17 день месяца червен 2892 г., борт исследовательского вертолёта СИ-4Т «Северин»
…Чуть кренясь влево, тяжёлый «Северин» уходит в рассвет, взбивая миксером соосных винтов молочный коктейль из парнОго утреннего тумана. За иллюминаторами проплывают его неряшливые обрывки, по-амёбьи выбрасывая в стороны округлые ложнощупальца. Плоскогорье внизу постепенно окрашивается в розовый, а затем — в последовательные градиентные оттенки жёлтого. Ранне-летнее солнце собралось в очередной раз побаловать землю своей щедростью… «Красиво-то как…» — подумал я, но вслух сказать не успел — заметил, что Илана уже прикручивает к камере панорамный объектив. Прожужжала коротко, настраиваясь, диафрагма, щёлкнул затвор — раз, другой, третий. Девушка не открывает экрана, снимает «по старинке», зажмурив один глаз, а другим прижавшись к манжете видоискателя. Она прекрасна в порыве вдохновения.
Преломляемые толстенным стеклом иллюминатора, бесплотные ленты едва проявившихся солнечных лучей поигрывают отражениями в световозвращателях её дорогущего комбинезона, явно сшитого по фигуре на заказ. «Нечего надеть! Да я б не постыдился и в пир, и в добры люди выйти в таком-то комбезе… — думаю. — Сапожки, тоже… Вроде бы и «Милитари», но — как сделаны! Узенькие, никакой грубости, каблучок высокий, зауженный… Мягкие, наверное, как перчатки. Даже не знаю, что за кожа использована, но ценник, конечно, не двух-, да и не трёхзначный… Не из дешёвых девушка. Никаких премиальных не напасёшься… Бедный Климка…»
Я пользуюсь занятостью Иланы, чтобы поразглядывать детали… Ещё утром истощив приличный запас эпитетов в мой адрес, сам Климентий сидит, положив руки со сцепленными пальцами на пухлый рюкзак-«вертикалку», поставленный между колен, и спит, надвинув на лицо широкополую рейнджерскую шляпу. На бедного кандидата наук, озабоченного непомерными финансовыми претензиями возлюбленной, он сейчас никак не похож… А вертолёт, словно подталкиваемый волнами лучей восходящего светила, уносит экспедицию всё дальше и дальше через плоскогорье, к бескрайним просторам Великой Северной Тайги, прикрывающей плотными шалашами еловых и пихтовых лап мрачные тайны Сумеречной эпохи…
Четвёртый час пути подходит к концу. Мерцающий овал тени от винтов уже скользит по сплошному еловому морю, и ни впереди, ни сзади по курсу не видно среди этого моря никаких вкраплений, никаких «островков». Таков Дар — край диких таёжных просторов… По предварительным подсчётам, до появления ближайших объектов съёмки остаётся всего ничего — километров восемьдесят-сто, двадцать-тридцать минут лёту. Проснулся Клим. Несколько секунд непонимающе моргает, уставившись в иллюминатор, затем встряхивает шапкой иссиня-чёрных волос.
– Вороны ещё не вылупились в твоём гнезде? Расчешись, леший! — Илана выудила из узкого горного рюкзачка массажку.
Покрутил расчёску в руках, рассеянно приткнул её ручкой в заспинный карман кресла и напялил свою шляпу. Затем молча вытащил из чехла кинокамеру и начал колдовать над ней. Илана расчехлила тепловизор и запустила тест. Через пару минут в динамике щёлкнул разряд, и раздался высокий голос Вацлава:
– Подходим! Ребята, глуши музыку, кончай танцы! Пристёгивайтесь, снижаюсь!
Зубной бормашинкой взвыл на форсаже двигатель, «Северин» замедлился до минимума. Затем обороты двигателя плавно упали, звук сменился от визжащего сопрано форсажа до забивающего уши, как серая техническая вата, контральто ротации, и машина медленно и грузно начала проваливаться в широкий колодец таёжной прогалины на берегу сонно ползущей среди зарослей подлеска маслянисто-тёмной реки.
– Заимка Сулимь! – прокомментировал Вацлав. – Тут керосина в бочках до кучи, щщас разживёмся — пойдём дальше, к Ульям!
– А фон? – кричу ему в открытую дверь кабины.
– Тут ничего, терпимо! – голосит динамик.
Пока Илана восхищалась пейзажами и щёлкала затвором, Клим с Вацлавом прикатили две бочки, и, приладив к штуцеру центробежный насос, перекачали топливо в баки. Бочки откатили обратно под наблюдательную вышку. Я, обвешавшись фарфоровыми и оловянными контейнерами, собрал пробы грунта, воды и лесной подстилки. Увидел бабочку, невообразимо синюю и нереально громадную для этих мест. Пока бегал за сачком, бабочка улетела, подняв лопухами огромных крыльев маленькие пыльные вихри. Не успел… Зато успела Илана. Телеобъектив с восьмидесятикратным приближением сделал своё дело… Это была немалая удача: фотографий таких насекомых имеются считанные единицы, да и то большинство из тех, которые мне доводилось видеть, откровенно смахивали не на бабочек, а на уток. Газетных, разумеется.
Собрались в вертолёте, подвели первые итоги, осмотрели и оценили «улов». Остались довольны. Илана сияет, как солнечный заяц. Клим попытался неуклюже пошутить на тему радиоактивных стрекоз на следующей стоянке, которых, судя по этой безобидной бабочке, можно будет смело приручать в качестве сверхлёгких вертолётов… Перекусили, попили ароматного чаю из пузатого зелёного термоса. Вацлав залез в свою кабину и запустил двигатель. Прислушался, прикрыв глаза, и расплылся в улыбке:
– От, керосинчик! ХЧ! Не то, что современный компот…
Посмеялись над компотом, уселись, пристегнулись. И Сулимь косо провалилась вниз и в прошлое, а «Северин», набирая скорость, пошёл, пошёл к норду, над растворяющейся в дымчатом горизонте тайгой…
Фиолетовые сумерки…
Сижу, задумавшись.
Если всматриваться в суть,
наблюдать за душами-
получается шум. Какая-то сутолока.
Броуновское движение —
Чувства, амбиции, страстишки…
Мелочи. Излишки.
Суета одного мгновения.
Иллюзия счастья
Пары-тройки десятков лет,
Дальше — осень. Ненастье.
Вечно повторяющийся сюжет,
Замкнутый в кольцо…
Подставляю лицо
Фиолетовым стылым лучам.
Разорвать. Разомкнуть. Зачать
Новый мир, иную, новую эру,
Где более — никаких колец… Химеры —
В месиво кровоточащих сердец.
Миг откровения Смерти.
Человек инертен.
Кольцо вытягивается в овал
И скручивается посередине.
Алмазами высверкивают льдины
Вечности. Смерть — не финал,
Смерть — это только вопрос
Жизни. Не той, конечной и обречённой,
Состоящей из белых и чёрных,
А той, что из жёлтых и чёрных полос.
Отныне —
Только из жёлтых и чёрных.
/Лышко Лютенвальд, 2832г/
За остаток вчерашнего дня много чего произошло. Чёрт, вот, всегда так: когда становится интересно — записывать почему-то некогда… Ладно. Постараюсь по порядку. Первый Улей (точнее, развалины, конечно), обнаружился неожиданно близко от Сулими, всего в пятнадцати минутах с момента выхода «Северина» на крейсерскую скорость, при движении на северо-запад. То есть, в шестидесяти километрах от заимки. Снизились, прошлись кругом… Покой и мерзость запустения. Решили сделать аэрофотосъёмку. Отсняли перспективу. Вацлав говорит:
– Иду ниже!
Я ему:
– В детство впал? На подвиги потянуло? У нас какая задача? Аэрофотосъёмка. АЭРО! Отсняли? Отсняли. Чего тебе ещё?! Дикую васпу захотел повстречать?
А он:
– Силик, кто из нас в детство — то впал? По-моему, это ты всё в розовом возрасте, бабайки боишься! Какие васпы, Силь? Тут не то, что васпов – тут уже и мышей-то давно нету! Руины тут. РУИНЫ, понимаешь? Запустение и дичь… Впрочем, конечно, ты — начальник, тебе решать.
– Ладно, — говорю, — снижаемся. Зато – какие кадры привезём!
Смотрю, Илана затвором уже защёлкала, Клим видеокамеру включил, треногу к трапу прикручивает…
– Ты что, дверь собрался открывать? – говорю. Он молчит, крутит… Я его за плечо: – Э-эй, тетерев! Приё-ом!
Он дёрнулся, будто я его вилкой пониже спины ткнул. Шлем стащил, а у него в наушниках, на полную громкость: «КТО СКАЗАЛ, ЧТО ВОЛКИ СЕРЫ – ПРОТИВ ПРАВДЫ ПОГРЕШИЛ! ВОЛКИ – ЭТО ЗЛЫЕ НЕРВЫ, ОБРАЗ ЖИЗНИ СКЛАД ДУШИ!»… Увлекается… Вечно подобную древность слушает. Честно сказать, мне тоже нравится. Досумеречная эпоха! Но не настолько же, чтоб перед Ульем врубать…
– Ты думай, – говорю, – соображалкой-то. А если я бы приказ крикнул? Срочная реакция? А у тебя — Дольский на всю голову…
– А ты, – говорит, – приказ бы не стал кричать во всё горло, я ж тебя знаю насквозь. Ты бы по внутренней связи сказал!
Хитрый, лис… Пока перепираемся с Климом, «Северин» уже идёт на бреющем, аж вершины ёлок по днищу чиркают. Тут уж и климова техника зажужжала… Да и то сказать, было, что снимать!
Нафотографиовались досыта. Правда, при ближайшем рассмотрении оказалось, что богатого разнообразия пейзажей не предвидится: военные постарались на славу, и кроме обкрошившихся бетон-каменных зубьев от Улья не осталось совсем ничего… Немного разочарованные, после третьего захода развернули «Северин», повыключали аппаратуру. Снова держим путь на северо-запад. На съёмки первого улья потратили часа два. Уже около получаса летим над тайгой. Кое-где попадаются реки. Последняя, судя по стеклянным бликам, была ещё замёрзшей… Далеко на север забрались, однако. А надо – ещё дальше, там, согласно беглому прошлому осмотру, ещё два улья. Или даже три – не уверен, что последние замеченные мною тогда развалины имели отношение к Улью.
Если первый Улей не баловал разнообразием, то второй вообще едва разглядели среди травы, разросшегося подлеска и бурелома. Тут не осталось камня на камне, а потому сделали несколько кадров на прямом пролёте , и пошли дальше.
– Надо поторопиться, – сказал Вацлав, – тут чем дальше, тем день короче, а ночь – длиннее и холоднее. Пора место для посадки искать!
И вот, летим… Я вдруг заметил: как-то напряжно стало. Молчат все… Вроде, и не заняты ничем — а молчат. Не подтрунивает над Климом Илана, и сам Клим непривычно притихший — не балагурит, не пытается нелепо шутить по пустякам… И добро бы, бардов своих слушал — нет, динамики шлема молчат… Да и мне говорить как-то расхотелось. А ещё через несколько минут я почувствовал, как липкой, почти физически ощутимой волной неторопливо нахлынула тревога.
– Ребят, вы тоже ЭТО чувствуете? – спрашиваю, но мой вопрос тонет в истеричном писке системы экстренного оповещения, и звенящий от напряжения голос Вацлава бьётся в салоне, как колокол на каланче:
– Внимание, народ! Ураган категории «С», «Сухой лемех»! Идёт с северо-востока, режущим курсом! Уйти не успеваем, садиться надо! Пристегнулись, головы к коленям, руки — на затылок!
Двигатель взвыл, вертолёт тряхнуло, потом ещё раз, сильнее. Вацлав — молодец, Вацлав — ас, справился. Убрал форсаж, пошёл к земле… Вернее, к верхушкам ёлок… И тут погас свет. То есть — не зашло солнце, не наползли осенние облака – нет… свет ПРОСТО ВЫКЛЮЧИЛИ. Мир вокруг погрузился в чулан преисподней. Сразу зашуршало по обшивке, даже через её звуконепроницаемую толщу пробился в салон рёв, вой и свист, словно Дрозд Вахлак решил спеть дуэтом с Ящером-Семиглавцем. Залпом ударили фары «Северина» четыре — вперёд, две — вниз. Вацлав держал машину впритык к беснующимся верхушкам деревьев. Вертолёт кидало, как дачный автобус на грунтовке. Вдруг тряска на миг будто бы и прекратилась, словно навалилась мягкая хлопковая подушка. Двигатель снова натужно загудел, выбирая полную мощность форсажа, затем как-то по-стариковски кашлянул, протяжно и хрипло, несколько раз булькнул – и умолк.
– СДОООХ!!! – проорал Вацлав в открытую дверь так, что его прекрасно услышали безо всяких динамиков.
«Северин» накренился влево и ухнул вниз, но сразу замедлился: винты вошли в авторотацию. И тут «подушка» исчезла. Стало тихо — впрочем, совсем ненадолго: приглушенный хруст веток и сучьев сумел преодолеть звуковое сопротивление обшивки. Затем мы получили по хорошему пинку от своих кресел, да нам с Климом не повезло: разжились парой синяков от вывалившихся откуда-то планшета, чехла от теодолита (интересно, а куда делся сам теодолит?!) и злосчастного пузатого термоса, к счастью, почти опустевшего после чаепития на Сулими и ещё двух прямо в полёте. Вертолёт замер. Я окликнул ребят.
– Жива, – лаконично констатировала Илана.
– Нет, потому щщо — хто ж так живёт?! – как всегда, громоздко шутит Клим.
– Я-то цел, но мы – в жжж… – комментирует из кабины Вацлав.
Вот, новость-то… Будто мы все думаем, что мы – в рюкзаке у Бога!
Поотстёгивались, огляделись. В салоне, вопреки ожиданиям, даже особого кавардака не было. Тучи на небе редели так же стремительно, как и появились, разбавляя кромешную тьму серыми вечерними сумерками. Чего ж ещё ждать от «Сухого лемеха» – налетел ниоткуда, «пропахал» – и исчез внезапно, как и возник, не уронив на тайгу ни капли влаги… Донные фары вертолёта были разбиты, зато передние, соперничая с тускнеющим освещением, в каких-то ста метрах очертили на фоне деревьев и бурелома гротескные каменные постройки. Улей. Или то, что я теоретически счёл таковым при прошлом осмотре…
Пока совсем не стемнело, решили выбраться наружу. Не знаю, как у кого, а у меня в мозгу, почти на грани истерики, ворочалась морским ежом одна-единственна мысль: «Угробили вертолёт! Неужели угробили вертолёт?!» Хотя, и так ясно, что угробили, чего истериковать… Только, как бы по-свойски и панибратски мы друг с другом не держались, отвечал за каждого по отдельности и за всю экспедицию в целом — я, и только я. И только на меня ляжет тяжесть вины, если с любым из ребят что-то случится… Ладно. Открыли дверь (ничего, не заклинило!), Илана чуть-ли не «ласточкой» устремилась вперёд. Клим подхватил её уже почти «в полёте», на секунду прижал к себе, заглянул в глаза… Осторожно, но решительно отстранил себе за спину. Пока он всё это проделывал, я высунулся из проёма и оценил обстановку. Вокруг — здоровенная прогалина, до деревьев метров пятьдесят, не меньше. И вся , насколько я мог разглядеть, завалена буреломом, только почему-то мелким: тонкими сучьями и ветками. Зато таким слоем, что земли не видно. Левое шасси «Северина» полностью погрузилось в этот грандиозный веточный завал. Судя по всему, вертолёт на этих ветках лежит «на брюхе». По крайней мере, трап из двери выставлять не стали – банально некуда. Прямо, что называется, «под порогом» начинается упругий веточный «батут». Чувствую, меня за плечо так не навязчиво в сторонку отводят, мол, посторонись, дядя, нам выйти надо. И Клим – «поперёд батьки», в дверь… Думаю – вышагнет сейчас, ка-ак ухнет в эти ветки, «левая нога хрусть – пополам!», как сказал досумеречный классик. А он — нет, он хитрый, Клим! На ноги-то выпрыгивать не стал, плюх на пятую точку. Спружинили ветки, прогнулись немного, и Клим угнездился, как в плетёном кресле. Ещё и руку картинно над головой поднял, как циркач на комплименте. Позёр.
– Клоун, – говорю, – ты там так сидеть и останешься? Или пойдёшь куда-нибудь, всё-таки? Вот я посмеюсь, глядя, как ты это будешь осуществлять!
А он мне:
– А ну, без истерик!
Ну, часу прожить без древних бардовских цитат не может… Клим тем временем встал на четвереньки да пошёл. Не провалился, не запутался — отполз метров на пять, уселся, оглянулся внимательно так. А потом нам большой палец показывает: «Во!» – мол… А что – «Во»? Ну, мы последовали его примеру. (Хоть бы девушку свою на руки поймал, шут гороховый…) Мы с Вацлавом приземлились (вернее, «присучковались»), приняли Илану на руки. Она даже засмеялась. Мы решили — добрый знак! Илана, конечно, камеру свою давай настраивать… Я говорю:
– Темно же, как у чёрта под мышкой!
А она улыбается, вспышку прилаживает больше самого аппарата… Отползли мы, как и Клим, на несколько метров. Смотрим — а лопасти-то, лопасти! Це-лё-хонь-ки! У-уууухххх… Аж сразу отлегло как-то, и всё кругом не таким мрачным и роковым кажется. Винт цел — это ж просто праздник какой-то! Вацлав на ту сторону машины пополз посмотреть, а Илана уже успела, наверное, не один десяток кадров отснять.
Собственно, ничего толком-то рассмотреть не удалось — темень. Спасибо, хоть тишина полная, как обычно после «Лемеха» бывает… И тепло. А вот это — сюрприз, вот это неожиданно и ну, очень в тему…
Неповреждённый винт «Северина» поднял настроение всем. Правда, почему-то никто не вспомнил, что при нашей «посадке» недвусмысленно встал сам двигатель… Я не стал напоминать: в конце концов, ребятам нужна разрядка…
Вацлав совершил «кругосветку» вокруг вертолёта и компетентно заявил: «И ноги целы», – то есть, шасси мы при падении тоже не переломали. Ну, просто расчудесно!
По такому случаю решили отпраздновать, накрыв откидной столик в салоне парой роскошных сухпайков от пищевого концерна «Гардарика», эксклюзивно снабжающего спасателей, поисковиков, геологов и прочих рейнджеров без страха и упрёка, а Илана сварила потрясающий кофе. Этот кофе неизменно вызывает долгие и бурные восхищения как ценителей, так и дилетантов; но стоит спросить, как она научилась такой готовить, или хотя бы чтоб рассказала рецепт — улыбается загадочно и молчит… Ну, или бросит что-нибудь, вроде: «Да какой там рецепт — насЫпал — и на огонь…» Какой кофе! М-мм… Густой, как сливки или растаявшее мороженное, терпкий… В мощнейший аромат зёрен тонко и как будто по очереди, один за другим, вплетаются оттенки хвойного, цветочного и ещё бог знает каких травяных запахов — так, что кажется, будто пьёшь этот напиток, сидя в низком кресле-качалке посреди цветочных лугов Плоскогорья, сзади — один нежнейший, готовый вот-вот раскрыться бутон, с капельками росы на ещё свёрнутых лепестках, а спереди — другой, и ты медленно раскачиваешься от первого ко второму, по пути «собирая» прочие луговые ароматы…
Сидели, смаковали кофе, закусывали шоколадом и другими вкусностями пирожно-конфетного толка (есть у «Гардарики» такой паёк, носит романтичное название «Счастливое возвращение»). Балагурили на тему планов на завтра. Всерьёз сейчас «включать мозги» никому не хотелось. «Подумаем об этом завтра», как выражалась героиня одного досумеречного романа. В конце фуршета Вацлав недвусмысленно уставился на Клима, Илана положила ему сзади руку на плечо:
– Давай-давай, не прикидывайся провинициалкой-первокурсницей…
Клим улыбнулся в ворот свитера, открыл багажную полку, пошарил, распихивая оборудование, вытащил жёсткий чехол-кейс, уселся в кресло, откинув подлокотники, и достал из кейса «Кремону» – древнюю шестиструнную гитару, наверное, ровесницу тех бардов, чьи голоса постоянно звучат, посмеиваясь над временем и пространством, в его шлемофонах… В каком музее он её спёр – остаётся такой же тайной, как и рецепт Иланиного кофе.
Покрутил колки, прикрыв глаза и наклонив левое ухо к деке, поддел двумя пальцами флажолет… Прошёлся тихим, длинным переборам по струнам, настраиваясь, прислушиваясь к себе, к ребятам… После короткого вступления аккорды взметнулись языками ночного костра на коротком привале, а слова первых строк напомнили перестук уходящего поезда, только что высадившего первопроходцев на самом дальнем, глухом полустанке:
… Помиритесь, кто ссорился,
Позабудьте про мелочи,
Рюкзаки бросьте в сторону —
Нам они не нужны,
Расскажите про главное,
Кто сказать не успел ещё!
Нам дорогой оставлено
Пять минут тишины…
…Песня уже закончилась, Клим просто так струны перебирает. А мы всё сидим, молчим. Не охота нарушать хрупкую тревожно-торжественную тишину, рождённую словами песни и нехитрой музыкой. Илана смотрит на Клима с восхищением и гордостью… Эх-хх… На меня, небось, так бы не смотрела… Ладно, нЕчего! Известно, что баклан, летающий медленно, всегда пролетает мимо, остаётся только клювом «клац-клац»…
– Ребят, – говорю, – давайте что-нибудь наше, вместе чтоб, а?
Клима уговаривать не надо, Клим дело знает. Спели из Окуджавы, из Дольского, из Визбора… Даже Щербакова припомнили. Ну, этого-то уж ни Илана, ни Вацлав не подпевали, ибо вообще экзотика. Передохнули, взялись за последки остывшего кофе… Тут Илана говорит:
– Клим, а что ж ты из современного ничего не вспоминаешь, из послесумеречного? Всё древние да древние… Они, конечно, мудрецы и романтики, кто спорит. Но ведь на них не кончилось такое творчество, наши тоже не болотным илом мазаны! Ты мне как-то пел, помнишь – ту, про не дождавшегося геолога… Автора ещё называл… Как его… Извини, не помню.
– А-аа, это! – живо сообразил Клим. – Был такой поэт в начале века, годах в тридцатых – Лышко Лютенвальд. От него и песен-то всего несколько осталось, в основном – стихи, странные такие… Как будто деревянная заготовка сразу после топора – не обструганная, не отшлифованная. А для музыки он абсолютно по-другому писАл… Говорили, что на самом деле он вовсе и не поэтом был, а каким-то очень замороченным учёным, а поэзия – это так, для души, и чтоб мозги отдохнули. Вот, «Баллада о не дождавшемся друге» — это его песня.
Пролился короткий вступительный перебор, затем гитара перешла на простенький вальс, и Клим запел тихим, низким голосом:
-Дело, братцы, табак, коль застала в тайге зима,
А тебе предстоит в одиночку нелёгкий путь;
А погода с морозом свихнулись совсем с ума,
А ветрище такой, что ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Вся задача — идти, остановишься — тут же в рай.
Вот заснеженный лес, там. за лесом — конец пути,
Там сухая палатка, с багульником терпкий чай —
Чудеса, одним словом. Вот только бы лес пройти.
Там пылает всю ночь, ожидая тебя, костёр,
Твой проверенный друг поправляет в костре дрова…
Но шаманит метель, или взгляд стал не так остёр —
За сплетеньем ветвей огонёк различим едва!
Вроде, всё позади, остаётся пустяк: дожить!
Ты упрямо идёшь, продираясь сквозь сети вьюг…
Ты идёшь, и не знаешь, что друг твой без сил лежит,
А огонь, что горел для тебя, уж давно потух.
Не тревожат проворные искры глухих снегов,
Лишь гудят кедрачи, да дерутся в ветвях ветра.
Никого не обрадует шорох твоих шагов,
И никто не раздует остывших углей костра…
— Клим, ну ты, блин, не мог на ночь что-нибудь пооптимистичнее-то подобрать, а? Вот нам только в самый раз ночью, в буреломе перед старым васповским ульем, в пожамканном ураганом вертолёте — да с такими напутствиями засыпать! – говорю.
Клим улыбается смущённо – ну, да, мол, упс!… А Илана его тормошит за рукав, шепнула что-то на ухо, прыснули оба. И Клим выдал про пиратского попугая, который, назло всей команде, говорил только «Карамба, коррида и «Чёрт побери!» Напряжение, повисшее после песни о друге, спало, ребята зашевелились, начали убирать посуду, («Завтра речку найдём – вымоем!»), Клим зачехлил гитару, стал запихивать обратно в полку. Тут Вацлав спрашивает:
– Клим, а что потом с этим поэтом стало, чья песня, про друга? Странно – ничего о нём не слышал, ни как о поэте, ни как об учёном…
Клим повернулся в пол-оборота, застыл, придерживая что-то в дебрях багажника.
– Ну, как тебе сказать… Исчез он. Как-то не заметно – раз! – и не стало. Ни некролога не было, ни сообщений о гибели или смерти… Просто ушёл куда-то в тень – и всё. Никто больше о нём ничего не слышал, а если кто и слышал – те, видимо, предпочитают и сами забыть, и другим мозги не кипятить… ВАСПЫ ЕГО К СЕБЕ ЗАБРАЛИ… – замогильным, хриплым, вроде Высоцкого, баритоном закончил Клим.
Мы стоИм, будто ёлкой по голове ударенные. А он вдруг ка-аак захохочет, аж пополам согнулся. Из полки ему прямо промеж лопаток теодолит спикировал, нашлась бабушкина пропажа… Клим за спину схватился — и смех, и грех.
– Чего ржёшь-то, – говорю. – Оленевод! Тебя, наверное, от Эгерского двора прогнали, когда ты шутом при ихнем короле был, за бездарные шутки, вот ты к нам и прибился – сам я не местный, помогите, хто чем могёт… Дубина.
Клим всхрюкивает, сдерживая смех и глядя на наши недвусмысленные физиономии, рукой пытается спину потереть.
– Да ладно, ладно, не пыли — ну, дубина, признаю, видите же — раскаиваюсь!
На том угомонились. Мы с Вацлавом удалились в пилотскую кабину, закрыв за собой дверь и предоставив нашим влюблённым «роскошное» ложе из развёрнутых в диванное положение салонных кресел-трансформеров. Устроились с ним на пилотских местах, Вацлав три фары из четырёх выключил – аккумуляторы-то мы здесь ещё долго не подзарядим. Молчим, говорить обоим не охота, да и устали. Мало-помалу заснули, и мне всю ночь снился шумящий, завьюженный лес, заваленные непролазными сугробами буреломы и почерневшие, давно погасшие костровища, из которых почему-то торчали то обугленные останки одежды, то порыжевшие уголки листов толстой не догоревшей тетради со стихами Лышко Лютенвальда.
Автор публикации
