Комментарий автора: Девушка, служившая в спецназе или просто бывшая наёмником, комиссована после ранения. Вся её жизнь была — война. Не знаю, как так получилось. Может, сирота и приходилось выживать, как может.. Вот и выживала. При возвращении на гражданку пытается ассимилироваться и устраивается на работу в фирму, прошлое скрывает. И тут ей вручают киборга на «перевоспитание». Т.к. добрые тётеньки из бухгалтерии решили, что «бедный мальчик на войне настрадался, пусть с нашей девочкой пообщается, хорошему научится. Новенькая она ж такая мииилая!». И вот смотрят эти два отморозка друг на друга с выражением » Ну, и на..я мне такое счастье свалилось? Вот вообще нафиг не всталось! Ой, песец, попала моя тушка под раздачу. Жопа. Полная».
Пролог
— А сейчас мы познакомим тебя с нашей Аааанечкой! Анечка, это Лешечка, наш новый охранник, он будет жить у тебя.
Молоденькая девчонка-курьер глупо мигает карими глазами из-под обесцвеченной челки. Когда первый шок проходит, она испуганно тянет:
— Ааа почему у меня? Он что, не может жить у себя?
— Конечно, нет! – в голосе бухгалтерши мед и патока, — Лешечка киборг, и у него нет своего домика. Не будет ведь он жить в пультовой, там кроватку негде поставить. А ты такая миленькая, у тебя так дома уютненько, вы в магазинчик будете вместе ходить за картошечкой. Лешечка разумненький, в ОЗРК стоит на учете, ты не думай, он и шкаф передвинет, а там как сподобитесь… Лешечка с войны, ему тепло и ласка нужны, к себе бы привела, да у меня муж, дети.
Два претендента на «без меня меня женили» оторопело смотрят друг на друга. Первой отмирает девчонка:
— Ой, как славненько! Я теперь не буду бояться домой с работы идти, у нас там фонарики не горят и хулиганы ходят!
Лешечку, с высоты своих двух метров рассматривающего пищащую пигалицу, перекашивает от несоответствия восторженного голоса и ледяного взгляда. «10% правды», — чуть не вырывается у него.
Даа, она ему рада примерно так же, как и он ей. Вот за что такое наказание? Был он один раз в квартире у такой же девочки. Статуэточки-кружавчики-вазочки. Пылесборники. Ну, задел одну плечом, так неужели рыдать надо было полчаса, там еще 86 осталось, он пересчитал. И в ванной будет среди баночек не протолкнуться.
— Я так рад знакомству, надеюсь, не помешаю…, — его голос девчонку тоже не обманул, она видела все, а не только то, что сама хотела увидеть.
— Вот и славненько, вот и познакомились. А сейчас Лешечка, возвращайся к камерам, Анечка, для тебя пакет, отвези по адресу, да потом не сразу домой, Лешечка заканчивает в девять, забери его с работки.
***
В 21.05 киборг выходит из здания банка, втайне надеясь, что «Аааанечка» усвистала домой, и не надо будет разглядывать ее розовенькие обои и восторгаться фоточками милых котиков. Но нет, девчонка стоит у двери, зябко переминается, ежится в тоненькой курточке.
— Пошли, нам на воздушку, — голос на два тона ниже, и такой ледяной, как и тот взгляд днем.
Восемь остановок на монорельсе, темные дворы. Идет так, как будто у нее глаза на пятках. Замусоренный подъезд, третий этаж, простая пластиковая дверь. Девчонка протягивает ему ключ:
— Входи, это теперь твой дубликат.
В квартире пусто и чисто до стерильности. На полу лежит расстеленный спальник, на нем брошена одежда, рядом стоит компьютер. В углу гантели. На гвозде висит вешалка с одинокой блузкой. Все.
Киборг внимательно посмотрел на хозяйку квартиры. Строение черепа. Ринопластика. Блефаропластика. База данных, куда уже давным-давно подобран код. Анна Рид, 26 лет, детдом, военная академия, десант, снайпер, ВТЭК… Ни хрена не понял. Зачем она ведет себя как дура?
Не обращая внимания на застывшего столбом киборга, Анна скинула юбку, аккуратно развесила ее на вешалке, все остальное отправилось на пол. Оставшись в одних трусах, слегка подтолкнула нового жильца в комнату и резким движением опустила вертикально поставленную металлическую трубу, закрепила ее в креплениях в проеме двери, почти под верхним косяком, круговыми движениями повела плечами и начала подтягиваться.
Киборг с все возрастающим недоумением смотрел на девчонку. Она? Снайпер? Зачем она разделась? Совращает? Совсем нет, ей явно не до него. Настолько наплевать? Или это из-за того, что он киборг? Машина?
— Зови меня Лех.
— Угу… — в промежутках между подъемами, — а ты меня… Энн…
Десять, двадцать, тридцать… Повисла, отдыхая.
— И если вдруг на работе проболтаешься, какая я дома, я тебя убью. Сама лягу, но тебя убью.
Не угрожает, датчики показывают равнодушие. Просто предупреждает.
Подойти, взять за горло, не передавливая, очень осторожно, под челюсть. Отодрать от турника, поставить перед собой. Надо же, правда не боится.
— Пропусти, пожалуйста, мне надо в туалет.
***
Когда он вернулся из настолько же пустого санузла, где стояла одинокая бутылка дорогого шампуня, лежала паста и одна зубная щетка, Энн заканчивала приседания.
Подхватив одежду, она, так же не обращая внимания, прошла в ванну, некоторое время плескалась там, потом вышла в шортах и майке. Зашумела стиралка.
— Пошли жрать. Кормосмеси у меня нет, уж извини, будешь стандартный паек. По вкусу, скорее всего, взаимозаменяемо.
Из коробки под столом не глядя выудила коробку с пайком, содрала металлизированную крышечку, сунула в микроволновку.
— Еда здесь, кофе на полке, сахара нет, чайник на столе, чашки хрен их знает, где. Захочешь чего еще – приносишь сам. Шампунь мой не брать, он лечебный, личные предметы и одежду можешь приносить и раскладывать где угодно. Все ясно?
— Как скажешь. Хозяйка.
Угрюмый взгляд исподлобья, быстро заглотала еду, явно не чувствуя вкуса, налила себе кружку кофе, и, уходя, бросила через плечо тоже ужинающему Леху:
— На антресолях одеяло, достанешь и спи в любом месте. Я встаю в шесть.
Лех доел безвкусный паек, подумал, не налить ли кофе и себе, но решил, что без сахара не стоит. Достал пыльное одеяло, вытряхнул и бросил в противоположный от спальника Энн угол. Сходил в душ и долго отмокал под горячими струями. Когда вернулся, Анна что-то печатала, неловко натыкивая клавиши механической клавиатуры. Когда он лег, коротко посмотрела, так, как скорее всего, смотрела сквозь прицел, тыкнула в лежащий рядом пульт. Погас свет, комната осталась освещаемая лишь экраном.
***
Час ночи. Тихо клацает клавиатура. Два часа ночи. Анна в наушниках, смотрит какой-то фильм. Три часа ночи. Она что, не спит совсем? А нет, компьютер отправляется в спящий режим, Энн заворачивается в спальник.
***
Шесть утра. С закрытыми глазами Энн идет в душ, возвращается, рассыпая ледяные брызги. Долго тупит над чашкой с кофе, потом подхватывается и, натянув на себя высохшую блузку и юбку с вешалки, выметается на работу. Лех, одевавшийся неторопливо, следует за ней.
***
— Ой, Лешечка тааакая душечка, он мне занавесочки повесил, а то я даже с табуреточки не дотягивалась.
И снова правда по нулям. Зачем она прячется?
***
Вечерние подтягивания. Сорвалась, шипит, болезненно сморщившись. Лех сканирует повреждения, и не верит своим глазам – в лопатке титановая пластина, плечевая кость на винтах. До него доходит, что он ни разу не видел ее спину. Поворачивает спиной к себе – грубый уродливый шрам на лопатке. Осколок.
***
Очередная ночь. Инфранет, набор чего-то, кино. Засыпает в три. Как ей хватает три часа на сон? Зачем?
***
— Маргариточка Ивановночка! Вы не представляете, Лешечка такие бутербродики сделал! Объедение просто! Мне, правда, их кушать нельзя, талия расползется, но один-то можно. Вкусненько! С зеленюшечкой!
***
Закончила рано и куда-то уходит. Возвращается на мощном дорожном байке.
— На работу и обратно будешь меня возить. Всем скажешь, что купил. Вечером гоняй, куда хочешь, но на выходных он мой. И не смей к нему на выходных прикасаться.
В субботу с утра уезжает, возвращается в воскресенье вечером, почти спокойная, пахнущая костром и ветром.
***
Сегодня заснула рано, просто упала на спальник и вырубилась, как киборг с отключенным процессором. Глубокой ночью Леха разбудил стон. Анна металась на спальнике, показатели эмоций зашкаливали. Страх, боль, тревога. Новый тихий мучительный стон и скрип зубами. Подползти к ней, погладить по плечу, вырвать из липкой паутины кошмара. Мгновенно разворачивается, совершенно четко произносит:
«Пошел на х*?, Лех» и, противореча самой себе, прижимается и засыпает снова, уже без кошмаров.
***
— Куда ты его прешь? Убирай свой диван страхолюдский и сам убирайся к чертовой матери, слышишь, ты?
— Акустические сигналы приняты и распознаны.
— Ты меня не понимаешь? Ищи себе другую хату и волоки свое барахло куда хочешь!
Сгрести в охапку, приподнять так, чтобы посмотреть в глаза:
— Мы будем спать на нем вместе.
***
Ночью Энн спит спокойно, впервые за то время, что Лех живет у нее. Тихо дышит ему в ключицу. Лех прижимает к себе ее хрупкое человеческое тело, ощущая под пальцами неровный рубец, думает о том, что человеческие тела слишком непрочны.
***
— Хорошая картина, молодец, что принес, я буду кидать в нее дротики.
Неоднократно потом Лех замечает, как она прикасается к картине. Ничего особенного – ночь, бушующий звездоворот, темные силуэты гор на горизонте. И выведенная крупными масляными мазками бугристая поверхность, такая же на ощупь, как шрам на ее спине.
***
— Поедешь со мной?
— Поеду.
Костер. Ночь. Звезды. Пряный запах цветущих трав. Ему становится понятно, почему она с маниакальным упорством срывается каждую субботу в путь. Шуршащий пакет с бутербродами, он так и не научился что-нибудь готовить. Придется научиться. Ради нее.
Голова на его плече, рука поперек его груди.
И скорость, скорость, и рвущий волосы ветер, и ее смех, почти беззаботный, почти радостный.
***
— Маргариточка Ивановночка! Лешечка меня на мотоциклике катал! Далеко-далеко! Быстро-быстро. И мы у озера ночевали, там тааак страшно! Вы не представляете, там такие комары, во!
Распахнутые глаза, разведенные во всю ширь руки…
***
В зал вошли трое мужчин. Вроде бы ничего необычного. Но слишком слаженно они двигаются. Слишком плотные у них куртки. И слишком близко они подошли к Энн.
Когда киборг в боевом режиме влетел в зал, один из мужчин держал нож у горла Энн, второй так же держал посетительницу, близкую к обмороку. Третий, с бластером, держал на прицеле дверь. Не атаковать, пострадают люди.
— Это ограбление. Всю наличку в сумку.
Плотные пачки банкнот начали заполнять тару.
Энн глазами показала Леху на уже оседающую в руках грабителя тетку, Лех напрягся, еще не понимая, что она хочет, но готовясь ко всему. Мыском балетки Энн зацепила стоящий рядом офисный стул и пинком отправила его в полет по направлению к тому, что с бластером, одновременно выворачиваясь из-под ножа. Лех рванулся в атаку, едва уловив первое сокращение мышц. Две с половиной долгих секунды, трое грабителей уже трупы, последние их судороги не мешают оценить обстановку. Зацепило лучом – ничего, затянется. Женщина в обмороке, не ранена. Энн… Энн? Она оседает на пол, недоуменно глядя на свою руку, измазанную в крови.
6/106
Подхватить, остановить кровь… Ее много, слишком много. Лех пальцами раздирает края раны, безжалостно, грубо, зажимает края пульсирующего сосуда. Повернуть голову, так, чтобы не пережать артерию с другой стороны.
— Ты будешь жить, кровь остановлена.
И тихий шепот:
— Буду, обязательно буду.
Утром над дверями зажглись два синих и три зелёных огня. Значит, пришла пятница, медосмотр. Питомцы выходили из палат в коридор, занимали очередь. Старались встать вперемешку с девочками, чтобы посмотреть, а при случае и потрогать!
Синяя гусеница шаркала ногами и медленно втягивалась в двери смотровой.
– Лиза один-три-семь-девять-первая, – сказала девочка впереди него и потянула через голову пижамную куртку. Куртка, а следом за ней и штаны полетели в кучу в углу смотровой, а голая Лиза встала на ленту транспортёра. Номер 13791 синел над её локтем.
– Ивась, первый, – доложил Ивась, скинул одежду и шагнул на свой сегмент.
Странное, неслыханное имя досталось ему от забытых родителей. Это было отличие, что выделяло его из толпы голых мальчишек: длина доклада.
Смотровую полнил мерный гул. Представлялись питомцы, доктора подавали короткие команды: поднять руки, открыть рот, наклониться, развести ноги… Конвейер двигался рывками, один шаг в несколько секунд. Все они были здоровы, доктора не тратили на осмотр много времени.
Ивась в свою очередь докладывал, поднимал руки и разводил ноги, наклонялся и открывал рот, и одновременно жадно шарил глазами. Увидеть, подсмотреть, запомнить! Бледные, коричневые, розовые соски, гладкие ягодицы и бёдра, спины и животы, и всё ниже, что успел заметить. На неделе случая больше не представится…
Если бы Ивась мог знать и сравнивать, он бы понял, что все они, и мальчики, и девочки, – слишком бледны, чтобы быть красивыми. Однако, он никогда не видел иных тел, а те, что мог видеть когда-то, забыл.
После смотровой они шли в душ. Всё так же, по очереди. Проходили и садились на скамейки. Когда в душевой скапливалась дюжина подростков обоего пола, через форсунки в потолке подавался мыльный раствор.
Потом вода, холодная и горячая, потом снова мыло, так несколько раз.
Пять минут веселья. Пять минут свободы, когда нет рядом воспитателей, и в хлопьях пены и струях воды можно смотреть и щупать визжащих девчонок, и замирать, ощущая чужие руки на своём теле.
Через пять минут они выходили в следующее помещение, находили там чистые пижамы, одевались и по длинному гофрированному рукаву возвращались в палаты.
– Ты видел, какие у неё сиськи? – не мог успокоиться лопоухий Дима, сосед Ивася. Его койка стояла рядом, второй от стены. Разумеется, никого ближе Димы, шесть-ноль-ноль-два-четвёртого, у Ивася не было, ведь его-то кровать стояла у стены! – Здоровские, большие… Я даже дёрнул!
Он откусил от пищевого бруска и зачавкал:
– Я бы… Если она… А там ещё…
– Ага, – согласился Ивась и тоже начал есть. Пищевые бруски были похожи на пресное желе — Ивась помнил это слово из прошлого, но давно забыл вкус, — и отлично утоляли голод.
Ещё они расслабляли. Возбуждение улеглось. Девчоночьи тела в сознании отдалились и стали чем-то неважным, незначительным, оставили после себя неясное желание чего-то.
– Поиграем? – спросил Ивась.
– Давай.
Они раскрыли экраны в спинках своих кроватей.
Палата захлопала крышками, защёлкала и заскрипела джойстиками. Не им одним хотелось поиграть.
Обрывки цветных нитей замелькали перед глазами. Ивась весь ушёл в игру. Он любил её. Не только потому, что она напоминала о почти забытом доме. Если выиграть быстро, можно было получить приз.
Руки двигались сами. Ещё чуточку… Ивась засопел от усердия. Есть! Последняя нитка легла в коробочку. В исцарапанной панели рядом с экраном возникла щель, в ней — красная пластинка.
– Малиновая… – сообщил Ивась, разворачивая упаковку.
Половину пастилки Ивась отдал Димке. Тот, как ни трудился, не мог выиграть у машины больше одного — двух раз в день.
Сытый туман в голове немного рассеялся.
– Слушай, Димон, – сказал Ивась, – ты девчонок всех трогал?
– Да, – не задумываясь ответил приятель. – Что? А, нет…
– Почему?
– Есть одна… – Дима с досадой отбросил джойстики. – Вот ведь пакость, последняя нитка оставалась!
– Кто есть? – не отставал Ивась.
– Девчонка, – сказал Дима. – Она ненормальная, её отдельно купают. Алина, не знаю какой номер. Но маленький. Имя как у тебя, тоже странное.
Интересно, как выглядит девчонка с маленьким номером? Она наверняка похожа на него, Ивася!
– Покажи её мне.
– Ага, – согласился Димка, – сейчас. Только нитки обыграю. Что я, глупее тебя?
– Нет, конечно, – ответил Ивась.
Они поиграли ещё. Ивась выиграл лимонную и земляничную пастилку, а Димон сломал джойстик.
– Это как это… – неверяще сказал он, разглядывая половинки. – Их же нельзя сломать. Они же вечные!
– Значит, ты уже готов, – сказал толстый Валера. Он не был толстым, так, чуточку полнее остальных, но все называли его толстым.
– Куда готов? – не понял Дима.
– В солдаты.
Из них делают солдат. Эта идея всплыла среди питомцев недавно и бродила теперь по палатам, то почти исчезая, то обретая силу. Никто не знал, кто принёс в интернат это слово, что оно значило, но слово было звонким и, наверное, важным.
– Я не хочу в солдаты, – решительно сказал Дима. – Я хочу быть доктором.
– Ну, доктором… – протянул Валера.
Стать докторами хотели все. Что может быть лучше: сиди целый день, рассматривай девочек!
– Ну-ка, по сторонам!
Пришёл техник. Как все взрослые в интернате, в синем мундире, фуражке с золотым солнышком на кокарде и больших чёрных очках. Он пошарил рукой в головах Димкиной кровати, сразу за экраном, собрал все осколки и даже мелкие крошки от старого джойстики, поставил новый и сказал перед уходом:
– Играть можно. Только призов пока не будет. Завтра только.
Увы, ни камни ожерелья,
Ни сарафан, ни перлов ряд,
Ни песни лести и веселья
Ее души не веселят.
А.С. Пушкин. Руслан и Людмила
Когда в окошке показалась лысая голова мага, Маринка испугалась и обрадовалась одновременно. Конечно, не хотелось его огорчать, но ей, наверное, его замечательный обряд не понадобится. Идея выйти замуж за Игоря довольно прочно поселилась у нее в душе, она перестала бояться этой свадьбы и, наоборот, придумала тысячу подробностей их счастливой семейной жизни. Она согласна жить в доме Игоря, хотя никогда там не была. Наверняка не хуже, чем у бабушки, а может и лучше. Она всегда мечтала жить в Весине, с самого детства, и теперь эта мечта сбудется. Она наконец купит машину, чтобы время от времени ездить на работу, но работать будет дома. И… может быть, Авдотья Кузьминична не обманула ее, и у нее на самом деле родится ребенок? Ребенку лучше расти на свежем воздухе, а ее квартира пригодится, когда придет время отдавать его в институт.
Несуществующий пока ребенок успел сделать первые шаги, научился говорить, читать, отправился в школу с красивым красным рюкзачком, и Игорь делал с ним уроки, учил ездить на лошади, укрощать собак и мастерил ему настоящий индейский лук, из которого ребенку не хватает сил выстрелить.
Тем тяжелей оказалось услышать правду, которую ей поведал потомственный маг и целитель.
Никто не собирается отдавать ее замуж. И свадебный венок обернется погребальным. Ведь в бабушкином гадании все правильно. Даже знак засеянного поля: если поле засеять, это еще не значит, что на нем что-нибудь успеет взойти.
Умереть невестой — это очень романтично, но умирать совсем не хотелось. Вместо счастливой жизни им с Игорем уготован мрачный и страшный конец. Ведь если Маринка умрет, он наверняка не откажется от попытки ее вернуть. Даже если будет знать, что она бесполезна. А если откажется, то всю жизнь будет об этом жалеть. Если сможет и захочет спасти и свою жизнь. Нет, она не имеет права так рисковать. Рискнуть собой — это одно, в этом есть азарт, кураж, адреналин. Но толкнуть Игоря на страшные пытки, вынудить его действовать по коварному плану старухи? Нет, пусть будет непроверенный обряд Волоха, тут одно из двух: или получится, или не получится. Может быть, проведя неудачный обряд на ней, маг сможет учесть ошибки и не повторить их с Игорем? И тогда хотя бы Медвежье Ухо останется в живых?
Маринка не умела притворяться, но старуха посчитала ее уныние скукой и страхом перед замужеством. По ее мнению, невесты должны были плакать, прощаясь со своей девичьей жизнью, Маринка же прощалась со своими несбывшимися надеждами.
И, как назло, старуха не уходила надолго. До назначенного срока оставалось меньше двух суток, а Маринка так и не смогла встретиться с Игорем. Она рассматривала его в блюдечко и уже не смела мечтать об их счастливой совместной жизни. Если обряд Волоха не сработает, они умрут вместе, может быть даже в один день. И не через сто лет, как хотелось, а меньше чем через двое суток.
Вот тогда-то ей в голову и пришла мысль о том, что перелет-трава исполняет желание. Всего одно. И стоит только загадать умереть в один день с Игорем через сто лет, и не будет никаких проблем! Ведь это одно желание, одно на двоих!
Эта идея немного разогнала ее тоску, и, когда старуха вернулась в избушку, накормив Игоря обедом, Маринка встретила ее с улыбкой.
— Ненаглядный твой, представь, считает, что ты ему откажешь, если он тебя посватает. Это хорошо, это ты правильно себя поставила, — старуха была довольна собой и даже радостно улыбалась, хотя обычно старалась усмехаться. — Я думаю, пора тебе подвенечное платье примерить. Не хочешь?
Маринка не знала, что ответить: старуха притворялась так натурально, так достоверно, что это казалось верхом цинизма и жестокости.
— Завтра к вечеру баню истоплю, помоешься, похорошеешь, — старуха залезла в сундук, откинув его тяжелую крышку. — Жаль, косы́ у тебя нет. Такие волосы густые, толстая коса бы получилась. Ничего, я и без этого тебя красавицей сделаю. Ненаглядный твой глаз не оторвет.
Она вытащила на свет бесформенную красно-белую рубашку с длинными рукавами, напоминавшими то ли о Пьеро, то ли о больнице для умалишенных.
— Это — подвенечное. А сейчас найдем на послезавтра наряд. Событие торжественное, в грязь лицом не ударим.
Бесформенная рубашка, надетая на Маринку, неожиданно обернулась роскошным платьем. По-настоящему роскошным и в то же время очень скромным. Тончайший белый лен был расшит тончайшим же узором золотых и красных нитей. Круглый вырез, подол и тяжелые края длинных рукавов украшал речной жемчуг, вплетаясь в красно-золотую вышивку.
— Ручку сюда просунь, — старуха показала ей вырез на уровне запястья.
Нет, не у Пьеро были такие рукава, а у Царевны-лягушки, когда она выпускала из них белых лебедей.
— Ой, а это знак засеянного поля? — спросила Маринка, указывая на орнамент из ромбиков с точками в центре, украшавший рукав.
— Да, а ты откуда знаешь?
— Бабушка говорила.
— Правильно говорила. Сколько значков, столько и детишек тебе желается.
— Вау! Куда мне столько? — хихикнула Маринка и попыталась посмотреть на себя сзади.
— Пригодятся. Погоди, не всё еще, — старуха снова нагнулась над сундуком. — Вот, понева и опояска. Раньше, знаешь, в цене были девки дородные, и всякая старалась себя в лучшем свете выказать: в груди прибавить и бедра попышней изобразить.
Старуха накинула ей на бедра что-то вроде шерстяной накидки, тоже белой и расшитой крупными красно-золотыми ромбами сверху донизу, отчего она немного напоминала шотландку. И длина ее как раз позволяла видеть богатый узор подола платья.
— А я думала, что понева — это передник… — пробормотала Маринка.
— Задник, — сердито ответила старуха, — не вертись. Траурная понева, беленая.
— Как это «траурная»? — не поняла Маринка, и ей стало не по себе.
— Красный и белый — цвета траура. Девка со своей прежней жизнью прощается. Не вертись, говорю.
Несмотря на ворчание, глаза у Авдотьи Кузьминичны были очень довольными, и, наряжая Маринку, она напоминала девочку, играющую в куклы.
Неширокий вышитый пояс тоже украшал речной жемчуг, а на его концах висели пышные нитяные кисти. Старуха опять нырнула в сундук и вытащила головной убор, отделанный красными и белыми лентами.
— Это кокошник? — поинтересовалась Маринка.
— Сама ты «кокошник». Кокошник замужние бабы носят, а это венец — краса девичья.
Девичья краса имела форму невысокой короны, и в ней Маринка еще сильнее стала похожа на Царевну-лягушку из мультфильма.
— Ну, теперь сапожки наденем и пойдем в зеркало на тебя любоваться. Плачею только примерю — подходит ли…
— А плачея — это что?
— Это платок шерстяной, посватанная невеста на голову надевает и никому не открывает лица до самого венчания. Вот когда она уже повенчана, плачею можно снимать и красоту свою честным людям показывать. Опять же, осень на дворе, ее на плечи можно опустить — и тепло, и красиво.
Плачея напоминала поневу, из такой же тонкой белой шерсти, но с вышивкой только по краям. Под ней Маринке было душно, и она очень обрадовалась, когда старуха накинула платок ей на плечи. Мягкие сапожки из светлой замши на маленьком каблучке пришлись Маринке точно по ноге, как будто их сшили специально для нее.
— Хороша! — старуха отошла к двери и осмотрела Маринку с головы до ног. — Пошли.
Никакого зеркала Маринка во дворе до этого не видела, но Авдотья Кузьминична подвела ее к берегу глубокого пруда напротив бани и легонько дотронулась до его поверхности посохом. Гладь воды замерла, словно и вправду превратилась в зеркало, и Маринка увидела свое отражение в полный рост.
Нет, не Царевна-лягушка. Маловато будет: Царевна-лебедь из пушкинской сказки. Маринка так глянулась самой себе, что не могла оторваться. Особенно ей понравилось плавно двигать руками: длинные рукава делали эти движения необыкновенно грациозными. А ей всегда казалось, что в национальном костюме женщина похожа на квашню… А тут — настоящая царевна!
— Косы́-то как не хватает, — старуха огорченно покачала головой.
Игорь никогда не увидит ее в этом платье… Если они успеют убежать. Может быть, для того чтобы он увидел ее такой красавицей, стоит рискнуть жизнью? Или даже умереть?
Второй наряд тоже пришелся ей впору, только в нем она напоминала не царевну, а сестрицу Аленушку. Но Маринку это уже не обрадовало. Все это — отвратительный, жестокий фарс, все это обман, пыль в глаза.
— Неужели не нравится? — Авдотья Кузьминична огорченно посмотрела ей в лицо.
— Нравится, — кивнула Маринка и попыталась улыбнуться, — очень красиво.
Переодевшись в спортивный костюм, она почувствовала себя лягушкой, которой не судьба превратиться в царевну.