…К десятому курсу Мэнни совсем с ума сошёл. Втемяшилось ему, что закончить школу нормально он сможет только при условии индивидуального обучения, и чем раньше оно начнётся, тем лучше. Парень сокрушался, что раньше-то не решился поговорить об этом, а уж теперь, когда до окончания осталось всего три года — решающий этап, финишная, так сказать, прямая — теперь подавно. Дорогие предки, вы ведь не хотите видеть своего сына будущей литературной посредственностью, одним из тысяч типовых борзописцев, бодро тянущих длиннющий одноцветный состав из авторов современной клишированной многотиражной литературы? Вы ведь не хотите видеть нашу родовую фамилию исключительно на голообложках «вагонных бестселлеров» — нет, вы хотите проявления настоящего таланта, яркого, индивидуального, смелого — такого, который оставит след в истории литературы, а не только в разжиженных мозгах клерков и домохозяек? Удивительно, как наши с вами взгляды на этот вопрос совпадают, в кои-то веки! Но для достижения этой общей цели — придётся, ничего не поделаешь, оставить общепрограммное обучение, даже в элитной литературной гимназии. Только индивидуальные занятия!
Сказки Мэнни стал сочинять с того момента, когда впервые осознал себя, окружающий мир и своё место в нём. Мэнни твёрдо, безо всяких метаний и сомнений, знал, что это за место. Сказочник. Вот его будущее. В сказках — весь смысл его дальнейшей жизни. Впрочем, это было семейное. Бабушка — преподавательница литературы. Дед — писатель, мастер исторического детектива. Мать — художник-мультипликатор. Отец, правда, немного выбивался из художественной когорты, но всё равно — журналист-обозреватель, вечно сопровождающий всяких приключенцев: то группу альпинистов-дальнепланетчиков, то ксенобиологическую экспедицию... В общем, тоже по сути недалеко ушёл. Нет, уходил-то он как раз далеко, очень далеко. Но сына от этого не начинал понимать хуже и меньше.
Короче, к идее появления в семье гувернёра все отнеслись бы с полным пониманием… Если бы Мэнни не втемяшилось видеть в качестве гувернёра исключительно их старого киборга. «Шестёрку». Охранника, привратника и помощника по хозяйству в одном флаконе. Вот этого не мог понять никто. Кроме, пожалуй, бабушки. Да и та сочувствовала в основном молча, открытой радикальной поддержки не проявляла. Так что Мэнни пришлось всего добиваться самому. Но парень в грязь лицом не ударил. Нескольких недель упорной психологической обработки хватило, чтобы склонить на свою сторону отца. После этого убедить матушку, а тем более остальных было уже делом техники. К осени специально приглашенные специалисты DEX-компани установили дополнительные блоки, инсталлировали в систему и протестировали пакеты программ и утилит. Ко времени начала занятий Джером был во всеоружии.
Джеромом дэкса окрестили с лёгкой руки, (а точнее, с «лёгкого слова») всё того же Мэнни. Дело в том, что когда года три назад киборгу установили блок имитации личности, (тут Мэнни был, надо сказать, вовсе не при делах, это была совместная причуда отца, которому захотелось обсуждать с киборгом археологические находки очередной сопровождаемой им экспедиции, и деда — любителя моторетро, которому остро не хватало единомышленников и собеседников в гараже). Одной из базовых установок личностного типажа оказалась модель чувства юмора, сходная с древним классиком Дж. Джеромом. Мэнни очень любил этого автора, смаковал сцены из «Троих в лодке…» и кликал забавного комнатного робота-пылесоса не иначе как Монморанси. Ну, а обретшего тонкое английское чувство юмора киборга, соответственно, прозвал Джеромом. И, как говорится, «попал в точку». Имя на удивление быстро и крепко прижилось, Джером стал семейной достопримечательностью и даже гордостью. До этого-то всё «Дэкс» да «Дэкс«. Подумаешь. У половины соседей такие «дэксы«. Не сподручно как-то гордиться было. Другое дело — теперь, когда у киборга появилось имя, да ещё такое подходящее!
В общем, жил Мэнни со своей семьёй, как говорится, душа в душу, и секретов от предков не имел. Кроме одного. Совершенно иррациональной, но от этого не менее заветной тайной мечты: спровоцировать у Джерома пробуждение биологического мозга, развития самоосознания и, соответственно, полноценной личности, настоящей, а не программного суррогата. Спросите, откуда Мэнни взял такую идею? Ну, так он же был Сказочником. А сказочникам сам Великий Космос велел верить в чудеса. Тем более, когда за плечами юного литератора выстроилось могучее войско — Шекли, Бредбери, Воннегут, Хайнлайн, Булычев, Азимов… И вот теперь Мэнни вплотную приблизился к точке коньюнкции с реализацией своей мечты.
— Привет, Джером. Как ты?
Подобная постановка вопроса неизбежно ставила киборга в тупик. Но Мэннипродолжал упорно использовать именно такие формулировки. Адекватно ответить на которые мог только человек Мыслящий. Разумный. Живой…
— Здравствуйте, молодой хозяин. Вопрос не корректен. Не достаточная конкретизация действия. «Как я…» — что именно? Отдохнул? Получил энергетическую подзарядку? Дошёл досюда? Пожалуйста, сузьте вариативность для получения максимально точного ответа.
Эх-хх… Ну ничего. Ничего, киборг ты мой расчудесный. Капля, говорят, камень точит. Всё равно ты у меня «проснёшься». Как миленький. Время за нас, а не против.
— Приступим к занятиям, молодой хозяин?
— Конечно приступим. Только я же уже просил. Не зови меня так. Пожалуйста, называй по имени. Просто по имени. Мэнни. Неужели это так сложно?
— Хорошо, молодой хозяин Мэнни. Итак, сегодня у нас тема: «Влияние эпохи романтизма на формирование тенденций в мировой литературе девятнадцатого столетия…»
Мэнни слушал хорошо поставленный голос гувернёра и думал о том, как можно изучать романтизм, если не понимаешь значения, смысла этого понятия по-настоящему. Не мыслительным аппаратом — душой… Если нет её, этой души, спит она, мёртвым, беспробудным сном. Чего в таком случае стОят любые, даже самые профессиональные рассуждения о романтизме… Да и о любых других культурных течениях, впрочем, тоже… Эх, Джером, Джером… Как же ты, милый, при таком раскладе шутить-то умудряешься? И ведь достаточно удачно порой даже. Интересно… Надо будет поглубже изучить этот вопрос.
Закончив дневные программные занятия, Мэнни вместо того, чтобы, как все мальчишки, отправиться на улицу играть в голоквадробол или гонять на грависёрфе, обвешивался вирт-окнами и принимался за изучение трудов по экзо-, псевдо- и просто психологии. Эти науки не казались ему гранитом, их не было никакой нужды грызть, вопреки расхожему мнению. Об них не нужно было обламывать зубы и мозги. Но иногда в них запросто можно было намертво увязнуть, как в бассейне с неньютоновской жижей. Попавшись пару раз на эту их особенность затягивать, запутывать и не отпускать, Мэнни был постоянно начеку, и никогда слишком не углублялся в подробности до тех пор, пока не изучал тему досконально, до полного понимания, и только тогда постепенно, пласт за пластом, забирался на глубину. И истины потихоньку, нехотя и недоверчиво начинали открываться молодому экспериментатору. С каждым днём Мэнни проводил свои бережные атаки на пребывающий в глубокой коме биологический мозг киборга всё более и более профессионально. Но тот упорно не желал просыпаться.
«Проблема гения» присутствовала в жизни Мэнни с самого детства. Сверстники не понимали парня, живущего в мире сюжетов и персонажей. Те, кто постарше, либо тоже не понимали, либо завидовали. Взрослые… Нет, эти, конечно, не завидовали — наоборот, восхищались, ценили, поощряли. Но… Они были взрослые. Обыкновенные взрослые. Сказочников среди них, к сожалению, не было. Во всяком случаенастоящих, таких, которым «вечно двенадцать», или возраст вовсе отсутствует. Мэннитолько читал о таких, среди бесчисленных биографий и критических очерков. ГансАндерсен… Кир Булычев… Владислав Крапивин… Увы, эти удивительные Сказочники жили в далёком прошлом, дотянуться и заглянуть в которое можно было, к сожалению, лишь посредством воображения. Поэтому друзей у Мэнни не было. Не то, что друзей — даже приятелей, с которыми можно беззаботно пошутить, перекинуться парой-тройкой слов на перемене между занятиями, не опасаясь каждую минуту получить насмешку, «шпильку», а то и вовсе тычок или подзатыльник. В лучшем случае к нему обращались, чтобы списать сложное домашнее задание или получить подсказку на контрольной. Как обращались бы, окажись среди них «всезнающий» киборг, у которого всегда готов правильный ответ на любой вопрос. А чаще — просто не замечали. К прозвищу «Профессор Тыц-тыц» Мэнни привык за школьные годы едва ли не крепче, чем к имени. Почему «Тыц-тыц«? Потому что похоже на звук клацанья клавиатуры при наборе текста.
И вот однажды Мэнни загорелся тайной мечтой о Друге. Таком, который не будет насмехаться и дразнить, с которым можно будет говорить о самом сокровенном, не опасаясь подвоха, который будет понимать, о чём ты говоришь, и поддерживать разговор, а не просто кивать молча с идиотским видом развесистого июльского лопуха. Где взять такого друга, Мэнни понял в первые же дни, когда в доме появился DEX. С тех пор вынашивал свою мечту, готовился и ждал момента. И вот время пришло.
— Доброе утро, Джером. Ну, что, брат Пушкин, как оно?
Мэнни приготовился привычно услышать логическо-лингвистическуюконструкцию в ответ на простенькую литературную шутку и снова терпеливо объяснять биоэлектронному приятелю, зачем такие шутки присутствуют в жизни и сознании людей…
— Да ничего, брат! Так как-то всё…
На губах киборга заиграла асимметричная улыбка, а левый глаз заговорщически подмигнул. И в неловкой тишине кабинета на этот раз, обескуражено приоткрыв рот, «завис» уже сам Мэнни.
Спины и затылки, бесконечные ряды спин и затылков. Ивась знал, – ему нужно вперёд, но спины и затылки загораживали дорогу. Стоило обогнать, оттеснить одного безликого затылконосителя, как на его место вставал другой. Ивась рванулся, и затылки расплескались мыльной пеной. В ней ворочались рядом Димка и Алина, чёрные, чумазые.
Ивасю стало обидно. Ведь это он первый придумал купать Алину в мыльной пене, это он должен быть сейчас рядом с ней!
«Зато я рассказал про неё, – сказал, вылезая из пены, Димон. – Я рассказал, что её купают отдельно, я буду с ней первый!» – «Её нет, её увезли! – закричал Ивась. – Ты врёшь!»
– Не спать!
Позвоночник скрутило судорогой, Ивась лихорадочно замотал головой, впился взглядом в экран. Димка и Алина исчезли, перед глазами крутились звёзды и шипастые шары, он их заново ловил, совмещал, складывал…
Воспитатель с хлыстом пошёл дальше вдоль ряда парней, склонившихся над экранами.
Замигало синим и фиолетовым, комп отключился.
Спина затекла и болела. Выгибаясь и двигая лопатками, Ивась побежал за остальными в коридор и дальше, в манеж.
Они давно перестали гадать, кем будут. Дни мелькали, утомительные и одинаковые. Еда, после которой хочется спать, но надо садиться к экрану или вставать и бежать, и знать, что за ними едут на микромобилях воспитатели с хлыстами.
После кросса короткая передышка — перед обедом.
– Веришь?.. – Димка хрипло дышит, нагибается, рассматривает сбитые ноги; обуви им не полагается, они всегда босы. – Я не жду пятницу. День и день. Я забыл девчонок, хочу только есть и спать.
– Верю, – отвечает Ивась. Раньше, до переезда, он бы обязательно пошутил, что их готовят в доктора, и, чтобы они лучше работали и не отвлекались, отучают от девочек. А Димка бы обязательно заспорил, что это глупо, что нельзя не думать о девочках, что как вообще жить, если не думать о девочках, что не могут же воспитатели этого не понимать, но… Но сейчас у Ивася нет желания подкалывать и спорить. Он хочет съесть пайку и упасть на койку. И пусть дневной сон не приносит облегчения, пусть после него в голове тяжесть и шум, зато это время покоя. Лежать, просто лежать и ничего не делать.
– Они не бегают, – говорит Димка.
– Кто?
– Девочки.
Нет, Димка такой же, как и раньше! Он не может не думать о девочках, просто он очень устал.
– Я тоже устал, – невпопад отвечает Ивась. Своим мыслям отвечает, а не вопросу, который мог бы задать приятель. – А что они делают?
– Не знаю. Но они не бегают.
Ивась пытается вспомнить, когда он видел в манеже девочек — и не может. Правда, он уже не смотрит вокруг, а только под ноги, но если Димка сказал, то так оно и есть.
– И я не хочу, – говорит Димка после долгой паузы.
– Почему?
– Не знаю. Но не хочу.
Назавтра воспитатели снова устроили бег.
Друг был бледен, шёл в манеж, спотыкаясь. Как назло, лил дождь, а воспитатели отключили поле. По тропинке текла вода, несла разный сухой мусор, наполняла канавы по обочинам, закручивала в низинках водовороты. На подъёме Димка поскользнулся, ткнулся лицом в грязь и замер.
– Димкин, что с тобой? – Ивась затормозил и упал на колени рядом с приятелем. – Вставай, нельзя лежать, накажут!
Дима не двигался. Он хрипло и часто дышал, глаза были закрыты, потёки грязи жирными как краска пятнами, покрывали его очень белое лицо.
– Рука… – не открывая глаз, тихо сказал Дима. – Руку очень больно…
Валера, пыхтя, пробежал мимо, обдав Ивася глиной из под ног. За ним плыл над землёй микромобиль воспитателей, прикрытый полем от дождя. Ивасю стало нестерпимо обидно: с другом беда, а эти… чистенькие и сухие!
– Бежать, питомцы! – закричал воспитатель. – Быстро подняться, бежать!
– Он не может! – закричал в ответ Ивась и сам испугался того, что сделал. Ослушался воспитателя! Возразил, повысил голос!.. Ему стало жутко, но Димка страдал, Димке было плохо, Ивась закричал снова: – Он упал и разбился!
– Бежать, питомец!
Микромобиль остановился рядом, воспитатель взмахнул хлыстом, и Ивась застонал от боли.
– Бежать, питомец…
Воспитатель лениво спрыгнул на землю, под ливень, заблестели от воды чёрные очки. – Давай, беги. Мы разберёмся с ним.
Димке помогут, его не бросят! Ивась припустил по дорожке, захлёбываясь счастливыми слезами, забыв, что может упасть, что с ним может случиться то же, что и с Димкой!
О чём он подумал?! Как он мог заподозрить, что воспитатели бросят его друга? Больных забирают в больницу, как его когда-то. Димку вылечат, и всё будет хорошо.
К ужину Дима не вернулся. Не страшно, Ивась пропустил целые сутки, а он всего лишь простыл! Появится завтра… Но всё равно, было неуютно и пусто. Ивась дёргал джойстики, путался, промахивался, не выиграл ни одной пастилки, и впервые даже не заметил этого.
Вечером, думал он засыпая. Дима придёт завтра вечером. Скорее бы…
Следующий день тянулся невыносимо медленно, всё падало у Ивася из рук. Не слипались как должно фигуры на экране, не соединялись в нужные цепочки слова. Мысли роились в голове, беспокоили мешали. В обед он забыл про пайку, лёг вместе со всеми, но сон не шёл.
Сопели парни, лежали в тяжёлой неподвижности. Как странно они спят, думал Ивась. Почти как мёртвые. Сам он ворочался на гладком матрасе, думал и ждал, ждал, ждал, и соскочил с первыми высверками фонарей.
Димки не было.
Вдруг Ивась ясно понял, что друг может не прийти. А раз так, его надо отыскать!
Никто не обратил внимания, как он выбрался из палаты. Парни лениво двигали джойстики, а воспитатели пока не появились.
Коридор был пуст, дверь в комнату воспитателей открыта. Может быть, они знают, где Димка? Не могут не знать!
Питомец не должен обращаться к воспитателю первым. Все его заботы исчислены, все его беды понятны, воспитатель знает, когда прийти на помощь, подсказать, направить — или вразумить. Это главный закон, а хлыст в руках воспитателя помогает его запомнить. Нарушить закон так же немыслимо, как противиться инстинкту. Щука должна плавать, чайка летать, а питомец ждать и подчиняться.
Пальцы ног озябли на каменном полу. Ивась удивился: раньше он не замечал ни холода, ни тепла. О проступке он даже не подумал.
Ивась остановился в дверях. Внутри тихо говорили.
– Воспитатель? – решился Ивась. Горло пересохло, и голос подвёл. Вместо слов вышел хриплый шёпот. Запрет пока держал его, хотя и слабо.
Никто не ответил, тогда Ивась крадучись переступил порог.
Здесь было уютно как в детстве. У стены стояло кресло, мягкое даже на вид и в полумраке, лунный блик из окна лежал на ковре. Из окна!.. В палатах питомцев не было окон, Ивась вспомнил, что такое окна, и от этого не сразу увидел двух голых на кровати.
Воспитатель-мужчина размеренно двигал задом, его плечи и спина лоснились от пота. Воспитатель-женщина лежала на спине, без очков, закинув ноги ему на поясницу.
– Барашек? – засмеялась она. – Возьмём барашка третьим, Арно?
Мужчина обернулся. Он тоже был без очков.
– Питомец? Как ты здесь оказался? – спросил мужчина, не переставая двигаться вперёд и назад.
Ивась испугался. У воспитателя оказались страшные, бешеные, злые глаза, и спокойный его голос не мог обмануть.
– Я… мне… – пролепетал Ивась и выскочил из комнаты.
– Куда? Стоять!
Окрик подстегнул. Ничего не соображая, Ивась кинулся в двери смотровой… и выскочил под полную Луну, в сырой осенний вечер, в запахи хвои и мокрой коры.
Иной, вкусный как чашка холодного молока воздух! В палате пахло не так. Вернее, там почему-то вообще не пахло. Ивась обернулся. Барак был похож на длинный серый забор, только сиял прямоугольник двери.
Нужно найти больницу или лазарет, где держали Димку. В их бараке лазарета нет, в нём, кроме комнаты воспитателей, только палаты мальчиков и девочек.
Ивась завернул за угол. Посредине барака тускло светилось единственное окно. Там, совсем рядом, за стеклом, одевался воспитатель, чтобы… Что? Ивась не стал ждать ответа и пошёл вглубь интерната. В больнице обязательно есть окна, а они видны издалека. Он найдёт Димку быстро, главное, соблюдать осторожность…
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Пояс Гампсона, развязка у Порт-Эрде
Форпост. Отсиживаем задницы. Приграничная полоса между мирами Империи и Экзотики. Самое начало войны. Вернее, момент, когда почти никто не верит, что война уже началась.
Две тысячи лет людям нечего было делить в освоенном космосе. Кроме тридцатилетней войны с хаттами, в учебнике по истории локальных конфликтов описаны всего две короткие кампании – эскгамская и в районе Луны Бхайма. Нет, существуют, конечно, проблемы внутреннего плана, тот же Э-Лай, кипящий приграничными стычками. Но вся наша история взаимоотношений с мирами Экзотики – история политическая. А если учесть, что использование многих видов оружия тысячелетия запрещено эдиктами и мораториями, то нам, по большому счету, просто нечем серьезно воевать. Я бы сказал, что и незачем: имперцы и экзотианцы – потомки землян, все остальное гнилая пропаганда. Но пропаганда свое дело знает. Пока сам не побывал на планетах экзотианского подчинения, тоже верил слухам о том, что средний экзот – неуравновешенный псих с битыми генами. Точно так же и они верят, наверное, что креативность интеллекта среднего имперца равна двум единицам по таблицам Рихтера. То есть, писать и считать в Империи обучают, но… два яблока на двоих мы разделить еще можем, а два ботинка – уже нет, вдруг они на разную ногу. Я и сам скоро поверю, что с мозгами у соплеменников не все ладно. Последние широкие соцопросы утверждают: каждый третий житель миров имперского подчинения не знает, что Млечный путь – просто галактика, где мы живем.
И все-таки различия между имперцами и экзотианцами не так велики, чтобы воевать, и это на корабле чувствуют все.
Начальство психует: проверки внешнего вида и боевой готовности следуют не по графику, а как Хэд на душу положит.
Говорят, капитан с утра наливается по самые гланды, отчего глаза его обзавелись синими кругами и по-особенному так выпяливаются. Видимо, мозги давят на них в эти моменты с удвоенной силой…
Правда, Дьюп считает, что кэп просто мало спит.
Однако и навигатор заперся в каюте! Делает вид, что болен. В отличие от капитана он на люди пьяным не показывается.
Старички корабельные травят, будто не только на нашем КК (космический корабль – ред.) капитан и навигатор квасят. И мы злимся. Нам пить нельзя. Условия пока не боевые, а значит, спиртного – ёк.
На дежурстве личный состав одолевает дремота, потому что в свободное время все режутся в вахреж, захватывая и часы сна.
Вахреж – замудренная, но азартная гаросская игра. Вся беда, что разыгрывается она медленно, а бросать потом жалко. Пока был рядом Дьюп, я и не играл вовсе. То есть почти не играл.
Но потом Дьюпа и еще четырех стрелков с нашего «Аиста» вызвали в штаб армады. Будь я в паре с кем-то другим, меня бы тоже вызвали, показатели у меня стабильно растут. Но считается, что мы из одной пары, а Дьюп – старший.
Я не в обиде, все равно его дальше штаба без меня не пошлют. Просто, будь рядом Дьюп, он бы сумел объяснить мне, какая это азартная игра – вахреж.
Но напарника продержали в штабе неделю. Как потом выяснилось, чтобы не допустить утечки информации. И заняться мне, кроме вахрежа, было просто нечем.
Вахреж похож сразу и на кости, и на карты. В наборе специальный кубик, колода. Мастей две – «армада» и «галактика». Шестнадцать стрелков равны четырем звездолетам или армаде, а шестнадцать планет – четырем звездам или одной галактике.
Еще есть карты «бога и промысла» – четыре вестника, два ангела и бог войны; карты «денег» – пять сундуков; карты «ярости и боевого духа» – три пламенные речи; карты «страстей» – бабы, деньги и наркотики, всех по паре. Причем к картам «страстей» для верности надо прикупать карты «бога и промысла». Ну, там много тонкостей.
Да, еще четыре джокера.
Игра начинается с раздачи. Затем нужно меняться картами. Сколько игроков – столько мен. Причем меняются, не зная соперников. После все по очереди зажимают в кулаке кубик, и в зависимости от состояния нервов играющих кубик и карты в их руках меняют цвет. Одни игроки оказываются представляющими условно «нашу» армаду, другие – армаду «чужих», в нашей колоде – хаттов.
Магазинный компьютерный кубик тупо разделит компанию на две команды. Но настоящий каменный с копей Гароссы, распределит игроков, повинуясь самым тонким излучениям психики: вы поругались за ужином – и вот вы уже враги!
Мы, конечно, легко обманывали потом этот чувствительный камень, но поначалу было забавно узнать, кто к кому в экипаже неровно дышит.
Ну а дальше все просто. Кто ходит, кидает кубик и в соответствии с выпавшими символами выбрасывает карты. Принимать нельзя, но можно передвигать недобитых своим игрокам.
Отбитые правильно карты меркнут, и смухлевать в вахреже практически невозможно. Зато комбинаций тысячи. Чтобы спланировать игру, нужно иметь мозги объемом с корабль.
Выигрывают в вахреж или прирожденные стратеги, или полные идиоты (их ходы просчитать нельзя).
Я не был ни тем, ни другим и стабильно проигрывал. До определенного момента я мог удерживать возможные комбинации в голове, но через два-три десятка ходов все так запутывалось…
Но я играл, потому что Веймсу прислали шикарную колоду и настоящий гаросский кубик. Такой кубик даже в руках подержать приятно. На ощупь он теплый и… не передашь – живой словно. Ну, и сами рисунки на картах завораживали – мастерская работа.
Играли на символические суммы, но и это было тогда для меня много. (Свое полугодовое жалование я вложил в одно рискованное предприятие.) И к концу недели играть мне стало не на что. Сел «в последний раз», расслабился оттого, что денег нет, и вдруг… выиграл. А потом еще раз. А потом вообще выиграл не на круг со своей командой, а один, когда все «свои» уже вылетели. И я понял, что научился. Вернее, в башке что-то щелкнуло таким образом, что я начал понимать стратегию.
Ну и понятно, что играть со мной стало теперь гораздо интересней. Старички – Веймс, Кэроль и иже с ними, что поначалу посмеивались, стали все чаще звать в игру и даже подсаживались теперь в столовой, чтобы перекинуться парой фраз. Обычно я ел один даже в отсутствии напарника, Дьюп вызывал у большинства пилотов исключительно стойкую оторопь.
И… кому – не помню, но пришла в чью-то больную голову красивая мысль: разделить личный состав и обслугу верхней палубы на «своих» и «чужих» и устроить что-то вроде чемпионата по вахрежу. А кто победит – сразиться с нижней палубой. Там, говорили настройщики, тоже вовсю играют в вахреж.
Ну мы и схлестнулись.
Настоящая гаросская колода была одна, а потому решили играть четверо на четверо. И пока одна «своя» четверка играла, полпалубы болело за нее, а вторая половина крысилась.
Счет вели не только по победам, но и по количеству захваченных галактик. В конце концов в финал вышла-таки наша четверка – я, Вэймс, Кэроль и Ламас. И тем же вечером мы направили зашифрованную петицию на нижнюю палубу. Могли бы через настройщиков передать, но больно тихо всю эту неделю вело себя начальство, ребята и оборзели.
На нижней палубе такого отбора, как у нас, конечно, не было, но техники посовещались и сообщили, что выставят четырех своих.
Играть решили по «грязной» связи, так называют на армейском жаргоне внутреннюю связь корабля. «Грязная» она потому, что в любой момент в нее могут просочиться капитан или навигатор.
Однако вариантов больше не нашлось. Наша верхняя оружейная палуба практически не соприкасается с технической, где живет обслуга двигателей. Мы вниз вообще не спускаемся, к нам свободно поднимаются только настройщики. Для остального техперсонала вход «наверх» – по пропуску. Предполагается, что стрелки для технарей – вроде небожителей, но на деле от нижней палубы зависит так много, что отношения между «верхом» и «низом» сугубо дружеские. И обеим палубам за нарушение субординации регулярно влетает.
Правила обсуждали долго. Наконец договорились, что играть будем сразу двумя колодами, кидая два одинаковых электронных кубика (второго гаросского просто не было) по разные стороны экрана. А за условно «отбитыми» картами будут следить специально выбранные парни. (Без соприкосновения карты не меркли, и появлялась возможность стянуть что-нибудь из отбоя.)
Ночь перед решающей игрой я спал плохо. Все время снилась какая-то обрывочная хрень без начала и конца.
А утром выяснилось, что вернулся Дьюп.
Вернее, я еще ночью, сквозь сон отметил, как его плечистая тень шлюзанула по нашей общей с ним каюте и осела, булькая, в душе. Но в полном объеме до меня это дошло только после сигнала «подъем».
Мы обнялись, и тут же загромыхал по громкой связи экстренный приказ: «Уродов за пульты».
Станция Кляйн
Теннари
На Станции Кляйн Теннари задержался несколько дольше, чем рассчитывал.
Тут так и хочется еще разок недобрым словом помянуть полторы сотни орущих, неугомонно скандалящих и чертовски изобретательных личностей несовершеннолетнего возраста, но поминать их недобрым словом было бы несправедливо, поскольку именно в данном конкретном случае они-то как раз были абсолютно не причем.
Виновата оказалась профессиональная вежливость.
А детишки вели себя как раз-таки на редкость приятно. То ли притомились за растянувшуюся на почти что сутки дорогу, то ли израсходовали все тщательно приготовленные пакости залпом, в самом начале. То ли подействовала отвлекающим фактором незапланированная остановка у Двадцать Восьмой медбазы со всеми сопутствующими обстоятельствами — еще бы! Такое приключение не каждый год случается, то-то остальные обзавидуются!..
Да и конец пути — это всегда гораздо легче, чем начало. В профильные лагеря Астероидов детей распределяют компактными группками по десять-пятнадцать человек, и каждую тут же подхватывают персональный воспитатель с помощником-стажером из старших практикантов, размещают группами еще при посадке, никакой путаницы или давки. Спрятаться на катере тем, кто полет продолжить желает, практически негде, так что и с этой стороны никаких неприятностей — сколько принял на борт в порту Хайгона, столько и сдаешь с рук на руки, тютелька в тютельку… С шестой группой, правда, небольшая заминка вышла, пока документы сверяли, но и то ненадолго. Сверили, отметились, и все. Долго, что ли?..
Меньше часа. Все вместе. И еще через четверть, уладив профессиональные формальности, отметив прибытие и получив подтверждение на отпуск, Теннари неожиданно для самого себя вдруг оказался перед проблемой этического плана.
Чисто технически улететь с Астероидов он мог немедленно, этим же челноком, не в меру любопытный пилот всячески намекал, что отнюдь не прочь повторить крюк до Двадцать Восьмой медбазы благого дела и собственного удовольствия ради, так что с этой стороны сложностей не предвиделось. Сложность была в том, что формально отпуск Теннари начинался только через сутки…
Это было общепринятая практика, сутки после прилета сопровождающий еще считался на работе, но никому бы и в голову не пришло требовать в течение этих самых суток от него исполнения своих профессиональных обязанностей. Люди на Станции Маленькая работали понимающие, с детьми дело имеющие повседневно, и сутки эти предоставлялись человеку для того, чтобы мог он немного прийти в себя, успокоить истрепанные перелетом нервы и элементарно выспаться.
Никто не стал бы обвинять Теннари в нарушении служебной дисциплины, отправься он в отпуск на сутки раньше. Более того — многие так и делали, это не то чтобы поощрялось, но нарушением не считалось и карательных мер за собой не влекло. Но все-таки…
Теннари не был воспитателем. Теннари был медиком. То есть по сути военнообязанным. К тому же — рыцарем Ордена, а это тоже организация почти военная, не поощряющая дисциплинарные нарушения даже в столь малом.
И поэтому он вежливо отклонил любезное предложение пилота, мотивируя свой отказ необходимостью составления отчета для дирекции. С отчетами пилот был явно не в ладах, если судить по его вмиг сочувственно поскучневшей физиономии, и потому расстались они вполне дружески, но достаточно быстро.
Разумеется, не в отчете было дело. И задерживаться на Станции дольше необходимого минимума Теннари не собирался, поскольку странная тревога почему-то упорно не хотела никуда уходить из его подсознания, хотя никаких рациональных объяснений подобного самовольного захвата чужой территории да и самой своей сущности предъявлять не желала с не меньшим упорством.
Бред?
Бред.
И все-таки.
Все-таки…
Шестая группа была сдана с рук на руки в неполном составе. Впервые за все годы его практики… Вроде бы и не его вина. Вроде бы и сделал он все, что мог. Вовремя понял, вовремя купировал приступ, насколько это вообще было возможно. Вовремя нашел ближайшую медбазу и сам запрограммировал диагноста, не надеясь на стандартные меры.
Что же тогда?..
Двадцать восьмая эта — база вроде неплохая, во всяком случае не из худших, реабилитирующий отсек выше всяких похвал. Аста Ксона штука неприятная, но летальные исходы при ней редки, особенно если обнаружили и локализовали вовремя. Ну, разве что при старческих истончившихся сосудах да изношенном сердце. Но тут-то — не тот случай.
Можно даже больше сказать — совсем не тот случай…
Еще при первом взгляде он удивился отсутствию синяков, и потому анализ сделал более расширенный. И результату уже не удивился.
А чему удивляться, если «Антиксоновский коктейль» продается в любой припортовой аптеке и среди молодежи пользуется повышенной популярностью из-за побочных эффектов, схожих с легким наркотическим опьянением? И не запретить ведь, они же не туфту продают — настоящий и прошедший все положенные испытания состав, действительно укрепляющий стенки сосудов и снижающий постксоновский травматизм, да вот только для того, чтобы концентрация этого коктейля в крови достигла необходимого уровня, выпить его следует не менее двух литров, что уже проблематично. И не снимает он боль, и, вопреки повсеместному заблуждению, от тошноты тоже не спасает. Но кого волнуют такие мелочи? Никого.
Ну — поддалась девочка модному веянию, приняла за компанию на грудь пару склянок… Ну — оказалась эта ее блажь очень даже к месту. Случайно. Мало ли бывает счастливых совпадений? Порадоваться за девочку и благополучно забыть…
Так что же тогда?
Опасность рецидива? Еще больший бред. Не бывает у Ксоны рецидивов. Во всяком случае — на поверхности пусть даже и астероида, не зря же все спасательные медбазы именно на них собачили, если уж подходящей планеты под боком не оказывалось.
Откуда же тогда взялось это крайне неприятное и очень смутное ощущение какой-то неправильности. Неточности. Неверности. Несоответствия. Ошибки. Оно возникло еще там, на станции. И с тех пор никуда не исчезло. Хотя и яснее не стало. Усилилось только.
Врачебной ошибки?..
Ну, это, братцы, уже даже на бред не тянет. Что он, ксоны не видел, что ли? Типичная ксона, пробы негде ставить, а что симптоматика странная — так это тоже вполне объяснимо, Макс сказал, что она вот уже почти неделю жила на одной минералке и витаминах, диета такая. Идиотизм, конечно — куда ей еще худеть?! — но у каждого свои тараканы. Вот только сон этот ее, разве что…
Спать во время приступа Аста Ксоны — все равно что спать в работающей электромясорубке. Или бетономешалке. Нереально, короче. Попробуй как-нибудь — сам поймешь, почему. Что же это за гадостью баловалась она в предполетную ночь, если утром даже ксона сумела разбудить ее только через шесть часов, а кровь больше напоминала гремучую смесь всевозможной дряни и выглядела скорее как специально приготовленный образец из пособия по токсикологии?
И это — Ани, девочка-пай, которой и о существовании-то всякой такой мерзости известно быть не должно! Растерянность Теннари носила характер растерянности исследователя, вдруг обнаружившего на месте тщательно простерилизованной десятками всевозможнейших способов лабораторной салфетки носовой платок, причем многократно использованный. Чувство, хорошо знакомое любому педагогу.
Проблема, конечно, малоприятная. Но скорее психологическая, чем медицинская. В конце концов, он же не воспитатель, в души подопечных лезть не обязан. Ошибся. С кем не бывает? Стоит ли гнать волну?..
Если трезво разобраться — у Теннари не было ни малейших оснований для срочного возвращения на Двадцать Восьмую медбазу. Поступив на эту самую базу, Ани перестала быть его подопечной, перейдя под опеку МЕДАСа, так что и тут оснований не было.
Оснований не было. Предчувствия — были.
А Теннари слишком долго имел дело с детьми, чтобы не доверять своим предчувствиям. Тем более если орут они истошно дурным голосом на всю галактику, пусть даже из-за истошности этой и не понять — о чем именно орут…
И потому, душевно распрощавшись с пилотом, Теннари прямым ходом отправился в отделение МЕДАСа, точнее — в центр экстренной помощи при этом самом отделении, намереваясь воспользоваться полномочиями Сопровождающего и реквизировать реабилитационный глайдер. Уж эти-то действия с врачебной этикой находились в полнейшем соответствии!
Вот тут оно и началось…
Сначала оказалось, что ни одной машины с реабоксом в данный момент на базе нет. Жаль, что хваленые предчувствия Теннари на этот самый «данный момент» взяли выходной. Иначе, только услышав эти слова, он бы сразу же развернулся, даже не попрощавшись, и, пробежав половину дороги бегом, еще бы вполне успел заскочить на челнок к вящей радости любознательного пилота.
Но Теннари не уловил в словах об отсутствии катеров никаких особо тревожных намеков и весьма благосклонно отнесся к предложению диспетчера «немножко подождать», поскольку в любой момент какой-либо из них может и вернуться.
Он прождал четыре часа. Потом робко усомнился в правильности своей трактовки профессиональной этики и навел справки в транзитном отделе. И узнал, что доставивший его челнок вот уже три с половиной часа как отправлен назад.
Начав наводить справки — очень трудно остановиться. Теннари и не остановился. И обнаружил, что в ближайшие две недели нет ни одного рейса, направляющегося с любого из Астероидов в сторону Двадцать восьмой медбазы. Даже приблизительно в ту сторону…
В тот момент его это даже порадовало. Поскольку отпала необходимость решать и сомневаться. Если выбора нет — то волей-неволей придется блюсти эту самую этику.
Он прождал еще двенадцать часов. Лишь для того, чтобы обнаружить полнейшее и вопиющее несоответствие бокса на вернувшемся глайдере не только межпланетным медстандартам, но и простейшим требованиям гигиены и техники безопасности.
Впав в весьма непривычное для себя состояние ярости, он посредством диспетчера выдернул из теплой семейной постели дежурного медмеханика, который искренне полагал, что дежурить на базе при отсутствии катеров — излишество и дурь, после чего тихим и вежливым голосом нагнал на пожилого, толстого и очень мирного отца семейства такого страха, что тот клятвенно обещал справиться с ремонтом за три часа. Ну — четыре от силы.
Но Теннари, войдя в раж, оказался не способен остановиться так быстро. Провел полную инспекцию катера, после чего принялся за базовое обеспечение и успокоился только тогда, когда полностью обновлен и перезагружен оказался весь фонд диагноста.
За четыре часа механик не справился.
Бледнея и заикаясь, он твердил о своей полнейшей невиновности в этих прискорбных обстоятельствах, поскольку необходимой схемы на базе МЕДАСа не оказалось, пришлось заказывать у соседей, еще три-четыре часа, и он все наладит, там и работы-то осталось — раз плюнуть, хотите — сами проверьте.
К этому времени вернулись уже четыре катера, но боксы на двух из них были в еще худшем состоянии, а на одном — так и вообще отсутствовал. Это можно вполне понять — здесь не то место, где регулярно встречается аста ксона. Ксона — не понос, который может прихватить вас за задницу где угодно и когда угодно. Она или есть — или нет. И если она есть — вы сразу же это обнаружите. И вы, и окружающие вас пассажиры, и уж тем более — базовые врачи. При первом же вашем визите на орбиту той несчастной планеты, которая имела трижды несчастье быть вашей родиной, а теперь окажется к тому же еще и местом пожизненного заключения.
Теннари не удивился бы, узнав, что за все четыре с половиной сотни лет существования базы МЕДАСа на Астероидах здесь не было ни одного случая. И не будет, пока дети здесь только проходят осеннюю практику, а не занимаются рождением новых детей.
Любое дело, будучи начато, когда-нибудь заканчивается, и ремонт не является исключением. Какой бы сложности он ни был. Теннари утешал себя этой мыслью еще часа два, сидя в жутко неудобном кресле зала ожидания. Потом проснулся. И понял, что за прошедшие три с половиной часа у него страшно затекла левая рука, да и ноги неплохо было бы размять, проверив заодно, насколько соответствует реалиям сегодняшнего дня мысль о конечности любого начинания.
Оказалось, что соответствовала. И, что оказалось совсем уж приятной неожиданностью — вполне. Вот только пилот не соответствовал совершенно.
Пилот — существо вполне понятное. Во всяком случае, предсказуемое. В том смысле, что, воспользовавшись временным выпадением грозного
начальства из реальности, он сумел не только тихонько улизнуть в ближайший бар и к великому для себя удовольствию набраться преизрядно, на жизнь свою тяжелую жалуясь всем, кто имел неосторожность оказаться рядом, но и подраться там от души с кем-то, на жизнь свою обиженным ничуть не менее. И, как результат, сейчас благополучно отсыпался в полицейском участке, вконец ублаготворенный и довольный собой и окружающими.
Вывести Теннари из себя не удавалось еще никому. За все десять лет его работы в интернате. А это, простите, от трехсот до пятисот (в особо урожайные) ходячих неприятностей ежегодно. И, видит Оракул, они пытались!..
Он не стал орать на диспетчера: «А куда вы смотрели?!!», топать ногами и скандалить в участке. Просто объяснил ситуацию весьма понятливым полицейским, не лишенным некоторых человеческих слабостей, отнюдь не худшей из которых является злорадство. И пошел обзванивать остальных пилотов.
Правда, полицейские оказались куда более понятливыми и злорадными, чем он ожидал, и, когда через полчаса вызванный из отгула пилот второго катера явился на базу, там его уже ожидал подвергнутый тотальной очистке организма коллега — мокрый, как мышь, злой, как черт и трезвый, как стеклышко.
Но и тут улететь не удалось.
Потому что произошла пересменка. И новый диспетчер, проверив по комму и обнаружив, что полномочия Теннари закончились больше часа назад, сделался вдруг ужасно бдительным и потребовал немедленно покинуть помещение всем посторонним, не имеющим документально заверенного права находиться во вверенном его попечениям ужасно секретном и так далее.
Ни о каком полете, разумеется, и речи быть уже не могло.
Теннари не стал скандалить. Оставил рапорт и заявку на катер, уверенный, что никуда дальше мусорной корзины эта заявка у бдительного диспетчера не проникнет. Зашел в контору интерната, где на него посмотрели с легким недоумением, но дубликат рапорта и заявки все-таки приняли. Поинтересовался наличием каких-либо приятных изменений в расписании ближайших гражданских рейсов и почти не огорчился, узнав, что подобных нет и в помине. И пошел отсыпаться. Потому что все равно делать больше было нечего.
Ему удалось поспать около двух часов. Да и то только потому, что сначала его пытались отыскать в личном отсеке или других подходящих местах интерната, и лишь потом догадались проверить припортовую гостиницу.
Двадцать восьмая автономная медицинская база не вышла на связь в установленное время и на аварийные вызовы тоже не отвечала.
— Сеть!
Наверное, она промедлила лишнюю секунду. Или долю секунды. Уже неважно. Потому что от сети увернуться не успела.
Ее накрыли сразу две, и крохотные колючки мгновенно впились в кожу. Лицо, открытые руки, шея мгновенно «замерзли». Потом холод стал растекаться по телу… последним усилием девушка смыкает пальцы на стрелке красного дерева. Но использовать уже не успевает — пальцы «застывают», как и все остальное.
Проклятый феникс…
— Есть! Парализующее, быстро!
— Уровень?
— Высший, Пьетро, высший! Ты хоть понимаешь, кто нам попался?!
— Милорд?
Нет ответа. И кажется, вообще никого нет… А где же Повелитель? Демон окинул быстрым взглядом странное помещение — очень домашняя, абсолютно не дворцовая обстановка. Стены в простеньких светлых обоях, низкий диван по моде десятилетней давности… какая-то картина под зелеными гирляндами растений. Странно… он готов поклясться, что здесь еще не был! Сделал шаг… и едва подавил желание зажмуриться — странная комната «поползла», точно с нее сдернули иллюзию. Нет, не сдернули — стаскивали, неторопливо-плавно заменяя уют и зелень на серо-угрюмый камень стен, диван — на тюремный лежак, полку книг — на свисающие цепи. Что за… Демон торопливо проверил координаты. Если он перепутал исходную… он не мог, но если…
— Дензил.
Глава Службы Дознания сдержал невольную дрожь — голос Повелителя отчего-то напомнил водоворот. Ледяной.
— Да, милорд?
Повелитель обнаружился у окна. Черная фигура на фоне окна-эркера. Блеснувшие в тени глаза. Точно пещерный волк перед охотой…
— В ближайшее время меня не тревожить.
— Да, милорд.
Он мог бы спросить — какое именно время Повелитель нуждается в одиночестве. Он мог бы спросить, обеспечить ли охрану этой.. этого… помещения — где бы оно не находилось. Он мог бы сказать о Марианне, о свежей наводке на три базы лигистов, об утверждении списков на предварительные приговоры…
Мог бы. Но комната снова колыхнулась, пряча низкий потолок, оплетенную железной сетью тусклую лампу, неровный бугристый пол… прикрываясь иллюзией человеческого жилища. И снова выпуская. И опять. Комната-камера-комната….Ощущение при этом было очень странное. Как будто присутствуешь в чьем-то бреду. И главе Службы Дознания остро захотелось оказаться подальше отсюда.
И Дензил, склонив голову в поклоне, уже собрался удалиться, когда на фальшивом ковре перед Повелителем вдруг появились две фигуры.
Феникс Огнева? И… не может быть. Он?!
Но проверить глава Службы дознания не смог. Даже задержаться не смог. Пол ушел из-под ног, воздух толкнул сильно и резко.. и бредовая комната-калейдоскоп исчезла.
Оказался он не в кабинете и не в личных покоях… даже не в приемной. Значит, перенесся не сам… Куда там… Его просто вышвырнуло. Точно пинком. Вывод? Милорду, чем бы он там не собирался заниматься, свидетели не нужны…
Вон!
Вадим не разбирался, кто вышвырнул Дензила из камеры, он сам или холодок. Или их желания снова совпали. Не во всем, не во всем… Холодок требовал охраны. Требовал живого щита. Парализующих заклинаний. Смерти… Обойдешься! Пока…
Пока.
Душно здесь. И тесно…
Вадим давно не носил рубашки с тугими воротниками, не терпел. Но сейчас едва удержал руку — так и тянуло проверить, расстегнуть застежки, а то и рвануть. Проклятье, долго еще ждать?
По комнате снова прошла зыбь, смешав зеленоватые обои с грязно-серым камнем, сырым даже на вид, пушистый ковер с голым известняком. Как в лихорадке. Он конструировал эту комнату сам, вкладывая в переплетение чар всю накопившуюся злость. Для тебя, дорогой братец. Врун… Артист… Лигист! Стражев выкормыш…
Показалось, эта вспышка ненависти заставила воздух дрогнуть и подернуться рябью.
Они шагнули из переноса почти одновременно, с разницей в долю секунды, феникс — и он… Эта разница многое говорит опытным глазам, потому что из телепорта первым идет маг, сотворивший переход, а затем — живой груз.
Впереди шла феникс. Ее ладонь плотно охватывала руку «груза».
А он.. он шагнул неуверенно, почти споткнувшись, пошатнулся… и феникс не дала ему упасть. придержала… или поддержала? «Холодок» дохнул морозом, и Вадим скользнул вперед:
— Добро пожаловать домой, Алекс.
Лина ощутила, как дрогнула рука Алекса под ее пальцами. Ему еще нельзя было вставать, даже после первого отъема сил человек на несколько минут становился слаб, как котенок. А от повторного? Адское пламя.
Но он как-то стоял рядом. И только раз пошатнулся. И молчал…
Не смотрел на нее.
А ее программа внезапно кончилась — приказы, гнавшие ее вперед, сковавшие тело, точно самодвижущиеся доспехи, теперь исчезли… А нового не было. Ни-ка-ко-го. Было почти забытое ощущение свободы, довольный феникс, жадно захапавший магию Избранника и тут же начавший оплетать ее в три слоя защит. Взял под охрану, дурачок… огненный… Была рука Леша, чуть заметное тепло… горячая волна, в которой таяли остатки заморозившего душу яда.
И шагнувшая к ним черная фигура, и язвительное приветствие…
И страх, и ужас — что она натворила?! Притащила Алекса сюда. К Нему!
Леш, почему ты меня не убил?
Дим изменился.
И дело не в том, что он похудел — немного, почти незаметно. От этого резче обозначились скулы, и лицо стало жестче. Он стал по-другому держать голову, ниже и этот взгляд исподлобья… давит и замораживает. А эмпатии снова нет, ты опять слепой, Леш… и за этот мрачный фасад не глянешь.
Дим…
Там, на Ангъя, он вспоминался часто. Леш не раз пытался представить эту будущую встречу — слишком многое от нее зависело. От него, от Дима. Пытался предусмотреть, рассчитать… Перебрал сотни вариантов разговора. Знал, что легко не будет . Дим, с его характером, да узнавший, что ему врали, что его, Повелителя, обманули, да под дайи… Главное — пережить первые пять минут. Пока не отбушует первая волна урагана. Попробовать выжить. Дождаться минутного затишья. Когда Он будет бить уже не магией, а словами. Вот тогда можно успеть.. главное — сбить его с плана разговора, Он ведь тоже сто раз прокручивал в уме, что скажет беглому брату… Главное — переключить, перехватить инициативу.
Леш сотни раз продумывал этот разговор…
Был готов ко многому.
По крайней мере, он думал, что ко всему. Даже продумал, кому именно «предоставить честь» сдать Соловьева-младшего и заработать награду. Но когда увидел Лину…
Как Диму удалось заставить ее? Дурацкий вопрос. Ты ведь сразу понял, еще до атаки, когда ауру увидел. Ее… Потускневшая, в темных пятнах, почти выцветшая. Искаженная. Лина… Больно, д-демон! Все еще… все еще больно… и страшно.
Безумно страшно. За нее.
Лина. Бессмертна она или Дим и это придавил? Что с ней будет — теперь?! Раньше ты не сделал бы такого, Дим. Не послал бы за мной ту, которая… почему ее, почему?! Я знал, на что иду, готовился, мир стоит того, чтоб за него подставиться, но ее не трогал бы! Незваная-непрошеная, явилась злость. Захолодила сердце, толкнула кровь к щекам. Как-ты-мог-Вадим?!
— Привет, Дим.слав. Богуслав, очнись ты…
— Пей… Это регенератор, пей, ну же!
— Куда ты суешь, у него челюсть сломана.. Сначала сложить надо…
— Пока сложишь, он концы отдаст.
Точно, отдам… от одних голосов отдам — они то шепчут, как змеи, то гремят. Голова.. раскалывается… Какого демона творится?
Сотрясение мозга, боец Богуслав. Классическое. И регенератор они сейчас напрасно потратят — ты его сейчас вместе с этим отваром им под ноги вывернешь.
— Что происходит?
Голоса плывут и шепчут, голоса пытаются вытянуть его из темноты. И замолкают как раз когда он стал выплывать. Чтоб вы провалились… Взялись так тащите!
— Макс, погоди…
— Сейчас подлечим, все узнаем.
— Нет. Отойдите. — какой твердый голос у малыша-Макса… — Я сам.
— Готово. Три слоя положил.
— Не встанет?
— Даже не дернется. Специально на фениксов.
Не дернется… не дернется… и не денется. Ярость и боль сжигают заживо, но она ничего не может. Что ж ты наделал, феникс…
— Точно? А сетей-то две… Не передоз?
Пробный пинок в бедро. Сапоги у щеки… Рука, уверенно разворачивающая лицо к свету. Мир, расчерченный в зеленовато-серую клетку сети. Дыхание, морозным инеем оседающее на этой сетке. Довольный смешок.
— Тогда посмотрим, куда это она так рвалась? Может, еще кого прихва…
Голос вдруг срывается на задушенный хрип, обрывается… чей-то вскрик… и спустя секунду рядом рушится тело. Мертвое — широко раскрытые глаза, в которых еще не погасло удивление, уже невидящие…
Собственное тело кажется ловушкой, дикой тяжестью…Что творится? Что? Она должна это видеть!
Воздух рвет знакомый свист, в лицо летит снег. Грохот. И крики. И мелькание теней на снегу…
— Марианна? Госпожа Марианна? — в поле зрения вплывает знакомое лицо. — Это вы? Вы живы?
Гарем! Тот мальчик-жемчужина… как его.. Куда он лезет? Сумасшедший…
— Маль…мальчики… вы… бегите… лучше…
— Она жива! Ребята, сюда!
— Но…
Мальчик вдруг улыбается. Очень уверенно.
— Не волнуйтесь, госпожа Марианна. Мы никому не дали уйти.
Что?
— Сейчас переправим тела и аппаратуру куда-нибудь подальше, — склоняется к ней второй паренек, чуть постарше. — Есть пожелания?
— Камчатка. База «Ключи»… Там все равно… никого.
— Принято.
Кто-то распутывает сеть, быстро и уверенно освобождая феникса, чьи-то руки подхватывают ее, в морозном небе качается солнце…
— Вы смогли.. — Марианне все еще не верится. — Вы смогли… всех? Как?
— Вы же нас учили.
— Дим… — казалось, Повелитель пробует свое имя на вкус, как что-то непонятное, забытое.. — Дим… Был у меня когда-то брат, который называл меня так… Был. А потом он перешел на сторону Стражей. И предал меня. И посмел врать.
Словно откликнувшись на неведомое кодовое слово, стены комнаты (Дим специально скопировал их гостиную?) шевельнулись. И стали подтаивать, превращаясь во что-то знакомое… очень знакомое…. до жути. Хищно поднялись-качнулись цепи с наручными кандалами.
Левый браслет все еще обернут тряпкой — тогда, в последнюю неделю он сделал эту обвязку, потому что на запястье воспалилась ссадина…
Дыхание сразу перехватило. Ты — мастер бить, Дим…
Один-ноль… Повелитель.
— Что же ты молчишь? — Вадим странно улыбнулся, — Узнал свою любимую камеру и никак налюбоваться не можешь? Или снова решил прикинуться психом? Второй раз не сойдет…
— Дим, брось, — разговор шел не так, совсем не так, выдерживать его взгляд было все тяжелей, и стены давили. Если бы рядом не было Лины, если б еще не боялся так за нее… — Ты должен — черт, неудачное слово! — Ты же хотел поговорить.
Воздух дрогнул. Неторопливо, напоказ, скрутился в подобие жгута… и хлестко, с оттяжкой, врезал по лицу.
— Ты-смеешь-звать-меня-так! — слова рванулись слитно, как пули в автоматной очереди. — Ты!
Новый удар — уже не жгутом. С двух сторон. Звезды перед глазами. Нет, не звезды… Черный пол. Бугристый, грязный… он неторопливо зарастает зеленым ворсом. А щека ощущает камень…
— Так Лешку забрала феникс? Это точно — она? Не трансформер? Не маска?
— Какая, к демону, маска? Она вытянула из него магию! И уволокла, а он и пальцем не шевельнул, чтоб ее прикончить! — Богуслав подвигал челюстью — боль уходила… — Вряд ли он бы кого подпустил, кроме нее.
— И позволил сотворить с собой такое… — немолодой чародей зябко повел плечами.
— Значит, Огнева все-таки…
— Ага. — Богуслав невольно вспомнил, как она шагнула навстречу Лешке… — И похоже, ей капитально промыли мозги.
— Делать теперь что?
Инкубационный период — около суток. Мы должны успеть.
— Что и собирались. Разбираем контейнеры.
— Что? Ты рехнулся! Они ведь теперь все знают! То есть узнают.
Максим прищурился:
— А это уже неважно. — снова очень решительно звучит его недавно мягкий голос, — Разве непонятно? Иного шанса у нас не будет. Мы сделаем то, что должны. А Леш — то, что сможет.
— Так и собираешься валяться? — под ногами Вадима зеленый ворс тает, сменяясь бугристым камнем… словно от него разливается темнота.
Голос… даже сквозь боль и головокружение Леш ощутил, как сменился тон. Спустил пар уже… Можно поговорить?
— А ты помоги встать.
— Нарываешься? — усмехается темнота, — Что ж… Подними его, мой.. верный феникс.
— Что это?
— Система кондиционирования убежищ, — шепот Тамары звучит очень странно среди сотен белых труб…
— Они ведь должны быть автономными?
— Нет. Они централизованные. Повелитель потребовал. Никто не спорил… Крепи контейнер сюда. Осторожно.
Работать на грузовом телепорте — та еще задачка.
Пабло часто жалел, что он не осьминог. Тысячи заказов каждый день, миллионы посылок. И попробуй ошибись!
— Эй, что ты там крепишь?
— Ничего, сеньор. Это кондиционер. Тут очень жарко…
— Кондиционер? — Пабло с сомнением оглядел серебристую трубку. — А кто платить будет?
— Да мы сами из оплаты вычтем, — серьезно заявляет начальник смены, — Это ерунда, сеньор Гонсалес. Все равно больше на штрафы за ошибки уйдет.
— Ну… хорошо. Чего встали?! Работайте, работайте!
— Ты уверен, что сработает лучше, чем в водохранилище? — шепчет один из рабочих, водружая на платформу еще один ящик фруктов.
— Уверен, — ловкие руки быстро набирают на телепорте код, и груз пропадает в телепорте, — Водохранилищ много, и они не сообщаются. А здесь грузы переносятся вместе с воздухом. Через полдня оно будет везде…
— Все равно. Надо подстраховаться.
Сильфы красивы. Серебряные волосы — как дождевые струи, бездонные глаза — то туманные, то пристально сверкающие. Владыки погоды, способные обратиться облаком, туманом, ураганом, могут удержать в руках молнии и наполнить озеро. И в эти руки Этьен вкладывает невесомую серо-серебристую трубочку — контейнер.
Сильф медлит.
Греет трубку в руках…
— Это доставит неприятности Повелителю, ты уверен?
— Да. И не только. Еще дай-имонам.
— Серым… — голос шелестит дождем. Ливнем. А еще невольно вспоминается, что сильфы непредсказуемы и переменчивы, как те самые грозы. И обычно не снисходят до людей.
Секунда тянется… тянется… и туманные глаза вдруг становятся острыми:
— Тогда давай еще.
Феникс закусила губу. До крови. Боль, она тоже помогает собраться. Соображай, Лина!
Леш… Осторожней. Осторожней, пожалуйста. Пожалуйста… Высшие силы, помогите… потому что я не могу. Потому что я только мешаю ему! Им… Да. Сейчас, здесь, между ними, она лишняя… Для Повелителя она — игрушка, которой можно подразнить брата… и помеха, которая мешает его выслушать.
Я не могу поддержать. Ничем. Только помочь встать…
Что ты хочешь, феникс?
Сильные, по-прежнему сильные руки бережно охватывают плечи. Помогают встать. Лина… Спасибо. Это кстати… Предметы в комнате двоятся и расплываются — кажется, он здорово приложился головой. Братский разговор… прямо как раньше. Даже синяки на тех же местах будут…
Что-то падает на щеку — теплое. Лина? Не надо, не отчаивайся. Рано еще. Мы сможем… Какие руки теплые. Кажется, от них даже болеть меньше стало. И туман перед глазами… рассеивается. Даже дышать легче. Ну-ка, соберись, Леш. Расклеился. Ко всем демонам камеры и наручники, не до них. Подъем!
А небо на глазах затягивало дымкой. Сначала светлая и легкая, она быстро набрала плотность, и вскоре солнце заслонили густые облака.
Не одна пара глаз недоуменно посмотрела на дневной прогноз, обещавший совсем иное… Не одна рука коснулась на экране значка «Службы Погоды.
И не одна тысяча человек, купившись на объявление «облачный покров, понижение температуры, без осадков» оставила зонт дома…
— Дим, прошу. Очень прошу, ты должен это увидеть. Ну хочешь, на колени встану? — как тяжело дается этот тон — и дружеский, и просящий.
Молчание. Брезгливо-недоуменный взгляд. Срываю тебе планы забавы, Дим?
— Просто посмотри… — кристалл лежит на раскрытой ладони, такой знакомый и привычный, такой на вид безобидный. Подойди. Возьми. Хотя бы прикоснись. Достаточно просто коснуться. Одно касание. Одно… и вакцина сработает.
— Хорошо, — наконец медленно роняет Повелитель. — Я посмотрю.
За окном с треском бьет молния.
— Я посмотрю. Только сначала.. . Отойди от него, феникс. Вон туда, в уголок… молодец.. Держи подарочек.
— Что ты делаешь?.. — расширенные глаза Алекса не отрываются от «подарка» — колышка из красного дерева.
— Заткнись! Возьми его в руки, Лина. А теперь к груди. Вот умница. Постой пока так…
— Дим, оставь ее. Прошу, оставь…
— Надо же… Не прошло и пяти лет, как ты научился просить! Не дергайся, Алекс, все от тебя зависит… И от нее. Не держи его, Лина, телекинез сработает сам, если что… Так, говоришь — посмотреть?
Кристалл срывает с ладони. Телекинезом. Проносит по воздуху, роняет на пол.
И оживает мир Дайомос…
Долински-старший с досадой поднял глаза на потемневшее небо. Молнии? Зимой? Сильфы совсем распустились. Если б не встреча, он бы ни на минуту здесь не задержался. Но ситуацию с Яном так или иначе необходимо решить. Над кланом Долински уже потешаются все уровни!
Осталось решить, что все-таки лучше: несчастный случай или похищение, которое можно свалить на Лигу? Исполнитель должен вот-вот подойти.
В этот момент на лицо упала капля дождя…
Она все-таки нашла их! Она, Алиса Серафимова, член общества «Друзья порядка», теперь получит настоящий «золотой галстук»! На ее счету уже два задержания, целых два, у многих даже одного нет, хоть они и старше!
А ей всего девять, но она настоящий разоблачитель! Сейчас она сообщит в СД, и соседи, спрятавшие своего беглого сына, отправятся вместе с ним — в ту самую лабораторию!
Ой. Дождь? Какой холодный…
Самвел предвкушал приятный вечер. Дома его ждало неплохое развлечение. В последнее время человечки для забавы стали дефицитом — восставать дураков не было, лигисты обычно живыми не давались. А «игрушек» на всех не хватит…
Хорошо иметь дружков из карателей. Особенно хорошо, когда приятель должен тебе денег. Тогда он делится добычей. И вот теперь у него сразу двое, брат и сестрица. Скорей бы домой добра…
Преисподняя, ливень! Бррр, вымок весь. Все настроение пропало.
Молнии рвали воздух одна за другой. В их свете Дайомос выглядел особенно страшно. Мертвая пустыня и хищные облака. Остатки дерева… Разрушенный дом. Подвал-убежище… Галерея постепенно звереющих портретов… И снова — мертвая пустыня.
Алекс поймал взгляд Лины — вопрошающий. Это правда? Так будет и у нас? И медленно опустил веки. Да.
— Итак. — изображение замерло, и Вадим погасил кристалл. — Я посмотрел. Дальше что?
Сердце колотится, как бешеное. Осторожно. Самое важное…
— Ты хочешь, чтобы наш мир превратился в такое?
Тигриный взгляд….
— Допустим, нет. Дальше что?
Что-то было не так. Слишком легко. Слишком спокойно…
— Я помогу.
— Правда? — глаза суживаются.
— Да. Я помогу тебе. Только дай руку…
— Да неужели?! — серые глаза вдруг бешено сверкнули, — Ты — мне? Ты!
Стена врезается в спину, напрочь вышибая дыхание…
Не пеняй на судьбу, юный мой друг,
Каждый сам выбирает путь свой и круг,
Все дороги открыты на шаре земном:
Кто-то жёрновом станет, а кто-то зерном.
Лышко Лютенвальд
Саша открыл дверь своим ключом — знаком особой милости дома Штрудофф, такие ключи у были всех близких друзей и у таких, как он. Зашёл в прихожую, положил на трюмо диск. Маленький мальчик, живущий в глубине его души, будто дёрнул его за рукав и предложил: «Давай убежим?» Он вздохнул: за всё в этом мире надо платить и от этого убежать не получится. Повесил пальто, сел на пуфик, обитый золотистым флоком. Ему показалось, что он провалился в прошлое лет эдак на пятнадцать, и сейчас Илана выпорхнет из кухни, принеся с собой запах выпечки:
– Ой, Саша, приветики! Ты как раз к чаю.
Он вздохнул ещё раз, снял ботинки. Потоптался около зеркала, пытаясь пригладить заметно поредевшие вихры. С той стороны на него смотрел узкоплечий кандидат наук, очкарик с грустным взглядом и чуть виноватой улыбкой. Он и его двойник из Зазеркалья взяли по диску и отправились в противоположные стороны.
Из кабинета послышался мужской голос:
– Саша, здравствуй, проходи.
Учёный открыл дверь и вошёл в длинную комнату. Вкус у хозяина кабинета был странным: бархатистые тёмно-зелёные стены и такой же потолок, на ковёр с плотным ворсом цвета кофейной гущи, тяжёлые, будто сотканные из бурых водорослей, шторы. На стенах висели фотографии, сделанные Иланой, в основном пейзажи Дара, а так же вышитое ей пано: Иггдрасиль с сопутствующими персонажами — подарок сыну на совершеннолетие. Сам хозяин кабинета, юноша в строгом костюме сидел перед окном за тёмно-коричневым столом. У стены стоял старинный книжный шкаф, на торце которого висел предмет зависти многих музыкантов – «Кремона», гитара, пережившая приход Сумерек. Саша подошёл ближе, юноша поднялся и пожал ему руку.
– Здравствуй, Ясень. Не заставил ждать?
– Нет, что ты, я сам только что пришёл, даже переодеться не успел.
– Вот, – протянул он диск.
– Давай посмотрим.
На экране появился Саша. Он сидел за столом, на котором лежала уже успевшая наделать шума книга Златы Залевска. В руках он без конца вертел карандаш.
– Здравствуйте! Сегодня я прочёл книгу некой пани Залевска «За тридяветь», – он запнулся. – «За тридевять земель». И поэтому, как коллега и близкий друг людей, о которых идёт речь в этом, не побоюсь этого слова, художественном произведении, хочу сделать заявление для прессы. Меня глубоко возмутило перевирание и подтасовывание фактов, очернение имён прекрасных учёных и, в конце концов, просто честных людей, которые не жалели сил для исследования и осваивания территорий Дара.
Он открыл книгу на первой странице.
– Пани Залевска пишет во вступении, что основой для её работы стали в том числе и мемуары Василика Свартмеля. В это я готов поверить, ибо Василик действително писал мемуары, я лично видел эти записи. Читаем дальше, цитирую: «С Иминай Вынтэнэ мы впервые встретились на похоронах профессора Свартмэля». Между прочим Иминай Вынтэнэ, после того как вышла замуж почти двадцать лет назад, носила фамилию Свартмель. И уже несколько месяцев находиться в экспедиции, по возвращении из которой её ждёт сокрушительная весть о смерти её мужа. Не знаю, с кем разговаривала пана Залевски, но либо это какая-то путанница, либо чья-то злая шутка.
Он глотнул воды, поставил стакан и продолжил:
– Не берусь судить о художественных достоинствах этой, с позволения сказать, фантастики, но давайте посмотрим на текст объективно. Илана Поленз — биолог, прошедший не один десяток экспедиций, прекрасный стрелок, человек с крепкой нервной системой и ясной головой. Я лично могу припомнить с десяток забросок в Дар, где мы жили бок о бок по месяцу, а то и больше. В книге это истеричная девица, которая в ЭКСПЕДИЦИЮ! Берёт с собой ЧЕМОДАН кружевного белья. Вацлав — простой пилот-механик, который понятия не имеет о составлении карт, вдруг оказывается начальником картографической экспедиции, которую снаряжает Университет, а Василик — светило науки, ведёт себя как… Просто слов не хватает.
Он перевёл дух и закончил:
– В целом, я надеюсь, что пани Залевска возьмётся за ум и соскребёт остатки совести, изымет тираж и принесёт извинения родственникам людей, о которых взялась писать.
Экран почернел. Ясень сидел, задумавшись. Саша топтался рядом. В конце концов, юноша изрёк:
– Хорошо, – потом добавил: – Молодец, Саша, постарался. Можешь отправлять на телевидение. Кстати, как твоя внучка?
Саша потёр грудь – кольнуло сердце.
– Всё хорошо, растёт.
– Ну, давай, до встречи.
Саша вышел из дома и поплёлся к себе. Его опять втянули в непонятную авантюру в качестве мальчика для битья. Он вспомнил лица оголтелой четвёрки: Иминай и Василика Свартмель, Иланы и Клима Штрудофф, – тех, с кем судьба связала его крепкими, как нити кокона, узами. Перед глазами встало обезображенное шрамами лицо Вацлава, точнее, того, кто долгие годы жил по документам погибшего в далёком 2892 году пилота Дербентского Университета, собственно настоящего Вацлава Сибенича он никогда не видел. Да и смерть профессора Свартмеля была лишь очередной мистификацией. Саша так и не разобрался до конца, кто же они такие: суперлюди или генные гибриды, – были они посланниками неба или спутниками господина с петушиным пером. Он надеялся, что вся четвёрка собралась в Загорье около таинственной Двери. Что это такое — он не знал, да и не хотел знать, жизнь и так взвалила на него тяжкую обязанность — прикрывать тылы уходящим тайнам.
Он усмехнулся, Злата Залевски (наверняка приятная девушка с хорошей фигурой) на самом деле уверена, что ей в руки попали подлинники документов, отражающих страшную правду. И писала она, скорее всего, с мыслью, что откроет глаза обществу. Да, мемуары Свартмеля действительно существуют, только лежат они в столе у Ясеня Штрудоффа, и, если и будут опубликованы, то не в этом тысячелетии. В общем-то, на каком дереве созрела чудная посылка, содержащей кипу бумаг, по которой писала свою книгу Злата, он тоже не сомневался. Саша пожалел бедную девушку, которая оказалась такой же пешкой, как и он, в игре таинственных сил, уходящих корнями в прошлое Дара.
«А что, – подумал он, – может, мне тоже мемуарами заняться. Хоть какой-то значимый след в истории оставлю. Ух, тогда все они за моей рукописью охотиться начнут!» – он зло усмехнулся, а потом увидел, как тени от веток сложились в добрую улыбку Иминай, которой он был обязан жизнью своей жены, своих детей, а теперь и внуков. Саша сгорбился и пошёл домой.
На следующее утро Макс пришел к нам чуть свет, мы еще не вставали, а Моргот и подавно. Мы никогда не запирали дверь на ночь, поэтому он вошел и разбудил нас громким возгласом:
— Подъем, ребята! У меня для вас радостная новость!
Радостные новости мы любили, поэтому сон слетел со всех, кроме Первуни, в один миг.
— Мы едем ко мне на дачу, купаться, — сообщил Макс.
Такая весть разбудила и Первуню. Подпрыгнув на кроватях, мы заорали «ура» и наперегонки кинулись к умывальнику, не надевая тапочек. Кто-то с грохотом опрокинул стул, Первуня верещал, что он тоже хочет купаться и пусть его пустят умыться первым, мы с Силей разодрались из-за полотенца, но не всерьез, а так, помутузить друг дружку, Бублик ставил чайник и случайно пролил воду нам под ноги, на резиновый коврик, а потом сам же на нем и поскользнулся, едва не свернув раковину, отчего чайник упал и вся вода из него вылилась на пол. Макс, посмеиваясь, наблюдал за нашей суетой. Я не знаю, почему мы всегда производили столько шума, особенно когда спешили, поэтому, конечно, разбудили Моргота: вскоре он выглянул из каморки, сонный и с сигаретой в зубах.
— Охренели? — начал он, но тут увидел Макса и поморщился.
— Моргот, Моргот, мы едем купаться! — крикнул Первуня.
— Да, мы с Максом едем к нему на дачу! — подтвердил Силя.
— Да ну? — Моргот мрачно осмотрелся и уставился на Макса. Взгляд его не обещал Максу ничего хорошего.
— Правда! — сказал я. — Мы уже почти собрались.
— Моргот, хочешь с нами? — спросил Силя.
— Нисколько, — Моргот брезгливо приподнял губу.
— Собирайся, — с улыбкой кивнул ему Макс, — моя мама нас ждет. На пироги с капустой и на клубнику. Детям нужен свежий воздух.
— Детям, может, и нужен, а я тут при чем?
— Собирайся, говорю. У меня сегодня свободный день. Попьем пивка, погреемся на солнышке…
— В гробу я видал твое солнышко, — проворчал Моргот и захлопнул двери.
Макс нисколько не изменился в лице, продолжая улыбаться. Нам же было не до того: мы слишком торопились.
Моргот появился из каморки через несколько минут, в брюках и в майке, по дороге к умывальнику щелкнул Макса по лбу и выругался.
— Макс, ты будешь с нами завтракать? — вежливо осведомился практичный Бублик.
— Мы не будем завтракать: я набрал бутербродов, купим лимонад и в электричке поедим.
Это нас тоже порадовало — путешествие обещало стать настоящим праздником.
— Макс, мля, — Моргот, не дочистив зубы, вынул щетку изо рта и сплюнул в раковину. — Ты больной, честное слово…
— Ты здоровый, — улыбнулся Макс.
На вокзале Моргот купил нам по мороженому, да не простому, а самому дорогому — с кокосом и в шоколаде. Сами мы такого себе не покупали. Но он наотрез отказался брать колу и купил лимонад «Дюшес» с грушей на картинке. Кола казалась нам вкусней и слаще, и мы никак не могли взять в толк, отчего и Макс, и Моргот так хвалят желтый лимонад и вспоминают детство. В электричку мы садились, с ног до головы перепачкавшись в шоколаде и в мороженом.
Масло на бутербродах растаяло, но жевать их в электричке было здорово. Вагон оставался полупустым, и мы успели побегать по нему немного. Какой-то дядя в очках и с корзинкой попытался сделать нам замечание, но Моргот не был расположен к нам цепляться и не обращал на нас внимания. Мы же обнаружили чудесную дверь в тамбур, на которой можно было кататься. Дядя в пятый раз не добился от нас послушания и желчно обратился к Морготу:
— Если мальчики с вами, будьте добры, усадите их на место. Они портят государственное имущество! Это называется вандализм!
— Бублик! Быстро сели все! — рыкнул на нас Моргот и повернулся к дяде: — Это давно не государственное имущество. Я бы на твоем месте жалел детей, а не вагоны.
— Когда я был мальчиком, мы не позволяли себе таких шалостей! — назидательно ответил дядя. — И обращались к старшим на «вы».
Моргот ничего не сказал и отвернулся к Максу. Мы уселись на другой стороне и прилипли носами к окну, за которым мелькали окраины города — мертвые заводы за полуразрушенными заборами, тонувшие в зелени крапивы и низкого кустарника. Изредка ландшафт разнообразили яркие бензоколонки и дорожные кафе, а потом их сменили пустые поля, заросшие лебедой. Разумеется, нам стало скучно, и мы галдели все громче, скакали по скамейкам и попытались воспользоваться полкой для багажа как турником. Меня полка выдержала.
— Ну что вы творите! Что творите! — на весь вагон запричитал дядя с корзинкой. — Это же уму непостижимо!
— Килька, мля… Щас я кому-то врежу! — отреагировал Моргот.
Я разжал пальцы, но в эту секунду электричка стала тормозить, и, вместо того чтобы приземлиться на пол, я упал на скамейку и больно разбил бок. Просто до слез. Упал я с грохотом, да еще и скатился на пол, все пассажиры повернулись в нашу сторону, а дядя с корзинкой назидательно произнес:
— Так и надо! Нечего хулиганить!
От его слов мне почему-то стало очень обидно, я и так еле держался, чтоб не разреветься, а тут слезы сами потекли из глаз.
С пола меня поднял Моргот. Я молча ревел и держался рукой за ушибленные ребра.
— Доигрался? — тихо спросил он.
Я только всхлипнул в ответ.
— Не слушай этого старого ублюдка, — Моргот усмехнулся и подмигнул мне, — ему скучно жить.
Мне стало смешно оттого, что он так сказал про взрослого, и я улыбнулся сквозь слезы. Моргот хлопнул меня по плечу и вернулся к Максу.
Дача Макса была крошечным домиком в садоводстве с крошечным же участком, на котором росли картошка, морковка и клубника. Малина вдоль забора из сетки-рабицы немного прикрывала участок от соседских взглядов. По дороге со станции Моргот шипел, что мы идем в приличный дом и вести себя надо прилично, и мы немного робели, ступив за калитку: по тропинке между грядок шли гуськом, низко пригнув головы.
— Как на эшафот, — посмеялся Макс. — Напугал детей.
— Щас тебе эти дети устроят! Хорошо, если дом не снесут… — процедил Моргот сквозь зубы, подталкивая замыкающего Силю в спину. — Грядки точно вытопчут.
Мама Макса — крупная белокурая женщина — вышла встретить нас на крыльцо. Она мне сразу понравилась, потому что хорошо улыбалась, — я не сомневался в том, что нам здесь рады по-настоящему.
— В дом этих чудовищ не пускайте, — вместо приветствия предупредил Моргот, — разнесут по досточке.
Мама Макса улыбнулась, поцеловала Моргота в лоб и ответила:
— Ничего, не разнесут. Проходите, мальчики, я купила молока и клубники собрала. Детям нужны витамины. А ты, оболтус, — она повернулась к Морготу, — об этом не думаешь.
Мы заржали, услышав, как Моргота назвали оболтусом.
Нас усадили за круглый стол на веранде, накрытый клеенчатой скатертью, посреди которого стоял эмалированный тазик с клубникой; Макс принес кружки и трехлитровую банку с молоком. Моргот за стол садиться не хотел, предлагал Максу попить пивка — они на станции купили целый ящик.
— Поешь ягодок-то, — мама Макса едва не силой усадила его рядом с нами; она вообще относилась к Морготу с нежностью, даже с жалостью, хотя и ругала его. — Максу я в город привожу, а ты-то где клубники возьмешь?
Мы макали спелые ягоды в сахарный песок на широкой тарелке, отчего он слипался и делался розовым. На веранде было солнечно, и от тюлевых занавесок на стол ложились кружевные тени. Эти минуты я тоже вспоминаю как одни из самых счастливых в моей жизни. Я не знаю, откуда у меня появилось ощущение счастья, и дело не в том, что ягоды были вкусными, особенно с молоком. Мне было уютно и хорошо, меня любили здесь, мне здесь радовались, обо мне заботились. Я отвык от этого, и я очень это ценил. Я не сопоставлял тогда эту веранду со своим домом, с родителями, со своим прошлым, поэтому счастье мое ничем не омрачалось.
Моргот же был мрачен, как ноябрьская полночь, и угрюм, как медведь зимой. Лицо его кривилось, когда он клал ягоду в рот, а глаза вперились в рисунок на скатерти.
— Ты взял мальчикам полотенца? — спросила его мама Макса.
— Какие полотенца? — Моргот чуть скосил глаза в ее сторону.
— Вы же купаться пойдете, ты полотенца взял?
— Обсохнут как-нибудь, — проворчал Моргот.
— Ну что это за безалаберность! — мама Макса остановилась в дверях на веранду, взявшись рукой за косяк. — Это же дети! А плавки на смену у них есть?
— Чего? — Моргот поднял брови. — Какие плавки?
— Моргот, дети иногда простужаются. Это с ними случается чаще, чем со взрослыми. Ты должен понимать, что дети — это ответственность.
— Бублик! — Моргот едва не стукнул кулаком по столу. — Вы взяли полотенца?
— Неа, — Бублик уплетал ягоды, и вопрос его не смутил.
— А плавки?
— Да брось, Моргот, высохнем, — махнул рукой Бублик, — чего мы, в первый раз, что ли?
— Они высохнут, — кивнул Моргот маме Макса.
Она недовольно покачала головой.
— Полотенца я найду, а плавок у меня нет. Купай их голышом, если не хочешь простудить. И не вздумайте заплывать далеко, когда дети в воде! За ними надо следить каждую секунду!
— Мам, перестань, — Макс улыбнулся, — я в их возрасте купался один и ни разу не утонул.
— Только мне не хватало, чтобы ты утонул!
После этого мама Макса начала выяснять, кто из нас умеет плавать, и, узнав, что плаваем только мы с Силей, пошла на чердак — поискать что-нибудь для Бублика и Первуни.
Она долго собирала нас в дорогу, разыскивая полотенца, подстилки, на которых можно сидеть — и все переживала, что земля холодная, — наливала воду с вареньем в пластиковые бутылки, складывала в пакет сушки и мармелад — чтобы мы не проголодались. Мы же, умяв весь тазик с клубникой, спешили скорей отправиться на речку, но торопить ее показалось нам неудобным. Мы только иногда спрашивали у Моргота шепотом, на ухо:
— Моргот, ну когда мы пойдем?
Он рыкал на нас и посмеивался.
Для Бублика на чердаке нашлась старая, обглоданная пенопластовая доска, а для Первуни — надувной круг с корабликами. Еще некоторое время потратили на заклеивание круга пластырем — в нем обнаружилась здоровая дыра.
Всю дорогу до речки мы бегали вокруг Моргота с Максом, только Первуня, напялив круг на пояс, вышагивал рядом с ними, гордо поднимая голову и придерживая круг обеими руками. Макс знал, где можно расположиться так, чтобы нас никто не потревожил: за ольховыми кустами, на крошечной полянке, сразу за которой начинался довольно пологий песчаный спуск к воде.
Мы не стали ждать, когда Моргот и Макс разместятся на берегу основательно, разденутся и соберутся купаться: нам стоило только увидеть воду, чтобы не затягивать далее канитель с подстилками, полотенцами и мармеладом. И уж тем более нас не волновало, где они спрячут пиво от солнца.
Мы резвились, как морские котики, оглашая широкую реку визгом и хохотом. Мы затащили в воду ревевшего Первуню, и он быстро перестал плакать; мы высмеивали Бублика, показывая на него пальцем, когда он плескался у берега вместе со своей пенопластовой доской; мы ныряли и брызгались, хватали друг друга за ноги и прыгали с высоких скользких мостков.
Когда же к нам присоединились Макс и Моргот, по очереди красиво нырнув с мостков в воду (там было глубоко), мы с Силей попытались сплавать с ними на другой берег, но быстро отстали. После этого мы учились нырять «ласточкой», но только отбили животы: у нас был не такой богатый опыт в плаванье, как у большинства мальчишек. Потом Макс учил Бублика плавать с доской, а Моргот показывал нам, как правильно входить в воду, чтобы не ударяться животом. Первуня прыгал вместе с нами, поднимая тучу брызг и едва не выскальзывая вниз из круга.
Вытащить нас из воды возможным не представлялось, да Моргот и не видел в этом надобности, поэтому они с Максом ушли на травку пить пиво и сохнуть, а мы продолжали беситься.
Первуня совсем осмелел, заплывая вместе с нами на глубину; Бублик же старался держаться поближе к берегу. Собственно, ради происшедшего я и решил рассказать об этой поездке: тот случай сильно повлиял на меня и на мое отношение к Морготу, хотя в том происшествии, по зрелом размышлении, не было ничего особенного или удивительного.
Как Силе пришло в голову оторвать пластырь, заклеивавший дыру в круге Первуни, я так и не понял. Силе частенько приходили в голову странные идеи, и он не мог объяснить нам, зачем сделал ту или иную гадость. Я думаю, его способ познания мира немного отличался от нашего: каждый раз, когда он говорил: «Я хотел посмотреть, что будет», мне кажется, он хотел посмотреть, «как оно будет». Ведь нетрудно предугадать, что будет, если из стопки тарелок вытащить нижнюю, но что начнется после того, как все тарелки разобьются, представить действительно тяжело.
И на этот раз Силя наверняка не сомневался, что воздух из круга выйдет и Первуня начнет тонуть. Мы плавали метрах в пятнадцати от берега, на глубине, когда Силя это сделал — потихоньку, подплыв к Первуне сзади и сбоку. Я видел, как он, хихикая, отщипнул размокший пластырь от мачты нарисованного кораблика. Первуня даже не понял, что произошло. И не заревел как обычно — онемел от испуга. Воздух выходил из круга быстро, круг опадал на глазах, пока не перестал держать Первуню на воде. Он не пытался барахтаться, а медленно, но уверенно пошел на дно. Я, признаться, растерялся. Я только и смог, что заорать во все горло, повернувшись лицом к берегу. Силя же кинулся спасать Первуню, но лучше бы он этого не делал!
Я не знаю, как Моргот догадался о том, что произошло, но когда я закричал, он был уже на ногах. Он бежал очень быстро, я никогда не видел, чтобы люди бегали так быстро… Сначала по песку — и песок брызгал из-под его ног во все стороны, — а потом по мокрым, скользким мосткам. Я не понимаю, как он не поскользнулся, — наверное потому, что преодолел их в два прыжка. У него было такое лицо — совсем белое, белей, чем белки глаз, — я надолго его запомнил. Я не знаю, как назвать это выражение лица: не страх, не испуг, не злость — оно словно искажалось сильной болью. Он вошел в воду «ласточкой», с разбегу, в прыжке преодолев едва ли не половину расстояния до нас, через секунду вынырнул на миг в двух метрах от меня и ушел под воду снова. Это произошло так быстро, что Макс за это время едва успел подняться на ноги.
Силя, надеясь спасти Первуню, только навредил делу: Первуня, почувствовав помощь, обхватил Силю руками и ногами, испуг сделал его гораздо сильней, чем можно было предположить, Силя не мог шевельнуться, и они пошли на дно вместе.
Морготу стоило определенного труда выдернуть их на поверхность и разжать мощный Первунин захват. Он буквально отдирал Первуню от Сили, подталкивая их снизу коленками, чтобы не дать снова уйти под воду, фыркал, кашлял и коротко матерился. Когда на помощь подоспел Макс, Первуня уже камнем висел на шее Моргота, вцепившись в волосы у него на затылке и наглядно доказывая, что хватательный рефлекс не исчезает в младенчестве. Моргот дотащил его до берега, повернувшись на спину, но и когда он поднялся на ноги, Первуня все еще висел на нем, как маленькая обезьянка на спине у матери. Глаза у Первуни были широко открытые и сумасшедшие, а сдутый круг юбочкой висел на поясе. Силя плелся сзади, опустив голову, время от времени покашливал и шмыгал носом. Я остановился рядом с Бубликом, застывшим по колено в воде с доской в руках.
— Хватит купаться, выходите, — подтолкнул нас сзади Макс.
Моргот отнес Первуню на траву, с трудом разжал его руки и завернул в полотенце. А потом, усадив Первуню на подстилку, повернулся и наотмашь ударил Силю в ухо, так что тот не просто упал, а прокатился по траве.
— Ну ты чего делаешь-то, с ума сошел? — Макс схватил Моргота за руку. — Мозги вышибешь парню.
Силя разревелся, а Моргот вырвал руку и ничего не ответил. Я не знаю, как на это смотрят педагоги, но до сих пор считаю, что Моргот был прав. И если бы за подобную выходку он ударил меня, я бы своего мнения не изменил. Для меня очень серьезной и очень пафосной была тогда мысль о том, что Моргот спас Первуне жизнь. И Силе заодно, потому что утонули бы они вдвоем. Я уже знал, что такое смерть, и спасение чьей-то жизни виделось мне настоящим подвигом.
Силя ревел и ревел, негромко, но очень горько, пока Моргот не сжалился и не спросил:
— Чего ревешь?
— Я… я больше не буду, Моргот, я больше никогда не буду… — захлебываясь выговорил тот. Ухо у него на глазах распухало и оттопыривалось.
— Верится с трудом, — задумчиво изрек Моргот и сел на траву.
— Он вышел из тени, и сначала я испугался. Это было неожиданно, и мой шофер загородил меня своим телом. Это входило в его обязанности. И из ворот тут же появились два охранника, на бегу доставая оружие. Он не поднял рук, только чуть развел их в стороны, показывая, что они пустые. И сказал: «Уберите охрану. Я без оружия. Мне нужно сказать вам пару слов наедине».
Лео Кошев кладет ногу на ногу и откидывается в кресле, все так же нервно сжимая подлокотники. И его деланно расслабленная, непринужденная поза не помогает ему уверить меня в том, что он спокоен.
— Он был одет в черное и от этого казался еще выше и тоньше, чем был на самом деле. Пока он не вышел на свет, он чем-то напоминал человека-невидимку наоборот: сначала я видел только лицо и подошвы, на нем были какие-то белые спортивные туфли.
— Он носил кеды, обычные кеды, — улыбаюсь я.
— Не исключено, — кивает Кошев. — Он не вызывал доверия, по понятным причинам. Время давно перешагнуло за полночь, да и добиться встречи со мной можно было менее оригинальным способом. Мне показалось, я участвую в каком-то спектакле, маскараде. Охрана обыскала его, и пока его обыскивали, я размышлял, стоит ли с ним говорить. Он не был похож на сумасшедшего, напротив, казался чересчур здравомыслящим, несмотря на экстравагантное появление. Мне показалось, я его где-то видел, я стал вспоминать — и вспомнил: он встречал иногда мою секретаршу, я видел его в окно и несколько раз из машины. Стася редко уходила раньше меня, обычно мы спускались по лестнице вместе: я — в гараж, она — на улицу.
Когда он говорит о Стасе, руки его сжимают подлокотники сильней обычного. Так, что белеют пальцы и на ногтях появляется светлый ободок. Но лицо его при этом не меняется.
— Я отослал охрану. Может быть, это было неосторожно с моей стороны. Я никогда не был любопытен, и в тот раз вовсе не любопытство двигало мной. Я деловой человек. Парень был примерно ровесником моего сына. И даже чем-то Виталиса напоминал. Как негатив напоминает позитив. И я предположил, что вовсе не любовь к моей секретарше толкает его на встречу со мной: он может владеть нужной мне информацией и хочет ее продать. Повода для серьезного шантажа я не давал, и опасаться мне было нечего. Но я ошибся, хотя ошибался нечасто. Я думаю, вы догадываетесь, что он мне сказал. Но тогда это удивило меня.
Кошев замолкает и мнет подлокотники руками, словно это эспандеры.
— И что же он сказал? — подталкиваю я.
— Это не просто удивило меня… Это… Мне трудно сказать, что я почувствовал. А сначала я именно почувствовал, а не подумал. Думать я стал потом. Он сообщил мне два факта. Во-первых, что кредит Виталису дал тот, кто хочет купить только один цех, принадлежащий заводу, — цех по производству графита. А во-вторых, что покупатель вовсе не хочет лишить нас технологии: это побочный, так сказать, эффект от сделки. Дело в том, что наша технология производства особо чистого графита в корне отличается от мировой и, возможно, обгоняет технологию вероятного противника примерно на пятнадцать-двадцать лет. Он так и сказал: «вероятного противника». Он говорил очень тихо, подойдя ко мне вплотную. И говорил без эмоций, спокойно и коротко. Он не производил впечатления человека, которому поручили это передать.
— После этого он ушел?
— Сначала я сказал ему, что это невозможно. Наши технологии не способны обгонять Запад такими темпами. На что он ответил, что к такому заключению пришли эксперты, и он не может оценить вероятность этого лучше них. Я потребовал доказательств того, что Виталис действительно знает об этой технологии, и он показал мне этот глупейший блокнот в розовый цветочек. Я решил было, что он издевается надо мной. Он не сказал мне, где его взял. Но несколько строк, написанных почерком Виталиса, вполне убедили меня в том, что это серьезно. Я спросил, сколько он за это хочет. Он рассмеялся. Я бы хотел когда-нибудь услышать такой смех от своего сына. Мой сын тоже много смеялся… Меня поразило в тот миг их сходство. Виталис тоже смеялся надо мной с презрением. Я уже говорил, этот парень был похож на его негатив. И его смех тогда тоже показался мне чем-то вроде негатива. Он презирал меня. Возможно, я излишне драматизирую, но те минуты стали для меня чем-то наподобие перелома, и мои чувства были обострены до предела. Его смех поразил меня и взволновал. После этого он отдал мне блокнот и ушел, а я послал охрану проследить за ним, узнать, кто он такой и где живет.