Воображала на скейте катит вдоль улицы. Если толпа на тротуаре становится слишком плотной, выезжает на проезжую часть и скользит между машинами. Такое впечатление, что они перед ней расступаются.
У моста натянуто ограждение и выставлен усиленный наряд патрульных. Но ощущения послеаварийной нервозности нет, атмосфера праздничная — весёлая громкая музыка, смех, по мосту прогуливаются странно и ярко одетые люди и не только люди.
Воображала бросает скейт и подныривает под ограждение как раз рядом с невозмутимым стражем порядка. Музыка сразу становится громче, словно пересекли невидимую стену. На секунду футболка Воображалы теряется в общей массе ярко и экстравагантно одетых людей, а потом взмывает над толпой, словно флаг – Воображала забирается на широкие белые перила.
Быстрая панорама моста сверху — он протянут над огромным оврагом или пересохшей рекой, очень длинный, плоский и широкий. Мельком — Врач, о чём-то спорящий с городовым у ограждения. Рядом — человекообразный робот, блестящий корпус, глаза-лампочки.
Над мостом бьётся на ветру длинное полотнище: «Луна-сити — 150!»
Некоторое время Воображала сосредоточенно разглядывает надпись, потом лицо её светлеет, расплывается в знакомой улыбке с прицельным прищуром, а вокруг словно рассыпаются солнечные зайчики. Краски приобретают дополнительную яркость, небо наливается синевой, рядом с солнцем проступают звёзды. Рядом с перилами радостно щебечет высоким голосом трёхглазый зеленый инопланетянин.
Воображала делает стойку на руках, болтает в воздухе серыми мокасинами. Камера меняет фокус, видна панорама оврага. Там проложена узкоколейка, идёт строительство на огороженном высоким забором участке. На секунду сквозь музыку прорывается отдалённый шум, но только на секунду — мост настолько высок, что даже подъёмный кран на стройке не доходит и до середины опор.
Верхом на огораживающем стройку каменном заборе сидит мальчишка, чумазый и вихрастый. Вернее, это он раньше сидел верхом на заборе, а теперь тоже делает стойку на руках, подрыгивая босыми ногами.
Воображала замечает мальчишку, высокомерно морщит курносый нос и плавным прыжком возвращается на ноги. Её движения чуть замедленны, словно в рапиде или при пониженной гравитации. На заднем плане, медленно вращаясь, проплывает летающая тарелка – классическая такая, серебристая и приплюснутая, с выступающим ободком и круглыми иллюминаторами. На фонарном столбе – местами ободранная листовка: «Превратим Луна-сити в город образцовой…»
У столба стоит молодой парень в синем рабочем комбинезоне, в руках кинокамера. Он резко выбивается из праздничного фона, и не столько из-за тёмной спецовки, сколько из-за мрачного выражения лица. Чуть пританцовывая, Воображала приближается к нему по перилам. На лице её сияет улыбка, от каждого движения рассыпаются по серому бетону отблески.
Парень смотрит мимо.
Воображала останавливается, улыбаясь уже персонально ему.
Парень смотрит мимо, глаза его пусты.
Воображала надувает губы в радостном недоверии. Словно записной дуэлянт, сходивший с ума от скуки в пансионате для ветеранских вдов, и вдруг обнаруживший перчатку, летящую ему прямо в лицо. Воображала отступает на шаг, ещё на шаг, чуть приседает, наклоняется, пытаясь поймать взгляд хмурого парня. Наконец ей это удаётся, восторженный жест — есть контакт! Воображала выпрямляется, продолжая удерживать парня взглядом — он автоматически поднимает и поворачивает за ней голову — и улыбается.
Если раньше она улыбалась просто так, весело и бездумно разбрызгивая вокруг солнечные зайчики, то теперь её улыбка бьёт наповал с силой дальнобойной лазерной винтовки, ослепляя, сбивая с ног и размазывая по асфальту. Даже свет на долю секунды становится ярче, а музыка — громче и резче.
На лице парня проступает неуверенная улыбка. Он поднимает камеру.
Воображала, самоуверенная и сияющая, принимает позу красотки из журнала. И замечает, что внизу, на заборе стройки, нахальный пацан продолжает её передразнивать. Воображала ухмыляется, косится на оператора и делает сальто с места. Но короткий взгляд вниз убеждает, что сальто можно с таким же успехом сделать и на заборе.
Оператор забыт.
Вображала выпячивает подбородок и начинает танец. Она держит мелодию всем телом — движением плеч, головы, рук и ног, даже изменчивым выражением лица, щёлкает пальцами в такт — музыка становится громче, быстрее, ритмичней.
Мальчишка на заборе некоторое время растерян — внизу не слышно музыки. Но сдаваться он не привык, и вот уже повторяет движения, сначала неуверенно и криво, но потом всё точнее и точнее. Воображала закусывает губу, меняет рисунок танца, ускоряет темп — вместе с ней ускоряется и музыка. Мальчишка держится.
Темп ещё выше, рвётся ритм, ломается канва. Воображала входит в азарт, смеётся беззвучно, её движения становятся почти неразличимыми. Сохраняется лишь направление — вперёд вдоль моста.
Движется вдоль забора её конкурент.
Движется камера в руках оператора, движется сам оператор.
Движется, разворачиваясь, стрела подъёмного крана с подвешенным к ней жилым блоком.
Внезапно мальчишка оступается и с трудом удерживает равновесие. Останавливается, вертит головой, вскидывает руки: «сдаюсь!», показывает два больших пальца. Воображала самодовольно выпячивает подбородок. Она ничуть не запыхалась, на белоснежных брюках ни складочки, и даже волосы растрёпаны не больше, чем всегда.
Вспоминает про оператора, выдает ему очередную ослепительную улыбку, манерно складывает на груди руки и бросает вниз хвастливый взгляд — «а у меня ещё и вон что есть!».
Перестаёт улыбаться. Оступается, неловко взмахнув руками и шатнувшись назад. Лицо ошарашенное. Крупным планом — расширенные глаза, в них обида и недоумение, словно дали ребёнку конфетку, а она оказалась горькой.
Резкое падение камеры вниз — туда, куда она смотрит.
Улыбающееся чумазое лицо щербатого мальчишки на фоне стремительно надвигающегося жилого блока.
Развернувшись назад и вверх, камера успевает поймать тот момент, когда кажущаяся отсюда крохотной фигурка отрывается от перил моста.
Смена кадра (флешбэк)
Танцевальный ритм сменяется «Поп-корном» — в миноре, сбивчиво и очень медленно.
Серый дождливый день, молодая женщина в шляпке садится в такси, шофёр держит над ней зонтик, укладывает в багажник два чемодана и объёмистую сумку. Взгляд немного сверху, с уровня второго этажа.
Голос Конти:
— Эта уже четвёртая за полгода…
Слышно, как он вздыхает. Голос фрау Марты произносит неодобрительно:
— Молодёжь… — умудряясь вложить в это короткое слово всё приемлемое для хорошего слуги осуждение.
Фрау Марта и Конти стоят у окна в комнате на втором этаже, смотрят, как отъезжает машина.
— Хорошо, — в голосе Конти усталая обречённость, — делайте, как считаете нужным.
Фрау Марта не задирает нос, как наверняка поступила бы на её месте менее опытная служанка, одержав маленькую победу. Она лишь еле заметно кивает:
— Я сегодня же договорюсь. Но всё равно понадобится не менее двух дней… Ещё раз переоформить ваш билет?
Конти медленно качает головой, не отрывая сосредоточенного взгляда от окна. Фрау Марта слегка хмурится, говорит нерешительно:
— Ну что ж… Два-три дня… Пожалуй, мы с Марком вполне могли бы и сами… — но в голосе её уверенности гораздо меньше.
Конти продолжает задумчиво качать головой.
— Это было бы просто непорядочно с моей стороны, я и так вам стольким обязан…
Фрау Марта поджимает губы. Слегка. Конти внезапно поворачивается. Говорит решительно и непреклонно:
— Она поедет со мной, — и, словно оправдываясь. – Ей уже почти семь, пора… нельзя же всю жизнь… Только обговорите, чтобы никаких зеркал.
На лице фрау Марты — крайняя степень почтительного неодобрения.
смена кадра
Утром лагерь опустел. Сегодня тренировка на местности, так что всех унесло в пустыню, громить какую-то вышку… В лагере остались только дежурный и Сэм со своим пленным.
Сэм вскочил в обычное время, знал, что дежурный проверит. И правда проверил.
Динго, тоже из волчат. Рыжий, мрачноватый парень, заглянул в домик как раз в восемь утра – якобы паек занести. Искоса посмотрел на пленного — тот с сомнением изучал подживающие ссадины на запястьях, немного поболтал о новостях – вроде Кобра со Зверем попали таки в десятку и болтают только о том, как здорово развлекутся в воскресенье. Ну ясно, сговорились. Ну и *** с ними! Спина только болит… Всю ночь Сэм провертелся на постели, пытаясь заснуть так, чтоб не тревожить спину – без толку.
— А это твой? – наконец спросил Динго, присматриваясь к охотнику.
— Ага.
— И как? Развлекаешься?
Тон был странноват слегка, но Сэм думал только о том, чтоб охотник не открыл рот не вовремя и потому пропустил интонацию дежурного мимо ушей.
— Ага. Вовсю.
Тебе б так поразвлекаться! Адское пламя, долго еще болтать будешь?
— А ты что на нем уже пробовал?
— Растяжку… иглы, «грелку», «пляшущее серебро»… Ну и все такое. А что?
— Да нет, ничего. Я так спросил. Ладно, мне на связь пора. Да, у тебя ампулы лишней нет?
— Откуда бы?
— Да ладно, а в заначке? Дай, а?
— Нет у меня заначек. Ну нету!
— А хоть красненькая?
— Тебе зачем?
— Проверить кое-что хотел. Ты Тюфяка помнишь? Ты ж знаешь, что про него болтают?
— А про него болтают? Слушай, хочешь, чтоб я что-то понял, говори прямо!
— Ладно, забудь, — дал задний ход Динго, — Пока.
Сэм проводил его мрачным взглядом. Похоже, за эти пять дней он выпал из круга посвященных – ни одного намека не понял. Что-то случилось? Ладно, потом… Сначала работа.
Этот инструмент Сэм еще не пробовал. Его проходили как раз в те дни, когда их команда гонялась за шустрым объектом. Впечатлениями особо никто не поделился – значит, ничего особенного.
Тогда действуем по инструкции.
Буквы в тоненькой брошюрке пропечатались бледновато, и Сэм отступил окну, разбирая мелкий неудобный шрифт. Так…
…Убедитесь, что объект зафиксирован в соответствии с прилагаемой схемой…
Есть. Даже наручники специальные, как требуются.
…Наложить прилагаемые электроды по предлагаемым вариантам…Примечание: при использовании вариантов №3 и №4 максимальную мощность не использовать, если не планируется летальный исход. О, так серьезно? И куда это? Э-э… о… Ясно, нет уж, так объект точно отдаст концы.
…Применение средней степени… на мощности… предполагает оказание медицинской помощи…
Шутники. Где я ее возьму, помощь? Самому б спину подлечить… Пошло б оно все, ограничимся первым вариантом.
…Для снижения травматичности используйте приложения №1 и №2 согласно рисунку 7. Ага.
Сэм достал из коробки две резиновые штуки. Мягкую плоскую подушечку подсунул объекту под голову, вторую повертел в руках – с этим будут сложности.
— Возьми. В рот положи.
Охотник мрачно сверкнул глазами:
— Парень, ты знаешь, куда можешь ее себе засунуть?
— Возьми. – собственный голос юноше не понравился. Надо тверже, — Это надо зажать в зубах. Понимаешь?
Парень упрямо сжал зубы. Вот же… Ну какого черта брыкаешься, упрямец, хуже ведь будет!
— Она чистая, — на всякий случай сказал юноша, предъявив резинку.
Объект среагировал странно: сначала оторопело хохотнул, а потом несколько раз тряхнул головой, точно сам Тир, когда проснуться не мог.
— У кого-то из нас точно не в порядке с головой… Давай сюда.
Раздосадованный Сэм впихнул резиновую штуку между припухлых губ. Ощущал он себя как-то странно – вряд ли кому-то из молодняка требовалось согласие жертвы на очередную пытку. Бред какой-то.
Юноша представил реакцию остальных и нахмурился: сами бы попробовали! С такой-то упрямой жертвой!
Так… режим. Импульсно-прерывистый. Он стиснул зубы и нажал кнопку.
Он не ждал такого.
Он такого еще не видел…
Негромкий сухой треск – и тело охотника выгибает дугой. Стон-крик-всхлип, бьющая дрожь… мучительно запрокинутая голова… и полная беспомощность – даже глаза не закрыть…
Он такого не ожидал…
Пять секунд – перерыв. Пять секунд…
Сэм с усилием разжал пальцы на пульте. Импульс пять секунд, перерыв – десять…
Пять секунд.
Полчаса так? Вот так? Это… Это… Сэм хотел отвести взгляд, чем-нибудь заняться, как всегда, но не мог сдвинуться с места. Пять секунд – и тело бессильно распластывается на пластике стола… Пять секунд – и передышка. Тяжелое дыхание, плотно зажмуренные глаза, кожа блестит от пота, и грудь поднимается-опускается часто-часто, чтобы успеть, успеть… И снова крик…
Пять секунд… Передышка.
Пять…
И все кончилось. Было очень тихо. Очень. Сэм поймал себя на том, что все еще отсчитывает секунды… Неужели полчаса прошло? Нет. Всего шесть минут. Медленно опустил глаза.
Красный огонек на коробке-пульте погас. Зарядка кончилась.
«Надо будет в следующий раз батареи проверить,» — отстраненно подумал Сэм. В следующий раз… Ясно, почему молодняк об этом не болтал. Все ясно и понятно. Как схема расположения электродов. Сэм прикусил губу.
Под электродами кожа чуть покраснела. И все? Больше следов и нет.
Только запястья вот – вся вчерашняя работа понапрасну, сегодня повторить надо будет. Охотник лежал не двигаясь. И молчал. Почему-то это не порадовало. Может, дать ему воды? Что там полагается после процедуры? Сэм потянул к себе брошюрку-руководство, но там только шел краткий перечень последствий и повторилась рекомендация о медицинской помощи… Еще какие-то загадочные В12 и другие В, С… медицинские названия. Попроще нельзя было написать?
— Парень… – послышался негромкий, очень усталый голос, и Сэм обернулся. Пленный все-таки открыл глаза – зрачки почему-то расширенные – и смотрел в серый потолок, — Парень… тебе самому-то это нравится?
Недолго ж он промолчал…и резинку уже куда-то дел. И… а ну-ка, приди в себя, Тир! Что за разговоры с пленным? То есть разговоры – это да, так было запланировано, но что за эмоции? Их же ты не планировал? Прекрати топтаться на месте и пялиться на него, как виноватый щенок! Соберись.
— Мне не должно это нравиться, — надменно выпрямился Сэм, на автомате восстанавливая дистанцию, — Мое дело – выполнить приказ. И все. Ясно?
— Правда? – потемневшие глаза смотрели в упор, — Так в чем дело, парень? Смотайся на склад или куда там… приволоки новые батареи и веселимся дальше!
Сэм невольно скосил глаза на коробку от электрошокера – там лежали три запасные батареи. Я…
Он ничего не успел сказать – охотник проследил его взгляд, увидел гладкие серые цилиндры — и губы его изогнулись в такой презрительной улыбке, что Сэм застыл на месте. Словно его поймали на подглядывании за Наставником, словно он результаты тестов подделал, словно…
Он отвел глаза.
И не глядя, закрыл коробку.
День тянулся как клейкая паутина. Занятий не было, поговорить было не с кем ( с Догом болтать почему-то не хотелось), от нечего делать Сэм перечистил все оружие, перестирал все вещи, пересмотрел запасы в аптечке и заначки. У любого из детей Азазеля, получившего три месяца назад право выхода в мир, имелась небольшая коллекция из вещичек, которые они сумели стащить, отнять или забрать у мертвых объектов. Кое-что покупали, но тратить деньги надо было с осторожностью – иногда расходы проверялись. Иногда вещичками менялись, иногда продавали. Некоторые предметы были простые и понятные – например, ручки и карандаши, душистый шампунь, так непохожий на лагерный…. высоко ценились конфеты и вообще сладости. Некоторые – например, хрустящие пакетики с улыбающимися девушками — стали понятны только три недели назад, когда наставники разрешили лучшим воспитанникам «воскресное развлечение». Кое-что оставалось непонятным, и в редкие свободные минутки воспитанники гадали, зачем, например, низшей расе эта плоская коробочка с несколькими кнопками. Автоответчик называется. Или странный предмет, здорово напоминающий основное отличие мальчиков от девочек… Кобра, помнится, предположил, что то люди этому то ли молятся, то ли на нем учатся. А что, учили ж их на макетах, где болевые точки! Сначала на макетах…
Черт, зря Кобру вспомнил – спина болела, не унимаясь и не слабея…От этой боли, постоянной, дергающей, начала кружиться голова. Кажется, рубец воспалился. Ха, кажется! Не кажется, Тир… Головокружение, и глаза болят, и пробегающий по телу озноб ничего не напоминают?
Он машинально бросил в рот пару таблеток – антибиотики. Должно помочь…
— Не поможет, — послышался тихий голос.
Черт!
— Ты о чем? – повернулся он к внезапно заговорившему охотнику. С самого утра, как только пленный на подламывающихся ногах (с помощью Сэма, между прочим!) перебрался на койку, оба они инстинктивно делали вид, что друг друга не существует. И вот – заговорил…
— О твоих украшениях. Тебе б к врачу сходить. Хоть какой-то врач у вас есть?
— Не твое дело.
— Нет?
— Что ты хочешь?
Охотник на миг закрыл глаза… провел языком по губе…Выглядел он так себе. Следов от электродов не осталось, но движения все еще были скованными и неловкими – ну да, брошюрка обещала объекту боли в мышцах и суставах. Что ему? Вроде все дал – и воду, и еду. Что-то он распустился, несмотря все меры… Повелся на «милого мальчика»? Ну, давай… Я от тебя пока даже «господина» требовать не буду. Тот дернул бровью…
— Помочь? – неожиданно сказал он.
– Пойдём, – Алёна протянула руку. Плёнка поля охватила её ладонь и рассыпалась. – Пойдём со мною. Будет хорошо.
Парень наклонил голову на бок. Потом встал, подхватил синюю куртку без рукавов, которая лежала рядом, и прошёл сквозь завесу. Это было правильно. Если свободный, немалого ранга человек держит проход открытым, это приглашение.
Парень встал рядом с нею. Силовое поле снова накрыло загон. Второй мужчина, не глядя, взял ещё один брикет и принялся жевать. На Алёну он даже не посмотрел.
Алёна развернулась и пошла. Парень следовал за ней, она слышала шлёпанье ступней по дороге.
– Я помню тебя, – внезапно сказал парень. – Ты забрала Алину. У неё всё хорошо?
– Да, – ответила Алёна, чудом не сбившись с шага. Не хватало упасть тут, в пыли, перед питомцем для утех. Почему она вдруг решила, что питомцы не разговаривают? Просто потому, что не слышала их голосов?
– Да, у неё всё хорошо, – повторила Алёна. – Идём, тебе надо лечиться.
– Ты доктор?
– Нет, – удивилась Алёна и даже остановилась. – Но ты ранен, у тебя, наверное, болит рука.
– Да, болит, – сказал питомец и замолчал.
Он молчал всё время, пока они шли, потом, когда Алёна мыла его в душе. Парень был хорош собой, Алёна возбудилась, питомец тоже, но он только смотрел круглыми глазами и ничего не делал. Алёна заклеила ему рану на плече пластырем — завтра будет как новое! – обработала порезы на ногах, а потом ей надоело играть в доктора.
Питомец не знает, что делать с женщиной? Правильно, откуда ему это знать… Секс угоден попечителям, но питомцы нужны для другого.
– Встаёшь так, – сказала она, – берёшь меня здесь. Можешь не брать, но тебе будет неудобно, а, значит, и мне. Потом…
Он оказался хорошим, благодарным учеником. Он немного торопился, но это не страшно. Удивительно, будь иначе. Два первых раза закончились, почти не начавшись, зато потом!.. Он послушно делал, как она просила. Он не задавал глупых вопросов: почему так можно, а так нельзя? Самое главное, он не называл её совершенной.
Скоро она полностью расслабилась, тело стало мягким как пластилин. Ей захотелось поговорить.
– Что это такое? – спросила она, показывая на куртку, которую питомец кинул возле кровати.
– Моё, – ответил он и добавил с усилием, словно нехотя: – Ночью в лесу холодно.
Алёна не услышала, она спала. Во сне она снова ездила в интернат, впрочем, долой недомолвки, во сне она была на ферме. «Я хочу выкупить питомца, – сказала она. – Его зовут Ивась-первый» – «У нас нет такого, совершенная», – отвечали ей. «Я знаю», – говорила Алёна и снова требовала, а ей снова отказывали, а потом сон сменился. Она сидела на питомце верхом и двигала тазом: вверх – вниз, вперёд – назад, но не чувствовала ничего, решительно ничего!
От возмущения она проснулась.
Начинался рассвет.
Она была одна. Питомец пропал, как и его куртка. Возможно, пропала оконная занавеска, потому что свет луны падал на кровать, но Алёна не помнила, была ли она раньше.
Убежал. Алёна удивилась. Как он мог убежать от неё? Простой питомец от управляющей седьмого ранга? Она была ласкова с ним, снисходительна к ошибкам, она накормила и привела его в порядок, а он взял и ушёл?! Неблагодарная скотина!
Что же ты хотела, спросил её внутренний голос. Он и есть скотина, мясная скотина. Ты зря кормила и лечила его, скотина понимает только кнут. Хватит ныть и возмущаться, срочно поднимай местных, пусть ищут! Пусть найдут, примерно накажут и вернут пред твои управляющие очи. Ты ещё потешишься с ним, сколько осталось командировки, два дня? Времени вполне достаточно, только не забудь привязать хорошенько.
Потом ты отведёшь его обратно в загон.
Алёна села на постели. Струганный пол холодил ноги. «А ведь он вообще босиком!» – вспомнилось внезапно. Она что, переживает за мясного?
– Хочу, чтобы у тебя всё было хорошо, – пробормотала она под нос. – Надеюсь, ты не вернёшься, когда проголодаешься.
В город Алёна уезжала с чувством неловкости. И за себя, отвлекшей занятых людей, и за мясного питомца, бредущего лесами. И за своё дурацкое пожелание… Ну что, что у него может сложиться хорошо?
Служба встретила суетой и суматохой. За делами Алёна не сразу вспомнила про Ивася первого.
Справка из фермы номер тридцать семь гласила, что указанный питомец на пробежке упал и сломал шею. Медицинская помощь прибыла вовремя, в соответствии с нормативами по скорости реакции, но было уже поздно. Вследствие гипоксии головной мозг питомца погиб, поэтому питомец «Ивась-первый» отбракован и утилизирован.
Справка подписана воспитателями Эльвирой и Арно, старшими возраста и блока.
Алёна затребовала фото воспитателей. Арно, волосатый, даже, на вкус Алёны, слишком волосатый атлет, и Эльвира, невзрачная шатенка с большим бюстом. Неудивительно, что они нашли друг друга.
Алёна всё поняла. Занятые сексом, ведь он угоден попечителям, пастухи прошляпили побег питомца и, чтобы скрыть следы, оформили липовую справку. Начальство фермы их покрыло, из каких-то своих, тайных соображений. Алёна пробежалась по отчётам: двумя днями раньше там же был отбракован и утилизирован другой питомец. Вполне возможно, он тоже бродит сейчас по лесам. Получалось, списание питомцев было для фермы за номером тридцать семь обычным делом, достаточно вспомнить историю с Алиной.
Нет, Алина — другое дело, она не зачата в пробирке, её мозг не модифицировали в угоду проекта «Дети попечителей». Алёна имела полное право выкупить её и этим правом воспользовалась. Если её спросят, она найдёт, что ответить, да и Алина давно уже не беззащитный птенчик! На ней держится город, и вряд ли кто станет глубоко копать. Даже смотрители ферм.
У ферм имелись смотрители, совершенно отдельная организация, по власти не уступавшая Управе. Но и не превосходившая её. Их дело, их епархия, и Алёна знала точно, там служат такие же люди, и с ними можно договориться. Ведь договорилась же она с начальством интерната? Но всеблагие попечители, как же это неприятно, мясная ферма, где выращивают на убой разумных!
Алёна не пыталась оспаривать и протестовать. Систему загонов она даже поддерживала. Не хочешь жить честно? Не хочешь работать? Желаешь только есть и спать? Ты не разумен, дорога тебе на бойню. Но фермы?..
Впрочем, попечителям виднее. Они знают больше, видят дальше.
Алёна ещё раз вывела на экран фото Ивася-первого. Голый юноша стоял по стойке смирно и глядел поверх камеры. О нём не было никаких известий, Алёна проверила каналы, он не вышел к людям, проголодавшись, его не опознал ни один пункт слежения.
Внезапно Алёна осознала, что не прочь встретиться с этим мальчиком снова. Если его не съели дикие звери.
Уже в коридоре я подумал: может, Дьюп так стрелял потому, что болело в нем так же, как и во мне? Он никогда ничего о себе не рассказывал.
Дошел до каюты и понял – устал, наконец. Хочу лечь на кровать с фреймом и, может быть, даже поспать.
В каюте уже спал один «уставший». Я вспомнил, что за пятидневку мы отдыхали нормально два раза. А так – перерыв на сон – и за пульт. Боевые дежурства, перестроение, торможение, еще какая-нибудь дрянь. Сегодня экзотианцы почему-то не стреляли. Почему, интересно? Дьюп бы догадался.
Джи спал, как младенец. Даже рот приоткрыл, и слюна намочила подушку.
С его физическими данными такие нагрузки могут плохо кончиться. Да и мы с Дьюпом иногда пользовались, полагаю, разрешенными стимуляторами. Все стрелки ими пользовались, в общем-то. Только я никогда не интересовался, что это и где его берут. Вот же бандак длинноносый.
Впрочем, зная Дьюпа, можно было предположить, что он и об этом позаботился.
Я достал электронные ключи от нашего общего уже с Джи сейфа, которым он, кстати сказать, еще ни разу не воспользовался. Поди, и не знает, что такой сейф есть? Открыл. Ну, точно. В сейфе лежали и ампулы, и инструкция, явно набранная Дьюпом.
Вот так он меня и воспитывал. Пока не спрошу – никогда ничего не объяснял.
Я пробежал глазами инструкцию – там было все, даже адреса, где можно заказать эту заразу в обход корабельных медиков.
Нет, Колин не думал, что вот так раз – и уйдет. Он просто всегда просчитывал наперед.
Прозвучал сигнал на обед, и Джи прямо-таки подбросило на кровати. Еще один нервный завелся.
«Пошли? Ну, да пошли, наверно».
Есть не хотелось, но желудок требовал. Такое вот странное состояние. Но я почти все в себя впихнул, даже принесенную Джи булку, посыпанную перцем. Меню изменили, что ли? Сроду таких не ел.
Сразу под горлом стоял комок, и пищу приходилось в себя пропихивать. Ничего, и это пройдет когда-нибудь. Все проходит, только трупы иногда остаются. Особенно в вакууме.
Надо рассказать Джи про то, что лежит в сейфе. Дьюп-то не собирался уходить, а я собираюсь. Мне ж не с собой это желторотое чудо тащить. Хотя… и он уже по-своему ко мне привязался. Ничего, месяц – не… И все-таки надо поговорить с ним и об этом тоже.
Когда я выруливал из столовой, подошел дежурный и вручил приказ. Под роспись. Миленько… К капитану меня уже вызывают «под роспись»… Они там что, консилиум психотехников решили собрать? Так я же вроде прием у психотехника удачно проскочил? Или где-то спекся?
Расписался и пошел.
В капитанской сидели трое: капитан, навигатор и чужой, с военной выправкой, но в штатском. Пили чай и голубой огонь с Грены, закусывали келийскими орехами в красном сахаре.
Я встал навытяжку.
Кэп посмотрел сначала на меня, потом на навигатора и третьего, с лицом сушеной рыбы. Как всегда слегка вытаращил глаза: вот он, мол, мерзавец, явился.
– Младший сержант, вы сумеете мне внятно объяснить, почему в течение месяца написали четыре рапорта о переводе в южное крыло армады?
Я молчал. Знал по опыту, что кэп ругаться особенно не умеет. Темперамент не тот. Поворчит-поворчит и успокоится. А я еще двадцать рапортов напишу. Пока не придумаю что-нибудь более действенное.
– Ладно, – сказал капитан, не повышая голоса. – Объяснять свое поведение вы не научились. Но кресло-то зачем в общем зале испортили?
О, и об этом донесли. Ах, Ахеш, Ахеш… Я же спустил тебе один раз, я же тебя, гада, почти простил.
Об Ахеше думалось с умилением: душа просто просила драки, да что там – она ее требовала. Интересно, если прибить Ахеша, меня могут в наказание перевести в южное крыло, раз там – самая задница?
– Красавец, – сказал капитан с иронией. – Двухметровая дубина, пороговые реакции почти как у мутанта, но, как ни странно, не псих. И ни одного серьезного порицания. Не пьет, не жует, не нюхает. Правда, у нас вообще с этим строго.
Штатский достал сигареты и закурил.
Курить в корабле запрещено. Не только из-за здоровья личного состава, аппаратура может на дым среагировать.
Что бы предположил Дьюп? Что этот, в штатском, крупная шишка? Тогда Дьюп, скорее всего, и морду лица его узнал бы. Он многих из начальства знал в лицо. Теперь понятно – почему.
Штатский смотрел на меня с прищуром, словно прицениваясь. Ну точно, как на собеседовании перед поступлением в академию.
Стоп. Капитан что, хочет «продать» меня этому кислолицему? Кто же он? Вербовщик? Неужели из южного крыла? А почему тогда в штатском? СПЕЦОН, что ли?!
Ох, Ахеш, неужели я не убью тебя сегодня? А так хотелось…
Штатский разглядывал меня, курил и улыбался. Потом встал. Зубы, что ли, смотреть будет или мышцы щупать? Подошел ко мне. Обошел вокруг. Я намеренно не смотрел ни в глаза ему, ни на ноги. Пусть не думает, что боюсь. А среагировать, если что, я успею.
– Не понимаю, сержант, – сказал штатский (голос у него был хриплый, но не самого мерзкого тембра). – Почему же тебя лендслер с собой не взял, если ты якобы так хорош?
Лендслер – это сокращение от лендсгенерал. Один из высших, так называемых «наземных» армейских чинов. Ни фига себе звание у Дьюпа было. Впрочем, почему было? Джи сказал, что в звании его восстановили. Значит лендсгенерал. Типа адмирала, только на суше. Где же он летать-то так выучился?
– Капитан, у вас там чашки особо ценные были? Уберите! – приказал штатский.
Так, значит, чином он выше капитана. Командует.
– Да он же вас голыми руками… – скривился в нехорошей усмешке кэп, эвакуируя свой любимый сервиз. – Я же вам показатели давал. Это же андроид безбашенный. Вы видели, что он с креслом сделал?
Штатский зашел мне за спину.
Он был на полголовы ниже, худощавый. Но Дьюп как-то заметил, что настоящие убийцы в массе не самые крупные.
– Ну, я-то – не кресло, – чужак рассмеялся, вырулил мне в фас и быстро, в открытую ударил под дых.
Я даже не посмотрел на него. Столько, сколько я за этот месяц качал пресс, вообще никто не качает. Месяц не жрать и не спать толком, а все свободное время качать пресс, чтобы с ума не сойти. Пробовал так? Я потерял последние килограммы веса, который был не кости и мышцы, и теперь об меня разве что руку можно было отбить.
Штатский попытался провести один из запрещенных приемов, но я спустил движение вниз и продолжал изучать герб армады над креслом капитана. Милый такой герб – два крыла… Пусть Беспамятные пошлют мне южное.
– Да, нервы у него хорошие, – фыркнул штатский. – Что, сержант, не хочешь бить своего генерала? А если так?
Он ударил еще пару раз, с виду совсем не сильно, но очень умело – по болевым точкам. Я, в общем-то, был готов и к такому и продолжал изучать герб, словно увидел его сегодня впервые. Крылья были разноцветные. Южное – красное. У верблюда два горба, оттого что жизнь – борьба…
– Слушай, капитан, – штатский повернулся к нашему кэпу. – Он у ТЕБЯ вообще говорить-то умеет?
– Сержант – вольно! – понял намек капитан и полез в сейф за рюмкой. – Садись за стол.
Выбора не было, я сел. С прямой спиной и непроницаемым лицом – как и положено по уставу.
Капитан налил всем голубого огня и спросил меня, чуть улыбаясь от предвкушения то ли напитка, то ли моего конфуза:
– Пробовал когда-нибудь?
Я кивнул. Пробовал я на Орисе это питье экзотианских аристократов. И не один раз. Мы здорово там всего напробовались. Я знал, что голубой огонь полагается пить медленно и осторожно, чтобы не задохнуться с непривычки, но зато потом по всему телу течет тепло и блаженство.
Штатский пригубил.
– Да пей ты уже, наконец, – сказал он. – Что только нашел в тебе Макловски?
Я вспомнил, что он во мне нашел. Вернее, КАК он меня нашел. Как раз после голубого огня, а следом и веселого дыма. Только Дьюпу, с подачи кого-то из нашей команды, оказалось по силам вытащить меня, совершенно не вязавшего лыка, из борделя и доставить на корабль. Может, он нес меня, может, даже бил, я не помню. Но он и провел мимо вахтенного, и оставил отсыпаться в своей каюте. А в следующий выходной взял с собой, показав, как и где не надо пить. И вообще много чего показал. В частности, как употребляют этот самый «экзотианский огонь», чтобы не было потом мучительно больно и стыдно. Жил он тогда один, без напарника. Они вместе заразились черной лихорадкой, но его второй стрелок не выжил. Не имел дурной привычки выживать, как выразился Дьюп. И как-то само собой вышло, что я у него осел.
В память об этом событии я взял рюмку, хотя «огонь» пьют обычно из бокалов, выдохнул и сделал медленный долгий глоток. А потом посмотрел, наконец, на штатского, возвращая ему оценивающий прищур и показное недоумение. Привыкнув уже к моему тупому и ничего не выражающему лицу, тот слегка оторопел.
Капитан захохотал. Он вообще был довольно простой мужик, наш кэп.
– А я думаю, Макловски правильно сделал, что не взял его, – негромко сказал молчавший все это время навигатор.
Из сидящих тут он знал меня лучше всех, и его мнение я вообще не хотел бы слышать. Мне было легче играть вслепую с обеих сторон.
Но навигатор продолжил:
– Парень слишком молодой для таких нагрузок, мало того – он честный и добрый. А это и временем не лечится.
Это я-то добрый? Если бы мог, я бы покраснел.
Штатский картинно поднял рюмку вверх, как делают на Экзотике, и присосался к ней.
Я больше не пил и не собирался, даже из вежливости.
Штатский поставил рюмку.
– А мне и нужны честные и добрые. Мерзавцев у нас своих хватает. Ты думаешь, для чего меня послали набирать людей в ваше крыло? Чтобы сформировать особое подразделение из ребят, которые хоть что-то ценят и понимают, хоть чему-то верят.
– А если Макловски тебя не поймет? Он-то НЕ взял, а ведь парень хотел. Ты же хотел, Агжей?
Я сдержанно кивнул, опять ровно так, как положено по уставу.
– Хочешь сказать, что я, таким образом, иду против воли своего же генерала? Но, когда он болтался тут у вас, он просто не знал, что нам придется делать следующим шагом. Мало того, я мог бы связаться с ним…
– Ну так свяжись.
– Не хочу. Если у него бзик, и он не согласится, я не смогу нарушить приказ. А парень мне нужен, – он повернулся ко мне. – Ты сам-то чего хочешь, пилот? Я, насколько возможно, карты тебе приоткрою. Это будет особое подразделение спецона. Мне не нужны там беспринципные и проворовавшиеся вояки, которые заполонили сейчас южное. С приходом Макловски головы, конечно, полетят, но этого мало. Нужен отряд быстрого реагирования, и желательно не один. С хорошими, проверенными людьми, честными и исполнительными, не особо избалованными. А самое главное – не связанными никакими моральными обязательствами с сегодняшним руководством южного крыла… Ты хотя бы понимаешь меня, молчун?
Я кивнул, четко и по уставу. Спина прямая, подбородок чуть вниз и вперед.
– Вопросы будут? – спросил штатский уже более официально и сердито. Если бы я еще в молчанку поиграл, он бы все-таки заорал, наверное.
– Будут, – кивнул я. – Разрешите взглянуть на ваши документы и приказ о полномочиях? И объясните, кому непосредственно будет подчиняться это так называемое «особое подразделение».
Претензии я выразил в самой вежливой форме. Сказать же хотелось примерно вот что: ну и откуда я узнаю, что ты не врешь мне, абзал навозный?
Штатский посмотрел на мою хмурую рожу и рассмеялся.
– Нет, где вы только таких берете, а? – спросил он у капитана.
– Так я же говорил тебе, эпитэ ма хэтэ, что он два года вместе с твоим Макловски и срал, и спал. Он этого гаденыша из рук выкормил, – не выдержал капитан.
Я не обиделся. Ругался кэп без зла, да и «голубой огонь» действовал на меня расслабляюще.
– Не бери его, – сказал навигатор. – Макловски тебе шею свернет.
– Не свернет. У него, как и у меня, каждый здоровый на счету.
Штатский встал, вынул личную карточку и ксантовый наладонник – вещицу надежную, но способную саморазложиться в считанные минуты. Карточку он сунул мне под нос:
– На, сержант, читай, только не вслух!
Набрал код, развернул наладонник до размеров дицепторного экрана, достал из нагрудного кармана синийский кристалл, вставил.
– А вот тебе приказ. Ознакомляйся. Только в темпе.
Я прочитал и отодвинул наладонник.
– Ну? – сказал он. – Чего тебе еще надо?
– Не знаю, – ответил я честно. – Просто не хотелось бы подвести Дьюпа.
Эта простая фраза произвела на генерала Виллима Мериса, заместителя лендсгенерала по личному составу (теперь я знал его имя и должность), неожиданно сильное впечатление.
– Он что, называл себя ТАК?! – уточнил генерал с недоверием и отвращением. – Вот ТАК?
Навигатор кивнул. Ни он, ни кэп реакции гостя не понимали.
Мерис выругался настолько замысловато, что я даже повторил про себя для памяти.
– Забудь это «имя», сержант. Это не только грязное животное, но и грязное ругательство в тех местах, куда ты, надеюсь, все-таки попадешь. Даю тебе два месяца на раздумья. За это время я закончу работу в вашем крыле и сформирую из новобранцев подразделение. Если не найду большего зануду – ты его возглавишь!
Я вскочил и вытянулся по стойке смирно.
– Иди, сержант. Сегодня я насмотрелся на тебя с избытком.
Я шел к себе в каюту и… Расцеловал бы и Ахеша, если б встретил. Но, слава Беспамятным, не встретил.
Вежливый Гарри помог добраться до того двора, на котором я подписалась ждать Рика, и наговорил еще кучу всяких нельзя, будто мне шаманьих мало было. Но я не слушала.
Я тупо смотрела на пустой дворик (быстро он опустел, когда рядом два дракона приземлились!) и пыталась прожевать новую инфу. Я, значит, по драконьим понятиям, малолетка. И ничего мне не светит, причем долго еще… Мне даже работать могут не разрешить. Ну эти, маги… которые должны татушку делать. Гарри трепался, что свободно могут запретить. Мол, неполнолетнему дракону полагается находиться на воспитании и индю… индеве… блин, короче, на содержании у родственного клана! Охренели? Где я им тут найду родственников? Мне, что ли, надо слетать на землю, притащить сюда папу и превратить его в дракона? Тьфу!
И какое право они имеют запрещать мне работать? Не, я не то чтоб очень хотела, но… если запрещают, то хоть попробовать надо!
Я устроила Гарри допрос — что мол, входит в драконью работу. Он как понес… То ли сам не знает, то ли умный слишком. Прям как Гэл болтает — из трех слов только одно и поймешь. Ну вот что такое «рудознатец», вы знаете? Нет? Я тоже… И как, интересно, я могу заняться «лемнетте каушпицем»? Или еще каким-то там тервейсом?
Без понятия.
Единственное, что усекла, это что дракон может воевать (я обрадовалась, но зря — счас мир, и в армию несовершеннолетних не берут) и разносить почту. Весело.
— Так я полетел? — пробился мне в уши голос правильного Гарри.
— Катись, — попрощалась я. — В смысле… пока.
И где, интересно, Рик?
У меня к нему несколько вопросов. Срочных!
— Милостивая госпожа! — из чердачного окна высунулась лысоватая голова. Хозяин…
Я притормозила.
— Чего тебе?
— Милостивая госпожа! — промяукала голова, — Уже заполночь.
Вот именно!
— И чего?
— Ну… не могли бы вы перестать ходить по двору? Дома трясутся…
— Не уснуть никак, — жалобно пискнуло второе окно — там откуда-то взялась девчонка с котенком.
— Может быть, милостивая госпожа желает сменить облик? — предложило третье окно. Там, помнится, какой-то дядя сидел, на папиного бухгалтера смахивал.
Вот еще!
Не буду я превращаться! Во-первых, я не такая дура, чтоб шататься тут одной, да еще в тех чудных тряпочках, которые Гэл наколдовал. Грабанут еще… Во-вторых, я все равно превращусь обратно, как только мы с Риком поругаемся. В-третьих, тут кувыркаться негде… И вообще…
Ну где эта белобрысая зараза?
Обещал же вернуться вечером!
Скотина… волнуйся тут из-за него…
Бэмс! Я зацепила хвостом корыто для лошадей. В щепочки, конечно. Ох, чтоб его! Банковский кризис ему в сальдо! Ну кто его тут вкопал!
— Милостивая госпожа…
— Чего еще?
— А вы сами туда слетайте. За вашим…
— Снарядом? — нет, как-то по-другому… — Тротилом… А… Патроном?
— Ну да. Вона там, видите — горушка? Там и поселок ихний, где мор зачался… Мы тама значит, мужиков наших дежурить поставили… чтоб никого ни туда, ни оттуда, да за лекарями в город послали. Тока когда они будут, лекари те… Если б не ваш… патрон, вообще плохо б стало…
— Короче!
— Дак там он… Мужики-то говорили, что он обратно не пошел — тока страже сдалека покричал, что мол, мор опасный, и значится, чтоб никто не ходил, а за лекарями чтоб послали срочно…
Дальше я не слушала.
Звезды в небе резко прыгнули ко мне — как я махнула крыльями, сама не заметила. Болтливого хозяина смело и впечатало в кусты. Так ему и надо!
— Ты раньше мог сказать?! — проорала я и унеслась.
Шаман говорил, правда, что летать нельзя. Но он говорил и то, что вернется вечером!
Зараза белобрысая! Скотина… эмчеэсник местного разлива… кинуть меня решил, да? Избавиться? Спасатель чертов!
Гора надвигалась очень быстро — ее и в темноте было видно, розово-желтые бока почти светились, как месяц… хоть вокруг все тонуло в каком-то то ли дыму, то ли тумане… Я уже видела огоньки внизу, рядом с горой, внизу — костры…
Ну, шаман, ты счас схлопочешь… Супермен нашелся. Человек-паук… Чип и Дейл в одном флаконе… Самоубийца…
Да я тебя с того света достану!
В поселке горели костры. Большие… Почему-то пламя было малиновым, а дым — почти красным… Красные, даже в темноте красные, столбы дыма втыкались в ночное небо и растекались большим алым облаком…
Как огромный флаг…
Дым ел глаза, пахло горько и противно — до ужаса противно… Как в морге, куда нас однажды водили легкие курильщика смотреть. Как на пожаре тех башен-близнецов из Нью-Йорка… У меня чешуя дыбом встала… Пахло смертью.
И собаки выли. В голос, дико и жутко…
— Рик!
Я сама не услышала свой голос — такой он получился хриплый. Перепуганный….
— Рик!
Тишина…
Только вой…
— Рик…
Первое тело мне попалось под ноги, когда я прошла за цепь костров…
Она была маленькая, лет пять, не больше. Вся закутанная. Только лицо открыто. Неживое…
Собака тоже была маленькая, совсем щенок. Серый, лохматый, он то тыкался в хозяйку мордочкой, то задирал к небу морду и выл…
Потом… потом не помню… Кажется, я видела еще кого-то… мертвого. Потом вроде живого — лицо в маске. Раскрытые двери, какие-то брошенные вещи, и снова — тела… Старики.
Это — мор? Вот это? А я еще шутила, дура…
Ужас, ужас…
Рик… Где ж ты…
Вон, вон там кто-то живой!
Какие неудобные тут улицы, узкие… кривые… от дыма в горле что-то царапается… душит… нет, нет. Не сейчас… нельзя, успокоиться надо… старик же говорил — драконов не тошнит… Черт…
— Рик!
Мне отозвались сразу несколько голосов, но я застыла, когда наконец увидела.
Обычная площадь — точь-в-точь как та, с которой я только недавно вспорхнула. А на площади…
Человек пятьдесят-семьдесят лежали в несколько рядов на каких-то тряпках. Метались и бредили, кто-то плакал… У всех связанные руки. И ноги… Между рядами ходили три человека. Укрывали, поили, что-то приговаривали. У одного были светлые волосы.
— Рик!
Шаман быстро повернулся:
— Александра…ну что ж ты…
Кажется, Рикке хотел еще что-то сказать, но ко мне бросились сразу человек пять:
— Дракон!
— Хвала богам!
— Ты ведь сможешь всех? А?
— Господин! Умоляю! Моя девочка!
— Не надо… — голос Рика был усталый-усталый… — Она не сможет. Ее еще не учили…
— Почему они связанные? — я старалась перестать реветь, но как-то плохо выходило. Надо поговорить, разговор помогает… Ванна с ромашкой тоже, но где ее взять.
Да тут, на скалах, вообще пусто.
Поискать внизу? Что за чушь в голову лезет. Лишь бы не думать, не думать…
…Они не верили, что я не могу помочь — упрашивали, плакали, кто-то даже на колени встал.
— Госпожа…
— Госпожа, ну хоть детей! Помогите… Все отдадим, что ни попросите! Госпожа… Хоть деток бы…
И так пока я не расплакалась, и Рик не утащил меня на гору, чтоб я не сожгла этот несчастный поселок своими слезами к чертовой матери…
— Они себя не помнят. Не знаю, что это за болезнь, но начинается она одинаково — у человека начинает сильно болеть голова. Так сильно, что они теряют способность думать. Потом начинается жар. И бред. А в бреду собственный ребенок может показаться чудовищем… Перестань плакать, а? Ты же не виновата, что не умеешь, — Рик осекся и потер виски, — Успокойся…
— Да-а… — у меня все еще дрожал голос, — Успокойся… Я не могу. Ты же слышал, что они кричали!
— Они просто сильно напуганы, — Рик поморщился и снова потер виски, — Странный мор. Слишком быстро… Позавчера еще все были здоровы. Слишком быстро. И отвары не помогают… Как наведенный…
— Что?
— Нет… Ничего. Ты только человеческий облик не принимай. Кто знает, может…
Он вдруг замолчал.
Слезы высохли в момент, а в живот словно ледяная глыба рухнула. Не может быть…
Он сказал… он сказал — у человека начинает болеть голова…
— Рик?
Молчание.
— Рик, у тебя… голова болит?
— Быстро действует… — пробормотал шаман и замолк совсем.
— С ума сойти… — проговорил за спиной чей-то голос… — Александра, ты что вытворяешь?
Да пошел ты!
Плачу я, плачу! Отвяжись ты!
Эй… а кто — ты?
Я прищурилась, но от слез глаза видели только туман. Кра-а-асный… я чуть не разревелась снова.
— И что здесь происходит? — спросил еще один голос, — Простите, девушка, вы не могли бы перестать так… давить? Мы ведь уже здесь.
А?
— Александра, глотни чего-нибудь. И успокойся. А то у нас уже скоро головы расплавятся…
А?
— Вот наказанье…- вздохнул знакомый голос, и чье-то крыло легло мне на спину… — Тихо, маленькая, не плачь. Все хорошо, мы тут…
Гарри?!
— Ты что тут делаешь? — я кое-как управилась с голосом… Но вышло все равно как-то по-детски. Правда, как у маленькой.
Дракон вздохнул:
— Ну вот… Пап, я ж говорил, она ничего не знает. Как ребенок. Ты сама нас позвала. Причем так, что не отозваться было невозможно…
Позвала? Я? Стоп… Ребенок? Стоп-стоп… Папа?!
— Дебрэ эддо Мейтек. С Южных вершин, — представился второй дракон, — Какая вам нужна помощь?
Оказывается, Гарри с его папой и правда прилетели сюда на мой зов. Точней, плач. Когда дракон расстроен очень сильно, это вполне сходит за зов. И те дракошики, кто близко, это слышат… И не просто слышат. Гарри выразился так — «как солнцеядом изнутри жжет». Кто этот солнцеяд, я потом спрошу… Ну не до того мне!
— Так что вас так расстроило, юная девица? — второй дракон осмотрел площадь, — Впрочем, вижу. Кого сначала? Этого странного мага?
А?
— Вот этого человека? — дракон для верности ткнул лапой в сторону шамана. Тот не шевельнулся.
— А… а что начнем?
Драконий папа задумчиво изогнул шею…
— Вы совсем ничего не знаете?
— Про что? — всхлипнула я.
— Хорошо. Про избирательность нашего огня вы в курсе?
— Что?
— Понятно. Так вот, наше пламя легко регулируется и может служить многим целям…
— Как это?
— М-м… — дракон встал над шаманом, — Ну вот представьте: я могу дохнуть так, что пламя сожжет человека в пепел, а могу так, что на нем только одежда сгорит, а сам он останется цел…
— А, это я поняла! Меня Гарри учил с чудищ шерсть снимать!
Дракон с чего-то покосился на притихшего Гарри:
— Лучше б чему путевому научил! — упрекнул он, — Ладно, потом поговорим… Так вот. Могу сделать так, что человек останется цел, а обуглится земля вокруг него… а могу так, что в его крови сгорит все лишнее… то, что вызывает болезнь. Мы все способны на тервейс, но…
— Тервейс — это лечение, — полез с уточнениями Гарри. – Помнишь, я говорил…
Лече… Лечение?
Я заорала так, что больные бредить перестали:
— Вы можете его вылечить?
— Да что ж ты так кричишь, — простонал бедный папа Гарри, тряхнув головой, — Можем и вылечим. И ты сможешь потом. Вот смотри… нет, глаза сузь. Еще немного… вот… Видишь — в крови примесь? Нет, вот эта… желтоватая с черным… Видишь? Это она и есть. Сейчас дохнем… Готово.
— И все? Он выздоровеет?
— Он уже выздоровел. Поспит пару часов и встанет. Пойдем других лечить?
Тамерлан
Космопорт Униаполиса
Кафе «У братьев/сестер Вачовски»
Лайен
— Хочешь сендвич?
Они заскочили в это кафе, спасаясь от неожиданно обрушившегося на пыльные припортовые улицы ливня, и теперь вот сидели за крайним столиком у входа, пережидая. Хотелось пить. Хотелось спать. Хотелось плюнуть на все и с кем-нибудь подраться — до кровавых соплей, до истошного визга, до мерзкого хруста чужих костей о твое колено. Хотелось умереть.
Они опять потеряли след.
— Ты обязательно должен что-нибудь съесть! Здесь эклеры хорошие, я узнавал! И сендвичи есть!
Дэн заглядывал в лицо с несчастным видом, суетился, смотрел умоляюще. Дэн — это Дэн, лучший выпускник курса ромэо. Хорошие ромео плохо переносят долгое отсутствие подопечных, автоматически переключаясь на ближайший подходящий по иерархии объект. Это дело надо пресекать. И в самом начале. Иначе потом не отмахаешься…
Лайен мотнул головой, разбрызгивая капли с мокрых волос:
— Сядь. Я сам.
Дэн сел за столик у окна и смотрел вслед с видом побитой собаки.
Они сегодня нашли этот корабль. Тоже мне, корабль! Вот у Френни — это да, это впечатляет. А тут — крохотное суденышко, потрепанный полу-грузовичок, они бы еще яхтой это обозвали! Фантазеры.
Но, как бы там ни было, они его нашли. Сегодня утром.
И узнали, что известный под именем Реда Драка хитчер покинул борт этой псевдо-яхты еще вчера и возвращаться не собирается. Какая-то ссора у него вышла с капитаном-владельцем, что ли, очень улыбчивая девушка с полным набором металлических зубов сама толком ничего не знала. Но в том, что Ред Драк сюда больше не вернется, была уверена точно. Даже показала вскрытый сейф — в качестве подтверждения своей уверенности. Хотелось бы, конечно, поговорить и с самим капитаном-владельцем, но, к сожалению, находился он в состоянии, для разговоров малопригодном. Так что пришлось ограничиться этой, улыбчивой.
Конечно, они первым же делом наведались в клинику Рихтера. Они наведались туда еще даже до того, как обнаружили корабль. И потом прозванивались — каждые час-полтора. Но пока что все было неизменным — Стась не только не появилась для предварительной регистрации, но даже и не подтвердила оформленную и оплаченную ранее заявку.
Это, конечно, еще ничего не значило. Клиник подобного типа было на Талерлане более двух сотен, проверить все — дело нереальное. Они обследовали шесть ближайших — и уже ноги стоптали до жопы, тут ведь по телефону тебе не ответят даже какое сегодня число, только лично, традиции, чтоб их! От этих гребанных традиций озвереть можно. И очень хочется с кем-нибудь подраться. Или хотя бы чего-нибудь как следует пнуть.
***
Талерлан
Космопорт Униаполиса
Кафе «У гешвистер Вачовски»
Стась
Капли ползли по стеклу, посекундно меняя траектории, обгоняя друг друга, сливаясь и снова разбегаясь. Вот ведь странно — стекло-то, вроде, ровное, так почему бы и не катиться им ровненько так, сверху и до самого низа? Ветра тоже вроде не наблюдается, а они все равно мечутся, как живые, вправо, влево бросаются, словно стараются самих себя убедить, что вовсе не вниз они скатываются, а так просто, вечерний моцион по стеклу совершают в произвольном направлении.
Стась наблюдала за каплями, сидя за крайним столиком — в углу, у самого бара. Крохотный этот столик был удобен тем, что предназначался только для одного посетителя — с остальных трех сторон за него было просто не влезть. К тому же свет из окна падал только на столешницу, а сидящая у самой стенки Стась оставалась в тени.
Но за удобство это приходилось платить тем, что подходящие к бару часто задевали ее — не специально, просто не заметив в полумраке. Потому-то и жалась Стась к самой стенке, не желая менять столь понравившееся ей место.
Она сидела тут уже долго. С самого утра. И надеялась просидеть если не до вечера, то хотя бы до того момента, когда кончится дождь. Очень уж удобное место, рядом с портом, да и цены божеские, а кофе — вполне терпимая. Если бы еще не эти постоянно спотыкающиеся посетители…
Ну вот, сглазила! Опять.
Высоченный бритоголовый амбал с огромным блюдом эклеров и сендвичей (дюжины две, не меньше!) в одной руке и кофейным набором на двоих — в другой начал неловко поворачиваться от стойки, зацепился ногой за ножку стула и чуть не рухнул всеми своими шестью с половиной футами прямо на столик перед Стась. Вывернулся просто каким-то чудом, даже эклеры не рассыпал. Только из носика кофейника прямо на незащищенное предплечье Стась брызнуло парой обжигающх капель. На столик плеснуло больше.
Стась отшатнулась, задержав дыханье. Не то чтобы очень больно — просто неприятно. Вот потревоженное неловким движением забинтованная запястье — это сегодня гораздо больнее.
Амбал засопел, буркнул что-то, что с большой натяжкой можно было принять за извинение. Лицо у него было странным — квадратный подбородок, перебитый в нескольких местах нос, тяжелые надбровья — а под ними светлые глаза пронзительной голубизны. И на костяшках пальцев этакие характерные мозоли. Знаем мы, откуда берутся такие пальчики.
Он неловко поставил свои подносы на Стасин столик и наклонился, пытаясь вытереть столешницу салфеткой и поглядывая на Стась как-то странно. Впрочем, на нее мало кто не странно поглядывал, да и что он увидеть мог в полумраке…
Внезапно амбал выпрямился — резко, на полувдохе. Круглые глаза моргнули, губы сжались в тонкую линию, по челюстям заходили желваки. Стась подавила невольный вздох — отсидеться не удалось.
Ее узнали.
А такие узнавалки заканчивались стандартно — дракой и выпивкой. Или выпивкой и дракой. Очередность компонентов могла варьироваться, а вот сами они оставались неизменными. Ну, иногда еще удавалось удрать. Но сегодня на улице шел дождь и удирать не хотелось.
Стась повела плечами, начиная разминку — а что делать остается? — но тут амбал ее удивил.
Забыв про оставленные на Стасином столе подносы, он рванулся было куда-то в сторону выхода. Но тут же, не сделав и пары шагов, вернулся, навис над столиком с несчастнейшим выражением на крупной и ставшей какой-то совсем детской физиономии.
Странно, но Стась он совершенно не пугал. Несмотря на все свои габариты и странное поведение. Пожалуй, Стась было даже смешно.
— Вы не пугайтесь, ладно? — Он старательно приглушил голос до рокочущего почти шепота. — Дэн сейчас вам все объяснит… вы только не пугайтесь… и не убегайте… ладно? Дэн! Дэн, м-мать т-твою!!!
Стась не удержалась и фыркнула. Мысль о том, что кто-то может испугаться этого перекаченного щенка с глазами обиженного ребенка показалась ей просто нелепой. Вот второй, обернувшийся на его крики — дело совсем другое…
Напрягшись, Стась смотрела, как он подходит. Тоже высокий и плечистый, но при этом не производящий впечатления громилы. А это куда опаснее. Блондинистые локоны чуть ли не до плеч, брови вразлет, лицо как с рекламы. Но пальчики такие же, как и у бритого. Да и встал он так, что перегородил единственный выход — вот, кстати, и еще один недостаток такого, казалось бы, удобного места…
Стась вздохнула. Драться ей не хотелось. Но, похоже, никто не собирался сегодня ее спрашивать, чего ей хочется, а чего — нет…
Дэн подошел, хмурясь и поглядывая на бритоголового недоуменно. Сощурился, пытаясь разглядеть Стась. А потом вдруг на холеном лице его — на этом лице даже шрамы смотрелись изысканным украшением — появилось уже знакомое Стась обалдело-восторженное выражение.
Похоже, с этими психами действительно придется драться. Жаль только, позиция неудобная.
Стась уже начала приподниматься, когда расплывшийся в восторженной улыбке блондин вдруг спросил:
— Хотите пирожных? Вы эклеры любите, да? Лайен много взял, как чувствовал! Пошлите за наш столик, там удобнее и места больше!..
За их столиком действительно оказалось удобнее.
Если они собирались ее задерживать, то это был странный ход — их столик стоял у самого выхода, отсюда Стась могла уйти легко, даже драться бы не пришлось. Сидя напротив этой странной парочки (опять же — напротив! Не самая выгодная для них позиция…), Стась никак не могла определить хотя бы для самой себя свое к ним отношение.
Непростая парочка. Бритый в руки себя взял быстро, теперь вот сидит, кофе потягивает, улыбается непроницаемо. А глазки по сторонам так и стреляют. Но блондин… он ведь откровенно счастлив. У него такое лицо — и захочешь, ничего не скроешь. Стась почему-то была уверена, что блондин — парень хороший. Наверняка животных любит и никогда не обижает детей. Нет, вряд ли он бы так сиял, задумай его приятель какую-то подлость.
Стась не то чтобы расслабилась, просто снизила немного напряженность.
— Ладно. Для начала, может быть, познакомимся? Я так поняла — вы меня знаете. А вот я вас — вроде как нет.
— Простите! – блондин заулыбался, протянул через столик огромную руку,
— Я — Дэн, ромео первой категории, — добавил горделиво — Один из лучших в потоке! А это — Лайен!
И заморгал, счастливый и уверенный, что все прояснил.
Ага.
Лайен, значит. И Дэн, который еще и ромео. Какой-то там категории. К тому же — лучший в потоке, что бы там это ни значило.
— Я — офицер «Иможен Коалисьен», — сказал бритоголовый, поморщившись.— По вашим меркам – что-то вроде кавторанга. Уполномочен предложить вам контракт.
он развернул над столиком вирт-окно планшетки.
Забавно.
Стась почему-то совсем не удивилась. И не испугалась, хотя среди авансисток про иможенок (а тем более иможенов) ходило немало жутеньких историй. Просто за последнее время как-то отвыкла она удивляться по пустякам. А пугаться — так и вообще никогда не умела…
Контракт был неплохой.
Она ожидала куда более жестких условий, но они оговаривали только возможность непрерывного наблюдения за течением внутриутробного и последующего развития. Сроком на год, что радовало. Единственное, что настораживало — пропуск в графе оплаты. Наверняка если и таился где подвох, то именно здесь.
Остановив световое перо напротив этой графы, Стась подняла вопросительный взгляд. Сл— адкая парочка переглянулась смущенно. Заговорил опять бритый – вопреки собственным же утверждениям, что объяснять все предстоит Дэну:
— Мы не стали сразу вносить… контракт нестандартный, есть возможность торговаться. Что вы скажете о четырех… четырех с половиной годах?
А вот и он, тот самый подвох. Четыре с половиной условных световых за год реального времени. Негусто. Раньше Стась побольше получала, раза этак в три. Но, если рассуждать логически, то раньше она работала, а не служила объектом лабораторных исследований. Впрочем… если они с самого начала предлагают четыре с половиной, да еще сами же намекают на возможность поторговаться — просто-таки грех не воспользоваться и не поднять планку хотя бы до шести-семи. Но для этого следует пугануть их так, чтобы семь лет показались им семечками!
— Четыре с половиной — в месяц? — скептически спросила Стась с каменным лицом, внутренне шалея от собственной наглости. И увидела по их облегченно-растерявшимся физиономиям — сработало! Они почти и не испугались. Значит — дано им разрешение и на куда большую сумму. Что там семь — – они, похоже, и на все четырнадцать согласятся, если прижать как следует…
— Почему же в месяц? — бритоголовый смущенно прятал глаза. — В неделю. А?
Голт.
Голт и еще раз голт.
Это все, что смогла бы в тот момент сказать Стась. Если бы попыталась. Четыре с половиной. В неделю. Это, пардоньте, сколько же в год выходит? Мозги почему-то работали слабо и сосчитать не удавалось никак.
— Ладно, — сказала она наконец, надеясь изо всех сил, что лицо удалось сохранить по-прежнему каменным. — Пожалуй, что и подпишу. На год. А там — посмотрим.
***
Борт «Малышки»
Аликс
Не слишком приятно проснуться под свист утекающего наружу воздуха, кто спорит. Только вот продолжать спать под него не сможет никто из заядлых путешественников, чьим домом давно уже сделалась пустота. Именно поэтому Аликс давно уже избрала этот весьма неприятный звук в качестве основного и чаще всего используемого будильника. Ну и чтобы держать себя в тонусе — никогда ведь не знаешь, какая именно из тревог окажется вовсе не ложной.
Потребовались долгие полсекунды, чтобы прогнать в слегка подтормаживающей после слишком резкого включения памяти вчерашний вечер и осознать простую истину – будильник она не ставила. И Чипа тоже не просила. И мелкая подшутить не могла.
Значит – вот оно. То самое. Не ложное. А она уже потеряла полсекунды, пока пыталась вспомнить, для чего могла поставить будильник, и продолжает терять…
Кресла в боевой режим из режима спящего Аликс привела раньше, чем успела додумать. Оба — буквально одним движением, специально для такого случая запаралелила консоли, чтобы время не тратить. Хоть и казался случай гипотетическим, но у береженного карма чище и корма целее. Вот и пригодилось.
– Что слу…
Впечатавшаяся мелкой в лицо и прилипшая к нему намертво маска оборвала вопрос на полуслове, та даже пискнуть не успела. Сама Аликс маску натянула первым же движением, еще не проснувшись толком, как раз в те самые, потерянные. Перебдевший может выглядеть смешным хоть сто раз кряду. А на сто первый посмеется сам, ибо живым останется. Свист прекратился. Значит, пробой был минимальным, умная обшивка сама заклеила. Так, а где…
Но сразу обнаружить место пробоя не удалось — мелкая вполне различимо ойкнула, а потом протянула:
– Птеня… как ты меня?..
Растерянно так протянуло, но вполне разборчиво, а это значило, что маски у нее на лице больше нет. Под маской не поразговариваешь. Аликс развернулась к малолетней идиотке всем корпусом, собираясь выдать ей по первое число все, что полагается. И замерла — они с мелкой больше не одни были в крохотном замкнутом помещении. Таком маленьком. Таком тесном. Таком… незащищенном.
В воздухе между Аликс и мелкой зависла смертельно опасная тварь.
Тварь Аликс опознала мгновенно — боевой трансформант, причем в активной фазе. У обычного среднестатистического хомо против такого шансов ноль, прятаться бесполезно, даже если бы и было где — они работают не хуже бортовых деструкторов армейского образца, разве что зона захвата поменьше, но основа та же. И результаты. Одна радость — трансформанты беспричинно агрессивны бывают лишь во время брачных игр и в стае, а этот — один и молоденький совсем, вон даже крылья еще гибкие. Птенчик.
Только вот завис этот птенчик точно напротив лица Жанки. Обузы. Малолетней идиотки, которая еще вчера показалась не более чем удачно подвернувшейся возможностью разжиться парой-другой лишних сотен. И в характерной такой позе завис, зараза, и поздно уже пытаться выяснить, где же эта слишком активная малолетка умудрилась так сильно насолить его хозяину, что несчастный геннозапрограммированный птенчик счел задачу догнать и отомстить более приоритетной, чем даже…
— Жанка, на пол!
— Птеня, зараза… Ай!
Два непроизвольных дилонга слились в один, заныли зубы и в висках заломило, и, возможно, на скорости реакции отразилось именно это, а не понимание бессмысленности любой реакции в подобных обстоятельствах — но, уже вскидывая лучевик, Аликс знала, что опаздывает. На долю секунды, но счет-то как раз на них.
Птенец клюнул.
Движение было настолько быстрым, что показалось — ничего страшного, острая треугольная головка просто дернулась на длинной шейке. Просто дернулась. Кивнул типа. Бывает.
Но — вскрик. Но — боевой трансформант. Нервнопаралитический яд даже у новорожденного ботрикса действует мгновенно. И противоядия нет. И — сторонний интерес: как ботрикс в активной фазе поступит со случайным и совсем-совсем ни к чему не причастным просто свидетелем? Ага-ага. Свидетелем, у которого в руке лучевик. Чья реакция окажется…
— Аликс?! Ты чего?! Он же тебе ничего!!!
Совершенно не собирающаяся падать замертво и дико возмущенная Жанка обеими руками неуважительно сграбастала не менее возмущенную и брыкающуюся всеми конечностями крылатую смерть и попыталась запихнуть ее себе за спину. Загородить, так сказать. Кровь со щеки она вытерла о плечо, ибо руки были заняты.
Упс…
«… У них осталась одна моя вещь…» – так, кажется, она тогда сказала? И, кажется, добавила, что не слишком ценная.
Какое, однако, дивное преуменьшение!
Тварь между тем высунула остренькую головку над жанкиным плечом. Тем самым, испачканным кровью. А на щеке, между прочим, уже набухает новая капля. Хорошо клюнул. Качественно так. Постарался. Птенчик, а понимает. Аликс замерла, оскалившись в улыбке и надеясь, что основную человеческую мимику птенчик определять тоже научился уже и не сочтет подобную судорогу лицевых мышц демонстрацией агрессии. Может быть, ему хватит неподвижности, может быть, он поймет, что она не собирается… Но тут крохотные темные бусинки кончили беглый осмотр каюты и уставились на Аликс в упор. Раскрылась узенькая щель пасти-резонатора, замелькал крохотный язычок, сливаясь в полупрозрачную тень от скорости. Сквозь виски словно продернули раскаленную спицу, зубы заныли сильнее.
Продолжая изо всех сил улыбаться и стараясь, чтобы движение выглядело как можно более миролюбивым, Аликс протянула лучевик вперед рукоятью и разжала пальцы. Жанка вздрогнула, проследив взглядом за упавшим оружием. Ну же, девочка! Просыпайся. Ты необученная, но не полная же дура?!
— Обозначь меня как друга! Быстро! Ну?!
— Что?
Или таки дура?
— Статус! Скажи своему… что я друг! И быстрее, пока он не разнес все тут нахрен!
— А почему ты думаешь, что он меня послу… Эй!! Птеня, зараза!!!
Одно радует — последний возмущенный вопль предназначался не Аликс. Тормознутая малолетка соизволила обернуться — и увидела свое сокровище в полной боевой, уже нацеленное. А хорошо кричит. Уже почти что и без рассеивания. Быстро учится девочка, все меньше возни…
Узконаправленный дилонг смел тварюшку, словно беспомощный комочек перьев, говорят, на Старой Земле водились такие, пушистенькие и милые, совсем неядовитые и даже без зубов. Рухнув к ногам хозяйки, ботрикс жалобно запричитал уже во вполне слышимом диапазоне и попытался свернуться в позу зародыша. Но спрятать голову под хвостом ему не удалось – мешали уже наполовину затвердевшие крылья. Тогда он еще раз виновато чирикнул и распластался на полу с самым несчастным видом, пытаясь подсунуть узкую мордочку под жанкин ботинок.
— Чего это он? — Жанка отдернула ногу и теперь боялась ее опустить, балансируя на одной.
— Просит обозначить степень его вины. А также причину твоего недовольства. Ты на него наорала и даже не объяснила — за что. А он ведь так старался.
— А я тут при чем?..
Нет, не издевается. Действительно не понимает.
Опаньки…
Вот оно что! Похоже, девочка не просто в ступоре. Движения вялые, глаза мутные, стоит вон, шатается — и это наполовину эриданка-то?! Типичный послепоисковый отходняк, похоже. С непривычки и не так стормозишь. Значит – спокойно. Значит – как с маленькой…
– Скажи ему, что меня не надо убивать. Потому что я – друг. И что ты на него не сердишься. Скажи ему это сейчас же.
— Я не сержусь, — покорно подтвердила Жанка, осторожно вставая на обе ноги, но поднятую предусмотрительно поставив подальше), — и ее убивать не надо. Потому что она своя.
Ха!
Отходняк отходняком, а сообразила, однако, перестраховаться. Скорость реакции малолетки вызвала не раздражение, скорее восхитила. Свой — это вовсе не то же самое, что и друг. Лучше, конечно, чем вообще ничего, и даже чем простое «спокойно», которое вообще является гарантией на один этот вот настоящий момент и не более. «Свой» на порядок повыше будет, на своего не нападают, даже когда он с оружием, но все же «друг» — категория куда более привлекательная. Друг автоматически попадает под защиту, друг — это высшая привилегия, конечно же, неположенная по статусу, но Аликс не была бы достойна своей семьи, если бы не попыталась воспользоваться жанкиным состоянием.
Ушлая девочка.
Прощенный ботрикс радостно тыкался жутенькой мордочкой в малолеткину ладошку — та присела рядом и что-то ему тихо выговаривала. Но больше не клевался. Незачем: прививка сделана, обмен генотипами совершен.
Аликс отвлеклась, рассматривая свежую заплатку в левом верхнем углу шлюзового люка. Сама заплатка ее интересовала не особо — керамопласт надежен и многократно проверен, на шкуре «Малышки» таких заплаток не сосчитать. Но вот ее расположение…
Как же она сразу не заметила! Одной этой заплатки хватило бы, чтобы понять — ботрикс не мстить шел, он просто искал хозяина. Когда идут мстить, не выбирают дороги и не заботятся о сохранности и благополучии объектов мести. А тут для проникновения выбрано чуть ли не самое безопасное место — через шлюзовую камеру, где скорость ликвидации любого повреждения традиционно программируют чуть ли не втрое выше обычной.
— Откуда у тебя это чудо?
Жанка запрокинула голову, улыбаясь:
— Случайно. Он не мой, просто так вышло. Временно, пока не встретимся с его настоящей хозяйкой. Я думала, что насовсем его потеряла, а вот…
— Смешно. Три раза. Он, похоже, считает иначе — а то искал бы ту самую хозяйку, а не тебя. Ты что — действительно не понимаешь? Ботриксов нельзя потерять, они персональные. Ипрингингуются первым взглядом и на всю жизнь. И они не бывают временными, они — навсегда. Этот заточен под тебя, и продолжает подстраиваться, иначе ты бы валялась тут мертвой. Против их яда нет нейтрализаторов, только прививки. Ты только что получила очередную, но ведь были и раньше? Были, да? Я-то все думала — что за странные шрамики…
— А почему ботрикс?
— Для краткости. Потому что каждый раз произносить «боевой трансформант» — это язык сломаешь. А у вас их называют иначе?
— Ага. У нас их называют сцинками. Очень дорогая игрушка. Ой… — ботрикс тем временем залез на ее руку целиком, поерзал по предплечью — и вдруг обвился вокруг запястья и замер, вцепившись в собственный хвост. Словно толстенький такой браслетик с парой черных помаргивающих бусин. Крылья он при этом умудрился сложить ступенечками, и теперь их ритмично повторяющиеся посверкивющие грани лишь усиливали сходство с украшением.
— Сцинк — это такая маленькая ящерка. Архаичная и совершенно безобидная. Питается сверчками и мухами, хорошо приживается в домашних условиях. А твое чудо я бы назвала каким угодно, но только не безобидным. Типичный боевой трансформант, заточенный на персональную охрану живого объекта в статусе хозяин. По первоначальному поведению я подумала было, что он класса «телохранитель-мротворец», просто мелковатый, но миротворцы в свободном режиме не притворяются украшениями. Очевидно, какая-то новая модификация. Можешь не говорить, как тебе удалось его заполучить, хотя мне и было бы интересно. Но сейчас у нас другие проблемы… Как ты себя чувствуешь?
Спросив, протянула руку пощупать жанкин лоб — скорее для тестирования собственного статуса в глазах твари, чем для тактильного подтверждения нормальности жанкиной температуры. Да и какая температура может быть при отходняке?
— А? Ш-шшш, маленький, все в порядке, все хорошо, — ботрикс отреагировал правильно, лишь обозначив легчайшую степень настороженности, Аликс это сразу поняла, но вот сама малолетка, похоже, восприняла всерьез. — Тихо, маленький, она своя, она друг, — И уже Аликс. — Как чувствую? Да нормально вроде. А что?
Так вот в чем дело — для этой дурочки просто нет различия между «свой» и «друг». Для нее если не чужой — то уже друг, априори. Глупость на грани полного дебилизма. Как она вообще дожила до своих лет, с такой-то наивностью?! А ты-то обрадовалась — умненькая, быстро схватывающая, будет проще, да? Да тут учить и учить! Причем основам. Вбивать в тупую головенку, пока не треснет! Нет у тебя друзей, идиотка, нет и быть не может! Думать иначе — умереть молодой.
Аликс внезапно разозлилась так, как давно уже не позволяла себе. Потому что отчетливо просчитала перспективы – и ни одна из них ей не нравилась. А особенно та, что была наиболее вероятной.
– Никуда больше не тянет? Говорить ни о чем не хочется? Ничего не болит?
— Неа… — Жанка с хрустом зевнула. – Только спать.Твой коктейль просто супер. А почему ты злишься?
– Потому. Поздравляю – ты снята с крючка. Твой первый поиск завершен. Хотя поздравлять, в сущности, не с чем – поскольку завершился он неудачей. Твоей сестре больше не нужна помощь, она справилась сама. – Был, конечно, еще один вариант, куда более реальный и мрачный, но его озвучивать Аликс не собиралась. – А значит, мы потеряли компас. Путеводную нить. И искать теперь бесполезно.
Жанка подумала. Склонила голову набок:
– Это хорошо для нее. Плохо для меня. А почему злишься ты?
– Потому! Найди мы ее – за тебя бы она отвечала. А я бы сдала вас обеих нашим, получила бы свои кровные, и была бы свободна, остальное – не моя проблема!
– А теперь что изменилось? Награда меньше?
— Все изменилось! Все, понимаешь? Морока, а не награда! Сдерживать дилонг и правильно им управлять тебя любой из наших научит, это не проблема. Но поиск такой силы просто так не бывает, предрасположенность нужна. И тут уже число возможных учителей намного меньше, а если подумать о доступных, так и вообще… Понимаешь, нет? Вот именно что не понимаешь… Учить тебя надо, дуру! А какой из меня, нахрен, наставник?!..
***
Базовая.
Портовый отель
Тэннари
Тэннари открыл глаза и несколько минут лежал, вслушиваясь в ночную тишину. Потом встал и босиком подошел к окну, словно эти несколько шагов что-то решали, словно тут, глядя на ночной город, больше шансов что-то услышать. Наивно, наверное, но наивность не равняется глупости.
Тенари открыл окно, подставляя разгоряченное ожиданием лицо прохладному ночному ветру. Зажмурился. Он не молился — молиться о таком не просто грешно, а немыслимо. Все равно что молиться о жертвоприношении детей. Он просто ждал.
И был вознагражден – легкое еле заметное эхо, на грани слышимости, почти неощутимое, словно осенней паутинкой мазнуло по лицу – то ли было, то ли нет, через минуту уже и не определить.
Крик монстра. Торжествующий и гневный. Далекий — очень далекий. Но вполне узнаваемый. Зверь выжил.
Значит, вчера не померещилось от усталости и разочарования. Значит, правы были отцы-наставники, и неправы патрульные на орбитальной станции — монстра невероятно трудно убить. Тварь слишком живуча. Она везде найдет лазейку. Она обманет любого, даже его обманула один раз. Но больше ей обмануть не удастся. Только не Теннари.
Все, все говорили – ты не прав! Твоя охота завершена. В тебе говорит чувство вины, с кем не бывает. Отринь гордыню и возвращайся. Тут больше нечего ловить. Все говорили – а он кивал, не споря. А потом просто написал заявление на отпуск, положил в сканер и вышел из кабины дальсвязи. И остался тут. Потому что знал – так будет правильно.
Гулял, смотрел на засыпающий улицы грязный снег, превращающийся в темно-коричневую мокрую кашу через пять минут после падения, улыбался встречным, иногда даже о чем-то с ними говорил – и ждал. Ждал всем существом, ждал и надеялся никогда не дождаться.
Надежды не оправдались.
Тэннари стоял босиком на холодном полу у раскрытого настежь окна и улыбался далеким звездам.
Один рыбак насмешливо относился к советам своей жены. «Не ходил бы ты завтра в море, — говорила жена, — шторм будет, всё равно ничего не поймаешь…» «С чего ты взяла?» «Просто мне не спокойно.» «Не говори ерунды! — отвечал рыбак. — Вон, какой спокойный и ясный закат! Где видано, чтоб после такого вечера наступил ненастный, штормовой день?» Утром рыбак снарядил свою джонку и отправился в море, но, откуда ни возьмись, налетел тайфун, начался сильный ливень… Едва-едва, на повреждённой джонке, вернулся рыбак домой, когда было уже заполночь… Ни о каком улове, конечно, не было и речи… Но и этот случай не заставил задуматься рыбака. В следующий раз, когда рыбак собрался в город на воскресный базар, чтоб продать там свою рыбу, а взамен купить необходимое в хозяйстве, жена снова предостерегла его: «Не езди в город сегодня. Ничего, кроме проблем, из этого не выйдет. Давай продадим рыбу местному скупщику: деньги всё равно получим, а покупки сделаем на следующей неделе.» «Вот ещё! -рассмеялся рыбак.- Скупщик даст две трети той цены, которую я возьму за рыбу на базаре, а мне ещё и всю следующую неделю ловить рыбу старой, дырявой сетью? Нашла дурака!» Запряг осла в телегу, полную копчёной и вяленой рыбы, и поехал в город. На базаре торговля шла бойко, и к вечеру рыбак распродал всё, выручив довольно большую сумму. Довольный, он отправился за покупками, и в первую очередь заглянул к сетевязальщику за новой сетью. Сетевязальщика на рынке он не нашёл, и зашёл к нему домой, ведь они были знакомы. За чашкой маисовой сетевязальщик рассказал, почему он сегодня поспешно ушёл с рынка ещё утром.»Верный человек предупредил меня, — говорил он, — что сегодня на рынке будет орудовать шайка фальшивомонетчиков. Я не эксперт по монетам, и предпочёл остаться в небольшом убытке, чем оказаться с фальшивыми деньгами и без товара… Говоришь, ты особенно удачно и быстро продал сегодня рыбу? Странно это… Прежде, чем я продам тебе сеть, сходи-ка ты с этими деньгами к ювелиру, он живёт за два дома отсюда…» С ужасом вытаскивал рыбак свой полный кошель и отсыпал деньги на стол ювелира. А когда тот однозначно установил, что все до единой монеты в кошеле — подделка, рыбак и вовсе погрустнел. Понуро забрался он в пустую телегу и уехал из города. К половине дороги стемнело, и луна не показалась из-за набежавших туч. Тут из-за каменной гряды выскочили лихие люди, мигом сорвали с него шапку и безрукавку, отобрали кошель с фальшивыми деньгами, и ушли, прихватив с собой осла с телегой… Только к утру, избитый и грязный, без единой копейки, доплёлся рыбак до своего дома. Увидев укоризненный взгляд жены, он лёг спать, не сказав ни слова, а утром, хмурый, как осень, пошёл к соседу, пожаловаться на свою беду. Рассказал он и о предостережении жены предыдущим вечером… «Что это? Колдовство?» — спросил рыбак. «Да брось, не бери в голову! Это — случайность, со всяким бывает. На вот, выпей маисовой, да я отдам тебе одну из своих сетей: она, хоть и не новая, да всё меньше дыр, чем в твоей…» Поблагодарил рыбак соседа, но случившееся всё не давало ему покоя. Он отправился к писарю: тот был известен своей грамотностью и умом на всю округу… «Что это было? — спросил он писаря. — Не уж-то жена специально наслала на меня эту напасть, чтоб доказать свою правоту?» «Не исключено и такое, — сказал писарь, — хотя, знаешь, по-моему — это просто совпадение. Как бы то ни было — это уже в прошлом, забудь.» Ещё задумчивее, чем прежде, вышел рыбак из дома писаря. Медленно шёл он по улице, и душу его застилала злоба на колдунью — жену, а глаза — чёрное покрывало мести… Тут попался ему навстречу бродячий поэт-философ. «Здравствуй, добрый человек! Вижу, горе у тебя. Расскажи, что случилось, поделись! Я заберу часть твоего горя, и тебе станет легче.» И снова рассказал рыбак свою историю. Припомнил и случай с тайфуном, от которого едва спасся в прошлый раз, когда жена тоже предупреждала его… «Ты мудрый человек, поэт. Много повидал на своём пути. Скажи, моя жена — ведьма? Что мне теперь с этим делать, как жить дальше?» «Успокойся, — с улыбкой отвечал поэт. — Тебе следует поблагодарить свою жену за уроки и впредь повнимательнее прислушиваться к её словам, а особенно — к советам, которые она даёт. Это — вовсе не колдовство. Это — интуиция, на которую способно любящее женское сердце!»
Одна женщина осталась без мужа, и, так и не найдя себе другого мужчины, воспитала дочь одна. С раннего детства малышка увлеклась рисованием и каллиграфией. Перешагнув порог совершеннолетия, девушка решила жить самостоятельно и уехала в далёкий город, где было гораздо больше возможностей для ученья и работы. Там новая, не привычная, бурная жизнь захлестнула, закружила её в своих объятьях, девушка встретила свою любовь, обрела свой жизненный путь, став художницей. За всем этим она всё забывала связаться с матерью, написать письмо. Так пролетело несколько лет. Старая женщина глубоко переживала молчание дочери, отсутствие вестей, молила Бога дать ей хотя бы возможность узнать, жива ли дочь. «Господи! Дай мне знак, что она жива и здорова, а большего матери не нужно! Разве я прошу так много?» Было ли то божественным вмешательством или нет, только на следующей неделе от дочери пришло письмо. Она писАла, что закончила обучение, нашла хорошую работу и встретила человека, с которым намерена создать семью. Прочитав письмо, мать почувствовала себя счастливой, но где-то в глубине её души поднял голову маленький серый червячок. «Могла бы уделить матери чуток больше времени, написАть подробнее…» И, отправляя по указанному на конверте адресу свой ответ, мать не удержалась от нескольких укоризненных строчек в конце письма. Не прошло и пол-месяца, как почтальон принёс новое письмо, тяжелее и толще первого. Письмо было красочным и подробным, с множеством описаний, и даже с картинками, нарисованными рукой дочери. Снова материнской радости не было предела. Но червячок опять пробудился в её душе. Только теперь он был уже не крохотным сереньким червячком, а толстенькой и подросшей гусеницей. «Могла бы писАть и почаще, что за чёрствое, неблагодарное дитя?! И где, наконец, извинения за те несколько лет молчания?! Да она вообще способна понять хоть сотую долю того, что мать пережила в эти годы?» Теперь в ответном письме обидам и укорам было уделено уже не несколько последних строчек, а целый абзац в середине, и ещё один — в конце. Следующее письмо пришло через неделю. Дочь раскаивалась в своём поступке, объясняла, почему такое произошло, и обещала, что больше такого никогда не повторится. На этот раз мать даже не испытала особой радости — ведь новое письмо пришло так быстро, соскучиться не успеешь! Она почувствовала только моральное удовлетворение от приносимых извинений, да глубокую досаду и обиду за то, что дочь, по её мнению, не достаточно почтительно обращается к ней в письме, не рассказывает о своей жизни подробно, не ставит мать в известность о своих делах и поступках, не спрашивает её мнения по любому поводу. «Вот же эгоистичный, самоуверенный, не благодарный ребёнок! Молоко на губах не обсохло — а туда же! Уже и советы старой, знающей жизнь матери не нужны!» Червяк вырос в огромную, жирную змею, занимающую почти всё душевное пространство и готовую извергать целые потоки яда. Ответное письмо изобиловало упрёками, обидами и укоризненными поучениями от самого начала и до конца. После отправки письма мать никак не могла успокоиться, злость и обида клокотали в ней, а непомерно распухшей змее уже не хватало места в её душе. Ночью, вместо того, чтобы лечь и спокойно уснуть, женщина села к столу, зажгла лампу и написАла дочери второе письмо, а на следующий день — и третье, и каждое последующее было пропитано змеиным ядом сильнее и глубже предыдущего. Отправив письма, мать, сдерживая праведное негодование, принялась ждать ответ — уже не столько для того, чтобы узнать, как дела у дочери, сколько затем, чтобы отыскать там очередную порцию пищи для огромной, вечно голодной змеи претензий и обид, и новые поводы для упрёков и укоров. И ответ не заставил себя ждать, дочь не нарушала своего обещания. Она не подозревала, что вовсе не матушка читает её письма и отвечает ей, что вместо мудрой, доброй женщины её рукою по писчей бумаге, выводя иероглифы, управляет мерзкая толстая змея, и густые капли её яда срываются с приоткрытых от усердия челюстей и бесконечной чередой падают на письмо, пропитывают каждую строчку, проникают в самую суть, в самую глубину слов, чувств и отношений. В конце концов у дочери развился комплекс постоянной вины, распускающийся цветок её судьбы посерел и увял от приносимого письмами яда, и она из молодой, дерзкой, талантливой восходящей звезды превратилась в обыкновенный тусклый, едва мерцающий огарок, не способный не то, чтобы зажигать другие сердца и помогать им светить всем окружающим, но даже отогреть и заставить затеплиться своё собственное сердце, ставшее под тяжестью упрёков и обвинений сухим, равнодушным серым комком. Старуха-мать так и умерла, не простив дочери ею же самою придуманных обид. А вскормленная домыслами и эгоизмом из крошечного серого червячка огромная ненасытная змея и поныне ползает по миру, алчно заглядывая людям в глаза, в мысли и в дУши. Ищет, где бы самой потеплее устроиться, да змеёнышей своих вывести.
На шестой день после возвращения Моргота к нам пришел Макс. Он осунулся и словно стал ниже ростом за это время. Мы не видели его с тех пор, как он инструктировал нас перед обыском, и, по нашим расчетам, он не должен был приходить. Я не знаю, обрадовался я или нет, но подумал, что если Макс жив, значит, он успел сбежать и его не убили! Это меня немного успокоило. Он не поднимал кулака в приветствии, и нам не пришло в голову кричать «Непобедимы».
Моргот к тому времени выходил из каморки поесть без наших слез и уговоров, брился и умывался каждое утро, иногда даже что-то говорил, а однажды выложил на стол полторы тысячи и подвинул в сторону Бублика.
— К-купи п-пожрать… — он заикался гораздо меньше, чем с самого начала, и глаза его уже не были такими безумными. Я считаю, он не думал о деньгах до этого, иначе бы давно дал их Бублику.
Макс пришел вечером, когда стемнело, и именно в это время Моргот сидел за столом и медленно хлебал щи. При виде Макса лицо его побелело, он открыл рот, но, пока он силился начать, Макс успел пройти полдороги до стола.
— У-уб-уббирайс-ся! — выговорил наконец Моргот и вытянул вперед трясущийся указательный палец. От волнения он снова начал сильно заикаться.
— Морготище, — Макс пожал плечами, присаживаясь на край стула напротив него, — Морготище, наблюдение сняли три дня назад. Я только что узнал… Я бы сразу пришел, но я не знал…
— В-в-вон! У-у-убирайся! — Моргот оттолкнул тарелку со щами, и они расплескались по столу. — С-с… с-с ума сошел. В-вон от-от-от… в-вон от-отсюда!
— Морготище… Ну перестань. Мама тебе пирожков прислала. С печенкой. Ты же любишь с печенкой… Я выпить тебе принес. Вот.
Макс выставил на стол литр водки и сделал нам знак достать стопки. Бублик сообразил мгновенно, и через секунду они стояли на столе. Макс вытер стол и убрал тарелку на плитку.
— Выпей, Морготище, тебе надо. Ну?
Моргот попытался сопротивляться, нелепо и неловко взмахивая руками, но Макс влил в него полную стопку водки почти насильно.
— Что с тобой сделали, Морготище… — Макс скрипнул зубами. — Ты… Ты как? Сейчас как? Тебе врач нужен, наверное?
— Д-думаешь, я не знаю, з-зачем т-ты п-пришел? — злобно выдавил Моргот. — О-очень т-тебя ин-инте… интерес-сует, что с-со мной? Н-наплеввать т-тебе, ш-што с-с-со мной. Т-ты п-про н-нее п-пришел с-спросить…
— Морготище, это неправда. Ты — мой друг. Ты преданный друг, мой самый верный друг, понимаешь? — на глазах Макса выступили слезы. — Я всю жизнь буду тебе благодарен.
На секунду во мне шевельнулась надежда: раз Макс так говорит, значит, Моргот его не выдал, значит, я ошибся! Но реплика Моргота снова повергла меня в уныние:
— Ч-чушь…
Я подумал, что Макс не знает о предательстве Моргота, не верит, как не хотел верить я.
— Это не чушь. Прости меня. Я не верил в тебя. Я сомневался в тебе. А ты… ты не сломался.
Макс налил водки себе и быстро выпил, а потом снова наполнил стопку Моргота и сунул ему в руки.
— Выпей. Не говори ничего.
Моргот долго рассматривал стопку, потом выпил — маленькими неудобными глотками, — поперхнулся и снова уставился в пустую стопку.
— Я с-сломался… — наконец сказал он: с вызовом, безо всякого чувства вины.
Сердце мое оборвалось: значит, я был прав?
Макс поднялся и подвинул табуретку так, чтобы сидеть рядом с ним.
— Это все ерунда, Моргот. Ты же ничего не рассказал, правда? Значит, не сломался. Остальное — неважно.
Моргот закрыл лицо руками и хотел встать, рванулся в сторону каморки, как будто собирался спрятаться, но Макс обхватил его за плечи, усадил и прижал к своему плечу.
— Перестань. Все кончилось, Морготище. Все прошло. Не надо так. Выпей еще. Я перестреляю их всех, слышишь? Я убью их всех! У меня есть снайперская винтовка. Я их перебью по одиночке.
Я не знал, что мне думать. Я хотел верить Максу, но Моргот каждым своим словом рушил эту веру. Может быть, Макс все же ошибается и ничего не хочет слушать? Не хочет верить?
— Т-ты г-городишь ер… ер…
— Нет, это не ерунда. Выпей. Ну что ты трясешься? Выпей.
Макс налил Морготу водки, тот взял стопку обеими руками — они дрожали так, что водка проливалась на стол. Как у Салеха, когда он выпивал утром свой первый стакан.
— Давай, давай, не смотри, — подбодрил его Макс. — Самое лучшее для тебя сейчас — как следует напиться.
Моргот поднес стопку к губам, хлебнул, кашлянул и глотнул еще.
— Вот, — протянул Макс, — закуси пирожком. С печенкой.
Моргот кивнул, откусил кусок, но поперхнулся и долго кашлял. Макс замахнулся, чтобы ударить его по спине, но вдруг осекся и не стал этого делать.
Мы сидели так тихо, как будто нас в подвале и не было.
— Не надо, не переживай так. У тебя болит что-нибудь?
Моргот покачал головой.
— Я врача приведу, к вечеру. Пусть посмотрит на всякий случай.
Моргот замотал головой, пытаясь что-то сказать, но так и не смог ничего выговорить.
— Да что ты, Морготище, — Макс шумно сглотнул и налил водки себе, — что же… что же сделали-то с тобой…
Он взял руку Моргота и провел пальцами по запястью, с которого еще не сошли темные пятна. Моргот вырвал руку и сунул ее под стол.
— Ос-с-тавь м-меня в… в… в покое! С-самое г-гнусное т-там — не на ч-чем п-повеситься! И нечем п-перерезать себе г-г-глотку!
— Не надо так. Ты же все выдержал, ты молчал.
— Я н-не молчал! Я г-говорил н-не останав.. навлива…ваясь.
Я слушал их и не понимал: что же все-таки произошло? Рассказал Моргот про Макса или нет?
Когда от литра водки осталась треть, Моргот перестал заикаться и размяк, а Макс, совсем пьяный, все пытался его успокоить.
— Макс, я н-ничтожество. Я п-полное ничтожество! — язык у Моргота заплетался не столько от заикания, сколько от водки. — Ты… ты п-представить с-себе не можешь…
— Да ты герой, Морготище, пойми ты!
— Я с-сломался сразу, Макс. Меня еще б-бить т-толком не н-начали, а я уже с-с-сломался. Макс, они с-смеялись н-н-на-надо мной…
— Перестань. У тебя низкий болевой порог, ты же сам говорил.
— К-кого это интересует?
— Это меня интересует. Я… я думал, ты не выдержишь, — Макс всхлипнул, и голос его задрожал. — Морготище, я по ночам все булочки вспоминал, которые у тебя отбирал на переменах. Я спать не мог. Если бы можно было все вернуть, я бы… я бы никогда… я бы никогда тебя не обидел. Даже если бы ты не выдержал, я бы тебя не осуждал, понимаешь? Я ночами все представлял, как эти булочки тебе отдаю. Я тогда еще не знал, что ты ничего не сказал. И все равно… Ты самый верный друг, Морготище…
— П-перестань. Я с-себя с-спасал, не т-тебя… Если бы я х-хоть п-полс-слова… М-меня б-бы не выпустили…
И эти слова Моргота я тоже не знал как истолковать. Если он спасал себя, а не Макса, значит, он Макса выдал? И за это его выпустили? Я не понимал Макса, его уверенности в Морготе.
Макс взял его за запястье, пристально посмотрел и осторожно опустил руку Моргота ему на колени. Потом взял бутылку и отхлебнул прямо из горлышка.
— Надо врача, обязательно, — сказал он, выдыхая.
— Н-не надо. Я н-не хочу. Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел… с-следы еще остались… Я их мочалкой тру, а они не с-смываются…
— Зачем?
— Я не хочу… чтобы кто-нибудь в-видел.
— Я убью их всех, ты понял? Я их всех убью! Они больше никогда не будут смеяться! Никогда! — Макс лил пьяные слезы и стучал кулаком по столу.
Только когда от литра осталось всего ничего, Макс наконец решился спросить Моргота:
— Послушай, не сердись на меня… Скажи, ты видел Стасю?
— Д-да, — нехотя ответил Моргот и опустил глаза.
— Как она? — Макс спросил это шепотом и замер с открытым ртом.
— Я… Я не знаю… Я не помню… Я п-почти ничего н-не помню…
Моргот вдруг снова закрыл лицо руками. Я думал, он плачет, но я ошибся. Когда он, примерно через минуту, опустил руки на колени, лицо его было покрыто красными пятнами, нездоровыми, неестественными.
Стася вздыхает в ответ на мой вопрос.
— Да, я видела его там. Я не знаю, зачем они это устроили. Это не выглядело, как очная ставка. Мне кажется, они хотели мне этим что-то сказать, как-то задеть меня, что-то шевельнуть во мне. Они не знали, кому я передала документы, и, наверное, подозревали и Моргота тоже. Может быть, они думали, будто он что-то значит для меня. Я не знаю.
Она отводит глаза, и по ее плечам пробегает дрожь. Они проверяли, не его ли она покрывает, — по ее лицу они, я думаю, определили это очень быстро.
— Мне неприятно об этом говорить. Они превратили его в ничтожество. Он плакал и умолял, плакал и умолял… Он ползал на коленях. Он упал в обморок на пороге камеры для допросов, я даже не сразу поняла, что это он. Да, конечно, то, что с ним делали, было очень жестоко, меня они так не мучили: боялись, что у меня не выдержит сердце. Но… Он совсем потерял человеческий облик. И он непрерывно говорил. Он надеялся, что этим может вымолить у них снисхождение. Они заставляли его вспоминать наши встречи по минутам, и он вспоминал их по минутам. Они проверяли его показания по нескольку раз — не собьется ли он. И он не сбивался, я даже не думала, что человек может запоминать такие подробности. Он выложил им про меня все: и что знал, и о чем догадывался. Он дословно повторял наш разговор о документах, о том, что я хочу передать их Сопротивлению. И разговор о секретном цехе, самый первый разговор, после ссоры Виталиса с дядей Лео…
Я молчу, и она смотрит на меня так, словно я ее осуждаю. И хочет как-то оправдаться.
— Он предал меня, понимаете? Он предал меня, он снова думал только о себе! Я понимаю, я не имею права его осуждать. Кто я для него? Почему он должен был молчать ради меня? Но я не могу ему этого простить. У меня не хватило сил его жалеть, он был отвратителен, мерзок, он оказался настолько слабым, настолько бесхребетным существом, что не заслуживал даже жалости! Если бы он знал хоть что-нибудь о Максе, если бы он хоть раз встретил меня с ним, или услышал телефонный разговор, или… Я приходила в ужас от этой мысли: а вдруг Моргот подглядывал за мной? Вдруг он видел Макса? На мое счастье, он никогда его не видел… Он догадывался, что у меня кто-то появился, и об этом говорил тоже. Но он не знал, кто это. И, наверное, сожалел, что не знает.
— Моргот учился с Максом в одном классе, — помолчав, тихо говорю я. — Он был его лучшим другом…
Стася смотрит на меня и не понимает, о чем я только что сказал. Она моргает глазами и вглядывается в мое лицо. А потом рот ее открывается, и на губах замирает короткое «как?», больше похожее на вздох.
— Он первым узнал о том, что Виталис хочет продать цех, — продолжаю я, испытывая некоторое злорадство, — он знал о цехе больше Макса, потому что сам раскапывал подробности.
— Этого не может быть, — уверенно отвечает она и улыбается столь простому разрешению противоречия. — Это неправда.
— Вы полагаете, я лгу? — я тоже улыбаюсь в ответ. — Мои слова легко проверить.
Мне становится слегка не по себе, когда я пытаюсь представить, как она может проверить мои слова. Я ничего не хочу знать о том, откуда она пришла… Верней, не так: я очень хочу знать, откуда она пришла, но стоит мне только выдать свое желание неосторожной мыслью, и она это сразу поймет. И уйдет, чтобы никогда больше здесь не появиться.
— Но как же тогда… Почему же он тогда говорил про меня?
Она еще не успела осознать до конца, что́ я ей сообщил. Она еще не связала воедино Моргота и свое знакомство с Максом. Она не поняла, что Макс использовал ее точно так же, как Моргот. И, может быть, ей не стоило это понимать.
— Потому что доказательство вашей вины не требовало его показаний. Потому что они и без него знали, кто взял документы и в чьи руки они, в конечном итоге, попали. Он никого не предавал… — я говорю это с облегчением и, в некоторой степени, с гордостью. Я столько лет сомневался в нем, я столько лет боялся думать о том, что Моргот стал предателем, и столько лет верил, что это не так! Да, с годами я понял: никто не смел бы осудить его за это, и я бы не стал его осуждать или думать о нем хуже. Но маленький мальчик Килька этого еще не понимал, разделяя мир на черное и белое, правильное и неправильное. Маленький мальчик Килька хотел гордиться Морготом, а гордиться предателем, пусть и прощенным в глубине души, — не очень удобно.
И теперь я понимаю Моргота, всю тяжесть его переживаний, его страх, его невозможность оправдаться даже перед самим собой. Он не смог сохранить чувства собственного достоинства, не сумел устоять «в позе», его гордость была растоптана на глазах множества людей, на глазах девушки, которую он ни во что не ставил, но мнение которой почему-то считал важным для себя. Над ним смеялись, его презирали, а этого он боялся больше всего.
Но это спасло ему жизнь. Ему не смогли не поверить.
После появления Макса Моргот стал приходить в себя быстрей, но прежним так и не становился, из подвала никуда не выходил, да и из каморки выбирался нечасто. Он снова начал читать и за два дня прочел все детские книги, которые принес на день рождения Сили. Мы подумали, что читать детские книги ему неинтересно, и решили — раз уж он сам не ходит в магазины — купить ему нормальную взрослую книгу. В книжном магазине книги стоили гораздо дороже, поэтому мы выбирали ее на лотке у вокзала. Народу вокруг лотка толпилось много, и нам никак не удавалось посоветоваться с продавцом. Мы и в детских книгах разбирались не очень хорошо, а о взрослых и вовсе не имели понятия, поэтому выбирали по картинкам на обложке, заранее отказавшись от тех книг, на обложках которых картинок не было.
— Вот, смотри! — Силя ткнул пальцем в черный силуэт с пистолетом. — Здорово! «Убей его первым»!
— Дурак ты, Силя, — проворчал Бублик. — Только Морготу сейчас не хватает про пистолеты.
— А вот это? — на обложке была нарисована аккуратная английская деревенька. — Вполне так ничего, а?
— Ага, — я презрительно сморщился, — «Смерть в зеленой лощине»!
— Не, не надо про смерть, — покачал головой Бублик, — и про убийства не надо. Надо с другой стороны посмотреть.
Мы оставили в покое боевики и детективы и подобрались к книгам более мирным.
— Во! С драконом! Давайте с драконом возьмем! — обрадовался Силя.
— С драконом — это для детей, а мы хотим взрослую книгу, — назидательно сказал я.
— А взрослые книги про что? Если не про убийства?
— Ну, про любовь, наверное. Фильмы же взрослые всегда про любовь, — я пожал плечами.
Бублик со мной согласился, Силя же поскучнел. Посовещавшись, начали искать книгу с самой красивой девушкой на обложке — если уж покупать книгу про любовь, то не к уродине же какой-нибудь? Самая красивая девушка нашлась на книге в мягком переплете, которая называлась «Сладкие объятия любимой». Никакой смерти, никаких пистолетов, девушка, похожая на принцессу, — в роскошном платье с широким вырезом. Да и цена нас сильно порадовала: раза в три меньше, чем на книги в блестящих твердых обложках. Мы были довольны выбором. А на сэкономленные деньги взяли Морготу две бутылки пива.
Он, как всегда, валялся на кровати в своей каморке и курил, но на этот раз мы нисколько не боялись к нему заходить.
— Моргот, Моргот, — начал Первуня с порога, — мы тебе книжку купили!
— Какую еще книжку? — мрачно спросил он и посмотрел на нас с недоверием.
— Ну, книжку, чтоб читать! — пояснил Первуня.
— Нормальную, взрослую! — поддакнул я.
— Да ну? — презрительно выговорил Моргот.
— Вот, смотри, — Бублик протянул книгу Морготу, — настоящая взрослая книжка.
Моргот взял ее в руки, повертел, разглядывая со всех сторон, а потом расхохотался. Он даже не улыбался ни разу с тех пор, как вернулся, а тут хохотал — и утирал слезы, от смеха выступившие на глазах. Я не понял, что его так рассмешило, но все равно обрадовался. Потом смех его резко оборвался, и он сказал без улыбки, совершенно серьезно:
— Я тронут. Но в следующий раз, когда захотите купить мне книжку, спросите у меня. Я вам скажу название, автора и дам денег.
Силя подтолкнул Бублика в бок и прошептал:
— А я говорил, что про любовь не надо! Надо было с пистолетом!
— А мы еще пива тебе купили, — добавил Первуня, и я поспешил выставить бутылки на письменный стол.
— Пиво — это здорово, — равнодушно ответил Моргот.
— А чего тебе еще купить? — спросил Первуня.
— В смысле?
— Ну, чтоб ты обрадовался?
— Спасибо, я уже обрадовался, — холодно сказал Моргот и повернул голову лицом к стене.
— А чего ты тогда такой грустный, если ты обрадовался? — продолжил Первуня. Похоже, он решил добить Моргота окончательно. Я думал, он сейчас заорет, чтобы мы убирались отсюда, но Моргот неожиданно потрепал Первуню по волосам.
— Я не грустный. У меня плохое настроение. И это… оставьте меня в покое, а? Я регулярно ем и каждый день бреюсь, что еще вам от меня надо?
— Это потому что мы тебя любим, — сказал Первуня. — Мы тебя очень любим.
— Толку-то от вашей любви, — проворчал Моргот.
— Толку от нашей любви есть, — Первуня не намерен был так просто отстать, — вот когда к нам сюда солдаты пришли, Бублик тебя не выдал. Он со стула упал, а тебя не выдал.
— Чего? — Моргот вдруг сел на кровати. — Что ты сказал?
Первуня испугался, что выболтал что-то не то, и отшатнулся.
— Бублик, что он несет, а? Они что, вас допрашивали? — я первый раз в жизни видел на лице Моргота такое непритворное, ничем не прикрытое участие. — Они не трогали тебя?
— Нет, Моргот, все нормально. Они нас не трогали. Они даже мороженого нам купили, — нехотя ответил Бублик.
— А почему ты со стула упал?
— Я устал просто.
— Здрасьте, приехали! — Моргот посмотрел на Бублика недоверчиво. — Что-то я никогда от усталости со стульев не падал! Тебя кто-то ударил?
— Он в обморок упал, — пояснил я, гордый своим другом. — Он четыре часа продержался, а потом упал.
— Сколько? — еле слышно спросил Моргот.
— Четыре, — я пожал плечами.
— Уйдите, — вдруг сказал он резким, надтреснутым голосом и отвернулся от нас. Я не понял, что мы сделали плохого и почему он вдруг решил нас прогнать, но он повалился на кровать лицом к стене и добавил: — Ну пожалуйста, ну уйдите! Я сейчас к вам сам выйду, только уйдите!
Я думал, он плачет. Я не очень-то в это верил, но по-другому не мог объяснить, зачем он выгнал нас. Но Моргот действительно вышел из каморки минут через десять и растерянно посмотрел на нас — мы сидели за столом и пытались играть в карты. Он не умел быть благодарным, он боялся чувства благодарности так же, как любого другого, поэтому надеялся поскорей от этого чувства избавиться.
— Рассказывайте. Что тут было без меня? — он подсел к нам за стол и достал сигарету.
И мы рассказали. И о приходе Макса, и о том, как на следующее утро к нам пришли миротворцы, как мы ревели, а Бублик за нас отдувался. Моргот слушал опустив голову.
— Я не мог не сказать, где я живу, — пробормотал он, когда мы закончили.
До этого он никогда не говорил с нами всерьез, как со взрослыми.
— Да это же понятно, Моргот, — пожал плечами Бублик.
— Бублик, ты спас мне жизнь, — Моргот сказал это как-то очень просто и очень быстро, пряча глаза, тут же нервно и коротко затянулся и выдохнул дым себе на колени. Но уже через секунду он вскинул глаза и поцедил сквозь зубы: — Сссуки…
И тут я почувствовал — я именно тогда это почувствовал, а не понял сейчас, — что Моргот, несмотря на его позу, на его безответственность, защищал нас от внешнего мира, как это и положено взрослому. Он создал этот маленький мирок и стоял на его страже, как старший. Он никогда и никому не позволял нас обижать! Вторжение в его мирок, невозможность противостоять этому вторжению, невозможность отомстить за него он принял совсем не так, как собственные злоключения. Наверное, это был какой-то дремучий инстинкт самца, защищающего свое логово.
Моргот услышал, распознал этот инстинкт в то время, когда не мог надеть на себя ни единой маски, — мне кажется, миротворцы убили в нем лицедея и оставили его нагим перед самим собой и перед миром. Возможно, он бы со временем оправился и вернулся к своим ролям и позам — на другом уровне, гораздо более глубоком. Но в тот миг он был не способен к игре, и это позволило ему расслышать нечто на самом дне самого себя. То, что раньше иногда прорывалось из-под спуда, не вполне осознаваемое, лишнее, мешающее, теперь пробило дорогу наружу, как защита от беспомощности и безысходности: ненависть.
Я не буду судить, прав он был или не прав, но человеческая психика защищается от самой себя, ищет выходов из тупиковых ситуаций. Человек не может обвинять себя бесконечно, ему гораздо проще найти врага вовне, чем внутри. Моргот же никогда не был к этому склонен, ему — при всей его слабости — хватало силы отвечать за себя перед собой. Может быть, поэтому он не терпел, когда его призывают к ответу другие: он казнил себя сам, и зачастую гораздо сильней и болезненней, чем это мог сделать кто-то другой. Ему не пришло в голову обвинять миротворцев в том, что случилось с ним самим, можете мне поверить, хотя он имел на это полное право; почти каждый на его месте ненавидел бы своих мучителей. Нет, обвинение Моргота против них созрело только тогда, когда он понял, что не может защитить нас. Так же, как он не смог отомстить за своих родных.
Конечно, маленький Килька не мог рассуждать подобным образом: я увидел лишь ненависть на его лице, я увидел, как полыхнули его глаза, и я понял — он ненавидит их из-за нас. Из-за того, что не может призвать к ответу того миротворца, говорящего с акцентом, который напугал нас и четыре часа подряд допрашивал беззащитного беспризорного мальчишку, зная, что никто его за это к ответу не призовет. Я увидел, как последняя капля переполнила чашу. Именно тогда, а не потом, не позже.
— Ты тоже спас мне жизнь! — гордо сказал Первуня — мы множество раз ему это повторяли.
— Тьфу на тебя, — поморщился Моргот. — Кто бы тебе позволил утонуть на глазах у всех в десяти метрах от берега?
— Стася Серпенка так ничего и не сказала о том, кому она отдала документы, — на лице Лео Кошева не двигается ни один мускул, словно со мной говорит маска. Его кожа похожа на воск. Он смотрит поверх моей головы, и глаза его тоже неподвижны. Мне становится жутко. — За двадцать четыре дня они ничего не смогли с ней сделать. У нее было слабое сердце, это вынуждало их быть аккуратными, но, уверяю вас, они знали множество вполне безвредных для здоровья методов. Они быстро нашли ее слабое место, но, видимо, не настолько слабым оно оказалось. Она прошла через все это на едином эмоциональном подъеме, она приносила себя в жертву и была счастлива этим. Да, поверьте мне, счастлива!
— Мне кажется, вы преувеличиваете, — замечаю я. — Я немного по-другому представляю себе счастье.
— Вы не верите в счастье бабочки, которая летит на огонь?
— Ваша аналогия не вполне корректна. Бабочка не приносит себя в жертву, — я пожимаю плечами. — И потом: много ли мы знаем о счастье бабочки?
— В любом случае, возведенный Стасей барьер был непробиваем, а такое возможно только благодаря сильным эмоциям. Не забывайте: это наивная и совершенно бесхитростная девочка. Я не говорю, что у нее отсутствовала логика, она не была глупой. Но ее незнание жизни позволяло манипулировать ею практически как угодно, сама же она была неспособна выстроить хоть какую-то защиту, основываясь на логике.
Я вздыхаю и не говорю вслух о том, что сам Лео Кошев этим и воспользовался. Ему тяжело говорить и без моих замечаний.
— Поэтому она просто молчала. Даже под действием наркотика, даже под гипнозом, когда, казалось, она должна говорить о своем возлюбленном во всех подробностях. А, уверяю, с ней работали отличные психологи, которые знали, как вывести ее на нужные воспоминания. Нет, она возвела такой барьер, что и это им не помогло. Они добились только поэтических реминисценций, которые не проливали света на личность ее любовника. Мне бы не хотелось вспоминать о той грязи, которую они обрушили на нее, надеясь ее сломать. Она не сломалась.
— А ее родные? Они предпринимали какие-нибудь попытки помочь ей? Добиться правды?
— Я знал ее мать, но не очень хорошо. Она приходила ко мне, — на этом месте лицо Кошева едва заметно искажается, но всего на миг, и взгляд переходит мне на грудь. — Я и так делал все, что мог. Мои адвокаты заваливали суды ворохом бумаг, я безуспешно пытался пробиться сквозь стены, которые возводила военная полиция вокруг своих дел. Но я не мог взять их приступом! Уверяю вас, если бы такое случилось с моим собственным сыном, я не мог бы сделать большего!
— С вашим сыном этого не случилось! — обрываю я его — и тут же начинаю корить себя за несдержанность.
— Да, конечно, — тут же соглашается он и переводит глаза ниже, на мои ботинки, — я не снимаю с себя вины. Более того, мне кажется, если бы не моя кипучая деятельность, все могло бы закончиться не столь трагично. Они не могли предъявить ей обвинения в терроризме, ее преступление не дотягивало даже до сколько-нибудь серьезного уголовного дела, если не вспоминать о стоимости украденных документов. Ни один суд не продлил бы срока задержания без предъявления обвинения. Я, как бы смешно это сейчас ни звучало, был серьезным противником. Я мог привлечь прессу, я мог довести это дело до международного скандала.
— Но не довели?
— Нет. Не довел, — он вскидывает глаза и на этот раз смотрит мне в лицо. — Я был серьезным противником, но победить мне бы никто не позволил. Они знали, что на выходе из следственного изолятора Стасю Серпенку встретит толпа адвокатов, независимых экспертов, журналистов и фотографов. Никто не позволил ей выйти оттуда.
Он снова сделал ее заложницей в своей войне. Возможно, на этот раз невольно. Исходя из тех самых благих намерений, которыми мостят дорогу в ад.
Не торопясь разобрал секретные документы по кучкам. Первая содержала обычные отчёты о списании продуктов, о водоснабжении и расходе энергии. Тут же составил краткую опись обнаруженного и отложил в сторону.
Вторая состояла из докладных младшего комсостава со сведениями о наказании провинившихся и поощрении отличившихся служащих огромного космического лагеря. Я изучил данные о победителе гонки на биомоскитах, которую с успехом провели альфианцы по случаю национального праздника борьбы с нарушающими экологию растениями. Также узнал, что некий Ааахх Кааак был оштрафован на триста галактов за неуместное высказывание о почившем полсотни лет назад предке по линии матери его второй жены.
Парня стало жалко. И я почтил его память глотком суррогатного кофе, бережно выставленного рядом скорее с целью отбивания тонкого аромата, который источали секретные документы, чем для принятия внутрь.
Мой раздражённый нюх напомнил мне о Парижской улочке и сырном магазине, в который не в меру любопытная домомучительница резво сунула свой нос и так же шустро унесла оттуда ноги. Это воспоминание окатило домашним теплом и заставило улыбнуться. Всё-таки её мне не хватало.
Скрепил и эти важные документы, присоединив их к отчёту.
В третьей группе оказался бортовой журнал наблюдений.
Внизу тиснеными, почти резными знаками было указано: «Предназначен для знакомства молодняка с окружающей средой». И совсем мелким шрифтом: «Учитесь читать так, как завещали наши предки!».
Я открыл талмуд и углубился в чтение.
***
Помимо рассказов о животном мире планеты-океана в системе Капеллы, я наткнулся ещё и на приключенческую историю.
«В беспредельном тёмном пространстве, заполненном гармонией музыки вселенной, — читал я,— летит зеленоватый шар четвёртой планеты системы Вега-два (данные о местонахождении; парсеки, способ подлёта, число гасилок на участке). В районе субтропической материковой зоны (данные о местонахождении; долгота, широта) мы обнаружили несколько поселений гуманоидов. В наиболее мелком проживает около пятисот особей, в крупных — до тысячи. Связались (данные о частотах и способе связи). Оказалось, на планете проживают кибермодифицированные люди и население земного типа эволюции в соотношении один к трём. Ведётся торговля между материками и зонами влияния. Общая численность до семидесяти тысяч жителей. Интерес представляют кибермодифицированные люди, которые в настоящее время активно борются за свои права».
***
Собрав все полученные знания, я торопливо, чтобы не потерять эту ценную информацию по дороге, понёс её на вытянутых руках к руководителю нашего летающего бочонка.
Сразу к нему не допустили, но велели подождать… на внешнем рейде. Я передал (под расписку) полученные и расшифрованные с таким трудом секретные данные и начал процедуру ожидания.
Наконец, мне было разрешено пройти. За длинным овальным столом сидели четыре офицера старшего комсостава. Завтрак подходил к концу, и меня впустили, как десерт в виде вишенки на тортик. Результаты перевода признали… приличными.
Диссонансом прозвучала только история о планете с добивающимися равноправия киборгами.
Руководитель напряг жевательные мышцы и изрёк:
— Надо доложить. Мы в одном прыжке.
Высокий червеобразный заместитель руководителя, с осуждением посмотрев на меня, разумно указал:
— На планете неконтролируемые киборги. У нас тридцать пять плохо обученных рейнджеров-срочников. Семьдесят процентов личного состава (он опять обречённо поднял глаза) молодняк. На базе доложим.
— Мы в одном прыжке, — упрямо возразил капитан-лейтенант.
***
Часа через полтора наш агрегат, медленно поменяв направление, повернулся хвостом к Базе и лёг курсом в систему Веги-два. Вечером Колян невзначай поинтересовался:
— Санёк, а ты сам переводами занимался или с ассистентом… с косой?
Весь день ощущая себя Троянским конём, носителем забрюшной подставы, я обречённо покивал головой. Врач разлил нам по мензурке успокоительного, и мы собрались спать.
Повторное посещение нашего кубрика Митрий Дмитричем заставило вздрогнуть даже политически выдержанного штурмана.
— Ну что, доигрались, — хмыкнул он, входя. — Приказ получен. Операция боевая. Всем быть готовыми. Каждый получает в распоряжение по пять рейнджеров.
Он посмотрел на приосанившегося Вована и добавил:
— А Вам, военврач, приписали троих. Эвакуацию груза двести производить. Идите, знакомьтесь с личным составом…
***
Первое, что я почувствовал, спустившись на нижнюю палубу, был запах. Давно знакомый запах… боли. Тот самый странный горько-острый, исходящий от измазанных застарелой кровью человеческих ботинок.
У меня закружилась голова, и автоматически включившийся, тихо дремавший много месяцев процессор с гулким грохотом сообщил всей поверхности головы:
— Кибермодифицированных объектов на военном космографическом челноке «БОЧ—ЧП 6213» не обнаружено.
И после перезагрузки, более хрипло и обиженно:
— Не обнаружено…
Но тогда откуда запах? У меня галлюцинации от воспоминаний? Так нет их давно, вычеркнул я их из памяти. А вонь стоит!
К нашей сбившейся в панике ячейке «младшего комсостава» подошёл Он, обладатель запаха. Снисходительно посмотрев на «компашечку салаг», бодро представился:
— Здравия желаю, господа лейтенанты, старший сержант-сверхсрочник Свиридов. Меня предупредили о вашем прибытии в наше распоряжение. Личный персонал построен для знакомства.
Потом, снисходительно подмигнув, добавил:
— Выбирайте.
Ребята похватали кого попало, а я, переполненный процентами «выживания при ЧС», робко посмотрел на оставшихся и выбрал: четырёх доходяг и… Свиридова.
***
В офицерской столовой кормили… прилично. Пожрав суп на бульоне-кубике и макарон с реально попадающимися волокнами мяса и жира, я по привычке напился сахарного сиропа и отправился дегустировать обед у подопечных.
Совсем недавно меня, как «излишне знающего студента», включали в проверку учёта остатков питания на солдатской кухне, и поэтому я, конечно, был знаком с меню. Тогда же, под возмущённым взглядом Володи, была списана партия рыбных консервов две тысячи неизвестного года, пролежавшая сто лет на каком-то армейском складе и разумно (!) отправленная в полёт.
Не сомневаюсь, что наш завхоз хотел получить премию за рачительное отношение к приписанному ему имуществу…
Пока мы возмущались, прибежал Митрий Дмитриевич и попытался запретить «разбазаривание солдатских килокалорий». Но военврач третьего ранга гордо выпятил впалую грудь и, предоставив с целью осмотра все округлости плоской банки, предложил её вскрыть, предварительно надев противогаз.
Особист был положен на лопатки, а мы, окрылённые успехом, списали под шумок ещё и мешок червивой крупы.
Спустившись вниз, я, с «удовлетворением» понял, что неопроцессоренные солдаты тоже старательно употребляли «бюджетку». Содержимое перераздутых банок бодро кипело в котле.
По моим предположениям, там же плавала «мясная» крупа с высоким содержанием белка, вытопленного из мелких местных белых червячков.
Ах, так. Ну-ну.
Пригласив сверхсрочника за стол, щедро налил ему и себе. Предложил закусывать хлебушком и бодро приступил к пожиранию полезного белкового продукта.
Свиридов хлебосольно попытался уговорить отведать колбаски у себя — в помещении для отдыха — и честно попытался остановить оголодавшего меня, но я был настойчив и, умяв баланду, встал над будущим потерпевшим.
Господин сержант возмущённо отказался «это жрать». Исхудавшие рейнджеры молчали, а я, предварительно залепивший камеры хлебом ручного помола, взял сержанта за подбородок и, приговаривая:
— За маму, за папу, за любимую бригаду, — накормил до отвала.
Приказал сварить макарон, после чего, сообщив о проведении совместной утренней разминки и спарринга, посоветовал старшому выпить пачку антибиотика и отправился восвояси.