Просеянное сквозь мельчайшее сито из улмурианской парусины, весеннее солнце прыгало по палубе целым выводком смешливых солнечных зайцев. Гордо выпяченные пуза парусов уверенно наполнял утренний ветер, тугой и свежий, как первые ячменные всходы. Широкие крылья вибрировали, тихо, на самой границе слышимости, треща туго натянутой парусиной по каркасу, слегка напоминающему сетку прожилок на старом, огромном тополином листе. «ВОрон Коегара» продолжал набирать высоту — не спеша, уверенно и неотвратимо, именно так, как надлежит истинному ВОрону. Корабль-самолёт был спокоен и уверен в своих силах.
В душЕ Стейнхлифа царствовали блаженство, вседозволенность и озорство. Первое дарил ему «ВОрон Коегара», его мечта, его бред, его бесконечные бессонные ночи, похожие на дни, и дни в ангарах, лабораториях и мастерских, похожие на жаркие, шумные, душные ночи. Второе дарили ему Небо, Ветер, Солнце и осознание своей полной, неоспоримой победы — победы над сомнениями, над злыми языками, над трудностями и неудачами, над разочарованиями, над временем. Над самим сабой. Ну, а третье ему никто не дарил. Озорства у него было сколько угодно своего собственного, врождённого. Им он и сам мог поделиться с любым, кто был бы не против такого подарка. «ВОрон Коегара», не смотря на всю свою парусно-надутую, демонстративную серьёзность, был не против. Он улыбался, пряча улыбку в густые «усы» носового такелажа, и хитро подмигивал чёрным и суровым на вид глазом, собственноручно нарисованным Стейнхлифом на крутой скуле корабля. Корабль изо всех сил старался не показывать этого, но капитана не проведёшь. Кто-кто, а Стейнхлиф это точно знал.
Небом, полётами Стейнхлиф «болел» с раннего детства. Крыльями — с тех пор, когда однажды, впервые увидев дирижабль, маленький Стэнни закатил слёзную истерику — мол, так не бывает, чтоб пузатая бочка летала без крыльев, это не правильно и на свете такого существовать не должно. В чём-в чём, а в том, что священное право ЛЕТАТЬ дано лишь тому, у чего есть КРЫЛЬЯ, Стейнхлиф был уверен свято и неколебимо. Позже, когда маленький Стэнни перестал быть маленьким Стэнни, а превратился в Стэна, умника и выдумщика, каких свет не видывал, но в целом — вполне своего парня, а детские капризы остались где-то в не часто вспоминаемом прошлом, Стейнхлиф не перестал, как обычно происходит с детьми, «болеть» своими детскими мечтами. Напротив, мечты окрепли, повзрослели вместе с ним и оформились в нечто более жизнеспособное. В Идею. «Идеи — они, как пылинки. Кружатся вокруг, летают, витают в воздухе… Весь фокус в том, чтобы изловчиться и поймать нужную!» — говорил Стейнхлифу старик отец, механик-часовщик, в вечной своей вязаной шапочке, с линзой в глазу, склоняющийся над рабочим столом… Жители Ульфхейна звали его «Стрелочным ювелиром». Мальчишки кликали не иначе, как «Мастер Тик-Так». «Стрелочный ювелир» составлял всю семью, которую знал Стейнхлиф. О матери представления он не имел. Он вообще узнал, что мамы бывают, только после того, как познакомился с сорвиголовой Дэрком, жившим в большом доме на улице Синих бурь. У Дэрка были и мама, и папа, и даже бабушка — старая, словно обгорелый пень от ейка, разбитого молнией в прошедшем високосном году. Каждый раз, когда Стэнни прибегал к Дэрку в гости, мама Дэрка вздыхала и кормила мальчишек ароматной черёмухово-сливовой винартертой, сдабривая её богатырскими порциями сурмьйоулка, разлитого в пузатые глиняные кружки… Что Стэнни никак не мог понять, так это то, почему Дэрк вечно не доволен то тем, то этим, и чему в его, Стейнхлифа, жизни Дэрк так завидует…
Как оказалось, завидовал Дэрк многому. Слухам и загадочно-таинственной ауре, которая постоянно витала над Мастером Тик-Так, его домом и всем, что с ним связано — а, значит, и над Стэнни. Бесконечным байкам и россказням, которых водилось в голове Стрелочного ювелира великое множество, и которыми он не забывал делиться с сыном, а подвернутся гости — так и сними тоже. Ну и, конечно же, завидовал он той видимой свободе, которую имел Стэнни, по сравнению с ребятишками из «полных» семей. Ещё бы! Захотел — пошёл в лес собирать лесные орехи, захотел -полез в старые, заброшенные каменоломни на Западной окраине, захотел — вообще отправился к Холодным камням, туда, где, по слухам, обитали в болотах навы и жуткие хульдуфоулк, которые вроде и совсем как люди — а не люди вовсе, и там у них всё наизнанку, в этих их Холодных камнях… И никто тебя не окликнет, не скажет: «А ну, домой!», не даст в сердцах подзатыльника жёсткой, как зимняя картошка, рукой… Отец — а что отец! Он и не заметит: вечно он сидит в своих пружинках-колёсиках, словно крот в земляной норе…
Старый часовщик усмехался, пряча улыбку в складках губ, и говорил на это Стейнхлифу: «Это всегда так, галчонок. Что имеем — не храним, потеряем — плачем. Поймёт твой Дэрк, какое богатство у него есть, не переживай. Не скоро ещё только. Когда совсем вырастет, да когда своя семья появится.»
Стейнхлиф слушал такие слова в пол-уха. Ему было не до зависти Дэрка, не до будущей семьи — ни своей, ни тем более дэрковой. Его не влекли старые развалины, не манили странные хульдуфоулк со своими богатствами и перевёрнутым с ног на голову миром. Его звало небо. Звало не словами, не посулами, не уговорами. Звало так, как суровые северные воды зовут китов, а заморские сказочные страны — перелётных птиц. На языке инстинктов. На языке заклятий. На языке сердца.
Шли дни. Складывались в недели, ндели — в месяцы, а уже из них три неторопливые вредные старухи ткали гобелены лет, там, в большой пещере, надёжно укрытой среди могучих корней Иг’драссиль. Так рассказывал старый Стрелочный ювелир, а уж он знал во всём этом толк, как никто другой. И чем больше таких гобеленов укладывалось в мозаику судьбы Стейнхлифа, тем больше вопросов переполняло голову юного романтика. Почему летают драконы? Чем их крылья отличаются от крыльев птиц? Не родственники ли они летучим мышам, целыми колониями обитающим в тех же старых каменоломнях, в которые так любил лазить Дэрк и другие мальчишки? Что поднимает их в небо и не даёт падать обратно? Как вообще оно работает, крыло? Все эти вопросы множились, роились, искали выхода и ждали ответа. И, разумеется, окончательно созрев, выбрасывались плотной струёй, словно семена бешеного огурца, прямиком в Мастера Тик-Так. Старик то отшучивался, то отвечал; а некоторые и вовсе оставлял без ответа — подмигнёт, усмехнётся — да и промолчит… Старый мастер не мало пожил на свете. Пытливую душу сына он видел насквозь, как видел множество всевозможных часовых механизмов, и хорошо знал, на какие кнопочки там нужно нажать, какие рычажки повернуть, чтоб детская пытливость не рассеялась, не исчезла напрасно, а с возрастом превратилась в глубокий, живой интерес, гарантирующий парню нетривиальную жизнь, полную открытий, свершений и приключений.
И вот настал момент, когда часовщик, пристально поглядев на уснувшего после дневных забот сына, бесшумно закрыл дверь и спустился в свою мастерскую.Там он вытащил из-под стола ящички с шестерёнками, пружинками и маятниками, заклёпками и бронзовыми винтами такого размера, что невооружённым глазом только он сам и мог их разглядеть, извлёк с верхнего стеллажа медные и латунные листы, аккуратно завёрнутые в большие обрезки улмурианского парусного шёлка, и принялся за работу…
Модель была готова шестого апреля — как раз накануне девятого Дня Рождения Стейнхлифа. Всё, от юферсов на верхних реях до последнего бронзового нагеля, на кораблике было, как настоящее, и сверкало новизной и тем особенным строгим порядком, какой был издавна принят на флоте. Паруса можно было поднять и опустить при помощи маленьких хитроумных рычажков, крошечным штурвалом поворачивался корабельный руль, а если нажать на большой блестящий рычаг, выходящий из палубы позади грот-мачты, в бортах кораблика раскрывались специальные водонепроницаемые задвижки, и оттуда, из длинных, в пол-корпуса, узких пазов, выдвигались широкие суставчатые крылья, немного напоминающие по конструкции зонтик от дождя. Крылья были большими и прекрасными — сразу видно: такие поднимут в небо крохотный кораблик шутя, без особого напряжения… Щелчок рычажка — и крылья начинали размеренно махать: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх — резче, так, что ткань прогибалась, становясь почти вертикально, вниз — плавно, медленно, забирая воздух и, опершись на него, толкая корабль в небо…
Восторгам Стейнхлифа не было предела. Подарок превзошёл все его самые смелые ожидания, его не смогли бы затмить любые сокровища мира. Часами мальчуган не выпускал из рук маленькое крылатое чудо. И если изначально летать толком кораблик не мог — так, неуклюже вспархивал над столом, пролетал двадцать-тридцать сантиметров, и приземлялся обратно — то воображение и руки мальчика довершили заложенное отцом. Вместе со Стейнхлифом кораблик исследовал все земли, все уголки, которые только нашлись на старой, обтрёпанной по краям карте, что висела над большим столом в кабинете отца, а с появлением удивительной игрушки перекочевала в общую комнату: ведь юному путешественнику были необходимы просторы для исследований. Не единожды были открыты оба полюса планеты, покорены все, даже самые-самые высокие горы, и вечные властители горного неба — орлы — к вящему неудовольствию убедились, что их безраздельному воздушному царствованию приходит конец, неумолимый и бесповоротный. Сотни гроз, штормов и ураганов, тысячи миль оставлял за кормой бесстрашный кораблик, ведомый фантазией своего не менее отважного капитана… Вечером, усталые и счастливые, они оба возвращались домой с небес чудесного Пространства Воображения. Прежде, чем отправиться спать, мальчик обмахивал своё бронзовое чудо мягкой выдровой кисточкой и устанавливал на подоконник на специальной подставке. Но они не расставались и ночью: во сне их приключения лишь продолжались…
Кораблик не был безымянным. Стейнхлиф помнил, как ласково звал его отец в раннем детстве, отвечая на тот или иной вопрос или просто рассказывая на ночь очередную удивительную историю. Галчонок. «Не уснул ещё? Ну, тогда слушай, галчонок», — так начинал свои рассказы часовщик. Пришла его очередь вернуть эту подаренную когда-то отцом нежность. И теперь Галчонком Стейнлиф сам называл своего маленького механического друга.
А вредные старухи в глубокой пещере были трудолюбивы. Годы снова потекли своей разноцветной чередой.
Школу Стейнхлиф окончил в четырнадцать лет. Он посещал только старшие классы. А программу младших — собрался, обложившись учебниками, посидел пару месяцев — да и сдал всю сразу, экстерном. Не малую роль в этом сыграли неисчислимые воображаемые путешествия на крыльях фантазии… И «Галчонка».
Дальнейшее Стейнхлиф представлял себе чётко, только вот реализацию — смутно. Средств на обучение в Школе Изобретателей взять ему было неоткуда. Поэтому, окончив школу, он собрал котомку с инструментами и отправился наниматься на работу. Вопроса «Куда?» не существовало. Разумеется, в ангары. В лётные мастерские.
И уходя, и возвращаясь затемно, а частенько и вовсе оставаясь ночевать в ангаре, Стейнхлиф не видел, как старик отец перебирал, приводил в порядок, начищал и прихорашивал свою огромную коллекцию самых изысканных и замысловатых часовых механизмов, какие только существовали в истории часового ремесла в Коегаре. Не обратил он особого внимания и на отсутствие отца дома в осеннюю ярмарочную неделю — это было в порядке вещей, эту неделю старый часовщик пропускал разве что, когда болел, что случалось не часто… А когда отец вернулся, неуклюже, подобно крабу, вышагнув из рейсовой повозки на мостовую, его кошель оттягивала сумма, даже слегка превышающая требуемую на обучение в изобретательской школе.
Трудно описать эмоциональный ураган, который пережил в тот вечер Стейнхлиф. Он гладил пальцами морщинистое лицо отца, похожее на ощупь на невыделанную акулью шкуру, и слёзы благодарности застилали ему глаза горячей солёной пеленой. А он даже не пытался останавливать их…
Перед отходом поезда, перед самым отправлением, когда провожающие уже вышли из вагонов, а тормозные башмаки с шипением и свистом оторвались от вагонных колёс, отец протянул сыну маленькую гранёную коробку с медной кнопочкой запора на одной из граней. Сказал: «Мне подарил его один очень мудрый человек, великий Мастер. Мы вместе починили тогда большой хронометр на Центральной башне, в Столице Улмура… Тот Мастер сказал, что эта штука может запустить любые, даже самые сложные часы. До ремонта механизма она заставляла хронометр на башне работать долгие годы, но теперь механизм восстановлен, и вещица ему больше не нужна. Он подарил её мне, в память о нашей работе и дружбе. Теперь она — твоя, храни и применяй с умом. Пусть она принесёт тебе удачу.» Тут вагоны залязгали буферами, поезд тронулся, старик, как-то сразу сгорбившись, будто взвалил на спину непомерно тяжёлый мешок, заковылял к зданию вокзала, а Стейнхлиф долго, напрягая глаза, вглядывался в убегающее к Востоку утреннее марево, словно всё ещё видел бредущую по перрону приземистую фигуру часовщика.
Солрика встретила Стейнхлифа суетой, гомоном, пёстрыми одеяниями толпы и каменным величием широких, как реки в половодье, центральных улиц. Жизнь, доселе спокойная и размеренная, ударила фонтаном, обрушилась водопадами, закружила, подхватила и понесла, понесла… Месяцы пролетали так, как в старом-добром Ульфхейне, бывало, пролетали летние, полные забот и событий дни. И таким же мощным, бурным, неистовым потоком текли в разум и душу юного изобретателя новые знания. Год пролетел так, что Стейнхлиф никак не мог вспомнить в очередной День Рождения, сколько же ему исполнилось — всё-таки пятнадцать, или всё те же четырнадцать, и ему только-только предстоит получить свой школьный диплом… Стейнхлиф так и не открыл подаренную отцом шкатулку, хоть и носил её всегда при себе, поближе к сердцу. Он загадал: если он вытерпит и не откроет её до Дня Рождения, то всё, о чём бы он ни мечтал, непременно сбудется… И вот этот День наступил. Поздно вечером, когда новые приятели разошлись, весёлые и шумные, — Стейнхлиф придвинул к столу, поближе к свету настольной лампы, стул, оттеснённый к окну танцевальным вихрем, уселся на него, достал заветную шкатулку и нажал на кнопку запора. Прозвучал высокий мелодичный аккорд, гранёная крышечка откинулась со звонким щелчком, и комнату залил ровный нежно-янтарный свет. В коробке, в аккуратном бархатном гнезде, переливаясь бесчисленными гранями, сиял большой островерхий кристалл. А в нём, внутри, посреди густой янтарной глубины, плавало крохотное, почти прозрачное серебряное пёрышко.
Как заворожённый, юноша смотрел на Кристалл. И ему казалось, что Кристалл с не меньшим вниманием смотрит на него. И даже… Даже с удивлением. Стейнхлифу казалось, что в Кристалле, словно на карточках фокусника-визуала, разворачиваются события, движутся фигурки, меняются времена года… Перед ним, будто в волшебном вещем сне, проплывала его прошлая жизнь. Вот отец, как обычно, улыбаясь морщинистым уголком рта, дарит ему волшебный кораблик, сказку его детства… Вот они с «Галчонком» пускаются в новые и новые приключения… Вот он, уставший, ставит кораблик в подставку на подоконнике, смахивая кисточкой накопившуюся за день пыль… Вот «Галчонок», кренясь в лихом оверштаге, выпускает свои могучие крылья, и суровое, неистовое, сумасшедшее предштормовое небо бросается им навстречу, и сразу отступает куда-то вниз, бессильное одолеть отважного летуна, а последние брызги ещё слетают с блестящего бронзой форштевня и летят вниз, превращаясь в крохотные гранёные кристаллы, в каждом из которых — малюсенькая частичка Жажды Познания, этой общей крови Капитана и Корабля, не остывающей никогда, способной растопить любой лёд, даже лёд человеческого неверия… И вдруг Стейнхлифу показалось, будто ещё один такой же Кристалл вспыхнул в его голове. Понимание. «Слушай… Так, значит, ты — Сердце?! Маленькая частичка Сердца Чуда, созданного когда-то, наподобие того, что создал для меня отец?! Значит, ты тоже однажды был чьим-то Счастьем? Вот это да… Ну, здравствуй, Галчонок…»
Потом были новые месяцы учёбы, новые знания, летняя практика, успехи и неудачи — куда же без них. Были каникулы, на которые Стейнхлиф уехал домой, и была волнующая встреча с отцом. И был «Галчонок», в центре палубы которого, смахнув почти годовалую пыль, Стейнхлиф осторожно закрепил Кристалл. И — длинные-длинные летние вечера чудесного возвращения в Детство. «Галчонок», словно истосковавшись по приключениям и по своему Капитану, носился майской горлицей по комнате, выписывая все пируэты и фигуры пилотажа, которые Стейнхлиф успел теоретически изучить за прошедший год. Для этого «Галчонку» больше не требовалось участие капитанских рук. Ведь теперь у них было одно общее Сердце.
Затем обучение продолжилось. Кристалл послушно зажигал в общежитии лампы, когда случались перебои с электричеством, и устраивал уморительные представления, будучи тайком засунут через трубку для надувания в баскетбольный мяч, и тогда от здорового студенческого хохота сотрясались стены старенького спортзала. От новообретенных друзей Стейнхлиф не скрывал чудесных свойств отцовского подарка, а они особенно-то и не удивлялись. Подобные талисманы водились почти у всех, а наличие и проявление их Силы было лишь вопросом веры хозяина…
А весной принесли весть о смерти отца. И, едва отметив свой семнадцатый День Рождения, Стейнхлиф отправился отдавать отцу последнюю скорбную дань. Весна выдалась прохладная и затяжная, и частый, похожий на осенний, дождик долго плакал вместе с молодым пареньком над могилой старого часовщика.
За время болезни отца дом пришёл в запустение. По комнатам, забираясь через распахнутые и частично уже разбитые форточки, бродили сквозняки, оставляя по углам печальные холмики перемешанной с унынием серой пыли. Не смотря на эти сквозняки, дом пах болезнью. Развешанные по стенам часы, обычно наполнявшие дом задорным разнотонным тиканьем, стояли. И только на запылённом подоконнике тускло поблёскивал бронзой, откликаясь на серый свет пасмурного дня, неукротимый «Галчонок». Кораблик будто бы кричал в лицо любому, перешагнувшему этот осиротевший порог: «Смотрите, вот он я, я здесь! Жизнь не кончилась, и даже не остановилась! Эй, там! По местам стоять, с якоря сниматься! Приключения продолжаются!»
Жизнь действительно продолжалась. Жуткая боль утраты улеглась, пронзительная безысходность уступила место глухой, ноющей тоске, а та, в свою очередь, сменилась тихой печалью, которая перемешалась с воспоминаниями и улеглась на отведенное ей место в одном из самых сокровенных тайников душИ, доступ в которые имел лишь сам Стейнхлиф да Кристалл, отцовский подарок на счастье. Лекции сменялись мастерскими, те — практиками в ангарах, лабораториях и на полигонах, в перерывах между всем этим шумели вечеринки, чаепития, диспуты, творческие вечера… Однажды на такой вечер, в режиме неофициального визита, прибыл сам Конунгур, со свитой лучших изобретателей и личной Лётчицей. О ней говорили, что девушка была асом, пилотом экстра-класса, лучшей из лучших… Впрочем, это уже совсем другая история. Мы скажем лишь, что на следующий день Конунгур лично произвёл отбор перспективных, на его взгляд, студентов, Стейнхлиф попал в их число и получил предписание явиться летом в качестве практиканта на «Фрамфарир Сигур», флагманский дирижабль Королевского воздушного флота.
Потом было много полётов и новых идей. Стейнхлиф усовершенствовал узлы несущих конструкций и маршевых двигателей, придумал и разработал принципиально новую систему воздушной навигации, и эта система произвела революцию не только в коегарском воздухоплавании, но и в лётных ведомствах других стран… В силу особенностей специфики своей работы, Стейнхлифу часто необходимо было оказываться над океаном, как у побережья, так и над открытой водой. Недолгие часы отдыха он проводил то в гостиницах, то в офицерских общежитиях приморских лётных баз. И однажды, устало прогуливаясь по берегу вдоль тихого вечернего моря, Стейнхлиф увидел Её… И влюбился.
Рыболовецкая двухмачтовая гафельная шхуна стояла, до половины вытащенная на песок. Обросшее ракушками днище давно высохло, створки мидий раскрылись и потрескались, и они свисали от ватерлинии до самого песка неряшливыми лохматыми бородами. Большинство парусов отсутствовало, только на грот-мачте, под вздёрнутым в ходовое положение гафелем, болтались полуистлевшие обрывки некогда полосатого грота. По-видимому, шхуну бросили за ненадобностью, когда на промысел сельди и трески стройными рядами вышли могучие паровые траулеры… С этого вечера Стейнхлиф заболел. Работа стала идти, что называется, через пень-колоду. Фонтан идей, обычно обильный и бурный, иссяк. Даже шутки у него теперь получались какими-то несуразными и однобокими. Ни о чём другом, кроме идеи реализации «Галчонка» в оригинальном, полном масштабе, Стейнхлиф думать больше не мог. На него стали коситься однокурсники и сослуживцы, начальство несколько раз ставило ему на вид резкое снижение рабочих показателей, один раз, когда он чуть не посадил одновременно два экспериментальных самолёта-амфибии в один и тот же водный коридор, ему вынесли общественное порицание и пригрозили сообщить об инциденте Конунгуру… Тогда Стейнхлиф отправился к Светлому Правителю сам. Попав на приём, он не стал ходить кругами вокруг проблемы, а выложил всё, как есть, прямым текстом и со всеми надлежащими подробностями… В заключение своей речи он открыл принесенный с собой чемоданчик, с великими предосторожностями извлёк из него «Галчонка» и поставил модель на стол в приёмном зале. Кристалл занял уже привычное место на палубе, и маленький кораблик продемонстрировал высочайшим особам во главе с Конунгуром своё лётное мастерство…
Описывать бюрократическо-процедурную волокиту мы здесь не станем. Это скучно и никому не интересно. Так или иначе, в конце концов Стейнхлиф получил приличный гранд, не самую худшую мастерскую, кузню, лабораторию и ту самую шхуну, не первый год мозолившую глаза владельцем отелей на весьма перспективном побережье. Как ни настаивали представители морского ведомства — ни они, ни даже сам Конунгур не смогли отговорить изобретателя от идеи восстановления старой траулерной шхуны в пользу множества предлагаемых современных судов. В качестве «взрослого» преемника «Галчонка» Стейнхлиф хотел видеть только её. От него отступились, подогнали грузовой дирижабль, и шхуну, прямо в том виде, в котором она пролежала несколько лет на кромке прилива, перенесли в сухой док выделенной Стейнхлифу мастерской. Там её очистили от ракушек, остатков старой смолы и сурика, и работы по восстановлению и переоборудованию начались. Так состоялось рождение будущей гордости Королевского воздушного флота и первопроходца совершенно новой технической ветви в области освоения воздушных просторов, «ВОрона Коегара».
***
Закончив очередной испытательный полёт, Стейнхлиф посадил корабль в специально выкопанный возле ангара пруд и спустился на берег по перекинутым сходням. Он уже собирался было покинуть полигон и отправиться в диспетчерскую с отчётом, как вдруг увидел маленькую, тонкую фигурку, метнувшуюся по лётному полю прямо у полосы, с которой вот-вот будет дан старт тяжёлому паро-генераторному транспортнику. Гигантский самолёт стоял на стартовой полосе, четыре его паровые турбины ревели, как стадо нерп во время гона. Стейнхлиф, не раздумывая, бросился на поле. Низкая подстриженная трава слилась под ногами в однотонный зелёный ковёр… Изобретатель схватил мальчишку, когда самолёт гулко ухнул, выпустил целую тучу сизо-белёсого пара и начал медленно набирать разгон. Когда Стейнхлиф и незадачливый искатель приключений были в нескольких десятках метров, многотонная туша транспортника, сверкая медью и выдыхая облака густого чёрного дыма, с грохотом пронеслась по тому месту, где мальчуган стоял каких-то пару минут назад…
— Зовут-то тебя как?
Паренёк, насупившись, молчал, гоняя ботинком мелкого коричневатого жучка. Жучок резко изменил траекторию движения, миновал шаркающий носок башмака и триумфально скрылся под травяной кочкой.
— Ладно, пилот, так и запишем: зовут — Никак… Ну, а хоть зачем тебя навы на поле выволокли — тоже не скажешь? Ты, между прочим, забрался на секретный охраняемый объект, — попытался напустить официальной строгости Стейнхлиф, и тут же сам надулся, как гусь, стараясь удержать приступ смеха.
— Ага, конечно, охраняемый он, раз двадцать пять!, подал наконец голос «злостный нарушитель». — Я всё лето сюда лазаю — хоть бы один золотодоспешник заметил! И вы б не заметили, дядька… Если б не брызги…
Стейнхлиф всё-таки не удержался, хохотнул: что ни говори, а взрослым словом «Дядька» его назвали впервые! Но спохватился, вернул на место «официальное лицо» и спросил:
— Брызги? Ну-ка, рассказывай… Что ещё за брызги?
Поняв, что прокололся, пацанёнок свесил нос ещё ниже прежнего и забубнил, поддавая башмаком хохолок мятлика:
— Ну, это… Брызги, которые из-под носа вашего летающего Корабля… У нас все пацаны знают: волшебные они. Кто их упавшими на землю найдёт — тому вообще всегда потом везуха будет, во всём — и на футболе мяч туда куда надо полетит, и мама не заметит, что коленки зеленью от травы испачкал, и уроки списать любой отличник сразу даст, без всяких там «Фе-фе-фе!»… Мальчишка изобразил, как у отличников выглядит это «Фе-фе-фе» — нос в сторону, нижняя губа чуть оттопырена, и глазами повёл так, словно смотрит поверх съехавших на переносицу очков… На этот раз Стейнхлиф окончательно не удержался и заржал, как конь перед скАчками. С кустика полыни опасливо снялась стайка воробьёв. Почувствовав слабину, мальчишка несмело хихикнул. Смех у него оказался звонкий, весёлый. Каким и должен быть у нормального мальчишки.
— Ну, вот.. А сегодня — во! — Паренёк, видимо, совсем расхрабрившись, открыл вспотевшую ладошку, которую до сих пор держал в кармане штанов, зажатой в кулак. На ладошке, лоснясь от тёплой влаги, переливался крошечный Кристалл. Совсем маленький, размером с крупную булавочную головку. Но сомнений быть не могло: это был именно он, маленький близнец того, «взрослого» Кристалла, общего Сердца Стейнхлифа, «Галчонка», а теперь — и «ВОрона Коегара».
Стейнхлиф завороженно смотрел на новорожденное янтарное Чудо, не смея протянуть руку и прикоснуться: ведь у этого малыша уже был свой Друг, свой Капитан…
— Слушай, парень… Он же — небесный, ему ведь в небо, ему летать надо… А ты — «уроки списать», «маму обмануть»… Эх, ты…
— Да знаю я, опять насупился и затеребил мятлик мальчишка. — Да где ж я корабль достану? Не из коры же я его выстругаю, для ЭТОГО -то…
И тут Стейнхлифа снова посетило знакомое ощущение, будто в голове вспыхнул второй такой же Кристалл. Это можно было сравнить с вдохновением у поэтов, с озарением у изобретателей и учёных. Стейнхлиф встал и протянул мальчишке руку.
— Пойдём-ка, пилот.
— Э-э… Дядька, куда вы меня? Я… Это… Ну, я больше не…
Стейнхлиф не стал дожидаться, пока вечное детское заклинание всех времён и народов прозвучит полностью. Он улыбнулся, стараясь полностью развеять, растворить в тепле этой улыбки вновь возникшее было отчуждение, и кивком головы показал на «ВОрона Коегара». Проследив его взгляд, мальчишка оторопело захлопал глазами:
— Это… Но я же… Мне же того… Нельзя наверное, вообще… Это же… У-ууй-ё! Пацанам сказать — от зависти помрут! Вот прям на месте помрут!!!
Последние восторженные причитания он договаривал, уже торопливо стуча стёртыми подошвами башмаков по прогибающимся доскам сходен. На палубе мальчуган снова стушевался. Впрочем, это замешательство продлилось не больше пары секунд. За ним последовал какой-то полумышиный писк, и мальчишка, включив «собачью скорость», начал носиться вихрастым ураганчиком туда и сюда, от одного борта к другому, натыкаясь на такелаж, рангоут, стоЯщее на палубе оборудование, и каждый раз спрашивая: «Ух, ты-ыыы, а эт чё? Ой, а вот это — глубину мерить, да? А это — оуу! Якорь! Ничёси!!! Какой здоровый!!!»
Тем временем «ВОрон Коегара» медленно оторвался от воды и, плавно набирая высоту, пошёл над травой, над мятликами и одуванчиками. Сползшие с борта сходни так и остались одним концом плавать в тёмной прудовой воде…
…Когда совершили посадку, сходни пришлось вылавливать острым трёхзубым крюком — «кошкой». Мальчишка, у которого наконец-то обнаружилось вполне приличное имя Свентин, порывался было нырнуть за ними с борта, но Стейнхлиф пресёк эти отважные начинания, сообщив, что совершенно не хочет становиться ответственным за геройское воспаление лёгких у некоторых юных пилотов, и с этими словами, закинув «кошку», втащил мокрые сходни на борт в один приём. Потом подошёл к фок-мачте и открутил винт, фиксирующий подставку к специально приделанной сбоку мачты площадке. «Галчонок» всегда был с ним, и не в каюте, не в сундуке, не на полке — здесь, на палубе своего большого «младшего брата», возле его мачты, всегда готовый рвануться в небо. Никаких витрин, ящиков, стёкол — только воздух, только ветер, только солнце, просеянное сквозь могучие паруса «ВОрона Коегара»! И вот Стейнхлиф снова держал «Галчонка» в руках. Теперь уже в последний раз. «Не унывай, маленький, — мысленно обратился он к кораблику, — видишь — я вырос, и теперь мне трудно играть с вами двумя. Не обижайся. Пойми: ты достоин большего. У тебя должен быть твой, только твой Капитан. И он должен быть не «дядькой», а мальчишкой. И, по-моему, Свентин отлично подходит на эту роль, как думаешь? Не подведём? Не обманем его веру-в-Чудо?»
Держа кораблик одной рукой, Стейнхлиф протянул другую к мальчишке.
— Свен, дай-ка твой Кристалл… Да давай, давай, не бойся. Я Кристаллами не питаюсь, не съем.
Мальчуган было замялся, но, секунду подумав, вытащил из кармана Кристалл и протянул Стейнлифу:
— Вот…
Стейнлиф осторожно взял гранёную янтарную каплю с мальчишечьей ладони и крепко приладил на место, куда обычно устанавливал свой, большой Кристалл. Потом пошевелил рычажками, разворачивая паруса и выдвигая крылья, и раскрыл удерживающую корпус корабля ладонь. «Ну что же ты, Галчонок? Давай, не подводи меня! Лети!» Но маленький кораблик не двигался с места…
Мрачные мысли полезли одна за другой, словно сорняки после дождя. Но не успел Стейнлиф оформить и первую из них, как Свентин протянул руку к кораблику:
-Дяденька, а можно я?
-Конечно…
Мальчишка взял корабль в руки так, словно и вправду прикасался к живому, тёплому птичьему тельцу.
-Ну, давай, Воробей… Паруса ставить, с якоря сниматься! В добрый путь!
Лёгкий порыв вечернего ветра наполнил старые шёлковые паруса. Кораблик уверенно поднялся с раскрытых ладошек, заложил свой «коронный» вираж, лёг на левый галс и весело поскакал вперёд, к выходу с полигона, потешно взмахивая тугими перепончатыми крылышками, немного похожими на зонтик. И правда, воробей-воробьём. А следом за ним, подпрыгивая и пытаясь дотянуться до бронзового киля, мчался вприпрыжку счастливый капитан Свентин.
Автор публикации
