Когда ветер задремал,утомившись гоняться за сумерками среди франтоватых новостроек, когда глупые машины уснули, когда дома закрыли усталые глаза морщинистыми ладошками штор, когда Трамвайный буксир с платформой-баржей, выше фальшборта заваленной снами, отправился в свой еженощный рейс, а поэты позажигали свечи и настольные лампы, когда Город погрузился в молчаливое ожидание подступающего чуда — тогда из подъезда, из подворотни, из мелового рисунка на кирпичной стене выступила неясная тень. В неверных кругах редких фонарей, в блеклом сиянии звёзд, среди подмигивающих жёлтыми от бессонницы глазами светофоров чёрная фигура добрела до площади и опустилась на ступеньки Ратуши.Ступеньки вздохнули теплом, подаренным на прощанье безвозвратным «Вчера». Тёмная фигура шепнула в ответ: «Не грустите о Прошлом. Прошлое прекрасно уже тем, что оно — История и Легенда.» Из-за призрачной спины Фигуры вдруг как-то сама собой возникла Скрипка, а Фигура уже держала в руках канифоль и смычок…
Через четверть часа с вышины, от верхушки ратушной башни, что сторожит границу между владениями Города и звёзд, долетел гулкий, неторопливый удар. Затем — второй, предупреждающий. Затем Башня подождала, пока Город в полусне сообразит, что время настало, и тяжело столкнула в остывающий кисель уличной тишины третий удар, возвещающий явление Чуда.
Мигнули глубокие бессонные глаза. Шевельнулись и приподнялись беззвучные крылья. Во все стороны мягким, бархатистым чернильным облаком над Городом распластался Час Совы.
А Скрипач уже стоял, чуть опершись спиной на холодно-величавую колонну, и Скрипка врастала в его худое плечо, покачиваясь и устраиваясь поудобнее… И вот, задорно и испуганно, словно девушка, в порыве весёлой удали решившаяся окунуться в прорубь, вскрикнули струны — и смычок задрожал, рассыпав по площади радугу первых созвучий, и поплыл навстречу зарождающейся мелодии, ведомый опытной, привычной рукой. И мелодия полилась, потекла следом за расстилающимся облаком чудес, сказок и сновидений, повторяя каждый его изгиб, лаская каждую ложбинку и округлость, словно опытный фат на теле юной возлюбленной.
Но вот смычок заметался, забился, вибрируя и извиваясь, штопором ввинчиваясь в колышащуюся тишину, и мелодия рванулась вслед, взвихрилась, закружилась в соблазнительной пляске молодой подвыпившей циганкой — и ожили, перемигнулись красными после короткой ночи зрачками стражники-светофоры, померкли фонари, уступая круглое пространство под столбами новому, вольному, безграничному, всепоглощающему свету, заторопился в свой сонный порт сгорбленный Трамвайный буксир, волоча шаткую опустевшую баржу-платформу.
Лохматая ночная Сова хлопнула тёмными глазами, ухнула, завозилась, и медленно, укладывая пёрышко к пёрышку, свернула мягкие звёздчатые крылья. Над улицами, над крышами, над зябко блестящими рельсами, шелестя бумажками и жухлой листвой, над Городом — промчался первый порыв утреннего ветра.
А Скрипка звенела трелями пробуждающихся трамвайных звонков, вскрикивала зуммерами отключаемых сигнализаций, дребезжала разноголосым хором надоедливых будильников, визжала скрипом сотен открывающихся дверей.
На небесном ложе, в пене и кружеве пурпурных облаков, от любви умирающей Ночи и оживающего Города рождался рассвет грядущего дня.
Автор публикации
