Семь жерновов Времени.Часть 1. Мельник

Семь жерновов времени

Бьётся, дробится, струится вода,

Иней блестит на спицах,

Мастер молчит. Ему, как всегда,

В зимнюю ночь не спится.

Шесть жерновов этой ночью немы,

Замерли в стылом шоке,

Только седьмой грохочет из тьмы

Каменной песни строки.

Мечутся лисами ученики,

Труд  их сегодня чёрен.

В ковш опрокидывая мешки,

Хлебных не видят зёрен.

Спит Лютенвальд, неподвижен  Кёльдсбрук ,

Дремлют тревожно люди

В час, когда тихо ложится вокруг

Пыль перемолотых судеб 

ЧАСТЬ 1.  МЕЛЬНИК

Я – сирота. Меня нашёл Курт, мельник Лютенвальдский, утром двенадцатого апреля 1842-го года, лежащим в ворохе из ветхих, полуистлевших одеял, в утлой долблёнке, прибитой половодьем к прибрежной наледи большого мельничного пруда. Двусторонняя пневмония, которой я обзавёлся, благодаря не совсем целой лодчонке и талой воде, трижды приводила меня на смотрины к Смерти, и каждый раз Лютенвальдский мельник при помощи какого-то своего колдовства убеждал Чёрного Жнеца, что я для него не достаточно хорош.  И я выжил. Потом, когда я уже вполне серьёзно оценивал окружающий мир и собственное положение в нём, я поклялся отомстить Смерти, и назло ей научиться жить вечно. За свою долгую жизнь я дал всего три клятвы. Эта была первой.  На мельнице меня звали Лышко, а по-взрослому – Лебош.  Когда мне исполнилось двенадцать, Курт включил меня в число своих учеников. Это число равнялось двенадцати.  Не знаю, чем я приглянулся ему – может, тем, что решил заключить пари с самой Смертью, но, в отличие от остальных, меня он учил не только различным мельничным премудростям. Днём я вместе с остальными осваивал мастерство, а вечерами Курт уводил меня на второй этаж, в уютную комнату с камином, резной мебелью и высокими стеллажами, уставленными бессчётным количеством книг. Там, под горячее пыхтенье пузатого медного самовара, Мастер обучал меня чтению, письму и счислению, стихосложению и литературе; затем пришло время алхимии, каббалы, хиромантии, физиогномии, онирокритии, астрологии и медицины. Мы пили чай, заваренный на диковинных травах, а Курт рассказывал мне об их таинственных свойствах и способах, которыми эти свойства можно пробудить.

В шестнадцать мне впервые понравилась девушка, белокурая, острая на язык Ирэнэ из Кёльдсбрука. Узнав об этом, Мастер помрачнел, как октябрьская туча, и сказал, что, узнай он такое о любом другом своём ученике, тот был бы жестоко наказан, а девушку в ближайшую ночь постигла бы неминуемая смерть. Но меня он прощает, ибо существует Правило первого раза, и он чувствует ко мне особое расположение. А вечером, когда мы, как всегда, встретились в Книжной комнате, Мастер снял с огня спиртовки испускающую струйки зелёного пара медную реторту, осторожно, чтобы не расплескать, перелил содержимое в чашу, (в свете свечей содержимое блеснуло изумрудом), и велел пить, не останавливаясь, до дна. Я исполнил приказание. С последними глотками в моё нутро словно влился едкий расплавленный металл, внутренности обожгло и завернуло, сознание помутилось, и наступила тьма. Когда я пришёл в себя, Мастер постепенно вливал мне в рот ещё какое-то зелье, оказавшееся, впрочем, прохладным и весьма приятным на вкус. Больше с тех пор женщины не вызывали у меня никаких иных чувств, кроме эстетических. Если оказывались  достойными  таковых, разумеется. Когда же возникала физиологическая потребность, я шёл, брал чернавку и просто пользовался ею, как вещью, не чувствуя при этом ни малейших движений души.

Прошёл год. В семнадцать я стал подмастерьем, а ещё через год – дюженником, старшим среди подмастерьев. Другие подмастерья завидовали и даже пытались свести со мною счёты, но Мастер не жалел сил и времени на моё обучение, а я был хорошим учеником. Когда у одного из вахлаков отнялась рука, а второй оглох на правое ухо, желания связываться со мной поубавилось, а когда в ночь Хеловина на общем собрании Мастер объявил меня своим преемником и прилюдно подписал завещание на моё имя, ко мне и вовсе стали относиться с уважением. Весной, ко дню моего девятнадцатилетия,  Мастер преподнёс мне подарок – клетку из крепких, толстых прутьев, в которой сидел, раскрывая огромный, широкий розовый рот, только-только оперившийся птенец чёрного ворона. Точно такая же, только взрослая птица жила у самого Мастера и была его извечным спутником, частью его образа. Теперь свой ворон был и у меня. Я ужасно гордился этим, растил птенца и старательно ухаживал за ним. А когда птице исполнился год, и мы играли, отбирая друг у друга рукавицу, я забыл об осторожности и наклонился к самому клюву. И молодой вОрон ударил меня в глаз. Не со зла. Просто из любопытства.

Я болел почти месяц, а когда Мастер закончил лечение, шрам на моём лице, оставшийся на месте левого глаза, закрывала чёрная бархатная повязка.  Осмотрев меня, Курт велел возвращаться к своим обязанностям дюженника, напутствуя словами: «Вот первый урок, который ты получил не от меня, а от самой Жизни. Никогда не склоняйся слишком близко ни к кому, будь то, как тебе кажется, даже самый близкий тебе человек, ибо это только тебе так кажется. Теперь – иди, да не вздумай наказывать своего вОрона: он не должен терпеть за то, в чём виноват только ты сам».  А я и не собирался никого наказывать. Я даже успел соскучиться по своему суровому дружку. С той поры я стал звать своего ворона Назор, что в переводе означает – зоркий взгляд.

Шли годы. Я с усердием продолжал обучение, и вскоре в Книжной комнате почти не осталось книг, содержание которых было бы мне не известно. И повсюду – в книгах, в алхимических рецептах, в медицинских трактатах, я искал разгадку моей главной тайны – знания, как победить Смерть.

К тридцати годам я стал известен по всей округе, как лучший лекарь и грамотный судья, и на нашу мельницу приходили не только за мукой гораздо чаще, чем  прежде, а в сёлах и деревнях ходили легенды о человеке с перевязанным глазом и вороном на плече.

А в мои тридцать семь Мастера не стало. Была тревожная зимняя ночь, снежная, морозная и вьюжная. Жернова молчали. Фонарь перед входом задуло яростным ветром и залепило снегом. Вопреки обыкновению, предыдущим вечером Мастер не позвал меня в Книжную комнату, и там до самого утра ни разу не затеплился свет.  Утром я решил сам, без приглашения, подняться в комнату Мастера. Дверь оказалась открыта и протяжно заскрипела, когда я толкнул её. Камин в комнате не горел, было холодно и пусто. Я подошёл к столу. Там, рядом с пером, чернильницей и песочницей, лежал лист бумаги, украшенной знакомым вензелем.

«Всему на свете отведён свой срок. Вот и моё время пришло. Я ухожу, свободный от обязательств, ибо свои долги я заплатил сполна, а такого пари, как ты, мне в своё время хватило ума не заключать. Отныне мельница твоя, и ты – Мастер. Передай мою последнюю волю подмастерьям,  пусть они служат тебе верой и правдой, как служили мне. Не забудь: ты должен найти двенадцатого Ученика не позже, чем Солнце свершит летний солнцеворот. Удачи тебе, Лютенвальдский Мельник. Ну, и раз уж заключил пари – смотри, не проиграй теперь!»

Ещё на столе, ниже письма, лежали ножны с тонким, узким клинком чёрного цвета. Я взял клинок, вышел из комнаты и спустился во двор. Разогнав ночные облака, ветер обессилел и стих. Низкое утреннее солнце сияло в морозном неподвижном воздухе, рассыпаясь цветными искрами по огромным сугробам и затейливо украшенным инеем ветвям деревьев. Ученики потерянно бродили по двору, хватаясь то за лопату с метлою, то за топоры для обколки льда с мельничного колеса, то за нагруженный дровами санный возок. Увидев  меня, они подошли ближе. Я поднял над головой чёрный клинок. Ворон, потревоженный движением моего плеча,  завозился и возмущённо каркнул. Одиннадцать подмастерьев, как один, прижали к груди правый кулак и опустились на левое колено, прямо в мягкий, ещё не утоптанный снег.

Нового ученика мы нашли к концу зимы, в конце той седмицы, в которую ясными морозными вечерами падают звёзды.  Стоял погожий предвесенний день, когда природа уже сладко потягивается перед пробуждением, а птицы всё увереннее репетируют радостные весенние гимны. Вол неторопливо переставлял голенастые ноги, таща по насту нагруженный дровами санный возок.  Поскрипывал под  копытами снег.  Мальчишку мы увидели издалека – маленькая фигурка в лохмотьях, неустойчиво маячившая в редком подлеске. Фигурка делала несколько шагов, падала, шатаясь, снова поднималась в рост, двигалась и падала опять. И вот, упав, больше уже не поднялась. Тогда я остановил вола, а двое парней мигом подбежали к найдёнышу, подхватили на руки и принесли к возку. Мальчишка был маленький, щуплый и весь какой-то прозрачный. Он чем-то напоминал осеннюю бабочку – златоглазку, или имаго муравьиного льва. Мы постелили на дрова одну из своих шуб и уложили паренька на возок. Стрекозёнок очнулся, открыл большие, перламутровые с радужной искоркой глаза и прощебетал что-то на непонятном птичьем языке. Затем откинулся на шубу и уснул.

На мельнице мы положили мальчонку в общем зале, чтобы он, проснувшись, не почувствовал себя брошенным и одиноким.  Влили ему в рот горячее снадобье от простуды и охлаждения, (один из парней взялся ухаживать за ним. Впоследствии он стал первым из двух моих фельдшеров). К вечеру малец проснулся, по-детски протёр кулачками глаза, огляделся и сказал: «Здравствуйте. Я – Збенеш. Не найдётся ли у вас немного поесть?» На чистейшем сербском…

Гудит колесо, гудит. Льётся вода дней, грохочут годы – жернова. Мелет мельница Времени. Лето проходило за летом, а переменчивая, как все женщины, зима то уступала ему подлунный трон, с талыми слезами раскаянья, то, набравшись сил, с яростной непреклонностью отбирала его обратно; жизнь на мельнице шла своим чередом. Збенеш, взятый мною двенадцатым учеником, подрастал и креп.  Я в целом поддерживал порядки, заведенные старым Мастером, только изменил по своему усмотрению процесс обучения. Я не стал учить всех и всему, вне зависимости от желания и способностей, а  разделил учеников на группы, определив для всех общий минимум наук, а в каждой группе индивидуально давал те дополнительные специальные дисциплины, к которым были предрасположены собранные в группу ученики.  Результат сказался уже в конце первого полугодия, а к концу года у меня было четверо отличных гадальщиков, три толкователя снов, два подающих большие надежды фельдшера, архитектор, звездочёт и алхимик. Для звездочёта мне даже пришлось заказать в Йене специальную зрительную трубу – телескоп.

Рано или поздно ученики находили свои собственные жизненные пути и уходили с мельницы, а я не удерживал их, ведь настоящей верности запретами не воспитаешь и магическими зельями не вскормишь. И это было ещё одно нововведение, отличающее  мой порядок от порядков прежнего Мастера. Ингредиенты для составления эликсиров, превращающих человека в бесстрастного и бесполого голема, чернели и кристаллизовались в запылённых колбах в дальнем, тёмном, заросшем паутиной углу мельничного подвала, а ученики взрослели, влюблялись и уходили в совершенно другую жизнь,  дорога в которую мне была на век отрезана мутным потоком, берущим начало из раскалённой медной реторты. На их место приходили другие, чтобы так же работать, постигать науки, а в конечном итоге – неизбежно прощаться. Лишь ставшие уже почтенными алхимик и звездочёт неизменно оставались верны нам с мельницей, да пока дольше всех держался тот самый мальчишка, которого я взял двенадцатым в свой первый год  мучного царствования. Збенеш не пожелал учиться чему-то одному, а стал, как в прежние времена, посещать все группы по очереди. Уходить с мельницы ему было некуда: как и я, он был круглый сирота, как и я, совершенно не помнил своих родителей.  А иногда, зимними вечерами, когда мы вчетвером засиживались в Книжной комнате дольше остальных, начинал фантазировать, сочиняя диковинные рассказы о том, что родителей как таковых у него вовсе не было, и что его родина и колыбель – удивительный, странный, штормовой и смятенный мир, найти который он пытался ночами  среди звёзд, приникая к зрительной трубе на пару со звездочётом, с которым он был неизменно глубоко дружен. После его рассказов мы трое хором и поодиночке убеждали парня в том, что у него – явный сочинительский талант, и ему надо писАть книги о своих удивительных воображаемых мирах, но он отшучивался и продолжал широкопрофильное обучение, из года в год увеличивая объёмы поглощаемой информации и усваиваемых знаний.  Каждый год, осенью и в середине зимы, я покидал мельницу, уезжая в разные города, что бы продолжать своё собственное обучение, всегда оставаясь в курсе всех новинок в разных областях наук и искусств, а так же чтобы привезти домой новые свежие книги, учебники и пособия. С некоторых пор я стал брать Збенеша в эти поездки, а затем, в качестве своего ассистента, на университетские лекции. А ещё чуть позже он покорил своим трудолюбием и светлым, цепким умом многих преподавателей и весной сдал свои первые самостоятельные экзамены – не на мельнице, а в большом, просвещённом мире. Сдал с круглым отличием.

Я предложил Збенешу остаться в городе, пообещав помочь с жильём, обеспечить деньгами. Юноша и слушать не стал, только рассмеялся и пошёл в книжную лавку перебирать новые свитки и печатные книги. Не следующее утро до отказа загрузили пролётку изданиями и несколькими научными приборами, которые мы со Збенешем купили у академических механиков, потеряв дар речи от запрошенной цены, (впрочем, Збенеш с удовольствием побеседовал с механиками; не знаю, что он им говорил, ибо не страдаю привычкой отращивать уши на чужие разговоры; но цена упала на треть, а к трём приборам прибавился четвёртый, о котором мы даже во сне не смели мечтать – армиллярная сфера.), и к полудню были уже на полпути к мельнице. Тогда-то со мной впервые случился апоплексический удар.  

Потом был месяц, прошедший, словно большой корабль в тумане во время штиля. Сознание моё то появлялось зыбкими призраками, то снова уходило в этот туман, а в голове медленными, ленивыми, горячими волнами пульсировала боль. Говорить я почти не мог: голосовые связки и речевой аппарат отказывались подчиняться воспалённому мозгу. Лишь к концу месяца мне удалось, после долгих мучительных попыток, заставить себя произнести несколько слов.  «Тебе не выиграть!» — сказал я. И с этого дня пошёл на поправку.  Я не знал тогда, что каждый день, с утра и до поздней ночи, рядом со мной неотлучно находился Збенеш. Кроме тех нескольких дней, в которые он уходил в лес, ничего никому не говоря; к вечеру возвращался обратно, чтобы снова, как ни в чём не бывало, занять пост у моей постели.

Вскоре мы со Збенешем стали выходить гулять на мельничный двор. Было начало лета, одно из самых благодатных и красивых времён в этой старинной местности. Как-то вечером, когда закатное солнце разливало над  Лютенвальдом  прощальный багрянец и нежное, мягкое тепло, мы сидели под навесом, куда обычно складывают зерно. Збенеш  вынес для меня плетёное кресло из Книжной комнаты, а сам устроился на стуле из общего зала. Збенеш напомнил мне фразу, что я первой произнёс в момент перелома болезни, и попросил пояснить, о каком выигрыше и о каком игроке я говорил. Скрывать это от него не имело смысла, и я рассказал о своём раннем детстве, и пари, заключенном в моём воображении с господином Тёмным Жнецом. Збенеш выслушал молча, затаив дыхание. За тот вечер он больше не сказал ни слова, ходил, глубоко погружённый в какие-то свои неведомые мысли. Лишь один раз я услышал, как он неразборчиво пробормотал какую-то фразу на том самом «птичьем» языке, на котором он говорил в день нашей первой встречи.

Прошёл ещё один год. Болезнь моя миновала, и я почти забыл о месяцах, наполненных пульсирующей болью, безмолвием и «серым шумом» давшего сбой мозга. Жизнь на мельнице не остановилась; звездочёт и алхимик прекрасно справились, заменив меня и в делах, и даже в учёбе – занятия не прекратились ни на день, а теперь я снова проводил их к взаимному с учениками удовольствию. Но Жнец, видимо, решил взяться за спор без дураков. Второй удар накрыл меня символично – в апреле, когда мы собрались все вместе, чтобы отпраздновать моё шестидесятилетие. Вместо весёлого праздника, подготовленного для меня учениками во главе со Збенешем, алхимиком и звездочётом, («Триумвиратом Верных», как в шутку величали их девятеро новых молодых учеников), я увидел бордовую пустоту, на фоне которой проступил белый,  отвратительный до совершенства, жуткий лик Смерти. Жнец победно ухмылялся уголками пергаментного рта, а позади, словно нимб, разгорался слепящим светом прямой, как стрелка квадранта, коридор без видимого окончания – Белая Дорога Мертвецов. Но тут на этой Дороге обозначилась тонкая, изящная фигура, идущая, вопреки всем знаниям и Правилам привычного мира, не Туда, а Оттуда. Сияние Дороги заливало идущего, и ничего, кроме окутанной этим ослепительным сиянием фигуры, разобрать было не возможно. Но вот Ходок приблизился к Жнецу сзади, вплотную. Сияние Дороги поблекло, и сама дорога истончилась, уменьшилась и стала отодвигаться назад, в перспективу, пока совсем не исчезла, завившись в спиральный вихрь, который взмыл в небо и растворился в Млечном Пути. А Ходок незначительно, чуть досадливо провёл рукой, справа налево, словно стряхивая со стола оставшиеся после обеда крошки, и переставший ухмыляться образ  Мрачного Жнеца смялся, словно глиняный ком, и осыпался вбок, словно превратился вдруг в горсть этих самых хлебных крошек. Только курицы не хватало, чтоб склевать их и дополнить лубочно-сказочную картинку. Но курицы не было, зато передо мной, лежащим на диване общего зала, стоял Збенеш – тонкий, прямой, как струна, с серьёзным, мудрым и уверенным выражением лица. «Мы выиграли спор, Учитель, — произнёс Збенеш. – Но теперь тебе нужен Кокон.»

Он протянул мне руку, и мы вышли с мельницы по дороге, вьющейся вдоль реки, проложившей себе путь в горной долине. Но вскоре Збенеш свернул на неприметную тропку, которая привела нас в самое сердце леса. Там, практически незаметный среди поваленных вековых стволов и замшелых коряг стоял домик, похожий на жилище лесных гномов из сказок, что крестьянская ребятня рассказывает друг другу.  Мы подошли ближе. Дом, несмотря на то, что он уже почернел от времени, был крепким. Збенеш бесшумно отворил дверь.

«Не пугайся, Учитель». Он зажёг светильник. В первый момент сознание отказалось воспринимать увиденное: передо мной стоял стол, на котором теснились колбы, реторты, горелки и прочие атрибуты алхимической лаборатории. А за ним… Вторая половина комнаты была опутана паутиной. Нити: от белых, толщиной в палец, до прозрачных, по сравнению с которыми волос подобен корабельному канату — покрывали всё от пола до потолка, образуя в середине ложе. Потом мы долго сидели за столом и Ученик рассказывал о своих собственных исследованиях, о попытках понять, кто он. О том, что на верный путь его натолкнули наблюдения за жизнью осиного гнезда, что приютилось под крышей его лесной обители. А после, когда ночной мрак стал рассеваться, он помог мне забраться в кокон, и стал разбрызгивать надо мной вытяжку из своей собственной крови, которая, реагируя с воздухом, превращалась в тонкие нити. Когда последние капли скрыли меня от этого мира, я уснул на долгие годы, лишь иногда слыша сквозь сон эхо отдалённого грохота. Это разговаривали со мной жернова Времени. Люди приходили и уходили, а мельница не останавливалась ни на миг.

Потом было пробуждение. И новый, не знакомый мир, в который из существенно уменьшившегося Лютенского леса вышел уже не-человек. То, что я – совершенно иное, имеющее общим с людьми лишь тело, существо, я знал совершенно точно. Только вот что за существо? Об этом я не имел ни малейшего понятия. И не знал, где искать разгадку. Зато факт, что  тело моё выглядело не на шестьдесят, а максимум на сорок пять,  а чувствовал я себя вообще лет на двадцать, не нуждался ни в каких доказательствах.

Сориентировавшись, я пришёл к выводу, что в мире совсем недавно прогремела большая и опустошительная война. И это оказалось мне весьма на руку. Не возникло проблем с «восстановлением» документов, прикинуться жертвой оккупации и беженцем без крова и бумаг не составило никакого труда. На самом деле на тот момент у меня уже был скоплен немалый капитал, который, переведенный в драгоценные слитки, хранился в банке страны, слава Всевышнему, наименее задетой пожаром войны.  Заявив себя как своего собственного единственного наследника и оформив документы, я «с радостным удивлением обнаружил», что мой пропавший в 1902-м году дядюшка, оказывается, оставил мне недурственное наследство, воспользовался собственным завещанием и получил возможность совершенно не заботиться о деньгах на время адаптации и обустройства.

А однажды, когда я возвращался, устав за очередной день бюрократической беготни и волокиты в маленький уютный домик, выделенный мне старостой на окраине крупного посёлка севернее Кёльдсбрука, из лиственно-веточного переплетения над головой мне на плечо, хрипло каркая, свалился здоровенный ком лохматых чёрных перьев. Старый, как колдун с Грюнвердских болот, Назор узнал своего «воскресшего» кормильца, бог весть как прожив в одиночестве семнадцать лет.

Затем я перебрался в Германию, где, заявив себя довоенным студентом Кёльнского Университета, выразил желание продолжить обучение в Гейдельбергском университете, и, подтвердив свой уровень знаний сдачей вступительных и переходных экзаменов, поступил на третий курс факультета философии. Благодаря странным манерам и, особенно, вечно сопутствующему ворону, я прослыл чудаком, однако времена охоты на ведьм и колдунов миновали, и к моим «чудачествам» относились просто с юмором, не придавая им никакого концептуального значения.

Закончив обучение философии, я решил так же получить образование в области химии и биологии, для чего переехал в Румынию и поступил в Университет Тимишоары, на факультет химии, биологии и географии.

Потом была очередная война, жестокая и опустошительная, как все войны, и, как все войны, нелепая и бессмысленная. В этом я окончательно убедился, проработав те страшные годы военным биохимиком  Вермахта и в итоге чудом избежав Нюрнбергского процесса. Тогда  я поклялся себе, что больше моего содействия не увидит никакое военное ведомство и ни одна война. Это стало второй клятвой в моей жизни. Я уехал в Гейдельберг и занялся научными исследованиями в Европейской молекулярно-биологической лаборатории. Проработав там достаточно долго, я решил возродить давнюю традицию и набрал себе двенадцать индивидуальных студентов-учеников.  Тогда же, отправившись на весенний пикник, я подобрал выпавшего из гнезда птенца. Так у меня снова появился вОрон, получивший в честь умершего в конце войны предшественника имя Назор. Когда он подрос и из его гортани донёсся первый взрослый клич, эхо ответило на него, придя от леса, от холмов и от дальних гор. То ли крик вОрона слышался в нём, то ли далёкий, низкий, утробный рокот. Мелет Мельница. Крутятся жернова. Течёт, не останавливается время.

Годы шли. Менялись ученики, возникали и рушились теории и гипотезы, умнее и хитрее становились люди. А я, всё глубже и глубже проникая в тайны генетики, биохимии, биологии и ксенобиологии, чувствовал всё большую и большую отчуждённость. Пропасть, разделяющая типы и образы наших мышлений, становилась всё шире и глубже. Я стал переставать чувствовать своих учеников – чем они живут, чем дышат, что творится в их юных мятежных душах. К тому времени я уже был профессором, доктором химико-биологических наук, научным консультантом Союза немецких академий наук по вопросам ксенобиологии. Среди студентов и младшего персонала стали ходить легенды о старом, выжившем из ума одноглазом профессоре с вечным чёрным вороном на плече, явившемся в цивилизацию из диких мест и не менее диких времён, при помощи случайно сложенного математиками из бумажной столовской салфетки особо хитроумного гексафлексагона. О, если бы они знали, насколько близко подошли к истине…

В своих исследованиях я продвигался вглубь, но почти не продвигался вперёд. Исследуя особенности собственного тела, я научился выделять из крови сыворотку, даже научился кое-как синтезировать нечто подобное. Научился создавать кокон. Хорошо изучил свой новый метаболизм и другие физиологические процессы. Пришёл к выводу, что, если бы не получил древней алхимической обработки, то и сексуальное влечение, и инстинкт размножения мог бы сознательно  контролировать. Да многое ещё… Только всё это были лишь «цветочки», пена на поверхности. В глубины своих тайн поглотившее меня существо допускать не хотело. Зато я очень существенно продвинулся в исследованиях генома Vespa crabro, шершня обыкновенного. Фактически закончив теоретическую часть, я вплотную подошёл к стадии опытов и экспериментов, но тут возникла существенная проблема. При немецкой скрупулёзности и педантичности, оказалось практически абсолютно невозможно раздобыть необходимое оборудование, материалы и химикаты для проведения личных исследований, так, чтобы полностью остаться в тени: на данном этапе никакая огласка мне была категорически не нужна, все исследования я проводил в строго конфиденциальном, частном порядке. Проанализировав особенности менталитетов народов мира, я пришёл к выводу, что идеальное место для продолжения моих экспериментов –  Россия, страна гигантских потенциалов, фантастических возможностей и гениальных умов, но при этом – потрясающего разгильдяйства и непроходимого идиотизма, который сами русские называли «национальным достоинством» и говорили, что «Умом Россию не понять!». Но я не задавался целью понимать Россию, мне просто нужно было спокойно, без помех ставить опыты, и, подготовив все необходимые документы, я отправился в огромную, загадочную северную страну, где космонавты летают в телогрейках и шапках-ушанках,  по улицам даже самых больших городов, говорят, запросто разгуливают медведи, а в особо морозные ночи по мусорным контейнерам разыскивают пропитание злющие голодные волки…

На удивление, легендарная страна оказалась вовсе не такой, какой представляло её досужее западное общество. Города были красивы и спокойны, техника – проста, но надёжна, а люди – добры, целеустремлённы, романтичны и гостеприимны. И уж конечно, ни волков, ни тем более медведей на улицах не было. Мне с моими научными направлениями сразу порекомендовали целый список институтов, из чего я сделал вывод, что русские, может, и в телогрейках с ушанками,  но творят в науке многие чудеса. Я выбрал два института, в Красноярске и Новосибирске, решив присмотреться и на месте решить, какая из этих двух платформ будет максимально соответствовать необходимым условиям. Красноярск порадовал фундаментальностью подхода и разнообразием контактов и поставщиков, но Новосибирск был моложе, прогрессивнее и немного наивней, а это давало мне дополнительные возможности.  Я остался в Новосибирске, и поселился в удивительном Академгородке, где многоэтажные дома стояли без видимой геометрии, прямо между вековых сосен, а по балконам, автобусным остановкам и парковым дорожкам в больших количествах бегали задорные и совершенно ручные бЕлки. Назор постоянно норовил гоняться за ними, но они только проворно взбирались на деревья и возмущённо цокали оттуда.

После нескольких лет, которые понадобились мне, чтобы привыкнуть к абсолютно новой для меня жизни, к тонкостям и особенностям социалистического строя, я потихоньку возобновил свои частные исследования. Были определённые специфические трудности, но, как я и предполагал, плюсов было значительно больше, чем минусов: разгильдяйство, бесхозяйственность и стремление глядеть на происходящее сквозь пальцы тут процветали, и найти, достать, а если невозможно ни то, ни другое – то и украсть тут можно было, кажется, всё, что угодно. Я до сих пор твёрдо уверен, что, будь у меня соответствующие знания, навыки, мотивация и достаточное количество водки — в России я без особых проблем мог бы раздобыть космический корабль, причём ни его, ни меня так в конце концов так никто бы и не хватился.

Так или иначе, спустя пару лет у меня было всё необходимое, (и даже предположительно необходимое в будущем) – приборы, оборудование, материалы и химикаты. Оно было нелепым и громоздким и работало на принципах, тайна которых так и осталась для меня за семью печатями.  Я до сих пор не понимаю, как с научной точки зрения можно совместить принципы «Так сойдёт!», «Ну, примерно…», «На глаз» и «Напрямую» с работой точного и сверхточного лабораторного оборудования.  По всем правилам и канонам логики это работать было не должно, но оно работало, причём, работало порой в немыслимых условиях и при уходящих далеко за расчетные пределы нагрузках. А если даже что-то и ломалось, то чинилось тут же, при помощи плоскогубцев, молотка, алюминиевой проволоки, синей изоленты и крепкого русского словца. Что ещё более поразительно, после такого ремонта оборудование спокойно работало дальше, причём нередко значительно лучше, чем новое. Словом, Россия в моём восприятии навек осталась страной, в которой сочетается несочетаемое и возможно невозможное, в которой Пан Костикожа может финансировать  детские литературные издательства, леший и бабарога – оставлять  коммунистические следы на пыльных тропинках далёких планет, а товарищ Бог с товарищем Здрайцей   проводить совместные исследования в области научного атеизма.

Но разгильдяйство – разгильдяйством, а в наблюдательности русским не откажешь. Недаром именно из этого народа выходили самые лучшие шпионы, диверсанты и разведчики. Мне приходилось искусственно состаривать лицо – благо, театральный грим и медицинские препараты доставались тут так же легко, как и тигли с колбами. И тем не менее, неумолимо приближалось время, когда мне предстояло надолго уйти в тень, исчезнуть, дабы время и забвение сделали своё дело, открывая мне путь к возвращению – с новым именем, в новой ипостаси, но…   То не меняет чёрта, что с рожи сажа стёрта. И вот, пустив в дело ничтожную толику накопленных за мои долгие жизни и распределённых по разным банкам средств, я снарядил этнологическую  экспедицию в дебри сибирской тайги, в самое её сердце, и там, между Обью и Енисеем, возле большого безымянного озера, поставил добротную, наполовину врытую в землю избу, заложив таким образом основу для будущего схрона, надёжно скрытого от лишних посторонних глаз.

Потом пришло время перемен. Коммунистическая система дала трещину и стремительно расползлась по швам, и через несколько лет на её бренных останках стало разрастаться невесть что, как обычно и бывает, когда чьи-либо останки находят грифы, шакалы и плесень. Как говорили сами русские, настало «время лихих девяностых». Конец  двадцатого века, принесший бесславный финал великой, загадочной, гениальной в своей парадоксальности страны. Однако, как ни прискорбно осознавать, все эти события лично мне были только на руку, ибо и без того колоссальный русский кавардак теперь и вовсе разросся до гротеска, стал бурлить и обильно переливаться через края. Под шум и неразбериху я обзавёлся несколькими вертолётами и парой самолётов, не говоря о другой нужной технике, благополучно, никем не замеченный, доставил всё это туда, где я намеревался расставить точки над «i», как минимум, в собственной судьбе – к своему сибирскому схрону. Через пару лет на месте старой кряжистой избы зарылся глубоко в землю надёжный бункер, изготовленный из нескольких слоёв бетона и оловянистой бронзы, проложенных утеплительными, изоляционными и противовибрационными материалами. На озере была установлена волновая, а рядом, на поляне – термическая электростанции. Главный вход в бункер замаскировали всё той же избой, в крышу которой вмонтировали ещё и солнечные батареи. Конструкторы и строители схрона были набраны из людей, для которых жизнь в системе и социуме по тем или иным причинам превратилась в сущий ад – посему, получив баснословное даже по западным меркам вознаграждение, эти люди не видели ровно никакого резона болтать о том, где они были, что видели и что делали. А некоторые из них добровольно вызвались остаться на полюбившемся им «краю мира» для дальнейшего «сопровождения» жизни схрона, в частности, между моими посещениями. Это удивительное место я назвал «Time of fate» — «Время судьбы». И стал потихоньку завозить туда кое-какие материалы и оборудование.

Тем временем мои исследования и эксперименты уверенно набирали силу. Именно в те годы у меня случился прорыв, и в результате нового витка совершенно неслыханных по своей дерзости экспериментов появились первые веспы – увы, предназначенные стать далёкими пращурами того мрачного кошмара, которому суждено будет ещё больше расшатать и без того нарушенное предстоящей ядерной катастрофой равновесие сил Добра и Зла.  Первыми удачными носителями генома шершня стали гуси, крыса и хомячок. И если веспокрыса получилась просто хитрой, ловкой и осторожной, то веспохомячок вышел каким-то сексуально озабоченным садистом: он сперва бросался на всё, что шевелилось с попытками изнасиловать, а затем начинал с остервенением и даже, казалось, с каким-то первобытным наслаждением рвать, грызть и драть когтями объект своих недавних сексуальных домогательств. Садюга – хомяк серьёзно искусал кошку, не подошедшую ему в качестве любовного партнёра просто по факту размера, а веспокрысе удалось надуть его и скрыться исключительно благодаря обретенным  скилам ловкости и хитрости.  Конец  хомяка был печален – его заклевал здоровенный веспогусь, коих у меня к тому моменту уже было целое небольшое стадо, уверенно начавшее демонстрировать зачатки коллективного разума и зарождение основ социальной организации. Потом была ещё веспосорока, но её можно считать неудавшимся экспериментом. Пройдя кокон, птица вышла из него туповатой, агрессивной, такой же озабоченной, как приснопамятный хомяк, но только не в активную, а в пассивную сторону, и вдобавок – жутко истеричной. Кроме того, она норовила присваивать украшения. Сороки и вообще-то имеют слабость к разного толка блестяшкам, но им, как правило, всё равно, лишь бы блестело. Эта же выбирала украшения так, что создавалось впечатление, будто она прекрасно разбиралась в них. Если стащила у рукодельничающей секретарши стразы, то – только стразы Сваровски. Если кольцо или серёжки – то золотые. На бижутерию и не посмотрит. Как-то раз стырила у жены замдекана по АХЧ бриллиантовую подвеску, скандал был на весь институт…   Другие сороки её не переваривали – чувствовали в ней появившуюся чужеродность, а может быть, просто не хотели терпеть то её воинственные выпады, то – беспричинные истерики. Так она и померла, от психоза и вечной неудовлетворённости…

Всякое было. Только вот ни человек, ни даже человекообразная обезьяна никак не сдавались, их геном ни в какую не хотел родниться с «чужаком». Как я ни бился, организм отторгал гены шершня ещё на самой первой, предварительной стадии совмещения и проверок. Эксперимент плотно встал в тупик. Тем не менее, окрылённый первыми успехами, я не отчаивался, и мечты о раскрытии тайны бессмертия, а заодно о возможности создать новую расу сильных, выносливых существ с отменным физико-энергетическим потенциалом служили прекрасной мотивацией для продолжения исследований. Параллельно я заботился о состоянии своего капитала, наняв хороших биржевых маклеров и вкладывая средства в акции выбираемых ими компаний.  Я даже организовал небольшую собственную фирму, после того, как во время очередной экспедиции к схрону на одной из сибирских речек-притоков Иртыша мои геологи случайно обнаружили кимберлитовые трубки. Откомандированная туда артель добывала алмазы, конечно, в масштабах далеко не вселенских, но вполне достаточных для того, чтобы хватило и на насущный хлебушек с маслом и икрой, и на обеспечение надёжного, безбедного будущего.

Время, отведенное природой человеку, катастрофически заканчивалось, по человеческим меркам, исходя из моего заявленного при въезде в страну возраста, мне сейчас было восемьдесят девять. Пора было отправляться на «реинкарнацию». В 2012-м я собрался, подготовил все документы и надёжных «свидетелей», дождался времени осенних бурь и штормов и отправился малым составом  в очередную таёжную экспедицию, в которой, разумеется, «погиб под завалом», удалившись в свой схрон и исчезнув из мира на ближайшие двадцать лет, под суровую колыбельную древних мельничных жерновов.

Потом было пробуждение, возвращение в мир, очередное обучение и возобновление работ. Параллельно я сотрудничал с несколькими институтами космических исследований и сделал пару нашумевших открытий. Через два десятка лет я накопил достаточно материала и решил обнародовать малую толику своих изысканий, подготовив и представив на суд  учёного общества описание и результаты эксперимента по выведению веспооленей, имеющих огромную силу и фантастическую выносливость, низкую потребность в пище и, что самое главное – простейший коллективный разум, позволяющий им безошибочно находить друг друга даже на расстоянии в несколько десятков километров.  Если же задействовалось целое небольшое стадо, (скажем, при проведении спасательных работ в особо сложных условиях Севера), то связь между «крайними» работающими оленями вообще могла растягиваться на сотни километров, используя находящихся между ними особей в качестве «ретрансляторов». Кроме того, веспоолени оказались идеально управляемы: стОило только «убедить» стадо в том, что среди погонщиков имеется «матка», и стадо становилось готово исполнить любую, даже самую бредовую её прихоть. «На десерт» я подал факт исключительной устойчивости получившегося генного гибрида к повышенному радиационному фону и способности нормально функционировать в существенно обеднённой кислородом атмосфере. Хм… На выведение веспооленей у меня ушло всего-то одиннадцать лет. Я и не знал, что Нобелевскую премию получить так просто… Надо учесть, на будущее. Мелочь, конечно, но, чёрт возьми, приятно!

Как оказалось, я не просто сильно развязал себе руки для дальнейших работ, но и приобрёл ярых сторонников, готовых платить и финансировать. Покажите мне того настоящего исследователя, который откажется от неожиданных дополнительных вливаний в бюджет!

Подробно описывать дальнейшие три столетия не имеет особого смысла. Скажу лишь, что за это время, воспользовавшись модным тогда Законом о Родовых Поместьях, я выкупил участок сибирской таёжной земли и отстроил на месте своего схрона скромный научно-исследовательский комплекс, где проводились многие «андеграундные» исследования – талантов и гениев, намного опережающих своё время, на Земле хватало во все века. В «Time of fate» работали лаборатории бионики и альтернативной энергетики, ксено- и астробиологии, имелась маленькая обсерватория и множество экспериментальных комплексов, два подземных испытательных полигона и скрытая симпатичным поросшим ёлками холмиком  шахта, содержащая в своём просвинцованном нутре небольшой межпланетный челнок. Законсервированный. Зачем? А, просто. Чтоб было. Скажем, на случай совсем уж глобальной катастрофы.

А вот «эволюционных скачков» в моей основной работе, к великому сожалению, больше не происходило. Небольшие стада веспооленей мирно паслись где-то в спецпитомниках служб спасения; ах, да: в 2290-м я получил вторую «нобелевку» за выведение мелких веспорыбёшек, ничем, в общем-то, не примечательных самих по себе, но способных с точностью до секунды предсказывать своим коллективным поведением извержения вулканов, (причём, как подводных, так и прибрежных), возникновение и пути прохождения цунами и морских торнадо, а так же «умеющих» сосредотачивать вокруг себя огромные косяки трески и сельди, что совершило в морском рыбном промысле переворот планетного масштаба.  Но это – так, побочный эффект, рыбки были лишь промежуточным этапом. Добивался я на тот момент совсем другого…

Тем временем мой мозг начинал уставать от ставших уже многовековыми безуспешных попыток доискаться до сути. Была нужна свежая, совершенно «чистая», не замусоленная  тысячами проб и экспериментов гипотеза, новое направление, способное на длительное время без остатка занять моё и воображение и дать столь необходимый отдых и возможность в дальнейшем взглянуть на прежние проблемы совершенно по-новому, в ином ракурсе, который, возможно, и способен пролить долгожданный свет. Я бродил, потерянный, как оставшаяся без матки оса, и пытался найти такую «струю», способную с новой силой раздуть пожар моего вдохновения. И крылатый конь научной поэзии смилостивился и припал на передние ноги, подставляя моему разуму свою широкую дружескую спину. Это произошло в тот момент, когда я жарким летним вечером сидел в шезлонге на веранде одной из своих недвижимостей на берегу Средиземного моря, ища утешения в творчестве горячо любимого мною мистера Стивена Кинга, мэтра фантастики и признанного Короля Ужасов. Ужасов в данное время не хотелось, и я по какому-то многочисленному разу перечитывал его гениальную «Тёмную башню».  Вот Джейк мечется по заброшенному дому, разыскивая свою единственную Зелёную Дверь… Образ вспыхнул в воображении спасительным ответом. «Зелёная дверь». Проход в иные измерения, другие реальности – заветная мечта многих современных исследователей, но так никем пока не достигнутая и не реализованная.  А ведь вполне возможно, (да и вероятнее всего!), ТАМ, в этих реальностях, может оказаться гораздо больше шансов отыскать ответ на мой Главный вопрос! А что, если мой древний полузабытый ученик Збенеш – ни кто иной, как выходец именно оттуда?! (Интересно, кстати, что с ним стало? Ничего ведь о нём с тех пор ничего не слышал…)

На следующий день я буквально оккупировал научные библиотеки, одну за одной, разыскивая любую информацию по гипотезам, теориям, исследованиям и экспериментам в области попыток освоения параллельных пространств. Ещё через полгода, окутанный ореолом строжайшей тайны, в «Time of fate» стартовал новый глобальный проект, с рабочим названием «Зелёная дверь». В чём-то я оставался незыблемо, мистически верен своему прошлому. Двенадцать Учеников, двенадцать Верных посвящённых детально изучали новый для них вопрос, проводили консилиумы, планировали, искали контакты, подбирали литературу, видеоматериалы, оборудование для будущих экспериментов.

Подробно описывать предварительный и нулевой этапы тоже не стану: не посвящённый в «дебри» вопроса читатель умрёт от скуки, а мне придётся нести вечное бремя вины за его молодую загубленную жизнь. А вот первый этап заслуживает небольших пояснений. Он наступил через 80 лет после начала эксперимента. Ученики давно сменились, и новые двенадцать молодых, полных сил, энергии и энтузиазма адептов удостоились чести видеть  первого путешественника по параллельным мирам. Правда, к сожалению, пока только в одну сторону. ТУДА. Именно тогда, на первом экспериментальном испытании портала «Зелёная дверь», родилась шутка про «путешествие туда, не знаю, куда», по аналогии со старинными народными сказками. С низким гудением портал сработал, туманное зелёное облако рассеялось, и питание прибора отключилось. Оставалось только надеяться, что где-то, в одном из этих самых таинственных параллельных миров, на одного кролика стало больше…

Последующие 150 лет эксперименты с «Зелёной дверью» удалось привести к совершенно неожиданному результату. В плане неизведанных параллельных миров прибор по-прежнему работал только односторонне, и смею предположить, что мы кардинально увеличили поголовье кроликов, мышей, крыс и прочей подопытной мелочи в точках выхода. Зато кому-то из моих ассистентов однажды пришла в голову светлая идея создания второго экземпляра портала, и мы, установив его сперва в моей квартире в Новосибирске, синхронизировали с порталом в «Time of Fate». И кролик, отправившийся в портал Института, благополучно выскочил в мою городскую квартиру. Правда, тут же разразился целым залпом «кроличьих орешков», за что через час, необходимый для остужения и перезарядки прибора, был тем же способом транспортирован обратно.  Через неделю мы расширили область эксперимента, перетащив прибор в домик на берегу Средиземного моря. Результат был тот же, только времени на «отдых» прибору понадобилось больше. Ошеломлённые, мы договорились пока оставить потрясающий результат в секрете, чтобы со временем, не горячась, решить, готово ли человечество на данном этапе адекватно принять раскрытие тайны телепортации. Второй портал остался зачехлённым в подвале дома на средиземноморском побережье, а блоки питания мы увезли в Институт. Затем пришло время моего очередного «окукливания».  Из кокона я вышел 18-го декабря 2539-го года. А 3-го января 2540-го какие-то политики великих держав Земли окончательно посходили с ума, и защитные стёкла над красными кнопками были одновременно откинуты. Тяжкий, глубокий вздох разнёсся над приговорённой Землёй. Поражённые неслыханной дерзостью смертных глупцов, с жутким глубинным скрежетом замерли жернова.  И наступил Апокалипсис.

 

Обмен боеголовками продолжался девять дней. На десятый уничтожать было больше нечего и некого. Земля в целом, и могучая человеческая цивилизация в частности, в привычном для нас понимании перестали существовать.  Над большей частью площади изуродованной планеты на ближайшее столетие воцарилась ядерная зима.

Я всегда отличался богатым воображением. Что творилось на всей бывшей цивилизованной части планеты, я мог представить в красках и подробностях, тем более, что и красок-то для этого надо было совсем не много. Чёрная, белая, бурая, алая и их всевозможные смеси. Вот, пожалуй, и всё. Посему отправляться туда лично я совсем не спешил, благо, в подземных уровнях «Time of Fate» было всё необходимое для нормальной жизни, и многое сверх этого, на ближайшие пару сотен лет.

Из всех моих сотрудников, которых катастрофа застигла в институте, мы не досчитались всего двоих, парня с девушкой, совсем молодых студентов, занимавшихся ксенобиологией водных миров. Они были влюблены друг в друга и вот-вот собирались пожениться. Нам на память от них осталась только записка: «Мы не хотим участвовать в этом безумии, и видеть то, что останется в мире после него. Прощайте. Мы будем первыми». Записка лежала, прижатая магнитиком, на горячем кожухе включенного блока питания «Зелёной двери».

Для верности я решил провести в комплексе сто пятьдесят лет. Электроэнергия радиацию не распространяет.  Термическая и солнечная электростанции на поверхности работали исправно, кроме того, не так давно под комплексом смонтировали три новеньких генератора, работающих за счёт тепла земных недр. Так что недостатка в электричестве не было. Солярии поддерживали в помещениях режим естественной суточной световой активности, а гидропонные оранжереи исправно снабжали подземный «Ковчег» витаминами.  За это время  дважды обновилось поколение сотрудников. Число их сильно уменьшилось, но на обслуживание аппаратуры и даже на сопровождение некоторых экспериментов доморощенного персонала пока хватало, и я продолжил научную работу. Зачем время терять?

Эксперимент с «Зелёной дверью» вошёл в добровольческую стадию и временно приостановился, за неимением добровольцев. Поэтому решили вернуться к веспам.  За последнее время в виварии наплодилось огромное количество бЕлок.  Их было множество. Не хватало клеток, и зверьки носились под ногами, прыгали по растениям, клеткам и шкафам, сердито стрекотали с перекрытий, светильников, карнизов.  Из них наделали целое стадо веспобелок, и через месяц, требуемый на выход из кокона, их увешали датчиками и камерами и сквозь систему шлюзов отправили на поверхность. Многие датчики отказали – то ли белки постряхивали их, то ли они сами дали какие-то сбои. Но тех, что остались и начали исправно гнать по экранам следящих мониторов вереницы данных, оказалось вполне достаточно, чтобы понять: в окрестностях Института радиационный фон «чистый», тяжёлых элементов в снежном покрове по минимуму. Только вот температура «за бортом» не радовала. Минус пятьдесят два… М-да. Бедные белки.

После анализа и компьютерного сведЕния мы смогли полюбоваться картинами внешнего мира. Освещаемая ослепительным холодным солнцем, сияла бриллиантами инея древняя тайга. Среди вековых кедров и сосен, заваленное по коньки крыш сверкающим снегом, дремало «родовое экопоселение «Три медведя» — в основном бетонированные муляжи, маскирующие шлюзы и грузовые порталы Комплекса, во главе с той самой, ставшей нашим шуточным символом лиственничной избой, которая до сих пор скрывала под собой главный вход, и от сотен прокатившихся над нею лет, казалось, становилась только крепче и надёжнее. Кругом царили тишина и умиротворение. Вот только минус пятьдесят два – это, простите, перебор.

Вторая партия веспобелок была выпущена через пять лет. В общем, на поверхности всё оставалось по-прежнему, только температура поднялась до минус сорока. Ну, это ещё куда ни шло… Решили подождать ещё лет пять – десять, глядишь, и до нуля поднимется, совсем курорт начнётся. Но через три дня решение было отменено. Видеокамера одной из белок захватила едва торчащую из снега вездеходную гусеницу, от которой по снегу тянулся неровный тёмно-бурый след. Кровь. И тот, кто её сейчас теряет – ещё жив. Координатный курсор указал расположение белки с камерой на карте. Полкилометра к юго-востоку от Избы.

Спасательная экспедиция была снаряжена в считанные минуты. Двое спасателей с носилками – нартой, врач и охранник-связист, закутанные в противорадиационные комбинезоны, шагнули в кабину шлюзового лифта, и через четыре минуты уже на поверхности  помахивали руками видеокамерам, закрепленным на шлемах. Сначала ребята сопротивлялись, но я приказал надевать скафандры без вариантов: кто знает, из какой зоны пришёл вездеход и что привёз он в наш «эко-заповедник» на своей броне!

Десять минут видеокамеры показывали девственные таёжные красоты да снег, испещрённый следами белок и другого лесного зверья, (смотри ты – пережили, приспособились!). На одиннадцатой минуте в динамиках послышались удивлённые возгласы, кто-то сдержанно выругался, хрипло, на вдохе. Затем камера показала «гостя». И я похвалил себя за то, что не пустил со спасателями медика – женщину.   Как ребята рассказывали после, двоих мужчин вырвало сразу. Охранник держался, когда непонятно каким образом ещё дышащие, обмороженные останки изломанного, искорёженного тела перекладывали на носилки. Потом стошнило и его. Выдержал только медик, но про этого парня все знали, что он  не из впечатлительных.

Платформу с гермокапсулой и баллонами кислородного обеспечения загнали в лифт ближайшего грузового шлюза и отправили наверх. Вернувшиеся спасатели опустили пришельца в капсулу прямо с носилками и закрыли крышку.  Клацнули запоры, надрывно просвистели клапаны, полностью заменяя атмосферу внутри капсулы, и лифт сработал на возвращение. Спустившись, ребята включили санобработку, и долго стояли, поливаемые вместе с капсулой пенными струями дезактиваторов и антисептиков и обдуваемые нейтрализаторами и осушителями. Затем люк лифта открылся, и экспедиция вместе со спасённым оказалась внутри Комплекса. Врач вовремя сориентировался и тронул сенсор тонирования. Стекло капсулы затуманилось и приобрело глубокий тёмно-янтарный оттенок, скрывший содержимое капсулы от наблюдателей. Спасённого немедленно доставили на нижние ярусы, в медицинский отсек, куда в скором времени стеклись все медики Комплекса. Когда открыли капсулу и с тела удалили многочисленные и бесформенные остатки одежды, оказалось, что спасённый и не спасённый вовсе, а спасённая. Перед  ошалелыми взглядами врачей лежала молодая девушка среднего роста, с остатками коротко стриженных пепельных волос. Седых. От корней до самых кончиков. Изувеченное, измождённое до астении тело погибало, по нему то и дело пробегали предсмертные змейки судорог. «Сколько ей осталось?» — в пространство спросил я, хотя и не нуждался в ответе.  У неё нет и получаса. Чтоб определить это, не надо быть врачом.

Помещение прорезал визг на частотах, идеальных для верхнего «Си» летучей мыши. Мелко завибрировал штатив капельницы, отозвались мензурки на столике. Иринка. Экзоневропатолог, ведущий специалист по мутагенным нервным системам веспогибридов. Последняя из Двенадцати. Что она увидела на этот раз? Мышь? Муху? Трёхмерный нейроуправляемый симулятор «Червячки против тараканов»?

Но Иринка не падала в обморок и не сидела с ногами на трёхметровом стеллаже для образцов. Она мёртвой хваткой держала вытащенную из вольера веспобелку и лихорадочно делала забор крови. Пол-миллилитра… Миллилитр…  Полтора. На препаратном столе лежала пятикубовая ампула с остатками жидкого янтаря. Великий Здрайца! Что она задумала-то? Народ стоял, словно в сцене флешмоба. Пока кто-то силился что-то понять, Иринка уже закончила смешивание и осторожно разогревала шприц в автоклаве. По отсеку пронёсся шёпот: «Умирает… Она умирает!» Иринка ящерицей метнулась к кушетке, одним взмахом руки сбила трубки  капельниц и провода датчиков. Тело девушки вздыбила конвульсия. Долей секунды раньше в ниточку вены безошибочно вошла игла, и пурпурная жидкость с кристаллическими искорками пошла в замедляющуюся, остывающую кровь.  Над  безмолвствующими просторами Вечности раздался каменный хруст, глухой абразивный скрежет покатился, нарастая и дробясь в пыльных закоулках оттаивающего времени, и вместе с ним пробудилось, снова стало живым сердце Мира. Небесный Пекарь отряхнул фартук, сбил колпак набекрень и по локоть засучил рукава. Мельница опять мелет!

Вот так получилось, что честь финишного шага в моём  весповском проекте досталась моей двадцатидвухлетней ученице, в приступе отчаяния сделавшей фундаментальное открытие. Смешать первородную жидкость с вытяжкой из крови полностью мутировавшего веспы! Как просто! Но, как всегда, до самого простого-то никто и не додумался. Мы зациклились, без конца меняя состав протовакцины, варьируя, добавляя и убавляя, нагревали, охлаждали, обрабатывали сверхвысоким давлением и вакуумом, делали ещё чёрт-те что… А просто сделать сыворотку, смешав протовакцину с мутировавшей кровью, додумалась только впечатлительная девочка, превзошедшая всех и вся в своём безграничном сострадании к умирающей пациентке, возможно, своей ровеснице.  В тот момент, когда все прогрессивные научные способы оказываются бессильны, на арену выходит Всесильное Чудо. Именно его и сотворила наивная доброта юной романтичной Иринки, не видевшей в своей жизни ничего, кроме стерильных подземных лабиринтов «Time of Fate», и никого, кроме пары сотен его вынужденных обитателей, большая часть которых там же и появилась на свет.

Ждали всего, чего угодно; но в первые же тридцать минут стало понятно, что девушка, по крайней мере, вышла из состояния клинической смерти. Дыхание стабилизировалось, слабый пульс едва заметно, но ровно вздувал тоненькую голубоватую жилку у виска.  Замершие восковыми фигурами врачи очнулись от ступора. Зазвенели ампулы, затрещали разряды разогреваемых высокочастотных нейростимуляторов, ожил, завращал линзами восьми «глаз» — анализаторов серебристый  паук диагностической машины. Лишние «зрители» разошлись, в блоке остались только несколько специалистов да оператор диагностики. А после реанимационного курса и детального обследования, наметив план процедур и операций на ближайшие несколько дней, разошлись и они. В медицинском блоке, освещённом тёплым желтоватым светом контрольных ламп, остался только дежурный врач, сидящий в кабинке контроля реанимационной камеры. Камера медленно наполнилась тёплым раствором янтарного протовещества.

Регенерация и восстановление тканей шли так стремительно, что хирурги едва успевали делать операции, удалять лишние обломки и составлять кости в нужное положение, сводить, скреплять и сшивать. Казалось, тело девушки будет состоять теперь из одних шрамов и швов, как туловище лоскутного зайца. Думали, что разговаривать девушка не будет уже никогда, и едва ли будет слышать что-либо, звучащее тише гидравлического молота. Хорошо, хоть глаза пощадила та жуткая, беспощадная сила, которая вдоволь поизмывалась над ней. Но девушка на третий день вышла из комы. А ещё через день заговорила. Тихо, хрипловато – но чисто и разборчиво! Голосовые связки работали! Это было здОрово. И невероятно.

Иринка, не особенно загруженная работой, проводила с больной целые дни. Ей первой девушка и рассказала свою историю. Её звали Настасья Тальская. Родом она была из Искитима. На днях ей должно было исполниться 19 лет. Перед началом бомбардировок дед Настасьи, машинист тепловоза, вывез  семью в посёлок Воробьёво на реке Оеш, что на севере Новосибирской области, потом вернулся за своей женой в Новосибирск. Но опоздал. Жена возвращалась из командировки, из Москвы. Бомба взорвалась в аэропорту Шереметьево в тот момент, когда стратоплан выруливал к стартовой катапульте. С этого рейса даже груз-200 формировать не стали: не из чего было. А когда дед, шокированный страшной новостью, выбирался из города, радиоактивное облако от взрыва в Бердске накрыло Новосибирск. Дед Настасьи стоял в пробке, многие электромобили отказали, и столпотворение было страшное. Несмотря на постоянные штрафы дорожной экоинспекции, дед ездил «по старинке», на дизельном джипе. Это позволило ему, в конце концов, выбраться на Колыванское шоссе. Но, как оказалось, времени, проведенного в радиоактивном облаке, оказалось достаточно для того, чтобы домой он вернулся со страшным «подарком». Дед умер через два года. Его сын Фёдор, отец Настасьи – одиннадцать лет назад, от рака кожи. Сама Настасья родилась болезненной, единственный оставшийся в Воробьёво врач подозревал у девочки порок сердца, но, слава Всевышнему, кажется, ошибся. Мать Настасьи однажды собралась в город, на заработки – жить в Воробьёво было не на что, спасал только огород  да различные таёжные дары, которых с наступлением резкого похолодания стало крайне мало, и добывать их стало делом рискованным и опасным. В Воробьёво матушка больше так и не вернулась. Настасья, как могла, училась – по книгам, старым журналам и школьным учебникам. Позже, когда в селе попытались возродить школу, стала ходить на занятия, но это продолжалось не долго: как-то ночью учителя ограбили и избили, а школу дотла сожгли. Больше попыток обучать немногих поселковых детей никто не предпринимал. Настасья продолжила свои занятия по книгам и старым учебникам, и умудрялась при этом худо-бедно содержать дом и небольшое хозяйство: пяток кур да трёх коз. Так и жила. А в семнадцать у неё появился парень. Он пришёл в село откуда-то со стороны города – высокий, сильный, властный, с красивой, грамотной речью…  Алекс. Алексей, конечно. Но он требовал, чтобы его звали именно Алекс. Одному из деревенских, за намеренное поддразнивание: «Лёха-Лёха, мне без тебя так плохо», пафосно, легко и очень показательно сломал все пальцы на правой руке. Ломал до тех пор, пока обидчик пытался пыжиться и, словно пёстрый петух, наскакивать на Алекса. В конце концов, завывая и баюкая изуродованную кисть, увалень припустил в огороды, а Алекса оставили в покое. Настасья влюбилась в  таинственного городского красавчика наивно и искренне, страстно, без остатка, дарила ему дни и ночи, считала себя его женой и была на седьмом небе от счастья, несмотря на страшные и тёмные постапокалиптические времена. А потом Алекс запил. Пил запоем, теряя контроль над окружающим и над собой, крушил мебель и избивал всех, кто попадался под руку. Чаще других попадалась Настасья. Когда кончились последние деньги, он унёс из дома и пропил все оставшиеся от матери украшения, компьютер, инструменты отца. А когда кончилось и это, избил Настасью, связал и потащил вечером на улицу. У околицы стоял лесхозовский трелёвочный трактор – видимо, Алекс  пригнал его ещё днём. Заготовки давно не велись, и лесхозовской техникой пользовались кто во что горазд, пока она ещё была в состоянии работать… Парень бросил девушку на второе сиденье, приказав: «Молчи. Тогда доживёшь», завёл трескучий, дымящий мотор и повёл вездеход в тайгу, по заброшенной лесовозной дороге, едва угадывающейся под метровым слоем снега. Снег был плотный, и трактор легко справлялся с ним, ныряя носом в сугробы, как в волны, и извергая из-под  гусениц целые снежные фонтаны. (Настасья, несмотря на страх, замечала такие моменты, и теперь рассказывала о них с каким-то особым вниманием, даже с нежностью). «На опыты пойдёшь, — вдруг заговорил Алекс, — к колдуну здешнему, поняла? Он за таких, как ты, говорят, дорого платит».  Настасья даже улыбнулась. Деревенские байки про могучего Таёжного Старика с  повязкой на глазу и вОроном на плече знал каждый малец, а не верили в них  даже выжившие из ума старухи. Местную ведьму, бабку Тарасиху, и колдуна дядьку Евсея тоже все знали: к Тарасихе спокон веку все девки ходили – кто женихов гадать, кто разным каким женским премудростям учиться, по малолетству, по первости; а дядька Евсей колдуном только придуривался. Ничего такого он не умел, пил только забавно: держит на носу стакан, нальёт, краюшку положит сверху, а потом носом так смешно дёргает, а стакан тишком, тишком ему прямо на усы скатывается. Так ни капли и не уронит. Ну, к Евсею-то и не ходил никто за колдовством. И никаких других колдунов во всей округе на самом деле не было…  Стемнело уже. У трактора этого фара одна, и то не светит толком, так, сумерки под носом размазывает. Вот и налетел Алекс на выворотень-то. Трактор вздыбился, гусеницами шлёндает, крутит – а без толку, только ещё дальше на корни сам себя заталкивает. Алекс выругался, полез смотреть. Тут-то его медведь и приломал. Шатун. С голодухи из берлоги вылез. Теперь они часто такие, злые, голодные… Алекс орёт, ругается, в кабину лезет – а медведь не пускает его, ревёт да обратно тащит. Как-то изловчился Алекс, выскользнул, запрыгнул в кабину, схватил Настасью в охапку, и выкинул на снег, прямо медведю под ноги: «На, мол, жри!» Ну, медведь давай и её ломать…  Не помнила дальше Настасья ничего. То ли в обморок упала, то ли нет – только будто вдруг медведь к ней интерес потерял, бросил её, рявкнул – и за трактор, назад. Настасья очухалась, двинуться не может, боль страшная, смотрит – по колеям Алекс мечется, удрать пытается. Да разве ж удерёшь, от шатуна-то… Ох, и кричал же он, когда шатун его по-живому на куски разрывал! А Настасья сообразила, что Всевышний ей отсрочку даёт, шанс на спасение, и, пересиливая жуткую боль, полезла в кабину трактора. Два раза от боли сознание теряла, но долезла-таки, одной рукой цеплялась, другая уже сломана была, а ноги – так обе. Затащила себя в трактор вовремя. Медведь, видать, не удовольствовался одним, за ней вернулся. Ткнулся в снег, где лежала, обнюхал – да на трактор, в кабину. Ещё несколько раз когтями доставал, полосовал одежду, грудь, ноги. Руку ещё в одном месте сломал. Устал потом. Слез с трактора-то, упёрся в борт лапами, и ну раскачивать его туда-сюда, туда-сюда, и ревёт, ревёт…   А трактор работает, Алекс не заглушил. Медведь его совсем расшатал, тот вперёд через выворотень и перевалился. Настасья с сиденья скатилась – и на рычаги. Была б земля – не пошёл бы трактор, заглох: на газ-то никто не давил. Но кругом был толстый слой снега, и гусеницы, пробуксовав по нему, довершили начатое медведем и стащили трактор с выворотня. Освободившись, трелёвочник пополз по просеке дальше, во тьму, а медведь, окончательно утомившись, заковылял восвояси. Только Настасья не видела этого: давно без памяти была.  Очнулась утром, от боли. Трактор стоял заглохший, зарывшийся правой стороной в непролазный сугроб у пригорочка, на замятке, на открытом месте. Кожа у Настасьи обморожена, а по телу жар: началось воспаление. И сознание постоянно плывёт, так и норовит снова в забытьё провалиться… В полубреду она из кабины вывернулась, кулём упала в снег. Когда забытьё откатывало и глаза видели хоть что-то – пыталась ползти, кричать… Только не то, что крика, а и шёпота не получалось, горло было повреждено, голосовые связки отказали. А потом сознание отключилось окончательно, и тело начало умирать. Тут-то Настасью и обнаружила белка. «Случайное – не случайно». Time of Fate. Время судьбы… Страшно мелешь ты порой, Чёрная мельница. И кому-то суждено жерновом твоим быть, а кому-то – зерном между жерновами… Только на то и Мельник, чтоб Мельница его слушалась.

Пришлось Настасье поверить в одноглазого колдуна. Только вот вОрона не было. Жаль! Я решил, по возможности, снова обзавестись  птицей – привык, а тут вот давненько уж нету, и неуютно как-то, словно не хватает чего, словно некое место  в душЕ, которое занято должно быть, пустует. Слышал от кого-то, ещё в начале века: «Остерегайтесь подпускать вранов слишком близко, а не то они навсегда украдут у вас сердце!»

Настасья стала вставать через два месяца, а через три уже уверенно ходила «хвостиком» за Иринкой. Девушки за это время очень сдружились и проводили вместе всё свободное время. Ещё через месяц они подошли к коменданту с просьбой переселиться в одну комнату. А потом кто-то случайно заметил у Ирины на шее синяк, старательно замазанный тональным кремом. Потом – ещё и ещё. И если первому особого значения не придали – ну, мало ли! – то серия последующих уже заинтересовала обитателей комплекса, тем более, что на вопросы о происхождении гематом Иринка отвечала уклончиво, отводя взгляд. Сообщили мне. Понаблюдав за девушками, понял всё без слов.  Я даже не стал бы поднимать это сердечное дело, пустил бы всё на самотёк – у всех свои пристрастия, в конце концов, на профессиональных качествах Ирины её личная жизнь не сказывалась, а устраивать на Комплексе рейды полиции нравов я не собирался. Если бы не синяки. Тут уж – извините. Девицы – красавицы, душеньки – подруженьки – это сколько угодно, но — никакого садомазохизма! Поэтому я вызвал Ирину в свой кабинет. Большая комната в чёрно-белых тонах, являющая собою увеличенную копию «Книжной комнаты»  на  Кёльдсбрукской мельнице, (даже камин был настоящий, действующий: я мог позволять себе маленькие чудачества!), располагала к доверительной беседе, а моя внешность, (а я уж постарался с антуражем, ради такого случая), совсем не располагала ко лжи и увиливанию… В общем, Ирина рассказала всё на первом же «сеансе». В красках и подробностях. Выяснилось, что Настасья оказалась весьма страстолюбивой особой, и, то ли от природы была такой, то ли на психику наложил своеобразный отпечаток весьма печальный первый интимный опыт с Алексом, но её проявления чувственности носили далеко не ангельский характер. К тому же, зная мягкую, наивную, покладистую Иринку, можно было уверенно сказать, что Настасья была в этой паре явно не пассивной стороной.  Однако, под конец исповеди, когда я позволил отчётливо «прочитать» на своём лице возмущение и готовность к решительным действиям, (хотя, признаться, на тот момент я абсолютно не представлял себе, каким именно), Иринка расплакалась навзрыд, чуть-ли не на коленях начав умолять меня не разбивать её сердце и не отбирать у них с Настасьей счастья.  Такой поворот событий был для меня несколько неожиданным. Искренность чувства Ирины, несмотря ни на что, сомнений не вызывала: она вообще не умела толком ни скрывать своих чувств, ни тем более выдавать одни за другие, и я решил рискнуть оставить всё, как есть, только с условием, что девушки серьёзно побеседуют между собой и придадут своим отношениям более нежную и достойную понятия любви форму. Ирина, улыбаясь сквозь размазываемые по милому, почти детскому личику слёзы, радостно кивала и соглашалась на всё. В её искренности я не сомневался, а вот в её психологических навыках такой же уверенности не было, и я пока просто настоятельно порекомендовал, (для начала), обратиться к нашим штатным сексопатологам, пообещав предварительно сам переговорить с выбранным девушками врачом, чтоб подготовить и настроить на нужное «русло», что девушек вовсе не надо «лечить» от моносексуальных наклонностей, а только помочь им подкорректировать форму проявления страсти. Почему я рассказываю об этом интимном курьёзе в своей рукописи? Потому, что данное событие ознаменовало сложнейшую проблему, с которой нам пришлось вплотную столкнуться при дальнейшем развитии весповского проекта, о чём на тот момент ни я, ни тем более остальные его участники и близко не подозревали. А вспомнить печальный опыт «пионеров» — хомячка и сороки – было бы как раз кстати.

Дальше сюрпризы от Настасьи посыпались, один краше другого. Ей предложили поступить учиться в камерную Академию при Комплексе, но девушка наотрез отказалась, с хорошо маскируемой неприязнью сообщив, что у неё свои методы ученья. Затем она перестала питаться в общей столовой. На вопрос о причине голодовки ответила, что это вовсе никакая не голодовка, просто она не собирается «убивать своё тело и душу употреблением в пищу животных белков». Специально для неё была разработана индивидуальная диета, исключающая мясо, яйца, сыр, творог, масло и молоко. Этого оказалось не достаточно, через некоторое время девушка объявила, что ей «было откровение», в котором предписывалось питаться вообще только ягодами, овощами и фруктами, причём, исключительно в сыром, не подвергнутом никакой обработке виде…  Помню, было на стыке веков такое поветрие, «сыроеденье» называлось, даже модным слыло в определённых кругах. Много, ох много истощений, и даже с летальным исходом, собрала себе в дань та нелепая мода. Неужели и до нашего андеграунда добрался этот вирус, результат пресыщенности и безыдейности? Потом стали замечать, что Настасья периодически пользуется малой грузовой клетью, с помощью которой раньше опускали с поверхности на нижние уровни лабораторные образцы в хрупкой таре. Отправленная наверх, клеть возвращалась, когда на половину, а когда и до краёв загруженная кедровым орехом. Стали расспрашивать Настасью.  Она без особого удовольствия рассказала о том, что установила какой-то особый мысленный контакт с лесными бЕлками, которые теперь «добровольно и с радостью» собирают для неё кедровые орехи и доставляют к шлюзу, где складывают в поднятую на поверхность клеть. Едва уговорили девушку на эксперимент, заверив всеми правдами и богами, что зверёк будет благополучно отпущен на волю, и Настасья «позвала» одну из белок внутрь. Белка залезла в клеть и приехала пред наши жаждущие очи. Никто даже не удивился, когда животное оказалось нашей веспобелкой, как и вся остальная «прислуживающая» Настасье стая. Только вот ни на одной почему-то не осталось ни камер, ни датчиков.  Как и обещали, белку отпустили на все четыре  стороны, в орехах, которыми после этого случая стала милостиво делиться с Комплексом Настасья, наша кухня с тех пор недостатка не знала, а у нас появилась Беличья Королева. Отношения Ирины с Настасьей продолжались, но никаких синяков ни на той, ни на другой больше никто не замечал. Даже сексопатолог не понадобился. Но – «недолго музыка играла». Вскоре аналогичные синяки начали появляться на руках, шеях и даже лицах молодых парней. «Королева» взрослела, и чем старше она становилась, тем более серьёзные ей требовались «игрушки»…  В конце концов было решено пригласить девушку для беседы – сперва ко мне в «Книжную комнату», затем, если не поможет, — к более узким специалистам. Но девушка приглашение проигнорировала. А на следующий день, по чистой счастливой случайности постучав в их комнату и не дождавшись ответа, вскрыли дверь и вынули из петли Иринку. Из её судорожно сжатого кулачка достали записку, в которой ровным почерком Настасьи было написано, что она уходит, не в силах более находиться «среди чужих, далёких и лишённых света истинного мировоззрения существ». Далее следовало весьма откровенное повествование о её скрываемых от подруги развлечениях с «грубым мужским материалом». «Материал» перечислялся по именам.  Кто-то припомнил, что одного из перечисленных, оператора гидропоники Якова, вчера не было на рабочем месте. Сегодня у парня был выходной…   Якова нашли в его комнате, в постели,  задушенным оголённым участком провода от настольной лампы. Вилка лампы была включена в сеть. Лампа не светила, провод в месте замыкания оплавился и перегорел прямо на горле жертвы. Бросились проверять остальных. Слава Всевышнему, больше трупов не оказалось, только многочисленные ссадины и синяки. Саму Настасью с тех пор в комплексе больше никто не видел, и попытки отыскать её в тайге ни к чему не привели: веспогибриды бегали быстрее «немодифицированных» особей, а уставали в разы медленнее. Погоня по следу заглохла на первом же открытом участке, где ледяные низовые ветры отгладили наст, по твёрдости почти не уступавший асфальту. Следов лёгонькая девушка на нём не оставила и в помине, а специальных поисковых собак на Комплексе никто не разводил и не дрессировал.

Иринка выжила, но, как выяснилось, не факт, что к лучшему. Прочитав тогда записку Настасьи, снедаемая горем и ревностью, девушка взяла кровь веспобелки, смешала сыворотку и сделала иньекцию себе. А потом, когда состояние истерики отпустило, Иринка представила, каким монстром ей теперь неизбежно предстоит стать. И пошла привязывать петлю к решётке потолочной вентиляции. Опасения девушки полностью оправдались. Забегая вперёд, скажу, что она прожила ещё полгода, фактически, под  домашним арестом, постоянно «накачиваемая» психотропными препаратами, а потом улучила момент, (всё-таки с ней обращались, как с пациенткой, а не как с заключённой), и включила «Зелёную дверь»…

Редко работает седьмой постав, редко грохочет седьмой бегун. Но уж коли заработает, коли загремит – страшный помол сыплется с нижняка в пеклевальный рукав! И случается порой, что сам Мельник при этом не у дел,  только смотрит да ждёт, пока иссякнет вода, да затихнет, остановится жернов.

После этого случая я приказал опечатать термобокс с протовеществом, а весповский эксперимент решил заморозить на неопределённый срок. Пока не решу окончательно, что делать со столь поразительными результатами.

Зато, благодаря последним событиям, путь на поверхность теперь был проторен. Поднявшись туда и осмотревшись, я решил снарядить вертолёт и провести дальнюю разведку – сперва Новосибирска и области, а затем, в зависимости от результатов, решить, куда имеет смысл отправляться дальше – на восток,  в глубь Сибири, на Красноярск — Читу, или же, наоборот, на запад , до Урала и дальше, за Уральский хребет.  Я выбрал российский «Серый гусь» — лёгкий ракетный бомбардировщик сверхдальнего действия. Хищная стремительная машина с ракетообразным фюзеляжем, короткими крыльями, скошенным хвостовым оперением и винтом с серповидными лопастями, снабжённая  антигравитационным генератором и центральным ядерным двигателем, приводящим в действие как винт, так и горизонтальные турбины,  способная подниматься на высоту до 11 километров и развивать по горизонтали скорость до 800 км/ч., для поставленных задач подходила идеально.

Разведка дала совершенно шокирующие результаты. Новосибирск превратился не то в громадный, многорайонный посёлок, не то в маленький городок, подковой растянувшийся вдоль излучины Оби. Все населённые пункты мельче Колывани были просто заброшены, многие разрушены и давно заросли травой и подлеском. Сама Колывань, словно старая колония бактерий, отмерла по окраинам, превратившимся в развалины и с воздуха смотревшимся, как синюшная, мёртвая, разлагающаяся плоть. Лишь в центре городка ещё теплилась какая-то жизнь, но это было похоже, скорее, на поселение бомжей по окраинам городской свалки, только здесь оно было не на окраинах, а в самой середине. На месте Бердска была гигантская бурая воронка, на склонах которой ещё угадывались остатки каких-то конструкций. Повсюду во множестве валялась разбитая, брошенная техника и какие-то плохо узнаваемые искорёженные обломки. Снизились, прошли вокруг воронки. На трёхстах метрах дозиметр показал опасный уровень фона. Не дёргая дьявола за петушиное перо, набрали высоту и полетели оттуда подальше. В Искитиме картина оказалась посимпатичнее: жилая часть была раза в два побольше Колывани, и убогие развалюхи, слепленные из соплей и кроватных спинок, составляли там не сто, а лишь процентов восемьдесят от всего количества обитаемых жилищ. Кое-где на улицах даже виднелась техника – древние, дышащие на ладан легковушки, пара грузовиков, трактор; ползли несколько запряжённых тощими, облезлыми лошадёнками подвод. В одном месте здоровый понурый бык протащил оборудованный оглоблями мятый проржавленный корпус какого-то совершенно уж музейного джипа. Однако, садиться не стали и здесь: слишком уж наш вертолёт «инопланетно» смотрелся бы на фоне всей этой постъядерной «пасторали», да и мы сами были одеты отнюдь не по местной моде.  

Слетали до Красноярска. Лучше б не летали. Воронка на месте бывшего громадного города была раз в десять больше бердской, к тому же не одна. Отдельно от городской группы находился кратер, обозначивший место Красноярского космопорта. Фон здесь начинал шкалить уже на высоте четырёхсот метров, и мы повернули назад. Обследовать окрестности не стали.

Не надо быть великим психологом, чтобы догадаться, что домой мы вернулись отнюдь не в восторженном настроении. Следующую экспедицию, за Урал, решили снарядить чуть позже – такие «новости» надо переваривать порционно, да и подготавливать вылазку теперь нужно было вдумчивее, с учётом выводов, сделанных из уже увиденного.

После похорон Якова стала стремительно угасать его почтенная матушка, и через семнадцать дней возглавляемая ею кафедра зоологии искусственных сред осиротела. Казалось, Мрачный Жнец косо ухмыляется из складок чёрного капюшона: мол, наш спор касался только нас – тебя и меня, верно? И взмахивал алмазным серпом, походя  швыряя в мельничный ковш одну за другой  близкие, крепко связанные с моей судьбы. Специалистов, поддерживающих жизнь Комплекса, оставалось всё меньше. Требовался приток свежих, молодых кадров извне.

Через месяц отправились-таки на Запад, за Урал. Для этого подготовили тяжёлый вертолёт-заправщик, который должен был найти площадку где-нибудь в районе гор или сразу после них, и ждать там подхода трёх небольших, скромных вертолётиков, использовавшихся до катастрофы в гражданской и сельскохозяйственной авиации. Вертолётики вместо  бункеров с удобрениями оборудовали дополнительными баками для горючего и отправились в путь. До Уральского хребта картина была столь же унылой, что и увиденная нами в прошлой экспедиции. Посадку сделали только в Тюмени, там даже оказался вполне пригодный аэродром – правда, давно заброшенный. Нас встретили без враждебности, хотя и без особого восторга. Мы представились экспедицией уцелевшего отделения Северо-Сибирской академии наук, и нас проводили в политехнический колледж – единственное специальное учебное заведение в том, что осталось от довоенного города. Там удалось наладить кое-какие предварительные контакты. Решили «дружить» и не терять связи. Представители колледжа просились в гости, но мы сослались на движение экспедиции в строго противоположную сторону, туманно пообещав, мол, «Если что – то на обратном пути»… А там посмотрим. Да они к тому времени уж и сами забудут: у них своих проблем – выше крыши. Осмотрев по пути скорбные развалины ещё одного довоенного гиганта – лидера тяжёлого космического аппаратостроения Тяжбурга, отправились дальше, не рискнув, да и не видя особого смысла вступать в контакт с мелкими разрозненными бандами оборванцев, рыскающими по руинам, руководствуясь явно не научными целями.  Перевалили Уральский хребет и проведали ожидающий нас у западного подножья заправщик. А дальше нас ожидала полная иллюзия того, что неожиданно и масштабно сработала наша «Зелёная дверь» и мы все дружно провалились в пресловутую параллельную реальность.

Привычной нам европейской части России не было. То есть, совсем. Ни политически, ни геофизически. На месте исконной, казавшейся вечной и незыблемой, Среднерусской равнины возвышалось изрезанное, рваное плоскогорье с мощным очагом радиации в восточной части. Городов там было раз, два – и обчёлся, причём, большинство из них походили на большие деревни, вроде нашего Искитима. Не обнаружилось ни одной узнаваемой реки. Попадались совершенно новые русла и озёра, а те, что были когда-то Волгой, Камой и прочими, не узнаваемо изменили направления, течение и ширину. Некоторые и вовсе исчезли, загнанные под землю или затёртые складками нового рельефа. Я летел, как ребёнок, расплющивая нос о толстое иллюминаторное стекло, и смотрел на землю, которой не было. Не могло быть. Потому, что в моей памяти была совершенно другая земля. Но в реальности её  не было. Её бесстрастно и безжалостно перемолола Чёрная Мельница, и то, что высыпалось через пеклеванный рукав, уже не было поверхностью родной планеты. Над незнакомым инопланетным пейзажем летел на вертолёте старый обессилевший Мельник, за многие века растративший все свои силы на призрачные поиски не существующего  и бессмысленные споры с неизбежным.

Гораздо позже, когда развернулось строительство подземного комплекса в Шурени, я узнал, что местный народ называет время, прошедшее с момента катастрофы, Временем Сумрака. На мой взгляд, лучшего определения придумать было нельзя.

Полученной порции впечатлений мне лично хватило на то, чтобы не вылезать из «Time of Fate» ближайший месяц. Настало лето. Температура на поверхности, и правда, поднялась до нуля, и даже стала переваливать на положительные значения.  Я решил заняться поправкой своих финансовых дел. Насколько я понял, какое-то подобие денежно-товарных отношений пока имелись только на северо-западе бывшей Европы, в Игерийском княжьем альянсе, да и то лишь в зачаточном состоянии. Но лиха беда – начало. На то, чтоб снова запустить в действие схему «Деньги-товар», много ума не надо, уж если в своё время эту систему человек придумал, как говорится, «с нуля», то возобновить её работу по новой труда не составит и много времени не займёт.  Поэтому тому, кто не хочет быстренько оказаться в побирушках, нужно заботиться об этом заранее. Первым делом я снарядил разведгруппу,  и когда выяснилось, что наши сибирские реки не исчезли, как миражи, не поменяли течения, и вообще ничего там не изменилось, даже маленький посёлочек стоял, заваленный мокрым тающим снегом, моя артель по добыче алмазов заработала вновь.  Люди, они ведь совсем не изменились за последнюю тысячу лет…

Тем временем, как следует поразмыслив, я решил пойти на сделку со своей совестью. Поскольку, с одной стороны, я видел, в каком плачевном состоянии находятся города за Уральским хребтом, и знал, что там если и происходят между мародёрствующими бандами какие-то торговые отношения, то это, в самом лучшем случае, натуральный обмен, а, с другой стороны, я знал, что любая из этих группировок разбежится, как стайка сусликов, даже просто увидев мой боевой вертолёт, я решил закрыть свои счета в нескольких крупных банках и снять вклады. Ничего, что там временно нет банковских работников – за прошедшие несколько сотен лет я неплохо изучил и банковское дело, и устройство сейфовых замков. Хотя, там особенно и изучать-то было нечего. Замки – они из металла. Кипящая плавиковая кислота, капиллярно подаваемая под  давлением в 80 атмосфер, за секунды превращает любые используемые в замках металлы в пыль…

Я остался чист перед совестью. В сохранившихся городах мы выбирали только те банки, в которых я держал вклады на себя или на подставных лиц, и вскрывали только «свои» ячейки. Обнаружив в нескольких ценные бумаги, мы подсчитали их суммарную ценность и забрали её в платиновом эквиваленте из спецхранилища какого-то нефтедобывающего предприятия, которого теперь  не существовало и в помине. Забрали с процентами, но, разумеется, только с теми, которые нам причитались за прошедшие сто семьдесят три года. (Даже за сто семьдесят. На оставшиеся три лень высчитывать было. Пусть будет комиссия за сохранность.)  

В «Time of Fate» «Серый гусь» вернулся с полным брюхом, сыто покрякивая и натужно перебирая лопастями.  В Комплексе нас ожидал сюрприз. Старатели артели привезли старика. Нашли по пути. Измождённый, заросший, как болотная кочка, замотанный во всё, что где-то смог отыскать. Старик был без  памяти и периодически бредил, призывая какого-то «Хозяина». Перед тем, как реанимационная капсула закрылась, старик открыл глаза. Мне показалось, что отсек на миг залил ослепительный синий свет. Старик обвёл взглядом стоящих вокруг врачей, остановился на мне и сказал: «Настасья». И снова провалился в забытьё.

Курс реанимации получился коротким. Пациент пришёл в себя через три часа, прямо в капсуле, невзирая на периодически вводимое снотворное.  Чуть не сорвал кислородную маску и не нахлебался протожидкости, пришлось дать ударную дозу снотворного и вколоть модитен. Только так удалось купировать психоз и осушить капсулу. Через час старик снова очнулся. На приветствие и вопрос, как его зовут, он коротко ответил: «Алекс». А потом лаборант принёс мне результаты его анализов.  Принёс лично, в руки. Я просмотрел столбики цифр и обозначений и медленно осел в кресло. В жилах старика текла гибридная кровь веспы. Следующий бланк подробно разворачивал генетическую картину гибрида. Введенные в кровь элементы не принадлежали геному шершня. Это были элементы генома обыкновенной осы. С этим насекомым в «Time of Fate» никто никогда не работал. Зато я тут же увидел перед мысленным взором картинку. Маленький, словно игрушечный, увитый хмелем домик в самом сердце Лютенского леса.  Аскетичное убранство: стол, пара самодельных табуретов. На столе – целый алхимический набор: колбы, тигели, горелки, реторты. А под потолком, возле печной трубы – большой, с чайную чашку, серый перевёрнутый «кувшинчик» осиного гнезда. На стуле напротив сидел мой самый неординарный ученик за прошедшие пять с лишним столетий. «Я долго наблюдал за осами, и учился у них…»  На воображение и память, (как, впрочем, и на весь организм), с тех пор я никогда не жаловался: это была часть моего выигрыша в приснопамятном споре. Вернее, нашего с ним выигрыша. Без него я стал бы отличным перегноем для кладбищенской травы в начале далёкого двадцатого века. Вот и добралась до меня твоя весточка, затерявшийся во времени Ученик. Видимо, пришла пора делить выигрыш.

Через полтора месяца мы сидели в креслах медицинского блока, и беседовали. Я машинально перебирал инструменты на опытном столике. Алекс, побритый, вымытый и одетый в подходящий деловой костюм, (он сам предпочёл такой тип одежды), выглядел уже вовсе не стариком, а преуспевающим молодым мужчиной тридцатилетнего возраста. На самом деле ему было двадцать один. Только он отсчитывал свои годы не от фактического появления на свет, а от Перерождения. Он получил иньекцию сыворотки в девять лет, затем был кокон, а потом – десятилетний курс общих наук и серьёзных психофизических тренировок по  канонам боевых монахов Шаолиня и Чжоан-Чжоу.  Те, кто только что вышел из кокона и ещё не закончил тренировочный курс, именовались гайи. В частности, гайи, помимо прочего,  обучались таинству «убиения матери», что означало избавление от всех мирских страстей и привязанностей, ибо «алчность и страсть – есть Мать». По окончании курса гайи сдавали  «экзамен мужчины», заключавшийся в прохождении специального проверочного полигона, где требовались как физическая подготовка, так и смекалка, умение мыслить образно, творчески, а так же действовать в группе, сообща, прикрывая и помогая друг другу. К тому же, полигон невозможно было «вызубрить»: условия, препятствия и «ловушки» на нём постоянно модифицировались и менялись. Даже граница его не была стабильной, наставники не ленились переориентировать полигон на местности. Таким образом, изменялись даже рельеф и растительность. Успешно прошедшие Полигон переходили в сан дицев, то есть – «Последователей», и получали своё первое «взрослое» задание. Что следовало дальше, Алекс не знал: пока он был только  дицем и имел задание странствовать по миру в поисках Мельника – «Великого Мастера», как величал его Хозяин. Имён Хозяин не называл. Он вообще никогда не любил имена. Никто из послушников не знал даже его имени – для них он был просто «Хозяин», а им самим сразу после выхода из кокона присваивались короткие клички, вернее, даже  просто трёхзначные идентификаторы. У него был идентификатор «Лех». Тем, кто получал задания, связанные с «глубоким погружением» в мирскую жизнь и с необходимостью вступать во множественные тесные контакты с людьми, разрешалось выбирать имя по своему усмотрению. Эти миссии невероятно облегчались тем, что система бюрократической личностной номенклатуризации только-только начинала возрождаться, и никаких серьёзных удостоверяющих личность документов единого образца пока не было. Так, справки, «волостные грамоты», «подорожные», рекомендательные письма. Лех выбрал себе мирское имя Алекс.

Миссия Алекса продолжалась вот уже десять лет. За это время он успел отучиться в двух учебных заведениях, (это не порицалось, а, наоборот, даже поощрялось Хозяином).  Алекс закончил факультет оккультистики в Университете Вилленгс Комьюн,(княжество Свандское), а затем – отделение механики в том самом политехническом колледже, в городе Таймень. (Почему после катастрофы возникло поветрие частично или полностью изменять географические и субъектные названия, для меня до сих пор остаётся загадкой. Возможно, причина в том, что люди сознательно или подсознательно стремятся изменить с  трудом возрождаемый мир так, чтобы ничто не напоминало о страшном прошлом, даже названия).  Только вот алексовы поиски в течение этих десяти лет были абсолютно безуспешны.  Никто, нигде и никогда не видел, не знал и ничего не слышал ни о Мельнике с завязанным глазом, ни о сопровождающем его вОроне. И тут Алекса настигло то испытание, о котором дицев предупреждали Наставники: испытание мирской жизнью, нерукотворный экзамен,  беспристрастно проверяющий все твои предшествующие знания и навыки, а в первую очередь  — сколь твёрдо ты стоишь на выбранном пути, насколько искренне и безвозвратно ты избавился от страстей и привязанностей, «убил свою мать». Один за другим, жизнь начала подсовывать Алексу соблазны, призванные утолить любые оставшиеся в нём  человеческие слабости и пороки – алчность, честолюбие, жажду власти, и, конечно, сладострастие. Доведённый до отчаяния безрезультатными поисками, диц упорно, хотя и всё с большим и большим трудом, отказывался от «дружеских» попоек, предложений стать  атаманом различных банд, безнаказанного мародёрства и грабежей, вакханалий и насилия над женщинами. И вот случайность, (а, может, судьба – ведь «случайное – не случайно»), завела его в бывший Новосибирск, где он впервые наткнулся на слабую тень следа. К тому времени он уже поддался соблазну Бахуса, и вот, в одной нетрезвой компании весьма сомнительного социального статуса, он услышал байку о каком-то угрюмом Северном Колдуне, с которым вечно не то связывали, не то ассоциировали образ чёрной птицы – то ли она просто сопровождала старика, то ли он сам мог оборачиваться ею. «Следы» истории уводили на Север, в забытые даже дьяволом крохотные поселения вдоль рек, на границе Великой Тайги. Так Алекс обьявился в конвульсирующей среди непролазных снегов и холода деревеньке Воробьёво на северном берегу речки Оеш. Дальнейшая история была известна со слов  Настасьи. Как пояснил Алекс, в девушку он влюбился абсолютно искренне, и не счёл вспыхнувшее в нём чувство тёмным соблазном, ведь любовь испокон веку считалась светлой, животворящей силой.  Тем более неожиданным открытием для него стало то, что в порывах страсти, а особенно под воздействием алкоголя, это чувство вдруг приобретало страшные, извращённые формы, присущие скорее тяжёлому психическому заболеванию, нежели высокому и чистому понятию любви. Не видя объяснений, а тем паче – способов воздействия на пробуждающегося в нём отвратительного дракона, Алекс не нашёл ничего лучшего, нежели ещё активнее продолжать «топить горе» в вине, (точнее, в жуткой местной сивухе, гордо именуемой самогоном), и дракон, стремительно пожирая ошмётки вЫносившей его душИ, рос и набирал силу. И вот он нашёптывает уже безвольному перед ним Алексу идею той поездки, якобы «на поклон к Колдуну», везя Настасью в качестве жертвы. На самом деле вечно пьяному Алексу никакие колдуны были уже не нужны и даром, обеты были забыты, а избранный Путь если и вспыхивал иногда звездою где-то в невообразимой дали, то тут же и гас, заливаемый бессчётными литрами «табуретовки» и заваливаемый жирными сугробами бессмысленной, чёрной жестокости, такой сладкой и безнаказанной на фоне недосягаемого преимущества над любым из деревенских мужиков. Да хоть бы и над всеми, вместе взятыми. И уж тем более, над маленькой, нежной, беззаветно влюблённой в него Настасьей. Пьянящий сильнее любого алкоголя микс из её страха пополам с чистой, вселенскою любовью неистово «заводил» Алекса, неутомимой рукой бешено раскручивая стартер его либидо. Лишь в смертоносных медвежьих когтях тёмный, извращённый огонь вакхического желания стал затухать, а слепящая багровая пелена – рассеиваться. Инстинкт самосохранения возобладал, и, руководствуясь, скорее, им, нежели рассудительностью и здравым смыслом, Алекс вступил в схватку с обезумевшим от голода зверем, согласно всем осевшим на уровне подсознания правилам и приёмам. Встретивший неожиданно мощное сопротивление зверь разразился целым каскадом воплей, выражающим все чувства, на которые способен дикий голодный медведь – от возмущения до обиды и досады, потом вдруг вспомнил о том, что в десятке метров позади осталась лёгкая и совершенно безобидная добыча. Израненный Алекс устремился в тайгу. Как я уже говорил, веспогибриды бегают очень быстро. Возвращаться в деревню в таком виде было нельзя, и Алекс отсиживался по заброшенным баням и погребам, ночами грабя или же просто воруя одежду, еду, выпивку, а если попадались, то и нехитрые оставшиеся у селян медикаменты. Но анальгином, зелёнкой и бинтами прогрессирующему заражению не поможешь. Хоть и мощный, модифицированный Перерождением, но всё тяжело больной, физически разбитый и глубоко отравленный алкоголем организм начал медленно сдавать, постепенно и нехотя уступая Мрачному Жнецу цитадель жизни, пядь за пядью. Алекс начал падать в обмороки, становилось всё тяжелее и тяжелее воровать, да что там – даже простое передвижение порой давалось с мучительным трудом. И тут деревенские мужики как-то прознали про убежище «тати» — или случайно заметили, или выследил кто. Без долгих рассуждений селяне с ружьями, топорами, острогами и вилами вышли на охоту. Заметил вовремя, стал уходить, но ни той реакции, ни той скорости уже не было. Догнать не догнали, однако пригоршню заячьей дроби в бедро и поясницу Алекс получил.  Спасибо, хоть дальше в тайгу не сунулись – Алекс был ненавистен деревенским, но тайга вызывала ужас ещё более древний, мистический. Её боялись больше. Так, балансируя на грани постоянно «плавающего» сознания, Алекс набрёл на тропу, проложенную старателями. Увидев меня, он понял всё, пусть и безо всякого вОрона. Юлить и врать не имело никакого смысла: даже Хозяин был для дицев существом высшего плана и непререкаемым авторитетом, и уж можно себе вообразить, кем им представлялся тот, перед которым сам Хозяин склонял голову. Кем-то вроде живого, воплощённого божества, наверное. Если бы они хоть отдалённо представляли, какое это тяжкое и неблагодарное бремя – быть богом!

Как должен был поступить в той ситуации умудрённый  веками Бог? Я не знал. Что делать с этим страшным, нечеловеческим существом, с изуродованной психикой и искусственно мутировавшим телом? Какое  Право предусмотрено на такой случай для Богов? Что дозволено им – природой, мудростью, равновесием? Прощать? Карать? Или отстраниться и бесстрастно наблюдать, как умирают чувства, как рушатся судьбы, как противоестественно и уродливо обрываются жизни?  И на эти вопросы ответа у меня не было. Древний Бог из легенд чувствовал себя просто старым, уставшим сверх всяких пределов Мельником. И я сделал то, что Мельник умеет делать лучше всего. Лязгнула цепь шлюза. Вода-время хлынула на колесо, дробясь о лопатки на сверкающие кристаллики – секунды. Хрустнули, заскрипели шестерни. Хрипло прочистив каменное горло, двинулся, загрохотал жёрнов. А мельник тяжело, словно крест, затащил на помост мешок с собственными грехами и судорожно, через силу вытряхнул его в ковш. Жёрнов подавился и хрипло заперхал, а пеклеваный рукав харкнул белёсой, тошнотворной пылью. И эхом ответил ему глухой, отрывистый хохот Мрачного Жнеца. Я одним нажатием вогнал Алексу в солнечное сплетение пневмокапсулу с 10-процентным раствором детилина, а когда он осел – больше от неожиданности, нежели от действия препарата, прижал к лицу маску и дал пятикратный наркоз. Вертись, вертись, колесо. Крути, крути жернова. Мели, мели, Чёрная Мельница. Ты прав, Жнец. Спор касался только нас двоих.