А давно это было. Никто сам-то не видал. Говорят, живёт цыган, самый старый в таборе, так вот: отец его Бог знает когда помер, а отец того отца — так и ещё раньше, а вот дед того — так, пожалуй, и видал. А из теперешних — никто. Не видал никто, да все рассказывают. Чуешь? Было, значит. Люди помнят.
Так вот. Жил это в деревне одной кузнец. Один жил, жены не было у него, от падучей лихоманки померла. А на новой не женился: уж больно ту, первую, любил, всё никак забыть не мог. И детей не было: Бог не дал, жена не успела, померла… А, может, и не кузнец то был, может, бортник, али и вовсе мельник — поди, пойми теперь. Давно было, да и речь не об этом. Пусть будет кузнец.
Вот как-то по осени подсчитал он оставшиеся деньги, упаковал в телегу кое-какой кованый товар, запряг кузнечного битюга — собрался до города ехать: пришло время металла прикупить, да надо капустой к зиме запасаться. В его-то деревне дрянная она была, никчемная совсем: жухла да плесневела ещё до Нового Года. Уж как не исхитрялись местные хозяйки — а всё бестолку. А из города белую возили, хорошую, сочную. Прошёлся по соседям, спросил, не нужно ли кому чего, набрал заказов, да поехал.
Дорога в город всё лесом шла. Петляла, в чащобах глухих пряталась. А погода с утра что-то не заладилась: сперва дождик моросил, а потом и вовсе ветер поднялся, облака по небу низко погнал, чёрные, клочкастые… Каб не сентябрь — можно было поклянуться, что снег повалит. Снег — не снег, а морось какая-то из тех облаков спустилась, густая, плотная, белёсая, как шляпка поганки. Дождь — не дождь, туман — не туман… Остановил кузнец битюга. Дороги не видно, какое там — руки, перед собой вытянутой, и то не видать. Куда уж тут дальше ехать, надо пережидать. Только не долго простоял. Красные зрачки блеснули в сырой, стылой канители, на несколько голосов завыло так, что к спине будто кусок свежего льда из речки прислонили… А волки ведь. Не зря он этих тварей всегда боялся пуще напасти.
Не стал кузнец дожидаться, пока звери прямо на него выйдут. Тронул битюга, присвистнул, да погнал вперёд, в туманную мглу, что есть духу. Битюг — лошадь тяжёлая, не быстрая, да телега не пустая, кованый-то товар не мало весит… Опомнился кузнец только тогда, когда битюг сбился с неуклюжей рыси, под копытами зачавкало, а колёса телеги увязли почти по ступицы. Болото. Всё, конец. Если волки здесь нагонят — пиши пропало. Взял кузнец топор, им самим же и выкованный — помирать, так хоть не за даром жизнь отдавать! Но только показалась поодаль пара красных глаз — тут же раздался короткий посвист, туман прорезал долгий визг, превратившийся сперва в вой, потом — в предсмертное горловое сипение… Ещё и ещё раз просвистело, и ещё два волка, захлёбываясь кровью, легли в трясину. Четвёртая пара глаз потускнела и погасла: волк, видать, оказался старым, благоразумным, развернулся и припустил восвояси. И только кузнец решил осмотреться по сторонам и понять, откуда так удачно подоспела подмога, как из тумана навстречу вышел старый цыган. Поля шляпы промокли и обвисли. Руками он не торопливо сворачивал в кольца огромный кнут. «Цел? Конь в порядке?» — только и сказал цыган. Кузнец уверил спасителя, что всё цело, ни единый волос не упал, ни одна железка с повозки, и всё — благодаря ему, цыгану. «Век не забуду твоей смелости, век в долгу теперь перед тобой: ведь ты мне и жизнь спас, и коня помог сберечь, и товар не растерять в болоте. Помоги мне вывезти повозку из этой трясины, и проси, чего хочешь — всем, что у меня есть, с тобой поделюсь, словно с родным братом!» Всё так же молча обогнул цыган повозку, похлопал коня по морде, на которой ещё оставались клочки пены, и зашептал ему что-то, заприцокивал на своём птичьем наречии. Уж что он говорил коню — не ведомо даже Богу, только конь зафырчал, медленно развернул тележную ось и с натугой потащил вязнущую повозку куда-то в сторону, в туман, а цыган шагал рядом и всё говорил и говорил. Пока не хрустнули под колёсами дорожные камни. Битюг встал, а цыган подошёл к кузнецу и говорит: «Ты сказал, что за своё спасение поделишься со мной всем, чего ни попрошу. Ты сам сказал, тебя за язык никто не тянул. Вот как придёшь домой — отдашь мне то, о чём ещё не знаешь, чего не ждёшь и получишь негадано. Гляди же теперь, держи слово!» А больше ничего не сказал, развернулся и ушёл в рассеивающийся туман.
Опешил кузнец. Это как же это — отдать то, о чём не знает? Вроде, всё он знает и в доме своём, и на кузне — каждую щёлочку, каждую мышь что в этой щёлочке прячется… Сел на телегу, задумался. А битюг тронул телегу-то, да и пошёл тихонько. Ну, ладно, идёт и идёт, с дороги-то не сворачивает: небось, доргу эту, до города, за жизнь свою немалую хорошо выучил, найдёт хоть по запаху, хоть наощупь. Так и ехали. А как туман рассеиваться начал, глядит кузнец — батюшки! Конь-то не в город его повёз! Домой пришёл! Вот и дорога с холма спускается, а там уже и околица видна. Чудны дела твои, Господи! Ладно, не судьба, стало быть. Решил в другой день съездить, всё одно непогода сейчас, торг плохой. Домой — так домой. Едет, смотрит — детина идёт. Кузнец сам не маленький, а этот — и того шире. Признал его кузнец: подмастерье шорников, с соседней деревни. Остановил битюга, поздоровались, а парень и рад: «Как раз к тебе иду, мил-человек! Мастер мой велел кланяться, да долг передать!» Какой ещё долг? А парень не унимается. «Как же! Вот, по весне лошадь у него расковалась, и обруч с колеса слетел. Ты ему и лошадь подковал, и обруч сладил, да ещё и в запас дал!» Тю! Ишь, вспомнил-то! Тоже мне, долг — просто помог тогда человеку! Кузнец о том уж и думать давно забыл, а тот запомнил, гляди ты! И тут достаёт подмастерье из мешка новую кожаную куртку: «Вот, прими, будь так добр, да не взыщи, коли чего не так: чем богаты — тем и отдаём, а только честь знаем и слово держать умеем!» Что за куртка! Не куртка — загляденье! Лацканы тиснёные, сама коричневой матовой кожи, да такая плотная — никакие искры не страшны! Ай, мастер, ну, угодил! Сердечно поблагодарил кузнец шорникова ученика, позвал в гости. Только тот не пошёл: «Мне, говорит, ближе отсюда обратно вернуться. Дел ещё не в проворот! Спасибо тебе, будем в ваших краях — непременно заглянем!» Ну, известно, хозяин — барин. Пошли, каждый в свою сторону.
Выворачивет кузнец из проулка, промеж выпасов, там как раз и дом уже видно. Ну, не то, чтоб весь — так, уголок, да тын, да калитку. Глядит — а под калиткой, у самой земли, тень. Чёрная, даже по поздним сумеркам. Кузнец встал, глаза трёт: опять ведь волк. А не иначе — волк! Они обнаглели нынче. Вон, десятого дня к подьячихе двое во двор залезли, прямо под крыльцо. Она на крыльцо зашла, а в ней весу, что в жёрнове! Мостовинка возьми и прогнись, холку-то и прижала волчищу. Тот выскочил, понятно, с такой обиды подьячиху хвать за… Ну, какая разница, за что, главное, что завизжала она, как поросячий хор! Перепугала волка до полусмерти, а и было чего испугаться. По всем деревням окрест иди — ни свиньи такой громкой, ни петуха рыжего, зычного, как та подьячиха была, не сыщешь. Волки выскочили в палисадник, один за другим, друг о друга стукнулись да исчезли — не то в хомяков превратились, не то в мышей летучих, поди пойми. Подьячиха-то с тех пор заважничала, всем укус показывает: мол, вовкулак её похватал! Ну, пусть не вовкулак, просто волк — тоже хорошего мало. Оставил кузнец битюга с телегой, намотав вожжи на берёзку. Отломал жердину от выпаса, идёт к дому тихонько, а волк не шевелится что-то: усталый, что-ли, или заранее испугался уже: жердина длинная, толстая, да и кузнец ведь не маленький: ни ростом Бог не обидел, ни в плечах… Так и дошёл до калитки. Глядь — а не волк там, нет никакого волка, поблазнило. А сидит мальчонка на земле у калитки-то, скорчился: «Не бей, дядька..» Сам тоненький, как трава, не одёжка бы — так и кости б, наверно, все просвечивали. А одёжа на нём чёрная, да и сам он тоже чернявый, и кудрей копна… Цыганёнок, стало быть. Кузнец спохватился: стоит над пацаном с жердью, горой нависает… Бросил скорее дубину свою подальше, улыбнулся, протянул руки. Добрый был кузнец, сразу видно б, если бы не страх да дубина. Цыганчик, вроде, и отстранился, а вроде и расслаб, поуспокоился малость. Потом и вовсе на ноги встал, ручонками кузнецову лапу взял, двумя сразу. Открыл кузнец калитку и повёл приблудыша в дом, а потом сходил за своей телегой. Так и стали жить. Кузнец изменился, смеяться стал часто, радоваться стал. Сердцем принял парнишку. За сына. А тот тоже не горевал. Рос, как лебеда придорожная, смеялся заливисто, а уж пел как звонко — все соседи дела бросали да подтягивались к тынам: слушали. Только отцом так и не звал кузнеца. Всё «Дядька» да «Дядька».
Ага… А тут цыгане проходили, табором встали у леса, на поляне. В деревню пришли, понятно: попеть-потанцевать, погадать, да украсть чего. Малец как услыхал голоса — громкие они, цыгане, далеко слышно — да и бежать, а дома под стол забился, ни звука… Кузнец усмехнулся: мол, чего испугался-то? Родичи твои, всё ж! Тот — ни-ни, словно и нету его. Кузнец плечами пожал, да пошёл на площадь у колодца, там бабы молоко торговали, да творог, да яйца, да мёд. Вот идёт он молочка купить, малого побаловать, а цыганка — ай, позолоти ручку, всю правду про жизнь твою расскажу, как есть, не утаю! А и то — чего не послушать? Ладно они всё это плетут… Дал монет, да сыру купил козьего ей. «Хватит. Рассказывай теперь, как обещалась!» Та и рада. «Ай, красивый, ай, повезло тебе! Бахт, большой бахт! Нашёл ты, чего не ждал-не гадал, счастье своё нашёл, судьбу свою! Только смотри теперь, держи, не упусти: что нежданным пришло — нежданно и уйти может! А больше ничего не скажу тебе: это самое важное, самое главное, не забывай!» И убежала. Даже прибавку не стала вымогать. Опешил кузнец, стоИт, словно ушат на него воды выплеснули. Чего наплела-то, бестия? Так ведь хотел просто, шутки ради, потешиться… Вот и дошутился. «Что нежданно пришло — нежданно-негадано уйти может». Сразу ему тот цыган на болоте вспомнился. «Отдашь мне то, о чём не знаешь, и получишь нежданно — не гадано…» Холодок по спине опять пополз. Не хороший такой. Будто не живой. Запечалился с тех пор кузнец. Вся радость с него сошла, потускнела, как трава в августе. Ходит сам не свой, места себе найти не может. Цыганёнок это почувствовал, молчит, не поёт, не смеётся. Говорит кузнецу: «Ты не гони меня, дядька, а дядька! Ведь не прогонишь? Скажи: не прогонишь?» Кузнец его по кудрям треплет: «Да не прогоню, не боись ты, куда ж я тебя прогоню, дрозда чернявого!» А у самого — слёзы…
А в город-то надо было ехать. Железо кончается на кузне, солить в зиму нечего, а ведь он не один теперь! Да и денег не так много осталось, надо бы товара продать… Собрался сызнова, да и что собирать-то — телега так и стояла нагруженная, соседи заказов надавали, ждут теперь. А цыганёнка своего решил дома оставить. Не спокойно на сердце. Как тот ни просился с ним — не взял: мол, вахлаки последнее время стали пошаливать, за домом присмотр нужен, ты вечером в темноте не сиди, лучину поярче жги: они в жилой дом никогда не пойдут, а только в пустые! А я завтра к вечеру обернусь… С тем и уехал.
Дорога в этот раз лёгкой была. Сухо, солнышко ещё пригревало почти по-летнему. Битюг резво рысил. Едет кузнец. Вот уж и дерево приметное — огромный, натрое разбитый молнией клён: середина леса. Глядит — стоит под тем клёном знакомая фигура. Безрукавка, шляпа большая, поношенная, не раз изведавшая и дождя, и ветра, да огромный кнут на поясе. Зашлось сердце у кузнеца, и словно ещё больше льда к спине приложили. Остановил битюга. Цыган подошёл: Дубридинти, мол. Не забыл уговора нашего? Да куда ж такое забыть… Как чувствовал ведь. Не стал пацана с собой брать. Спасибо тебе, Господи, уберёг! Только что ж делать-то? Уговор — дороже золота! И теперь он должен отдать мальчонку, цыганское дитя. Самое дорогое, что есть в его клонящейся к закату жизни. Найденное нежданно, полученное негадано. Страшное горе повисло вокруг. Великое, неизбывное… Только вдруг мелькнула в этой беспросветности малая искорка, спасительная догадка. Почему мальчик? Ведь не только его получил он нежданно — не гадано! И ведь никакой лжи, никакого обмана! С улыбкой повернулся кузнец к цыгану. «Помню я наш уговор, добрый человек. И то, что я совсем недавно получил нежданно — не гадано, сейчас при мне! Вот, возьми, носи на здоровье, с божьим и моим благословением!» С этими словами кузнец снял с плеч и протянул цыгану свою новую кожаную куртку, полученную совершенно неожиданно: о пустяковом долге соседского шорника он забыл, да и за долг-то никакой не считал, а тот вона как, поди ж ты! Эх, если б знал ты, шорник, какую услугу оказал, возвращая прощённый долг!
Молча взял цыган протянутую куртку, без улыбки посмотрел в глаза кузнеца — долго, испытующе. «Кого обмануть решил?» — читалось в его взгляде. Затем развернулся и ушёл в полуденное марево, так и не сказав ни слова.
Всё ещё убеждая себя в том, что никакого обмана не было, кузнец добрался до города лишь к вечеру. Страшно уставший, он загнал телегу на постоялый двор, распряг битюга, снял комнату и через час уже спал тревожным сном, не принесшим ни отдыха, ни успокоения. Проснувшись, он плеснул в лицо водой, и, не позавтракав, отправился пешком на рынок — разузнать цены и спрос на товар. На рыночной площади народу была целая толпа, и торговля шла на удивление бойко. Найдя лавочника, продающего кованую утварь, кузнец предложил ему свой товар, и, как ни странно, быстро сговорился на весьма высокую цену. Настроение стало подниматься… Однако на обратном пути, решив купить расстегай, кузнец не обнаружил на поясе кошеля… Проклиная себя за ротозейство, кузнец вернулся голодным, запряг битюга и отвёз товар на рынок. Полученная сумма, казалось, гарантировала и восполнение потери, и все необходимые закупки, денег было неожиданно много. Но лавка жестянщика оказалась закрытой. Тогда кузнец отправился к нему домой, они хорошо знали друг друга. Тот встретил кузнеца на пороге, пригласил в дом. На вопрос, отчего в такой богатый день его лавка закрыта, жестянщик отвечал, что, по слухам, сегодня на площади орудует шайка фальшивомонетчиков, и он лучше останется в небольшом убытке, чем с фальшивыми деньгами и без товара… «Говоришь, ты необычайно удачно расторговался сегодня? Странно это. Слушай, а зайди-ка ты к ювелиру, он живёт во-он в том доме, проверь свою выручку…» Кузнец шёл к дому ювелира с ещё более тяжёлым сердцем, а вышел оттуда с заключением, что все до единой монеты в его толстом кошеле — фальшивки. Мрачнее тучи, кузнец уселся в пустую повозку и понуро уехал из города. В самой середине леса на него наскочили вахлаки, и, хотя он храбро отбивался своим топором, рукоятка быстро сломалась, встретившись пару раз с кривой саблей, да и сам кузнец лишь чудом остался жив. Избитый, голодный, потерявший и битюга, и повозку, и даже кошель с фальшивыми деньгами, кузнец добрался до дома только к вечеру следующего дня, переночевав в лесу и подхватив насморк. Ещё издали увидел он открытые настежь двери пустого дома. Цыганёнка простыл и след, на полу дотлевала почти погасшая лучина, а на столе, брошенная небрежно, валялась его новая кожаная куртка. И понял кузнец: никуда от судьбы не деться, никто ещё от неё не уходил, никто её не обманул. И ему не удалось.
Так рассказывают старики, так и я рассказал вам. Слово в слово. Чтоб мне до конца жизни больше с табором не выйти.
Автор публикации
