Вечер не заладился с самого начала. Аманда простояла на балконе еще пару минут, не зная, как реагировать, и ее ощутимо трясло. Надо было вернуться и лицо сделать попроще, будто ничего не случилось. А, собственно, что случилось-то? Наверное, ничего особенного. Ей дали артефакт. Очень сильный, авторский, с максимальной защитой. Ее просто хотят уберечь. Жизнь напарницы — важное дело, чему тогда удивляться.
Кольцо таинственно мерцало в свете, проходящем сквозь марцевые стекла. Прозрачные камушки, блестящие всеми цветами радуги, каскадом уходили в стороны от острого центра, напоминая крышу драгоценного домика, а под ними белый сплав образовывал корни, переплетающиеся на пальце в сложную сеть, плавно переходя в ярко-желтый металл самой основы. Аманда закрыла глаза и поглядела на магический рисунок так, как умеют только демоны. Колечко светилось, подобно солнышку, металл показался уверенно теплым и родным. Это странное тепло разливалось по груди и уходило вниз к животу. Артефакт принял новую хозяйку. Губы тронула робкая улыбка. Пока никто не видит, можно улыбаться. Пока никто не видит, можно даже… Губы коснулись особенного подарка, и горячее дыхание тронуло палец. Кольцо стало теплее, и остывать уже не спешило. Полное слияние.
Когда девушка открыла дверь и вернулась с балкона в кабинет, раздалась сирена, и всех присутствующих стало поливать из системы пожаротушения. Шарэль схватился за документы, второпях распихивая их по ящикам стола, Хас давал мастерам распоряжения по максису, с магического зеркала, вновь принесенного на допрос, свалилась мокрая накидка. Секретарша застыла, не зная, как реагировать, и прикрыла кружку с чаем рукой. Себастьяна не было.
— Настраивают. — Прокомментировал Хас.
Дождик кончился также внезапно, как и начался. Аманда, с удивлением и улыбкой, рассматривающая эту суету, привычным движением убрала мокрые волосы с лица.
— Как это понимать? — недовольно обернулся Шарэль.
— Что именно? Это не я… — улыбка резко исчезла, еще не хватало, чтобы ее подозревали во вредительстве.
— Вот так дела-а… — проронил адепт Зорпин и уставился на левую руку.
— Это… Просто защитный артефакт… — растерялась Аманда, чувствуя, как неуместный румянец заливает щеки и уши жаром.
— Вот именно! — вошедший лис ответил злобно. Его морда, несмотря на отсутствие вынужденного кабинетного душа, была мокрой, с шерсти капало на одежду, оставляя темные пятна. — Просто ар-ртефакт!
Редвел резко развернулся и громко хлопнул дверью. Кусок косяка совершил свой последний полет.
— Да уж, не амулет, мы заметили… — подытожил Хас и уткнулся носом в таблит. Секретарша вручила демонице сбереженный чай и погладила по плечу. Запертый магистр Сорренж стоял по ту сторону зеркала, скрестив руки на груди и сверлил взглядом бывшую ученицу. К сожалению, от такого явления артефакт не защищал. Шарэль собственноручно накинул серебристое полотно, будто сотканное из мельчайших колечек, на старинную массивную раму ловушки.
— Защитными обычно являются амулеты и талисманы, сделанные под конкретное состояние. А артефакты — это предметы большой магической силы, они не только защищают и моделируют нужное состояние своего владельца, но и не разряжаются с течением времени. Артефакт — это астральный слепок, который соединяется с физическим телом. — Менторским тоном проговорил Шарэль, пытаясь донести до Аманды какую-то более глубокую информацию. Видя непонимание, он вздохнул, — колец тебе могут подарить сколько угодно, но вот артефакт… В общем, зря ты…
Аманда, вспыхнула, не имея возможности справиться со своими эмоциями, слезы застилали глаза, мокрая одежда липла к телу, заставляя дрожать. Она ошалело поглядела на свои руки, охваченные оранжевым пламенем, попыталась его стряхнуть. Огонь, сойдя с ладоней, образовал на полу все увеличивающуюся воронку.
— Бастро! Скорей сюда! — Хас рявкнул в рупор магической системы связи.
«Вот только его здесь не хватало!» — подумала Аманда и шагнула в крутящуюся огненную воронку. За спиной, в закрывающемся пространстве кабинета, послышались шум и рычание. Через долю секунды ее схватили за волосы.
— Средний уровень залиндрома, — констатировал Редвел, когда полет в пустоте стабилизировался, — лис мирно и крепко сжал ее ладонь. Он касался ее кожи упругими теплыми подушечками лап.
— Что ты сделала с этим кольцом? — спросил Себастьян, заметно успокоившись.
— Приняла. — Ответила Аманда.
И они вывалились из вихря телепорта в самом неподходящем месте и в самое неподходящее время.
Сначала кадр просто белый.
Потом камера отъезжает, белое пятно смещается, открывая кусок кирпичной стены, возвращается, уходит в другую сторону. Камера продолжает удаляться, пока не захватывает целиком сидящую в открытом окне девочку лет тринадцати. На ней белые брюки и оранжевая футболка. Сидит она боком, поставив на подоконник согнутую в колене ногу и свесив другую. Рыжая шапка волос, загорелое лицо, светлые глаза и ослепительная улыбка довершают образ. Она качает ногой и грызёт яблоко. Доев, прицельно щурится (с хитрой улыбочкой левым краешком рта, чуть вытянув губы) и бросает огрызок.
Камера падает, отслеживая его полёт.
Окно, на котором сидит Воображала, расположено на верхнем этаже высотки большие блочные окна, террасы, плющ, голубые ели по бокам от зеркальных дверей фойе, мощёная дорожка, фирменный дворник моет плитки, рядом вёдра с водой и мусором.
Огрызок падает точно в ведёрко с мусором, ведёрко звякает. Дворник смотрит на ведёрко, потом – наверх. Снисходительно улыбается, качая головой.
Он привык.
смена кадра
Шум улицы.
Воображала на скейте, камера отстаёт, оранжевая футболка и белые брюки мелькают совсем далеко, легко проскальзывая сквозь густую толпу. Камера следует за ней, но догоняет лишь во дворе у спортивной площадки, где Воображала замедляет движение, чтобы посмотреть, как гоняют в футбол полдюжины мальчишек.
Неудачно брошенный мяч летит в её сторону, она ловит его рукой. Игроки разворачиваются, замечают, расцветают улыбками, несколько голосов вопят восторженно:
— Воображала!!!
— Привет, Воображала!!!
— Воображала, играть будешь?!
— Воображала, кажи класс!!..
Воображала улыбается в ответ, спрыгивает со скейта и «кажет класс».
Грязный серый мяч летает вокруг её рук и ног, словно привязанный, она играет головой, грудью, корпусом, за спиной, не глядя, она бросает его, не целясь, и ловит, не замечая, и под конец посылает в единственную на площадке баскетбольную корзину сложным тройным рикошетом.
Смеётся, вытирает ладони о белые брюки, прыгает на скейт.
Мальчишки на площадке с завистливым восхищением свистят ей вслед.
Они все, как один, пыльные и грязные, мяч тоже грязный, но на белоснежных брючках и яркой футболке Воображалы не осталось ни пятнышка.
Какой-то салажонок лет шести в кепке и вытянутой майке спрашивает:
— А почему её так обозвали? Она задавака, да?
Сосед натягивает кепку ему на нос.
— Сам ты… задавака! А она — Воображала, ясно?!
смена кадра
Школьный коридор.
На двери одного из кабинетов прикноплен лист с надписью «Прививочная». Перед дверью — группа ребят, среди них Воображала. Лица у большинства не очень радостные. Только на Воображале даже в мрачном коридоре сохраняется солнечный отсвет. Худая девчонка рядом (недовольное лицо, узкие вельветовые брючки в цветочек, кружевной блузон, обесцвеченная чёлка) смотрит на дверь без энтузиазма, скулит:
— Воображаю, как это больно…
Крупным планом — искренне недоумевающее лицо Воображалы:
— Зачем? Лучше вообразить, что щекотно!
Из-за двери доносится сдавленное хихиканье.
Голос медсестры:
— Следующий!
смена кадра
Воображала натягивает оранжевую футболку.
Школьный спортзал временно переоборудован под нужды плановой медкомиссии. За раздвинутой ширмой — шведская стенка, маты на полу, спортоборудование сдвинуто в угол. За одним из столов что-то пишет медсестра. У другого стоит Врач, смотрит на Воображалу хмуро и слегка озадаченно. Та улыбается и говорит скороговоркой:
— Спасибо-до-свиданья!
У неё это выходит одним словом.
Врач — тот самый хирург, что говорил с её отцом после аварии, только постаревший и замотанный — смотрит ей вслед. Хмурится. Вид у него неспокойный, словно он никак не может поймать ускользающую мысль.
Медсестра фыркает, говорит, продолжая писать:
— Дети сегодня какие-то ненормальные! Словно им не прививки делали, а пятки щекотали! Никакой серьёзности. Впрочем, вокруг этой Конти всегда что-нибудь…
— Конти? — у Врача взлетают брови. — Не может быть!
Он смотрит на захлопнувшуюся дверь, потом — на свой стол. На столе — открытый журнал регистрации. Крупным планом — имя в последней графе.
Виктория Конти.
Врач повторяет, но уже не так уверенно:
— Этого просто не может быть…
смена кадра
Конти открывает дверь (тяжёлая, деревянная). На его лице — вежливый интерес:
— Заходите, я сегодня один… Так что там насчёт диспансеризации, я как-то не совсем понял по телефону…
Голос его затихает, ответ Врача вообще не слышен, перекрытый звуками холла, по которому движется камера. Стук старинных часов с маятником, ритмическая музыка — свободная вариация «поп-корна». Обстановка тёмная, добротная, неполированного дерева. У окна – огромная пальма, под потолок, на подоконнике спит огромный рыжий кот. Много пустого пространства, деревянная лестница на второй этаж. Камера следует по ней, но останавливается на полпути, показывая открытую дверь в кабинет.
Кабинет ярко освещён, полоса света падает из открытой двери на лестницу, голоса говорящих становятся громче, и не только потому, что Конти повышает тон:
— Поверьте, что вы ошибаетесь…
— А я уверяю вас, что это исключено.
Голос Врача тоже слышен явственно, хотя говорит он негромко.
— Технически невозможно засекретить цикл легальных операций такого масштаба, пусть даже не будет публикаций, но слухи обязательно должны быть, хотя бы в профессиональных кругах…
— Не было никаких операций.
— Не понимаю, почему вы упрямитесь! Согласен, поначалу причины держать всё в тайне могли и быть. Возможно, хирург не имел лицензии. Может, даже был преступником. Видите? Я вполне это допускаю! Но ведь прошло столько лет!.. Никто не собирается предъявлять ему обвинение, наоборот! Человек, сумевший сотворить такое чудо, не должен оставаться в неизвестности! Мы должны помочь ему! У меня есть связи… Человек, сумевший хотя бы один раз в своей жизни совершить подобное…
На секунду музыка становится громче. Резкий скрип двери. Полосу света перекрывает выдвинувшийся сбоку массивный силуэт. Подчёркнуто спокойный голос Конти:
— Володя, этот человек уже уходит. Проводите его, пожалуйста.
— Вы меня не так поняли! Я просто хотел…
— Благодарю вас, Володя…
смена кадра
Конти берёт с заднего сиденья автомобиля портфель, аккуратно прикрывает дверцу с тонированными стеклами. Начинает подниматься по длинным широким ступеням.
— Послушайте, нам надо поговорить!
Конти ускоряет шаг.
Врач выныривает сбоку, бежит рядом, пытается заглянуть в лицо. Тараторит:
— Не понимаю вашего упрямства!.. Хорошо! Пусть!.. Я хирург, мне трудно поверить, но — пусть! Пусть не было операции, пусть, но ведь что-то же было?!. Нетрадиционные методики, хелеры или кто там ещё, я понимаю, да, понимаю, хотя мне и трудно поверить, но — пусть… Я даже в шаманство могу поверить – пусть, если оно работает, почему нет… Но зачем отрицать очевидное?!
Не обращая на него внимания, Конти проходит через предупредительно распахнутые тяжёлые деревянные двери. Кивает охраннику.
Охранник осторожно выдавливает Врача наружу, дверь за ними закрывается беззвучно.
смена кадра
Из окна второго этажа Конти наблюдает, как перед ажурной решёткой ворот Врач объясняется с ребятами из охраны. Ребята вежливы, но непреклонны. Звучат первые такты «Поп-корна» — сигнал мобильника.
Конти отворачивается от окна, берёт со стола трубку.
Смена кадра
Воображала лежит на спине на подоконнике в расслабленной позе, болтает ногой, смотрит, щурясь, в яркое небо. Руки закинуты за голову, в ухе гарнитура.
— Привет!.. Ага, кто же ещё… Я к тебе тут намылилась – не возражаешь?.. Ну-у-у, папка, какая школа! Каникулы же… Покупаемся, рыбу половим… Да брось ты, на пару дней всегда можно… скучно здесь, все разъехались…
смена кадра
Конти смотрит в окно.
Врача перед решёткой уже нет, но охранники всё ещё стоят у ворот, о чём-то переговариваются, то и дело поглядывая в сторону дома.
Конти перекладывает телефон в другую руку, говорит задумчиво:
— Тоська, а ты бы не хотела куда-нибудь слетать, а? К морю, например… недельки так на три… Или в горы…Ты на Алтай вроде хотела?.. А дней через пять-шесть и я бы к тебе…
смена кадра
— Папка, у тебя что – проблемы?!
Воображала уже не лежит на подоконнике – она сидит на нём, поджав под себя ноги и готовая в любой момент вскочить. Она не встревожена – скорее, обрадована.
— Тогда я точно приеду, да?! Сегодня же, прямо сейчас, да?!..
У Конти на этот счёт другое мнение. Воображала долго слушает, скучнея на глазах и лишь изредка вставляя:
— Ну что ты, в самом деле… Ну что я – совсем, что ли… Ладно, не буду… Ну я же сказала… Ладно, ладно… Обещаю… Сказала же – обещаю!.. Не, не хочу.. Одна, говорю, не хочу… Я лучше тут покисну, пока ты со своими несуществующими проблемами разберёшься… Ладно, ладно, пока.
Смена кадра
— Малая Ахтуба, вторая терапевтическая…
Врач стоит в таксофонной будке, опираясь плечом на прозрачный пластик. Стоит давно, поза удобная, почти расслабленная.
— Да нет, Эдвард Николаевич, я отлично знаю, куда звоню, просто хотел успеть самое главное, пока вы не бросили трубку… Вторая городская больница на Рабочей, номер дома не помню, там ещё такой смешной заборчик и ёлочки… Я был там. И что любопытно – они таки хранят архивы за последние тридцать лет… Интересные у вас дочери, Эдвард Николаевич… Особенно младшенькая… Да, и в нашей семнадцатой я тоже был, с Александром Денисовичем у нас нашлись общие знакомые, разговор получился занимательный… Чего я хочу? Поговорить. Всего лишь. И сейчас я хочу этого даже больше, чем раньше. Особенно после разговора с Никитенко… Нет, вы ошибаетесь, это меня совсем не устроит… Нет, дело не в сумме, я хочу просто поговорить… ну, вот так бы с самого начала, совсем ведь другое дело! Да, благодарю, мне это вполне подходит… Хорошо, договорились.
Борт частного круизера «Мицар»
Лайен
— Она на Талерлане.
— Если это — все, что ты собирался мне сообщить, то мог бы и не тратиться! — Каа фыркнула.
Дальняя связь у Френни была выше всяческих похвал, но расстояние все-таки приличное, по маленькому экранчику то и дело шла снежная рябь помех. Возможно, это именно из-за них казалось, что лицо Каа время от времени передергивается в странной гримасе, а глаза вспыхивают, словно два индикатора опасности.
— Это я знаю. Я знаю даже больше — она прибыла туда девять с половиной часов назад. А вот чего я не знаю, так это того, почему вас до сих пор там нет?
Лайен порадовался, что Френни, при информации о Талерлане впавший в буйно-активную эйфорию, утром настоял на своем и все это время гнал почти на пределе, нещадно насилуя двигатели и уложив два прыжка почти стежок в стежок.
— Мы будем там через три часа.
— Три часа… — Каа пожевала морщинистыми губами, что-то про себя прикидывая. Смилостивилась, — Растешь. Пожалуй, даже я не смогла бы среагировать быстрее… Ты только это собирался мне доложить?
— Нет. Синьки свернули операцию.
— И поступили вполне логично… С их точки зрения. Ты что-то хотел спросить?
— Да. В свете всего… вышеизложенного… наше задание… В чем оно теперь будет заключаться?
Морщинистое лицо на экранчике приняло несколько озадаченное выражение. Потом внезапно скривилось. Пошло рябью.
Это помехи. Это всего лишь помехи. Будем надеяться, что это только…
— М-да… Рановато я тебя похвалила… Задания никто не отменял. И не изменял… Что-нибудь не ясно?
— Но зачем? Теперь-то. Даже Фрида…
— Фрида — дура. И всегда ею была. Впрочем, ты, похоже, немногим… Наша цель уже девять с половиной часов на Талерлане, но до сих пор так и не подтвердила заявку. Более того — она даже не зарегистрировалась в приемном покое. Понимаешь, нет? М-да, вижу, что нет… Объясняю для… тех, с которыми приходится работать: можно налить котэ молока, но нельзя заставить его пить… Впрочем, по твоим старательно выпученным глазам видно, что ты все равно ничего не понял.
— Мы должны попытаться перехватить ее до клиники?
— О боги, с какими же идиотами… Главное — не упустите, а до или после — какая, к дьяволу, разница?!
***
Талерлан
Космопорт Униаполиса. Борт катера «Ки-Со».
Стась.
Бэт ошибался.
Его первая ошибка заключалась в том, что он использовал полицейские наручники. Десантные при малейшей подозрительной активности вырубают подопечного на пару часов, с ними не поспоришь, а у полицейских фаза короткая, минут на десять-пятнадцать. Ну — двадцать пять, от силы, ежели организм особо хлипкий и к эргодролу непривычный. А приличные амазонки, Зоя, эргадрол на завтрак ежедневно с превеликим удовольствием кушали, и добавки просили, так что ничего они нам, Зоя, не сделают!
Кровь была противно-липкой и теплой, она текла по руке щекотными струйками, делала липкими и скользкими пальцы, и лезвие все норовило вывернуться из них или резануть в сторону. Но все-таки крови было немного — Стась старалась вырезать браслет из собственного запястья по самому краешку, аккуратненько, не затронув вены.
Это было не так уж и сложно — надрезать только кожу, как на занятиях по прикладной таксидермистике… Только вот кровь мешает… И — щиплет. Особенно на тыльной стороне руки. А вот на внутренней — нет. Правы были эти многочисленные романтически настроенные истерички, что именно тут себе вены полосовали — малоэффективно, зато эффектно и почти что никакой боли.
Без истерики, конечно, труднее. Очень уж малоприятное дело это, когда по свежему порезу — да лезвием, и при этом, к тому же безо всякой истерики, ме-е-едленно так, аккуратненько… Поскольку наручники, пусть даже и полицейские — штука чувствительная. Особенно на резкие натяжения.
Раза четыре не удалось сработать достаточно аккуратно, так что порядочную дозу она все-таки схлопотала, хорошо, что привычка имелась и не было аллергии, как у некоторых, Джесс вон, например, моментально крапивницей бы покрылась с ног до головы, какая уж тут работа.
Второй его ошибкой было то, что зацепил он ее лишь за правую руку, что вообще иначе как издевательством и провокацией и расценивать-то нельзя. Тем паче что сумку ее он небрежно бросил на стол. Хорошую такую сумку, в один из карманов которой она сама уложила маленькую коробочку с зажимами для волос. Теми, на мины похожими, по одному грамму, с приклеенными кусочками мономолекулярного лезвия.
Интересно, а Зоя вены резала? История об этом умалчивает, но все-таки любопытно…
От койки до стола было меньше трех метров. Ненамного, но меньше. Вряд ли можно считать это еще одной его ошибкой. Ее удача? Может быть… Рукой, конечно, все равно не дотянуться, она попробовала и, придя в себя через десять минут, решила больше так не рисковать. Рукой, в смысле. А вот ногой — вполне. Если вытянуться до предела, так, что хрустнут чересчур натянутые связки…
Удалось зацепить сумку пальцами левой ноги со второй попытки, даже не ожидала, что получится так быстро. Всего дважды и схлопотала, делов-то! А четвертый раз ее шарахнуло позже, когда дернулась, начав резать кожу рядом с наручником.
Три надреза. Два кольцевых, параллельных, вдоль браслетика-липучки и дальше, до замыкания круга, чтобы аккуратно подрезанный браслет из собственной кожи с наклеенным поверх наручником свободно крутился на запястье. И третий — короткий. Поперек. Главная хитрость тут, чтобы уголочки поперечного легко разошлись, без натяжки и напряжения, потому как именно на финальном этапе вырубаться бы не хотелось даже на эти смешные десять минут.
Аккуратно подцепив край надрезанной кожи ногтем, Стась потянула. Легонечко так. Осторожненько…
А ничего. Словно лейкопластырь отдираешь. Впрочем, если заканчивать аналогию — то лейкопластырь отдирать следует быстро. Одним рывком…
Главное, что целостность наручниковского браслетика не нарушена ни в коей мере, а, стало быть, ни на каком чертовом пульте не зажжется никакой чертов сигнал, и чертовы сирены тоже не взвоют. Что нам и надо. Правда, Зоя?
Забавно, однако, выглядит человеческая кожа изнутри. А наручник она все-таки натянула, в самый последний момент — на месте соединения шлейки с липкой браслеткой высунулась инъекционная иголка, выпустила тонкую струйку парализатора, спряталась, снова высунулась, подергалась неуверенно. В ее рыскающих движениях было что-то омерзительно-живое, почти непристойное.
Руку саднило.
***
Талерлан,
Космопорт Униаполиса. Кают-кампания катера «Ки-Со»
Бэт
Всем хорош космопорт славного города Униаполиса — и чистотой, и вышколенной корректностью обслуживающего персонала, и невысокими таможенными сборами, и лояльностью иммиграционного контроля.
Нигде более во всей обитаемой Вселенной нет такого количества бассейнов, кортов, манежей и тренажерных залов на душу прилетающего населения. Самые искусные массажисты, самые новейшие безалкогольные витаминизированные коктейли, самые лучшие оздоравливающие процедуры, отдельные и коллективные клубы водо-траво-цвето-звуко и аромо-лечения. Мебель здесь удобна, интерьеры ненавязчиво привлекательны для глаза, уровень неприятного шума снижен до еле заметного фонового шороха. Нет, что ни говорите, всем хорош славный порт Талерлана! Развлечений вот, разве что, маловато.
Особенно — развлечений неоздоровительного характера.
Бары — только безалкогольные и все насквозь жутко полезные. Никаких тебе азартных игр — они повышают давление и могут вызвать инсульт, а отрицательные эмоции при вероятном проигрыше наверняка сведут на нет многочасовую работу вашего личного психоаналитика. И уж, разумеется, никакого тотализатора…
Потягивая искусственный апельсиновый сок, наполовину разбавленный натуральным спиртом, Бэт с неподдельным интересом наблюдал по монитору слежения, как его контрактный хитчер Реддрак разрывает на узкие ленты наволочку и наскоро бинтует руку.
Когда, шутя вскрыв дверной замок, он осторожно выбрался в коридор, Бэт засмеялся — беззвучно, шипящим смехом, как разозленный кот.
— Фартовый ты! — вздохнул Теки-Чу и бросил на стол еще одну десятку, поскольку ревностно следил за модой и уже третий месяц пользовался исключительно бумажным платежным эквивалентом, последним писком Церерских франтов. Остальные зрители тоже зашевелились, жестами и междометиями выражая разные степени разочарования и удовлетворения. Разочарования было больше. Защелкал считыватель кредиток, зашуршали живые чеки.
Их уже немало скопилось на узком столе перед терминалом.
Когда, вопреки здравому смыслу, Реддрак направился в противоположную от шлюза сторону, Бэт зашипел снова, скаля в довольной улыбке острые зубы. Теки-Чу выругался нецензурно, полез за убранным было бумажником.
Ставки росли.
— Ну что, господа? Кто-нибудь еще рискнет проверить интуицию?..
На трех маленьких экранах происходящее в капитанской каюте было очень хорошо видно. Причем с разных ракурсов.
Пока что ничего особенного там не происходило — Реддрак сидел на корточках перед сейфом почти неподвижно, шевелились только кисти рук — их крупным планом отслеживала одна из камер.
— «Братья Зольгер»? — спросил, присматриваясь к фирменному клейму у шифрового замка, высокий мужчина несколько нервного вида.
— Они самые. Шестая модель.
— Тогда ставлю две декады, что он не справится… Во всяком случае — за оговоренные полчаса не справится точно, я знаю эту модель.
— Удваиваю. Думаю, хватит и двадцати минут.
— Ставлю полтинник на то, что его вообще не откроют, сколько времени ни дай. Я знаю эту модель, у нас в офисе такая же, однажды потеряли комбинацию, так пришлось наладчика ждать трое суток…
Бэт слушал, почти лежа в кресле и усмехаясь. При его росте закинуть ноги в черных скайуокерах на стол удавалось только из такой полулежащей позиции. Подождав, пока спорщики израсходуют все приходящие им на ум комбинации «Вскроет-не-вскроет-и-за-сколько-минут», зевнул с нарочитым хрустом и спросил вкрадчиво:
— Что, джентльмены, иссякли? Никаких идей насчет того, что именно оттуда будет вытащено?
— Значит, вы ставите на то, что сейф будет вскрыт? — нервный обернулся к Бэту резко, лицо его еще больше побледнело, красные пятна на скулах проступили ярче. — С такими руками? Почти без инструментов? Сколько вы ставите?
Бэт посмотрел, как Реддрак вынимает из огненно рыжего хвоста пару шпилек. Перевел взгляд на часы. Прикинул.
— Ставлю сотню. И даю не более… ну, скажем… трех минут. Идет?
— Идет! — Нервный так резко мотнул головой, что показалось даже – она вот-вот оторвется.
— Поддерживаю, — сказал вдруг негромко Теки-Чу из своего угла, — В смысле, поддерживаю сотню и то, что сейф будет вскрыт за три минуты. Вернее — уже за две с половиной…
На экраны он не смотрел, смотрел на Бэта. После того как объект их спора покинул каюту, в которой был прикован, Теки-Чу впал в задумчивость и вышел из игры. Но из кают-компании не ушел — сидел, присматривался. И, пожалуй, единственный заметил, что за все это время Бэт не проиграл ни разу.
Бэт тоже на экран больше не смотрел. На оценивающий взгляд ответил усмешечкой. Поднял бровь. Спросил вкрадчиво:
— А — потом?
Стратегия Теки-Чу по возврату хотя бы части ранее проигранного при всей своей правильности страдала одним существенным недостатком — он никак не мог присоединиться к ставке Бэта, пока сам Бэт не озвучил, на что именно он ставит.
— Сейф пуст? — спросил Теки-Чу осторожно.
— Ни в коем случае, я играю честно. Там вся наша двухмесячная выручка, я даже не стал запирать отделение с наличными.
— Только наличные?
— Нет. Еще четыре карточки — личные каждого из ребят. Моя карточка. Кое-какие документы. Кое-какой флакончик. Не слишком ценные личные безделушки. Ну, и наличные, как я уже говорил.
— Карточки — генокодовые?
— Отнюдь. На предъявителя, типовые. — Бэт явно наслаждался, — Просто на каждой маркером проставлено имя, и все.
Нервный мужчина, все это время пытавшийся разорваться между экранами и этим разговором, наконец не выдержал:
— Думаю, он возьмет не меньше половины! — заявил он решительно, словно забыв, что только что ставил на абсолютную неприступность изделий «Братьев Зольгер», — Вашу наверняка, он же отлично понимает, что заработал большую часть, а при ваших грабительских процентах… я вообще удивляюсь, как он не сбежал от вас с самого начала! Ставлю сотню на то, что не меньше половины и вашу — обязательно!
— Принято. — На нервного Бэт даже не скосил глаз, продолжая рассматривать Теки-Чу. — А ты что думаешь?
Теки-Чу был неглуп. А после начального проигрыша стал еще и осторожен. И легкую презрительную гримаску, мелькнувшую на лице Бэта при словах нервного, он уловил и оценил по достоинству.
— Полагаю, он не тронет чужие карточки, возьмет только свою. По поводу налички не уверен, настаивать не стану… Документы, ему принадлежащие, там имеются?
— Имеются.
— Думаю, их он возьмет тоже… Пузырек с… кое-чем… его вещь?
— Нет.
— Значит, пузырек он не возьмет.
— Уверен?
Глядя в насмешливые черные глаза, Теки-Чу секунду помедлил, но потом все же решился.
— Да. Значит — свою карточку и документы. Ставлю… Сотню.
— А насчет налички?
— Пас.
Бэт незаметно взглянул на часы. Заканчивалась вторая из отпущенных им трех минут.
— Кто-нибудь хочет высказать свои предположения насчет налички?
Желающие нашлись. Приятно…
Шла уже третья минута.
— Он не возьмет наличку. Только документы. И кулон. Не ценный — просто авантюролловый кубик на цепочке. Карточки не возьмет. Ни одной. Даже той, на которой написано его имя — она, кстати, лежит верхней, обратите внимание.
В наступившей тишине было отчетливо слышно, как щелкнула, открываясь, дверца сейфа «Братьев Зольгер».
Один сёган, изучая по свиткам своё родовое древо и историю рода, доподлинно выяснил, что прекрасные предгорья, лежащие по соседству, изначально и до определённого времени принадлежали его предкам. И он пошёл к Мастеру, и спросил так: «Предгорья, где правит мой сосед, нЕкогда принадлежали моим предкам, а, значит, принадлежат мне. Я прав?»
«В этом ты прав», отвечал Мастер. Тогда сёган собрал воинов и объявил войну своему соседу. Сосед, в свою очередь, тоже изучал древние свитки, и тоже нашёл в них доказательства принадлежности своим предкам и предгорий, и земель соседа; и Мастер тоже ответил ему на его вопрос, что он прав. Он со своими воинами принял вызов, и началась долгая и изнурительная война. Сёганы состязались в боевом искусстве, в тактических и стратегических хитростях, изощрялись в плетении паутины тайной войны… То солнце освещало снежные вершины гор, то туман окутывал их; не раз цвела сакура, и не раз ветер уносил её лепестки к далёким тростникам, а война соседей всё продолжалась и продолжалась. И вот однажды настал день, когда вершины гор не показались из-под сумрачных облаков, сакуры не зацвели вовсе, на выжженной и вытоптанной земле не взошёл даже молодой тростник, а на поле брани упали замертво по последнему воину с каждой стороны. Жестоко израненными, но ещё живыми оставались только два сёгана, в воинском искусстве и доблести которым не было равных. Тогда оба старых сёгана молча покинули ставшую безжизненной землю и пришли к Мастеру. «Мастер, — молвили они, — ты сказал нам в начале, что мы оба правы. Мы честно и отважно сражались. Ни один не показал слабости, ни один не утратил Права на победу. Скажи теперь, кто из нас победил?» «Вы — братья, -отвечал Мастер. — Ваш общий и единый предок — Первый из Людей. И теперь вы оба проиграли, а победила Война.» Молча поклонившись, сёганы ушли из монастыря, и разошлись в разные стороны, став пилигримами, ибо богатства их были истрачены на войну, земли их были сожжены войной, а оба их рода погибли до единого на войне. Когда через много лет они встретились снова, каждый нёс в себе великую мудрость, и они поделились ею друг с другом. Первая мудрость гласила: «Ни в какой войне не бывает иных победителей, кроме Войны.» Вторая звучала так: «Выигранное сражение — это сражение, которого удалось избежать.»
… Однажды Сурок поспорил с Тростником, чья жизнь правильнее и чья судьба важнее. «Утро покажет», — сказал Тростник. Утром взошло Солнце, наступила засуха, и жара выжгла Тростник, а Сурок спрятался от неё в свою надёжную, глубокую нору, которая давала ему такую спокойную, стабильную и предсказуемую жизнь. Вечером жара спала, и Сурок вышел посмотреть, что стало с Тростником. Увидев мёртвые, опалённые солнцем стебли, Сурок возгордился, и решил, что он в очередной раз убедился сам и убедил весь окружающий мир, что именно такая жизнь, как у него — единственно правильная и важная. И, с осознанием этой важности, триумфально залез обратно в свою надёжную нору. А в это время Путник, проходивший мимо, остановился перевести дыхание. Увидев сухой золотистый тростниковый стебель, Путник подумал: «Оп-ля! А ведь из этого Тростника выйдет добрая Свирель, звонкая и весёлая! И у многих, кто пустится в пляс под её вечерние переливы, от большого горя останется только маленькая половинка горя, а к маленькой радости прибавится ещё одна, и вместе они превратятся в Счастье!» Путник срезал Тростник, сделал из него Волшебную Свирель, и они отправились уменьшать горе и дарить Счастье… В Германии старики говорят: «Jedem daS saine!», что означает: «Каждому — своё!»
Когда я был совсем маленьким,
я хотел быть космонавтом,
меня всегда тянуло к звездам.
Чем я должен заплатить
за счастье иметь столь блестящую мечту?
Из записной книжки Моргота. По всей видимости, принадлежит самому Морготу
Моргот вернулся через две недели, утром, мы только-только собирались завтракать. Он зашел неслышно, тенью, и мы заметили его, только когда скрипнула дверь в каморку. Мы даже не успели его толком разглядеть: он проскользнул внутрь не то чтобы поспешно, а именно стараясь остаться незамеченным — ссутулившись, пожалуй даже чуть пригнувшись, быстро оглядываясь по сторонам. В нем не было обычной нарочитости, он словно хотел раствориться в воздухе, исчезнуть, стать невидимкой.
Он был до того не похож на самого себя, что мы не столько обрадовались, сколько испугались: переглянулись и замолчали. Мы так хотели, чтобы он вернулся, мы строили планы его возвращения! Мне казалось, мы повиснем на нем все вместе и расскажем, как его ждали! Но когда я увидел его, я понял, что это невозможно.
В каморке скрипнула его кровать, и тоже не как обычно — медленно, словно нехотя.
Бублик первым подкрался к дверям — посмотреть в щелку. Моргот лежал лицом к стене и не шевелился. Мы боялись войти к нему. Прошло часа полтора, а мы так и не решились переступить порог его каморки. И лишь когда пришел Салех — только что поправивший здоровье, в добром расположении духа, — мы испуганно зашептали ему, что вернулся Моргот. Салех еще не напился настолько, чтобы не соображать, но ему почему-то страшно не стало. Он похлопал нас по плечам и направился в каморку, бесцеремонно распахнул дверь и громко спросил:
— Жив?
Мы толпились за его спиной и выглядывали с обеих сторон.
Моргот ничего не ответил и не шевельнулся.
— Перестань, — Салех скривился. — Вот цаца-то…
Салех обрадовался, обрадовался искренне; я думаю, он вообще не верил, что Моргот вернется. Он даже не предложил выпить по этому поводу.
— Главное — жив. Все остальное — ерунда, слышь, ты, цаца…
Тогда Моргот оглянулся и вдохнул. Лицо его было бледным, опухшие глаза метались из стороны в сторону, как у безумца, воспаленные губы с синюшным оттенком выделялись безобразным размазанным пятном под многодневной щетиной. От него дурно пахло — хуже, чем от Салеха, когда он был в запое. Моргот силился заговорить и не мог. Он был жалок и страшен одновременно. Я никогда не видел его жалким и не хотел таким видеть, мне хотелось отвернуться, убежать, закрыть лицо руками. Я думаю, если бы он мог, то никогда не появился бы перед нами в таком виде: само по себе показаться нам жалким еще две недели назад стало бы для него очень тяжелым испытанием. Но ему больше некуда было пойти: он, как зверь, забился в свою нору — зализывать раны.
Он заговорил наконец, но очень сильно заикался: голос его был хриплым, каркающим, словно пересохшим. Он и сказал-то только два слова, послал Салеха подальше, но мы не сразу поняли, что он говорит.
— Давай-ка ванну тебе согреем, — вздохнул Салех, — от тебя же воняет…
Моргот попытался снова послать его к черту, но так и не смог выговорить двух слов. Мне казалось, он сейчас расплачется, и я очень этого боялся — увидеть плачущего Моргота. Но он только зажмурился, сжал губы и снова отвернулся к стене.
Ванна грелась долго, и все это время мы сидели за столом, не смея смотреть друг другу в глаза. Салех даже не прикладывался к бутылке, которую принес с собой.
— Вот так, ребятки, — сказал он почти трезвым голосом. — Вот такое с человеком сделать можно. Да…
Бублик выключил кипятильник, когда над ванной начал подниматься пар, добавил холодной воды из бака и вопросительно посмотрел на Салеха. Тот кивнул и пошел к Морготу в каморку.
— Разденешься сам?
Ни одного звука не раздалось в ответ.
— Давай, давай! Нельзя так! Ты ж не алкаш какой. Щас помоешься, побреешься, и потом лежи себе хоть неделю.
Моргот выдавил из себя несколько нечленораздельных звуков и снова замолчал. Салех позвал нас с Бубликом ему помочь: раздеваться сам Моргот не стал, но не сопротивлялся. Я боялся смотреть ему в лицо, на нем была какая-то странная обреченность. Не равнодушие, а именно обреченность. Мне показалось, он боится нас, боится наших прикосновений. Его одежда воняла потом и мочой, чего мы не могли даже представить: Моргот был чистюлей. Салех безо всякой брезгливости бросал ее на пол, а потом велел Силе оттащить ее в короб для грязного белья.
На теле Моргота — под мышками и по внутренней стороне рук и ног — гноилось несколько круглых ожогов; даже я понял, что это от сигарет. А на ребрах и на животе остались черные синяки. Мне было невыносимо представлять, как Моргота бьют дубинкой или жгут его тело сигаретами. Мне не хватило сил даже на жалость, настолько мне это показалось ужасным, невозможным. Я гнал от себя эти воображаемые картинки и не мог прогнать. Я не хотел, чтобы так было! А потом на запястьях Моргота я увидел какие-то странные темные пятна с синевой по краям, я не знал, что это, но когда их увидел, мурашки пробежали у меня по спине — я понял, что это из-за них Моргот не может говорить.
— Ток? — спросил Салех, поднимая руку Моргота и всматриваясь в его запястье.
Моргот ничего не ответил, но тело его содрогнулось вдруг, и лицо исказилось гримасой ужаса. До этого я никогда не видел ужаса на его лице.
— Ничего, ничего… — Салех закинул руку Моргота себе на плечо, — пошли мыться.
Моргот вдруг вырвал руку, легко поднялся с кровати, оттолкнул Салеха и вышел из каморки безо всякой помощи — со спины синяков и ссадин на нем было еще больше. Он шел, странно переваливаясь с боку на бок, и по дороге наткнулся на Первуню.
— Моргот… — Первуня вздохнул и собрался заплакать, — Моргот, миленький… Ты же не умрешь, правда? Ты только не умирай, Моргот…
Тот приостановился, повернулся к Первуне, посмотрел на него удивленно и выговорил:
— Б-б-б… б-б-брысь.
Первуня замер с открытым ртом.
Моргот потрогал воду локтем, подумал о чем-то и попытался шагнуть в ванну. Оказывается, Салех умел быстро преодолевать пространство не только когда видел деньги — он подхватил Моргота за локоть, когда тот едва не упал, запнувшись о ее край.
— Ничего, ничего… — повторил Салех, помогая ему залезть в воду. Моргот застонал жалобно и сморщил лицо, когда вода коснулась ожогов.
Я включил рефлекторы и направил их на ванну, чтобы Моргот не мерз.
— Хочешь, помогу тебе помыться? — спросил Салех.
Моргот покачал головой. Он лежал в ванне долго — пока она совсем не остыла. А потом терся мочалкой, закусив губы, — с остервенением, как будто хотел смыть с себя следы побоев. В некоторых местах пошла кровь.
— Я ничего не буду об этом рассказывать, — Моргот качает головой, и лицо его искажается, а взгляд уходит в пол.
— Я только хотел узнать, как тебе это удалось.
Он качает головой, не поднимая глаз.
— Послушай, неужели тебе до сих пор так тяжело это вспоминать? — спрашиваю я, стараясь совместить в голосе мягкость и непринужденность. — Ведь столько лет прошло.
Он поднимает на меня удивленные глаза.
— Лет? — переспрашивает он растерянно, на лице его — непонимание и напряженная задумчивость, как будто я сказал что-то, требующее немедленного осмысления. А потом во взгляде вспышкой мелькает боль, как будто до этого ему не приходило в голову, что прошли годы. И я вижу перед собой Моргота без маски и понимаю, что невольно тронул то, что трогать нельзя. Я не знаю, что за сущность сидит сейчас передо мной, я не сомневаюсь в том, что это Моргот, но что есть этот Моргот? Откуда и почему он пришел ко мне? Что он знает о себе?
— Да, конечно, лет… — медленно произносит он, и глаза его мечутся по сторонам, словно он хочет убежать.
— Моргот, — говорю я с отчаяньем, — я не хотел!
— Не, Килька, все нормально, — он сбрасывает с себя замешательство, словно паутину, прилипшую к лицу. — Но если ты действительно хочешь знать, как мне это удалось… Ты мне не поверишь. Никто не поверит.
Я киваю, давая понять, что моя вера ничего не меняет.
— Я представил себе, что ничего не знаю, и поверил в это. Я представил себя бывшим любовником Стаси Серпенки, который пудрил ей мозги с целью сойтись поближе с Лео Кошевым. И я поверил, понимаешь? Я думал, я сумасшедший. Для меня это был единственный способ спасти жизнь; может быть, поэтому подсознание сыграло со мной эту шутку. Ты не представляешь, как я жалел, что знаю так мало! Я жалел, что не выследил ее нового любовника! Я… — он замолкает ненадолго, чтобы справиться с лицом, — я действительно словно сошел с ума. И, Килька, не надо, не заставляй меня это вспоминать!
Мне хочется сказать ему что-нибудь теплое, что-нибудь, что поможет ему не судить себя столь безжалостно. И понимаю, что никакие слова не помогут, и чем искренней я буду, тем скорей он примет их за желание его утешить. Но все же говорю:
— Ты — удивительный человек.
— Я знаю, что я удивительный человек! — отвечает он раздраженно. — Но дело, к сожалению, не только в результате. Все, проехали!
Он молчит несколько секунд, а потом все же добавляет — хрипло, с болью в голосе:
— Мне казалось, я играю самого себя…
Ночью неподвижность Моргота стала особенно заметна: в полной тишине не скрипела его кровать. Я не спал — прислушивался к каждому шороху. Я очень боялся, как маленький Первуня, что Моргот умрет, что он уже умер, поэтому из каморки и не слышно ни одного звука. Эта мысль заставляла меня вздрагивать — по телу прокатывалась волна, от кончиков пальцев ног до подбородка, я зажимал эту волну зубами и чувствовал, как вместе с моим телом дрожит кровать. А потом я услышал, как скрипит зубами Бублик, и понял, что он тоже не спит, и тоже прислушивается, и переживает. Я почему-то побоялся его окликнуть, мы так и лежали молча друг напротив друга, понимая, что не спим оба.
А потом Моргот уснул — сначала его дыхание стало громче, а потом он заметался во сне и начал стонать, сперва тихо, но все отчетливей и отчетливей.
— У него, наверное, что-то болит… — сказал мне Бублик шепотом.
Я ничего не ответил: мне было страшно.
Сначала слова Моргота были неразборчивы, как и бывает с человеком во сне, и мы с Бубликом замерли, непроизвольно прислушиваясь. Голос Моргота был охрипшим, неестественным, я бы не узнал его. Он просил. И это тоже было на него не похоже, и это пугало. Моргот, насмешливый, гордый, бесстрашный — с точки зрения маленького Кильки — просил, просил жалобно и отчаянно. Голос его становился все громче, мы с Бубликом начали разбирать слова, и лучше бы я тогда не прислушивался.
— Не надо, ну не надо, ну зачем? Ну зачем? Я же все рассказал… Не надо, я умоляю, не надо больше…
Это «я же все рассказал» прозвучало для меня подобно грохоту, с которым небо могло бы упасть на землю. Я лежал и боялся вздохнуть. Что значит «все рассказал»? Про Макса, про Сопротивление? Я ничего не знал об украденных документах и представлял себе дело по-книжному. Значит, Моргота отпустили потому, что он все рассказал? Стал предателем? Я не хотел верить в то, что Моргот предатель и поэтому его отпустили. Он же сам дал нам те книжки про войну, про героев, которые умирали, но не выдавали товарищей! Он же сам! Неужели он мог? Неужели он оказался слабаком и трусом? Иллюзия рушилась, оползала, как замок из песка. Я метался между желанием оправдать Моргота и теми идеалами, которые сидят в голове почти каждого мальчишки: идеалы силы, мужества, дружбы. Неужели он выдал Макса? Своего лучшего друга? А иначе почему его отпустили, а не убили? И вместе с тем я был счастлив, что его не убили, я не хотел его смерти. Я в ту минуту совсем не любил Макса и думал, что смерть Макса — это гораздо лучше смерти Моргота, хотя, конечно, и Макса мне было жалко тоже. Но не так, не так! Эти мечущиеся мысли разрывали меня на куски, я не знал, как надо думать правильно. Я все равно любил Моргота, и мысль, что я люблю предателя, убивала меня. Я думал о том, что он спас Первуне жизнь, о том, как мы с ним сожгли машину миротворца, о том, как он водил нас в ресторан «У Дональда» и как мы были счастливы: все это не вязалось с образом предателя.
— Надо его разбудить, — Бублик поднялся и поставил босые ноги на пол, — ему плохой сон снится, ему плохо. Надо его разбудить.
Меня в ту минуту волновало не это: я даже не подумал о том, что снится Морготу, хорошо ему или плохо в этом сне. Но я вдруг представил, как мы с Бубликом будим его, и Моргот все понимает: он понимает, что мы слышали эти его слова.
— Нет, Бублик, погоди! — я сел на постели. — Не надо. Он не хочет, чтоб мы знали. Не надо его будить, он еще сильней будет переживать. Не надо!
— Килька, ты чего? Не понимаешь? Его надо разбудить! Тебе кошмары снились когда-нибудь?
— Нет, это ты не понимаешь! Он же переживает! Он не хочет, чтобы мы знали, что он… что он… — я так и не смог выговорить этих слов — «что он предатель».
Бублик посмотрел на меня как на дурачка: он был очень взрослым тогда, он понимал все это гораздо лучше меня, он уже делил мир не на черное и белое, а на своих и чужих. Бублику не было дела до чужих, до мужества и предательства, до жизни Макса. Он не думал, какой ценой Моргот остался в живых, он считал это нормальным. Он только жалел Моргота, и больше ничего!
Но он послушал меня, усмехнулся — по-взрослому, снисходительно, — приподнял стул, а потом с грохотом обрушил его на пол. Гулкие стены усилили звук в несколько раз, Силя и Первуня подскочили на кроватях, а в каморке Моргота стало тихо. В другой ситуации он бы спросил, какого черта мы тут грохочем среди ночи, а тут не спросил ничего. И это еще сильней убедило меня в том, что я прав. Он боится, что мы узнаем о его предательстве, он стыдится самого себя. Через минуту в каморке несколько раз щелкнула зажигалка…
Салех, убедившись, что с Морготом все в порядке, снова запил и исчез. Моргот говорил во сне каждую ночь, а я зажимал уши и забивался под одеяло, чтобы не слышать этого. Смесь жалости и неловкости измотали меня. Я не испытывал презрения к Морготу, нет. Это была скорее неловкость, стыд, как будто не он, а я оказался предателем. Как будто это была моя слабость. Человек, которого я любил, которому я поклонялся, оказался вдруг не заслуживающим моего поклонения. Но при этом я не мог перечеркнуть того, чем Моргот был для меня, — я продолжал его любить, я целыми днями искал ему оправданий. Будь мне лет четырнадцать или пятнадцать, и я бы осудил его со всей серьезностью, а лет в двадцать даже не стал бы мучиться над этим, однозначно сделав вывод в пользу Моргота. Но мне было почти одиннадцать, я еще слишком зависел от взрослых, их мнений и представлений о жизни и не имел своих. Моргот спас Первуне жизнь. Я вспоминал, как он бежал к воде с перекошенным лицом, и не мог поверить, что такой человек может быть плохим, что его надо презирать или даже ненавидеть. Я боялся говорить об этом с Бубликом: он бы меня не понял.
Днем Моргот неподвижно лежал на кровати, глядя в потолок. Мы звали его хотя бы поесть, но когда кто-то из нас заходил к нему, он не только не поворачивал головы — даже не двигал глазами. И был похож на покойника. Мы приносили ему чай — Бублик нарочно делал его послаще и говорил, что так Моргот точно не умрет от голода. Чай Моргот выпивал, но не ел ничего, что мы ему приносили. Поскольку денег у нас почти не было, мы довольно много времени проводили на улице, выклянчивая их у прохожих. Наверное, тогда Моргот все же вставал — ему же надо было хоть иногда выходить по нужде. Но мы ни разу этого не видели, только ночью. Он выходил очень тихо, на цыпочках, и даже не скрипел дверью.
На четвертый день мы всерьез стали бояться, что он умрет. У него снова отросла щетина, еще сильней ввалились щеки, а он все лежал, глядя в потолок… И каждый раз, заглядывая к нему, я боялся, что он уже умер. Я знал, что покойники не всегда закрывают глаза. Почему-то мысль о смерти Моргота разрешила мои противоречия, я перестал думать о слабости и предательстве, я не хотел, чтобы он умирал, я боялся за него до дрожи в коленках.
И мы отправились искать Салеха: нам казалось, он один может помочь. И мы его нашли — не так много мест он избирал для того, чтобы выпить в компании. На этот раз он пил во дворе, куда выходила служебная дверь мясного магазина: двое грузчиков и Салех расположились на перевернутых ящиках, четвертый ящик был накрыт клеенкой, а на нем расставлены бумажные стаканчики, бутылка водки, лежали хлеб и сухая рыбешка на закуску.
Мы говорили наперебой, мы кричали ему, что Моргот умрет от голода, что он уже четыре дня ничего не ест и что у нас нет денег. Не знаю, что понял Салех из наших объяснений, но он встал, пошатываясь, пробормотал что-то своим собутыльникам и зашел в открытую дверь магазина. Через минуту оттуда донеслась женская ругань и возмущенные возгласы Салеха: о голодных детях и бесчувствии некоторых особ. Похоже, за него вступился мясник: его бас оборвал женские вопли, и вскоре Салех показался на пороге, держа за шею тощего куренка.
— Во, бульона ему сварите, — Салех победно передал цыпленка Бублику, — бульон полезно.
Мы постарались сбежать побыстрей, пока цыпленка у нас никто не отобрал, но по дороге Бублику пришло в голову, что бульон, конечно, полезно, но щи — еще полезней. И Моргот щи любит больше бульона. Мы пересчитали мелочь в карманах и зашли в овощной магазин. Продавщица выбрала нам самый маленький кочан, мы попросили взвесить нам три картофелины, одну морковку и одну луковицу. На луковицу денег не хватило, мы попросили выбрать морковку поменьше, но продавщица сжалилась над нами и отдала луковицу просто так.
После четырех дней переживаний и бездействия разработанный план казался нам выходом из положения — мы испытывали волнение и подъем. Щи варили все вместе, поминутно заглядывая в кастрюлю, и кромсали капусту до изнеможения. Первуня поминутно спрашивал Бублика:
— Как ты думаешь, это уже порядок или еще нет?
— Нет, наверное, еще не порядок, — Силя впивался ножом в гору капусты снова и снова.
— Да не «порядок» должен быть, а «на порядок мельче»! — фыркал я. Я хорошо запомнил, что «на порядок» — это в десять раз.
Мы по очереди заглядывали в кастрюлю, надеясь определить готовность куренка, потом снимали пробы, отталкивая друг друга, советовали Бублику посолить еще или добавить воды до края. Мы не так уж плохо умели готовить, но супы варили редко, чаще разводили концентраты.
А когда щи наконец сварились, мы растерялись вдруг: а что если Моргот не выйдет? Нам не пришло в голову, что щи можно есть в постели.
Мы с Бубликом вошли к нему смело, собрав все свое мужество.
— Моргот, пожалуйста. Мы щи сварили. Ты иди, поешь, пожалуйста, — вздохнул Бублик.
Моргот не шевельнулся.
— Моргот, ты же от голода умрешь, — продолжил Бублик.
Тот покачал головой.
— Пожалуйста. Ну выйди на десять минут.
— Мы мелко капусту порезали, честное слово, — сказал я зачем-то.
— На порядок мельче, — вставил Первуня, и в его голосе зазвенели слезы. Я и сам готов был расплакаться: план, казавшийся таким удачным и так благополучно претворенный в жизнь, на деле оказался полной ерундой.
— Моргот, ну не умирай! Ну пожалуйста! — выкрикнул Первуня и разревелся.
Тут и я почувствовал, как щиплет в носу, и Бублик — спокойный и взрослый Бублик! — стоял рядом, хлюпал носом и жмурился. Силя не выдержал первым — слезы побежали у него по щекам, он начал тереть глаза, делая вид, что в них что-то попало, Бублик к нему присоединился, и мне показалось, что плакать всем вместе не так позорно, как в одиночестве или на пару с Первуней. Мы стояли перед открытой дверью и ревели вчетвером.
И тогда Моргот неожиданно начал подниматься. То ли он пожалел нас, тронутый нашим вниманием, то ли попросту хотел есть, то ли решил потихоньку начинать жить дальше.
Бублик выскочил из каморки, на бегу вытирая слезы, и кинулся к кастрюле — наливать щи. К тому моменту, как Моргот подошел к столу, мы все вчетвером забились в свой угол и раскрыв рты смотрели — будет он есть или нет? Моргот сел за стол, подвинул к себе тарелку и взял в левую руку кусок хлеба. А потом рванул его зубами — как-то злобно, отчаянно. Ложка в его руке дрожала, и щи проливались обратно в тарелку. По-хорошему, нам стоило оставить его одного, но мы не догадались.
Он выхлебал половину щей, покашливая и замирая время от времени, а потом встал и, ни слова не говоря, ушел обратно в каморку, тщательно прикрыв за собой дверь.
Цепь событий 3.
Тело скручивает судорогами. Система докладывает о слишком медленной нейтрализации яда, даже антидот не помогает. И очень поганое ощущение внутри, в груди. Он даже не ожидал, что настолько привязался к своему человеку. И что отвращение в глазах хозяина — это больно. И тошнота. Лучше бы ударил сам, чем угодно. Но не так. Детекторы не лгут. Может, и вправду, лучше приказ? Что он сделал командиру, что тот испытывает к нему такое отвращение? За что?
Новая судорога успешно отвлекает от размышлений. Приходится подключать импланты, тратя энергию, подавляя нежелательную реакцию. Ему еще забиться на земле с криком не хватает. Хотя… было бы забавно разбудить людей. Его человек не спит.
Эрик просто лежит с открытыми глазами. Потом встает и выскальзывает из убежища в ночь. Далеко не уходит. Киборг чувствует, что хозяин тут рядом, просто сидит, прислонясь к стенке улья, и смотрит вверх. Следом поднялся сержант. Жестом приказал дексу «охраняй» и выбрался на улицу. Сел рядом с Эриком, протянул флягу.
— На, глотни. И давай, рассказывай, что у тебя в прошлой жизни померло. Собака, кошка, морская свинка?
— В какой жизни, какая свинка? — Эрик слегка отшатывается, но потом берет флягу и делает крупный глоток. Сержант довольно ехидно смотрит, как парень, хватая воздух ртом, вытирает слезы. Еще бы, чистого спирта так хватануть! НЗ, но… надо для дела.
— Морская. Нет, то, что ты руками машешь, это шебская. А морская это такая волосатая запятая, с мозгом, как у тебя сегодня. Давай, рассказывай. Я обязан знать.
— Зачем? — Эрику захотелось встать и уйти, но захотелось как-то вяло. Спирт уже поселился в желудке и активно убеждал остальной организм, что посидеть и поболтать не так уж плохо.
— Зачем знать? А вот чтоб опять в жопу не вступить. Ходил я в группе рядовым, когда еще дексов ваших не было. И был у нас один мудель, бабочек дохлых боялся. А кто знал? И когда мы за языком пошли, оно нам и сыграло. Уже через бруствер махнули и тут прожекторы. Сам знаешь, тут залечь надо и не шевелиться. А этот козлина бабочку раздавленную перед носом увидел. И нет, чтоб по-тихому в обморок грохнуться, он во весь рост вскочил и заорал. Его, конечно, прибили, но нам-то не легче! Из группы только двое назад вернулись. Я, да еще один парень. Мы должны были обратно дорогу прокладывать… Вот с тех пор я и решил, что должен все про своих бойцов знать. Чем дышите, что едите, чем срете. Так что давай, рассказывай. Ну, как тебя скрутит в бою!
— Не скрутит. Там все-таки люди.
— А тут киборг. — Сержант опять сунул парню флягу. — Ты запомни, я тебе тут, зачем сижу? Чтоб умом делиться. Вот и давай, говори, я буду решать, где надо тебе добавлять, а где и урезать не повредит. Так кого ты увидел?
— Собаку, — Эрик сделал еще глоток спирта, потер переносицу и вернул флягу. — Мне показалось, что декс на меня так же смотрит — прощаясь. Мозгами понимаю, что этого быть не может, а вижу. У меня был пес в детстве, Зверем звали. Здоровенный, лохматый, с висячими ушами. Один раз я пришел домой из школы, а он лежит так же — с дырками в животе. А на столе оружие и записка, мол, связи нет, никто не поможет. Добей сам. Я долго не решался. Потом Зверь кричать начал, тогда я выстрелил. Я же его поднять не мог, мне двенадцать было! Я должен был что-то сделать, Сергеич, и не смог. Собаки нет, даже меня почти нет. А он есть. И я сделать ничего не могу! Понимаешь?
— А чего не понять? — Сержант тоже приложился к горлышку, занюхал рукавом и кивнул: — Вот ты сильный, красивый, вроде и бабы любят. А себе собаку простить не можешь, аж тошнит от себя того. Так? А хочешь-то ты чего? Чего тебе надо, чтобы простить?
— Мне надо… — Эрик задумался, глядя в ясное, черное небо с россыпью крупных звезд. — Мне надо, чтоб его не стало.
— Его? Хорошо. Давай зайдем с другой стороны. Что ты можешь сделать, чтоб его не стало?
— Да ничего. Он меня всякий раз достает, как я приближаюсь. Он сильнее, у него больше людей, денег…
— Я не спросил, чего есть у него. Мне это не интересно. Вот что! Тут под ногами найди мне камень.
Эрик удивленно воззрился на начальство, но все-таки выполнил приказ: немного поползал по песку, перебирая его руками.
— Сергеич, тут похоже, нет камней.
— Нету, — Сержант вздохнул. — И не может быть. А зачем ты его ищешь?
— Ты приказал. Чего-то я уже ни хрена не понимаю! — Эрик придвигаться на старое место не стал, сел там же, где проводил неудачный поиск. — Так зачем тебе камень?
— А мне он на хрен не нужен. И тебе тоже. А теперь скажи, если нам обоим на хрен не нужен камень, на хрен его искать? И не мотай башкой. Чем ты своего врага пересилить можешь? Только камень не ищи, нет его!
— Не знаю.
— Ну, хорошо. Ты сказал, у него люди есть, деньги… ну деньги не основное, сколько я этих миллионеров повидал, в связанном виде. Так вот люди. Его нужно просто от них отделить. На что твой этот «он» может выманиться? Что он любит?
— Маму? — Эрик отвернулся, рассматривая светлеющие пятна кактусов и жалея о вырвавшемся слове.
— Маму все любят, — Сержант сделал вид, что не заметил его маневра. — Но ты же не будешь ее таскать с собой. Давай дальше.
На этот раз парень думал долго. Даже утянул флягу и присосался к ней, заправляясь маленькими глотками. Наконец, вернул изрядно полегчавший сосуд владельцу и выдохнул:
— Меня!
— Вот. Ты у себя есть. Приманку нашли. Теперь осталось найти, чем тебе добычу сзади подгонять, и куда привести, чтоб не сбежал и один пришел. И все, делай что хочешь!
— Как-то у тебя все просто, Первый!
— Простые планы — самые лучшие. Чем сложнее план, тем больше возможностей для ошибки. А судьба, она сложностей не любит. У нее все просто — что не потолок, то значит, пол или стена. Вот и разбирайся. А как разберешься, так его и не станет. А теперь ложись спать. Денек у нас завтра, чует мое сердце, пенистый, как теплое пиво!
Значит, я ошибся? И его не от меня тошнило? Но как может человека тошнить от самого себя. Он не предал, мой человек. И что мне теперь делать? Я хочу, чтобы ему было хорошо, но я даже пойти с ним не могу. А им надо уходить. Что он сделает? Какая разница?! Я и так прожил дольше, чем мог. Если все-таки отдаст приказ, скажу ему, что он лучший из моих хозяев. Мой человек. Надеюсь, он это сможет понять.
Утром люди действительно собрались уходить. Что делать с киборгом не обсуждали. Декс лежал на коврике, глядя в потолок, просто ожидая, когда придет его черед. И ощущал себя непривычно виноватым. Настолько, что даже не сразу осознал очередную порцию уколов.
— Рон, слушай приказ. Сейчас мы идем дальше. Я оставлю тебе лекарство, укол сделаешь сам, завтра утром. Справишься?
— Среди навыков оказания первой помощи имеется необходимая утилита, — киборг удивленно моргнул. Хозяин и сейчас решил его не выключать. Даже в режим гибернации не отправил.
— Отлично. Еще оставляю тебе флягу и жратву. Всю кормосмесь, две банки сгущенки и две тушёнки. Мы должны вернуться через пять дней. Если не придем, возвращайся на базу. Понял?
— Приказ принят.
Группа уходила, оставив киборга. Рон установил связь с хозяином. Он так и не решился ему сказать. А так хотелось. Просто признаться во всем, увидеть реакцию. Почему-то верилось, что человек поймет, не выдаст. А еще было страшно не за себя. Люди ушли одни. Он не может их защитить. Хотя… вот они встретили этого — проводника, разговаривают… Может. И еще как может!
Проводник ждал в условленном месте. Юркий мужичок в длинном халате и потертых штанах, заправленных в старые, уже не раз латаные сапоги.
— Задержались вы, — попенял он. — Со вчера тут сижу, думал, пойдем по холодку, ночью.
— Как смогли, так и пришли. Что там впереди с патрулями? — Первый задал вопрос глядя не на проводника, на Эрика, у которого на комме мигал сигнал связи. Пятый оставил связь с киборгом, и тот слышал каждое произнесенное людьми слово. Додумался же, парень!
— Не волнуйтесь, — мужичок осклабился. — Я все дорожки тут знаю, проскочим, как мухи.
— Искренность десять процентов, — механический голос в клипсе блютуза прозвучал, как удар колокола. Эрик вздрогнул, согнулся, прижав руки к животу.
— Первый, я опять того! На минутку! — Он, извиняясь, пожал плечами и побрел мимо проводника в попытке найти проход между кактусами
— Вот так и опаздываем, — очень печально сказал Первый, прекрасно поняв сигнал. И когда проводник повернулся, следя за смешно ковыляющим парнем, выдернул бластер и всадил тому заряд в ногу. Пятый тут же распрямился, слитным движением добавив предателю в подбородок. Остальные навалились, скрутили.
— Цель обезврежена, молодец, Рон, — бросил Эрик в микрофон, не видя, как в убежище довольно улыбается декс. — Побудь еще на связи, сейчас этого козла допросим, и отдохнешь.
— Приказ принят, — отозвалась биомашина.
Первый мрачно посмотрел вверх и довольно громко заявил:
— Да поняли мы, поняли. Нельзя жестянку отключать. Зачем рожей да в лепешку коровью тыкать? Не дураки совсем! — И уже группе пояснил: — Вот у нас тут случайности вроде бы, а на деле это перст судьбы. Видимо, средний. Жестянка спасла пастуха, он ее не отключил, и мы все перли ее на себе. И тут же попали в засаду. И не будь декса, нас бы закопали или там или тут. А вывод? А вывод таков! Коли тебе судьба чего показала, хоть средним пальцем, хоть двадцать первым, спорить не изволь, а то еще чем покажет, да так, что мало не будет.
Убедился, что группа прониклась, и указал на Эрика.
— А ты, займись своим делом, допроси этого козла. И чтоб мне без запятых с глазами! Понял?
— Приказ принят, — парень успешно изобразил киборга.
Сержант покачал головой осуждающе, но ничего вслух не сказал. А чего скажешь, если группа у него такая — ржут на пустом месте, как кони. А с чего — непонятно.
Цепь событий 2.
Эрик пошатнулся, и ухватился за ближайший предмет. Ближайшим оказался кактус и даже перчатки не спасли от мести растения. Сержант подхватил матерящегося парня под локоть, махнул рукой остальным, идите, мол, вперед и спросил:
— Ну? Будешь строить из себя монашку на панели или признаешься?
— В чем?
— Про бабу не втирай, про жалость тоже. С чего рожу строишь? Давай. Колись.
— Не знаю я! Собирался его отключать, а потом подумал, может еще выздоровеет. Жаль его стало, на человека похож, и тут-то и началось.
— Фобия значит, — Сергеич почесал шлем на затылке, озадачился, и махнул рукой. — Вот что, дойдем, чаю выпьешь, и чтоб обратно из центаврианина в человека превратился. Хреново ты зеленеешь и рылом не вышел. Не твое это решение, оставить его. Не твое. Я приказал. А ты так, исполнитель. Ну-ка!
Он схватил парня за подбородок, разворачивая к себе, заглянул в глаза и кивнул.
— Интересный ты тип, не дай бог докторам показать. Полегчало? Вот ноги и переставляй. Фобия у него! А у меня вас таких — до хрена и выше! И в каждом по фобии застряло, а у некоторых и не по одной!
Отталкивая человека, декс знал, что не успеет увернуться. Только выстрелить в ответ. И умереть по приказу. Система выбросила красные строки предупреждений, тело потеряло привычную управляемость, расстояние до земли стремительно сократилось, но удара не последовало — руки хозяина подхватили падающую машину, удержали. Положили бережно. Человек стянул с него респиратор, заглянул в глаза. Рон подумал, что сейчас прозвучит приказ, должен прозвучать. И даже решил, что стоит сказать хозяину хоть что-то, попрощаться. Но не успел. В глазах человека вспыхнуло жуткое, до тошноты отвращение, он позеленел, поднес ко рту руку. Это было… обидно. Вроде бы привык к скотскому отношению людей, но вот от этого хозяина не ожидал. Киборг прикрыл глаза.
Черт с тобой, отключай, человек. Только поскорее. Устал я от вас. Все вы одинаковые.
— Сколько до убежища, Первый?
О чем он? Хотя какая мне теперь разница?
Когда в рану больно ткнули ампулой, и руки хозяина принялись стаскивать бронежилет, Рон все-таки взглянул на человека. Собрал остатки мощности и просканировал его, уже совсем ничего не понимая.
Тебе же противно! Тебя тошнит, хозяин! От меня, можешь другим людям врать, а киборга не обманешь. Так зачем возишься? Почему не прекратишь мучиться? Что ж у вас людей так сложно-то, а?
Жесткое плечо Двойки уперлось в диафрагму, по телу прошла судорога. Больно. Но, люди приняли решение спасти технику. И собственный хозяин идет сзади, пошатываясь и борясь с тошнотой. Непонятно. Странно. Страшно. И хочется жить.
Его несли до убежища. Матерясь, меняясь, злясь на него и друг друга, но не бросили. Последним нес Эрик. Тащил, шипя под нос ругательства, проклиная собственную дурную башку, и нес. И даже на землю положил бережно. Поднял голову к себе на колени, прижал к губам полную воды крышку от фляги.
— Рон, пей.
Работоспособность двенадцать процентов. Поесть бы. Восполнить. Только вот, даже воду больно глотать, она какая-то колючая, и жесткая… Надо ему сказать. У него же нет сканеров.
— Система нуждается в пополнении питательных веществ. Работоспособность… двенадцать процентов. Возможно снижение…
— Будет тебе кормосмесь. Потерпи. Сейчас укол сделаю.
На этот раз иглы вонзаются в плечо, как положено. Подряд три укола. Обезболивающее, витамины, и еще что-то. Система сбоит. Но не настолько чтобы… надо сообщить.
— Обнаружен предполагаемый противник! В количестве… — киборг осекся, поморгал, и закончил фразу: — четырех человек. Вооружение…
Люди покинули укрытие, бросив декса отлеживаться. Старый, полузанесенный песком улей. Таких мест избегают и люди и животные, слишком тут все пропахло ядом ос и останками их добычи. Но они дают хорошее укрытие от песка и врагов. Даже плазма не берет с первого выстрела плотные грязно-желтые стены. Контрабандисты не подозревали о появлении соседей, пока те не заявили о себе сперва слепящей вспышкой гранаты, а потом и ударами ножей. Через минуту все было кончено. Засыпав тела и наркотики песком, и прихватив оружие и припасы, группа отступила.
— Вот ведь, не отключили жестянку, и пришлось их закапывать. А могли они нас. Все-таки местные, они в этом деле прошарены по самые яйца, — резюмировал сержант, наблюдая, как Эрик по капельке вливает обессиленному дексу кормосмесь в рот.
— Слыш, Пятый, ну ты чисто картина, — заржал Четвертый. — Прям эта… мамаша с младенцем!
— Угу. Только картина у тебя левая, не возьмут в галерею, — беззлобно огрызнулся парень. — Мало того, что тетка с бластером и хером, так еще и младенцу лет этак двадцать пять.
Сержант слушал их, глядя на засыпанный песком вход. Парни ожили, развеселились. Хорошо. А вот ему плохо — тревожно. Не нравится ему этот поход. Что-то не так. Словно сама судьба взялась предупредить, только они намеков ее не понимают. А понять надо. Или последним предупреждением будет плазма в голову. Жестянка сложилась, Эрика скрючило на пустом месте… контрабандисты эти! Вроде случайности, но какие-то хреновые, закономерные.