Крик, жуткий, дикий, без слов, но пропитанный невыносимой , безнадежной мукой буквально сорвал феникса с постели. Зажечь свет, метнуться к подопечному Лина успела в доли секунды.
Алексей уже сидел, затравленно озираясь по сторонам. Его трясло, и, сжавшись, обняв руками колени, он пытался унять дрожь. Даже дыхание стало каким-то хриплым, словно от невыносимой боли. Такого еще не было…
Руки Лины обрели твердость раньше хозяйки. Она еще и опомниться не успела, а стакан с голубой настойкой » спи спокойно» оказался перед лицом подопечного.
Он, наконец, осознал ее присутствие — глаза расширились и обрели более-менее осмысленное выражение. Но пить не стал, а помотал головой и даже спрятал лицо в стиснутые руки…
— Нет… Я не хочу спать… Не могу, не заставляй…
Лина растерянно оглянулась. Ладно…
Будь по-твоему, Алексей. Сон — не всегда лекарство. Но таким я тебя видеть не могу… Сейчас… сейчас мы попробуем другое.
Из потайного отделения на свет явилась прямоугольная бутылочка, золотисто-коричневая, точно впитавшая солнечный свет.
— Ну-ка, выпей.
— Нет!
Совершенно утративший самообладание Алекс попытался воспротивиться, и ведьме пришлось вливать питье силой. Да спокойней же!
Юноша задохнулся, закашлялся, отчаянно вырываясь из ее рук, но дрожь постепенно стала стихать… От второй порции он пришел в себя настолько, чтобы спросить, что за зелье она ему подсунула.
— Зелье! — Лина глянула на свои подрагивающие руки и следующую дозу глотнула сама. — Ох!… Ну и гадость!… Это коньяк, подарок подруги. Ты что, никогда не пробовал?
— Н-нет… — Алексей снова опустил голову, и, кажется, закрыл глаза, — Никогда…
— Лучше тебе? Алекс! — окликнула она, не дождавшись ответа.
— Не знаю… — питье подействовало на бывшего мага как-то сверхъестественно быстро, чуть замедлив речь и добавив блеска в глаза. Но вот со спокойствием, похоже, пролет…
Алексей вдруг с силой стиснул ее ладони:
— Лина! То, что ты сказала вечером — правда? Ты не на его стороне? Ты не скажешь ему, что я… Не скажешь? Пожалуйста, ответь! Я не смогу, если Он снова… я не выдержу, я просто не смогу!
Девушка в шоке всмотрелась его лицо. Что творится?! Такую отчаянную мольбу в его голосе она слышала только раз. Подождите-подождите… кажется, она поняла…
— Алексей, что Он сделал?
Подопечный молчал.
— Успокойся… Не скажу. Ему я не скажу даже твою температуру.
Алексей вдруг отстранился, посмотрел пристально:
— Ты так хорошо умеешь лгать… Ну хоть солги, я поверю… Во все поверю…
— Что Он сделал? Алексей?
Подопечный отвел глаза.
— Ты же видела.
— Видела. Но, как понимаю, не все. Побоище, конечно, Он сотворил то еще, но чтоб тебя сломать, этого мало. Что случилось? Алекс, что?! Да ответь же!
Видимо, какие-то остатки привычки к послушанию еще работали — Алексей кивнул:
— Хорошо…
Он помедлил, но все-таки продолжил каким-то слишком уж ровным голосом.
— Ты говорила что-то про уютную тюрьму. Это так, тут и правда… А сначала была другая… Вот там были и цепи, и все остальное. Только окна не было, даже иллюзии, как здесь. И время можно понять только по визитам охранников, воспитателей (они по очереди являлись) и Вадима. Он приходил в тот морг два раза в неделю.
Лина отметила, что о визитах бывшей сестры парень не сказал ни слова. Ясно, почему. Стоп-стоп… что-то в его словах словно царапнуло.
— Подожди. Почему — в морг?
Алексей зябко повел плечами, словно ему было холодно. И речь его стала какой-то отрывистой.
— Из-за тел. Моих друзей. После казни я открыл глаза в той камере, увидел Вадима… Он… Словом, я наговорил ему дерзостей и он переместил тела. Сложил у стены…
— Он запер тебя наедине с трупами?! — так… нет, такая извращенная жестокость Лине была внове…
— Я здорово вывел его из себя, — точно оправдываясь, пояснил Алексей, — Тела — это в наказание. Когда они заговорили, я понял, что схожу с ума… И стал злить Его, чтобы…
— Чтобы Он тебя прикончил.- договорила Лина. — Думаю, у тебя это получилось. Даже слишком.
— Я не знал, что так выйдет! — точно защищаясь от страшного видения, Алексей уткнулся лицом в колени, и его опять затрясло.
Да что же это такое…
Лина схватила его за плечи, чтобы встряхнуть, отвлечь, успокоить…
И тут по глазам хлестнуло чем-то серым, тускло-безнадежным, горло перехватило, а запястья оледенило холодом. Что за черт?! Это не ее… Подопечный давно не был магом, а она никогда не умела считывать сознание. Но сейчас, прикоснувшись к нему, она ощутила не только мысли…
Знобящее ощущение постоянного холода, мучительная скованность движений из-за цепей (ненужная, бессмысленная жестокость — ну куда он денется из камеры без дверей и окон?!) и больно!. Всегда больно, даже во сне, если удается заснуть…
С-силы Ада! Лина с трудом сдержала порыв отдернуть руки. Что же это такое? Те силы, что влил в нее Вадим? Это побочный эффект? Черт, она про такое и не слышала никогда. Но если так… если… тогда ладно. Попробуем. Она должна знать, а по скупым словам Алексея ничего не поймешь…
Обняв юношу за плечи, она зажмурилась, глубоко вздохнула. Как перед прыжком. И полетела вместе с ним, в боль и ужас. В тот страшный день его жизни, отнявший у Алексея рассудок…
— Какой же ты всё-таки еще молокосос, Терри…
Дед вроде бы не обзывается. И голос скорее даже сочувственный. Но от этого почему-то только обиднее. Вот уж от кого я такого не ожидал, так это от деда, взять и попрекнуть меня моими вкусовыми пристрастиями! А еще вроде бы взрослый и даже как будто бы умный. Хлопнуть, что ли, дверью и уйти? Пришел поговорить с ними как с умными серьезными нелюдьми, а им лишь бы хихикать да сливаться. Ну и обзываться еще. Как маленькие! Оскорбиться, что ли? И лет десять с ними не разговаривать… Эх, почему я раньше до такого не додумался, когда они еще не общались! Вот бы была великолепная месть. А сейчас не сработает — им пофиг будет, а мне скучно.
— Не дави на мальчика, ему не повезло родиться в благополучное время. Мы же не по годам взрослеем, а по событиям, я тебе сколько раз говорила!.
— Каюсь. Не сопоставил. Я-то ведь с вашими как-то не очень, по тебе и равнял.
— И совершенно напрасно. Я — нетипичный случай. Мне повзросление организовали ускоренным темпом, жизнь такая была. А ты бы лучше Альму вспомнил. Она ведь так и осталась ребенком, хотя и подарила нам Терри.
— Миа кульпа… каюсь.
— Эй! — прерываю я их воркованье, так и не решив для себя, буду ли обижаться. — А ничего, что я тут вроде как рядом стою?
Ноль внимания. Бабушка хихикает и почти полностью растворяется, видна лишь слабая дымка над креслом-качалкой. Но оно продолжает ритмично раскачиваться, значит, она никуда не ушла. Просто расслабилась.
Радует лишь то, что в их безумии моей вины, похоже, все-таки нет. Окситоцин выветрился бы давно. Скорее всего, тут как с хвостатыми, у стариков свои фазы, только амплитуда колебаний куда шире, волны длинные — намного длиннее, чем от полнолуния до полнолуния, вот потому-то я ранее и не замечал. Не было пика. Остается надеяться, что на спуске они вернутся в норму, а пик не затянется на несколько лет. Последнее предположение пугает меня сильнее всего, поскольку выглядит наиболее логичным и обоснованным — ведь если при шаге подобного маятника в двадцать восемь дней пик длится около трех суток, то при увеличении шага до полувека и время пика должно будет увеличиться соответственно. Если это так, то меня ожидает несколько очень веселых лет. Будем надеяться, что зависимость тут все же не прямо пропорциональна…
— Он у нас совершенно ничего не понимает, — шепот у деда громкий, хорошо поставленный. Таким со сцены монологи блажить, или там с кафедры. — Ну да, ну да… счастливое детство, мирное, спокойное. Вот и затянулось. А мы не заметили.
— Ты не заметил.
— Каюсь.
Дед сегодня мирнонастроенный просто до отвращения. Иначе и не скажешь.
— Эй! А ничего, что я все слышу?
— Слышать — не значит понимать, — наконец-то откликается бабушка, и тон у нее омерзительно менторский. Так и подмывает все-таки обидеться.
— Смотри-смотри! Он уже почти рассердился! Даже губы надул!
Хихиканье. Шорохи. Я стараюсь не смотреть в их сторону — очень уж неприятно это выглядит. Фигура деда в кресле-качалке постоянно словно бы подергивается рябью, то и дело теряя четкость очертаний. Идет волнами, колышется, тает, потом проступает яснее и снова почти полностью теряется в перламутровой мути. Со стороны слияние выглядит даже хуже, чем изнутри ощущалось, если верить воспоминаниям.
Пытаюсь все же воззвать к их разуму — хотя мне все сильнее начинает казаться, что взывать не к чему более, они его полностью утратили.
— Послушайте! Вы же ученые! Ну, во всяком случае, одна из вас. Эксперимент, результаты которого невозможно повторить в лабораторных условиях, не научен. А как его повторить, если я не понимаю! Почему поначалу не получалось, почему сработало потом? Случайность? Переход количества в качество? Результат отсутствия тормозящего воздействия наблюдателя на наблюдаемый объект? Я уже голову сломал, сортируя гипотезы! Я что, действительно сам мешал удачному завершению собственного эксперимента, воздействуя на потенциальное поле своими завышенными ожиданиями? Или это тут совершенно ни при чем, просто была набрана критическая масса повторов, в результате чего и произошел качественный скачок на иной уровень? Да перестаньте же вы хихикать! Что я такого смешного сказал?
— Смотри, какой он у нас умненький мальчик!
Вот ведь странно, бабушка вроде как меня даже хвалит и вообще сейчас выступает на моей стороне. Но почему-то ее заступничество мне куда неприятнее откровенных оскорблений деда.
— А что не все понимает… ну так в его возрасте простительно. Подрастет — поймет. Он умный, я в него верю. И в его мальчика тоже.
— Умный! Ну да, ну да… Только умный может понапридумывать такую гору такой дури! — дед фыркает, добавляет с презрением. — Гипотезы… Оборжаться.
— Ничего смешного не вижу! — тут же вскидывается бабушка. –Между прочим, вполне обоснованные и вполне разумные предположения, учитывая ограниченность доступной ему информации. Он все поймет… со временем.
— Ну да, ну да…
— Поговори с ним… потом. Как мужчина…
— Обязательно. Обещаю.
— Вот-вот… — голос у бабушки удовлетворенный. — Только не забудь. Но — потом.
Снова хихиканье и шорохи.
И вот как с ними разговаривать?!
***
Печально быть последним разумным существом в роду.
***
Пойти, что ли, с горя молока выпить?
Вот интересно, каков будет коэффициент сравнительной погрешности при возобновлении эксперимента, ранее проводимого на мышах, если теперь в качестве подопытного материала использовать крысоидов? Соматика у них схожая, даже в генетике определенные параллели прослеживаются, поправку, пожалуй, делать пришлось бы лишь на общий вес тела и размер мозга. Мыши с высокой чувствительностью вазопрессиновых рецепторов в двенадцать раз чаще образуют прочные моногамные пары, чем их менее чувствительные собратья. Повышение склонности к моногамии наблюдается и при регулярных инъекциях бывшим «изменщикам» окситоцина.
Крысоид, после укольчика верный не за деньги, а просто так? Оксюморон!
Но на мышах ведь получалось…
Жалюзи западного окна сдвинуты на три четверти, в лаборатории приятный полумрак и почти не жарко. День перевалил через середину и уверенно движется к закату. У меня опять проблемы со сном. Но на этот раз жара тут ни при чем. Ну или почти ни при чем.
Мне не дает уснуть полное непонимание того, чему же именно я оказался невольным свидетелем. Что это было? Минутное помрачение рассудка? Или крутой поворот, переоценка ценностей, смена направления, бунт, что еще? Случайность? Коллективное помешательство? Столь же коллективная галлюцинация? Бред, спровоцированный тепловым ударом? И, главное — как мне самому ко всему этому относиться? Они прекратили общаться задолго до моего рождения, даже разговаривали лишь через посредников. И вот вдруг такое. Сразу. Без малейших к тому предпосылок.
И именно в тот момент, когда я начал эксперименты с окситоцином.
Тоже случайность?
Или в том безобразии, что творилось здесь вчера, есть и моя вина? Нет, я даже в формулировке пытаюсь уйти от ответственности, на самом деле вопрос стоило бы задать так: может ли вчерашнее безобразие быть целиком на моей совести? Окситоцин летуч, особенно при такой жаре, я мог его случайно разлить, а они нанюхались, вот и… Ну ладно, ладно, не разлил — уж настолько халатным и неосторожным я все-таки не бываю, но… жара. Он вполне мог испариться в достаточном количестве просто из-за неплотно завинченной пробки.
Да нет. Все равно ерунда какая-то получается. Ладно, дед, он действительно мог нанюхаться и получить по всем своим несчастным рецепторам той же кувалдой, что и я тогда, в подвале. Бедный дед! Но бабушка… Бабушка не могла, ей вся наша химия до далекой звезды. Или могла? Что я знаю о резистентности перерожденных? Может ли быть такое, что она просто спараллелила дедово восприятие? Отразила, как в зеркале. Может ли быть так, что ей оказалось вполне достаточно подобного отражения?
Интересно, они до сих пор?..
Меня передергивает лишь от одной мысли, ножки табуретки, на которой я раскачивался, с грохотом встают на пол. Я уже довольно долго сижу у лабораторного стола и зачем-то проверяю точность притертости пробок — в десятый уже, наверное, раз. Хотя что там их проверять? Все закрыты. Все сидят плотно. Мог ли я случайно капнуть мимо при экспериментальном заборе? Не знаю. Не уверен. Мог ли оставить на долгое время флакон открытым, а потом машинально вернуть пробку на место и забыть? Не знаю. Не уверен. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? Не знаю…
Осторожно подхожу к двери на дедову половину мансарды. Прислушиваюсь.
Дверь закрыта плотно и, наверное, заперта. Проверять — так ли это? — мне совсем не хочется. За дверью тишина. Спят, наверное. Солнце еще не село, а дед у меня полуночник, никогда не вставал так рано. К тому же вчера наверняка умаялся — с непривычки-то. Бабушке, конечно, сон не нужен, но она вообще могла в астрал уйти. Это же бабушка.
Осторожно отхожу от двери, стараясь ступать бесшумно. Меньше всего мне хочется проверять — а не притаились ли они оба точнехонько за нею, чтобы выскочить на меня с двух сторон с воплем: «Сюрприз!» сразу же, как только я попытаюсь ее открыть или даже просто постучусь. Нет уж! Без меня.
С сомнением осматриваю кресло, бывшее раньше любимым. На первый взгляд никаких изменений в нем не наблюдается, но я все равно предпочитаю вернуться на табуретку. Надо будет поискать в университетском архиве информацию по слияниям и их влиянию на предметы домашнего обихода в целом и мебель в частности. А пока лучше не рисковать и держаться от кресла подальше. Мало ли, вдруг это заразно?
Что-то Лия сегодня не торопится. Солнце уже за дальним лесом, скоро совсем стемнеет, а ее все нет. Для Рриста подобное — дело обычное, он вечно опоздать норовит, иногда по полчаса звать приходится, но Лия — аккуратистка, она всегда заранее приходила, ей тут как медом, даже бабушка если и отпугивала, то ненадолго.
Скрип лестничных ступенек раздается как раз в ту минуту, когда я задумываюсь — а не пора ли начать беспокоиться всерьез? Ступеньки скрипят вразнобой, неритмично — значит, оба легки на помине. Опять, что ли, репетировали?
Странно, но мысль о том, что они не просто бездельничали в саду, а тратили время с умом, повышая уровень взаимной симпатии и вообще, в сущности, работая, вместо удовлетворения вызывает у меня лишь неприязнь и беспокойство. Неадекватная реакция, надо бы ее потом обдумать и хорошенько проанализировать причины. Какой-то я нелогичный сегодня, ну просто до неприличия. Или это тоже жара виновата? Надо взять себя в руки. Анализировать, выяснять и устранять причины буду позже, пока предстоит поработать. Сильно они все-таки меня из колеи выбили, старички мои, которым бес в ребро…
Так. Забыть. Собраться.
Деду с бабкой хорошо, они могут позволить себе быть нелогичными. Они вообще могут позволить себе все что угодно. Они уже были людьми. Они отмотали свои срока и теперь свободны, оба, хотя и по-разному. Бабушка давно предлагает и мне такую же свободу, а дед добавляет, смеясь, про чистую совесть. Я не совсем понимаю этой его присказки, вернее, как раз-таки кажется мне, что понимаю — но вот понимаемое мне совсем не нравится. Получается так, что чистая совесть невозможна без предварительной отбывки человеком. Так, что ли? Если и так — не хочу я такой чистой совести, хнер с нею, пусть будет грязная. Но безо всяких отбывок. Бабушка сердится, когда я так ей отвечаю, и говорит, что я безответственный. Пусть. Если ответственность подразумевает человечность — хнер и с ними обеими тоже.
Не хочу.
А значит — надо работать. Работать, работать и работать — и когда-нибудь обязательно повезет. Я решительно встаю навстречу входящим, улыбаясь и ощупью нашаривая на столе пульверизатор. Он закачан под завязку, сто двадцать миллилитров, надеюсь, этого хватит и успех поджидает нас уже сегодня.
— Привет! Вы сегодня почти вовремя, это радует.
— И тебе добрый вечер…
Лия вежлива, по своему обыкновению, Ррист же только фыркает. И в этом тоже нет ничего необычного. Его вечная наглость — еще одна константа, куда менее приятная, но столь же обыденная. Ррист — это Ррист, тут ничего не поделаешь. Войдя, тут же плюхается в кресло (мое, между прочим, и бывшее ранее любимым). Подавляю естественный порыв шугануть его оттуда, но не из вежливости, скорее даже со злорадством. Пусть поработает добровольным детектором, никто его силком не усаживал, сам плюхнулся. Вот и сиди. А мы посмотрим, насколько заразно вчерашнее безумие моих предков. Понаблюдаем в процессе и развитии.
Запах кофе и молока с корицей и медом, в руках у Лии две привычные кружки. Прекрасно, еще одна неизменная и предсказуемая деталь в нашем стремительно меняющемся непредсказуемом мире. Все как всегда, и это вроде как должно меня радовать. Откуда же тогда взялось нарастающее чувство тревоги?
Лия протягивает мне чашку, мягко пахнущую молоком и корицей. К острой и чуть горчащей смеси ароматов свежезаваренного кофе и свежеумытого человека примешивается незнакомый ранее оттенок, тонкая еле уловимая струйка. Не сказать, чтобы неприятная, но странная до мурашек. Молоко отдает горечью. Мед, что ли, сегодня другой? Или кофейный аромат настолько силен, что горчит даже на языке, портя вкус любимого мною напитка? Принюхиваюсь, пытаясь понять, отчего вроде бы приятный запах вызывает столь острое беспокойство, почти на грани паники.
Может быть, дело вовсе не в запахе, а в странной улыбке Лии?
Так улыбаются, удачно напроказив и ожидая реакции окружающих, которые вот-вот проказу должны обнаружить, но пока еще пребывают в полном неведении. Так мой дед улыбается — перед тем как выпрыгнуть на меня с воплем: «Сюрприз!!!»
Не люблю я такие улыбки.
Рядом с такой улыбкой все что угодно покажется подозрительным, возможно, новый запах тут вовсе и ни при чем.
Лия делает большой глоток своей приятно пахнущей и омерзительной на вкус черной грязи, но вместо того чтобы заняться креплением датчиков себе и Рристу (тот никогда не заморачивается подобными мелочами), отходит к оккупированному хвостатым креслу. Ррист развалился в нем со всеми удобствами, только что ноги на подлокотник не закинул, зараза. Лия облокачивается о спинку свободной от чашки рукой, посматривает на меня искоса. Вид у нее по-прежнему довольный и загадочный.
А потом происходит небывалое. Ррист протягивает руку и забирает у Лии чашку. Подносит ее к лицу, нюхает, шевеля тонкими по-кошачьи чуть приплюснутыми ноздрями. Касается края чашки губами и делает большой глоток — я вижу, как вздрагивает его гортань под тонкой кожей. И даже не морщится. А Лия продолжает улыбаться, облокачиваясь о спинку кресла и хитро поглядывая то на Рриста, то на меня. И глаза ее сияют…
Когда я был совсем маленьким, у нас жил ханорик. Белый пушистый смерчик, полметра кипучей энергии и бешеного обожания. Охотником он был потрясающим, давил всё, что посмело шевельнуться в ближайшей округе вовсе не потому, что мы его плохо кормили. Да и не видел я ни разу, чтобы он ел добытое. Просто он был азартен и обожал хвастаться. Добычу он приволакивал к порогу дедовой комнаты, раз и навсегда установив для себя истинного вожака нашей небольшой стаи. И чем сложнее была притащенная добыча, тем с более горделивой небрежностью швырял ее наш куро- и крысобой к дедовым дверям. Куры бы ладно еще, эту погань проредить никогда не лишнее, а вот за откармливаемых к зимнему равноденствию мясных пасюков несколько раз приходилось серьезно извиняться и даже платить, соседи ругались.
Когда я подрос и начал притворяться человеком, жалобы как-то сами собою сошли на нет. Хотя наш пушистый Крысобой продолжал разбойничать еще долго. И каждый раз приносил добычу деду. А дед каждый раз его хвалил, восторженно и искренне — даже если потом приходилось извиняться.
Так вот, когда Крысобой швырял на порог свежезадавленную дикую курицу размером раза в четыре больше себя самого — могу поклясться, что на его белой пушистой мордочке проступало то же самое выражение горделивой небрежности и затаенного самодовольства, с которым сегодня смотрела — не смотрела! — на меня Лия.
Хорошо, что я уже сидел — хоть и на жёсткой табуретке. Пол, он куда жестче. Особенно если садиться на него со всего размаху. А я бы сел, наверное.
Так вот почему он таким странным мне показался, привычный аромат горячего молока с корицей и медом, кофе и человека. Потому что не человека.
Людей.
— Как?
Рад, что даже в такой в высшей степени нетривиальной ситуации любознательность учёного меня не подвела. Предмет вполне обоснованной гордости.
— Сама толком не понимаю… — Лия старается быть серьезной, но глаза ее выдают. — Мы просто репетировали. Даже и не думали, что… и вот. Здорово, правда?!
— Здорово.
— Ты не рад?
— Я рад.
Это реакция. Откат. Слишком долго стараться — и получить все, к чему стремился, вот так, совершенно без напряга — такое кого хочешь выбьет из колеи. Потому-то и нет никакой радости — слишком обыденно все получилось. Словно обманули с наградой. Нормальная реакция. Пройдет.
Ррист зевает во все свои тридцать два, белые и такие — теперь! — жутковато ровные. Встает, лениво потягиваясь. Автоматически фиксирую изменения: зубы, запах и какое-то новое спокойствие, что ли? Никогда ранее, даже в самом глухом междуфазье, не был он настолько спокоен.
— Мы пока у тебя поживем. В подвале, ну где вы раньше как раз человеков держали, — говорит он, крепко беря Лию за руку. — У тебя там все равно сейчас никого нет. А потом придумаем что-нибудь. Пошли!
— Спасибо тебе, — торопливо частит Лия, продолжая улыбаться виновато и самодовольно одновременно. В глазах ее по-прежнему светится обожание. Только смотрит она теперь этими обожающими глазами вовсе не на меня. — Без тебя мы бы никогда… Извини, что так получилось, и, пожалуйста, не обижайся, я не хотела, оно само как-то так…
— Ты идешь или нет? — Ррист замирает на пороге, он напряжен и готов защищать добычу. Раньше бы я сказал, что он нервно подергивает хвостом — но теперь хвоста у него нет. Он что — думает, я буду с ним драться? Зачем? Хотя стоило бы.
Не обижайся.
Хм…
Двойное предательство, и — не обижайся! Подруга и друг, как из анекдота — «Сюрприз!». Единственный удачно закончившийся эксперимент прошел совершенно бесконтрольно. Вместо того, чтобы научно, под наблюдением, в стерильных условиях лаборатории и со скрупулезной поэтапной фиксацией каждого шага, они провернули все по старинке! В саду! Словно малые дети! Никаких точных данных, никаких записей. И остается только гадать, что же именно послужило последней осиновой щепочкой. Гадать — и делать все заново. Столько работы хнеру под хвост, да что там хнеру — оборотню! И только потому, что эти двое зарепетировались! И после этого — не обижайся?!
Только вот почему-то мне казалось, что Лия просила ее извинить вовсе не за это. А за что тогда, интересно? Неужели за пошлую анекдотичность сложившейся ситуации?
***
Вторые сутки не могу уснуть. Жара, что ли, так действует? Не знаю. Не должна вроде как. Не на нас, нам чем теплее — тем лучше. Жар костей не ломит, еще одна дедова поговорка, которую я понимаю и с которой абсолютно согласен. Был. Но то ли в этом году жара особенная, то ли со мною что-то не то, второй день валяюсь до самого вечера в странном и тревожном полубреду, совершенно не похожем на всеобъемлющую и успокаивающую черноту обычного сна.
Не удается отключиться полностью. Никак. Сознание словно плавает на самой поверхности пруда воздушным шариком, и все никак не может порвать упругую пленку поверхностного натяжения и нырнуть в прохладную темную глубину. Отвлекает все — скрип кресла-качалки за тонкой стеной мансарды и лестничных ступенек под ногами Лии, шорох листьев в саду и крики галок, скрежет колодезного ворота, плеск воды, далекие вопли казнимых на дворцовой площади… Стоп. Какие казнимые, какая площадь? До дворца слишком далеко, я не мог их услышать, да и не устраивают казней по будням. Это галки, всего лишь галки снова разорались, чего-то не поделив или испугавшись. Глупые птицы…
Перед глазами мечутся огненные всполохи, картинки, невнятные образы — и опять же, никакой спасительной темноты, словно и не закрывал. Такой полусон не приносит облегчения. Такой полусон лишь еще больше выматывает.
Дед как-то обмолвился, что люди всегда так спят. Вот ведь ужас-то. Еще один довод против того, чтобы становиться одним из них. Не хочу. Хорошо, что мне больше и не надо. Хорошо, что я не людь. Я ведь не людь. Не людь? Да?
А почему тогда со мною творится такое?
Глаза распахиваются сами собой — в них будто песку насыпали. Голова тяжелая, и тело такое же, словно меня всего тоже набили мокрым песком, вязким и тяжелым. Оскаливаюсь на вдохе, шевелю по-особому челюстью. Десны привычно ноют, и клыки слегка удлиняются. Ну вот. Можно успокоиться — я все еще не человек. Это просто дневные кошмары, примерещится же такая пакость…
Это все жара.
Мысли ворочаются тяжелыми жерновами, но я все же успеваю сообразить, что раз витамины колол вчера — то сегодня вполне можно немного и позагорать, закрепляя эффект. Иду голышом к колодцу, жмурюсь от яркого вечернего солнца. Не тороплюсь. Мне нельзя быть слишком бледным, могут и заподозрить правду, и тогда действительно придется очеловечиваться, на самом деле и насовсем. Больше всего меня как раз пугает вот это «насовсем», ибо для отмеченного поцелуем истинной любви нет обратной дороги.
Для всех остальных, меняющих ипостась, есть лазейки — укушенный оборотнем против своего желания человек может пройти ритуал очищения крови, мерзко, да, но если не хочешь выть на луну, согласишься и не на такое. Обращение в вампира вообще в три этапа идет, и на любом — на любом! — обращаемый может передумать и отказаться, если ему что не понравилось. Ну, до финального закрепляющего укуса, конечно. Но многие ассимилянты так и предпочитают жить, незакрепленными, оставляя себе возможность в любой момент отмотать все назад и переиграть. И я их отлично понимаю.
Человечья магия лишена подобной гибкости. Она радикальна и бескомпромиссна, она загоняет в угол и не оставляет ни малейшей лазейки. Она раз и навсегда.
Не люблю быть загнанным в угол.
Вода восхитительно ледяная, от нее ноют зубы, а кожу мгновенно обжигает мурашками. Зато сонной одури как не бывало. Не могу удержаться и обливаюсь дважды, потом вытягиваю третье ведро и ныряю в него головой. Уши сразу же затыкает блаженная ватная тишина, как во сне. Хорошо-то как…
Нырнуть, что ли, в колодец целиком?
Лень.
Выбираться потом еще…
Домой иду не торопясь, но уже совершенно в другом настроении, бодрый и готовый на подвиги. Вообще-то я не собирался сегодня проводить ничего серьезного, вряд ли получится, после полнолуния прошло только три ночи. Но с другой стороны — чего тянуть? Не получится — так не получится, будем пробовать заново. Когда-нибудь должно получиться!
Кожу пощипывают впитывающиеся ультрафиолетики. Медленно поворачиваюсь, поднимаю руки, чтобы не осталось незафиксированных пятен. Если я чем и горжусь, так это цветом моей кожи — она не белая, и уж тем более нет в ней мертвенной синевы. Она у меня роскошного теплого цвета, какой бывает у топленых сливок. Два года добивался, и это не считая времени, потраченного на высчитывание точных пропорций витаминного комплекса. Зато теперь противная шкурка навсегда осталась пережитком прошлого и мне не страшны даже отвесные полуденные лучи — если, конечно, не оставаться под ними слишком надолго. Но ведь и люди могут обгореть, правда?
Интересно, где Лия? На скамейке ее нет, в саду тоже. Впрочем, по такой жаре я бы тоже в сад и носа не высунул, если бы не колодец.
Жара.
Именно из-за нее обе двери в дом открыты настежь, как и окна, сквозняк и тень внутри создают некое подобие прохлады. И именно потому я успеваю услышать голоса еще до того, как наступаю на скрипучие ступеньки крыльца.
— Поцелуй меня!
Это Лия. Замираю на полушаге. Прислушиваюсь.
— А зачем? Сегодня слишком рано.
Это Ррист. Как всегда, скептично настроен. И ленив.
— А просто так. Давай… порепетируем.
Короткая пауза.
— Ну… давай… — с сомнением, но уже соглашаясь.
Лия — она такая. Она умеет быть очень убедительной, когда хочет.
Осторожно делаю шаг назад. Еще один. И еще. Обхожу дом, поднимаюсь по лестнице в мансарду, стараясь наступать на края ступенек и не слишком громко скрипеть. Лия — умница.
Пусть репетируют.
***
Лия — очень умная девочка, и не только по человеческим меркам. И симпатичная. И старательная. А главное — меня обожает, тут бабушка абсолютно права. И дед прав — самочки действительно куда быстрее приручаются.
Лия — иммигрантка. Причем самопроизвольная, ей хватило ума и настойчивости самой выстроить переход, а потом еще и продержаться в нашем мире и не влипнуть в межклановые разборки или случайную дармовую натурализацию, пока на нее не вышла миграционная служба. От вида на жизнь Лия отказалась сразу же, оформив прошение о натурализации — за прошедшие века люди существенно поменяли приоритеты и теперь не так трясутся над своей вечной жизнью, с радостью меняя ее на удобства предсмертного существования. Но человек в наших местах зверь редкий и ценный, так зачем же даром отдавать то, что можно выгодно продать?
Лия вложила свою человечность довольно выгодно — годичный контракт в качестве моей подопытной ассистентки обеспечил ей статус основателя клана и неплохую ренту независимо от того, сумеет ли она меня полюбить и завершатся ли мои исследования удачей. Работала добросовестно и полюбила довольно быстро. Я был уверен, что по истечении срока контракта она потребует изменения условий в свою пользу — за старательность и опережение графика — но год кончился почти два месяца назад, а она до сих пор так и не заговорила об этом. Значит, не только добросовестная и честная, но еще и не жадная.
Просто кладезь добродетелей. Ест с руки, старается предугадать любое желание и вообще ради меня на все готова. Даже мириться с ненавистным Алеком. Потому-то и заинтересована она в успехе нашего эксперимента, пожалуй, даже поболее меня самого. Мне-то просто нужно, чтобы рядом был человек. И она сама в такой роли меня вполне устраивает — во всяком случае, пока не заговаривает об изменении условий контракта.
Пожалуй, она меня вполне устроит и в качестве долгосрочной партнерши, а то и супруги. Если заговорит об изменении условий контракта — сделаю ей предложение, от которого она не сможет отказаться. А не заговорит — тоже сделаю, но попозже. Когда буду расплачиваться по контракту — то есть проводить ритуал ассимиляции. У Алека губа не дура, девочка действительно очень хороша в постели, и любит это дело, что немаловажно. Я и сам не такой уж новичок в горизонтальных танцах, но Лия — это нечто!
Люди вовсе не так глупы, как наивно полагают многие наши, и Лия — яркое тому подтверждение. Насчет безопасного секса, это она здорово придумала, ну, со скотчем чтобы. Действительно ведь совершенно безопасно, да и ощущения необычные. Просто раздобыла где-то рулон скотча и однажды утром пришла ко мне с заклеенным ртом. Сильно так заклеенным, вкруговую, чтобы точно не отодрать, даже волос не пожалела. Довольно интересно оказалось, когда твой партнер не может кричать в полный голос, в этом есть свое странноватое, но довольно интересное удовольствие. И я было уже подумал, что мы нашли великолепный выход. Но оказалось — ничего подобного.
Потом она снова плакала.
После отличного и просто-таки восхитительного секса она снова давилась всхлипами, запершись у себя и думая, что я не услышу сквозь две закрытые двери. Все настроение испортила. Значит, эти хнеровы поцелуи для людей действительно важнее всего остального и без них никакой кайф не в кайф, а это она так, для меня старалась и собою жертвовала под давлением чисто человечьей окситоциновой дури, зная, что самой потом будет только хуже. Так обломать. Вот ведь дура, хотя и умненькая.
Одно слово — людь.
***
Сегодня солнечный желток почти оранжевый, над побережьем буря. Хорошо тем, кто там сейчас, мокрый соленый ветер с острым запахом водорослей принес с моря прохладу, может быть, даже дождь. Может быть, повезет и нам, и до нас дотянет, хотя бы остатки, не все же выливать на не ценящих своего счастья прибрежников. Не особо, впрочем, надеюсь. И не потому, что пессимист — просто по такой жаре даже надеяться лень.
Жара.
Утро еще совсем раннее — а от стены дома за спиной идет ощутимая волна жара. Дом не успел сегодня нагреться, нет, слишком рано — он просто со вчерашнего еще остыть не успел. И перила у лестницы тоже теплые. И ступеньки под босыми ногами. Начинаешь понимать полудиких предков, которые так любили спать в темных и прохладных подвалах. Там пахнет мокрой землей и заплесневелым камнем, там в блаженном сумраке ритмично падают с потолка капли, там живут пауки и разная бесшумная юркая мелочь, не любящая яркого света. Впрочем, у нас подвал сухой, и живности в нем тоже нет. Зато есть темнота. И нет жары.
Я люблю темноту и прохладу, но терпеть не могу подвалов, а потому еще несколько лет назад оборудовал мансарду не только плотными ставнями, но и водяным охлаждением крыши по капиллярному принципу. Как в глиняных кувшинах. Впрочем, ставни обычно закрыты только на дедовой половине, статус человека обязывает к определенной открытости. А вот охлаждение работает — в лаборатории куда менее жарко, чем снаружи.
— Поцелуй меня…
Короткий смешок.
— А зачем?
— А просто…
Жаркий шёпот, приглушённая возня, снова короткий смешок. Ощущение дежавю настолько острое, что на мгновение даже перебивает ставшую уже привычной апатию, вызванную неотступающей жарой. Но лишь на мгновение. Тем более что дальше, на полувздохе:
— Ференциата…
И снова смех — легкий, почти беззвучный.
Замираю у самой двери, на предпоследней ступеньке. Мне отчетливо видно их на фоне светлого окна. А вот им меня — нет, потому что сидят они боком ко входу и куда больше увлечены друг другом, чем тем, что происходит вокруг. И сидят в моем любимом кресле, разумеется, где же еще. Оба! Можно подумать, деду мало его качалки на его половине. А еще предки называется! Другие к чужим любимым вещам куда трепетнее относятся, вот я, к примеру, на его качалку никогда своей задницы не водружал. Не покушался даже. Уважал потому что. Чтил. Проявлял и так далее.
Впрочем… о чем это я?
Они.
В моем (моем!!!) кресле.
Оба.
Два силуэта, слившиеся в один, на самом деле слившиеся, не фигурально выражаясь. Какая уж тут фигуральность, когда вот оно! Одно это уже может выбить из колеи. Но не сейчас. Сейчас куда важнее, что они…
Разговаривают.
Мир перевернулся. Небо обрушилось на землю. И вышли со дна моря чудовища, и улеглись рядом с безобиднейшими тварями земными. Я был настолько ошарашен, что поначалу не поверил своим глазам. Решил, что ослышался. Обознался. И это вовсе не они. Наверное. Это не дед с бабушкой, это просто не могут быть они, это какая-то совершенно другая пара. Зашли в гости, и устроились в моем (моем!) любимом кресле. Соседи. Мало ли, заглянули, а нас нет. Они ждали, ждали, припозднились, домой уже не успеть, светает, вот и… или вернулись родители — дед так и не поверил в их окончательное упокоение, считал, что они просто сбежали. А тут вот взяли и вернулись. Почему нет?
Потому.
Ференциата…
Маму мою звали Альми. Не перепутаешь, даже при самом большом желании.
Дед с бабушкой между тем продолжали сливаться самым бесстыдным образом. В моем кресле! Вот же ни стыда ни совести. Хорошо еще, что меня они так и не заметили, а то совсем уж неудобно бы получилось.
Пятился я осторожно, перенеся почти целиком вес на руки, чтобы ступеньки ненароком не скрипнули. Перила у нас добротные, массивные такие, на века, а вот про ступеньки подобного не скажешь. На наиболее опасных участках вообще старался не дышать. Тихая возня наверху — в моем кресле! — не прекращалась, что позволяло строить обоснованные предположения о прохождении моего маневра незамеченным. Вот и хорошо. А то как бы я им в глаза потом смотрел. Пожилые же вроде бы нелюди, респектабельные и солидные, а туда же! Стыдобища. При этом мне даже в генокоде толком поковыряться не дают! Лицемеры. Бабушка еще ладно, она широко известна своим наплевательским отношением к нормам приличия, но от деда я такого не ожидал. Наверняка это все жара виновата. Иначе он бы никогда…
Я был уже на нижней ступеньке лестницы, когда бабушка вдруг спросила:
— Что там за шум?
— А, ерунда, — ответил дед с хрипловатым смешком. — Это нас арестовывать идут.
— Что?
— Шучу. Это Терри приходил. Постоял, посмотрел и ушел. На цыпочках.
— А-а… — бабушка хихикнула. — Ну и правильно, что ушел. Маленький он еще.
Я негодующе фыркнул, надеясь, что наверху меня услышат и поймут правильно. Маленький! Да бабушка была куда младше, когда родила Альми! Маленький, понимаешь… Сговорились они, что ли? Тоже мне, нашли маленького! Тоже мне, большие нашлись! А при этом ведут себя как последние…
Но возвращаться и объяснять им всю непристойность их поведения, когда они там в моем кресле хнер знает чем занимаются… нет уж!
Увольте.
Поскорей бы кончилась эта жуткая жара. Если она даже на самых стойких и выдержанных так влияет, то что может со всеми прочими случиться — даже и подумать страшно.
***
– Что, опять он?! Сколько можно! Нет, ни за что, даже и не просите!
Сэр Чарльз, судья межгалактической категории, нервно накрутил на палец локон напудренного парика, каковую вольность позволял себе лишь при крайней степени волнения.
– Что-то не так, ваша честь? – равнодушно поинтересовалась секретарша, удивленно приподняв верхние ложноножки. – Можно сказать, постоянный клиент…
Пожалуй, для искреннего удивления её голос звучал слишком равнодушно, а ложноножки приподняты недостаточно высоко и повернуты не под тем углом. Но трудно было бы ожидать иного – над взаимоотношениями Его Чести и ожидающего на скамье подсудимых клиента давно уже втихаря потешались все, мало-мальски знакомые с сутью дела.
Вернее, дел…
Похоже, упоминание о постоянстве оказалось для судьи последней каплей.
– Вот именно! Постоянный!!! – возопил судья не хуже меркурианского псевдо-слизня, по ошибке глотнувшего крутого солевого раствора.
Сорвав с головы парик, сэр Чарльз бросил его на пол и принялся сосредоточено топтать. Ровно через минуту, удовлетворённо осмотрев превращённую в грязную тряпку деталь судейского облачения и затребовав новый парик из хранилища, он продолжил уже почти спокойно:
– Подсудимый оказывается у меня уже пятьдесят четвёртый раз, причём многие его проступки даже преступлениями фактически не являются. Пререкания с роботом-регулировщиком, сквернословие в общественном месте, домогательства по отношению к парковой скульптуре… Каждый раз я стараюсь назначить ему максимальное наказание, но его выпускают досрочно за примерное поведение, и он снова оказывается на скамье подсудимых. И снова за какую-нибудь ерунду. Что на этот раз? Плюнул мимо урны? Пустил лишнюю струйку в фонтан?
– Один раз он всё же совершил нечто серьёзное, – напомнил прокурор, пряча усмешку под приспущенным хохолком и расправляя чёрные бархатистые крылья. – Помните, попытка подкупа, чтобы судьей по его делу назначили именно вас. Вам тогда удалось добиться целых трёх лет.
– Да, это был самый счастливый год в моей жизни! Но только год, а не три, этого паскудника амнистировали! А потом снова было мелкое хулиганство в торговом центре. Я нашёл столько отягчающих обстоятельств, но все присяжные хором заявили протест и настояли на формулировке «невиновен и заслуживает снисхождения». Он их поблагодарил, раскланялся, и пошёл приставать к статуе. Я даже мантию снять не успел, как его притащили обратно! И вот опять… да он просто издевается над правосудием! Я не буду его судить.
Усевшись в кресло, сэр Чарльз принялся демонстративно разглядывать журнал «Шаловливые плавники», фигурировавший на вчерашнем процессе в качестве вещественного доказательства, но отведённый из-за представлены х защитой доказательств отсутствия у подсудимого центурийского квазиклубня склонности к ихтиофилии.
– Ваша честь, прошу меня простить, но без вас – никак, – вкрадчиво заметил помощник, переливаясь всеми цветами спектра. – Вы единственный аккредитованный судья в этом секторе, надежда и опора законности. Сегодня мы отменим судебное заседание, а завтра рухнет вся система…
Судья отбросил журнал, фыркнул, смиряясь. Спросил, морщась, словно раскусил протухший лимон:
– Так что там на этот раз?
– Попытка украсть одноразовую зажигалку.
Сэр Чарльз, только что понуро взиравший на голограмму готовящейся к нересту ихтипиды, резко вскинул голову. В его мозгу словно щёлкнули выключателем, в глазах зажглись нехорошие огоньки.
– Зажигалку, говорите? Это многое объясняет…
Нахлобучив на лысую голову только что доставленный новый парик и схватив со стола судейский молоточек, сэр Чарльз, судья межгалактической категории и единственный представитель человечества в системе Пегаса, решительным шагом направился в зал судебных заседаний. Он наконец-то понял всё и больше не намерен был медлить…
***
Подсудимый, заранее препровождённый на деревянную кафедру, выглядел так, будто ему только что назначила свидание мисс Вселенная. Вцепившись в низенькую деревянную решётку четырьмя парами передних ножек, он нетерпеливо поводил усиками из стороны в сторону. Крохотные рудиментарные крылышки чуть заметно трепетали. Хитиновый покров сиял, будто подсудимый полировал его не менее суток. Бантик, которым он украсил жало, заставили снять как предмет, нарушающий судебную процедуру, но инкрустированный на верхнепередней части головогруди портрет сэра Чарльза в судейской шапочке оставили, поскольку удалить его можно было только хирургическим путём.
Адвокат и судебный психолог, сидящие рядом на соседней скамье, обменивались короткими мыслеформами, пользуясь задержкой для светской беседы.
– Как полагаете, коллега, удастся хоть на этот раз обойтись малой кровью?
– Безнадёжно, коллега, сэру Чарльзу опять вожжа попала под мантию. Даже отсюда ощущаю, как он лютует. Ещё один парик уничтожил. Помощник опасается, что судья на этот раз будет требовать высшую меру.
– А он имеет право? Правонарушение-то мелочь, на пару недель исправ-работ, и то с натяжкой…
– Имеет. Если сумеет доказать неуважение к суду.
– А что наш клиент?
– Доволен, словно выиграл миллион.
– Загляните в его голову, коллега, если вас не затруднит. Я совершенно не представляю, на чём строить защиту при таких обстоятельствах!
– Уже. Да только это ничего не даёт. У него очень качественный блок, никак не могу пробиться. Или эта защитная блокировка поставлена умелым мозгоправом, или же наш клиент действительно так желает попасть в постель к Его чести, что ни о чём другом не в состоянии и думать. Только воспевания на все лады судейских прелестей. И различные красочные предположения относительно его постельных принадлежностей. Очень, знаете ли, яркие картинки…
– Хм. Его честь в курсе?
– Увы, – мыслеформа пожатия плечами сопровождается ментальным вздохом, выражающим предельное огорчение. – Сэр Чарльз из новаторов, не придерживающихся старой доброй толерантности. Он категорический противник межвидового обмена физиологическими жидкостями. Потому и бесится так, усматривая в достаточно невинном желании подзащитного изощрённое оскорбление как себя лично, так и всей судебной системы в целом. И если сумеет убедить в этом присяжных…
– Встать! Суд идёт!
***
Джек-поджигатель!
Неуловимый серийный убийца, обливающий свои жертвы горючей жидкостью и сжигающий несчастных заживо.
Джек-поджигатель, от одного имени которого вот уже второе десятилетие трепетала половина галактики. Приговоренный к смертной казни на двадцати трёх планетах. И ещё на ста шестидесяти – к пожизненному заключению, но лишь потому, что смертная казнь на них была отменена, как мера чересчур радикальная и неподобающая просвещенным носителям разума. Приговорённый, конечно же, заочно, поскольку не то что поймать, но даже и увидеть его до сих пор не удавалось никому. Кроме жертв.
Джек-поджигатель, о котором до сих пор не было известно ничего – ни внешности, ни места рождения, ни даже видовой принадлежности.
Где проще всего спрятать дерево? Конечно же, в лесу.
Где проще всего скрыться преступнику? Среди других преступников, конечно же. И особенно, если попадется злобный и несговорчивый судья, который за самую малость впаяет по максимуму, и можно будет спокойненько пересидеть облаву…
Сэр Чарльз терпеть не мог, когда его пытались использовать. А тем более, когда такие попытки оказывались удачными.
Он вошёл в зал, грозно хмурясь и метая молнии из-под насупленных бровей. Решительным шагом преодолел расстояние до представителей защиты, зыркнул на сомлевшего психолога и взмахнул судейским молоточком…
Удар был страшен.
Подсудимый скончался на месте, раздавленный в самом буквальном смысле этого слова. Остро запахло дорогим коньяком.
Судья, ещё раз мрачно глянув на психолога, решительным шагом покинул зал заседаний, так и не выпустив из рук карающего молоточка.
– Ужас какой… – адвокат смотрел вслед судье, нервно подрагивая скрученным в спираль хоботком. – Чтобы вот так, самолично… и даже без возможности подать апелляцию… ведь моему подзащитному не так уж и много надо-то было… всего-то миллилитров сто пятьдесят–двести, не более. Какие все-таки они жадные, эти люди… а ещё мантию надел!
– Не тронь судью, – хмуро возразил психолог, содрогаясь всем тельцем от подсмотренного в лысой голове под напудренным париком. – Наш судья – молоток! Строг, но справедлив! Он ничего не делает без причины!
Судебному психологу очень хотелось жить.
Конечно, он был вовсе не из постельных клопов, а из семейства травоядных вонючек, и потому не питал никаких особых чувств к единственному в системе Пегаса представителю племени гомо сапиенс-сапиенс. Но ведь виды-то родственные. Кто его знает, этого сэра Чарльза…
Вдруг он совсем не разбирается в инсектологии?