошное жульё. У Клавия кошель срезали, он и не заметил. У Хьяма кинжал пытались отнять. Наглые такие, жуть. Видел головы над воротами? Свежие. Эрезарх говорит, три-четыре раза за луну менять приходится. Тут закон простой, никаких темниц. Если первый раз поймали, то рубят руку. Второй раз – вторую. Ну а ежели он и без обеих рук при попустительстве Бела уворовать что сподобится – только тогда уже голову. Ещё прежний король так повелел. Думал, перестанут воровать. А они всё равно воруют. И ничего не боятся…

Конан покосился на лежащую посреди площади колоду. Славный город Сабатея. Славные жители в нём обитают. Смелые, однако. Ни павлина своего золотого толком бояться не умеют, ни городской стражи, ни увечья. Хотя, оно, конечно, увечье увечью рознь. Стражники палаческому ремеслу не обучены, оттяпали по-быстрому – и все дела. Опытный же палач ещё до начала пытки так свою будущую жертву обработает, что у той все жилки с поджилками ходуном заходят. Какой бы сильной да смелой она ни была. И палачу для этого даже не надо быть обозленным до предела человеком вроде Зураба. Нечеловеческое – оно даже больше пугает.

Конан вспомнил свой повторяющийся кошмар. Передёрнулся.

И уже по-новому посмотрел на колоду.

Почему бы и нет?

– Квентий, не спи. Не знаешь, жрец-охранитель жив? Ну, тот, которого Клавий зашиб!

– Жив. Я не сплю. Здешний лекарь – просто чудо, – Квентий, не открывая глаз, поставил локти на стол и уложил подбородок на сомкнутые кулаки. Говорить ему стало трудно, но он мужественно боролся с трудностями. – Он чем-то напоил козу. И она покормила Барсика. Сама покормила. Никогда бы не поверил, если бы не видел собственными…

– Барсика?

– Ну да. Он же вылитый барс. Только чёрный. И маленький. Маленький барс. Его так ребята назвали.

– Не отвлекайся. Жрец жив – это хорошо. Надеюсь, птичка его тоже жива?

– Пока он жив, к ней никто не рискнёт приблизиться. Местные тут такого понарассказывали про этого охранителя… Лучше не связываться. Да и не опасна она, сама издохнет.

– А вот тут ты, брат, не прав. Лучше бы ей выжить. В этой птичке – спасение Сабатеи.

Тут Квентий так сильно удивился, что даже открыл глаза. Конан пояснил, щеря крепкие желтоватые зубы в хищной улыбке:

– Спасение от воров, понимаешь? Ну вот, представь: ты – вор. Если тебя поймают – то отрубят руку. Страшно тебе?

Квентий добросовестно задумался. Поджал губы. Осторожно пожал плечами:

– Пока не очень. А что?

– В том-то и дело, что не страшно! Даже если у тебя уже отрубили одну руку. Даже если отрубят голову! Это всё происходит слишком быстро, понимаешь? Они не успевают как следует испугаться! А другие, те, кто это видит, тем более не успевают! А вот теперь представь, что руку тебе отрезают не сразу, а медленно. По пальчику. По фаланге. По маленькому-маленькому кусочку. Растянув это удовольствие на добрую половину луны. Теперь – как?

Несколько побледневший Квентий поморщился и сглотнул. Ему явно было не по себе:

– Такое, пожалуй, да… Зандровы шуточки! Конан, но это ведь что же за человеком надо быть, чтобы вот так…

– В том-то и дело, что не человеком, Квентий! – улыбка киммерийца стала шире. – Представь себе, что ты – вор. И руку твою, если поймают, будут не просто отрезать по маленькому кусочку, а… склевывать. Хорошо представил, да? Ну и долго ли тебе после этого захочется быть вором в славном городе Сабатея?

Квентий выглядел так, словно готов был немедленно извергнуть обратно всё только что выпитое. Спросил неуверенно:

– Ты хочешь предложить Эрезарху разрешить ранее запретный культ на таких условиях?

Конан хохотнул – раскатисто, но быстро. Закарис уже затоварился дюжиной объёмистых бурдюков и возвращался вместе с нагруженными носильщиками, следовало торопиться.

– Нет, Квентий. Это ты предложишь Эрезарху сделать запретный культ официальной религией Сабатеи на таких условиях. При этом можешь сколько угодно сомневаться и говорить о том, что на твой взгляд это слишком жестокое наказание для обычных воришек. Они же не головорезы и не убийцы. Ха! Хотел бы я посмотреть на купца, который предпочтёт вора головорезу. Но самое главное, скажи ему, что это предложение… что исходит оно от Закариса. Не от тебя, не от меня, а от нового короля Асгалуна, понял?

Последние слова Конан проговорил скороговоркой сквозь зубы – Закарис, слегка покачиваясь, подошёл уже к самому столику. Рядом с ним слегка покачивался носильщик.

– Всё понял? – спросил Конан, сверля взглядом начальника личной стражи. Тот кивнул и поднялся, ещё раз зевнув. – Тогда ступай. Встретимся за стенами, в командном шатре.

Король Асгалуна проводил неуверенным взглядом удаляющуюся фигуру. Спросил с подозрением:

– Какие-то проблемы?

Похоже, он что-то всё-таки слышал. Конан пожал плечами:

–Уже никаких.

Ему очень хотелось надеяться, что это окажется правдой.

Релд в которой раз высунулся из землянки, проверяя скоро ли полночь. Ночь для прогулки была подходящей: солнце мертвых печально освещало вялый после долгого зимнего сна лес, за день слабо подтаявший снег ночью покрывался ледяной коркой, да и ветер почти не тревожил голые ветви деревьев, не стряхивал с них иней. Видящий запрокинул голову — солнце мертвых можно почувствовать, ведь только от него исходит холодный тонкий свет. Но луны не было; впрочем, он и так знал, что до полуночи еще надобно ждать две лучины. Рэлд поспешил вернуться в хорошо натопленную землянку.

Две седмицы минули с того дня, как спасенный начал подниматься, на добрый лад следовало бы раненому дать еще отлежаться, но уж больно хотелось Видящему за кромку сходить — оттого и торопил Снежа, таким странным именем назвался «подранок», как чуть пришел в себя и смог говорить. Рэлд сделал вид, что поверил, и стал послушно звать раненого Снежем, но мог об любой заклад биться, что не его это имя. Ведь имя накладывает свой отпечаток на человека, а выживший ничуть не походил на Снежа — не было в нем ни сдержанности, ни рассудительности, что свойственна зимним сыновьям. Наоборот, даже страдая от ран и бездумно разглядывая потолок, он все равно горел какой-то неудержимой силой, что рвалась из него, заставляла раньше срока сползать с полсти, подниматься, цепляясь за стенку. Но раз не сказал правду — значит, на то свои причины. Пусть так, настаивать Рэлд не пытался:  захочет — сам откроется. Главное, чтобы за кромку путь указал.

 

На звук скрипнувшей двери Лерт даже не обернулся — как сидел, рассматривая пляску огня в печурке, так и сидел. Впрочем, чужак вряд ли сюда забредет, да и если выйдет к землянке, то найти ее не сможет. То ли словом, то ли делом, но Видящий скрыл свой дом от чужого глаза. Да и поднимающийся от очага дым по прокопанному да замаскирваонному лазу уходил куда-то в овраг, а откуда уже и поднимался вверх — со стороны же чудилось, что это затянутое рясельником болото дышит. А по словам Рэлда, так все местные в забавы водяного с водяницами верили, что вековали в овраге, поэтому даже в грибную-ягодную пору сюда старались не забредать.   

За две седмицы они о многом успели наговориться — иных дел в черные вечера и нету. Но все беседы были как бы ни о чем: о побасенках, о травах разных, о грядущей войне. Ни сам хозяин землянки про себя особо ничего не рассказывал, ни гостя своего не выспрашивал. Да и Лерт не особо откровенничал, кроме того раза, когда обмолвился про девку, что не убивал. Отчего-то даже побратиму не хотел раскрывать ни свое имя, ни отчего мертвым его в лесу бросили.   

— Пора, — шепнул Рэлд, подкладывая еще полешек в огонь. Мало ли сколько времени прогулка на грани нави и яви займет, а очаг погаснуть может, да и землянку выстудить. — Снеж?

Лерт вздрогнул — никак не мог привыкнуть к придуманному имени, — кивнул. Сколько ни пытался припомнить, как ходил за кромку, но ничего не выходило. Вроде просто глаза закрывал — и там оказывался, и обратно так же. А тут мало того что самому пойти невесть куда, так еще и за собой провести человека. Но даже если огнем поклясться, что не знает как ходить, то Рэлд не поверит — слишком след явный, что бывал там и не единожды.

— Давай руку. — Голос звучал хрипло и равнодушно. Лерт изо всех сил сжал протянутую ладонь и зажмурился, мысленно представляя себе серую пустошь.

…За кромкой никогда не бывает ветра, и серая трава там мертвым половиком стелется под ноги. За кромкой не бывает солнца — там всегда сумрачно и серо. А еще тихо — тишина стоит такая, что порой кажется, будто ее можно пластать ножом. И там не бывает ни тепло, ни холодно…

Лерт недоуменно огляделся — он явственно чувствовал, как в лицо дует стылый ветер предзимья. Доносился какой-то странный то ли шум, то ли стон — но кто способен издавать такие звуки, Лерт не знал. Да и левую руку отчего-то дергало дикой болью, словно ее прижигали раскаленным добела железом.

— Они просят плату, — едва слышно прошептал Рэлд.

Лерт, за те дни, что Видящий его выхаживал, привык к его виду: худой, мрачный, чутко реагирующий на любой шорох, с выжженными глазамии повязкой на пол-лица, что скрывала рану. А здесь за кромкой вместо человека Лерт видел сумрачный силуэт — словно облик соткался из клочьев черного тумана. Но здесь у побратима были глаза. Огромные, черные, пронзительные. А в глубине зрачков метались алые всполохи, как отблески разгорающегося костра.

Что может быть платой — Лерт догадался и сам, хотя прежде с него ничего подобного не требовали. Но под рукой не было ни ножа, ни даже чего-то острого, чтобы вспороть руку и дать вытечь на серую землю струйке крови. Да и Рэлд клинка не захватил, хотя обычно с ним не расставался. Впрочем, на грани кромке показаны лишь сущности людей, а не они сами — и, возможно, что привычка носить везде и всюду с собой оружие Рэлду изначально и была не свойственна, но обстоятельства вынудили.

Серые тени наступали. Они поднимались с земли, вытягивались в два человеческих роста, становились более плотными, массивными и злыми. И бросались на незваных гостей с такой невиданной яростью, словно изголодавшиеся навские твари, которых несколько лет не кормили. Или кровники, почуявшие заклятого врага. Рэлд невольно попятился, потянул за собой и Лерта — он так и не отважился отпустить руку, хотя здесь, на грани кромки, все отлично видел. И даже больше — тени для него были не просто серыми и бесформенными силуэтами, а погибшими Видящими, нарушившими свое слово и перерожденными в тварей. Он знал и помнил каждого из них, — хотя почти все погибли задолго до его рождения, но вместе с даром по крови передается и память, — и теперь он их узнавал. И ему становилось страшно, невыносимо страшно. Если не унять тварей — то и его, и спасенного Снежа порвут. Если дать крови — то у перерожденных может возникнуть еще более сильная жажда. Если он здесь на кромке вступит в бой, то сам может переродиться прямо тут, если кого-то убьет, а ведь Лерт совсем не умеет драться — уже проверил, — так только, бестолково отмахнуться.

Лерт беспомощно оглянулся — от окруживших их теней веяло первозданной жутью и мертвым холодом, от которого он сам долгое время не мог ни согреться, ни избавиться после того, как впервые очутился в этом сером мареве теней. Кромка ничем его не манила, но порой втягивала в свои недра и иногда не слишком охотно отпускала. До ближайшей тени оставалось всего несколько шагов — и сущность, радостно оскалившись, протянула к человеческому теплу руки. Медлить дальше было нельзя, а умирать здесь совсем не хотелось — даже предвесенний лес с его подтаявшим снегом и вязкой кашей на наезженных  прежде тропах и то выглядел более сподручным местом, чтобы испустить последний вздох. Лерт глубоко и крепко впился зубами в ладонь, рванул зло, чтобы ранить себя сильнее, и махнул рукой в сторону подступившей тени.

Нескольких капель крови тени показалось мало — и обитатель кромки утробно зарычал. Раненая ладонь стала кровоточить сильнее, и Лерт снова швырнул, теперь уже пригоршню крови в сторону тени. Но это лишь только раззадорило нападавших. Остальные, кому пока не досталось угощения, стали кидаться более яростно. Рэлд на мгновение прикрыл глаза — сделал так интуитивно, хотя нет ничего хуже, чем в бою перестать видеть, — а когда открыл, то обнаружил, что руками сжимает два сверкающих клинка.

Справиться оружному с тенями было просто: те лишь размахивали руками, царапая, но пальцы мертвецов худшее оружие, чем каленая сталь. Вся лишь разница в том, что мертвые Видящие, хотя при жизни и нарушили обет, на кромке не стали убивать, а живой Видящий убил несколько теней, прежде чем кромка выбросила пришлых в их привычный мир.

Лерт обессиленно упал на четвереньки в ставшей уже родной землянке, тяжело дышал и никак не мог отдышаться после короткой схватки. А Рэлд окаменевшими пальцами продолжал сжимать мечи и что-то беззвучно шептал. Лерт напряженно вслушался:

— Пролитая кровь превращает в тварей… пролитая кровь… превращает… кровь…

 

Старший вывернулся, впрочем Верс и не собирался его удерживать — боец опытный, шум поднимать без дела не станет. Разве только удивление скрыть не сумел — не ждал он, что парень, которого охранять поручено, сумеет убийцу вырубить да скрутить, причем так, что никто ничего не услышит.  

— Пустой он, — шепнул Верс, когда Старший наклонился ощупать пленника. — Да и вряд ли с метками пришлют.

Стоило бы осторожно обшарить лес вокруг стоянки — на такое задание вряд ли кто-то пойдет в одиночку, так что может удастся еще кого из подручных убийцы захватить. Но только у тех, кто затаился, преимущество. Верс подумал, что он бы сумел незаметно просочиться и сделать пару кругов, но тащить с собой кого-то еще на подстраховку — значит, сразу предупредить подручных лазутчика, что из лагеря кто-то выбрался. А одного его Старший не пустит.

— Вели своим, чтобы огни разжигали да поорали погромчке, что ворога отловили, — быстро приказал Верс. — Авось сунуться побоятся. — Сам он в это верил слабо, но все зависит от приказа, что получили убийцы.

Не успела и лучина догореть, как стоянка заполыхала огнями сторожевых костров, огласилась криками и распоряжениями. Пленника вытащили в центр, аккурат между тремя вездеходами и уложили возле большого костра. Воды, чтобы привести в память, не было — себе и то снег топили, потому старший подхватил из огня пылающую головню да и ткнул захваченному в живот. Боль от ожога сработала не хуже воды — пленник содрогнулсявсем телом. Кто-то сыпанул снега, чтоб одежда не затлела.

— Зачем пожаловал? — насмешливо оскалился Старший, склонившись к пленнику. — Поведаешь все начистоту — умрешь быстро и не больно.

Верс заметил промелькнувшую на губах пленника усмешку. Такой не скажет, он даже с беспамятства от головни не охнул, не вскрикнул. Так что хоть в клочья можно резать — а будет молчать. Старший это тоже понимать должен.

Кто-то из солдат не церемонясь полоснул ножом, вспарывая одежду. Из глубокого пореза потекла кровь, но пленник по-прежнему не издал ни звука.

— Говори! Кто тебя послал! Что тебе велели сделать? — Старший отряда спросил и, не дождавшись ответов, сделал знак бойцу — тот сунул в костер свежесрезанную пышную еловую лапу.

С пленника содрали-срезали телогрею и рубаху. Верс неприятно поежился — он вдруг почувствовал стужу, будто сам лежал раздетым на утоптанном снегу.

— Скажешь?

Пленник медленно и с чувством выругался — и его тут же хлестнули горящей ветвью по груди. Солдат, что бил, сразу лапу отнимать не стал, а провел чуть из стороны в сторону. Допрашиваемый дернулся в  веревках, хрипло выдохнул. глянул на старшего отряда с издевкой: «это все, на что вы способны?» Солдат, повинуясь знаку, снова сунул еловую лапу в огонь, выждал, пока полыхнет иглица, и замахнулся.

Верс вдруг почувствовал, как его обволокло теплом — поначалу слабое, но с каждым мгновением оно становилось все сильнее, превращаясь почти в испепеляющий жар. Ему даже показалось, что он находится в кольце сплошного огня, и языки пламени поднимаются выше головы, а огненный круг все сужается — и вот уже заживо сгорают руки и ноги, чернеет и слезает плоть. Верс помотал головой, отгоняя наваждение, но жар никуда не пропал. Невидимый огонь впивался в кожу болезненными прикосновениями, опаливал и без того сильно обожженное лицо, забивался в глотку, испепелял изнутри. Хотелось броситься в снег, кататься, чтобы сбить пламя, рычать от безумной боли. Он ведь и так недавно обгорел очень сильно, и раны не затянулись — почему сейчас снова огонь? Откуда?

Где-то в груди, под ребрами, противно заныло, а потом полоснуло, будто стальным клинком, холодом ярости. Перед внутренним взором изамелькали обрывки воспоминаний: залитая кровью солома и распластанные на ней тела, удушающая боль, точно глотнул жидкого огня, бездонные, чернее зимнего неба глаза Дерека и его срывающийся крик: «Да пребудет с тобой сила Зова!», безумный хохот мертвого брата и глухой, словно доносящийся из-за кромки, шепот Герена: «Очнись, господин, ты очень сильный… в тебе Зов огня и крови! Ты силой можешь превзойти даже стражей!»

Верс заставил себя расслабиться — если в нем полыхает этот неведомый Зов, то зачем противиться огню? Если не сопротивляться, а втянуть этот жар в себя, насладиться им, как теплом крепко затопленной печи, к боку которой так приятно прижаться после мороза. И он чуть прикрыл глаза, согреваясь, стараясь давящим жаром растопить ледяное бешенкство, сковавшее его тело.

 

Пленник почти не вздрагивал от хлестких ударов горящих веток, а, широко распахнув глаза и приподняв голову, сколько позволяла веревка, уставился на отмеченного смертью. Мало того, что этот Верс оказался на диво ловок, и даже сумел его захватить, так он еще и не поддался силе огня. А ведь так просто можно было испепелить его, а затем, освободившись от веревок, сбежать. Для истинного стража ничего не стоит справиться с двумя десятками обычных воев, разве что костерок побольше разложить придется, чтобы место стоянки спалить. Но огонь не пожирал приговоренного — лизнул поначалу, опек слегонца и отступил, ластился к рукам смертника, будто прирученный волчоныш. А потом и вовсе пленник почуял, как смертник стал вытягивать из него силу. Причем так быстро и безжалостно опустошить мог только первый в роду или его прямой потомок. Когда и капли зова не осталось, пленник с трудом шевельнул искусанными в кровь губами, но за треском горящей ветки его едва слышное «пощади» никто из бойцов не уловил.

 

Верс упал на колени возле обожженного тела, не обратив внимания на хлестнувшую рядом ветвь — благо Старший тут же остановил бойца, что помогал допрашивать, — приподнял голову пленника, заставляя смотреть себе в глаза. Ему сейчас не было нужды говорить — в нем билась и рвалась на волю сила Зова, — что он запросто мог раздавить ворога лишь взглядом.

— Говори, что знаешь, — беззвучно велел Верс.

Больше сопротивляться пленник не мог — смертник выпил его до капли, да и его приказ ударил сильнее пылающей лапы. Впрочем, знал он немного. Его наняли убить одного-двух бойцов, что охраняли сынка полковника, и обставить все таким образом, чтобы кровь погибших оказалась на руках сопляка. На второй раз сынок полковника верно бы лишился головы, и даже армия северян его бы не спасла от праведной казни. Юг бы поднялся в любом случае, а попытайся Шонг остановить войну — его бы обвинили в предательстве: не зря же крикуны да подстрекатели свой хлеб едят. Но возможно, что сынка прикончили бы и приятели убитых. Тогда бы поднялись мстить северяне.

— А огнем на кой жег? — поинтересовался напоследок Верс. Нового для себя он ничего не узнал — и так догадывался, зачем это было нужно: иных наследников и воинов у Северного района не было.

— Хотел тебе разум выжечь, чтобы ты на своих кинулся, — бешено выдохнул пленник. — Огонь Зова можно загасить лишь кровью.

— Так я бы тебя первым убил, — удивился Верс.

— Одним бы не насытился, — скривил губы пленник.

Верс медленно кивнул: да, пусть бы он и прикончил первым этого убийцу, все равно бы потом взялся за бойцов, что его охраняли — и так выбесили за дорогу, — так что кровью бы руки замарал. Верс отшатнулся, поднялся на ноги, отошел в тень между вездеходами — на предупредительный оклик Старшего лишь отмахнулся — наемник пришел один. Так что никто не таится в темноте за деревьями. Верс опустился на снег, прислонился спиной к вездеходу. Значит, Зов погасить можно кровью. В прошлый раз, когда он случайно прошел посвящение, ему потребовалось четыре жертвы. А сколько могло понадобиться сейчас? Верс прищурился, вгляделся в стоящих возле пленника воинов и понял, что легко бы убил их всех. Перевел взор на пленника — а ведь этот тоже влегкую положит всех бойцов. И то, что он связан, не помеха — странно, что не вырвался или… Верс зачерпнул пригоршню снега, вытер лоб. Как же он сразу не догадался — он ведь так один раз скрутил Герена, что тот аж взмолился, только тогда сам не понял, как вышло. А если чуть ослабить хватку? Пленник чуть шевельнулся, поворачиваясь, и Верс усилил нажим, вдавливая связанного обратно в землю.  

Глядеть, как пытают, стало мерзко. Ясно же: ничего Старший с бойцами не добьются — пленник почти не реагировал на горящую ветвь, на удары и пинки, и на глубокие порезы ножами, что кровавой паутинкой узорово расписали ему всю грудь и живот. Верс поморщился — он бы и сам молчал под такими пытками. Да и может ли сравниться поверхностная боль с огнем истинного Зова, что проникает в тело, прожигает голову, скручивает и испепеляет все внутренности? Нет, даже и близко не похоже.

Верс медленно поднялся, вернулся к костру. Старший в который раз повторил свои вопросы, солдат опять замахнулся пылающей веткой. Пленник безразлично смотрел в черное небо — ему было все равно, что с ним делают. Верс рукой перехватил опускающуюся на грудь пленника еловую лапу, швырнул ее к костер — взвился сноп искр, а затем с силой ударил ногой пленника в голову, ломая череп.

— Ты что творишь? — рявкнул Старший, разворачиваясь.

— То, что считаю нужным, — ровно ответил Верс. — И не тебе мне возражать.

— Урок за номером… какой там прошлый был? Одиннадцатый? Значит, урок номер двенадцать. Осведомители. Что кривитесь? Вас слишком мало, вы не сможете быть везде и все обо всем узнать! А точная информация есть залог успешной работы. Поэтому нужны птички, которые вам эту информацию принесут в клювике. И лучше, чтобы делали они это не за деньги, а по дружбе или хотя бы из желания быть полезным. Вот как та продавщица сегодня утром…

— Ха! Ну не все же такие, как тетя Соня!

— В идеале надо, чтобы именно все. Если и не любили, то хотя бы уважали. Или… ну не боялись, а, скажем так, опасались поссориться.

— Это как? Запугивать? Самим нарушать закон, что ли? — поморщился Пабло. — Мы же полиция!

Они сидели в пиццерии на приморском бульваре вчетвером (хм? Точно, уже вчетвером. Хотя поначалу с ними был еще Невидимка, странно, что Джеймс не обратил внимания, когда тот ушел). Капитан остался допрашивать Супермена и его прихвостней, решив не откладывать до утра, а остальных сотрудников из участка выгнал под предлогом проводить майора до нового места проживания и вообще «показать Столицу».

Вечернее солнце заливало прибрежный парк и пляж за набережной темным золотом и красило дополнительным загаром кожу гуляющих. В этом освещении личико Риты казалось таким же смуглым, как и довольная физиономия Пабло, а глаза ее отливали темной зеленью. Врывающийся в открытые окна ветер приносил запах моря и детский смех.

— А кто говорит про нарушения? — хмыкнул Джеймс. — Никаких нарушений! У полиции есть множество вполне законных способов осложнить жизнь тем, кто ей не нравится. Начиная от «С тебя штраф за то, что номер флайера грязью заляпан» и вплоть до «Что-то ты похож на преступника в розыске, задержим-ка мы тебя на сутки для выяснения». Так все делают.

— И это… законно?

— Абсолютно.

Джеймсу все больше нравилась Нереида. Тихая, мирная. Где матери отпускают детей в парк играть одних, без кибер-нянек и телохранителей, а полицейские задают вот такие вопросы. Где начальник полиции не боится дать ключ от своего кабинета гостю из Центра. Где столицу называют просто Столицей.

«У нас всего один город, но зато — Столица!» — гордо заявил Пабло.

«Ну что ты выдумываешь! — возмутилась Рита. — Не верьте ему, майор! Есть еще Космопорт!» — «Ха, Космопорт! Да какой он город, скажешь тоже?! Просто рабочий поселок, и все!»

Старший констебль в разговоре не участвовал, потягивал апельсиновый сок, поглядывал задумчиво в сторону стойки, словно размышляя, не стоит ли заказать еще чего-нибудь попитательнее. Его молчание не напрягало, казалось даже уютным.

Нейрохлыст у Супермена обнаружил и отобрал именно он.

«Не был бы я при исполнении, — сказал тогда Пабло задумчиво, разглядывая реквизированное старшим констеблем то ли преступное имущество, то ли улику, — я бы заставил его эту дрянь разжевать. И съесть». И Джеймс не мог с ним не согласиться.

А вот изъятый голопроектор с конструктором движущихся проекций разнообразных фантастических зверей оформлять вещдоком не стали, предпочтя просто «потерять». Иначе его сложнее было бы передать столичному детскому саду, где ему, конечно же, обрадуются куда больше, чем на полицейском складе.

— На всех? — уточнил Степан, поднимаясь.

— На меня тоже, — подал голос со своего стула Невидимка (и когда только вернуться успел?). — А то вечно забываете.

— И сок захвати! — уже вдогонку крикнул Пабло и пояснил: — Тут бесплатный положен на всех, если пиццы больше двух штук берешь.

Ну вот, еще и сок бесплатный. Чем не жизнь?

Не самое плохое место, чтобы остаться…

 

 

  Фе́никс (согласно греческому «пурпурный, багряный») — легендарная птица, обладающая способностью сжигать себя. Упоминается в преданиях с XV века до н.э. Считалось, что феникс имеет внешний вид орла с ярко-красным оперением. Предвидя смерть, сжигает себя в собственном гнезде, а из пепла появляется птенец. По другим версиям мифа — возрождается из пепла.

  Согласно Геродоту, это птица из Ассирии. Живёт по разным источникам, от ста шестидесяти до пятисот лет.

Из сборника легенд

 

 Феникс (первые упоминания встречаются в мифологии около трех с половиной тысяч лет назад) – редкий вид магических существ. Принадлежность к Свету или Тьме не определена. Внешний облик человеческий – женщина со знаком птицы на запястье. По неподтвержденным данным, обладают как обычными ведьминскими силами (способность ощущать энергетику иных существ, составлять отвары, зелья и мази, ворожить), )так и редким среди ведьм даром  телепортации. В Книге «магические расы и описание оных, в разных землях имеющих быти» премудрый Аль абд’Алла описывая фениксов как симбиоз людей с неким загадочным  магическим существом и  приписывает мифическую способность повелевать металлами, невредимыми исходить из огня. Страж Анисим Свияжский сообщал, что представителям данного племени присущ и вовсе необычный дар – впитывать чужую магию.  К сожалению, Свияжский и его ученик Василе бесследно исчезли во время Возмущения(Первая мировая война, по чел. хроникам) и продолжить исследование не представилось возможным.  В настоящее время фениксы живут закрытой общиной, соблюдают Соглашение. Случаев недозволенной магии не отмечено. Специализация – заказные убийства.

 Уровни и Темная Ложа пользуются их  услугами, а Стражи, очевидно, рассматривают как своего рода «санитаров леса». Случаев наложения санкций на клан Феникс не отмечено.

 Правда, по неподтвержденным данным, в истории отмечены и случаи проявления фениксов с творческими наклонностями – например, знаменитая балерина Аннета Файер, по свидетельству ее друзей, обладала талантом вынимать кинжалы из воздуха и порой называла себя фениксом…

 

Неторопливо вытирая волосы после душа, Лина усмехнулась. Опять спит! В сказке, которую она бессовестно подслушивала (Алексей, кажется, об этом так и не догадался) говорилось о спящей царевне. А у нее кто, сонный принц? Она покосилась на четкий рисунок его бровей, на темное кружево ресниц. А что, похож.

Спи, Алексей…Я еще посмотрю на тебя. Немного. Пока ты не видишь.

Что бы я ни отдала, только бы не было больше в твоей жизни такого ужаса. Того, что  увидела твоими глазами. Каменный пол, ударивший по коленям…злобно-презрительная маска на лице Вадима… боль, сжигающая душу… багрово-алый поток…

Только… ох! Нет, черт, не вовремя! Не сейчас, не сейчас!

Поздно.

В горло словно вцепилась когтистая лапа. В глаза плеснуло алым.

Лина стиснула полотенце, сжала пальцы до хруста, пережидая приступ дикой, жаркой, бешеной злобы. Черт!

Сама виновата! Доигралась! Таким, как она, противопоказаны сильные эмоции. А она вчера ночью, мало того, что слушала Алексея, так еще и в память к нему полезла! Теперь Феникс-убийца проснулся.

Не все они — убийцы, и страстная душа феникса может пролиться прекрасной музыкой, огненным танцем, который зрители не забудут до смерти. Может воплотиться в дивную статую. И, восхищаясь, зрители просто не знали, чье это творение.

А вот ее мать тренировала на убийство. Глава клана! Семейная гордость. М-м-м, будь оно все проклято!

И страшные воспоминания Алексея, ураганная сила его боли и вины разбудили ее «внутреннего демона». Проклятье, проклятье, проклятье…

Ей надо срочно убрать отсюда Алекса. Пока она его не убила. Глубоко вздохнув, Лина тихо подошла к постели, потянулась разбудить. И замерла.

Странно. Если представить эту жажду убийства в виде полуразумной хищной птицы, как обычно представляют феникса, то он вдруг как-то… притих . Словно птица перестала бить крыльями и царапаться. Вот так, хорошо… Все, уже все. Оххх…

Стоя над спящим, Лина прислушалась к себе. Неужели? Злобная агрессивность ушла, ей снова спокойно. Правда, спокойно. Без убийства? Что-то новенькое. И почему, интересно? Ведь она только… хм, она только посмотрела на своего безмятежно посапывающего подопечного. Ну что ж, будем считать Алексея укротителем фениксов. Или… странное что-то творится. Правда, странное. Что с ней, а? Лина машинально вызвала нож, подбросила в воздух, пропустила меж ладоней… Когда серебряный блеск знакомо затанцевал в руках, феникс постаралась сосредоточиться.

И впрямь, что-то необычное творится. Все это. Сначала история с малявками, потом массаж этот. Потом – сумасшедший риск с враньем Повелителю. Нет, она краем уха слышала, что влюбленный феникс может вести себя немного странно, Марианна и Белла как-то болтали о таком, но вот вопрос – насколько? Ведь если его признал феникс… ну да, признал, раз в момент притих, чтобы не разбудить. Но тогда получается, что Алекс ее Избранник?! Да нет, быть не может.

Избранник… Истинная пара. Половинка души. Может, поэтому она и стала меняться? Демона пожалела… Рядом с Избранником, истинным Избранником, дочь Феникса меняется. Не утрачивает себя, но обретает что-то новое, нужное для понимания, для счастья. Это что, оно? Жаль, что мать так мало и скупо говорила об этой стороне жизни. И с другими девушками клана общаться не давала. Теперь точно не скажешь… Неужели это оно? Как странно. Странно и хорошо. Необыкновенно.

Леш вздохнул во сне, пошевелился… Лина очнулась. Поспешно испарила нож и наклонилась над постелью.

— Алекс, проснись.

— М-м-м — сонно шевельнулись припухшие от поцелуев губы.

Девушка чуть подождала, но «сонный принц» и не подумал открыть глаза.

— Эй…- невольно улыбнувшись, Лина прошлась ладонью по его волосам. Никакой реакции! Берите меня голыми руками, что называется. Интересно, а на прозвище свое лигистское отзовется?

— Алекс! Алексей Сокол!

Юноша вздрогнул.

В следующую секунду его словно подбросило на постели, зеленые глаза распахнулись  и разом охватили комнату, Лину, собственные запястья. Напряженная собранность и настороженная готовность к чему угодно сжала тело в тугую пружину.

— Все в порядке, это я, — торопливо проговорила девушка, совсем не ожидавшая такого эффекта. — Все в порядке.

Осознав, что в комнате-тюрьме нет никаких «гостей», бывший ангел коротко выдохнул и расслабился, а феникс сделала зарубку на память — никогда его так не называть.

Успокоился Алексей не сразу… Выжидательный взгляд и знакомый защитный жест, которым он натянул на себя простыню… Ясно, он все еще не доверяет ей до конца.

Ну. можно понять. При такой-то жизни… феникс внутри «встопорщил перья», но Лина одернула себя. Сама-то она кому доверяет? То-то.

Но тут парень со вздохом опустил руки, передернул плечами, точно сбрасывая невидимую давящую тяжесть, и улыбнулся.

— Доброе утро.

— Скорее добрый полдень — усмехнулась девушка, усилием воли возвращая воспарившее сердце на законное место, — Э, нет, целоваться сейчас не будем, мы и так тренировку пропустили. И завтрак остыл. Пора вставать!

И щелкнула своего подопечного по носу. Тоже, кстати, красивому.

— Лина…

— Вставай-вставай! Без нежностей!

Ей очень не хотелось выдавать, как он на нее действует. Стоит ему посмотреть еще раз с такими вот теплыми огоньками… Да так они до вечера из постели не вылезут! (не такая уж плохая мысль, кстати, — оживилось подсознание) Растревоженная картинками, которые подбросило расшалившееся воображение, Лина добавила в голос холодка. Ну, она же все-таки феникс, а не влюбленная русалка! Ведь верно?

Так, кажется, перестаралась.

Золотые искры в глазах Алексея погасли.

— Ясно…

Стоп-стоп…

— Ясно что?

— Пожалела меня, да? — юноша посмотрел на нее как-то странно. Горько. — Спасибо, конечно. Только не надо.

И набросив простыню, торопливо прошел мимо. В ванную.

Лина оторопело смотрела на закрывшуюся дверь. Это что ж такое?

Черт! Она что, его обидела?! Молодец, Лина, дважды вывести юношу из себя за минуту разговора — даже для тебя рекорд. Продолжай в том же духе и получишь очередную награду от Вадима.

— **** ! Ну **! — на человеческом языке толком выругаться не получается, и девушка продолжила самохарактеристику на гномьем, тролльем, припомнила по случаю пару драконьих словечек, и закончила тирадой на эльфийском, предсказав себе путь в будущее, усеянный какими-то сверхпахучими цветочками… или колючками? А ну их, этих эльфов!

В… вот именно туда!

Слегка поостыв, девушка попыталась рассуждать хладнокровно. Ну пожалела. Что такого? А кто бы не пожалел? Хотя она знает, кто. Далеко идти не придется. Так, ладно. Ну и что?

Лина, не притворяйся идиоткой. Ей бы кто сказал, что все только по жалости, она бы… нет, она бы не поверила. Она прекрасно знает себе цену. А Леша… ну, он же говорил, что нет у него опыта… чему угодно поверит. Подожди-ка, да ведь не говорила ничего такого! (Скорее наоборот…) Сам все выдумал.

Алексей, из-за твоих фокусов я точно скоро побегу за отъехавшей крышей!

Ну с чего у него такое мнение о себе? Ниже некуда! С чего, с чего… С кого! Вадим, ты… ага, вот то самое! Я и так за многое тебя ненавижу, но за то, как ты с ним обошелся… жаль, мне не по силам тебя прикончить!

Ничего, я и так найду, чем заняться. Например, попробовать вернуть радость в эти зеленые глаза . У меня получится. У него получится. Вряд ли кому-то под силу окончательно сломать такого как Алексей. Ангел мой… Такой усталый , такой… Стоп, она вроде собиралась сделать для него что-то хорошее, а не отвечать на анкету:

«Что в Нем тебе нравится»( ходило что-то такое по рукам воспитанников Питомника). Собиралась? Вот и займись.

Правда, сначала придется выудить его из ванной комнаты, а это не самая простая задачка: в воде подопечный мог сидеть часами. Такая выходящая из рамок страсть к чистоте сначала ставила Лину в тупик. Первое время она постоянно заглядывала,( ну, подглядывала, ладно!), но подопечный не собирался самоубиваться, а просто замирал под душем, словно теплая текучая вода могла смыть все плохое и печальное. Если подумать, то он и в себя первый раз пришел при виде моря.

— Алексей!

Ни звука. Только шум воды.

Ну ладно. Будем считать, что молчание — знак согласия.

Лина открыла дверь. Как раз вовремя. Хотя… Алекс как раз натягивал шорты и, заслышав звук открывающейся двери, похоже, побил все рекорды по скоростному одеванию.

— Что?!- он нервно обернулся — глаза по блюдцу.

— Послушай. Жалость тут ни при чем. Правда.

— Отлично, и ты врываешься, чтобы мне об этом сказать? — язвительности в голосе Алексея позавидовала бы стая москитов.

— Я еще и не так ворвусь.- пообещала Лина, стараясь не злиться.

— Ясно.

— Что тебе ясно? Если хочешь знать, я думала о тебе уже… давно! Мечтала об этом с первой минуты, когда тебя увидела! (ну, ради доброго дела и приврать можно, правда? Тем более, что это не совсем ложь…)

— Конечно, как же!

— Просто я старалась держать себя в руках. Ну, ты же не мог сказать мне «нет», и это … нечестно. Я хотела…(пламя Ада, ну куда деваются слова, когда они так нужны!) Я хотела подождать, пока…

— Пока что?

— Пока ты не будешь свободным. Черт, Алекс, из-за тебя у меня весь самоконтроль полетел к… Первый раз за взрослую жизнь! Можешь гордиться!

Почти выкрикнув последние слова, феникс сердито отвернулась. Она же собралась врать! А такое ощущение, что это — правда…Ой…

— Я тебя тоже тогда запомнил. — вдруг проговорил Алексей . — Ты одна смотрела не по-демонски… без злорадства.

Стоп-стоп, это он про что?

— Тогда было вроде как не до того, мир встал на дыбы, сестра превратилась в демона, Вадим… Но тебя я увидел.

Это… это что, еще после захвата Дворца?! Или как там его… Неважно! Он правда ее тогда заметил?! Алекс… Феникс вдруг ощутила себя девчонкой, получившей мороженое вместо оплеухи — пьянящая радость захлестнула с головой, запенилась пузырьками газа в шампанском.

— Такие глаза не забудешь…

— Стоп! Подожди, не обижайся, но если мне первый раз говорят… ну, такое, я хочу, чтобы это было не в ванной комнате!

Она торопливо схватила его руку… и морской ветер радостно подхватил ее волосы.

— Вот, пожалуйста, море. Солнце.

Алексей почему-то расхохотался. Так неожиданно, и так… заразительно, что феникс рассмеялась в ответ, напугав многострадальных чаек. Не везет птичкам с этим местом!

Первый раз вижу, как он смеется…

— Что ты? — слова еле выговаривались…

— Вспомнилось… кое-что. Из семейной истории. Потом расскажу.

— А сейчас?

— Ну… ты же не за историей меня сюда привела…

 

 

Спустя пару часов Лина вытряхивала из волос песок, задумчиво поглядывая на Алексея. Он как-то притих. Перевернулся на живот и не отрывает взгляд от неторопливых, обманчиво спокойных волн.

О чем он думает?

Ну, о чем бы не думал!. Завтра будет новый день, с новыми тревогами, но один-то день беззаботного счастья он заслужил? Подожди-ка…

— Алекс, ты устал?

— Нет.

— Это хорошо… — протянула она с интонацией «сейчас я тебя огорошу» — У меня для тебя есть небольшой подарочек… Подожди. Я быстро…

— Что?

Через минуту она вернулась, волоча на буксире «подарочек».

Пляж взорвался воплями:

— Ой, солнышко!

— Привет, дядя Леша! А купаться можно?

— Это пикник, да? А бутерброды будут? А то обед уже кончился…

Ошеломленный » дядя» поймал повесившуюся ему на шею Ужин. Завтрак, поздоровавшись, тут же закопалась в песок. Обед без стеснения продолжала выпрашивать «вкусное»… Лина сначала подавила смешок, но ей тут же расхотелось смеяться. Алексей бросил на нее та-акой взгляд… ну, она всего лишь привела на часок девчонок. Зачем смотреть так, словно она подарила ему сокровище?

— Лина… Спасибо…

 

 

Вечером, когда Алексей, наконец, уснул, феникс осторожно высвободила свою руку и встала. Несколько секунд смотрела на него, пока улыбка не сошла с ее лица. Спи, Леш.

А я займусь кое-чем… О чем тебе знать не обязательно.

Кожаная безрукавка плотно прилегла к телу, не сковывая движений, от мягких сапожек ни скрипа, ни шороха. Готово.

— Я скоро вернусь,- беззвучно пообещала девушка-феникс. И растаяла…

 

Лина вырвалась из воспоминания, как утопающий — из-под толщи воды. Ее знобило, сердце бешено рвалось под обжигающим ураганом эмоций Алексея. Нестерпимая боль и чувство вины. Не спас!

— Я… Я даже не знаю, живы ли они…

Голос Алексея звучал как-то надорванно, хрипло… Отчаянно. И Лина вдруг поняла, что он держится на грани. Его надо отвлечь. Срочно! Сейчас, пока не поздно. Утешать бессмысленно. Ей самой обычно помогала хорошая оплеуха… Нет. Она не будет его бить. Больше никогда. Никогда в жизни. Есть другой способ. Ну же!

Девушка обхватила ладонями его лицо и прижалась к губам. Алексей вздрогнул, замер, но отстраниться не попытался. Тогда она снова его поцеловала — горячо, нежно, отчаянно.

И на этот раз губы Алексея ответили ей…

 

Никогда в жизни Лина не просыпалась с таким ощущением…

Таким… она поискала слово… таким странным? Живым. Ощущение летящей, прозрачно-чистой, светлой какой-то радости. И живое тепло рядом, и ровное биение другого сердца — то, что раньше она едва терпела — теперь было удивительно нужным, просто необходимым …прекрасным.

Что-то изменилось в мире…

Или в ней.

Девушка беззвучно повернула голову и всмотрелась в тонкое лицо спящего Алексея.

С п о к о й н о е лицо.

Лина закрыла глаза, чтобы запомнить его таким: без тревоги, без печати усталости, без боли. Как же тебе досталось, парень…

Он ведь младше ее, а между красивыми темными бровями уже легла морщинка… Девушке вдруг нестерпимо захотелось разгладить эту раннюю морщинку, потрогать шелковистую бровь, поерошить густые каштановые волосы , в которых словно запутались блескучие искры. Вспомнилось, как она остригла ему волосы, чтобы вылечить ожоги. Волосы отросли. Если бы так же легко исчезли другие следы: на теле и в душе…

Алексей, кажется, почувствовал ее взгляд.

Он шевельнулся, брови беспокойно дернулись. Лина затаила дыхание, гадая, как он на нее сейчас посмотрит. Что скажет? Может… И тут изумрудные глаза раскрылись …

И Лина невольно улыбнулась при виде забавной смены выражений на его лице. Сначала сквозь туман сна проступила неясная, смутная, но оч-ч-чень довольная улыбка… От которой сердце феникса подпрыгнуло и кувыркнулось, точно котенок, играющий с бабочкой.

А потом темные ресницы ошеломленно взлетели вверх, в глазах промелькнула растерянность, почти паника, а чуть припухшие губы удивленно приоткрылись. Ну просто мальчишка-первоклассник, которого застукали за преждевременной распаковкой подарка на рождество!

И, наконец, алая краска смущения жаркой волной окатила его от линии волос до кончиков пальцев.

Ну, в общем, чего-то такого она и ожидала. Примерно. Чего не ожидала — что сама смутится в ответ.

Суккуб-недоучка…Ведь покраснела, как… как хамелеон, угодивший в винную лужицу!

Несколько секунд они просто таращились друг на друга, точно подростки, собирающиеся первый раз поцеловаться.

Первым, как ни странно, обрел дар речи именно Алекс.

— Э-э-э… привет, — выдал он хрипловатым от смущения голосом.

— Привет, — отозвалась Лина, постепенно обретая присутствие духа. Интересно, а у нее уши такие же огненные?

Алекс неловко хлопнул ресницами, глядя как-то искоса, словно борясь с желанием опустить глаза:

— Ты как?

— Я?! — изумилась девушка.

— Ну… э… ты выспалась?

— Что-что? — Лина с трудом сдерживала смех. Выспалась?! Ну, Алекс!

Заметив ее неуместное веселье, юноша окончательно стушевался.

— Я хотел…ну, в общем, я не очень знаю, что говорят … э…когда… — он запутался и умолк.

Та-а-ак… Лина недоуменно уставилась на подопечного. Если она правильно поняла… Нет, ну настанет когда-нибудь конец его сюрпризам?

— Алекс Соловьев! Я что, должна поверить, что это у тебя первый раз?

Зеленые глаза почему-то виновато прикрылись ресницами… и вдруг из-под ресниц сверкнула непередаваемая озорная искра, с крошечной такой  капелькой неуверенности.

— Ну… вообще-то второй.

Лина воззрилась на него почище Беатрисы. В двадцать с лишним лет?!

С такой внешностью, с такой… Невероятную, сказочную нежность этой ночи Лина будет хранить в памяти до конца жизни. Как сокровище… Как Бреннис хранит его песню… Да что же это, а? Как это?

Алексей стесненно поежился под ее взглядом:

— Что?

— С ума сойти! — проговорила девушка на выдохе, — Что же будет, когда ты наберешься опыта?…

— А что?

Лина покрутила головой, но все-таки не удержалась:

— Ну, знаешь, Алексей, если у тебя когда-нибудь будут проблемы с девушками, то, наверное, только одна: как отгонять лишних.

Он удивленно повел бровью и улыбнулся — быстрой летучей улыбкой, с той самой озорной искоркой.

— Правда?

— Ага, — кивнула Лина, одновременно пытаясь решить очень важную проблему: как удержать свое несчастное сердце от ме-е-едленного таяния. Удивительна была на его лице эта счастливая, лукаво-дразнящая улыбка.

— Как же так вышло? — нет, в нормальном состоянии она бы никогда не задала ему такого хамского вопроса. Да и вообще, если подумать, то подробности чьей бы то ни было интимной жизни ее всегда волновали примерно так, как василиска — камень. То есть никак. И в разумном виде она бы… Так то в разумном! А так… Алексей, правда, и не подумал обижаться. Даже подмигнул:

— Ну, как-то все было не до этого…

— С ума сойти…

— Так плохо?-с трагическим видом вопросил юный нахал. — Ай — яй — яй. Я исправлюсь, честное слово! Если мне дадут хоть один шанс…

Его чуткие пальцы тихонько поправили прядку волос у ее виска…Легко, словно крыло бабочки, коснулись щеки… И феникс поняла, что это такое — невесомость…

— Ну знаешь… -шепнула Лина, придвигаясь поближе — на волне этой невесомости. — в любом деле нужна практика… Алексей, а ты не врешь?

— Нет. Правда, второй… Или третий, — Алексей вдруг помрачнел и отстранился,- Как считать.

— Стоп-стоп, что значит, как считать?

Юноша неловко повел плечом, явно жалея о сказанном.

— А ну выкладывай.

Он отвел глаза.

— Ну… я ведь говорил тебе о парочке валькирий? Они явились ко мне в камеру сразу после одного разговора с Вадимом.

Он как-то странно оглядел развороченную постель. Недоверчиво и почему-то виновато.

— Думал, до конца жизни буду от женщин шарахаться. Если выживу, конечно.

Лина припомнила, как он дергался от ее прикосновений… Ну ты сволочь, Вадим…

— Валькирии вообще-то не такие, — тихо сказал Алексей, как никогда напоминая ангела. Со сломанными крыльями, — Я их раньше знал…

— Забудь, -попросила-приказала молодая женщина, — Вот не было того второго раза. Второй был сегодня. А третий…

Прядка черных волос пощекотала Алексею нос — он улыбнулся — и скользнула по шее.

— Третий будет сейчас, — пообещала девушка-феникс, и через минуту они забыли о валькириях. И о Вадиме. И вообще…

 

 

Лина, ну ты и влипла!

Нет, вообще-то она все сделала правильно. Старый, проверенный, даже рекомендованный способ отвлечения объекта сработал и очень даже эффективно.

Ее встревожила собственная реакция.

Непонятно! Ну, она, конечно, не Триш, но ведь и не девственница! Во всяком случае, Вадима ей было с кем сравнивать…И она совершенно точно никогда не испытывала таких эмоций. Феникс с сердцем-бабочкой? Лина-а-а…

Ты что, влюбилась? Влюбилась в объект? В чокнутого ангела с дурацкой привычкой к самопожертвованию?

Ага…

Ой, как непрофессионально.

Только кажется, мне уже все равно…

Мама была бы недовольна — толкнулась в сознание привычная мысль.

Плевать.

Триш покрутила бы пальцем у виска.

Это моя жизнь. Мне решать!

» тебе нельзя в него влюбляться… это плохо кончится… ты не я, для тебя влюбиться — значит отдать сердце целиком…»

Поздно, Триш. Оно уже у него.

И мне совсем не страшно…

 

Когда в камеру в очередной раз ввалилась троица демонов, Алексей даже не стал вставать. Во-первых, больно, во-вторых — и так поднимут. Да и сил больше нет.

В руках демона азиатской внешности материализовался знакомый ящик-аптечка, и юноша ощутил, как его сердце куда-то проваливается… Лечили его только перед очередным сеансом пыток. Значит, снова…

Демоны, не теряя времени, вздернули его на ноги, и в губы ткнулся стеклянный край флакона с зельем.

— Пей.

Алексей покачал головой. Добровольно он ничего делать не будет, пора бы им уже это понять. Еще по прошлому «воспитанию» пора…

Тюремщики привычно разобрались со строптивым узником: хватка жестких лап на плечах и руках Алексея закаменела, в волосы вцепились чьи-то пальцы, заставляя запрокинуть голову. Демон со склянкой надавил какие-то точки на шее, и губы юноши сами собой разомкнулись.

Зелье огненным комом взорвалось на языке, прокатилось по горлу. Алексей едва подавил крик, скорчившись в руках тюремщиков, пока его истерзанное тело в спешном порядке залечивало раны, сращивало трещины в костях… восстанавливало поврежденные сосуды… При регенерации болело не меньше, чем во время «уроков», и на ногах юноша удержался только благодаря хватке демонов.

Сцепив зубы, судорожно сглатывая, он изо всех сил старался привести в норму дыхание.

Наконец пол перед глазами перестал качаться и кружиться, а боль — рвать его на куски. Алексей глубоко вздохнул и позволил себе на миг вспомнить, как это — жить без боли… Хотя бы на пару минут.

— Не поздороваешься, Алекс? — послышался знакомый голос, от которого кожу словно осыпало ледяной крошкой…

Нет, это похуже очередного дрессировщика…

Куда похуже…До чего же мы дошли, Дим… Нет…

Повелитель Вадим.

Его брат исчез тогда, грозовым летним вечером, когда его, облаченного во все черное, провозгласили Повелителем Мира. Когда Темная Ложа подземного мира надела на него двойную корону.

Или еще раньше, когда по трансляции прошла первая публичная казнь?

Еще раньше, когда на улицы городов вышли первые вампиры?

Или когда в драконьем пламени пылал и задыхался Нью-Йорк?

Раньше… или позже… Все равно…Тот, кто истребил Стражу и захватил Свод Небес, тот, кто превратил Зайку в демона и швырнул на колени, кто приходил в больницу и то лечил, то снова бесился и бил, не разбирая, уже не был его братом. Не был Димом.

Или все-таки все началось еще шесть лет назад, когда в самолете, захваченном террористами, погибла мама? Ведь именно тогда Вадим, до тех пор кое-как следовавший пути Светлых Стражей, стал исчезать целыми неделями. А сообщников террористов потом еще несколько недель находили перед полицейскими участками. Аккуратно запакованных в пластиковые мешки.

Или все началось шестнадцать лет назад, когда сложил голову их отец, а малыш Дим пропал на целую неделю? Утратил память, но зато приобрел новые способности — забирать чужую силу…

Год за годом он набирал и набирал мощь. Чтоб никто больше не тронул… не причинил вреда ни ему, ни Алексу, ни Зайке, ни маме с ее новым мужем. И темнел… А они этого не понимали. Не замечали. Пока не стало поздно.

…Алекс! Преклони колени. Отныне в мире новый властелин! В потемневших глазах полыхает пламя…

…Алекс, не следует оспаривать мои приказы. Я могу это неправильно понять. Не смей перечить мне, слышишь? И демоны, почтительно слушающие своего Владыку…

…Ты разочаровал меня, Алекс. По колену, обтянутому джинсами, легко похлопывает драконья плеть… Кажется, ты не умеешь ценить то, за что другие душу продали, если б могли. Что ж, не хочешь быть братом — станешь как все…

…Забыл свое место, братишка? На колени!

 

Пошатываясь от слабости, пленный маг медленно выпрямился перед Избранным Владыкой мира — перед Вадимом.

Черная футболка обтягивает мощные плечи; золотистые волосы еще влажные после купания. Скрестив на груди руки, свежий, крепкий, подтянутый, Вадим с брезгливым презрением разглядывал младшего брата…

Алексей с трудом удержал на лице непроницаемое выражение.

Он и так прекрасно знал, какое зрелище собой представляет. Волосы, многократно вывалянные в пыли, пропитанные потом и кровью, сбились в какую-то однородную массу, изодранная одежда повисла грязными лохмотьями. Умыться ему дали только раз, перед казнью. Кто-кто, а Вадим точно знал, как его достать, и грязь — то, что мучило сначала не меньше «показательных уроков». Он пытался умыться водой, что оставляли для питья, но если кто-то пробовал умываться скованными руками, тот знает: результат не радует.

Правда, в последнее время это уже перестало его волновать… Только стыд, обжигающий щеки, когда Вадим притаскивал очередных гостей для урока «Смотрите, Что Бывает с Теми, Кто Пошел Против Меня», все еще накатывал тяжелой волной.

Алексей уже просто дошел до предела того, что мог вынести; последние дни, под шепот мертвых друзей, он не мог ни есть, ни спать; мысли о самоубийстве становились все неотвязней. Но в этой камере даже нечем было покончить с собой. Вся надежда на Вадима.

Но, как видно, тот еще не наигрался…

Алексей на миг закрыл глаза, борясь с накатившим вдруг ощущением безнадежности.

Когда его кошмары внезапно ворвались в реальность, когда заговорили мертвые… когда он понял, что сходит с ума… Вот тогда стало по-настоящему жутко.

Потерять себя, стать безумной куклой на потеху демонскому миру. Мерзко, стыдно и страшно.

Юноша стиснул зубы. Нет, только не так… Соберись, Лёш, ну же. Кто бы сказал пару лет назад, что ему придется добиваться собственной смерти…

— Что-то сегодня Владыка мира без своей свиты. — усмехнулся Алексей, так и не поздоровавшись, — Что, союзники кончились?

Вадим не шевельнулся, но в камере стало невероятно тихо. Демоны перестали дышать.

Избранный Повелитель зло блеснул серыми глазами, но голос сохранил ту же ироничную интонацию:

— А тебе что, нужны зрители? Пригласим, кого захочешь. Демонов? Людей? Может, женщин? Хотя в таком виде ты им вряд ли понравишься… Ангелочек!

— Тебе зато я очень нравлюсь… — Алексей целеустремленно продолжал выводить старшего брата из себя, — Просто глаз не сводишь. Цепи, я вижу, тебе особенно по душе? Не хочешь примерить? Тебе пойдет…

— Я смотрю, уроки воспитания не пошли тебе на пользу.

— Может, твои дрессировщики плохо старались?

— Может быть… — обронил Вадим, оглядывая брата с ног до головы с какой-то нехорошей задумчивостью, — Во всяком случае, не отучили тебя от привычки говорить мне дерзости!

— Думаешь, кому-то это по силам? Раз у тебя не вышло?

— Посмотрим, — пообещал Повелитель почему-то без злости. — Вот, познакомься, это твой новый воспитатель, Деймос. Маг иллюзий.

— Мастер иллюзионных пыток, по вашему признанию, милорд, — с этими словами рядом с Вадимом возник светловолосый колдун изящного сложения, сущий херувимчик на вид. Даже медальон, удостоверяющий его уровень магии, казался изящной безделушкой, украшением. Только глаза портили впечатление: взгляд был холодным, цепким и очень старым…

— Он тобой уже занимался, — пояснил Вадим с какой-то злорадной улыбочкой. — Последнюю неделю, на пару с Августом. Только ты его не видел. Как тебе фишка с говорящими мертвецами?

— Что?! — прошептал Алексей враз онемевшими губами. Слова ударили не хуже телекинеза… Иллюзия… Это была… иллюзия?! Эти ночные жалобы, эти упреки, что сводили его с ума и заставляли желать смерти — это просто волшебство нового мучителя?

Морок. Галлюцинация. От стыда и унижения хотелось кричать. А еще лучше — умереть.

Боже, Вадим, что ты творишь?

— А что, вышло очень трогательно. — подсыпал соли на раны Избранный. — «Никто тебя не винит, Алексей», «Держись», и все такое. Я поразвлекся от души!

— Вадим, за что? — вдруг перебил юноша, и такая отчаянная боль пронизала эти тихие слова, что Повелитель мира осекся на полуслове… — Чего ты добиваешься? Что… тебе нужно от меня?

— Я уже говорил. Ты. Рядом со мной. Твоя служба.

— Ты же знаешь, этого никогда не будет…

— Никогда — это очень долго! — перебил Избранный. — Ты уже мне служишь, не заметил? Из тебя получилось прекрасное наглядное пособие, знаешь ли. Никто из тех, кого я приводил взглянуть на тебя, не смеет плести против меня интриги!

Служишь… служишь…

— Это все, что тебе нужно? Наглядное пособие?

— Мне нужен ты. Не будешь со мной добровольно — заставлю. Так или иначе, но ты

будешь мне служить.

— Нет, Вадим.

— Я верну тебе магию, — вкрадчиво пообещал Хозяин.

Алексей качнул головой:

— Нет. Пойти за тобой — значит отказаться от того, чему учили нас мама и отец. Я не могу.

— Ты только послушай себя! Мама! Отец! Пора взрослеть, Леш! Наши родители — слабаки, помешанные на своем добре! Они смогли защитить меня?! Нет! Силы Ада, они даже себя защитить не смогли! Забудь о них.

— Не смей говорить о них так! — сорвался Алексей. Теперь он не старался разозлить брата, но слышать, как тот говорит о родителях…- Не смей! Они боролись за то, во что верили, ясно? Всю жизнь, всеми силами! Помогали людям! А ты поддался злу…

«Ты слаб,» — прозвучала невысказанная мысль.

Глаза Избранного заледенели. Но Алексей не отвел взгляда, хотя от скопившейся в воздухе магии стало трудно дышать.

От напряжения в камере, казалось, вот-вот начнут проскакивать искры…

Наконец Вадим разомкнул сложенные на груди руки. Вытянул ладонь и щелкнул пальцами. Резко.

— Я устал слушать дерзости,- объявил он, когда, приглушенно вскрикнув, младший брат схватился за горло.

Невидимые когти сдавили шею до темноты в глазах. Протестующе заныли легкие, требуя воздуха… а его не было… Перед глазами поплыли вперемешку зеленые и оранжевые круги…

Все… Неужели?..

И тут удавка ослабла, пропала.

Кашляя, смигивая с ресниц непроизвольно проступившие слезы, Алексей повис между тюремщиками. Пол качался, временами словно пропадая в зеленой искристой тьме. Истощение, физическое и нервное, наконец, сделало свое дело, и сознание юноши упорно стремилось покинуть это измученное тело.

— Открой глаза, — послышался знакомый голос,- Ты что, заснул?

— Да пошел ты! — огрызнулся Алексей из последних сил.

Сильный удар по лицу заставил его вскинуть голову. Удар… и детский плач. Что такое?

В камере появилось несколько новых демонов.

Пятеро… Каждый держал перед собой ребенка. Ближе всех — светловолосый мальчик лет семи. Господи…

— Кстати, о людях, которым надо помочь. Узнаешь? Это дети твоих дружков. Скажи мне «нет» еще раз, Алекс, и кто-то останется без головы.

На секунду Алексею показалось, что Вадим снова душит его. Потому что ему вдруг перестало хватать воздуха… Сердце взмыло куда-то вверх и застряло в горле колючим комом.

— Вадим…

— Этого не говори, — перебил его молодой Хозяин мира, — Я устал от проповедей. Мне, знаешь ли, поднадоело предлагать тебе мир на блюдечке, а в ответ получать оскорбления. Я хочу слышать только «да». Ты понял? «Да», Алекс! Или эти детишки отправятся на встречу с родителями.

В серо-зеленых глазах Повелителя клубилась тьма.

Алексей молчал, не в силах выговорить ни слова. Боже, помоги мне…

— Ну же, Алексей, выбирай, что дороже — твои нуждающиеся в помощи или твоя память о родителях? Выбирай. Ну!

» Я не могу» — пронеслось в голове — Папа, прости, я не могу… Это же дети…»

Он закрыл глаза… И кивнул.

— Это значит «да»? Я не понял.

— Да, — прошептал Алекс, не открывая глаз.

— Повтори, я не слышу!

— Да.

— Да — что?

— Да, я буду… тебе служить.

— Вот так сразу? Я восхищен…- в голосе, однако, восхищения что-то не слышалось. Зато послышалась издевка, — И браслет штрафной наденешь? А может, и ошейник сразу?

Что?!

Ошейники и штрафные браслеты, новшество последних лет, сковывало по рукам и ногам, вынуждая беспрекословно выполнять приказы… или сходить с ума от боли.

Браслет. Ошейник… Господи, а какая разница? Чуть больше боли…

— Надену, — голос звучал почти ровно, только губы почему-то плохо слушались. И камера опять закружилась, так что пол под ногами перестал ощущаться.

— Интересно.- прокомментировал Вадим. — Ну, что ж, становись на колени.

Он не встал — просто рухнул. Правда, больней не стало. Куда уж больше…

— Надо голограмму сделать, — холодно сказал Повелитель, — Ты — на коленях передо мной. Хотя не стоит. Ты ведь теперь часто будешь так стоять, верно? Слуга!

Слово хлестнуло плетью.

Алексей не вздрогнул. Чего уж теперь.

— Будь ты проклят, Алекс! — вдруг проговорил Вадим, и в голос его прорвалось долго сдерживаемое бешенство,- Значит, моим помощником ты быть не согласен. Ради меня — не согласен. Братом моим быть не хочешь. Но готов стать моим слугой — рабом! — ради своих людишек. Их, значит, выбрал… Так и быть!

Он вытянул руку, и в воздухе перед Алексом завис кубок из темного камня. Плеснувшаяся в нем жидкость была еще темней.

Черная…

— Итак, перед тем, как ты наденешь ошейник. Я хочу, чтобы ты выпил это. У этого зелья есть лишь один недостаток: действует только тогда, когда его пьют по доброй воле, без чар.

— Что это? — шевельнул Алексей похолодевшими губами. Он знал, ч т о, но верить не хотелось до последнего…

— Не узнал? — в открытую издеваясь, усмехнулся старший брат. — А еще постоянно слушал сказочки своих Стражей. Эликсир зла. Лучшие алхимики полтора года делали, по моему личному заказу. Специально для тебя. Пей.

— Не надо, Дим…

— Пей.

— Нет…

Алексея качнуло, и он опустил голову, борясь с подступающим обмороком. Боже, как больно… Нельзя стать злым. Нельзя остаться добрым… Нельзя… Нельзя. Нельзя!

— Опять «нет», Алекс. А ведь детки еще здесь… — в словах молодого Хозяина заклокотала ярость, — Пей! Я приказываю! Ты ведь собирался стать моим слугой, верно? Так выполняй приказ!

Алексей поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как рука ближайшего демона, крупная, короткопалая, сделала резкое движение. В горле светловолосого мальчишки словно открылась темная щель… взорвавшаяся фонтаном крови.

Мир на секунду обрел невозможную, нереальную четкость — юноша увидел каждую капельку в багрово-алом потоке. А потом — погас…