Чудеса начались сразу у проверочного контура на выходе из отдела. Хас, разработавший этот простой фильтр на основе заданных параметров, шел медленно и чесал за ухом, не успевая реагировать на всплывающие системные уведомления об ошибках.
— Кто-то нас взламывает, — пробубнил он, приближаясь к проходной, — нагло и бесцеремонно.
Редвел сжал челюсти, отлично понимая, чем им это грозит, и почему именно сейчас. Рени хмыкнул и стал загибать свои белые манжеты. Сотрудник, сидевший за магическим пультом, осклабившись, и, задержав взгляд на шее девушки, предложил сдать все артефакты на лежащий рядом с ним поднос, не иначе, как позаимствованный из отдела хранения улик. В указанное место отправились кольца конфискованные у заговорщиков, серьги, браслет и кулон Аманды, а также все содержимое карманов. У недовольного Хаса из рук выудили таблит и попросили сдать обувь.
— Беспредел, — попыталась возмутиться Аманда, пока еще не веря в западню, — вы в курсе, что мы участвовали в поимке террористов?
— Все правила для всех. — Отрезал сотрудник досмотра и махнул в сторону контура. Затем, опознав среди артефактов кольцо со змейкой, молча нажал на кнопку. Контур тоже мигнул красным и отрезал выход сплошной стеной энергии.
— В чем проблема? — из вежливости поинтересовался Себастьян.
— Вы задержаны. — Сообщили плечистые ребята, подошедшие сзади, уводя всех четверых под локти в сторону обратную камерам. Лестница вниз, крутой поворот налево, винтовая лестница, одна ступень — с щербинкой, далее по коридору. Темнота угнетала, звуки шагов, казалось, нечасто раздавались в этой части здания.
— Очень хорошо замаскировали, — совсем шепотом сообщил Редвел ученику, заметив легкое размытие камней на полу. Хас кивнул и стал отсчитывать секунды полета через телепорт. В лицо пахнуло спертым воздухом — они были на месте.
— Девочки налево, мальчики направо, — с ухмылкой сообщил один из четырех плечистых работников, полностью уверенный в том, что ловушка захлопнулась: односторонний телепорт сзади оказался здесь древней каменной стеной. Себастьян кивнул, заметив, что Аманду не крепко держат, касаясь голой рукой тонкого запястья.
Дальше коридор еще дважды заворачивал направо. На одной из старых, засыпанных каменной крошкой ступеней, босоногий Хас оступился, и охраннику пришлось поднимать растяпу. Рука ученика ловко выудила из кармана конвоира интересовавшую вещь. У самых дверей Себастьян закашлялся, обращая внимание товарищей на еще парочку размытых в темноте камушков: опять портал! Этого допустить было нельзя. Рени внезапно остановился, и затем, прежде, чем его окликнули, снова пошел дальше. Один из охранников молча встал рядом с подозрительными камнями.
Двери распахнулись, за столом, нетерпеливо поджимая недовольные губы, сидела Незида.
— Еще раз здравствуйте, сообщила она присутствующим. — У меня к вам пара вопросов. Судя по вашим показаниям, среди заговорщиков числился сотрудник по фамилии Грэмпл, но среди опознанных трупов его не обнаружено. Как вы это можете объяснить?
— Демоны быстро регенерируют, — пожал плечами Рени.
— Демоны? — удивление на лице пятисотлетней старухи было в новинку.
— Да, госпожа, — улыбнулся менталист, — но я вижу, что к секретным досье Шарэль не подпускает даже вас. Это радует.
— Прикройте ваш рот, — потребовала разозленная старуха, поправляя пучок иссеня-черных волос. — Я поясню вам ситуацию в целом: вас поймали при выходе из отдела, далее, вы и четверо сотрудников пропали, исчезнув в неизвестном направлении, учитывая интерес к судьбе Грэмпла и ваши высказывания на совещании, вас объявят в розыск, не сомневаясь в вашем непосредственном участии в заговоре.
— Либо мы вернемся обратно и будем полезны вам? — закончил Себастьян.
— Да! Шарэль слишком мягок и эгоцентричен, за что и поплатится. — Женщина обошла высокий стол и приблизилась к Рэни, взяв его подбородок рукой, защищенной нефграфовыми перчатками.
— Мальчик, я весьма наслышана о твоих способностях, — сообщила Незида, рассматривая его, как лошадь при покупке, — но, к сожалению, ни разу не видела. Сейчас прикоснись к этому шерстяному чудику и заставь его сходить с ума от страха. А лучше убей!
Учитель и ученик переглянулись и хором спросили:
— К какому именно шерстяному?
— К коротышке! — презрительно выплюнула команду старуха, — Редвел мне еще пригодится.
— Не могу, — улыбнувшись, развел руками Рени.
— Что значит «не могу»?! — Незида готова была просверлить в нем дыру своим взглядом.
— Я сам до дрожи боюсь! — сообщил менталист и еще раз застенчиво улыбнулся. — Ко мне в голову врываются эмоции. Я не умею их контролировать, поэтому теряю свои силы. Разве Шарэль вам не сообщил?
— Что за чушь? — старуха встала в середине кабинета, — это самые азы, это могу сделать даже я!
— Ошибаетесь, — к шее Незиды сзади прислонился серенький невзрачный артефакт. — Не зря вы даете их охране, — сказал коротышка, даже не пытаясь ловить падающее парализованное тело.
Идти по следам было легко: группа не таилась, двигалась быстро. Но на ночевки-то все равно останавливались, так что неспешно, но верно нагонял. Отдыха он себе и лучины не давал, закидывал на ходу в рот пригоршню снега и медленно рассасывал холодные крошки. Пить не хотелось, спать тоже, хотя он и шел уже третий день. И к вечеру вполне мог пристроиться в хвост, чтобы не только следовать за ними, но и вести дальше, попутно разведывая, что творится вокруг. Ведь пешему через лес пробираться проще — можно и дорогу сократить, и круг заложить, пока громоздкие вездеходы будут катиться по дороге.
Герен шел, привычно ступая на в продавленные колесами колеины, чтобы, если кто и захочет узнать подробнее что за подорожники тут были, не угадали еще и про одинокого путника. Думать о том, что случилось с полковником и бойцами, не хотелось. В лучшем случае устроят показательную казнь, чтобы заранее заручиться поддержкой западников. В худшем — просто прирежут потихоньку, выставив татями и предателями. До своего района далеко — покуда вести дойдут, армия соберется да народ поднимется — то предъявят возмущенным северянам головы подосланных убийц, испросят прощения — мол, не уберегли, да и любезно помощь предложат, покуда будущий полковник ума-разума набирается. А если в это время Ладиг к землям района подойдет, то его даже никто боем не встретит — так и возьмет голыми руками. Прав все же Борг: единственная надежда у всех северян, чтобы Верс уцелел, да обратно живым воротился.
Герен невольно сбился с шага — пусть и думы были печальные, но это не мешало ему по стороном глядеть. А тут второй раз подряд споткнулся, и как будто болью под ребра протянуло. Огляделся, пытаясь определить что и откуда его зацепило — вроде, дальше по дороге. Уже не таясь и не думая про то, что может угодить в ловушку, Герен побежал. Присутствие чужака еще ощущалось, пусть и слабо, но лишь от одного предчувствия срывало дыхание и то обжигало диким мертвым холодом, то, наоборот, окатывало с головой волнами белого слепящего огня. Герен жмурился, бежал быстрее. И вдруг упал, словно его сшибли мощным ударом. Сколько он пролежал несколько щепок или пару лучин — он не знал, но когда густая темнота, что враз словно окутала его, растворилась, ветер донес острый запах гари, сладковатый, терпкий. Так могло бы пахнуть хорошо прожаренное мясо, если его вовремя снять с углей. Вот только никто не станет на задании баловаться свежатиной…
Герен рывком перекатился, поднялся. Перед глазами все плыло и кружилось, колени подгибались, а к горлу подкатывала тошнота. И отчего-то было сложно заставить себя идти вперед. Вот если короткими перебежками, от дерева до дерева, опираясь рукой о холодные шершавые стволы, чтобы снова не рухнуть. Еще несколько усилий — последние сажени дались тяжелее всего, но он все же дошел, упал возле разметанного и уже остывшего пепла. О том, что тут произошло можно было не гадать, хотя даже костяки сгорели полностью, но запах, холодное дыхание нави, да и пятно выгоревшей земли слишком большое. Герен осторожно протянул руку, прихватил щепоть серого пепла. растер между пальцами.
— Дошел-таки, — голос был хриплым, да и слова произносил медленно с натугой.
— Словом яви, светом огня, силой Зова… — Герен спокойно, не дергаясь и не делая резких движений, обернулся. Против пришлого с нави обычное оружие бессильно, да и не всякое заклятие мертвого возьмет.
— Не надо, — мертвец не приближался, так и стоял в десяти локтях. — Разве ты не понял?
Герен скрипнул зубами: обычного выходца с нави можно было спровадить обратно таким внушением но только не воина Зова. Отрадно было лишь то, что серым пеплом стал не Верс, а чужак.
— Кто тебе сделал краду? — Герен попытался посчитать, сколько лучин прошло. Погребальный костер, который зажигает сильный воин Зова мог испепелить тело и за пару лучин. Но Верс — он же почти ничего не умеет.
Мертвец молчал долго, Герен даже оглянулся несколько раз — проверить не пропал ли тот, не договорив.
— Я еще не встречал таких воинов. Он сильнее стражей-порубежников, — равнодушно рбронил мертвец. — Если ты позволишь, я покажу тебе свою смерть.
Герен поежился. Как это происходит он знал — видел несколько раз еще мальчишкой в родном поселении. Но вот Старший, после трех таких бесед, стал совершенно седым, хотя старым еще не был. Только вот с тенями, навьиными выходцами да мертвецами не спорят. Герен склонил голову, подставляясь под нечувствительное прикосновение ледяных рук. Мертвец мгновенно оказался рядом и… Герен почувствовал, как студеный кокон сдался вокруг сердца. Дыхание остановилось, и мир смазался, а потом растекся душной чернотой. И где-то вдали, на грани тьмы и смерти полыхнул огромный костер.
— Отпусти, — Герен не молил, а приказывал. Если навьим выродкам показать слабость, то потом точно живым не отпустят: утянут к себе или выпьют без остатка. — А то сожгу…
Мертвец расхохотался.
— У тебя силы такой нету. Вот у моего палача была. Он и живого мог сжечь, и мертвого. А ты…
Герен переплел пальцы — настоящим воинам Зова такие штуки не нужны, они могут и рукой и даже взглядом испепелять, — а вот ему без знака-помощника не обойтись. Пламя было едва заметным, и прошло сквозь выходца, ничем тому не навредив. Зато ординарец сам едва не свалился от слабости. Уперся руками в пепел, судорожно вдохнул. Если этот навий сын захочет его выпить или обратить, то никто ему не поможет.
— Чего ты хочешь? — охрипшее горло плохо слушалось и говорить получалось лишь коротко.
— Уйти, — глухо и резко обронил мертвец.
Герен чуть не застонал — ритуал. Ритуал, о котором знает каждый мальчишка-порубежник, но ведь Верс вообще, судя по всему, случайно стал слышащим Зов, а потом… вообще непонятно, что с ним стало происходить. То, что костер погребальный парень для ворога сложил, похвально, вот только в костер это следовало немного собственной крови пролить. Ничем иным, кроме живой крови невозможно притушить Зов огня, что даже после смерти продолжает гореть в крови умершего воина. И этот Зов будет держать мертвого среди живых, покуда те, кто складывал поминальную краду, не делали новый прощальный огонь и туда не лили свою кровь — как дань для выходца нави. А те воины, что мертвыми продолжали среди живых ошиваться порой становились невидимыми стражами рубежей. И такие мертвецы несли службу верно, подчиняясь, правда лишь тем, кто силой Зова и огня их превосходил.
— Мою кровь примешь? — Герен вытащил из сапога нож. — Мы с Версом раненые друг возле друга лежали, не братались, но кровь смешаться могла.
Мертвец снова протянул руку, легко провел пальцем по щеке живого. Герен почувствовал, как занемено лицо, и вниз к подбородку скатились несколько капель теплой крови — кожа все же лопнула от прикосновения, сильнее чем от удара.
— Не годится.
Герен покрутил нож между ладоней. Тащить за собой неведомого призрака — тут надо быть либо последним недоумком, либо самоубийцей, либо обоими сразу.
— Клятву огня дашь, что мне служить станешь?
Мертвец молчал, лишь склонился к Герену так, что у того от холода нави зубы застучали, а все тело колотилось от озноба. Оглядываться было бесполезно — оружия, способного расправиться с выходцем у ординарца не было, огнем жечь — тоже ничего не выйдет. Вот и остается, что ждать: ответит или убьет. А как убивают мертвецы Герен видел — страшно, человека будто окутывает прозрачный кокон, а когда дымка расползается. на земле остаются лежать ошметки, в которых и человека сложно опознать.
— Клянусь… — нехотя молвил мертвец.
— …силой Зова, пролитой кровью, светом огня, — осторожно подсказал Герен.
Мертвец послушно повторил.
— …не убивать своего господина, не причинять ему вреда, как и людям его, не злоумышлять… — Мертвец знаком велел Герену поднять руку. Пальцем провел по ладони, вспарывая человеку кожу, а затем плавно стек на колени и припал губами к ране, сделал несколько глотков. — Я буду верен клятве своей, но и ты клянись, что твой Верс меня отпустит и я уйду.
— Через четыре седмицы, — торопливо пробормотал Герен.
— Будь по твоему, — мертвец оторвался от кровоточащей раны. — Клянись…
*****************************************************************************
Дальнейшие записи приводить здесь не имеет смысла, ибо они годятся только для сухого официального отчёта, и вдобавок имеют крайне опосредованное отношение к правде. Поэтому в этой книге, предназначенной лишь для узкого круга близких и друзей, я перейду сразу к позднейшим воспоминаниям. Можно сказать, что и мемуарам…
*****************************************************************************
Сейчас, в 2897-м, те события из 92-го кажутся какой-то сказкой, хорошим, высокобюджетным фильмом про космос и покорение неизведанных планет… Так, как будто не эта, теперешняя моя реальность произошла оттуда, а ТА реальность есть ни что иное, чем плод нашего коллективного воображения, история, выдуманная в праздничном конкурсе «Сочини рассказ!» шумной весёлой компанией старых друзей… Только ведь – вот она, трёхкомнатная квартира в новеньком доме, в Западном жилмассиве стремительно отстраиваемого Выгжела, вон, в паре кварталов, в прилегающем к спальному району академгородке – филиал ИНМ, где я теперь работаю зав.кафедры геофизических феноменов, и где три месяца назад я под одобрительные аплодисменты Комиссии получил свой кандидатский диплом; в соседней комнате, полностью увлечена экраном компьютера, сидит моя жена Иминай – вероятнее всего, как часто в последнее время, ведёт бурную переписку с обожаемыми друзьями – пчеловодами (она буквально болеет этими пчёлами, уже два летних сезона её почти и не видел – пропадает на этой своей экспериментальной пасеке, в открытом нами «эльдорадо» площадью около пятнадцати квадратных километров). Вечером, как включат фонтан на площади, обещали заскочить Клим с Иланой, если Илана будет в состоянии, на своём восьмом месяце – мы обещали погулять с ними по ярким местам строящегося города, а то завтра они улетают домой, в Славен, а там – когда ещё увидимся… Не похоже всё это на результаты творческих потуг студенческого конкурса, точно так же, как тогда, в «припаркованном» на болоте «Северине», никто не мог предположить ничего подобного – ну, разве что, Клим с Иланой… Только Клим в тот момент лежал без памяти с признаками серьёзного лучевого поражения, а Илана стояла в проёме вертолётного люка, вернувшаяся, как мы полагали, с того света…
Илана постояла на пороге, поворачиваясь под лампой, и шагнула внутрь, плотно закрыв за собой дверь.
– Привет всем. Клим как? – и тут же: – Вижу…
Не раздеваясь, подошла, присела у кресла на корточки, посмотрела, внимательно так.
– Силь, на вот, дай ему, чем быстрее, тем лучше. Я пойду, хоть руки вымою.
Чёрт, у нас там воды осталось – кот наплакал… Смотрю, что она мне протягивает, хотя уже и так понятно… Беру пакетик, капсулу из него достаю, вкладываю Климу в рот, аккуратно вливаю ложку прохладного чая, поддерживая голову. Проглотил. Уложил его, и – к Илане:
– Есть будешь? Как ты, вообще? Может, поешь — и спать?
Смеётся.
– От вас дождёшься поесть, кажется! С вами вкус нормальной еды уже и забыла!
Берёт небольшой брезентовый вещмешок, который сняла со спины, войдя в вертолёт, и оставила между кресел. Только теперь замечаю, что на её комбинезоне красуется аккуратная заплатка овальной формы, сделанная всё из того же серебристого материала. Илана выкладывает на столик приличный сектор беловатого домашнего сыра и завёрнутую в ткань копчёную рыбину, толстую, размером с литровую бутыль.
– Не бойтесь. Проверено, мины отсутствуют. Валь, притащи ножик.
Когда Вацлав возвращается, со спокойствием горного монаха протягивая нож, Илана говорит:
– Силь, скажи, что ты знаешь о человеке по имени Йощка, и при этом – твоём однофамильце?
– ЧТО?!
Здесь уместно сделать небольшой экскурс в историю моей семьи, пролив заодно свет на то болезненное восприятие, с которым я всегда встречаю пусть даже шуточные намёки на моего отца и его историю.
Моего отца звали Зарев Свартмэль. Разумеется, столь замечательное отчество – Заревич – превратилось в прозвище «Царевич» ещё в старшей школе, а в институте — окрепло и прочно утвердилось в правах «второго имени». Отец был геологом, и не просто геологом, а «геологом на всю голову», как о нём говорили абсолютно все: от студентов до академиков. Он был сумасшедшим — из тех сумасшедших, чьему священному безумию открываются высшие тайны миров и поклоняются древние мудрые духи. Всю свою жизнь, с первых осмысленных шагов, он тянулся к камням, горам, пещерам… Как он умудрился жениться, для меня до сих пор остаётся загадкой. И когда успел завести ребёнка, то бишь, меня — тоже. Но — факт остаётся фактом, и я рос с матерью, теоретически зная, что у меня есть отец, гениальный, если это понятие применимо к геологии, учёный-специалист, и лишь изредка подтверждая это знание на практике. Зато когда отец приезжал домой, я понимал, что такое – полное, абсолютное, безграничное счастье. Историям, байкам, рассказам, песням, играм — не было предела. Разумеется, то были истории об открытиях, байки о случаях из походной жизни, рассказы о путешествиях, песни о любви, чести и победах, а игры — в геологов, путешественников, первооткрывателей и первопроходцев. Пользуясь богатейшим оборудованием нашего воображения, мы с отцом не единожды пересекали Южный Кряж и Хамарскую гряду, покоряли Туманное море на самолётах и кораблях, а море Твердь — на лыжах и собачьих упряжках… До сих пор на почётном месте в моих книжных шкафах стоят подаренные отцом книги (и на них редко скапливается пыль!), а на полках — привезенные им из бессчётных экспедиций экспонаты, минералы, окаменелости. В поисках открытий Зарев Свартмэль изъездил, облетел и проплыл, наверное, все досягаемые на данном этапе развития техники области, берега и горные образования. Но отчего-то объектом его особой, самой глубокой привязанности всегда являлась Хамарская гряда – вместилище суровых, седых и обветренных тайн ещё с досумеречных времён. Куда бы не влёк его научный интерес, он рано или поздно снова и снова возвращался туда. Мать смирилась с вечными скитаниями мужа, и периодически узнавала о его местонахождении по газетным статьям об очередных ярких, сенсационных открытиях и находках. Одного она боялась, боялась как-то мистически, без логических объяснений — того, что однажды придёт время, когда Зарев заинтересуется древней, таинственной полулегендой, дошедшей каким-то образом из совершенно доисторических времён, когда о сумерках писали только падкие на эпатаж фантасты — историей о Тропе Желны, горной тропе, затерянной в Стылых горах, самом северном кряже Хамар, на которой в те нереально далёкие времена погибла при зловещих обстоятельствах экспедиция Иегори Желны. С тех пор по тропе не раз пытались пройти различные путешественники, исследователи, или просто бесшабашные искатели приключений, и каждый раз экспедиции заканчивались подобно первой. В наши дни координаты местоположения Тропы официально считаются утерянными, но несколько раз находились безумцы, отправлявшиеся на её поиски. Возвращались только те, которые по тем или иным причинам не дошли: свернули, заблудились. Добравшихся до места больше не видел никто… И вот время, которого боялась мать, настало. Вернувшись из очередной экспедиции, отец дольше обычного пробыл дома, как-то по-особенному разговаривал с матерью и со мной. Тогда он и рассказал жуткую историю исчезновения своего брата, и, следовательно, моего дяди, Йощки Свартмэля. Мне тогда было двенадцать лет… А потом отец ушёл в свою последнюю экспедицию. На Тропу Желны. С тех пор и поныне он числится в списках пропавших без вести геологов, отдавших свои жизни во славу науки…
Вот что тогда рассказал отец.
Его родители, мои бабушка и дед, вместе не жили, раздоры пришли в их семью как раз с рождением второго сына, Йощки. Бабушка, арийка по происхождению, любила строгость, порядок и стерильную чистоту, и настаивала на ортодоксальном воспитании детей. Дед же, выходец из словен, был склонен к веселью, удали и романтике вольных стрелков и благородных разбойников. И если до рождения брата их идеологии ещё как-то умудрялись сочетаться в тесном семейном котле, то после его рождения то та, то другая переставали там помещаться и периодически выплёскивались через края, окатывая обжигающим паром скандалов и семилетнего Зарева, и малыша Йощку… И вот дед собрал самое необходимое, взял некоторую часть из весьма не бедной семейной кассы и укатил из тёплого Устьеграда, где проживало семейство, в захолустный, забытый всеми богами городишко Талец, расположенный на юго-западе Ополья, почти на границе со зловещим Даром… Зарев помогал матери по хозяйству, исполняя роль единственного мужчины в доме, ухаживал за маленьким братом и болел геологией. Шли годы; Зарев закончил школу и собрался поступать в Устьеградский горный колледж. К тому времени он уже подрабатывал оператором дробильных установок в концерне «ТуманГеология», получал сравнительно не плохие деньги, бесплатное молоко и вполне мог себя прокормить. А зимой погибла моя бабушка, упав в генератор Устьеградской электростанции, на которой она работала всю жизнь… Дед примчался через три дня. Помогал с похоронами, организовывал поминки; а когда все печальные хлопоты закончились, он собрался уезжать и сказал, что заберёт восьмилетнего Йощку с собой — не дело только-только становящемуся на ноги пацану с младшим сопляком возиться, о себе думать надо, об учёбе, свою дальнейшую жизнь и судьбу устраивать. Да Зарев и не протестовал, он был рад появившейся возможности свободно и полнокровно отдаваться любимой науке, не тяготясь постоянной ответственностью за несмышлёный «хвостик»… А ещё через четыре года, когда отец уже поступил в Венденскую Академию Горного дела, экстерном закончив последний курс колледжа и сдав экзамены с круглым отличием, и даже ухаживал за своей будущей женой (моей мамой), с полугодовым запозданием пришла страшная весть, что новую семью отца поголовно вырезала навь (так в том краю называли васпов), запытав его самого и зверски надругавшись над женой и старшей дочерью, а маленького Йощку забрала с собой для каких-то малопонятных в то время целей… Так я узнал, что когда-то, чисто теоретически, у меня был родной дядя… И вот: «Силь, что ты знаешь о твоём однофамильце по имени Йощка?»…
Илана протянула мне маленький листок бумаги в линейку, на котором неровным старческим почерком было написано: «Василик Свартмэль, сын Зарева Свартмэля, моего брата! Если это, действительно, ты — не побрезгуй, уважь больного старика своим визитом. Я не прошу ничего, кроме возможности лично убедиться, что я не последний из нашего рода на этой грешной, повергнутой в ад земле.»
Это был гром среди ясного неба. Куда там раскачанным до неприличия жабам… Что делать-то? Не пойти, проигнорировать эту записку, этот крик, по сути, даже не о помощи — о надежде, надежде на то, чтобы, умирая, уходить не в полный тупик и забвение? И кем после этого себя чувствовать всю оставшуюся жизнь? Лучше уж достаться на ужин жабе…
– Ну, и когда мы туда пойдём? Или проводником неизбежно должен явиться наш крупномасштабный пупырчатый пуленепробиваемый друг?
– Не зубоскаль, – говорит Илана, – этот старик действительно хочет тебя видеть. Весь тот цирк с парализатором, вся эта неумелая охота были из-за этого. Она пыталась вытащить тебя за пределы вертолёта, выкрасть, просто привлечь внимание, наконец. Потом она сделала самое разумное, что могла сделать в такой ситуации запуганная полудикая женщина с травмированной психикой — как сумела, добилась контакта с существом, по крайней мере, своего пола… А жаба больше не придёт. Он умирает, у него язык — один из главных кровеносных органов… Кстати, его Веэн звали. Так что — пойдём сами.
А-а. Веэн… Ну, да, конечно. Что ж тут не понять… Ладно, разберёмся.
Вышли через два дня, когда Клим пришёл в себя настолько, что мог вместе с Вацлавом спокойно обеспечивать жизнь в вертолёте. За водой приходилось ходить теперь далеко, метров за пятьсот: болотные стоячие бочажки если где-то поблизости и были — вода в них явно не являлась пригодной к употреблению, а полукилометром дальше в болоте рождался ручеёк с чистой водой. Наверное, потом он превращался в настоящую полноводную речку — приток Дара или Сина. Судя по кроку, набросанному Иланой, идти предстояло именно вдоль этой речки, причём долго. Пока пробирались вытоптанными жабой Веэном тропинками и насиженными полянами, вроде той, на которой сейчас стоял «Северин», Илана рассказала, в общих чертах, про обитателей странного стойбища, затерянного в бескрайней глуши северных дарских болот. Их было трое: старик, назвавшийся моим дядей, девушка по имени Иминай, и жаба Веэн, вернее, жаб, служивший Иминай и транспортом, и защитой. Правда, защитник из него был так себе, ибо защищал он не осмысленно, он, собственно, вообще не защищал – он охотился, добывал и заготавливал себе пищу, но если в качестве охотничьей цели оказывался обидчик, он становился добычей наряду с любым другим движущимся биологическим объектом. Впрочем, судя по словам Иминай, никакой защиты ей не понадобилось ни разу с тех пор, когда Ати, (так Иминай называла Йощку, это означает – «Дед»), застрелил последнего медведя в округе. Было это давно, когда патроны ещё оставались…
Переговариваясь, мы дошли до родника, и далее — до того места, где ручеёк начинал уверенно расширять русло и вскоре, действительно, превратился в маленькую, играющую в прятки среди травяных зарослей и бурелома, сказочную речку. Попетляв по окраине болота, речка нырнула в тайгу и побежала под корнями громадных столетних елей, закутанных в причудливые одежды из мхов и лишайников. Какое-то время шли по опушке, чтобы не осложнять себе путь продиранием через подлесок и еловый молодняк.
Приближался вечер, Илана сказала, что идти ещё столько же или не многим меньше, и сейчас будет ориентир. Через десяток шагов я увидел слева на заросшем холмике ещё один странный маленький улей, такой же, какой был на месте падения «Северина», сложенный из массивных каменных плит, с круглым летком посередине. Улей весь зарос подлеском и бурьяном, был завален ветками и хвоей, но — совершенно цел, ни намёка даже на погодные разрушения, не то, чтобы на артобстрел или бомбардировку.
– Они тоже в таком живут, – сказала Илана, и мы пошли дальше.
Оказалось, действительно далеко — до места добрались только к ночи. Увидели, что пришли, только тогда, когда, фактически, упёрлись в порог: улей был тщательно и очень умело замаскирован, причём, не просто одним валёжником и хворостом, а живыми деревьями и кустарниками, заботливо высаженными (или даже выращенными прямо на месте), вокруг всего улья в несколько рядов. Илана не громко, но внятно назвала наши имена. Скрипнули петли, тяжёлая калитка, закрывающая леток с внутренней стороны, отошла в сторону.
– Хорошо, что вы пришли. Быстро. Здрасьте. Входите,- проговорил приятный и чистый
женский голос.
Вспыхнул свет — не очень яркий, но и не тусклый плафон под потолком. Я огляделся. Мы стояли на пороге большой круглой комнаты, ограниченной по бокам двумя тяжёлыми серо-коричневыми ширмами, подвешенными на серебристых рейлингах. Рейлинги держались на стойках, как мне показалось, сделанных из желтоватой пластиковой трубы. В дальнем конце комнаты виднелась вторая дверь. По сторонам от неё — столы, сколоченные из тонких древесных стволов и покрытые не то пластиком, не то ламинированной фанерой. На одном столе стояла до боли знакомая каталитическая газовая горелка, у нас в «Северине» была точно такая же, только поновее поколения на три. Посреди жилища громоздилась основательная прямоточная печь — не то дровяная, не то даже угольная. По сторонам от неё, ближе к ширмам, стояли два авиационных пассажирских кресла. Хозяйку, которой принадлежал приветствовавший нас голос, я заметил лишь в последнюю очередь, когда пригляделся к полумраку, плохо высвечиваемому плафоном в закутках около ширм. Девушка стояла, завернувшись в длинный прямой плащ тёмно-серого цвета, и практически сливалась со стеной. Я поприветствовал хозяев, не зная, слышит ли меня Йощка и есть ли он вообще в помещении (например, за ширмами), представился и слегка поклонился. Повернувшись к девушке, улыбнулся и добавил, что искренне рад знакомству. (Видят боги, я совершенно не преувеличивал!) Девушка шагнула из своего теневого укрытия и приблизилась. Плащ она по-прежнему плотно придерживала рукой, лишь капюшон сполз на спину, когда она приподняла голову… Я почувствовал, как в моей голове разразилась июльская гроза, а в сердце расцвёл эдельвейс. Она была восхитительна: таких чистых и одновременно совершенных черт я не видел ни в жизни, ни на обложках журналов, ни на экране телевизора, ни в даже самых смелых снах своей юношеской поры. Лицо девушки было очень нежным и юным; если обтянуть его башлыком комбинезона, его действительно можно было принять издалека за мальчишечье; но сейчас никакого башлыка не было… В общем, моё восхищение можно было бы описывать долго, но, я думаю, друзья и без этого каждый раз дружно и со смаком хохочут над тем, как выглядел их начальник в тот миг, когда влюбился — безнадёжно и навсегда.
– Простите меня, Василик. Но я, правда, не представляла, как ещё исполнить просьбу ати Ёшки, кроме как устроить на вас охоту…
– Ну, а почему было просто не прийти, не познакомиться, не поговорить?
– Ати сказал, что у вас охранник — васпа, из тех, что ушли к людям. Я видела васпов. Я знаю, на что они способны. Они — рабы инстинктов, мгновенных пожеланий, похоти. Их чувства извращены до неузнаваемости, до отвратительности. Женщина не может находиться поблизости от них, особенно, когда они долгое время живут лишь в мужском обществе…
Мои губы непроизвольно растянулись в ещё более широкой улыбке. Даже я, со своим полным дилетантством в отношении истории с васпами, и то понимаю, что нельзя к живым мыслящим существам подходить с таких категоричных позиций. В конце концов, кто из людей свят, безгрешен и целомудрен, пусть тот первым и бросает камень… Только, даже если б такой нашёлся, вот он-то, в первую очередь, и не бросил бы, ибо всем перечисленным мною качествам неизменно сопутствует мудрость, а бросать в других камни — не в правилах мудрецов. Тем временем девушка продолжала:
– Потом я увидела, что в вашей компании есть девушка, у меня был просто шок… Особенно, когда я увидела, как непринуждённо Иланочка вела себя там, у ручейка… Тогда и решила стащить парализатор и попытаться, создав неразбериху, выманить Вас за пределы того валежника и попытаться поговорить… Веэна я даже не звала с собой, у него последнее время появилась привычка сопровождать меня повсюду. Он в тот день был накормлен до отвала, и я уж никак не думала, что он среагирует на резкое движение Иланочки, но она, видимо, просто оказалась слишком близко… Или, может, запах какой — он всегда был очень чувствителен к запахам…
Тогда я ещё не знал, что Илана обработала свой комбинезон составом, имеющим ванильную отдушку, как не знал и того, что запах ванили действует на жабу, как на мышь – запах свежесваренного сыра. Я решил прервать оправдания девушки, спросив, а где же, собственно, автор послания, приведшего к нашему удивительному знакомству. Она вспыхнула, спрятав улыбку в складки обширного капюшона, и ответила, что Йощка сейчас спит, и мы вполне успеем умыться и попить чаю после дороги. Для осуществления первого она проводила нас за дальнюю дверь, где оказалась самая настоящая баня, построенная прямо над горячим подземным источником. (Надо же! А ведь я, как картограф, был свято уверен, что такие источники имеются только на востоке Срединного плоскогорья!) Вообще, надо сказать, у меня тогда было много поводов организовать по возвращении в Университет встречи и с геофизиками, и с коллегами из Института Нового Мира, например, со знаменитым Виктором Торием, заочно слывущим в научных и студенческих кругах «васповым дедом» — сюрприз с ульями, формой и размерами разительно отличающимися от общеизвестных чёрных «веретён», того стоил… Но я не предполагал, что дело зайдёт так далеко, и через год о своей картографической карьере я буду лишь вспоминать, как о пройденном жизненном этапе…
Затем мы пили роскошный чай на травах, определить которые по букету я не смог, и разговаривали о пустяках. Потом я решился спросить о жабе по имени Веэн. Улыбка сошла с лица девушки. Иминай отвернулась. Илана встала, склонилась над ней, сказала что-то тихо, почти шёпотом… Я приказал себе не слышать, и, как ни странно, способность послушалась этого приказа. Ответ я понял безо всяких способностей. Пока мы шли сюда, Вэен издох.
Из-за правой ширмы послышался хриплый кашель, ткань ширмы шелохнулась, сдвинулась в сторону, и из-за неё в комнату выдвинулся совершенно эпичного вида старик – приземистый, крепкий, с молочно-белой шевелюрой и такого же оттенка лохматой клочкастой бородой. Рука старика, сжимавшая чёрный посох из корневища какого-то дерева, была перевита мощными плетьми мышц. Коричневое морщинистое лицо пересекали несколько шрамов, а из теневых колодцев под косматыми нависающими бровями внимательно и мудро смотрели на удивление ясные, зелёные глаза. Это наш семейный генетический признак – зеленоглазость…
На старике был надет старый-старый, истёртый, полинявший от многих стирок мундир васпы, толстые кожаные штаны и сапоги из оленьей шкуры, только без меха, демисезонный вариант. Кажется, они называются торбАсы…
Старик прикрыл за собой ширму, утвердился на отдалённой наблюдательной позиции и не спеша, внимательно оглядел нас всех – справа налево, слева направо и сверху вниз, затем сосредоточил взгляд на мне.
– Пришёл таки, – прошелестел спокойный, уверенный голос. – Здравствуй, Василик.
Я поздоровался, поднялся с кресла, указывая на него Йощке. Тот усмехнулся:
– Мне теперь садиться да вставать тяжелее, чем на месте стоять. Ты садись, садись. Разговор долгим будет, – вид у меня был, наверное, как у нашалившего пятиклассника в кабинете директора. – Хочу, чтоб ты многое узнал обо мне, запомнил, с собой унёс. Тогда – и умирать не так страшно.
Разговор, и правда, затянулся; глухая таёжная ночь не останавливала Йощку, и рассказ был таким, что и я, и Илана, и даже Иминай, которая была непосредственной участницей многих событий в его судьбе, перевели дыхание только тогда, когда старик закончил говорить. Надо отдать должное, рассказчик он был отменный.
Старик рассказывал о васпах, о жизни в улье, о так называемой «подготовке кадров» такое, чего не увидишь, не услышишь и не прочитаешь в самых смелых, самых демократичных СМИ, что можно познать и понять, только прочувствовав на собственной шкуре. О шрамах, единственной целью оставления которых было перекраивание психики и ломка воли, о сломанных и срощенных снова единственным средством – желанием выжить любой ценой – костях. О бесконечной, страшной, лишённой естественных, природных противовесов жестокости, возведенной в основу, в принцип, в единственную философию жизни, линейную, не имеющую ни гибкости, ни вариативности… Слушая его рассказ, я поневоле проникся более глубоким пониманием позиции противников адаптации васпов в человеческом обществе, и даже экстремистских аргументов этого агрессивного выскочки, как его там… Мортал… А-а, нет, Морташ, кажется. Да, Морташ…
Затем Йощка рассказал, как начались бомбардировки, как одна из ракет взорвалась в середине их Улья, разнеся всю его верхнюю часть и превратив нижнюю в удушливый, пылающий ад, но этот ад был – ничто по сравнению с тем, который создавали васпы даже для себя самих, не говоря уж об учениках и новых адептах. Йощка находился в каземате, он был наказан за очередную попытку не сломаться, уберечь, назло страшному «воспитанию», хотя бы самую крошечную, незначительную искорку собственной воли, частичку живой человеческой души. Он чувствовал торжествующую, беснующуюся в огненно-кровавой вакханалии смерть, и радовался, что она вот-вот положит конец его бессмысленному отчаянному дурацкому героизму; под сметающим напором очередного глухого взрыва дверь каземата прогнулась, пошла трещинами и вылетела внутрь, обещая сразу и лишить Йощку жизни, и похоронить его под обломками, но тут к нему коричневой молнией метнулась фигура в прожжённом, окровавленном мундире Охраны, и перекрыла собой зловещий, голодный огненный свет, а вместе с ним – лавину несущихся кусков и обломков. Последнее, что запомнил тогда Йощка, были несколько длинных, белёсых осколков, медленно (так ему показалось) словно надутый бычий пузырь, пробивающие коричневый китель… Потом он провалился в спасительное забытьё. Тогда ему было четырнадцать. Больше Улья, в котором проходило его «воспитание», он никогда не видел.
Дальнейшая жизнь стала для Йошки тем, что всегда и везде в человеческом мире подразумевает под собою Закон Равновесия, а именно — наградой за годы жутких, не прекращающихся издевательств. Они жили в маленьком каменном Улье, куда привёл его бывший охранный сотник, а теперь — контуженный, полусумасшедший васпа Сот, утративший, как и все они после ракетных атак на Ульи, свою Королеву, смысл и цель своего существования. Но, в отличие от других, Соту, можно сказать, посчастливилось оказаться контуженным, причём так, что как раз тот участок мозга, который у человека контролирует инстинкты, а у васпов — отключен, благополучно включился снова, и простые, но загнанные под табу у васпов человеческие чувства всколыхнулись в нём и пошли кругами, медленной, но уже неостановимой волной, требуя сторицей за всё время своего угнетения.
Сот обучался сам и обучал Йощку премудростям мирной жизни и одновременно — хитростям выживания в диком северном лесу. Оружия, оставшегося после атак на ульи, хватало, и они часто отправлялись на дальнюю охоту — почему-то в той местности, где находился их маленький улей, зверья крупнее хомяков не водилось, только птицы. Ходили они и на рыбалку, к большой реке, текущей в трёх часах хода, на юге. И в их маленькой речке, звенящей отмытыми камешками среди еловых корней, Йощка тоже ловил каких-то мелких, блестящих рыбёшек, но Сот их за пищу не считал.
Вокруг Улья Сот заставлял Йощку сажать и сам сажал разные деревья и кустарники, наблюдая, как они сочетаются в природе. Некоторые высаживал семенами, а иные — саженцами, выкопанными поодаль в лесу. Через несколько лет обнаружить улей среди бурной молодой поросли можно было, только приблизившись почти вплотную. Чего и добивался Сот.
Он не позволил Йощке прекратить обучение — во всяком случае, в физическом плане продолжал с ним заниматься почти с той же требовательностью, какую проявляли наставники в Ульях. Только наказаний и жестокости не было. Просто Сот гонял молодого Йощку так, словно готовил абсолютного чемпиона мира по многоборью. Впрочем, и здесь он не отставал от воспитанника, себя в занятиях тоже не щадил.
Так же обучал он Йощку и другим премудростям — всему, что знал и в чём разбирался сам.
Так миновало ещё два десятка лет. Йощка стал сильным молодым мужчиной, не смотря на то, что его лицо было обезображено шрамами, а фигура навсегда испорчена многократно ломаными и далеко не всегда правильно сраставшимися костями. Как дерево с подрезанной верхушкой, Йощка рос как-то вширь, но не за счёт накоплений жира, а за счёт наращивания огромных могучих мышц. Однажды, когда Сот, по-видимому, решил, что напарник готов, он велел Йощке собираться в дорогу, и они отправились в путешествие по землям ещё более таинственным и зловещим, нежели Дар. В Шурань. Там, по словам Сота, находились какие-то совершенно немыслимые военно-научные лаборатории, сокрытые от глаз, слуха и приборов лучше, чем мышь прячется в норе от совы.
Хотя Йощка и был весьма красноречив, подробно описывать здесь их путешествие я не стану — это тема для отдельного, вдумчивого, самостоятельного повествования; скажу лишь, что они добрались до места, нашли то, что искали, хотя и не совсем так и в тех формах, как и в каких предполагали, и благополучно вернулись обратно, в свой затерянный в тайге улей, из которого по возвращении пришлось выгонять молодого устраивавшегося на зимовку медведя.
Главной ценностью, добытой ими в том походе, была какая-то документация, таблицы, записи. Ещё была рукопись, толстая, потрёпанная, в кожаном переплёте тетрадь, в которой чертежи, рисунки и формулы перемежались исчёрканными, многократно исправленными стихами. Хозяином и автором тетради был Лебош Лютенвальд, учёный и поэт. Эту рукопись Сот потом вечно таскал с собой, читал, перечитывал, делал пометки, сверял с другими документами вывезенного из Шурани архива. Потом Сот ушёл. Сказал — по своим делам, а Йощке (Ёжу, как называл его Сот) всё равно самому осваиваться надо, без Сота. И — ушёл. Надолго. Йощка жил по-прежнему, ходил на охоту и рыбалку, доил коз, которых Сот поодиночке приводил иногда, возвращаясь с долгой охоты (то ли выменивал у кого на рыбу и дичь, то ли попросту воровал), пока не набралось небольшое стадо… Только поздней осенью, когда лиственный подлесок облетел, а ёлки потемнели, подставляя густую хвою под всё холодеющие порывы промозглого ветра, одиночество Йощки было нарушено. С запада показался маленький бело-синий вертолёт, идущий на бреющем, почти касаясь колёсами верхушек сосен. Вертолёт замедлился, завис и опустился южнее улья, там, где, стрелой рассекая тайгу с востока на запад, пролегала старая-старая, давно заросшая бурьяном и всяким кустарно-древесным молодняком, но всё ещё хорошо заметная просека. По сторонам от её начала, в отдалении, было так же очищено в своё время, а теперь постепенно зарастало несколько правильных, круглых, довольно больших полян. «Здесь был аэродром. Даже самолёты когда-то садились», – сказал однажды Сот, показывая это место Йощке. На одну из полян, где бурелома было меньше всего, и опустился вертолёт. Сот (а это был он) выбрался из кабины, сказал:
– Он неисправен, что-то с регулятором скорости заднего винта. Досюда дотянул, дальше не рискну, ремонт нужен. А времени у меня нет. Оставляю вертолёт тебе, разберёшься, починишь — к людям выберешься. А я пойду за Хамары, мне нужно. Прощай. Больше вряд ли встретимся.
И ушёл. Сыра взял немного — и всё, даже бумаги из архива забирать не стал. Только тетрадку эту кожаную, с формулами и стихами Лебоша Лютенвальда, с которой он не расставался, так с собой и унёс. Потом была долгая, очень снежная зима… Когда настала весна, с востока пришёл самолёт. Большой, серебристо-голубого цвета реактивный лайнер летел над самым лесом. Из правого двигателя валил чёрный удушливый дым, а в нижней поверхности крыла были видны рваные дыры — по лайнеру стреляли из зенитки, но самолёт не потерял управления, левый двигатель работал ровно, машина шла на максимальном замедлении, явно ища хоть какое-то подобие посадочной площадки. Ничего лучшего, чем старая взлётная полоса южнее стойбища, в окрестностях не было… Оба пилота погибли при посадке, их убило пробившими фонарь кабины сучьями. Механик-радист прожил в стойбище ещё два месяца, пытался отремонтировать (и, вроде, даже частично преуспел) неисправный вертолёт. Но однажды проявил неосторожность, и во время охоты нарвался на медведицу с медвежатами. Йощка сказал, что хоронить после было нечего. Четвёртой в экипаже самолёта была Иминай.
– Ну, Ими о себе и сама расскажет, верно, дочка? – обратился Йошка к девушке.
Она согласно кивнула, и старик закончил свою историю:
– А теперь я хочу, чтобы вы увидели документы из архива, который мы принесли из Шурани. Думаю, пришла пора пролить на всю эту историю дополнительный свет – он усмехнулся, – в том ракурсе, в котором никто, наверное, не догадывается. Только я возьму с вас не сложное обещание. Если станете предавать и эти документы, и нашу встречу огласке – сделайте это не раньше, чем через год. Я хочу спокойно подготовиться к своему последнему походу и уйти достаточно далеко, прежде, чем сюда нагрянут исследователи, пресса и военные.
– Хорошо, разумеется, мы поступим именно так, но дядя Йощка, скажите, куда же Вы собираетесь идти? Не разумнее ли Вам отправиться со мной, в Дербенд? Там мы сможем устроить Вас, как подобает почтенному человеку, оказать Вам все необходимые медицинские и социальные услуги…
– Кому? – нахмурясь и пряча в бороду невесёлую улыбку, ответствовал Йощка. — Человеку, ты сказал? Запомни, Василик: тот, кто вышел живым из улья васпов – больше не человек. И не важно, до какой стадии он там просуществовал, важно, что он туда ПОПАЛ, а потом – ВЫЖИЛ. Даже выживший там в течение первых суток, уже больше никогда не сможет с чистой совестью назвать себя человеком. Человеческая психика слаба, она не в состоянии сохранить изначальную целостность даже после тысячной доли таких издевательств и унижений, какие «кандидат» на ученичество в Улье проходит на самой ознакомительной, «нулевой» ступени. Нам нечего делать среди людей, мы – мина замедленного действия, смертоносный вирус, который вы упорно тащите в свой только-только начавший оправляться после ядерной мясорубки мир, тащите, развесив сопли и пуская слюни, как дети, играющие со смертельным ядом, вылепленным в виде пригорюнившегося человечка. Нет, Василик. Дорога к людям заказана мне, присно и вовеки веков, я понял это за годы, прожитые с Сотом, и после, уже без него. Потому я принял другое решение. Я внимательно изучил все оставшиеся у меня документы из архива, сопоставил все события и факты, проанализировал рассказы Иминай, и решил, что пойду следом за Сотом, своим спасителем, и, если повезёт, разыщу «Зелёную дверь», так же, как мечтал это сделать Сот, а если нет – тайга, ставшая мне на долгие годы родным домом, станет и моей могилой. Не пытайтесь переубедить меня, это ни к чему не приведёт, да и не за этим я вас сюда звал. А теперь – отдохните, поешьте, и ступайте с Иминай, ей есть, что показать и рассказать вам. А я тоже хочу отдохнуть, прежде, чем наконец-то, со спокойным сердцем, начать сборы в дорогу.
Мы лишь поблагодарили Йощку за то богатство, которым он одарил нас, за его великолепный рассказ. Пытаться переубедить его я не решился. Мы выпили ещё по чашке уже остывшего чая, и Иминай, раздобыв откуда-то ручной насос, стала накачивать для нас надувной самолётный трап–«горку», который у них использовался в качестве запасного матраса. (Я, разумеется, тут же с рвением циркового пуделя подскочил и забрал у неё насос. Она отдала, с коротким, мягким смешком). После накачки мы с Иланой по очереди посетили «банный отсек» и улеглись спать, сняв комбинезоны и оставшись в термобелье, чувствуя, что, оказывается, устали смертельно. Надо сказать, что впервые часто случавшаяся в силу нашего походного образа жизни непосредственная близость тела Иланы не вызвала у меня болезненно-сладкого напряжения во всём, что находится ниже груди…
Проснулись за полдень. Иминай, одетая в знакомый серебристый комбинезон, тоненькая, словно кристалл турмалина, варила что-то на газовой горелке, в алюминиевом армейском котелке. Из него поднимался пар, и на весь улей пахло хвоей и ещё чем-то травно-цветочным. Йощки не было. Я скатился с надувного ложа, встал, поздоровался с Иминай и забрался в свой комбез. Проснулась Илана, потянулась, формы её фигуры четко прорисовались сквозь мягкое, не толстое покрывало… Чёрт! А всё-таки всколыхнулось что-то внутри, горячее, сбивающее дыхание… Не всё, видать, сразу на Иминай «переключилось»… Впрочем, ощущение быстро прошло, и вчерашнее восхищение девушкой снова без остатка окутало меня радужно-восторженным дурманом.
– Ну, что — пьём чай, и отправляемся? Тут хорошая «экспозиция», а я — не дурной экскурсовод! – звонкий, как пересыпание тех же кристаллов, смех Иминай отразился от стен и потолка.
– Непременно! – в тон ей отреагировала Илана.
Я вытащил свою силу воли, отряхнул от пыли и приказал сердцу стучать не через раз, а глазам собраться, наконец, в кучу и начать нормально ассоциировать окружающие цвета. Занырнул в «банный отсек», набрал полный ковшик бьющей из торчащей в полу трубы тёплой минералки и выплеснул на свою физиономию, отряхнулся, как кот. Уффф… Ну, вроде, полегчало несколько. Вторую неделю ведь «дичим», соревнуясь с Вацлавом, кто больший робинзон… Климу-то хорошо, у него — персональный малинник… Одна ягодка, зато какая! Успеешь сорвать — на всю жизнь хватит! Вот Клим и успел… Та-ааак, стоп, стоп! Приехали. Нам на экскурсию пора. Подозреваю, в числе главных экспонатов — самолёты-вертолёты… Ну, а девушки — потом…
В дверь деликатно заехали сапогом. Илана напоминает, что меня зовут Пора-и-честь-знать… Намотал пасту на щётку, поширкал по своим тридцати двум, сплюнул в желобок слива, ополоснул, и выскочил в улей огурчиком. Илана посмотрела так, словно огурчик оказался бешеный, и скрылась за дверью. Они с Иминай успели собрать на стол — по кругу стояли нарезанный сыр, какой-то странный хлеб, коричневый, ноздреватый, со светлыми вкраплениями, миска с желтоватыми кристалликами, напоминающими леденцы, нержавеющие чашки с ложечками. А в середине стола стоял, видимо, давешний котелок, закутанный в ворох полотенец.
Чашек на столе было три. Я спросил о Йощке. Иминай сказала, что он завтракал совсем рано, и сейчас что-то делает во дворе. Просил не беспокоить его по пустякам, спокойно завтракать и отправляться.
Вышла Илана, тряхнула волосами, улыбается… Подошла, села к столу. Иминай размотала полотенца, разлила по чашкам отвар… Вкус напитка описывать не возьмусь, у меня всегда со способностями дегустатора было напряжённо. Скажу только, что ничего подобного в жизни я не пробовал нигде и никогда.
Закончили трапезу, я сполоснул посуду, девушки убрали со стола, и мы отправились на осмотр. У Иланы на поясе, как в прежние времена, снова висел возвращённый Иминай парализатор.
Мы вышли через «банный отсек», там обнаружилась вторая дверь на улицу. Обогнули высокий холм, оказавшийся рукотворной хозяйственной постройкой, и углубились в тайгу, придерживаясь южного направления. Километра через два среди деревьев показался просвет, и мы вышли на вытоптанную полянку, с которой начиналась заросшая длинная, широкая просека. Теряясь крыльями в густом подлеске, в конце просеки лежал самолёт, а метрах в ста справа от нас виднелся через веточное переплетение синий борт небольшого вертолётика, «Си-2», как мне показалось. (Позже выяснилось, что я оказался прав, но сначала Иминай повела нас к самолёту). Самолёт был не новый, эту модель выпускали лет двадцать назад. Средний грузо-пассажирский двухмоторный реактивный лайнер серо-голубого цвета, с уже знакомой эмблемой на фюзеляже и на хвостовом оперении. Часовые стрелки, показывающие четверть десятого, пересекающие горизонтальную «восьмёрку» бесконечности, вписанные в окружность стилизованного циферблата. В носовой части, позади кабины с пробитыми стёклами и торчащими внутрь толстыми ветками какого-то дерева, в которое почти что упёрся носом самолёт, виднелось название модели и надпись: «Time of Fate».
– Это название научного комплекса там, в Загорье, построенного профессором Лютенвальдом, – пояснила Иминай.
Затем она повела нас внутрь, по сколоченной деревянной лестнице, приставленной к двери самолёта вместо трапа. Поднявшись первой, Иминай открыла люк двери и позвала нас. Мы друг за другом забрались в самолёт — Илана, а следом и я. В переходном тамбуре Иминай зажгла маленький аварийный светильник, а внутри салона пришлось обходиться дневным светом, проникающим через иллюминаторы: освещение не работало.
– Аккумуляторы мы сняли и отнесли в Улей, – сказала Иминай.
– А подзаряжаете как же? – поинтересовался я.
– Здесь есть солнечная батарея и маленький дизельный генератор, – ответила девушка, – возим аккумуляторы сюда на тележке, зимой — на санках. В основном, пользуемся батареей, а когда солнца нет — запускаем генератор. Запас топлива был большой, литров двести, но ведь не бесконечный. Экономим…
В салон я снова прошёл «замыкающим», впереди, следом за Иминай, шла Илана. На неё я и налетел, едва сделав шаг внутрь салона. Илана стояла в полном ступоре, застывшая, как изваяние. Когда глаза привыкли к неяркому свету, льющемуся из давно не мытых иллюминаторных стёкол, я составил с Иланой общую скульптурную композицию, застыв рядом, практически в том же положении и примерно с тем же выражением лица. Посередине салона, частично перегороженного в нескольких местах то справа, то слева, громоздился чудовищный механизм, напоминавший бестселлеры жанра технических ужасов. Массивное основание, из которого высовывались никелированные тяги и рычаги и виднелись гребни каких-то зубчатых колёс, поддерживало на двух ажурных фермах низкую, увитую тугим кишечником проводов, тросов и гофрированных шлангов платформу, на которой располагалась небольшое треножное основание. В нём стояли останки не то крупной колбы, не то реторты, с ощерившимся осколками краем. Застывшие потёки грязновато-бурого вещества придавали осколкам сосуда пугающее сходство с неровными, обколотыми, гнилыми зубами. Вокруг колбы, рождаясь где-то в недрах шлангово-проводных лабиринтов, свисали несколько разноцветных многожильных жгутов не то с какими-то клеммами, не то с датчиками на концах. Сверху над всем этим великолепием, опираясь нержавеющим «брюхом» на некогда покрашенную, а теперь основательно полинявшую вертикальную стойку, нависал гротескный металлический «паук», конвульсивно скрючив под собой несколько блестящих суставчатых лап-манипуляторов.
– Это портативный переносной биоактиватор, – голосом заправского гида отчеканила Иминай. Затем добавила тише и как-то беспомощно: – Здесь, через неделю после падения, появился на свет Веэн…
Когда мы с Иланой пришли в себя и обрели дар речи, Иминай рассказала, что из трёх запаянных колб с экспериментальным материалом, хранившихся в соседнем отсеке, только одна осталась пригодной к активации, да и то случайно: при падении самолёта деревянную обрешётку с закатанной в вату и стружки колбой зажало между двух других таких же, в одной из которых колба лопнула и развалилась на осколки, а во второй выдержала, но разгерметизировалась, потеряв необходимый внутренний состав атмосферы. Весь этот «пакет» припёрло снаружи сорвавшимся с фиксаторов креслом оператора-наблюдателя, благодаря чему обрешётки не разлетелись по всему салону. Разумеется, ни в одной из крайних колб не осталось ничего жизнеспособного. То, что находилось в третьей, разгерметизировавшейся колбе, до сих пор там — Иминай старалась больше не ходить в отсек, а Йощке попросту вовсе не было до этого никакого дела.
– Хотите — можете взглянуть… – не очень решительно пролепетала Иминай
Мы с Иланой, щёлкнув кнопками карманных фонариков, заглянули в отсек, опасливо миновав перед этим аппарат с неподвижным хромированным «пауком». Там, в обхваченной брусьями обрешётки запаянной колбе, плавал в помутневшей жидкости тошнотворный раскисший от времени головастик, размером с крупную курицу, покрытый пупырчатой матовой кожей, желтоватой, с воспалённо-розовым оттенком. Я, вытолкав Илану в салон, пулей вылетел наружу и скатился по лестнице в кусты. Меня вырвало желчью.
…Я не тормоз, я просто очень не торопливо думаю… Наверное… А, может, прочистка желудка мозги тоже затронула – не знаю, но тут до меня дошло. Илана. Она прошла весь этот путь утром, в самый пик пыльцы. От улья Йощки до «Северина». И – никакого намёка на эйфорию. Далее. Йощка с Иминай. Они живут тут долго, Йощка – много лет. Иминай не раз ходила к «Северину», и явно не только в вечерние часы… Я постоял, очумело покрутил головой и полез обратно на борт, с распирающими голову вопросами.
Девушки встретили меня – Илана скептически-сочувственной ухмылкой, а Иминай – откровенным испугом, и, как мне показалось (и окатило тёплой-тёплой волной) с заботой:
– Вы в порядке? Простите, я должна была вас подготовить…
– Ничего, говорю, бывает. Никогда не видел столь натуралистичных экспонатов, знаете ли… Эффект неожиданности сработал.
– Ага… Детской! – уточнила Илана. Юмористка, блин.
Я спросил про пыльцу. Иминай тут же ответила, словно спохватилась, что не объяснила раньше. Всё дело оказалось в содержимом янтарных капсул (как, впрочем, я и предположил, в качестве рабочей гипотезы). Исходя из слов Иминай, в капсулах содержалось ни что иное, как «первородный эликсир». «Только и всего», — добавила Иминай… М-да. Одна из главных тайн Мирозданья. Животворящий бульон… Так, мелочи. Только и всего…
Иминай рассказала, что именно этим «эликсиром» были заполнены колбы с «головастиками», только там он находится в непробуждённом состоянии. Для его пробуждения в колбу через золотник вводилась сыворотка,(в аппарате, названном Иминай «биоактиватором», это делалось автоматически). А в капсулах желатиновые стенки были двойные, и внутри был «эликсир», а в пространстве между стенок – необходимая для активации доза вакцины. Внутренняя стенка была сделана во много раз менее теплоустойчивой, чем наружная, и при попадании в желудок и нагревании она разрушалась быстрее, чем внешняя растворялась желудочным соком. Таким образом, в организм «эликсир» попадал уже в активированной форме. Хранились капсулы в специальных хладоконтейнерах, а для транспортировки их поодиночке были изготовлены пакеты из термолакса – материала, специально разработанного в институте Лютенвальда. Из него же шили рабочие комбинезоны для внутреннего персонала и рейнджеров – разведчиков и исследователей.
Иминай открыла один из сейфов, расположенных прямо в тамбуре. Раздался глухой хлопок и шипение, над дверцей поднялось облачко морозного пара, и девушка выдвинула из сейфа, оказавшегося холодильной камерой, длинный бокс тёмно-синеватого металла с узким стеклянным смотровым люком сверху. Внутри бокса, пересыпанные мелкими кубиками искусственного льда, лежали знакомые янтарно-жёлтые желатиновые капсулы.
– Возьмите с собой, – сказала Иминай, – всё равно здесь столько не понадобится, а завесу тайны пора приоткрывать. Ведь тайна хороша тогда, когда она раскрыта, не так ли?
Я промолчал. При всём моём восхищении я не мог однозначно согласиться с девушкой в этом вопросе. Видят боги, некоторые тайны тем и хороши, что остаются таковыми как можно дольше…
Я твёрдо решил по возвращении засесть за оставленные Сотом бумаги и хотя бы частично составить для себя картину происходящего. А то у меня складывается твёрдое ощущение, будто я – тот самый уборщик, который всем хвастался, что он работает в институте ядерной физики… Скромно умалчивая, кем…
Иминай показала нам ещё какое-то мелкое оборудование, которое вызвало у Иланы полный восторг, у меня же на осознание которого просто не осталось мозгового пространства.
После самолёта сходили и к вертолётику (как я уже говорил, это действительно оказался «СИ-2») и вернулись в улей. Йощка встретил нас на пороге коротким: «Видели?»… Да. Видели…
После ужина я попросил Йощку показать бумаги из Шурани и дать по ним хоть какие-то пояснения. Он постоял секунду, словно пробуя мои слова на вкус, затем молча кивнул на столик возле «банного отсека».
– Я ж вам сразу сказал – вот они, эти бумаги. А пояснения у Иминай спрашивайте: она и знает больше, и скажет умнее.
Я поблагодарил и открыл первую попавшуюся папку, на обложке которой, после порядкового номера, стояла замысловатая фамилия и название: «Ответные реакции организма-носителя на начало проявления жизненной активности эмбриона». Перелистал несколько страниц, понял, что даже не плаваю, а откровенно тону, пуская пузыри. Закрыл папку и огляделся, в надежде увидеть Иминай. Девушки в улье не было, и я вышел наружу через переднюю дверь. Над тайгой густели фиолетовые сумерки. Ниточно-тонкий серп Луны дрожал в остывающем воздухе, словно отражение на потревоженной глади озера. Природная звуковая гамма здесь была несказанно богаче, чем около «Северина»: тут были и ночные птицы, и кузнечики, и летучие мыши, поднявшиеся на охоту. А со стороны реки тихо, нежно и так естественно, что я не сразу вычленил эти звуки из вечерней «симфонии», доносилась флейта.
Я вышел из маскирующих улей зарослей и, словно завороженный, пошёл на её голос. Метрах в двухстах, на мшистом бережке всё той же безымянной речки, искусно сплетая трели с журчанием бегущей воды, играла Иминай. Волшебно звучащий в её руках инструмент представлял собой набор деревянных трубочек разной длины и диаметра, соединённых в плоскую трапецию поперечными лучинками, к которым трубочки были примотаны тонкой ворсистой нитью. Кажется, этот инструмент назывался Панова флейта. Никогда раньше «живого» голоса Пановой флейты я не слышал, только записи…
Иминай играла ещё минут пятнадцать, а я слушал, затаив дыхание, и, наверное, разинув рот – не знаю, не отследил. Как оказалось, Иминай заметила меня если не с момента появления, то вскоре после него. Опустила флейту, подошла, улыбнулась:
– Вы так внимательно слушали! Поклонник народной духовой музыки?
«Ваш поклонник!», — хотел ответить я, но получилось только мямление, вроде:
– Э-эээ… Да… Когда такая музыка – безусловно…
Понимая, как громоздко и аляповато прозвучал комплимент, я смутился ещё больше и замолчал. Иминай рассмеялась, откинув назад густые тёмные волосы, а я стоял и краснел, как влюбившийся в молодую учительницу школяр, и не мог вытолкнуть из себя ни единого вразумительного звука. Вот благодаря этой предательской стеснительности я в своё время упустил возможность завоевать более глубокое, нежели простая соратническая дружба, расположение Иланы. Клим, в выгодном отличие от меня, такой стеснительностью не страдал… Впрочем, сейчас я только благодарил богов за такой вариант развития событий.
Неловкость совершенно неожиданным образом развеяла Иминай.
– Послушайте, Василик, — сказала она, – Вы не могли бы рассказать мне какую-нибудь книжную историю о путешественниках, первооткрывателях, приключениях, полётах к звёздам? Эта ночь так располагает к подобным рассказам, а Вы должны совершенно по-особенному любить старинные приключенческие книги, я почему-то уверена в этом…
Ну, тут уж Иминай, как говорят охотники, попала не в бровь, а в глаз, старинная, досумеречная фантастика была моей старой, любимой и неизлечимой «болезнью», и рассказывать эпизоды, а иногда и полные сюжеты я мог часами, забыв про еду и сон. Разумеется, о своих вопросах относительно научной документации, добытой Йощкой и Сотом, я забыл ещё раньше. Я предложил Иминай прогуляться вдоль реки, осторожно открыл перед мысленным взором древний, хрусткий переплёт, «пробежал», освежая, первые строки, и меня «понесло»…
Опомнился я только, когда закончил рассказ эпизода прыжка «Хиуса» из болота на более твёрдую площадку. (Каждый раз, когда вспоминаю наш с Вацлавом перелёт на ручной подкачке с пылающего валежника на «жабью полянку», ассоциации услужливо «раскрывают» в моём сознании именно этот эпизод). «Страна багровых туч». Братья Стругацкие. Одна из книг богатой коллекции, собранной отцом в своих скитаниях и подаренной мне перед его уходом на Тропу Желны.
В глазах Иминай светились задор, азарт и жадный интерес – что же дальше? Но я предложил продолжить в следующий раз, справедливо решив, что так долго заставлять волноваться Илану с Йощкой – форменное свинство. Иминай опять рассмеялась и сказала, что Йощка знает, что здесь с ней случиться может разве что приступ глубокой усталости и сладкого сна. Всё же я настоял на возвращении. По дороге Иминай рассказала, что любовь к литературе такого рода ей, в свою очередь, тоже привил её отец, учитель речи, письма и чтения в основанной им самим же школе, в таёжной деревне, где родилась Иминай. Вроде моего, её отец тоже постранствовал по миру, только не в поисках геологических открытий, а в поисках знаний и мудрости. Он даже умудрился поступить и закончить три курса филологического факультета Славенской гуманитарной Академии.
– У меня тоже было много подаренных им книг, – сказала под конец Иминай. – Одну из них, самую первую, я до сих пор вожу с собой, она – мой талисман, хотсас нэпек. Я покажу.
Когда мы вошли в Улей, и Йощка, и Илана уже спали. Иминай неслышно прошла к своей ширме, на секунду исчезла за ней, появилась снова и протянула мне книгу, странно держа её не на внутренней, а на внешней стороне ладоней. Я аккуратно взял книгу в руки. Это было зачитанное, многократно тщательно ремонтированное издание «Туманности Андромеды». Точно такое же стояло на моей книжной полке, в Дербенде. Только сохранилось получше…
Доверие Иминай очаровывало, как, впрочем, всё, что бы она ни делала или ни говорила. Изо всех сил стараясь, чтобы это очарование не захлестнуло меня с головой, до полностью бесконтрольного состояния восторженного телёнка, я подмигнул Иминай и наугад процитировал пару особо запомнившихся эпизодов из биографии Дара Ветра. Девушка счастливо разулыбалась… Понятно. Степень первой приязни переросла, благодаря книге, в степень некой тайной, глубинной общности – причастности к Сокровенному, волею случая оказавшемуся у нас одним на двоих. Я вернул книгу хозяйке, и расшаркался, чтобы отправиться в банный отсек.
Следующий день можно условно назвать «Днём шуранского архива». Мы с Иланой, ежеминутно «хватаясь за спасительные соломинки», протягиваемые нам Иминай, неуверенно бултыхались в многочисленных формулярах, папках, статьях, лекциях и стенограммах консилиумов и совещаний. Из всего объёма проглоченной за тот день информации я твёрдо усвоил, как минимум, три вещи. Первое: васпов изначально планировали не только как идеальных солдат, а ещё и как идеальных рейнджеров — исследователей, посыльных, фотографов, разведчиков для отдалённых, сложнодоступных, опасных и прочих экстремальных зон и областей. Второе: исследования планировалось вести не только, (или даже НЕ СТОЛЬКО), в нашем мире и в наше время. Третье: занимался всем этим ни кто иной, как профессор Лебош Лютенвальд собственной персоной, изначально возглавлявший отдел в экспериментальном научном комплексе в Шурани. В последствии, когда разногласия Лютенвальда с руководством комплекса перешли в стадию открытого принципиального конфликта, профессор с группой своих сторонников бесследно исчез в диких просторах сурового Загорья, вложив огромные, просто какие-то фантастические суммы в финансирование строительства там нового комплекса, оборудованного по последнему писку науки и техники. Годы полной изоляции от мира привели к тому, что идеи Лютенвальда благополучно распихали по архивам и забыли, а его имя стало достоянием студенческих и околонаучных легенд и сплетен, да предметом вялых споров досужих постсумеречных литературоведов, благодаря скупому стихотворному наследию, оставленному Лютенвальдом-поэтом, известным под псевдонимом Лышко Лютенвальд. Одно во всей усвоенной информации оставалось за пределами моего понимания — то, как сочетаются факты из прочитанных нами документов и исторический временной промежуток, разделяющий время начала «васповского эксперимента» и процветания шуранских лабораторий, и относительно близкие к нашей современности дни, которых, согласно этим документам, касаются последние упоминания о Лебоше Лютенвальде, как о живом и здравствующем человеке. Если рассматривать этот временной период буквально, получается, что Лютенвальд, на момент этих последних упоминаний, находился в возрасте, давно перевалившем вековую отметку… Это требовало дополнительных детальных исследований, а поскольку никаких вразумительных объяснений, за исключением жиденькой зацепки за разовые упоминания об исследованиях Лютенвальда в области времени, из имеющихся документов получить не удалось, то, возможно, требовалась специально оснащённая и подготовленная экспедиция в тайные заброшенные лаборатории шуранского комплекса. Но это уже не было делом рядового университетского картографа, каковым я тогда являлся, посему я тщательно упаковал архив в свой рюкзак, твёрдо вознамерившись передать его и всю пояснительную информацию специалистам Института Нового мира.
В промежутках между изучением шуранских бумаг я старался найти любой подходящий повод провести каждую свободную минуту в обществе Иминай, причём, желательно, наедине. И мне это удавалось (впрочем, не без ответных движений Иминай, как оказалось в последствии.) По началу мы разговаривали в основном о литературе, но постепенно ей удалось «раскрутить» меня на подробную автобиографическую историю, а потом Иминай в ответ рассказала о себе. Её рассказ, безусловно, достоин отдельного внимания, поэтому, с разрешения своей супруги, я привожу его здесь. Вот он.
Иминай родилась двадцать семь лет назад в глухом таёжном селении Машьялоры курт («посёлок у тихого озера»). Рядом, действительно, было довольно приличное озеро, в котором мужчины ловили большую, мясистую рыбу тугун. Селение жило рыбалкой, охотой, но в основном — сбором и заготовкой местной ягоды мёрэх, пользующейся большим спросом в других поселениях, расположенных южнее, поскольку Машьялоры стоят на южной границе ареала созревания этих ягод. Отец Иминай с детства имел слабость к книгам, и слыл в селении «нэпек ёл» – «бумажным шаманом». В семнадцать лет он покинул селение и отправился странствовать, с целью повидать мир и набраться в нём «книжных премудростей» – поступить учиться. Что и сделал, самостоятельно подготовившись и в восемнадцать поступив в СГА на филологический факультет. Там он проучился три года и познакомился с Вереясой, ставшей вскоре его женой, а через шесть месяцев прервал обучение и покинул Славен, пожелав, чтобы их ребёнок явился миру на родной, и, как он был твёрдо уверен, волшебной загорской земле. Иминай, чьё имя переводится как «женщина, равная дУхам, отмеченная дУхами», с раннего детства росла в сказочно-литературной атмосфере, тщательно поддерживаемой в доме родителями. Периодически отец, чувствуя информационный голод и тоску по новым книгам, отправлялся в путешествия, из которых привозил книги, устные рассказы и собственноручно записанные в толстые тетради притчи, истории, сказки и стихи. Чем старше становилась Иминай, тем больше попадала она под влияние «книжного колдовства». Она бегло читала с пяти лет, имела великолепную память, и к шестнадцатилетию скопила завидный багаж знаний; однако, эти знания требовали систематизации, «уклады по засекам», как выражался отец. Научный комплекс в восточной тайге не только не был секретом для местного населения — напротив, по селениям и стойбищам периодически летали вертолёты с людьми, проводившими наборы персонала и добровольцев для участия в экспериментах, обеспечивая первых «королевским» жалованьем, а вторым обещая (и без обмана выплачивая) такие подъёмные, что недостатка в претендентах не было, наоборот, от набора до набора успевали собраться целые очереди. В семнадцать Иминай стала одной из претенденток на должность лаборантки-уборщицы в биохимической лаборатории третьего уровня научного комплекса «Time of Fate», покинула отчий дом и поселилась в гостинице для сотрудников комплекса, заключив трёхлетний трудовой контракт. Но через пару месяцев случилось так, что один из учёных, соратник Лютенвальда, заметил исключительную начитанность и эрудицию девушки, её живой ум, готовый впитывать знания и информацию, словно промокательная бумага, и рассказал о ней на совещании. Практика набора студентов из многочисленных неофитов-аборигенов была не нова в «Time of Fate», и девушке предложили поступить на первый курс специального закрытого учебного заведения при комплексе, на что она согласилась с радостью ребёнка, получившего чудо в подарок лично из рук Рождественского деда. А к середине семестра девушка уже сдавала переходные экзамены на следующий курс, и вскоре её способностями заинтересовался сам профессор Лебош Лютенвальд. Дальнейшее обучение она проходила, как особая стипендиатка группы Лютенвальда, а закончила его индивидуальной ученицей профессора. Затем она работала в лаборатории ксенобиологии и училась в аспирантуре, а затем перешла в «святая святых» – отдел разработки устройства «Зелёная дверь», призванного сделать былью сказки о мгновенных перемещениях и совершить эпохальный прорыв в презентальной метафизике – науке о времени и пространстве. Затем она стала добровольной участницей одного из экспериментов, проводимых отделом (о чём Иминай упомянула тогда очень скупо и вскользь, а я не решился настаивать на подробностях). А вскоре после завершения эксперимента случился тот роковой рейс, в котором Иминай обеспечивала научное сопровождение активного биологического материала и новой модели биоактиватора, отправленных из «Time of Fate» в закрытую научную лабораторию в Полесье, ту из не многих, с которыми Лютенвальд поддерживал некоторые сотруднические отношения. Самолёт шёл северным маршрутом, и был без объяснения причин обстрелян зенитной батареей где-то в северо-восточной части Дара, но сумел дотянуть «на честном слове и на одном крыле» до удачно обнаруженной пилотом заброшенной посадочной полосы южнее жилища Йощки Свартмэля, ставшего приютом для Иминай на ближайший год.
На следующий день утром было решено собираться в обратный путь. Я попытался ещё раз несмело подкатиться к Ёщке на тему его переселения в Дербенд, но он молча глянул на меня — зелёная вспышка вечности из глубины тёмных колодцев, и предупреждающе вскинул руку:
– Не оскорбляй огонь пустыми словами. Лучше выполни мою просьбу: по возвращении на свой вертолёт отправь ко мне вашего пилота. Ты говорил, он знатный механик, может, сумеет довести до конца ремонт той вертушки, на аэродроме, – н продолжал называть аэродромом то, что осталось от старой взлётной полосы и посадочных площадок вокруг. – А там, глядишь, и я в долгу не останусь. И ещё. Забери с собой Ими. Там, рядом с тобой, она найдёт своё место, а откуда пришла — туда ей возврата нет, я это чувствую. Иначе Сот бы давно вернулся.
Мне показалось, что дядя Йощка с помощью своей таёжной магии превратил меня в томат по имени Сеньор Помидор, и я поспешил спрятать лицо в тени. Старик видел меня насквозь, до самого сердечного «дна»…
Потом подошла Илана.
– Силь, слушай, давай Наечку с собой заберём, а? Сам подумай: ну, что ей тут-то прозябать? Да и тебя я отлично знаю, ты ж у нас орёл…
– А при чём тут я, — говорю, — и при чём — орёл?
– При том, что птица гордая, пока не пнёшь как следует — не полетит…
Блин, принцесса Язва! Они что, сговорились, что-ли? Мироощущения помидора начали уже становиться для меня привычными…
«Триптих» завершила сама Иминай. Подошла, страшно смущаясь, улыбнулась:
– Василик, простите мою дерзость, но я пришла напрашиваться в попутчицы… Вы не будете сильно против? Мне бы только выбраться, как говорится, в «большой мир»… Я не хотела отвлекать вас, спросила у Иланочки, а она говорит — я, мол, ничего не решаю, в экспедиции всё решает начальник…
Ну, Илана, ну, лисица…
– Иминай, – говорю, – что за вопросы! Я — да мы все! – не только не против, напротив — мы полностью «За»!
А сам начинаю уже диалектику бытия томатной цивилизации постигать, философию там, психологию…
..Выдвинулись к полудню. Иминай была в своём серебристом комбинезоне, с сумкой через плечо и небольшим кейсом в руке. Илана несла свой рюкзак и ещё одну сумку Иминай. Я тащил презентованный Йощкой туристический столитровый станковик с вещами и шуранским архивом, и термобокс с янтарными капсулами. Йощка молча проводил нас до речки, там удержал меня за рукав, буркнул бесцветно:
– Сам больше сюда не ходи. Нечего хвост кошке по частям рубить.
Развернулся, не взглянув боле в нашу сторону, и заковылял, немного переваливаясь — старый, кряжистый трудяга-гном из эгерских сказок… Я чуть слезу не пустил. Ещё сразу кошка та вспомнилась, по ассоциации… Больше ведь мы так её и не видели.
До «Северина» добрались без приключений и на удивление быстро. Парни встретили радостно, засЫпали вопросами (в основном Клим, конечно.) На нём сразу Илана повисла, давай щебетать… Представили мы им нашу новую спутницу, Клим разулыбался, начал таять, как желе, растекаясь густыми лужицами своих вечных плосковатых шуточек, за что тут же получил красноречивейшее сочетание гневного взгляда и надутых губок Иланы. Вацлав рассеянно кивнул и тут же повернулся ко мне:
– Слушай, насос нигде не нашли?
Я рассказал ему о просьбе дяди Йощки и о том, что там целый маленький авиапарк в тайге прозябает. Он приободрился:
– Пойду, инструменты приготовлю!»
Пошли и мы. «Северин»! Мы зашли внутрь салона и почувствовали себя на пороге родного дома после долгих скитаний. Словно предугадав мои давешние мысли, на спинке кресла, выгнув спину, громогласно замурчала кошка, с которой я, получается, рано и совершенно напрасно распрощался. Иминай, как всегда, расцвела солнечной улыбкой и подхватила кошку на руки, приговаривая:
– Кяти, кяти! Вюща, кяти! – потом обернулась к нам: – Я почти каждый раз, как к вам сюда ходила, кошку эту встречала. Она меня под конец даже узнавать начала!
За остаток дня не произошло ничего примечательного, кроме того, что Клима упросили опять устроить песенный вечер, в честь нашей новой знакомой. Мы оказались приятно удивлены, когда Иминай вдруг попросила у Клима инструмент, приноравливаясь, взяла пару аккордов, а потом с лёгкостью выдала довольно сложную мелодию и спела несколько красивых романсов чистым и звонким, как россыпь бронзовых колокольчиков, голосом. Затем, уступив моей настоятельной просьбе, Иминай достала из сумки свою удивительную, похожую на крохотный органчик флейту, и весь остаток вечера мы наслаждались воистину волшебной музыкой. Улеглись далеко за полночь, а утром меня растолкал Клим. Вацлав и Илана стояли в полной походной готовности. Клим сказал, что Илана сама вызвалась сопроводить Вацлава, а самому Климу нескольких суток аскезы вполне хватило и больше он не намерен оставаться без своей возлюбленной ни на одну минуту.
– Хорошо, а на кой чёрт вы меня-то разбудили? Самим не спится — и другим не дадим?
– Не-е, – ответил Клим, – понимаешь, мы б и рады втихушку, пока вожатые спят, как в пору скаутского детства. Но мы выросли, стали сознательные и теперь без ведома начальства — ни шагу! Тяжек ты, антиохов скипетр! Привыкай, Силь! – закончил на трагической ноте Клим.
Илана прыснула. И только Вацлав сказал совершенно серьёзно:
– Я ж вчера предупредил, что с утра пойду. Чего было будить человека?
– Э-э, – тут же рад стараться Климка, – так то ты о себе одном предупредил! А за нас кто предупреждать будет? Эгоист ты, Вацлав, и не сознательная личность!
Илана уже в голос смеётся.
– А ты, – говорю я Климу, – клоун на пенсии!
– Не-е, – отвечает, – мне до пенсии ещё далеко, тебе и то ближе!
Уел… На том и попрощались.
Раз уж мы остались «домовничать» вдвоём с Иминай, я решил в кои-то веки решительно победить свою природную стеснительность, однажды уже сыгравшую со мной по своим правилам, и «взял быка за рога»… Словом, когда через пару дней вернулись ребята, я, с грохающимся каждый раз куда-то в район пяток сердцем, бережно обнимал хрупкую Иминай, и, шалея от собственной неслыханной дерзости, про себя называл её не иначе, как своей девушкой. Мне даже удалось ценой гигантских психологических усилий постепенно селекционировать среди томатного поля моей застенчивой сущности нечто, похожее на розовый, почти телесного цвета сорт… Впрочем, Иминай активно помогала мне, не имея против происходящего ни малейших возражений. Клим, конечно, громоздко подшучивал надо мной, а Илана не упускала возможности подколоть. Вацлав не покидал моторного отсека с момента возвращения, а к вечеру всё-таки вылез, позвал с собой Клима в кабину и — запустил мотор «Северина» на разогрев! Мы с Иминай аж подскочили. Получилось! Вацлав нашёл где-то там подходящий насос, и у нас снова есть вертолёт! Только вот Клим-то ему там сейчас зачем? Но Вацлав не заставил ждать объяснений. Выйдя из кабины, он сообщил, что починил вертолёт Сота и намеревается лично везти Йощку в Загорье, на поиски таинственного комплекса «Time of Fate». Сказать, что мы с Иминай обалдели — это проще вообще не говорить ничего. Потом Вацлав улучил момент, отвёл меня в сторонку и сказал, чтобы мы придумали убедительную историю о его пропаже без вести, поскольку возвращаться он не собирался. Наверное, моим модным веянием за последние полтора суток являлось замирать с разинутым от удивления ртом — не знаю, но если это так, то Вацлав решил посодействовать мне, исповедавшись напоследок, что он, оказывается, совершенно безответно и безнадёжно влюблён в Илану, вот уже четыре года. Поскольку теперь у него и вправду не остаётся ни единого, даже самого призрачного шанса, он решает уйти, исчезнуть из этой реальности прежде, чем Клим наденет Илане на пальчик обручальное кольцо, и просит меня помочь ему и не осуждать. А утром, когда мы проснулись, Вацлава на «Северине» уже не было.
Рядом со мной, на соседнем пилотском сиденье, лежала пухлая папка с оттиском эмблемы Комплекса и большим синим штампом: «В АРХИВ». Под штампом, частично закрытая его расплывшимся чернильным краем, виднелась приписка от руки: «предв эксп 2891-92г».
Проморгавшись после сна, я уселся поудобнее, (всё-таки привыкнуть к этим креслам — выше скромных возможностей моего организма), и открыл папку. Верхний листок оказался «сопроводительной запиской». Ровным, хотя и не очень разборчивым почерком Вацлава было написано: «На редкость удачная находка. Василик, эта папка способна объяснить многое, избавив меня от необходимости делать это самому — ты же знаешь, я плохой рассказчик.»
Далее шла стенограмма какого-то эксперимента, я пробежал её мельком и почти уже переложил лист, но остановил руку, не закончив движения. Мода неумолима, и моя нижняя челюсть стремительно отвисла, глаза округлились, и я опять стал похож на уже ставший привычным за последнее время образ мегаудивлённого идиота. В нижней части страницы, среди шарады из сокращений, аббревиатур и цифр, чёрным клеймом значилось: «Сибенич Вацлав, 2862 г.р., дбр-ц».
Пора в дорогу.
Мир Ангъя. Богуслав.
— Нет, — Леш сказал это так, что опытный Богуслав махнул рукой — спорить полная безнадега. Нет, Алекс, конечно, вменяемый и вообще мягкий, порой даже чересчур… и спорить с ним можно запросто. Даже поругаться. Но это пока дело не касается «больных мест» типа спасения людей и убийства Повелителя. Тогда он упирается рогом так, что и экскаватором не сдвинешь. Сейчас как раз такой случай.
Краснокожий Адарий-ину кивнул — телепат почувствовал ответ еще до того, как его прозвучал. И кажется, понял, почему. Ученые недоуменно зашептались — явно не поняли.
— Послушайте, — молодой мужчина, чем-то смахивающий Липучку, едва сдерживался, — Мы же не говорим, что вам нужно остаться здесь навсегда или… Просто вирус можно распылить и без вас. Это даже проще! Так же легко, как они запустили свои зонды. Просто выждите немного, и…
— Нет, — от волнения Лешка вцепился в стол так, что тот, кажется, вот-вот хрупнет, — Поймите, это в наших условиях немыслимо. Если мы будем выжидать, пока вирус сделает основную работу, то уцелеть-уцелеем, но потеряем шанс все исправить. Если дай-имоны и реципиенты заболеют, начнется хаос. Люди… если они не будут знать, что происходит, если их не удержать, они будут убивать всех подряд, и местных, и пришлых, и демонов, и не только… и неизвестно, чем все кончится. И даже если Саммаэль или еще кто-то из протекторов не запустит, умирая, какую-нибудь смертоносную дрянь, даже если уцелеет половина… все равно. Эта ненависть к «другим» закрепится, и снова все сначала… Нам надо туда. Надо!
И к твоей ведьмочке, Леш, а? Соскучился, похоже… Но Богуслав отогнал эту мысль. Было в ней что-то пакостное, нечестное. Лешка и так был сам не свой эти последние дни. Он старался вести себя как обычно, работал, обговаривал детали плана, шутил даже. Но притом похудел — как-то сразу, в несколько дней, стал плохо есть. И снотворное начал использовать — Богуслав и Максим глазам не поверили, когда бутылочку увидели. Что-то грызло его изнутри и не отпускало. Что — не говорил… хотя догадаться можно. Одно из двух, или беспокойство за девушку, или встреча с любимым братиком. Хотя…
— Хорошо, — прозвучал негромкий голос телепата, — Мы принимаем вашу необходимость.
Планы-планы…
Мир Земля. Март.
Покидая дом, Март машинально активировал защиту, хоть и знал уже: незваный гость свое слово держит. За эти четыре дня человек даже в окне ни разу не показался — как и обещал. Оставлять у себя человека неясного статуса и непонятной принадлежности было, конечно, не слишком разумным поступком… но, во-первых, сеть агентов светить было еще опаснее, чем свой дом — отовраться в случае чего куда труднее. Во-вторых, парень волей-неволей оказался в курсе симпатий-антипатий некоего Марта Венте-оре с Песчаных ярусов, и отпускать его навстречу всяким дознавателям попросту опасно. А ликвидировать просто так — до такого аналитик еще не докатился. В-третьих этот… этот названый братец Яна за свои странствия неясно где заработал себе воспаление легких. Выпусти такого на улицу — и проблема ликвидации решится сама собой. Только вот Ян, если выйдет, про свое сокровище спросит обязательно. А оно Марту надо — из-за человечка ссориться с таким дру… информатором?
Так что, пока Март осторожно выстраивал интригу по освобождению Зеленского, человек торчал в его «комнатке для скромных гостей» — а проще говоря, тайнике. Такая комнатенка имелась у каждого «подкидыша» и раньше прятали в нее тех, кому с человекоподобной внешностью повезло меньше, а выбраться на поверхность надо было позарез. При обыске «гостей» в тайнике могли засечь только телепаты или эмпаты, а на этот случай у Марта кое-что припасено.
Тайник он не запирал — в первые дни человеку было настолько плохо, что подняться с постели он просто был не в силах. На третий день полегчало, и он стал понемногу вставать… но несколько удивленный Март, вернувшись, не нашел на своих вещах ни следа обыска… а, поразмыслив, понял, что искать — лишнее. Такой не полезет. Вот уж, действительно, подобрались названые братики… Ян тоже страдает повышенной скромностью. Страдал. Кто знает, что теперь будет. Эх, если б он вовремя поспрашивал у своей невесты кое-какие ее секреты, не сидел бы сейчас в Службе Дознания. Или… или попал бы туда еще раньше. Интересно, что ж твоя невеста такая молчаливая была — пользовалась твоим положением? Или просто берегла… Поди пойми их, этих ненормальных.
Жаль, ее сейчас не найдешь… Кое-что в плане было рассчитано как раз на нее. Но в принципе, если у тебя на примете есть хороший трансформер, проблема решаема.
Март отмахнулся от спятившего комара, которому пришла охота попробовать на вкус демона… и наткнувшись рукой на крохотную иголку, вдруг вспомнил, что сейчас вообще-то начало зимы, и комары давно…
В следующую секунду подмерзший асфальт резко прыгнул вверх и с маху врезал по лицу. Удар был почти неощутим, тело отключилось в момент, рука беспомощно проскребла по шероховатому асфальту и затихла, отказываясь подчиняться. Заморозка… банальная заморозка. Парализующее… Тихий сквер, раннее утро, никаких свидетелей. Кто же… Губы дрогнули, но вскрик замер где-то в горле, наружу протолкнулся тишь тихий хрип. Проклятье, да как же это он так подставился!
В поле зрения вплыло что-то темное, кто-то присел рядом, похоже, коснулся… а потом асфальт вдруг помутнел, зарябил, и тут же исчез, сменившись на узорные плитки какого-то пола.
Так это похищение? Но кто?
Гадать пришлось недолго — кто-то перевернул его безвольное тело. Не слишком бережно. Март увидел белоснежный потолок в обрамлении резных панелей — знакомый потолок, странно — а потом в поле зрения вплыло лицо. Очень знакомое… и очень рассерженное. Девичье. Тонкая рука коснулась горла жертвы, что-то нажала — оттуда точно гвоздь выдернули. Март с хрипом втянул в себя воздух, закашлялся, машинально выругался — обрел способность говорить. И мгновенно умолк от тяжелой пощечины. Девушка зло сверкнула глазами и подбросила на ладони кинжал.
— Теперь, — проговорила она негромко, — Теперь ты, сволочь, расскажешь, где Ян… И почему ты распускаешь про нас эти гадости.
Конец?
Мир Земля. Евгений Гривко.
Опять смотрят в спину. Евгений не выдержал и оглянулся, но там, сзади, не было никого. Пусто. Операционный зал станции был абсолютно пуст — как и полагалось во время дежурства. Трое в смене — он, напарник и старший… и больше никого.
А кто-то смотрит…
И так почти неделю. Работаешь, отдыхаешь, ешь — все время под чьим-то неотступным взглядом. Обернешься — никого. Нервы сдают?
Не вовремя они сдают. Время истекает, скоро можно будет сбросить наконец эту опостылевшую личину… обидно было бы угробиться в последние дни. И даже если не скоро. Не провали роль, артист. Держись. Пусть все сроки истекли, пусть те, кто тебя послали, погибли, но ты-то жив. И будешь ждать.
Невидящим взглядом он уставился в застывшее изображение мира Ш-шаинне — песок и камни среди льда… закутанные в меха фигурки копьями гонят по мерзлой земле какое-то животное, похожее на крупного барана… и не сразу уловил топот за спиной.
— Что вы… — начал начальник смены — и затих, мгновенно, точно подавился воздухом. — Преисподняя…
Евгений резко обернулся — черные!
Человек пятьдесят солдат в черно-красной униформе окружили зал… взбегали по узким лесенкам… встали рядом. Дохнуло холодом…
— С сегодняшнего все станции берутся под контроль Службой Дознания.
Общение с тигрицей.
Мир Земля. Март.
И как Ян мог влюбиться в эту дикую кошку? Проще с тигрицей поладить. Тигрица, по крайней мере, не травит добычу, не затаскивает ее собственный дом (и как она сквозь защиту, а?) и не угрожает прирезать, если ей не понравятся ответы. Или «инсценировать несчастный случай».
— Я хочу помочь Яну…
— А крокодил пернатый, — кивнула светловолосая тигрица с очень неподходящим именем Анжелика. — Придумай что получше. Времени — минута.
— Ян влип, потому что не донес на твою соплеменницу. Но телепаты могут лишь считать факты, а человеческие мысли всегда слишком путаные, чтобы прочесть их полностью. И если до господина дознавателя дойдет информация, что некая феникс систематически обманывала своего жениха, использовала в своих целях, дурила ему голову и иногда опаивала зельями…
— Сволочь!
— Я не договорил… — Март покосился на зависший у груди нож, но постарался сохранить спокойный голос, — В этом случае Ян предстанет не преступником, обманувшим доверие его величества, а просто дураком доверчивым. А за такое не казнят. Понимаешь?…
Кажется, девицу проняло. Она прикусила губу… прошлась по комнате (нож висел, как пришитый!) и наконец, прищурилась.
— Примитивно…
— Нет. Примитивно — это если к дознавателям явишься ты. Сознаваться. А если ты будешь пить в кабаке и трепаться про свои подвиги типам, которых назавтра арестуют — это уже посложнее. А подбросить в опечатанный дом пустую бутылочку из-под этого зелья — еще сложнее. И настропалить его братцев, чтоб они явились к Повелителю с просьбой выдать им опозорившего семью родича… эй, поосторожнее! Я же не сказал, что просьбу выполнят! Его Величество сейчас не в том настроении… но он спросит про Яна… вспомнит… а Дензил сообщит ему факты…
Кинжал дрогнул… Черт. Вот влип… прикончит и не заметит — просто потому что нервничает. Ж-ж-женщины! Абсолютно нелогичные существа. Проще с троллем общаться…
— Послушай, — начала девица… и тут совершенно неожиданно явилась помощь.
— Анжелика? — послышался ломкий юношеский голос, и на лестницу, пошатываясь, вышел (почти выпал) Жан, — Ты?!
— Жан! — неангельская Анжелика быстрее молнии взлетела по лестнице и обняла мальчишку, — Ты живой!
Забытый кинжал шлепнулся на ковер. Март посмотрел, как Янова невеста обнимается с будущим младшим родичем… и возвел очи к небесам. Это семейство его скоро доконает!
Белый холод…
Мир Земля. Лина.
Черная фигура наконец растаяла в переносе, и Лина зажмурилась. Не видеть осточертевшей белизны, не видеть ничего… И Его. Не видишь — и этого словно нет. До завтра. А утром Он придет снова… и снова. И снова.
Кот и мышка. Тигр и теленок. Дракон и…
Какие шансы у жертв против хищников? Призрачные… Особенно против разумных хищников. Злых до предела. Жестокие игры вы затеяли, милорд.
Вернуть силы.
Снова отобрать. Продержать в кошмаре голода несколько дней, до полной потери самоконтроля… И снова натравить на пленного мага.
Постепенно отбирать все, что у нее было — любовь, уверенность, чувство собственного достоинства…
Сегодняшняя беседа — о твоей глупости. Что, ты решила, что стоит спасти мир от меня и все будет хорошо? На линии реальности взглянуть хочешь?
Уверена, что наш вариант — самый плохой?
Сегодня, Лина, мы побеседуем о твоей так называемой верности…
Поговорим сегодня о том, какая из тебя глава клана?
Поговорим, какая из тебя на самом деле любовница? А ты уверена, что сможешь сохранить верность ему? Серьезно? Может, посмотрим?
Побеседуем?…
Преисподняя…
Я не могу больше. Я больше не могу…
Беседы перемежались телепатическими допросами, допросы — ночами без сна с истерикой феникса… Ночи — днями с кошмаром наяву. И это длилось и длилось, без конца и без передышки, без надежды…
Пока не стало любви — она спряталась, исчезла, затаилась где-то крохотным горячим комком.
Пока не стало боли…
Пока душу не заполнил тот белый холод — холод, который когда-то помогал ей убивать не думая.
Пока Вадим однажды не сказал, кривя губы в довольной усмешке:
— Вот теперь я тебя прощаю.
Талерлан.
Униаполис.
Частная клиника псисомокоррекции.
Нгу Ен Ли
Лицо спящей девочки потеряло свою вечную настороженную готовность ударить первой, до того, как ударят другие. Оно разгладилось, став беззащитным и от этого — еще более юным. Светлые волосы разметались по темно-голубой подушке, курчавились слегка, поблескивали в свете дежурной лампочки над входом.
Другого освещения на данный момент в специализированном боксе для «особых» пациентов, куда доктор Нгу Ен Ли поместил эту девочку еще вчера, не было. Но оно Нгу Ену и не требовалось — он с детства хорошо видел в полумраке, да и девочку эту за прошедшие двое суток изучил досконально вдоль и поперек, как снаружи, так и изнутри.
И смотрел он на нее сейчас не только с вполне понятным удовлетворением хорошо проделанной работой, но и с интересом почти плотоядным. Девочка Нгу Ену нравилась. Очень нравилась.
Особенно после того, что выловила сегодня утром из Сети его не слишком догадливая ассистентка. Она была дурой, эта ассистентка. И поэтому, конечно же, ничего не поняла в том, что именно сумела раздобыть. Но дурой она была исполнительной, все интересненькое и странное тащила в клювике исправно, и потому оставалась одной из самых приближенных ассистенток. Нгу Ен даже любил ее за то, что она такая дура. Надо же ее хоть за что-то любить. А больше вроде бы и не за что, ведь старательной быть входит в ее должностные обязанности.
Все знали, что Нгу Ен любит девочек. Очень любит. Любых.
Нгу Ен постоял у кровати, полюбовался еще немного. Поправил упавшие на лицо светлые прядки. Эту девочку он любил особенно.
Бокс для вип-пациентов был устроен хотя и без излишней роскоши, но с учетом максимально возможного комфорта. И потому напоминал гибрид офиса и клуба. Здесь ненавязчиво и удобно располагалось все, что может понадобиться деловому человеку как для ведения собственно деловой жизни, так и для отдыха, и даже туалет был телефонизирован.
И связь отсюда осуществлялась отнюдь не через комплексный коммутатор.
Нгу Ен присел в максимально удобное кресло, защелкал клавишами. Код планетарной Сети он помнил наизусть, номер же Верхнего Галапагоса ему радостно прочирикала все та же глупенькая ассистентка.
Подождал — на таком расстоянии даже мгновенная связь не была такой уж мгновенной.
— Соедините меня, пожалуйста, с управляющим отеля «Хилтс». Тем, который в Уводопада…
Снова пришлось некоторое время ждать. Нгу Ен почти физически ощущал, как падают секунды, на таких расстояниях превращаясь в дни, минуты, может быть, даже года — которые придется заплатить. Можно было бы, конечно, сразу же заказать разговор с оплатой этим самым отелем, все равно им его в конечном счете оплачивать и придется. Но существовала маленькая вероятность, что управляющий пока еще не впал в достаточную степень отчаяния. Или от природы окажется слишком прижимистым человеком, не желающим покупать котэ в мешке. Во всяком случае такой риск имелся. А рисковать Нгу Ен не любил.
— Управляющий на линии.
Никаких тебе «Хелло!» или хотя бы «Слушаю…» С другой стороны — можно понять, у человека такое горе…
— У меня есть информация о том, где сейчас находится ваша пропавшая постоялица. Позвоните мне, желательно с видео, если заинтересованы в уточнении деталей.
Он нажал отбой сразу же, но еще успел услышать испуганное, срывающееся почти на визг:
— Кто вы?! Что вам надо?! У нас никто не…
Максимально удобное расположение всего необходимого — штука приятная. Особенно если ты стар и толст. Не вставая с кресла, Нгу Ен протянул руку и включил кофеварку. В прозрачную чашечку закапали перегретые под давлением капли — тяжелые, угольно-черные, маслянистые. Запахло миндалем и корицей. Нгу Ен любил местный сорт, чуть кисловатый и очень горький, с непередаваемым запахом, пощипывающим ноздри. Гораздо лучше той, что считается настоящей классической кофе и до сих пор извлекается из допотопных зерен примитивным путем простого неэкономичного вываривания. Каменный век! И вкуса никакого — Нгу Ен пробовал как-то на приеме, пресная, безвкусная, пахнет несвежей пепельницей, и чего люди с ума сходят по ее натуральности? Впрочем, люди — они на то и люди…
Он давал управляющему отеля минут десять на то, чтобы связаться с заинтересованными персонами — вряд ли этот жалкий тип может самостоятельно решиться на что-то более отчаянное, чем выбор носового платка.
Еще минуты три — на усвоение теми полученной информации.
И от пяти до пятнадцати минут — на споры, выяснения и попытки связаться с полицией. Короче — вполне можно выпить чашечку кофе. Может быть — даже не одну.
Угрызений совести он не испытывал. Наоборот — даже некоторую гордость своей бескорыстностью, потому как лечение по высшему разряду он провел, еще не зная, чья именно она блудная дочка. Сутки координировал временные потоки из чисто доброты душевной, уместив в них двухмесячный восстановительный курс, та еще работенка. И тогда же он и решил, что пошлет далеко и надолго всякие там распоряжения всяких там эриданок.
Не будет он эту девочку калечить, делая такой же, как все…
Зуммер дальней связи был приятен на слух. Тринадцать минут. Оперативные ребята.
После третьего сигнала Нгу Ен включил режим ответа. И с некоторым даже удовольствием убедился, что управляющий отеля действительно человеком оказался прижимистым — связь шла по-прежнему лишь в аудио-режиме.
— Кто вы такой? С чего вы взяли, что у нас кто-то пропал?
Нгу Ен хмыкнул.
Люди. Что с них взять?
— А что — нет? Ну, тогда я не понимаю, зачем вы мне вообще позвонили.
Пауза.
Потом неуверенно-агрессивное:
— Мы сообщили в полицию!
Теперь Нгу Ен фыркнул уже в голос. Так, чтобы и собеседник расслышал.
— Да пожалуйста, сколько угодно!
Пауза.
Похоже, он говорит не от себя, просто выслушивает чей-то ответ, а потом повторяет. Это радует.
— Кто вы?
— Не могу поверить, что вы этого до сих пор не выяснили.
— Мы выяснили, кому принадлежит этот номер. Но мы так и не выяснили, каким образом вы смогли к нему подключиться. На станции говорят, что это практически невозможно…
— Знаете, мне они тоже говорили именно так. И именно поэтому я и выбрал их фирму.
На этот раз пауза была дольше.
— Вы что, всерьез хотите сказать, что доктор Нгуенли…
— Просто доктор Ли, если не возражаете.
Пауза на этот раз была короткой, еле уловимой.
А вот голос стал другим.
— Хорошо. Ждите, я сейчас подключу картинку.
Нгу Ен сделал последний глоток, отставляя пустую чашечку. Не стоит быть демонстративно развязным, это мелочно. Особенно если человек попадется приличный.
Возникшее на экране лицо, словно высеченное из грубого камня несколькими ударами топора, принадлежало явно не управляющему. Маленькие глазки-буравчики воткнулись в безмятежное докторское лицо жестко и подозрительно.
— Доктор Ли?
— К вашим услугам.
— Какое отношение вы имеете к похитителям? Вам известно, кто они? Сколько их? Где они держат заложницу? Их требования?
Нгу Ен зевнул. И подумал, что с выводами он, похоже, поторопился.
Заварить, что ли, вторую чашечку?..
— Послушайте, молодой человек, если вы желаете меня допросить, то я с удовольствием свяжу вас с моим адвокатом.
— Вам известно, что любое пособничество…
Напористый молодой голос вдруг смолк, словно отрезанный. Нгу Ен поднял глаза на экран.
И столкнулся взглядом со своим зеркальным отражением.
Почти зеркальным.
Лысоватый толстяк удобно развалился в сером кресле, сложив сарделькообразные пальцы домиком перед грудью, его маленькие черные глазки смотрели на доктора вдумчиво и благожелательно.
— Я отключил мальчика, — сказал толстяк, потирая пальцы друг о друга, — Мальчик хороший, но глупый. И усердный чрезмерно… Вы не против поговорить напрямую?
— Отнюдь. Всегда предпочитал переговоры без посредников.
— Я, знаете ли, тоже. Эти посредники… они иногда бывают слишком старательны. Когда мы получили ваше… предложение… То ошибочно приняли вас самого за… ну, вы меня понимаете. Но потом, узнав, кто вы такой… Мы пришли к выводу, что похитители, знакомые с вашей репутацией, решили воспользоваться тем обстоятельством, что Талерлан широко известен не только своими знаменитыми медицинскими исследованиями, но и практическим улаживанием подобных… конфликтов. Заложники, выкупаемые через талерланских посредников, как правило, домой возвращаются живыми и здоровыми… Так что дело теперь за определением приемлемой обеими сторонами суммы… Я прав?
— Отдаю должное вашей проницательности. Вы сделали правильные выводы из неправильных предпосылок. Дело действительно закончится определением некоторой суммы, но я в данном случае выступаю не как посредник, а как врач. Надеюсь, моя врачебная репутация вам тоже известна и не будет подвергнута сомнению?
— Ну что вы! Как можно. Но я не совсем понимаю…
— Во-первых, я ничего не знаю о похищении. Если оно и имело место, то мне об этом ничего не известно. Вашу дочь случайно обнаружил и привел ко мне один мой старый друг… Уточню заранее — о возможном похищении он тоже не имеет ни малейшего понятия. А ко мне он ее привел, потому что она явно нуждалась во врачебном присмотре. Вы понимаете меня?
Нгу Ен не ожидал, что маленькие черные глазки могут становиться такими большими.
— Вы хотите сказать, что она… Что у нее опять… Но мой личный врач утверждал, что все нормализовано! Он сам рекомендовал лучшего специалиста, лечение обошлось мне…
— Надеюсь, ваши слова не означают, что ставится под сомнение мой диагноз? И еще надеюсь, что вы более никогда не воспользуетесь услугами того коновала, который снимал вашей дочери последствия шока. Будь он моим студентом, я не доверил бы ему лечить даже послеродовую депрессию у подопытной крысы. Работай я в реальном времени — мне пришлось бы потратить полгода на то, чтобы ваша девочка не бежала бы с визгом прочь от первого же попавшегося ей навстречу мужчины. Или не пыталась бы его убить, что даже более вероятно, учитываю ее навыки. Я сделал все, что мог. И все равно ближайший год-полтора в смешанной компании она будет чувствовать себя не слишком уютно. Сейчас она спит. Хотите посмотреть?
Он подвинулся вместе с креслом так, чтобы не загораживать кровать. Подсвеченная аварийной лампочкой спящая девочка выглядела все так же очаровательно.
— Мы вам очень благодарны, доктор Ли. Очень. Ваши услуги не останутся неоцененными.
— Я пришлю счет.
— Ее уже можно… забрать домой?
— Пожалуйста. Хоть сегодня. Я оставлю рецепты и рекомендации, первые дни подержите ее на успокоительном, а потом ей неплохо было бы вернуться к прежнему образу жизни… если, конечно, он не предусматривает плотного ежедневного общения с представителями противоположного пола.
Черные глазки снова утонули в пухлых щеках, животик колыхнулся:
— О, нет, доктор! Совсем наоборот! Значит, вы полагаете?..
— Думаю, со временем она придет в норму. Лет через пять даже можете попробовать выдать ее замуж, если это входило в ваши планы. Но — не раньше.
— Спасибо вам, доктор… Спасибо! Если бы не вы… Приятно было познакомиться.
— Взаимно.
Нгу Ен выключил связь. Поморщился. Приятно, конечно, поговорить с приятным во всех отношениях человеком… Но до чего же сводит скулы!
Немного подумав, он добавил к уже выписанному счету еще один ноль. Посмотрел на получившуюся сумму. Улыбнулся удовлетворенно. Сбросил счет в окно-приемник экспресс-доставки. Улыбка его была мечтательной и полной предвкушения.
Зуммер ответной почты пискнул через полторы минуты — приятный во всех отношениях человек тоже предпочитал старомодную возню с чеками удобным, но каким-то нематериальным расчетам в Сети. То ли дело старые добрые чеки – даже в руках приятно подержать, чувствуется вес и ценность…
Нгу Ен достал из приемной камеры тонкую полоску хрустящего пластика. Развернул. Удивился.
Он хорошо знал людей. И потому очень удивился бы, не окажись сумма в чеке удвоенной. Сумма удвоенной не оказалась — удвоенным оказался добавленный им ноль. Приятно, черт возьми, иметь дело с приятным человеком.
Во всех отношениях.
Я думал, она обрадуется. Я поехал к ней вместе с хозяином салона, потому что Моргот ему не доверял, что снова преисполнило меня чувством собственной значимости — быть поверенным Моргота в таком сложном деле.
Я думал, она обрадуется. Но она не обрадовалась, верней, она не сумела выразить радость. Я привез ей кухонное полотенце. Моргот еще смеялся надо мной и говорил, что на эти деньги можно купить тысячу кухонных полотенец и ее мама эту потерю переживет. Но я обещал привезти полотенце и привез. А она с сосредоточенным лицом просматривала и подписывала документы, как будто искала подвох. Она не обрадовалась — она испугалась и не поверила. И я не понимал, почему она не верит: ведь вот они, деньги, настоящие, не фальшивые, целая стопка…
Когда мы уходили, она расплакалась.
— Ну что вы, деточка, — по-отечески утешил ее хозяин салона, — не надо. Это только начало, уверяю вас.
Она помотала головой, а потом сказала, вытирая нос платочком:
— Нет-нет, не переживайте за меня… Я… Со мной такое в первый раз. Мне… мне жаль, что я ее никогда больше не увижу… Это судьба.
Я мог бы опустить все эти подробности и написать коротко, как все произошло. Но меня не оставляет ощущение, что каждое событие в этой истории имеет какое-то значение. Я ищу логику в этой цепочке и не вижу ее. И между тем это цепочка, в которой каждое звено связано с другими звеньями. Я не понимаю как. Каждое событие кажется мне шагом, приближающим развязку. Может быть, потому что я смотрю на время с высоты? И не тот или иной шаг ведет историю к развязке, а время неумолимо катится вперед; так многоводная и быстрая река несет пловца, и, как бы он ни барахтался, что бы ни предпринимал, каждое движение будет приближать его к устью.
Они оба не верили своим предчувствиям, они оба оборачивали предчувствия в эфемерные, но очень красивые материи и наслаждались этой красотой. Они жили так, как будто перед ними если не вечность, то столетие точно.
Моргот заходит в библиотеку и замечает картину с порога. Он на секунду останавливается, и взгляд его мечется из стороны в сторону.
— А где же полянка? — спрашивает он об исчезнувшем пейзаже. — Она мне так нравилась. Я люблю зеленый цвет, он ласкает мне глаз.
— Ты отлично знаешь, что кроме зеленого цвета в том пейзаже ласкать глаз нечему.
— Килька, ты нарочно ее повесил. Я знаю, о чем ты собираешься спросить, и я в очередной раз тебе отвечу: я не знаю.
Я с самого первого его появления спрашиваю, почему эта история закончилась так, а не иначе, а он не хочет мне отвечать.
— Ты не угадал, — посмеиваюсь я. — Я хотел спросить совсем о другом. Я хотел спросить, где ты держал эту картину: неужели действительно под кроватью?
— Совершенно точно. Одну ночь она простояла на полу напротив кровати, прислоненной к стене, а потом я ее убрал — она мне надоела.
— Она действительно тебе надоела? Или…
— Действительно надоела, — перебивает он. — Я изучил ее вдоль и поперек и понял, как этой картине удалось произвести на меня такое впечатление. После этого она меня больше не интересовала.
— Послушай, и теперь она ничего в тебе не пробуждает? Она не трогает тебя?
— Она трогает меня, но я знаю, как это происходит, и мне неинтересно.
— Если ты знаешь механизм коленного рефлекса, это вовсе не значит, что твоя нога не дернется от удара молоточком, — я пожимаю плечами.
— Я этого и не отрицаю. Я не говорю, что она мне не нравится и что я к ней равнодушен. Мне неинтересно на нее смотреть. Я ее помню и так. Незачем перечитывать стихотворение, если знаешь его наизусть. Мне она надоела. Мне надоели те ощущения, которые она во мне вызывает. И кончай препарировать мой внутренний мир на клеточном уровне, это занудство.
— Тебе не кажется, что ты заплатил слишком много за игрушку, в которую наигрался за одну ночь?
— Когда я был маленьким, мне покупали много игрушек, но очень редко те, которые я по-настоящему хотел иметь. Став взрослым, я устранил эту несправедливость. Килька, что хочу, то и покупаю! — он расхохотался.
Моргот угонял машины миротворцев раз в месяц, двенадцатого числа. И никогда этой даты не менял. Он любил ритуалы и всякое отступление от них считал нехорошим знаком.
В тот раз все шло как обычно и даже глаже обычного. Он добрался до авиагородка к трем часам ночи, отключил сигнализацию на воротах и на дверях гаража и нашел ключи от машины в замке зажигания. Миротворцы никак не привыкали, что здесь машина — это целое состояние и угнать ее найдется множество умельцев. Словно были у себя дома! И это раздражало. Они перестали чувствовать опасность за каждым углом! Они думали, что победили окончательно, и та горстка партизан с автоматами, что еще сопротивляется, не может им всерьез угрожать!
Канистра с бензином нашлась не сразу, Моргот обшарил фонариком каждый уголок гаража. Ничего фатального в этом не было, можно было слить немного бензина из бака, но возиться Моргот не любил и потратил лишнюю минуту на поиски.
Канистра оказалась в багажнике автомобиля. Моргот сел за руль, чтобы еще раз проверить, все ли в порядке, не пропустил ли он какой-нибудь хитроумной защиты машины от угона. Но все педали работали исправно, руль поворачивался, рычаг переключения скоростей двигался. Моргот вышел, открыл гараж и, оглядываясь, подошел к воротам. Они не скрипнули, путь вперед был свободен.
Мотор не завелся. Возможно, это была ничтожная поломка, и Моргот мог бы устранить ее за две минуты. Но он занервничал: с открытыми воротами, которые бросились бы в глаза любому случайному прохожему, ни о каком ремонте речи не шло. Моргот еще раз попробовал завестись, но быстро оставил эти попытки: мотор чавкал слишком громко. Здравый смысл говорил о том, что надо немедленно уходить, не тратя времени на закрытие ворот и гаража. Но здравый смысл, которым Моргот так любил похваляться, не учитывал особенностей ритуала. Ему еще ни разу не приходило в голову, что машину можно сжечь прямо в гараже: это было и рискованно, и не доставило бы Морготу должного удовольствия — посмотреть на то, как она будет гореть. Но уйти просто так на этот раз он не захотел.
Звук, с которым бензин выливался из канистры, показался ему громким в тишине спящего авиагородка…
Если пожар перекинется на дом — так им и надо… Их никто сюда не звал. Жаль только, что после этого им не придется жить в подвале…
Бензин стекал по гладким глянцевым бокам неподвижного автомобиля жирными струйками, его запах в четырех стенах закружил Морготу голову. Морготу нравился запах бензина, но долго им дышать он не мог — его тошнило. В полутьме гаража машина показалась ему добрым и беззащитным домашним животным, отданным на заклание. Моргот любил машины, считал их чем-то одушевленным, и ритуал их сожжения был для него гораздо более глубоким, чем уничтожение чужой вещи. Он убивал их. Он хотел причинить боль тому, кто ездил на этой машине.
Моргот вышел из гаража во двор, выбил из пачки сигарету, сломал ее пополам и на всякий случай отодвинулся еще на несколько шагов назад: из гаража разило бензином. Его качнуло от головокружения. Он перестал чувствовать волнение и страх, происходящее показалось ему наваждением, и, щелкая зажигалкой, он уже не беспокоился, что кто-то увидит его. Машина смотрела на него наивными широко раскрытыми фарами, и по одной из них слезой стекала прозрачная струйка, капая на бетонный пол. Моргот затянулся глубоко и спокойно: дрожь, охватившая его, была сродни восторгу, высшему наслаждению. Он наслаждался тем, насколько он жесток, тем, что ему не трудно кинуть окурок прямо в эти наивные, ни в чем не повинные фары. Обычно он бросал окурок сверху, не глядя ей в лицо. Он подумал, что убивает ребенка.
Моргот затянулся еще раза два, оттягивая развязку, а потом ловким щелчком отправил горящий окурок в гараж.
Несмотря на открытые гаражные ворота, пары бензина не уносил ветер, и из гаража полыхнуло гораздо сильней, чем это бывало на открытом воздухе. Хлопок огня был громким, даже чем-то похожим на взрыв, Морготу в лицо дохнуло жаром и словно толкнуло назад. Он пошатнулся и медленно направился прочь, перешел через улицу к девятиэтажке, в которой жил Сенко, и остановился, не в силах оторваться от зрелища пожара. Оранжевый огонь бился между стен, хватаясь за все, что горит. Он освещал двор и часть улицы, на него было больно смотреть. Тонкий черный дым кусками плетеной сетки выплескивался из ворот гаража в такт дыханию пламени, а потом лениво расплывался в темном небе.
Надо было уйти или хотя бы где-нибудь укрыться от посторонних глаз, но Моргот, словно пьяный, не чувствовал опасности и не думал об осторожности. Ему стоило определенных усилий побороть себя и войти в подъезд Сенко, но прятаться он не стал, поднялся на два пролета и уставился на огонь из окна на лестнице.
Через минуту распахнулась дверь в доме миротворца — к тому времени над гаражом полыхала синтетическая крыша, и черный дым стал гуще. Мужчина в трусах и босиком выскочил на крыльцо, но тут же вернулся обратно в дом. Прошло еще немного времени, огонь только поднялся выше, порывы ветра сносили его на крышу дома, со стороны аэропорта завыли пожарные сирены, в соседних домах включился свет, когда на крыльцо наконец снова вышел миротворец, выводя за собой двух девочек в ночных сорочках: одну долговязую и взлохмаченную, а вторую, едва достающую до пояса сестре, — белокурую, словно ангелочек. Вслед за ними появилась женщина в темном пеньюаре с огромными красными цветами. Мужчина что-то кричал, оборачиваясь к жене, и она отвечала ему с искаженным злостью лицом, но Моргот не слышал голосов. В конце концов женщина остановилась и топнула ногой, а потом развернулась и побежала обратно в дом. Миротворец, подтолкнув девочек к воротам, опрометью кинулся за женой, но младшая девочка расплакалась, закрыв лицо руками, и он с крыльца вернулся назад, к детям.
Из соседних домов никто из миротворцев не вышел. Моргот курил и отстраненно наблюдал за суетой, когда на лестнице начали открываться двери, завыл лифт, кто-то бежал вниз, кто-то спрашивал о чем-то у соседей. Синий свет мигалок затмил редкие желтые фонари на улице, от рева сирен и моторов задрожала стена девятиэтажки; из первой красной машины высыпали пожарные, и один из них тут же подставил лестницу к столбу и рубанул топором провода, идущие к дому.
Моргот никогда не видел последствий своего ритуала. Миротворцы, машины которых он сжигал, оставались для него абстракцией, неодушевленными моделями, собирательными образами врагов. В тот день все было иначе.
Сзади пробежали человека три-четыре, но никто не посмотрел на Моргота, а он не оглянулся. На площадке ниже шумно открылась дверь лифта, кто-то еще спускался по лестнице, хлопнула дверь подъезда, и на дорожке, ведущей к проезжей части, показались две женщины в халатах и в тапочках. Моргот не сразу понял, зачем они все бегут вниз: неужели из окон пожар видно хуже? Но обе женщины, шаркая тапочками, перебежали через дорогу и подхватили за руки двух плачущих девочек, которых толкали пожарные, разворачивая шланги, и повели в сторону, что-то нашептывая на непонятном девочкам языке. Миротворец с женой вытаскивали из дома какие-то коробки, мужчины, вышедшие из подъезда, спешили к ним на помощь.
Из брандспойтов ударили струи воды, в небо густыми клубами понесся серый дым, перемешанный с паром. Пожарные ругались на миротворца и его добровольных помощников, а помощники все прибывали — и из подъезда Сенко, и из соседних подъездов; по цепочке передавали вещи, которые выносили из дома, — подальше от огня. Огонь перекинулся на крышу дома неожиданно, словно перепрыгнул на нее, спасаясь от воды. Вместо обычного шифера дом был крыт каким-то странным материалом, похожим на резину, который хорошо горел и исходил черным дымом.
Пожарные орали и выразительно жестикулировали, давая понять, что они думают о выносе вещей и людях, которые путаются у них под ногами. Плачущих девочек окружили женщины — их собралось не меньше десятка. На плечах девочек появились шерстяные кофты, а на ногах — носочки.
Моргот стоял и равнодушно смотрел на происходящее, когда запоздалые шаги сверху приблизились к нему и удивленный голос спросил:
— Громин? А ты что здесь делаешь?
Моргот оглянулся: Сенко стоял перед ним в тренировочных штанах с вытянутыми коленками и в тапочках на босу ногу. Над его макушкой поднимался упругий хохолок, и Моргот нашел это смешным.
— Можно бесконечно смотреть на три вещи в этом мире: как горит огонь, как течет вода и как другие работают. Идеальное зрелище — пожар, — Моргот отвернулся обратно к окну, нисколько не задумываясь о том, как объяснит свое присутствие здесь в этот час. А Сенко встал рядом и замолчал, наблюдая за пожаром вместе с Морготом. Они стояли долго, минут десять, и уже никто из добровольных помощников не рисковал подходить близко к крыльцу: горела мансарда.
Крыша сложилась карточным домиком, но огня над ней почти не было — его сбили водой. Стены пропитались влагой, с них кусками отваливалась штукатурка, и, наверное, сквозь перекрытие в комнаты внизу натекло много воды. От гаража мало что оставалось, огонь сожрал все, что горело, и теперь только шипел и дымил тлеющими останками собственности миротворца. Сенко молчал, а когда Моргот покосился на него, то увидел на его глазах слезы. Сенко поймал его взгляд, но ничуть не смутился.
— Громин, ты знаешь… Я бы убил этого парня. Я много раз смотрел на него из окна и представлял себе, как буду его убивать. Но когда я увидел огонь, я побежал вниз, даже не вспомнив об этом. Я хотел помочь вынести вещи… Громин, может быть, они победили нас поэтому? Мы придурки, Громин, мы настоящие придурки! Посмотри, никто из его товарищей не вышел на улицу… Только наши…
— Они боятся выходить на улицу ночью, — ответил Моргот. — Они просто боятся. А у наших рефлекс, генетическая память. Пожар — надо бежать. Носить воду, вытаскивать вещи… Это нормально.
Сенко повернул голову и пристально посмотрел на Моргота. И молчал довольно долго, изучая его лицо, а потом сказал:
— Громин, пойдем-ка наверх, пока никто тебя здесь не увидел. Раз уж ты остался у меня ночевать, зачем разгуливать по лестницам?
Моргот кивнул и оттолкнулся от подоконника. Но, не пройдя и трех шагов до лестничного пролета, вдруг качнулся, хватаясь за перила, и упал коленками на первую ступеньку — у него до тошноты закружилась голова.
— Ты чего? — Сенко схватил его за локоть. — С тобой все нормально?
— Нормально, — ответил Моргот сквозь зубы: коленки он разбил здорово. То ли надышался бензином, то ли эмоциональное напряжение оказалось слишком сильным. Пожалуй, исполненный на этот раз ритуал был гораздо интересней остальных, и ощущение наваждения не пропадало.
Сенко поставил чайник на плиту и достал из холодильника бутылку водки, когда они добрались до его кухни.
— Выпьешь? — спросил он Моргота, который уселся за стол и смотрел из окна на последствия пожара.
Моргот покачал головой: водки ему совсем не хотелось. Он чувствовал себя усталым и разбитым, как будто за последние полчаса выплеснул из себя всю энергию и больше ее не осталось. Его знобило. Сенко ушел в комнату, вернулся в свитере и накинул Морготу на плечи шерстяной плед.
— Ну, если водки ты не хочешь, чайку попьем.
Моргот достал из кармана пачку сигарет и закурил; плед его раздражал. Постепенно на него сходило ощущение уюта и тепла: сегодня у Сенко на кухне было прибрано, на столе стояла только сахарница и вазочка с печеньем, и грязная посуда не громоздилась в раковине, — не иначе, к нему вечером заглядывала подружка. Но вместе с этим Моргот почувствовал болезненную тоску: по лампам в абажурах, по занавескам на окнах, по газовой плите, на которой шумит нормальный эмалированный чайник без кипятильника из лезвий внутри. Он вспомнил фары, по одной из которых стекал и капал на пол гаража бензин, и двух девочек — одну долговязую и нескладную, а другую — маленькую и хорошенькую.
— Громин, ты чего? — Сенко сел напротив.
— Я все время думаю: кто-нибудь из них запросто может оказаться тем летчиком, который бросил бомбу на мой дом, — неожиданно сказал Моргот и почувствовал, как слезы щекочут ему подбородок. Он никогда и ни с кем не говорил об этом, даже с Максом, и, если бы не ощущение наваждения, не стал бы говорить об этом и с Сенко.
— Скажи, ты бы убил его, если бы знал это наверняка?
Моргот скрипнул зубами и отвернулся к окну.
— Я не вижу в этом смысла. Я бы хотел убить его мать. Или его ребенка. Но это бессмысленно тоже. Я бы хотел, чтоб эта бомба снилась ему в кошмарах. Но этого я не добьюсь, что бы я ни сделал.
Свисток на носике чайника потихоньку закурлыкал и захлебнулся кипятком, выплескивая его на плиту. Сенко залил кипятком заварку, не вставая из-за стола: кухонька была такой маленькой, что в ней все можно было делать, не сходя с места. Из заварочного чайника выплыло облачко пара, и над столом растекся прохладный запах мяты.
Мама всегда заваривала чай с мятой и говорила, что он успокаивает. Наверное, это стало последней каплей в череде случайностей той ночи. Собственная кухня, большая и светлая, с липой в окне и светло-зелеными стенами, всплыла в памяти знакомым запахом мяты и наполнилась голосами. Моргот считал, что живет хорошо, гораздо лучше, чем раньше. Он был свободен, не связан чувством долга, он делал, что хотел. И, наверное, будь они живы, он бы ушел куда-нибудь, в какой-нибудь аналогичный подвал. Возможно, он бы не виделся с ними, так же как сейчас не стремился видеться с теткой.
Но, черт возьми, он бы знал, что в любую минуту может прийти! Сесть в кухне на свое место и пить чай с мятой, который заваривает мама! Слушать ворчание отца и глупости брата!
И снова, как это обычно с ним и бывало, нестерпимая боль свалилась на него неожиданно, когда он не был готов к ней, не успевал выставить щиты масок и чужих лиц, отрепетированных ролей, не успевал уйти в сторону, увести свои эмоции и мысли в безопасное место, где они его не потревожат. Он знал, что как только это начнется, он уже не справится с собой, как будто перешагнет какую-то границу, как будто за ним захлопнется дверь, в которую он потом будет ломиться изо всех сил и не сможет вернуться обратно. В детстве с ним это случалось часто, никогда не приносило облегчения, но доставляло определенное удовольствие — чувствовать себя не властным над собой, не отвечать за себя. Чем старше он становился, тем отчетливей понимал иллюзорность этой безответственности, тем сильней стыдился подобных припадков. Но управлять ими не мог.
Сенко стоически выдержал разбитую сахарницу и разлетевшееся по кухне печенье, но когда Моргот едва не выбил головой оконное стекло, Сенко скрутил его в плед, как в смирительную рубашку, с силой и ловкостью, достойной санитара из психушки, а потом сунул головой под струю ледяной воды из крана и завалил на диван в комнате.
Ледяная вода возымела действие: Моргот перестал биться и судорожно рыдал, подтянув колени к животу, и тискал в руках думочку в шелковой наволочке с вышивкой, время от времени кусая ее зубами. Минут через десять Сенко принес ему чай в большой кружке, усадил и поил, как беспомощного больного, придерживая ему голову. При этом он оставался невозмутимым и ничего не говорил. И неожиданно истерика, которая обычно водила Моргота по кругу, высасывая силы, перешла в нормальные слезы облегчения, как это случалось, если никто ее не видел и не слышал. Сенко заставил его раздеться и уложил под одеяло: Моргот еще лил слезы, но уже беззвучно и умиротворенно. Он так и уснул со слезами на глазах, слушая, как Сенко ходит по кухне, убирая осколки сахарницы. Ему ничего не снилось.