— Скажите, вы хоть немного гордитесь своим сыном? — спрашиваю я этого угрюмого человека в военной форме. Он прямой, как и положено военному, у него узкое лицо и тонкая кость, и это не вяжется с его выправкой. Взгляд его тяжел, он долго не смаргивает, и кажется, что он пытается увидеть тебя насквозь.
— Я не могу ответить на этот вопрос. Я любил своего старшего сына, несмотря ни на что.
— На что? — я ревную к этому человеку его жену, и я не могу быть к нему объективен. Мне хочется быть вызывающим и наглым.
— Какая разница? — усмехается полковник в отставке. — Я не мог простить ему того, что он не такой, как я. Но со временем я понял, верней, моя жена сумела меня убедить: дети могут быть не похожими на нас, но от этого они не перестают быть нашим продолжением. Да, я хотел видеть его офицером, но ему еще не исполнилось и пяти лет, когда я понял, что офицера из него не получится. Офицера в том смысле, в котором его понимаю я, а не такого, которыми кишела наша армия накануне моей отставки. Моя жена хотела девочку, она и второго ребенка родила в надежде, что родится девочка… Перед рождением Моргота у нее и имя для девочки было заготовлено: Маргарита. Так и появилось это несуразное имя. Она чуть было не записала его Марготом, но я ее остановил. Ей было тогда чуть больше двадцати…
— Расскажите, каким он был?
— Я не стану отвечать на этот вопрос. Я, собственно, ничего о нем не знал. Я видел внешнюю сторону, которая ровным счетом ничего не значит, как выяснилось. Я передал ему эстафету, и это главное. Я сумел сделать это, хотя мне казалось, что это невозможно.
Он знает, что произошло. Он знает, чем закончилась эта история, и я очень хочу спросить, откуда мертвые узнают, что происходит после их ухода, но я не могу спросить об этом. Хотя… Единственный человек, который не побоится ответить мне на этот вопрос, единственный человек, который может посмотреть в лицо своей смерти без страха, отметая иллюзии, — это сидящий передо мной полковник в отставке. Его тяжелый взгляд безжалостен не только ко мне: полковник не знает жалости и к себе самому. И я постепенно понимаю, что он достоин своей жены и моя ревность смешна. Впрочем, она смешна сама по себе, вне личности счастливого «соперника».
А еще, глядя в его лицо, я думаю о том, что Моргот не мог быть его сыном; я, витая в выдуманных мною мирах, понимаю: Моргот скорей демон, запертый на земле, случайно оказавшийся воплощенным в телесной оболочке сына этого человека, но совсем другой сущности, совсем другого происхождения. Слишком велика разница.
Полковник ни слова не сказал о своем сыне. Ни одного конкретного слова. Ни о мальчике, который рядом с ним рос, ни о юноше, с которым полковник соперничал. Странно: единственное слово, которое маленький Килька никогда не примерял к Морготу, — уважение. Полковник вызывал именно уважение.
Направляясь на юго-западную площадку металлообрабатывающего завода, Моргот надел клетчатую рубашку и светлые потертые джинсы, памятуя о том, как его узнал незнакомец в больнице.
Прорехи в высокой бетонной ограде, как ни странно, были тщательно заделаны толстенной арматурной сеткой — Моргот не ожидал такой хозяйственности. Он обошел площадку со всех сторон, но дыры́ в заборе так и не обнаружил, и только подойдя к воротам, увидел в трех местах таблички, написанные большими красными буквами: «Территория охраняется собаками! Выход на территорию с 23-00 до 07-00 категорически запрещен!» Под одной табличкой углем была добавлена корявая приписка: «Не верите — ну и царствие вам небесное». Моргот и не поверил, и времени до двадцати трех пока хватало. Он сунулся на завод через проходную, но злобная вахтерша заблокировала вертушку, требуя ни много ни мало — паспорт! Паспорта у Моргота не было, была справка из милиции, что паспорт утрачен при чрезвычайных обстоятельствах и подлежит восстановлению. Срок действия справки истек чуть меньше пяти лет назад, но Моргот аккуратно подправлял год ее выдачи. Светить же на заводе свою фамилию не входило в его планы, и справку вахтерше он показывать не стал.
Однако потоптавшись у открытых ворот со шлагбаумом, Моргот быстро смекнул, что пропуск для машин требуется только при выезде, а въехать на территорию может кто угодно, без всяких паспортов и справок. Он поговорил минут пять с охраной на въезде — двумя бывшими милиционерами средних лет, — спросил про работу на заводе, пожаловался на то, что не может получить паспорт уже два месяца из-за очередей и нехватки каких-то бумажек, рассказал, что уволился из автомастерской, а трудовую ему до сих пор не вернули и, похоже, никогда уже не вернут, потому что бухгалтер смылся от хозяина в неизвестном направлении. На каждое слово Моргота у охраны нашлось по десятку аналогичных историй, все втроем пришли к выводу, что в стране бардак и при Луниче ничего бы подобного не случалось, что жить стало невозможно и на зарплату долго не протянешь, а в заключение охранники показали Морготу цех, арендованный частной фирмой по производству стульев, которая берет на работу поденщиков.
Фирма делала стулья для кафе — из тяжелых металлических трубок, — и на самом деле набирала поденщиков, преимущественно студентов, на их покраску, но только в ночную смену: с девяти вечера до девяти утра. Никаких документов фирма не требовала, расплачивалась сразу, в конце смены, по числу покрашенных стульев. Моргот решил, что упускать такой шанс нельзя. Работал он в последний раз будучи студентом, воспоминания о работе имел самые неприятные, но подумал, что три-четыре дня (верней, ночи) переживет.
Когда он к девяти вечера явился на проходную, никакой вахтерши там уже не было, около вертушки, не обращая внимания на приходивших, вышагивал дедок в камуфляже. Моргот давно знал, что невозмутимый проход через вахту менее всего привлекает внимание охраны, и не ошибся: дедок даже не взглянул в его сторону. Да и людей вместе с ним пришло немало — видимо, ночная смена, — но никто из пришедших не потрудился достать пропуск.
Оформление на работу не заняло и пяти минут, у Моргота спросили только фамилию и инициалы, которые записали в журнал сомнительного вида. Минимальный фейсконтроль при устройстве на работу все же присутствовал: на глазах Моргота на проходную выпроводили двух синих пьяниц. Цех не останавливался, пересменок не затянулся, оборудование скрежетало и ухало, рабочих вокруг хватало, и Моргот решил, что он никому не бросится в глаза. Вместе с ним на одну смену нанялись человек десять, и только двое из них были старше тридцати, остальные походили на студентов.
Моргот чувствовал себя не в своей тарелке, хотя весь день работал над ролью положительного молодого инженера, волею судьбы оставшегося без работы. Роль не очень ему шла: по его представлениям, молодой инженер мог бы найти занятие поинтересней, чем красить недоделанные стулья нитроэмалью за смешные деньги — студенту на вход в ночной клуб этого могло бы и хватить, но только на вход, и даже без девушки. Мужики за тридцать производили впечатление столь убогих, что их бы и в грузчики никто не взял, и зарабатывали они, похоже, на бутылку и ночлежку.
Минут через десять от начала смены Моргот понял, почему на покраску берут поденщиков: ни один здравомыслящий человек не стал бы работать здесь больше недели подряд. Краска воняла невыносимо, вентиляция работала еле-еле, а дверь в большой цех плотно закрывалась, чтобы дышали этой дрянью только поденщики. Студенты трудились с энтузиазмом, надеясь за ночь успеть как можно больше, Морготу же, как и двоим убогим, спешить было некуда, и через двадцать минут он начал искать место для курения: его уже тошнило и кружилась голова.
Курили на лавочке перед входом в цех, курящих собралось много. Моргот прислонился к стенке и несколько минут вдыхал в себя свежий воздух, надеясь разогнать муть в голове. Бросить работу сразу он не рискнул, решил сначала пообтереться, привыкнуть, изучить здешние привычки и нравы; осмотр площадки он отложил на следующий день.
Рабочие за сигаретками перемывали кости хозяевам, обсуждали цены в магазинах, радовались ночной смене, когда никто не ходит по цеху и не учит их, как надо работать, жалели студентов-поденщиков и снова ругали хозяев, которые не то что не желают вложиться в линию по покраске, а не могут даже вентилятор отремонтировать. Вспоминали бесплатное молоко, которое Лунич давал работникам вредных производств, и доплаты за вредность, и доплаты за ночную работу, и сверхурочные, и много других полезностей, которые внезапно исчезли из их жизни. При этом, когда разговор плавно свернул на политику, возвращения Луничу никто не пожелал.
Моргот вернулся в цех, за пятнадцать минут покрасил половину стула и снова вышел на перекур — состав перед входом почти не изменился. То ли рабочие курили с той же частотой, что и он, то ли вообще не возвращались к работе.
Часа через полтора Моргот понял, что перекуры спасут ему жизнь и здоровье: он выходил не столько покурить, сколько глотнуть свежего воздуха. От табака тошнило еще сильней, и он выбрасывал окурки, не дотянув сигарету и до половины. И, разумеется, никто из курильщиков не обсуждал, где находится законсервированный цех по производству чистого графита. Моргот уже собирался плюнуть на стулья и их покраску, на притирку и изучение здешних привычек и отправиться искать цех немедленно, лишь бы не возвращаться к вонючей нитроэмали: его тошнило так, как будто он наелся этой краски, а не надышался ею. Он с трудом добил последний стул и пошатываясь направился к выходу, надеясь отдышаться.
Однако компанию курильщиков он застал у выхода, в широком тамбуре, где можно было вешать топор. Моргот не сразу понял, что они тут делают и почему не выходят на лавочку: ему было так плохо, что он даже курить не собирался, и сигаретный дым изрядно усугубил его мучения. Он толкнулся в дверь на глазах у удивленной публики, но дверь оказалась запертой на засов. Моргот недолго думая начал засов отодвигать, когда работяги заорали на него хором:
— Эй, куда! С ума сошел? Жить надоело?
Моргот не принял их крики всерьез, продолжая открывать двери, и кто-то остановил его, положив руку на плечо и задвинув засов обратно.
— Ну ты чего, читать не умеешь? — седой усатый дядька ткнул пальцем в табличку на двери: «Выход на территорию с 23-00 до 07-00 категорически запрещен! Территория охраняется собаками!».
Моргот почувствовал, что у него подгибаются ноги и слезы наворачиваются на глаза: ему нужен был глоток свежего воздуха и больше ничего! Всего один глоток! Он ощутил себя запертым, загнанным в угол! Он уже решил, что больше не станет красить эти стулья, он рассчитывал, что уйдет немедленно! И не верил он особо в то, что территория всерьез охраняется.
Он хотел сказать, что ему плевать на собак, но помешал рвотный спазм: Моргот зажал рот рукой и отвернулся к стене.
— Ребята, ему нехорошо. Краской, небось, надышался… — сказал своим седой усатый дядька, подхватывая Моргота под локоть. — Пошли-ка, парень, отсюда, накурено тут.
Моргот попытался сопротивляться, но его и с другой стороны подхватили под локоть и поволокли из тамбура в цех, где грохотали станки, завели в бытовку и усадили перед открытой форточкой, забранной толстой ржавой решеткой. Тошнота отступила не сразу, на голову накатывали волны жара, желание освободиться паникой билось внутри, и Моргот плохо соображал, где он и что происходит вокруг.
На столе перед ним валялись надкусанные бутерброды, колбасные шкурки и кости сушеной рыбы, между разбросанными клоками промасленной ветоши, отвертками, плоскогубцами и кусачками стояли железные кружки. Почетное место посреди стола, возле электрочайника, занимала банка с тавотом. На спинке стула, где сидел Моргот, громоздилась чья-то одежда, под ногами дощатый пол был заляпан масляными пятнами, усыпан хлебными крошками и металлической стружкой.
— Воды выпьешь? — спросил усатый дядька.
Моргот покачал головой. Блестящий план проникновения на территорию юго-западной площадки с треском провалился, и винить в этом можно было только самого себя. Во-первых, не стоило забывать про собак, во-вторых, следовало предвидеть, что дышать нитроэмалью дольше получаса у него еще ни разу в жизни без последствий не получалось.
— Чё, так сильно деньги нужны? — спросил дядька, включая чайник в розетку.
Моргот пожал плечами.
— На эту покраску, по-моему, только ненормальные идут, — продолжил дядька. — У нас линия была автоматическая, но вышла из строя. Хозяева не хотели ничего покупать: надеялись, что мы ее сами починим. Оборудование-то со свалки, мы его собрали, наладили — так они думали, мы всемогущие! В общем, когда сказали им, сколько будет стоить ремонт, они поденщиков брать начали — им это дешевле выходит.
Моргот понимающе кивнул, изображая добропорядочного безработного инженера.
— А ты сам кто по специальности? — спросил словоохотливый дядька. — Может, нам пригодишься, в слесарях?
— Я специалист в области стартовых комплексов ракет и космических аппаратов, — мрачно усмехнулся Моргот. Он очень любил эту шутку, она доставляла ему странное удовольствие.
— А что? Если ты в космических аппаратах разбираешься, может, и погрузчик наш починить можешь? У нас ни одного автомеханика сейчас нет.
Моргот едва не рассмеялся. Несомненно, человек, разбирающийся в высоких космических технологиях, просто обязан уметь ремонтировать автопогрузчики! Конверсионная программа в действии! Кому-то делать сковородки с титановым покрытием, кому-то торговать на рынке телефонами, а ему вот — ремонтировать автопогрузчики!
— Я посмотрю. Попозже, — вздохнул он. Дядька как в воду глядел: хотя Моргот не любил ремонтировать машины, но разбирался-то в моторах неплохо. А закрепиться на площадке хотя бы дня на два стоило, тем более что с поденной работой вышел такой облом.
Тошнота вскоре сменилась стойкой головной болью. Моргот отказался от чая: не смог преодолеть брезгливости, глядя на захватанные кружки с темно-коричневым налетом внутри. Он меньше всего хотел ковыряться в моторе, но решил, что эта жертва — гораздо меньшее зло, нежели нитроэмаль.
Около полуночи слесари собрались в бытовке для совместного распития бутылки водки: видимо, рабочий день у них заканчивался быстро, ведь никто из хозяев не мог нагрянуть неожиданно. На Моргота снова накатила тошнота — от одного звука разливающейся по кружкам водки, — и он поспешил предложить усатому дядьке свои услуги в качестве автомеханика.
Дядька оказался бригадиром слесарей и говорил без умолку. Но тут Морготу повезло: бригадир работал на заводе еще до Лунича, больше тридцати лет, и когда рабочих начали сокращать, прибился к арендаторам, сколотил команду и уже три года занимается наладкой оборудования для производства металлических стульев.
— Конечно, платят арендаторы побольше, чем завод, но и условий никаких, и пожаловаться некому, — вздыхал он, глядя, как Моргот разбирается с погрузчиком. — Заплатили кому надо, и можно без вентиляции работать. Зимой в цехе градусов десять, а им — все равно. И стабильности никакой.
— А что, завод еще сокращает рабочих? — спросил Моргот, не оглядываясь.
— Да нет, пока нет. Сначала графитный цех закрыли вместе с лабораторией, но это еще при Луниче, лет восемь назад. Потом второй прокатный и этот, он раньше назывался арматурным. В аренду начали сдавать.
— Что, и лаборатория в аренде? — Моргот вытер руки тряпкой и хотел сесть в кабину — завести мотор, — но передумал прерывать слесаря на самом интересном месте.
— Нет, какой там. Кому она нужна?
— А я слышал, сейчас лаборатории начали деньги приносить, испытания проводят для сертификации.
— Не, нашу никто арендовать не захотел, она маленькая. И здание графитного цеха старое, неудобное. Оборудование продать собирались, но так и не нашли покупателя, до сих пор в контейнеры упакованное стоит, — слесарь мотнул головой в сторону, противоположную проходной.
Вот так просто? Каждый рабочий знает, где стоит законсервированный, упакованный в контейнеры цех, стоимость которого больше, чем стоимость всего завода? Он не зарыт в землю, он не окружен колючей проволокой? И собаки, похоже, охраняют вовсе не его, а ржавые трубки для производства стульев и полуразвалившиеся станки времен царя Гороха. Цех стоит у всех на виду, и никто им не интересуется? И любой может подойти к охране у ворот, поговорить с нею пять минут, пройти на территорию? Ничего не стоит сделать фальшивый пропуск на выезд, не бог весть какой клочок бумаги со штампом. Интересно, зачем они платили столько денег Кошеву? Им не хватило ума поговорить со слесарями на юго-западной площадке?
А впрочем… Сколько контейнеров с никому не нужным оборудованием стоит в опустевших промзонах, сколько законсервированных цехов? Откуда знать, которые из них годятся только на металлолом, а какие стоят миллионов? Прятать иголку лучше не в стоге сена, а среди таких же, как она, иголок.
Моргот закончил возиться с погрузчиком часа в четыре и с ветерком прокатился по цеху под восторженные аплодисменты слесарей и возмущенные вопли трех учетчиц в косынках. Начальник смены их возмущения не поддержал и с радостью пожал Морготу руку, когда тот, лихо затормозив, спрыгнул на пол.
— Наконец-то! Две недели с одним погрузчиком маялись, фуры на разгрузке по три часа стояли. Я, чтобы бухгалтерию не разводить, запишу на тебя штук двадцать стульев, нормально?
— Вполне, — кивнул Моргот: ему было все равно.
— Сейчас уйти не получится, двери только в семь откроют, а кассирша придет в половине девятого, так что все равно придется ждать. Хочешь — в бытовке посиди, хочешь — поспи где-нибудь.
Моргот привык к ночному образу жизни и спать совсем не хотел, напротив: не мог дождаться, когда наступит семь часов и откроют двери на территорию. Он без дела пошатался по цеху, расписал пулю с тремя рабочими, пока начальник смены не выгнал их работать, уже под утро выпил водки со слесарями и вышел вместе с ними на перекур, когда наконец открыли двери.
Солнце уже взошло и освещало неуютный индустриальный пейзаж, заставленный коробками складов и производственных помещений, между которыми местами убого торчали чахлые кустики и росла притоптанная, неподстриженная травка. Моргот, надо сказать, обрадовался и такому летнему утру: запертый цех показался ему тяжелой неволей.
— А что, ваши собаки на самом деле так страшны, или это сильное преувеличение? — спросил он у усатого бригадира.
— Хочешь, пойдем посмотрим, — немедленно предложил тот, — пока они еще в вольере. Кобеля в девять в сарай запирают, так надежней, а сучка послабей, на решетку не кидается. Но все равно, и мимо нее днем ходить как-то не по себе. Кто ее знает? Зверица.
Моргот хотел потихоньку избавиться от общества слесарей, но решил, что это будет неправильно, если ему придется идти сюда еще раз.
Собаки произвели на него впечатление: на них стоило взглянуть. Два здоровенных лохматых волкодава более напоминали медведей, нежели собак: огромные круглые бошки, поднятые холки, желтые зубищи, перемалывающие мозговые кости, словно камнедробилки, — песики кушали. Моргот не любил и боялся собак, в детстве его укусил кобелек соседа по даче — и было за что: Моргот дразнил его дней пять подряд, пока тот случайно не оказался на свободе. С тех пор с собаками Моргот не связывался, старался обходить даже самых мирных из них по другой стороне улицы. Но этих зверей и собаками назвать было трудно, они имели мало общего с теми животными, которых боялся Моргот.
— Двухметровый забор перепрыгнуть может, — сказал бригадир, показывая пальцем на кобеля, — нам их хозяйка как-то раз продемонстрировала.
— Я думал, их укротитель тигров дрессирует, — усмехнулся Моргот.
— Не, обычная такая тетка.
Хозяйку волкодавов Моргот увидел на следующий день и был немало удивлен: сухонькая невысокая женщина лет пятидесяти, простая, как валенок, пересыпавшая речь изрядной долей мата, курившая папиросы, но принципиально непьющая; больше всего ей подходила роль подруги старого воровского авторитета.
Показав Морготу главную достопримечательность юго-западной площадки и вдохновившись его интересом, бригадир решил провести экскурсию по всем остальным ее закоулкам: человек когда-то любил свой завод и гордился им, успел в нем разочароваться, еще не привык к новому статусу не гегемона, а наемника мелкой шарашкиной конторы, поэтому каждая его реплика начиналась со слов: «А раньше тут стоял…» или «А раньше тут делали…». Бывший гигант социалистической индустрии уже не производил впечатления незыблемости и не внушал уверенности в завтрашнем дне. На него не упало ни одной бомбы, но у Моргота появилось ощущение, что он идет по руинам некогда великой цивилизации, вроде египетских пирамид — монументальных и ныне бесполезных.
— Вот здесь раньше был графитовый цех и лаборатория, — бригадир показал на кирпичное здание с выбитыми стеклами. — Лаборатория на всю страну была известна! Какую сталь тут создавали! Сам Лунич приезжал на испытания. А теперь вот стулья гнем…
Моргот подошел поближе и заглянул в низкое широкое окно: пол выстилала кирпичная крошка, по углам валялись битые бутылки и мятые бумажные стаканчики, обрывки газет, консервные банки, на стенах с осыпавшейся штукатуркой красовались неприличные надписи, сопровождаемые рисунками.
— Здание строили сразу после войны, — голос усатого слесаря гулко раскатился по широкому пространству, — под ним бомбоубежище. Оно, правда, никогда не использовалось.
Моргот перепрыгнул через низкий подоконник и оказался внутри. Можно было не сомневаться: цех по производству чистого графита когда-то находился здесь. Наверху или в бомбоубежище — неизвестно, но где-то здесь, в этих стенах. Когда-то. Он посмотрел на высокий закопченный потолок, на изрисованные стены — ничего особенного. Только так и могло существовать подобное производство. Рабочий, тридцать лет проработавший на заводе, уверен, что в этих стенах разрабатывались новые стали, и, наверное, они здесь на самом деле разрабатывались. Но одновременно с ними… Моргот даже отдаленно не мог себе представить технологию производства чистого графита, знал только, что она связана с электропечами и высокой температурой, но и в этом мог ошибаться. Он не мог даже предположить, сколько контейнеров понадобится, чтобы запаковать оборудование цеха. Размер помещения давал приблизительное представление об этом.
Неужели они надеются уничтожить технологию бесследно? Тогда почему не сровняли эту площадку с землей? Потому что есть чертежи? Или потому что никто, кроме Кошева, не знает, на какой площадке находится оборудование? Или «но делу дать хотя законный вид и толк…»?
Но, пожалуй, самое неожиданное затруднение подстерегало Моргота на дальнем конце площадки: контейнеры с упакованным оборудованием. Их было там больше пяти сотен, и стояли они не стройными рядами, а как попало, под немыслимыми углами друг к другу, громоздились в два и в три яруса, образуя запутанный лабиринт, в котором ничего не стоило заблудиться. Да, каждый рабочий мог знать, где стоит оборудование графитного цеха, но, наверное, никто на заводе, кроме избранных, не предполагал, в каких конкретно контейнерах его искать. Иголка в стоге сена…
— Вот, здесь, считай, треть завода, — сказал бригадир слесарей, широко поведя рукой.
Моргота от окончательного уныния спасли только шестизначные номера, нарисованные на контейнерах, — единственные надписи, хоть как-то обозначавшие, что находилось внутри.